16 января 1958

Комсомольская

Сегодня тихий день. Слегка метёт. Готовимся к встрече тракторного поезда. Он может прибыть в Комсомольскую завтра в первой половине дня. Поезд движется медленно, ехать по снегу тяжело.

Во время ужина Сорокин сказал:

— Юхан Юрьевич, посмотрим ещё раз «Аннушку»?

— Какую «Аннушку»?

— Вчерашнюю.

Тут я понял. Речь идёт об итальянском фильме «Утраченные грёзы». Значит, после ужина мы увидим, как Анна Дзаккео, эта красавица, становится игрушкой судьбы и негодяя. За пять дней эту картину смотрят уже в третий раз.

В Комсомольской есть киноаппаратура, и тут хороший зал, если принять во внимание, что зрителей всего четверо. Имеется три картины: «Весна на Заречной улице», «Утраченные грёзы» и ещё какая-то, которую никто не смотрит, и я даже не знаю её названия.

Ну что ж, посмотрим «Аннушку». Морозов или Фокин будет киномехаником, а Генюк, Сорокин и я — зрителями. Чтоб в зале не было светло, завесим окна мешками. В такт неторопливому дыханию над головой каждого появляются облачка белого пара — выдыхаемый воздух стынет. Мы в унтах, в тулупах и в меховых шапках. И тут на экране появляется Анна Дзаккео с открытыми полными плечами, на нас смотрят её прекрасные глаза. Она знакомит нас со своей семьёй, потом идёт на рынок и встречается с Андреа. Немного погодя мы её видим чуть ли не в первозданном виде. На 74-й параллели, на вечном льду толщиной в три с половиной километра, в сорокаградусный мороз вид знойного итальянского берега производит несколько странное впечатление: не верится, что он существует, и в то же время становится как бы теплей. Надо сказать, что у нас в зале никогда не услышишь того двусмысленное лошадиного ржания, которое частенько прорезает тишину таллинских кинозалов во время сцен известного характера. Нам всем ужасно жаль Анну Дзаккео, эту очаровательную и славную девушку, жаль, что судьба обходится с ней так по-свински, что Андреа ударяет её по лицу, что до конца фильма она все ещё не находит своего долгожданного счастья.

Время от времени хлопает входная дверь: это Иванов выходит к своим приборам. И передняя наполняется вдруг ярким, ослепительным светом, несчастное плачущее лицо Анны исчезает с экрана, мы не видим её грустных глаз, они стёрты сверканием снега и солнца, словно бы жалеющего девушку, — лишь голос её все ещё слышен.

После конца картины мы молча сидим и курим.

— Да-а… — говорит Генюк.

— Да-а… — говорит Фокин.

— Да-а… — говорю я.

— Подлец он, этот рекламный агент, ох и подлец же! — говорит Сорокин.

— А этот, ну, Андреа, вернётся к ней? — спрашивает гигант Морозов своим детским голосом.

— Куда же он денется — вернётся! — утешаем мы его.

Да простят нас наши жены, но все мы, кажется, чуть-чуть влюблены в Анну Дзаккео.