* * *
Выбежали два арапа в чалмах и растворили двери высокие. Захрустело вокруг – то трещали роброны жесткого «трухмального» платья. Боками колыхаясь, шла императрица.
– Виват Анна! – кричала гвардия, ее завидев.
Корона на голове – крохотная, с кулачок. В пальцах – платочек черный (траурный, в знак печали по Петру II). А за нею – Дикая герцогиня, гневная и толстомясая. За ними – и статс-дамы двигались чинно: Остерманша, Авдотья Чернышева, Наташка Лопухина и прочие. Стихло все разом, будто покойник объявился, и тут Анна Иоанновна стала кланяться собранию. Но не шибко кланялась – лишь приседала, чтобы корона с головы не скатилась.
– Для блага моих подданных, – начала густейшим басом, – соизволю я ныне трактовать характеры мнений ваших, дабы лучше мне управляться с империей, богом мне врученной по древнему завету предков моих благородных.
Сказала и села. Кантемир отогнул парик над ухом Черкасского – задышал под букли, что-то страстно доказывая. Анна Иоанновна «престрашным зраком» своим подозвала Черепаху к себе.
Но тут князь Дмитрий Голицын велел верховникам:
– Идем и мы... к престолу!
Министры встали по бокам от императрицы. Теперь, с высоты царского места, они видели весь зал. Прямо на них (прямо на Анну!) двигался Черкасский, култыхаясь на толстых ногах. Вот он склонился перед Анной, коснувшись паркета буклями парика.
– Ваше величество, – заговорил от земли, – удостойте нас принятием всеподданнейшей челобитной. Фельдмаршал Трубецкой, чти!
Князь Трубецкой рот разинул и забубнил:
– Все-се-се-се... пре-пре-пре-пре...
Анна Иоанновна величественно кивнула. Догадалась и сама: всемилостивейшая она и пресветлейшая (Трубецкой не мог читать – заикался). Татищев перенял от него челобитную.
«...изволили, – читал он внятно, – представленные от Верховного совета пункты подписать, за которые всенижайше-рабски благодарствуем... Однако же, всемилостивейшая государыня, в некоторых обстоятельствах тех пунктов находятся сумнительства такие, что большая часть народа состоит в страхе предбудущего беспокойства...»
Кто-то из толпы, не выдержав, кинулся к дверям. Но двери тут же громко бухнули с разлету, уже запертые, и блеснули штыки:
– Назад! Ружья заряжены, а выпущать не велено!
Верховники переглянулись: ловушка. Татищев читал – все громче и громче. И гнулась спина его – все ниже и ниже. И поднималась Анна – все выше и выше... Но что это? Опять обман? Она ожидала призыва к полному самодержавию, а вместо этого... затеи какие-то! Татищев кончил чтение и добавил от себя:
– Порадуй же нас, великая государыня, согласием своим.
Опять проекты! Анна чуть не зарыдала в отчаянии.
И вздохнули за ее спиной верховные: пока не страшно.
– Обсудим, – успокоенно сказал Голицын Татищеву. – И кондиции митавские совокупим с проектами московскими... Так и будет!
Растопыренными пальцами Анна закрыла лицо.
И вдруг – из толпы кавалергардов – рвануло воплями:
– Животы верховным затейщикам вспороть!
– Кости переломаем!
– Да здравствует самодержавие!
Были – наперекор – и другие голоса, предерзостные:
– Самодержавью не бывать... Хватит! Попили крови...
– Воли нам, воли... Доколе мучиться?
Фельдмаршалы подняли жезлы, тускло сверкнувшие.
– Тихо! – И с улыбкой вышел вперед Василий Лукич. – С соизволения государыни, мы ныне же, не умытничая, все обсудим...
Но гвардейцы падали ниц перед Анной, мундиры на себе разрывая:
– Хотим по-прежнему... Чтобы как раньше было!
– Тиранствуй над нами, матушка! Казни, мучай...
«Вот подлое рабство где...» – И князь Голицын на Черкасского обрушился с высоты места царского:
– Твои ковы холопьи?..
– В окно их! – ревели залы. – На плаху класть...
И тогда Черкасский взбодрился.
– Не вы ли, – пригрозил он министрам, – уверили государыню, что кондиции ваши скорпионские с общего ведома составлены? Но вы без нашего согласья всучили их на Митаве, воровски и тихо... Никитич, чего рот открыл? Ударь челобитной!..
Татищев тянул челобитную к Анне, а верховники рвали ее к себе. Тогда императрица – хвать бумагу, и все притихло.
Драки у подножия престола не получилось.
– Ваше величество, – надвинулся на Анну «дракон» Василий Лукич, – проследуем в место тихое, дабы все решить сразу...
Анна заколебалась: в кабинетах-то ее обдурят как миленькую. Дадут ей там хлебнуть с шила патоки. А не пойти – как? И вдруг раздался ужасный вой – родной, сестрицын, измайловский:
– Нет! Не время рассуждать ныне... Кончать надо!
Глаза выкатив, Екатерина Мекленбургская забежала перед Анной.
Руку за лиф сунула – вот и перья.
Платье на себе без стыда задрала – вот и чернила.
Зубами выхватила затычку из пузырька, перо обмакнула:
– Пиши, сестрица! Чего ждешь? Пиши немедля... Меня слушай!
Дмитрий Михайлович Голицын хотел отпугнуть ее.
– Без нашего ведома, – сказал, – того не будет...
Но рухнула Мекленбургская перед бывшей Курляндской – две герцогини, сестра перед сестрой – на колени.
– Я в ответе! – орала Дикая. – Пиши-и... Я первая подохну на штыках, пусть... А ты – пиши-и-и... Не бойся!
Брызнув чернилами, перо царапнуло по челобитью. «Учинить по сему», – написала Анна и сразу будто выросла:
– Вовлекли меня в дела бумажные, так расхлебывайте... Никто живым отсюда не выйдет, пока к согласию конечному не придем! Семен Андреевич, – велела Салтыкову, – ты распорядись. Чую, что здесь небезопасна я! Где капитан фон Альбрехт? Охраняйте мою особу строже от покушений. – И с улыбкой царица повернулась к верховным министрам: – Прошу откушать со мною. Время восприять от стола по-божески... Уж не побрезгуйте!
Приглашение к монаршему столу – всегда милость. Но, попав за царский стол, не встанешь. Пока тебя не отпустят – сиди, гость милый. Это был арест верховников, наложенный на них императорской милостью.
Двери приперты. Штыки, пули, латы...
А за спиной Анны – звероподобный Людвиг фон Альбрехт.
