Имущественное положение крестьян, объединившихся в коллективные хозяйства в 1918/1919 и 1920/1921 годах[230]
Естественно, расчет на какую-то особую производительность коллективных хозяйств если и существовал, то не оправдался – да и не мог оправдаться, поскольку сочетание сохи, сивки и навоза от заморенной коровенки никуда не делось. Но, как выяснилось несколько позднее, была найдена наилучшая форма! По сути, колхоз – это видоизмененная община, с той разницей, что земля не делится по хозяйствам, а обрабатывается сообща. То есть можно получить крупное хозяйство на земле не поперек менталитета, как с англосаксонским вариантом, а в согласии с ним.
Если, конечно, придумать, как это сделать, потому что колхоз оказался намного сложнее совхоза и куда менее устойчив. В совхозе, в общем-то, обычная фабричная система: наемный труд, в войну – фиксированная заработная плата, а потом тарифная сетка. В колхозе же производство и распределение невероятно запутаны, как и полагается в уважающей себя общине. Каждый участник товарищества входит в него с разным количеством земли, инвентаря и работников в хозяйстве, все это надо учитывать при распределении, равно как затраченный труд и число едоков. Основной причиной гибели колхозов являлись не экономические проблемы, которых у них все же меньше, чем у отдельного двора, а многочисленные склоки вокруг трудового участия и распределения продукции. Цементировала же их, в первую очередь, необходимость выживать в трудные времена.
По данным Наркомзема, на 1 декабря 1920 года в РСФСР было почти 12 тыс. колхозов, которые объединяли около 140 тыс. хозяйств – меньше 1 % от их общего количества. О мощности этих «ростков социализма» можно судить по тому, что в среднем на один колхоз, как мы видим, приходилось по 11–12 дворов.
После окончания войны колхозы стали распадаться – в общем-то, нормальное явление. Те, кто шел туда выживать, отправились обратно на собственный двор, другие решили попытаться воплотить старую мечту о вольном хлебопашестве, о «мужицком рае» без помещиков, горожане вернулись в города. Да и те, первые колхозы отличались от последующих, как трактор от кобылы. Собранные из нищих хозяйств, они просто не могли быть реально эффективными. Пока государство им помогало много и безвозмездно – они жили. Но когда их поставили в хотя и льготные, однако экономические условия, многие не выдерживали, распадались. Не было того основного, подо что проводили сплошную коллективизацию десять лет спустя, – не было Его Величества трактора. Обобществленные сивки не давали прироста продукции, а склоки, как нетрудно догадаться, без руководящей и направляющей руки партии и государства (без шуток) там вспыхивали высококачественные.
Наконец, сыграл свою роль и традиционный советский административный хаос. На местах декреты читали по-своему. Одни местные власти понимали нэп как временное отступление, а другие – как полный крах социалистического строительства. И тогда, бывало, колхозы попросту разгоняли «сверху», даже успешные, – поигрались, и будет, нечего баловаться, даешь хозяина! Да и коррупция не подкачала – большие поля обанкротившихся колхозов так удобно было передавать арендаторам, которые одновременно приобретали осиротевшие машины и инвентарь. Откуда-то вылезли не только кулаки, но и прежние помещики, сумевшие сохранить часть имущества, денег и связей, а кадры на местах сплошь и рядом сидели старые, еще с царских времен, – и понеслось…
За первые четыре послевоенных года в Сибири число коллективных хозяйств уменьшилось на 25 %, на Северном Кавказе – на 33 %, в Ярославской губернии – в 6 раз. В целом, по разным оценкам, с 1921 по 1923 год число колхозов на территории РСФСР уменьшилось на 3 тыс., или на 25 %.
Казалось, этот эксперимент обречен и государство если и поддерживало колхозы, то скорее из пристрастия к социалистическим формам хозяйствования, чем из реального интереса. Какую-то продукцию они все же давали, а пара миллионов кредита погоды в экономике не делала. Но на деле оказалось не совсем так – сочетание надежд на лучшую жизнь и насущной экономической безысходности заставило наиболее предприимчивых крестьян вновь прибегнуть к этому средству спасения от нищеты.
Так что многие колхозы все же выжили, а вскоре начался новый рост, старт которому дал неурожай 1924 года и его следствие – очередной голод. Жизнь крестьян-бедняков, как и следовало ожидать, намного легче не стала, а государство всячески демонстрировало свою заинтересованность социалистическими формами хозяйствования, и колхозы сюда попадали. Впрочем, заинтересованнось в некоторых возможностях коллективных хозяйств проявляли и крестьяне – например, на Украине за 1925 год образовалось больше тысячи так называемых тракторных товариществ, т. е. колхозов, которые организовывались «вокруг трактора». Часто мужики собирались и «вокруг организатора» – как сказал первый секретарь ЦК Украины Косиор: «Есть мужичок, я их много видел, у которого этакий червячок создать что-нибудь коммунальное, общее». Да и экономический расчет присутствовал тоже…
Колхозы на льготных условиях получали сельхозмашины, семена, ссуды, лучшие земли и вообще всяческую помощь, а после XIII съезда – и неплохие кредиты. В 1924–1925 годах они получили 4,8 млн руб. сельскохозяйственного кредита, на следующий год – 11 млн, а в 1926/1927 годах – 15 млн руб., или 8 % всей суммы кредитов, отпущенных сельскому хозяйству, притом что они объединяли едва 0,8 % крестьянских дворов, и, как легко догадаться, далеко не самых зажиточных. Сейчас это пытаются представить как дискриминацию частного хозяйства, но при чем тут дискриминация? Это право государства – стимулировать те виды деятельности, которые оно, государство, считает перспективными. Народу от того хуже не становилось: зажиточный крестьянин и сам проживет, а кредитовать бедняка – что сухой пень поливать…
Тем более что с товарностью продукции обстояло совсем неплохо. На посвященном совхозам и колхозам заседании политбюро зам. наркома РКИ Я.А. Яковлев говорил:
«В 26-м году предполагается валовой сбор зерновых культур на землях колхозов РСФСР в 38 532 тыс. пуд. За вычетом потребления в хозяйстве (обсеменение, потребление людей и скота в общей сумме 21 629 тыс. пуд.) товарная часть выразится в сумме 17 122 тыс. пуд.». Проведя простой расчет, мы получаем 44 %. Очень приличный показатель!
Были здесь и свои маяки на вершинах – может быть, меньше производственные, а больше социальные, но ведь государство-то и искало в первую очередь социальную форму организации крестьянства. Если в хороших совхозах крестьян привлекал высокий уровень организации производства, то в больших сильных коммунах – не только трактор, племенной бык и сортовые семена, но еще и школа, лечебный пункт, клуб. В некоторых отдельных хозяйствах даже стариков и детей содержали на общественный счет.
Сколько колхозов существовало в СССР перед коллективизацией – неизвестно никому. По данным на 1925 год Наркомзем называет 12 600[231], ЦСУ – 10 400, а Наркомфин – 8900 колхозов. Через год, по данным перерегистрации, их количество загадочным образом сумело увеличиться с 16 800 до 18 000. Каминский же в 1926 году на заседании политбюро называет 20–21 тыс. хозяйств, и вроде бы тоже по результатам регистрации. Впрочем, при том административном хаосе, который царил в это время в СССР, разброс еще невелик – могло быть и хуже.
Будем ориентироваться на среднюю из существующих цифр, приведенную Климиным, – летом 1927 года колхозов насчитывалось 18,8 тыс. и объединяли они 290 тыс. хозяйств, т. е. чуть больше 1 %, а на один колхоз приходилось примерно по 15 хозяйств.
Впрочем, колхозы еще и весьма интенсивно распадались – распад, по данным Колхозцентра, составлял 25–30 % в год. Вызывался он все теми же причинами – хаосом, отсутствием организации труда, плохим учетом, уравнительным распределением дохода по едокам, склоками внутри коллектива, диктатом председателей и т. п. Бывали и другие причины: например, колхоз оказывался не в состоянии выплатить кредит за трактор, или, как говорилось на заседании политбюро, мужики «заработали себе по лошадке и разошлись». Часто колхозы разгоняла РКИ[232] – если убеждалась, что никакой совместной обработки земли в реальности не существует, а просто теплая компания единоличников собралась и зарегистрировала фиктивный колхоз, чтобы получать от государства льготы. Иной раз фиктивный колхоз создавали и уцелевшие помещики – такой сообразительный хозяин получал и неплохой доход (сообразно имущественному вкладу), и льготы, и кредиты…
Но и реально существовавшие тогда колхозы – это совсем не те хозяйства, которые мы знаем по книгам и фильмам. То, что мы знаем, – это коммуны: полное обобществление земли, сельхозорудий и рабочего скота, неполное, но значительное – коров. Кое-где даже кур сгоняли на общественные дворы, пока приехавшие из Центра проверяющие не давали слишком ретивым «строителям социализма» по мозгам.
В 1927 году коммун было лишь 8,5 %, 50,3 % колхозов относились к сельскохозяйственным артелям, а 40,2 % – к товариществам по совместной обработке земли (куда делся еще один процент – неведомо). Граница между ними была зыбкая, ибо каждое хозяйство жило по своим правилам, но все же некая корреляция наблюдалась.
В середине 1920 годов в коммунах земля обобществлялась на 97 %, в артелях – на 95 %, в ТОЗах – на 71,5 % – так что по основному средству производства, как видим, разница невелика. Оно и неудивительно: ведь все колхозы – это кооперативы по совместной обработке земли. А вот для сельхозинвентаря эти цифры составляли уже 97, 73 и 43 % соответственно, для рабочего скота – 92, 47,5 и 13 %, для продуктивного скота – 73, 23, 0 %. Низкая степень обобществления нисколько не устраивала власть – как можно связывать хоть какие-то долгосрочные планы со столь неустойчивыми объединениями? При этом, как нетрудно догадаться, самыми бедняцкими из всех являлись именно коммуны.
Кроме неустойчивости, колхозы были еще очень маленькими и бедными. В 1927 году на каждый из них приходилось примерно 12 дворов, 6–7 голов крупного рогатого скота, 9—10 овец, 4 свиньи и 3–4 лошади. На 100 дес. посева у них приходилось 13,6 лошадей (у единоличников – 18) – правда, эта цифра в реальности несколько иная, потому что во многих районах пахали на волах.
Но было у них одно колоссальное достоинство – эти мелкие, бедные и неумелые хозяйства реально кооперировали бедноту! Так, в 1927 году колхозы объединяли 65,6 % безлошадных, 26,3 % однолошадных, 6,5 % двухлошадных и 1,5 % трехлошадных хозяйств, притом что безлошадных в стране было около 28 %. Наверняка часть зажиточных крестьян принадлежала к фиктивным колхозам – так что итоговый процент бедняков становится еще выше.
В отличие от совхозов и кооперации, до 1926 года на колхозы государство особого внимания не обращало. Нет, им давали льготы, кредиты и даже почти не обижали – но и не интересовались. Растут себе и растут, как малина у забора. Вроде толк есть, а какой – не совсем понятно. Чтобы прояснить толк, 6 августа 1926 года на заседании политбюро решено было создать особый центр колхозного строительства. По-видимому, в ходе изучения темы накопали много интересного, потому что принятые спустя 4 месяца постановления политбюро по совхозам и колхозам отличаются, и сильно. «Совхозное» – просто перечисление основных задач, а в «колхозном» в сжатом виде содержится программа будущей аграрной реформы – остроумнейшего и эффективного решения двухвековой проблемы российского сельского хозяйства.
Из постановления Политбюро ЦК ВКП(б). 30 декабря 1926 года:
«Данные о состоянии колхозов показывают, что коллективное движение начало выходить из состояния кризиса, в котором оно находилось в первые годы нэпа: растет число колхозов, увеличивается количество объединяемого ими населения, растет товарность коллективных хозяйств, постепенно улучшается организация труда и производства в колхозах (как видим, весьма осторожно сказано. – Е.П.). В определенной своей части колхозы начали уже выявлять преимущества перед мелким крестьянским хозяйством, как в отношении рационализации хозяйства, так и в отношении повышения его доходности (еще сдержанней и еще осторожней. – Е. П.). Этот рост колхозов подтверждает всю жизненность коллективного движения, опирающегося, с одной стороны, на невозможность для значительных слов деревни улучшить свое положение вне коллективизации хозяйства, а с другой – на рост применения в деревне сложных машин, создающих техническую базу крупного с.-х. производства.
Рост дифференциации крестьянства, невозможность поглощения всего избыточного населения деревни промышленностью, наличие в деревне значительных слоев маломощного крестьянства, не имеющего возможности в индивидуальном порядке поднять свое хозяйство, стремление этих слоев деревни хозяйственно укрепиться и освободить себя от эксплуатации кулака – все это толкает наиболее активные слои маломощного крестьянства (в особенности деревенскую бедноту) на путь коллективизации своего хозяйства.
Наряду с этим развитие машинизации, в частности тракторизации земледелия, создает, в связи с невозможностью рационального использования сложных и дорогостоящих с.-х. машин в индивидуальном порядке, новый важнейший источник развития коллективного земледелия на почве роста крестьянского хозяйства. Содействуя вовлечению в коллективное движение, главным образом в простейших формах машинных товариществ и товариществ по обработке земли, все более широких слоев крестьянского населения, машинизация сельского хозяйства подводит вместе с тем под колхозное строительство необходимую техническую базу…
Дальнейший рост и углубление этого движения будет зависеть, с одной стороны, от дальнейшего расширения крупной промышленности, развития индустриализации страны и технического прогресса крестьянского хозяйства и, с другой, – от развития кооперирования крестьянского населения и роста самодеятельности бедняцких и середняцких масс деревни».