Глава десятая

Деревенька Гнилые Мякиши по-над самой речкой. Из сугробов, под берегом, торчат жесткие перья камышей. Присели в снегу избенки мужичьи. Потихоньку светает...

Бабушка Федосья первой встала, огонек вздула. Лучину в зубах зажала и на двор вышла. Крикнул встречь петушок-умница: мол, пора и день начинать, слезай с печи, люд православный! По улице бабы зашастали: у кого огонька не было (затух за ночь), те к соседкам бегали. И на бегу в уголек дули, чтобы не загас. Совали его в печи, соломкой уголек окружали, вспыхнул огонь – сразу повеселели избенки.

Закурились тут Гнилые Мякиши дымом, запахло всяко...

А на горушке – дом господский (такая же изба, только шире, в оконцах не лед, а стекла вставлены). Мирон Аггеевич Тыртов, барин старый, флота мичман отставной, велел из подпола достать полосу мыла. От той полосы кусочек себе отрезал и помылся. Обмылочек же, чтобы дворня не пользовала, в сенцах за матицу спрятал.

На костыль опираясь, прошел Тыртов в горницу. Три вдовые невестки обхаживали свекра, желанья его угадывая. Того подать или этого?.. Старик в красном углу сидел, а под иконою – кортик. А за иконою тараканы жили, они там шуршат себе и шуршат.

– Хорошо, – сказал Мирон Аггеевич. – У других-то хуже...

Только было огурчик из рассола вынул, как хорошее-то и кувырнулось. Влетел на двор Тыртовых малый соседский – от господ Паниных. Без шапки, босой, ноги вразброс на спине лошадиной:

– Барин! Меня к тебе господа прислали... Коли что есть, так спрячь. Да ревизскую сказку сверь – нет ли лишних? Беда, беда! Недоимки за все годы прошлые берут, жгут и порют!

Старик огурчик дожевал и – к себе. Там у него счеты имелись самодельные: на веревочках были желуди лесные навязаны. И стал Мирон Аггеевич на желудях тех считать – чего казне недоплачено?

Вышел к невесткам потом – с бедой в глазах.

– Водки! – сказал. – Да стол накройте загодя. Может, еще и откупимся? Дети-то, сыночки мои... – заплакал старик. – Одна буря архангельская всех в един час забрала. А меня-то вы с бабами своими оставили... без внуков! О господи...

В полдень вошли в Гнилые Мякиши солдаты. На крылечко дома дворян Тыртовых поднялся офицер:

– По указу государыни нашей матушки...

– Уже то ведомо, – ответил старый мичман, а невестки его раскраснелись. – Извольте к столу, сударь, жаловать...

За столом руку офицера нащупал, положил туда для начала.

– Все едино не поможет, – сказал ему офицер, взятку приняв охотно. – Коли с вас не взыщут, так с меня взыщут... Лучше уж вы, сударь, своей властью, властью помещичьей, с мужиков требуйте. А на то я указ имею строгий... времена ныне не жалостливы!

Мирон Аггеевич, невесток не стыдясь, браниться стал.

– Вор ты, вор! – говорил, губы кусая. – Я ж тебе сей миг остатнее свое сунул. А мужики догола выщипаны допрежь тебя... Что взять, коли нечего дать? Боженька-то – эвон! – показал старик на икону, – боженька все видит...

– Тогда... правеж! – ответил офицер и есть не стал.

Из-за стола скинулся – убрел по сугробам вниз, где чернели, словно размокшие снопы, мужицкие избы. А помещик сидел долго. Под любимой иконой – кортик флотский, а на кортике том – слова громкие, слова победные: «Виватъ Россiа».

Снизу дворня прибежала, стали рассказывать ему:

– Мужиков да баб усех на двор выгнали. Иные-то босы, барин. Надеть неча! Мерзнут... А живинку уже забрали в казну царскую. Бабка-то Федосья в уме повредилась. Так и воет, так и воет: у ей, барин, телка остатня, уж така ласкова... Взяли телку ту!

Мирон Аггеевич посмотрел на оконце: там зябко светило солнышко и сверкал снег. Махнул рукой, слезы пряча.

– У кого что есть – сымай! – велел дворне. – Да вниз бегите, отдайте. Не стоять же им босым на снегу. Погибнут, чай...

Отдал подушные недоимки только один мужик – Захар Шустров: он долго в бегах находился, наторговал или разбойничал – того никто не ведал. Но он – отдал! А больше никто!

Когда скотину забрали, сусеки подмели, холсты домотканые смерили, офицер считать стал. И, подсчитав, сказал:

– Не журись, Мякиши! С ваших тягл ишо сорок шесть рублев с гривнами... Отдай и не греши! А то бить вас стану...

Завыли бабы, вся деревня упала ему в ноги:

– Миленькой... родненькой, за что немилость така?

– Воры вы! – кричал офицер, озябнув, валенками стуча. – На вас недоимки старые налегли. И быть вам за беглых в ответе. И за них тож сыщем! Оттого што казне государыни убыток терпеть не след... Волю дай, так вы все разбежитесь, а кто государыню кормить станет? Подати – дело божеское...

А стоял здесь же дедушка Карп, мутноглазый. Сколько лет жил – сам не помнил. Чего-то все, коли бражки выпьет, про царя Михаила молол. То дела очень давние, как и сам дед... Вот к нему офицер и прицепился сдуру:

– Тебя почто в сказке не указано? Ты откель таков?

– Да его забыли, – вступились мужики. – Он старичок тиха-ай. Когда сказку ту писали, он тиха-а сидел. Его и обошли люди письменные. Дедушка тиха-ай...

Тут офицер палку взял и пошел всех по спинам молотить:

– Долго мне тут мерзнуть с вами? Или вы беглых кроете? А может, тихого-то того уже давно ищут?

И улыбался дедушка Карп – беззубый, глухой и тихий.

Захар Шустров (богатей) плечом вперед подался.

– Погоди бить-то! – закричал офицеру. – И пошто старичка убогого тронул? Говорим тебе: нашенский он, тыртовский...

Взяли солдаты трех бобылей-мужиков. Для начала поздоровее выбрали. Привязали к тыну, заголили им спины белые.

– Начинай править, – сказал офицер и отошел...

Мирон Аггеевич велел хрену из погреба принести и стал хрен тот нюхать. Он крики людей слышал, и ему худо было. Тыртов знал наперед, что сколь ни правь, а взять с мужиков его нечего.

Невесткам своим, что притихли, сказал дельно:

– Несите мне «Вертоград Прохладный», я честь буду...

Принесли книгу, свечой закапанную, «Вертоград Прохладный» называемую (в той книге были «врачевские вещи, ко здравию человечества полезные»). Мирон Аггеевич, под крики правежа, листал затерханные страницы. Прочел, как молитву, – с плачем:

Отбросил помещик книжицу, велел невесткам:

– Чего воете-то? Иль не знаете, что делать вам? Варите щец тех поболее, всяк рваный будет ныне...

Завечерело уже, и Захар Шустров сказал в ухо дедушке Карпу:

– Ступай домой, старче! На тебя глаз вострят...

– Чо? – спросил старик.

– Ступай до дому и спрячься. Ты – лишний!

– Лишний?.. Ну-ну! – И тихо-тихо убрел куда-то.

Тут мужики, от боя ослабев, привели жеребят спрятанных. Офицер оценил их и крикнул:

– Того мало! Ради бедности вашей два рубля скину, а с вас ишо будет сорок четыре с гривнами... То недоимочно!

Снова взлетели палки:

– Во имя отца и святого духа...

– Аминь! – стонала деревня Гнилые Мякиши.

И падала в ноги уже не офицеру, а – Захару Шустрову:

– Родненький, у тебя ж скоплено. Пострадай за обчество. Ведь забьют бобылей... Смягчи сердце-то!

Богатей рвал от баб полы своей шубенки:

– Бог с вами, земляки! Откеда у меня?

Офицер вытер рукавицей усы от инея, послушал ругань.

– Крепче бей, – сказал. – Кажись, до завтрева выправим здеся да в другие деревни пойдем, где посытнее...

И ползла деревня вслед за богатеем:

– Што хошь проси потом с нас... А сей день выручи!

Жалко было Захару расставаться с деньгами. Но все же он решил спасти земляков. Бойко застрелял лапотками по снегу куда-то на задворки деревни и там – пропал... Испугались тут мужики – не сгинет ли совсем? Но Захар Шустров уже выскочил, словно черт, посередь улицы самой. Трахнул перед офицером горшок старый, из земли выкопанный:

– Сколь лет содержал... Все прахом! А меня лихом не поминайте, мужики и бабы... сбегу! И снова на Низы в гулящие люди подамся...

Древком протазана треснул офицер в горшок, звонкий с мороза. В куски распался он, и покатились по снегу деньги. Озябшими синими руками офицер пересчитал их, после чего сказал:

– А, мать вас всех... опять мало! С ваших тягл ишо осталось рубль с полтиной. Одначе так, мужики: темно уже стало, чего не доправили сей день, то завтра править станем. А солдат моих по дворам разведите и кормить их обязаны...

Сам же он из деревни в гору поднялся, понюхал в сенцах:

– Кажись, щами пахнет? Дадите ль похлебать?..

Потом и спать легли. И крепко спали, только Мирон Аггеевич ворочался. А утром глянули – тишина в деревне. Не дымит она, почернела. За околицу же следы тянутся – санные. Завыл тут помещик, в ярости офицера за грудь хватая:

– Разоритель ты мой! Убегли все... Чем жить-то я стану? Сыночки на службе морской пропали, один я с бабами, старый...

Но офицеру было не легче: его ждал суд, скорый и свирепый, ибо деревня Гнилые Мякиши ушла с его солдатами вместе.

– Где мужики мои? – плакал старый барин.

– Солдаты-то... иде же они? – убивался офицер.

Скинулись вниз, толкали двери избенок:

– Пусто... пусто. Ай-ай!

Висели над порогом черные пятки. То остался на родине дедушка Карп – тот, что был лишний. И в сказку ревизскую не вписан. Но дед лишним не пожелал быть. И повис над порогом избы своей.

Он был очень-очень старый – еще царя Михаила помнил. А при царе Михаиле тоже правежи были...

Теперь правнучке его, императрице Анне Иоанновне, нужны были деньги для праздника вечного, и так она собирала с народа недоимки. А все это и называлось – правеж...

«Гнилые Мякиши, где же вы?»

«Мы на тихой речке когда-то стояли...»