7

Уренские дамы тоже не оставались в бездействии. Заметив, что симпатии молодого и красивого губернатора явно на стороне переселенцев, они решили внести в это дело и свою посильную лепту.

Врасплох застигнутые дамским нашествием, обыватели ссужали, чем могли, общественную копилку. Все шло хорошо, пока дамы не добрались до старика Иконникова. Они общебетали миллионера на разные лады, но чаеторговец долго еще выкобенивался и, наконец, выложил перед благотворительницами... копейку.

Об этом широком жесте Иконникова вице-губернатор узнал из городской хроники в «Губернских ведомостях» и сделал для себя кое-какие выводы. Однако сейчас его больше всего тревожили дальнейшие отношения с султаном.

«Удивительная война! – раздумывал он. – Немцы хватают участки как раз вдоль полотна стратегической дороги. И все – без единого выстрела. Где-то лишь прошуршали денежки, и вот вам результат: немец уже засел на русской земле. О чем думают в Петербурге...»

Неожиданно для Мышецкого в архивах канцелярии обнаружилось «Особое мнение» сенатора Мясоедова, столь любезного сановника. В этом «Особом мнении» Мясоедов приветствовал раздачу незасеянных пустошей немецким колонистам, «считая их (как писал он) единственно способными к рациональному ведению культурного сельского хозяйства...»

Мышецкий только разводил руками:

– Ну вот! А мне говорили, что Мясоедов смолоду придерживался славянофильства... Пусть, я стерплю и это!.. Что слышно от султана? – напомнил он.

Ему доложили, что султан Самсырбай шлет в подарок ковер бухарской работы.

– И – все?

– Все, ваше сиятельство.

– Мне от него не ковер нужен. Потребуйте от него завтра снова решительного ответа!

Вскоре новые события отвлекли его от султана.

Губернский архитектор оказался мужчиной дотошным. Чтобы выяснить стоимость ремонта мостовых, Ползищев при оценке частных зданий невольно, сам того не желая, задел самую больную струну в душе каждого домовладельца. А именно – действительную стоимость недвижимого.

Отсюда – и процент налогового обложения.

Мышецкий, узнав об этом, подстегнул Кобзева, который за последнее время сделался при нем едва ли не «чиновником особых поручений».

– Уточните через комитет, – наказал он.

В городе началась паника. Если раньше домовладелец платил в год рублей сорок, то теперь с него могли содрать все четыреста. Посредством взяток занижение стоимости зданий было введено в систему и казалось вполне узаконенным.

И вдруг...

– Иконников, говорят, очень недоволен, – исподтишка доложил Огурцов.

– А я не барышня, – снебрежничал Мышецкий.

И вдруг, словно по волшебству, стали ремонтироваться мостовые. Дружно, напористо. Владельцев домов подгонял страх. Они видели во всем только первопричину: началось с дурных мостовых и закончится хорошими мостовыми.

А налог так и останется прежним!

Наиболее крупным домовладельцем в Уренске был Иконников (одна ночлежка его чего стоила), и законное обложение его домов шагнуло далеко за тысячу рублей. Он не допустил в свои дома переоценщиков и отказался чинить мостовую даже перед тем особняком, в котором сам же и проживал.

Мышецкий позеленел от злости.

– И это – гласный? – бушевал он в своем кабинете. – Я разгоню всю вашу думу...

– Так. Но что же вы с ним сделаете? – спросил Борисяк.

– Я его... сожру! – ответил Мышецкий.

Срочно был вызван губернский архитектор.

– Господин Иконников, – заметил ему Сергей Яковлевич, – насколько мне известно, возводит сейчас от доброты сердечной большую церковь... Так ведь?

– И вложил уже, ваше сиятельство, в это строительство полмиллиона.

– Вот это как раз то, что мне и нужно, – позлорадствовал Мышецкий. – Так велите же строительство церкви приостановить.

Ползищев испугался, задрожал штанами.

– Но как можно? – сказал он. – Проект уже...

– А я считаю, – перебил Мышецкий авторитетно, – что идеальной архитектурной постройки быть не может. В проекте всегда можно отыскать сомнительные просчеты. Вот вы мне и найдите их! Леса ломайте... Сегодня же, без промедления!

Сергей Яковлевич сознательно шел на беззаконие, оправдывая себя исключительно благими намерениями. Наполовину достроенная церковь Иконникова замерла, рухнули вокруг нее леса, разошлись мастеровые.

Уренск переживал великие кляузы...

Мышецкий заранее навестил Конкордию Ивановну и очень кстати напомнил, как бы между прочим:

– Предупредите владыку, чтобы он не вздумал поддержать Иконникова. Это может вызвать обидные недоразумения между нами, и вы сами понимаете, что озеро Байкуль...

Монахтина поняла его с полуслова.

– Князь, – сказала она, – я признаю только молодого Иконникова – Геннадия Лукича, но он еще не приехал!

Старый чаеторговец действительно взвыл с обидами у порога владыки, но приговор Мелхисидека был суров.

– Ты что же это? – сказал преосвященный, напуганный слухами о грозящем обвале храма. – Балки-то поклал старые? А колокол в пятьсот пуд вешаешь? До первого молебна? Уходи прочь, скнипа!..

Иконников кинулся искать защиты у Влахопулова, но дачу губернатора охраняли казаки, коим был дан твердый наказ: не пропускать никого из города по случаю холерного неспокойствия.

И тогда миллионер приплелся к самому Мышецкому, о чем вице-губернатору и было тут же доложено.

– Как прикажете, ваше сиятельство? – спросил Огурцов. – Допускать его или сами выйдете встретить?

– Пусть убирается к черту, – сказал Мышецкий. – Я видеть его не желаю...

Сергей Яковлевич подошел к окну и проследил всю картину выползания Иконникова из дверей присутствия. На крыльце показался хилый старикашка в бедном зипунчике, от растерянности он даже забыл надеть шапку. Оказывается, уренский миллионер был хром: Иконников волочил одну ногу и был чем-то похож на старого волка, сильно помятого в капкане.

– Так тебе! – сказал Мышецкий с удовольствием.

Иконников плюнул и укатил. А к вечеру уже начал мостить улицу. «Губернские ведомости» откликнулись на это событие восторженным фельетоном.

Потом явился полковник Сущев-Ракуса и не мог скрыть своего восхищения.

– Сергей Яковлевич, – признался он, – а я ведь в кустах прятался, когда бой начался, и все видел... Ну, думал, несдобровать вам!

– Здесь я рассчитывал только на себя, – самодовольно ответил Мышецкий.

– Но я бы не рискнул, – продолжал жандарм свои откровения, и Мышецкий тут же перевел его на другие рельсы.

– Когда приедет прокурор? – спросил он.

– Завтра, – ответил полковник.

– Что-нибудь прояснилось с задержанным?

– Пока нет.

Мышецкий поиграл карандашиком:

– К какой же партии он себя причисляет?

И жандарм вдруг вильнул в сторону:

– Видите ли, Сергей Яковлевич, в последнее время даже явные жулики, чтобы прикрыть воровство, прикидываются борцами за идею... Так что пока не знаю!

– А пила? – прямо, в упор, спросил Мышецкий.

– Ну и что ж... Без пилы нельзя-с!

– Но такую пилу, – настойчиво продолжал Сергей Яковлевич, – можно достать в больнице, пожалуй.

Сущев-Ракуса не устоял и немного распахнул свою душу.

– Вы думаете... Ениколопов? – спросил он.

Мышецкий показал одними глазами: ни да, ни нет.

– Но это ведь еще не доказано... – ответил жандарм.

Аристид Карпович ушел, а Мышецкий похвалил себя за то, что имя Ениколопова было произнесено не им, а самим полковником.

«Но что-то мудрит этот голубой господин», – таково было его заключение.

Залучив к себе полицмейстера, Сергей Яковлевич спросил:

– Бруно Иванович, не кажется ли вам, что поднадзорный Ениколопов живет не по средствам?

– Господи, да все эсеры живут не по средствам. Деньги, женщины, рестораны, курорты за границей... хоть отбавляй!

– Ениколопов, если не ошибаюсь, имеет в городе небольшую частную практику?

– Да. И, говорят, что коли захочет, так вылечит. Но берет немало, ваше сиятельство! Бесплатно совсем не лечит...

– Угу, – задумчиво гугукнул Мышецкий.

– А знаете, – вдруг рассмеялся Чиколини, – какую штуку Паскаль с ним выкинул?.. Пришел к Ениколопову и сразу сто рублей перед ним, – ррраз! Вадим Аркадьевич на радостях-то и давай его щупать. Обстукал до пяток. Часа два потратил на титулярного. Гонорарий обязывает!.. А потом Осип Донатыч штаны застегнул и говорит: «Ну, Вадим Аркадьевич, а теперь дайте мне девяносто пять рублей сдачи...»

Мышецкий улыбнулся, но разговор о Ениколопове тут же замял и больше к нему не возвращался. А вскоре султан Самсырбай прислал ему очередной подарок: бурдюк с кумысом от шестидесяти лучших своих кобылиц.

– Передайте этому джигиту, – наказал Сергей Яковлевич, – что пусть он не выкручивается. Кумыса я не пью, и мне надобно от него другое...

К вечеру пароходство сообщило: буксиры спускаются вниз по реке, чтобы подхватить первые баржи с переселенцами.

– Великолепно, – обрадовался Мышецкий и позвал Кобзева.

Между ними состоялся знаменательный разговор.

– Как вы мыслите отправку партии? – спросил Мышецкий.

– Читинские пойдут в первую очередь.

– Но это же самая малочисленная партия? А баржи надо забить до отказа, – сразу напомнил Сергей Яковлевич. – Не лучше ли отправить сначала томскую группу?

– Нет, – настоял Иван Степанович тихо. – Путь на Читу самый дальний. А переселенцы мечтают по прибытии на место еще отстроиться, запахать и засеять землю. Вы же сами знаете, князь!

– Да, но это несколько задержит с разгрузкой Свищева поля, – заволновался Мышецкий. – Что ж, поверю вам: начнем с читинских... Только бы Оренбург не пригнал арестант­ские партии. Тогда мы с вами – как кур во щах!

Кобзев выждал момент и осторожно подсказал:

– А я все жду вашего решения, Сергей Яковлевич.

– Именно?

– Не пора ли начать подбор людей для расселения в нашей губернии?

– О чем разговор? Безусловно – приступайте. Но (Мышецкий прищелкнул пальцами) поймите меня правильно, Иван Степанович, не подумайте плохо... Голодранцев мне тоже не нужно! Постарайтесь всех нищих сплавить куда-нибудь подальше.

Кобзев сложил свои листки, долго шарил под столом рукою, нащупывая упавший карандаш.

– Я так и знал, – сказал он безнадежно. – Можете сердиться на меня, князь, но с подобным чистоплюйством нельзя начинать большое дело...

– Иван Степанович! – пытался остановить его Мышецкий.

– Нет и нет, – не сдавался Кобзев. – Я уже понял: стоит поскоблить вас немножко – и получится русский чиновник. Еще поскоблишь – и вот уже сидит передо мной русский барин!

Сергей Яковлевич обозлился.

– По-моему, – сказал он, – Ениколопов выглядит барином более меня!

– Не следует вам рассуждать вроде барина, желающего заполучить мужиков подоходнее.

– Мужики – не мои, это верно, но губерния-то – моя...

– Позвольте же мне, наконец, обратиться к вам как к человеку, которому понятны интересы государственные?

Мышецкий возмущенно раскинул руки:

– Можно подумать, что я забочусь о своем имении. Поймите; у меня – губерния!

– Опять местничество, – упрекнул его Кобзев. – Расселить здесь возможно только бедных. Как раз – бедных!

Вот этого-то Мышецкий как раз и не понимал:

– Да что это за проклятая губерния у меня, в которую надо сваливать нищету на нищету?

– А куда же девать ее? – спросил Кобзев. – Есть люди, выжатые до конца. Нет сил двигаться, и нет денег, чтобы подняться для движения. Посылать их дальше в Сибирь – это значит сознательно толкать их на гибель.

Мышецкий замкнулся, похолодел. Посверкивал стеклами пенсне.

– Так, – сказал он.

– Вот так. – поддержал его Кобзев. – Решайте...

После длительного молчания Сергей Яковлевич уступил.

– Но, – добавил он, – мне просто страшно, что рядом с нашим никудышеством – образцовые немецкие латифундии. Бог с ними, Иван Степанович, я, может быть, действительно, чего-то не понимаю...

Дома его встретила тишина. Кажется, все уже спали. Сергей Яковлевич осторожно поднялся по лестнице. В верхнем зале еще было светло.

Он тихо растворил двери и заметил, что в тени сидит женщина в черном, держа папиросу в руке.

– Додо? – не поверил Мышецкий. – Это ты, Додо?

Сестра поднялась из-за стола в облаке дыма:

– Я... Ты очень удивлен?

– Весьма... А где же Петя?

И вдруг он вспомнил, как летел мужик мимо его окна, разбросав руки и ноги, словно приколоченный к невидимому распятью.

– Господи, – сказал Сергей Яковлевич, – сохрани ты нас и помилуй... Додо, милая Додушка, неужели ты оставила Петю?