* * *

Волынский в одиночку вино пил. И столь шибко, что душа больше не приняла – вывернуло его. Так он и свалился на диваны. В ботфортах, при шпаге и в кафтане!

Среди ночи кто-то хватил его за плечо. Разлепил Артемий Петрович глаза... Матушки! Держа в руке свечечку церковную, стоял над ним, будто привиденье лихое, сам великий инквизитор – Ушаков.

– Как перед богом, – закрестился Волынский. – Спрашивай, не томи... Мне врать нечего! Государыня мою верность знает...

Андрей Иванович тавлинку берестяную достал, погрузил в табак короткие пальцы («Может, убить его?» – тоскливо думал Волынский).

– Ведомо стало, – заговорил Ушаков, – будто воеводы Козлов и Шафиров, по злодейству своему, хулу на власть божию изрыгали не однажды. И тое свидетельски и очно доказать можно... А тому первый свидетель есть ты, Артемий Петрович!

Волынский пришел в зевоту нарочитую.

– С чего взяли сие? – спросил, зубы показывая. – Тех людей я знаю... Как же! Они под началом моим состояли. Да пустое все: мужчины они глупые, жития пьянственного. При мне остолопы сии и слова молвить боялись... Я Исайке Шафирову два ребра поломал, кажется. Может, тут от худых людей поклеп на меня?

– Семен Андреевич Салтыков, дядя твой... худ ли?

– Эва! – гоготнул Волынский. – Откуда знать-то ему?

– Не далее, как вчера, Артемий Петрович, ты самолично ему в том сознался, – утвердил Ушаков.

«Та-ак. Вот это здорово меня подцепили...»

– Вчера-то? – захохотал Волынский и стал диваны от стенок отодвигать. – Верно... верно! Вчера он как раз был у меня. И даже памятку мне оставил. Гляди, дорогой Андрей Иваныч, коли сам не сблюешь...

И свой грех на Салтыкова свалил.

– Задвинь! – сказал Ушаков. – Смотреть страшно...

Волынский с грохотом задвинул диваны обратно.

– Видал? – спросил. – Хорош дядечка у меня... Сначала здесь полживота вывернул, потом к тебе блевать пошел. А я – ответ держи? Ну уж хрена вам всем! С меня как с гуся вода... Эва!

Артемий Петрович врал хорошо. Честно врал. С глазами ясными. Не блуждал взором по полу. На потолки не глядел. Слово скажет – так за это слово всегда держится. И от того вранья он в силу входить стал, сам себя во вранье убеждая...

– А ты, старче, – разозлился Волынский на Ушакова, – ходишь тут по ночам и людей трясешь! Мне и без тебя тошно! Иди, клоп, ползи к старухе своей да глаза сомкни. Я тебя не боюсь...

Окаянный Ушаков умен был: вранье слушая, даже не шелохнулся. Все посматривал да вздыхал. Потом на свечку дунул – и просветлело тут: ночь на исход пошла.

– А ведь все ты врешь, Артемий Петрович! И тебе верить нельзя... Сознайся про воевод, что они ругательски о самодержавии говорили, и тогда (ей-ей) скостим тебе грехов половину... Пойми: живым останешься! Ты мужчина с головой. Год-два пройдут незаметно, и опять в градусы высокие взойдешь...

«Ага, купить меня хотите... покупщики чертовы!»

– Ну, ладно, – схитрил вдруг. – Грехи, видать, на мне сыщутся. Коли ты говоришь, что есть – ну, бес с ыми: кто из нас бабке не внук? Но... рассуди сам, Андрей Иваныч: на кой ляд мне воевод сих беречь? Что они мне, кумовья? Люди они плевые, стал бы я их жалеть? Да то поклеп на меня, а не на воевод...

Ушаков поднялся. Огарочек свечной, с которым пришел, с собой забрал (инквизитор бережлив был).

– Ты в изветах опасных, – сказал на прощание. – Не я коли, так Ягужинский тебя не оставит... Козлова с Шафировым ты затаил, судя по всему. Ну, ладно. Себя-то самого человеку затаить труднее. Не сейчас, так позже – расслабнешь! И не такие еще, как ты, падали!

Такими словами даром не бросаются. Ушаков убрался прочь, а Волынский стал мрачен, как сатана. Ясно, что двух человек он сегодня от казни спас. Теперь надобно о себе помыслить... Продумав все и вся, он кликнул до себя верного калмыка.

– Базиль, – сказал Кубанцу, – я сейчас из-под караула неприметно утеку, а ты сторожей моих развлекай.

– Далече ли бежать решили, мой господине?

– Да нет... сбегаю до манежа и обратно.