II

Впрочем, могло ли быть иначе? Это сейчас Первушин — преуспевающий писатель, автор нескольких книг, достаточно успешно подвизающийся как в области фантастики, так и в научно-художественной литературе. Однако и «Чужаки в Пеллюсидаре»^[3], и «Война по понедельникам» написаны десять лет назад — в совсем иных обстоятельствах и совсем другим человеком^[4]… (В свое время повесть «Чужаки в Пеллюсидаре» была представлена в кировоградский журнал «Порог», но из-за своего объема так и не дождалась публикации. — Ред.). А значит, чтобы с ними разобраться, надлежит мысленно вернуться к юноше начала девяностых.

Издавна известно, что для воспитания ума и чувств исключительно благотворны впечатления от перемены мест. Что ж, нашему герою их хватило. Родился он в 1970 году в Иванове, с 1978 по 1986 год жил в Силламяэ, потом еще год — в Мурманске, столько же — в Пскове, и уж только затем, с 1988 года — в Ленинграде (нынешнем Санкт-Петербурге), куда он приехал с двумя намерениями: поступить в Политехнический институт (нынешний Санкт-Петербургский государственный технический университет) и внедриться в сообщество писателей-фантастов. Оба намерения, замечу, были исполнены — и студентом стал, и членом КЛФ «Миф XX», и участником Студии фантастики, которой руководили мы со светлой памяти Анатолием Федоровичем Бритиковым; а чуть позже — и членом семинара Бориса Стругацкого. Впрочем, еще в старших классах школы Первушин уже активно рассылал по журналам свои творения, заочно сведя знакомство с такими редакторами, как мои добрые друзья — Виталий Бугров из «Уральского следопыта», Олег Соколов^[5] из «Вокруг света» и Владимир Малов из «Юного техника». Однако публикациями там только поманили — ни одна не сбылась (как сейчас посмотреть — оно и хорошо!). Так что прелюдией к литературному дебюту стали рассказы, вошедшие в роскошный, с золотым тиснением, но самиздатовски-машинописный том, выпущенный в 1986 году КЛФ «Стажеры» (сборник и название-то получил по первушинскому опусу — «Повод для оптимизма»). А собственно дебютом явился рассказ «Иванушка и автомат», опубликованный в 1990 году во втором номере журнала «Измерение Ф», — очередного издания, затеянного неутомимым подвижником НФ Александром Сидоровичем.

А покуда его рассказы обсуждались на занятиях нашей Студии^[6] и мало-помалу пробивались в печать, Первушин начал потихоньку осваивать и более крупную форму, лучшие образчики которой сейчас перед вами.

И все-таки к двадцати годам набрать чувственный опыт, способный служить надежной опорой в литературном ремесле, — задача, в наш век позднего взросления едва ли осуществимая. Я далек от хемингуэевского тезиса, согласно которому писатель вправе говорить лишь об испытанном и пережитом, — подобно всякой максиме, он низводит кедр до бревна. И все же рациональное зерно тут есть: чтобы положить начало творческой реакции, должна накопиться некая критическая масса личного опыта. Впрочем, ситуация отнюдь не безвыходна: в противном случае не знали бы мы ранних писательских дебютов. В распоряжении всякого желающего сколько угодно опыта — опосредованного, почерпнутого из уже существующих книг. И стадии этой не избежало подавляющее большинство начинающих писателей.

Тут самое место помянуть и еще одно понятие — импринтинг (или, проще говоря, запечатление). Свойственен этот инстинкт едва ли не всему живому на земле, хотя наиболее исследован на примере птиц. И — в отдельных случаях — людей. Ежели взять только что вылупившегося из яйца цыпленка и мимо него протянуть на веревочке валенок, то куренок будет искренне считать валенок родной мамой, на несушку же с этого момента ему станет глубоко наплевать. Фокус прост: опыт миллионов курьих поколений закрепил восприятие мира, согласно которому первый движущийся предмет размерами крупнее самого цыпленка и есть его родная матушка. В нормальных условиях так всегда и получается, опыт же инкубаторской жизни в инстинктах закрепиться, сами понимаете, покамест не смог… Не знаю (и сам Первушин припомнить не в состоянии), какая именно книга сыграла роковую импринтинговую роль — ясно лишь, что была она фантастической: став, как водится, запойным книгочеем, наш юный герой не то чтобы ограничил круг чтения исключительно НФ, но отдавал ей явное предпочтение. В результате восприятие фантастических миров в качестве некоей квазиреальности вкупе с жаждой самому творить нечто подобное закрепились в нем чуть ли не на уровне инстинкта, активно способствующего обращению именно к опыту книжному.

При отсутствии таланта его использование может обернуться вторичностью, невольно заставляющей вспомнить слова раввина из «Уриэля Акосты»: «Все это уже было… было… было…». Но при наличии — из-под пера просто выходят те произведения, что именуются «литературой от книг». Да, чувственный опыт заемен, но мысли-то — свои; но порыв-то — свой… Именно так и обстояло дело с Первушиным.

Замечу a propos, что для иных писателей эта опора и потом, когда собственного опыта хоть отбавляй, остается единственно надежной. Именно они пишут (не по заказу, куска хлеба ради наступая на горло собственной песне, а по велению души!) всякого рода римейки и сиквелы; именно на ней в значительной степени базируется постмодернизм.

Вот два контрастных примера.

Совсем еще юный Вячеслав Рыбаков начинал с повести, продолжавшей лемовский «Солярис», но впоследствии, готовя ее к публикации, понял, что произведение совершенно самостоятельно, и все литературные отсылки искусно изъял. А впоследствии лишь единожды обратился к чужому литературному материалу, участвуя в издательском проекте «Время учеников» по мотивам творчества братьев Стругацких.^[7] Впрочем, это была уже не детская зачарованность, не постмодернистская литературная игра, но просто дань уважения и восхищения воспитателям своего поколения. Так что перед нами — случай нормальной детской болезни.

Иное дело — американец Филип Джоуз^[8] Фармер. Ему всю жизнь надо было перетолмачивать на свой лад то Жюля Верна, то Жозефа Рони-старшего, то Эдгара Райса Берроуза; то обращаться к образам, рожденным воображением Германа Мелвилла, то приписывать собственный роман перу придуманного Куртом Воннегутом писателя-фантаста Килкгора Траута, то делать своим соавтором другого фантаста — Лео Квикега^[9] Тинкраудера, первоначально являвшегося персонажем одного из фармеровских же романов… Тут перед нами уже явный хроник.

На этой шкале Антон Первушин пребывает где-то посередине — то ли у него чуть затянувшаяся детская болезнь, то ли легкая форма хронической: потребность использовать, обыгрывать, вплетать в свое повествование кем-то уже вымышленное он ощущает по сей день и не так давно даже испросил у меня разрешения использовать в очередном романе Биармию — страну, придуманную в «Распечатывателе сосудов». Но если вы внимательно приглядитесь к «Войне по понедельникам» и «Чужакам в Пеллюсидаре», то обнаружите, что — в отличие от Фармера и ему подобных — Первушина преимущественно интересует заемный антураж, словно автору жаль времени и усилий на их измысливание и продумывание, тогда как герои и идеи у него изначально^[10] собственные.

К ним и перейдем.