А вот спроси, какой из платков спротни других дороже, я сразу и не скажу. Матери все свои ребятёшки распрекрасны.

Путешествовали платки мои по выставкам в Брюсселе да в Дели там, в Монереале да в Вене... А про Москву с Оренбургом уже и молчок.

Понавезли платки мои с тех выставок всяких там наград, чать, с полкороба.

Последненькая, остатняя была наградушка даве вот. Золотая медалька с дипломом.

Диплом красиво так золотом писан:

Эвона как!

Выходит, художество платок мой...

Ну чего его там пуговицы крутить? Ну чего задарма слова терять? Одна приятность, когда работа твоя в радостинку людям.

Но как мне не выделить один платок свой?

По выставкам он, ей-пра, не курсировал. Так зато вызволил меня, возвернул из больницы.

Он мне самодорогой и есть...

Годы мои...

На годы на свои молодые я в тяжёлой, в крутой обиде.

Не заметила и как, чудится, не тайком ли удрали от меня, спокинули одну одной на самовластие старости...

Да-а... Не молодайкины лета мои уже. Сплоховала, совсем сплоховала бабка.

В сам Оренбург с воспалением почек свезли.

Вера моя, дочка (своим семейством Вера жила в Оренбурге), дневала и ночевала у меня в казённой больнице.

Утро так на третье, смотрю, проблеснули на стенке часы с кукушкой.

Идут себе. Попискивают.

Перехватила Вера мой удивлённый взгляд. Говорит:

– Лёня постарался. Скатал в Жёлтое...

– Не муж у тебя Лёнюшка – золото...

– Любимые твои, – Вера скосила глаза на часы. – Они будут куковать, а ты будешь слушать и тебе будет приятно.

– Аха, будет, – соглашаюсь я. А про себя несу на ум: «Плохи твои, милаха, дела, раз врачи дозволили дочке домашние часы твои в палате привесить: задохлице^[30] в последнем отказу не дают».

Через большую силу Вера шлёт мне убитую улыбку. А сама слёзы с красных глаз платочком промокает.

– А они, мам, идут...

– А что им... Вышел завод... Заведи... Пойдут... А вот мой, доченька, видать, весь завод... Кончился... Как доктора ни бейся, не завести, видать, меня больше как часы...

– Ну-ну-ну! Я сама фельдшерка. Кой да что смыслю... Врачи всё способные. Не переживай. Найдут на твои болячки управу!

Врачи и так, врачи и эдако. Да не подымается бабка, хоть что ты тут.

Подняться не подымусь, а у самой – хошь ты этого! – слышу, рукам вроде чего-то да и не хватает. А у самой, слышу, пальцы по работе ссохлись. Нету пальчикам моим места. Даже страх взял – сами слабонько ворочаются, выделывают всё движения то в виде как сучишь, то в виде как вяжешь иль разглаживаешь связанное что...

А у самой слёзы с горох.

В слезах с кровати. В слезах в кровать...

Целую вечность провалялась я. А как была плохая, да так в хилушках и примёрзла.

Разбежалась проситься домой.

– Доктор... Моченька вся моя вышла... Не могу я больше...

А мне отказ:

– Нельзя вам пока домой. Полный не прошли курс лечения.

– Доктор, это хорошо, что вы строго исполняете порядок. Только... Ну на что полный ваш курс упокойнику? Ну на что спасать волосы? Головы давно уж нету...

Блеснул мой бедный профессор очками.

Получила я тут в отхлёстку два неполных, а третий на орехи.

– Извините, – говорит, – но только человек без головы мог такое сказать.

– Выходит, я права?

– Больной всегда прав. Но предоставим слово и времени!

Обиделся, как есть наполно обиделся мой доктор.

Стыд потянул меня за язык каяться.

– Доктор, дурность моя вмешала меня в эти слова. Если что не то упало с языка, так вы простите старой глупушке дурность мою такую...

– Прощаю, конечно. Прощаю... Да что там...

– Ох, доктор... Если б вы только знали, как тяжело ничего не делать... Ох, знали б вы, ведали, как без работы скучно, навовсе скучно. Ну так скучно...

Завеселели глаза у моего у доктора. Вопрос мне подсылает:

– А что бы вы делали?

– А я умею платки вязать, доктор. Я бы платки, доктор, вязала.

Не на камень пали слова мои.

– Вяжите, – говорит, – раз можете.

На другой день Вера приспела ко мне перед обедом.

Я и спровадь её в гардероб за моим привьянтом.

А не в лишек тут пояснить...

Где что ни случись там вроде аварии иль ещё беды какой, пуховницу враз признаешь. Куда б пуховница ни шла, куда б ни ехала, в сумке у пуховницы всегда работа: иголки, кайма, нитки...

Это за обычай.

Как сбирали меня в больницу, я не помню. В таком вот разломе была. Навовсе отжилая была. На отходе.

Ну куда!

Почки же запалились. Сильные отёки. Поправилась: ширше бегемотихи распёрло. Вида, после сказывали, никакого я на жизнь не давала.

А всё едино по обычности впихнули мне в сумку все вязальные причиндалы, что пребывали сейчас на госсохранности в гардеробе.

Принесла Вера мою сумку.

Засверкала бабка. Ворухнулся в орлице живой дух!

То я, бывало, погляжу в тоске на нянечку-хохлуху, на её каталку с харчем, сморщусь. Нет, мол, не надобно. Поняйте назад. То и весь мой был обед в минулые дни.

А тут тебе козырь-девка за присест живо уборонила до крайности полную чашку борща, хороший так из оковалка кусман телятинки. (Вера принесла). Чистёхонько всё подмела.

Наелась, как поп на Масленицу.

Ну теперь, блин ты сухой-немазаный, можно и с голодным бороться!

Ну, теперь, думаю, спицы у меня из рук не попадают.

Обложила меня Вера подушками да и смаячь себе по делам.

Пропала моя Вера за дверью.

Забыла я про всё на свете.

На койке сижу себе именинницей, знай настукиваю спицами свои «ягодки с самоварчиками».

Пела я не в голос.

Пела-звала я одну надежду. Чтоб встать. Вернуться чтоб к работе.

Без работы человек отживается...

За старыми спицами подворачивает ко мне на свиданье былое.

Вижу себя молодой...

В Крюковке себя вижу...

В Ташкенте...

Давно покончилась война.

Возросли мои горюшата. Повыучились.

Саша не развисляй какой. Инженерко... Первый у нас в роду инженер.

В Гае при меди служит.

Вера фельдшерка. Там кокористая что! Как чего надумает – умрёт, а сделает. У меня из крови пересосала напористость.

Сама моя упрямка ребятёшечками уже обсыпалась, будто квочка курчатками, и побегла в вечерний институт. Всё повыше куда дерётся Верочка.

Таково хорошо, таково радостно...

Увидь отец, помиловался бы...

Отец...

Бабы в Жёлтом всё такали:

– Девойка ты не безвидная. На твой век война оставила мужичья, этого сладкого сору... Роса утрення падёт – уйдёт молода вдова замуж.

А не ушла...

Встречались стоящие люди.

Один даже вон из самого из Киева вязался. Там у него под бомбами семья полегла.

Ни на что не польстилась. Мужа, пускай и награждённого могилой, любя не покидают...

У Миши это первая была песня.

Как идти бить немца, списал на листочек.

Потом этот тёртый-перетёртый клочок, где и слов-то уж не распознать, переслал мне его соратный товарищ, сосед по госпитальной койке.