Глава двадцать седьмая

Я стоял в очереди за хлебом. Очередь продвигалась вяло и до дверей хлебного супермаркета было еще далеко. Можно было, конечно, пристроится в соседнюю… Но там давали только “Материализм и эмпириокретинизм” Отца и Основателя всех времен, пространств и народов, словом, Учителя всей мыслящей материи. А у меня уже и так было три экземпляра, причем, один — зачитанный до дыр, а два других — вроде бы, контрольных.

Делать было нечего, а есть хотелось. Ну, я и стоял себе, почитывая интереснейший журнальчик “Ответы философии”, благо здесь, на улице еще не очень толкались, лишь тщательно бдили, чтобы кто-нибудь не втерся без очереди, а настоящая давка начиналась только в дверях. К тому же, ближе к дверям шел дождь, не очень, впрочем, сильный, но, судя по взволнованному настроению людей, нудный и противный. А там, где стоял я, пока еще светило солнце, правда, не понять — осеннее или весеннее. Но снега уже или еще не было точно!

— А борьба-то, кажется, идет не на жизнь, а на смерть, — сказал парень, стоящий за мной.

— Да уж, — ответил я на всякий случай, слегка оглянувшись, и добавил: — И в первую очередь это касается пространства и времени.

Тут обернулась впередистоящая старушка, зло зыркнула на меня подслеповатыми очками, перетянутыми синей изолентой и отштамповала:

— Пространство и время оказались на самом острие борьбы!

— В понимании сущности пространства и времени, — торопливо заговорил я, загораживаясь философским журналом, — между материалистической и идеалистической философией раскрылась, так сказать, полная противоположность.

Получилось у меня, видимо, не очень убедительно, потому что вокруг возбужденно загалдели, стараясь перекричать друг друга и тем самым выразить свою искреннейшую и полнейшую лояльность.

— Научное диалектико-материалистическое мировоззрение всегда, повторяю, всегда развивалось в непримиримой борьбе с лженаучным, идеалистическим! — кричал кто-то слева.

— Это в полной мере относится и к философской борьбе вокруг проблем пространства и времени! — надсажался кто-то справа.

Из параллельной очереди выкрикнули страстно и надрывно:

— В “Материализме и эмпириокретинизме” Отец и Основатель правильной, то есть, материалистически мыслящей материи, исключительно справедливо заметил, что коренное расхождение в этом вопросе двух основных философских линий вполне отчетливо сознается всеми сколь-нибудь последовательными мыслителями!

Поскольку я не был не только “сколь-нибудь последовательным мыслителем”, но даже “мыслителем” в самом жалком значении этого слова, то “коренного расхождения” не замечал. Конечно, я был материалистом по происхождению, можно даже сказать, по определению. Борьба двух линий в понимании пространства и времени, как втолковывали мне с детства, проходила через всю историю философии и в настоящее время, оказывается, достигла особой, невиданной доселе остроты. Мне даже до некоторой степени льстило, что я оказался в этом решающем времени, в этом отрезке истории человечества, когда материализм окончательно, раз и навсегда, победит идеализм, и я, наконец-то, узнаю все.

— Кончился! — раздалось от дверей. — Во истину, кончился!

Я подумал было, что кончился дождь у входа в супермаркет. Но нет, тот как моросил раньше, так и продолжал моросить, и, пожалуй, даже усилился.

“Хлеб кончился”, — с облегчением подумал я. Теперь можно было не стоять в бесконечной очереди, а спокойненько, в охотку прогуляться до очередного магазина, размять уже затекшие было ноги.

Очередь не расходилась, ведь информация могла оказаться и ложной, запущенной какими-нибудь любителями отхватить продукт, считай что, на дармовщину, без длительного стояния и обсуждения проблем пространства и времени.

Я переступил с ноги на ногу и углубился в статью, в которой доказывалось, что современная варварская философия с особым остервенением нападает на научные представления материализма о пространстве и времени, еще более открыто и нагло, чем до Великого Октябрьского Хроноклазма, проповедует мистико-религиозные откровения о сотворении мира потусторонней “божественной” силой, о его конечности в пространстве и времени, о том что пространство и время суть ощущения субъекта, и тому подобную чушь. Они, оказывается, не догадывались или не хотели понять, что пространство бесконечно именно в пространстве, а время бесконечно именно во времени.

Я оглянулся. За мной-то было не очень много народу. Так что, если очередь “перевернется”, то я буду, считай что, в первых рядах. Вот только что будут давать, что выкинут? Может, марципаны или телогрейки? Да в хозяйстве все сгодится…

И точно, за спиной раздался характерный шорох. Что-то там возникало, самоделалось. Я не торопился обернуться. Всегда успею. Вместо этого я начал размышлять о пространстве и времени, как это и полагалось благовоспитанному и лояльному материалисту. Мысли мои иногда перебивались урчанием в животе. Но урчало и у других, особенно у парня, что стоял за мной.

Я вспомнил цитату некоего философа-материалиста Межеумовича (пока я, правда, еще не знал, великий он диалектик или нет, но что известный — это-то уж было точно), который заявлял, что научное решение вопроса о сущности пространства и времени дает только диалектический материализм. Идеи Основателя Хроноклазма и Отца всех времен, пространств и народов являются путеводной звездой при рассмотрении всех без исключения научно-теоретических проблем, в том числе и вопроса о пространстве и времени. При этом, как ни странно, диалектический материализм опирается на все достижения естествознания, а в данном вопросе — на результаты физики и математики, также изучающих с естественнонаучной стороны пространство и время.

Я с гордостью отметил сам для себя, что хорошо запоминаю цитаты, теперь бы вот только достичь совершенства в цитировании их именно к месту. А то ведь, бывало, выскочит вот такая невпопад, а тут, как на зло, идеологическая стража… Ну и дальше: акт, штраф, а лишнего времени и так не очень-то много, вернее, неизвестно сколько. Неизвестно, да все равно мало…

— Выдающаяся роль в движении вселенской науки вперед, особенно в физике и математике, принадлежит материалистической науке, — меланхолично заметил парень, стоящий за мной.

— Ага, — согласился я. И все, кто стоял поблизости, тоже согласились.

— А кибернетика и генетика — дерьмо, — уже разогреваясь возвестил все тот же голос.

— А как же! — обрадовался я. — Дерьмо и есть!

Тут все начали обсуждать свойства дерьма и сошлись на том, что кибернетика и генетика — дерьмо именно собачье, а не, к примеру, коровье. Я было чуть не предложил человечье, и вовсе не из-за его качества, а только из-за количества, но вовремя одумался. Может, диалектическое говно выше, чем деидеологизированное собачье? С нами-всеми в таком споре мне было явно не совладать. Да и ни к чему. Тем более, что “дерьмо собачье” звучало музыкальнее, ритмичнее, а самих собак что-то я уже давно и не видел нигде.

Пошел дождь с ясного неба, но от этого ничуть не суше, чем из низких и плотных туч. Все равно мокрый, зараза… Я чуть было не прикрыл голову журналом “Ответы философии”, да вовремя одумался. Нет уж, лучше промокнуть. Тем более, что промокает только одежда, а вот коже хоть бы хны: не пропускает воду к костям. Захлюпало уже и в ботинках, когда я переминался с ноги на ногу.

Хорошо было стоять, весело, радостно…

За спиной началось какое-то движение. Да и передние уже поворачивались ко мне лицом. Пора, наверное, подумал я и тоже повернулся ровно на сто восемьдесят пять с половиной градусов. Точно! Я был в первых рядах, которая стояла в только возникшую дверь прямо посреди тротуара, дверь с надписью: “Проверка!”

Дождь с ясного неба снесло на проезжую часть и теперь он поливал машины. А само Солнце, несколько одутловатое и испитое, с воодушевлением и даже какой-то яростью начало сушить на мне одежду.

Дверь стояла посреди тротуара сама по себе, словно являя собой любимое материализованное выражение старика-диалектика Гегеля. Пешеходы обходили ее, иногда даже стукаясь плечами о косяк, но та стояла крепко, прочно. Но в очереди все понимали, что, если пройти через саму дверь, то окажешься в каком-нибудь помещении, где тебя попроверяют-попроверяют немного да и выпустят, наложив соответствующий проверке штамп. Могут проверить на вшивость, на биологическое соответствие заявленному полу, на скорость соображения и скорострельность речи, на зубной кариес, сифилис или прописку. Да, на что угодно! Хоть на необходимость и достаточность личного существования и вообще и в частности! Обычное дело, словом…

Дверь широко распахнулась, и очередь бодро стронулась с места. Старушка даже раздраженно толкнула меня в спину, чтобы я поторопился, но мой спинной хребет ей было не сломать ни за что. Я, впрочем, никого толкать впереди себя не стал.

И вот я вхожу в дверь. Просторное помещение. С десяток канцелярских столов. За каждым — сосредоточенный и ответственный проверяющий. Перед столами — венские стулья для очередников. На столах — вопросники, штемпельные подушечки, печати. Слева — дверь, в которую выходят проверенные, справа — тоже дверь, но в нее почему-то никто не выходит.

Венские стулья заняты. Человек двадцать, в том числе и я, толкаемся у входных дверей, вытягиваем шеи, прислушиваемся к вопросам и ответам.

Я, например, отчетливо слышу такой вопрос:

— Рассматривает ли диалектический материализм пространство и время как формы бытия материи?

— Да! — четко отвечает проверяемый.

За другим столиком:

— Представляет ли окружающий нас мир вечно движущуюся куда-то и развивающуюся зачем-то материю?

— Ага…

— Не “ага”, а “да”!

— Ага, да!

— Не “ага, да”, а “да”.

— Да… Ага…

— Говорил ли Отец и Основатель всех времен, пространств и народов в своем гениальном труде “О диалектическом и историческом кретинизме”, что “многообразные явления в мире представляют различные виды движущейся материи”?

— Да!

Это за третьим или пятым столиком. Очередь двигалась быстро. Очередной подходил к столику, садился, выслушивал вопрос, отвечал “Да”, получал печать на какую-нибудь часть своего тела (тут по выбору), вставал и выходил в левую дверь. При других проверках я предпочитал, чтобы печать ставили мне на лоб. Он хоть у меня и не очень широкий, зато на виду. А то, что печать ставили на печать, меня не волновало. Это их-всех дело. Надо — разберутся. Конечно, лысые, как, например, Сократ, при этом имели явные преимущества, проистекающие из значительно большей чистой поверхности, но в принципе, а особенно для меня, это не имело большого значения. Да и сам Сократ куда-то уже давно исчез.

Старушка, которая стояла позади меня, вдруг рванулась безо всякой очереди на освободившийся венский стул и утвердительно ответив на вопрос о том, что “движение во всем богатстве и многообразии его форм происходит во времени и пространстве”, подставила для проштамповки иссохший и сморщенный локоток, а потом принялась то ли кусать, то ли целовать его. И ведь изловчилась! После дополнительного истеричного выкрика: “В мире нет ничего, как указывал Отец и Основатель Хроноклазма, кроме движущейся материи, и движущееся материя не может двигаться иначе, как в пространстве и времени!”, старушка вывернула-таки себе плечевой сустав и поцеловала взасос штамп на локте. Слезы радости и восторга катились по ее лицу, когда она шла к левому выходу, рука болталась как плеть, но еще раза два она выворачивала руку и целовала, целовала, целовала штамп, удостоверяющий ее истинную приверженность Самой Передовой в бесконечной Вселенной пространственно-временной идеологии. Но, впрочем, может быть, она и была из этой Самой Передовой партии…

А у десятого стола, бойко и без заминки ответив утвердительно на коварный вопрос: “Неразрывны ли пространство и время с движущейся материей и являются ли они объективными формами ее существования?”, некая девица с симпатичным личиком вскочила со стула, задрала подол коротенькой юбочки, нагнулась, стянула трусики и подставила для проштемпелевания свой крепкий задок. Проверяющий на миг смешался, мгновенно покрылся потом (мне даже от входных дверей это было видно). То ли розовая материя симпатичной задницы произвела на него такое впечатление, то ли, напротив, удивление вызвала совершенная форма ее, то ли там уже некуда было ставить печати? Словом, проверяющий вспотел, покраснел, замешкался, но все же превозмог себя и с размаху опустил печать на подставленное девицей место, да так и замер, видимо, израсходовав все свои душевные и физические силы. А может, хитрил. Да, точно! Хитрил он! Пальцы-то его судорожно бегали вокруг печати, почесывая попку девицы, прошедшей проверку. Та уже и хохотать начала от щекотки и поводить прекрасным аппаратом из стороны в сторону. Экзаменатор, все же сообразив, что процедура проверки затянулась сверх всякой меры, оторвал печать от выпуклости, еще раз уставился выпученными глазами на свежий штамп, схватил вопросник и начал быстрыми движениями обмахивать это сбивающее его с толку место.

Ну, это, ясное дело, для того, чтобы штамп не смазался при возвратном натягивании трусиков. Ишь ты, какой благородный человек! — подумал я.

Тут девице, видно, надоело без толку стоять в такой позе, она мигом натянула трусики, одернула юбку, ставшую заметно длиннее, и направилась к левой двери. Мне даже показалось, что, проходя мимо, она взглянула на меня. Не на кого-нибудь другого, а именно на меня. Да еще с каким-то загадочным выражением. Но, впрочем, это ведь могло мне и показаться просто.

А тут уже и парень, который стоял передо мной, оказался на венском стуле. А вопрос ему был задан такой:

— Заявлял ли Отец и Основатель, что “основная форма всякого бытия суть пространство и время, что бытие вне времени есть такая же величайшая бессмыслица, как бытие вне пространства, что не только материя неотделима от времени и пространства, но в равной мере и пространство неотделимо от материи?”

— Возразить мне тут нечего, — ответил парень.

— А нам не возражения ваши тут нужны! — озлился вдруг экзаменатор. — Так “да” или “нет”?

— Если А неотделимо от Б, то, в свою очередь, Б неотделимо от А.

Парень явно лез на рожон. Откуда это было знать проверяющему?

— Разумеется, — бездумно продолжал парень, — как говорил Отец и Основатель в “Дианетике природы”, обе эти формы существования материи без самой материи суть ничто, пустые представления, абстракции, существующие только в голове человека. Материя, движение, пространство и время органически связаны между собой, и их единство обусловлено материальным единством мира, как мира единой, вечно движущейся материи.

Дальше я не расслышал, так как уже сидел за десятым столом, где только что задирала юбочку прелестная девица. Я даже поерзал по венскому стулу, но тепла и формы задницы предшественницы не ощутил.

— Бесконечно ли многообразное движение материального мира? — услышал я вопрос, обращенный ко мне.

И тут меня неожиданно понесло. Я припомнил потрясающие воображение картины, которые рисовал диалектический и исторический Межеумович.

— Движение материального мира бесконечно многообразно, — начал я и заметил мелькнувшее на лице экзаменатора удивление, но не придал этому значения. — Диалектический материализм рассматривает движение как изменение вообще. Это значит, что все многообразие происходящих в мире изменений — и в неорганической и в органической природе, да и во всей общественной жизни людей — представляет собой различные формы и виды движения материи. Весь материальный мир в целом, все гигантские звездные миры, галактические системы, все материальные тела, находящиеся в бесконечном мировом пространстве, все многообразие процессов и явлений на нашей планете, которая со временем станет полностью, до конца и бесповоротно материалистической, развитие всех живых организмов, и так далее и тому, так сказать, подобное…

Краем глаза я заметил какое-то странное шевеление экзаменаторов за всеми десятью столами, а краем уха услышал такой звук, будто по полу волокли мешок с отрубями. Но мне уже было на все наплевать: знания, почерпнутые мною из бездонного кладезя мыслей философских журналов и высказываний диалектического Межеумовича так и перли из меня уже самопроизвольно.

— Какие галактики? Какие звездные миры? — услышал я незапланированные и испуганные вопросы проверяющего.

— Весь окружающий нас мир, во всем бесконечном богатстве форм и видов движущейся материи, находится в бесконечных изменениях и превращениях, протекающих всегда в реальных и бесконечных пространствах и временах?

— Какие пространства, какие времена? — застонал испуганный экзаменатор.

А в это время краем другого глаза я заметил, как четверо дюжих молодцов, наверняка ничего не понимающих в диалектической и материалистической философии, волокли того парня из очереди и, причем, именно в правую дверь.

Но не меня же волокли! Меня так неотразимо распирало мыслями и знаниями, что во что бы то ни стало нужно было выговориться, чтобы не взорваться. Даже в животе перестало урчать.

— Нет и не может быть ни одного вида движущейся материи, ни одного материального процесса, который бы происходил — или мог происходить — вне времени и пространства.

Экзаменатор в ужасе заткнул себе уши ладонями.

— Возникновение, например, Солнечной системы, как новое состояние бесконечной материи произошло в определенном времени и в определенном месте реального пространства.

— Карте место! — крикнул в истерике экзаменатор.

— Ее дальнейшее развитие — во всем его многообразии, включая возникновение и развитие органической жизни из неорганической, вплоть до чудесного явления Отца и Основателя всех пространств, времен и народов на Земле и других планетах, например, на Марсе и Большущей Медведице, — происходило в течение громадного периода времени в самом что ни на есть реальном мировом пространстве.

Тут уже все вокруг, кажется, совсем обезумели. Экзаменаторы повскакали со своих мест, Очередные выдавливали друг друга через центральную дверь, но у них это плохо получалось из-за сутолоки и несогласованности действий.

А мне-то что?!

— Вечный и исключительно прямолинейный круговорот материи, возникновение, развитие и гибель отдельных планет, планетных систем, галактик, не додумавшихся до материалистического диалектизма, рождение новых миров во славу исторического материализма — все это всегда и везде, как доподлинно известно каждому дураку, происходило в реальном и бесконечном пространстве и времени. Все формы движения материи, так ее и так!, выражают бесконечное многообразие происходящих в мире изменений и исключительно к лучшему. Отсюда следует…

Секрет, что ли, я какой выдавал! Человек двадцать кружилось вокруг меня, словно намереваясь и, в то же самое диалектическое и историческое время, страшась вывернуть мне руки. Надо торопиться, подумал я.

— Все формы движения материи выражают бесконечное до безобразия многообразие происходящих в мире изменений. Отсюда следует, что сами пространство и время не существуют вне реальных процессов движения мира, вне реального существования материальных вещей: они являются необходимыми формами их бытия! Вот так-то и еще раз так!

Они все же рискнули. А я даже и не отбивался, чтобы не тратить зря их времени. Мне нужно было успеть выговориться.

— И это означает, — заорал я что было мочи, — что пространство и время как формы ни в коем случае нельзя отождествить с самими физическими материальными процессами, соответствующими их содержанию: пространство, например, не есть само поле тяготения к женскому телу, и время не есть сама жизнь растения или животного чувства!

Меня все же скрутили, заткнули в глотку кляп и выволокли через правую дверь.

Они волокли меня по каким-то лестницам и переходам, затаскивали в комнаты, клали на пол, ставили торчком, то на голову, то на ноги, лихорадочно совещались о чем-то, так что я даже успевал оглядеться и еще раз поразмыслить о сущности материалистического понимания проблем пространства и времени. В одной из комнат меня на мгновение прислонили к окну. И я увидел привычную картину: посреди круга цветов на гранитном постаменте величественно стоял Железный Пенис, с глянцевой, непокрытой головкой и небрежно накинутой на покатые плечи шинелью.

Тут меня снова поволокли и теперь почему-то вниз, но через этаж спохватились и дружно грянули вверх. У меня даже сложилось впечатление, что так необходимое им помещение, словно, ускользает от них. Ну, да это их дело… Я снова взглянул в окно. Там ничего не изменилось. Железный Феникс все так же пытался взлететь с гранитного пьедестала, охваченного огнем мирового Хроноклазма, широко расставив свои огромные и мрачные крылья. Но у него, кажется, ничего, как всегда, не получалось.

Я окончательно успокоился и рухнул вниз с высоты божественного эмпирея.

Сократ с Каллипигой о чем-то тихо беседовали. Алкивиад с толпой поклонников громил окрестные магазины и кафе. Критий плел заговоры. Межеумович лежал ничком, как и тысячу или миллион лет назад.

— Смотри-ка, что у меня появилось, — показала Каллипига на свой прекрасный зад. — Штамп о лойяльности. Даже чешется…

— Бывает, — сказал я, разглядывая Печать.

И все поплыло куда-то в сторону.