Глава 31

В просторной горнице за крытым камчой столом сидели два Федора Ивановича — Шереметев и Мстиславский. Оба потягивали теплый питной мед и заедали его подовыми пирогами, ведя неторопливый разговор.

— Нда-а, теперича все по-новому повернется, — вздохнул бывший правитель-регент, дожевав очередной кусок. — Вона, царь что с нами, боярами-то, чинит, а сам наказывает то одно поменять, то другое. Эх, пропала Русь…

— Чегой-то ты, батюшка, больно печален. До лиха-то далече. Государь все дельно учиняет, вон, бунт летний одним словом утихомирил. А Собор… ну, что ж, видать, надобно было, как бы он без этого мужичье-то успокоил?

— Вот попомни мое слово, князь, — Шереметев наклонился к собеседнику и перешел на шепот, — местничество и то, что Юрьев день возвернули, — это только начало. А завтра иные вольности у нас отымут. Царь все бает, дескать, воля народная, а сам под эту дудку себе чает власти прибрать.

— Да куды уж боле, — засмеялся Мстиславский и вдруг посерьезнел: — Чую, неспроста ты об том со мною глаголишь, Федор Иваныч. Уж я тебя ведаю, аки облупленного, ты просто так языком молоть не станешь. Аль замыслил чего? Сказывай, не томи.

— Неча тут сказывать, князь. Надобно все по-старому вертать. И нам с тобою должно про прежние распри позабыть и теперича быть заодно. Я к тебе по-соседски заглянул, по-доброму, с надежей, что как-нибудь уговоримся.

— На что?

— А чтоб Петра скинуть да Мишу Романова на престол возвести.

Мстиславский отпрянул.

— Святые угодники! Не приболел ли ты, батюшка Фед Иваныч, и ноне умишком скорбен?

— Я-то, слава Богу, в полном здравии. А ты не ахай, князь, не ахай. Мы силу обретем немалую. Митрополит Филарет, вишь, возвернулся, уж он-то нас беспременно поддержит, дабы сынку свому державство добыть.

— Воля твоя, батюшка, я не с вами. Ты на государя зол, что он место у тебя отнял, а мне-то с чего супротив него подыматься? Царь вон мне угодья выделил по соседству со строгановскими. А уж руды, там, сказывают — на множество жизней хватит. Вот и снаряжаю туда теперича людев, по весне отправятся. С тремя рудознатцами уже сговорился. Будут железо да медь искать. Могет, и соль приметят. А в вотчине у меня Карлуша Голландец — головастый, шельмец, даром, что еретик — мельницу пильную поставил, так отовсюду народ идет за досками — дешево и быстро. А еще лошадей у иноземцев выписал, буду их разводить в кобыличьей конюшне. Петр Федорыч обещалси за казенный счет их выкупать для войска. Что ж мне отказываться-то от сего? Прибыток, чай, раза в три больше прежнего.

Шереметев, сверля его глазами, надменно усмехнулся.

— Неплохо ты, Фед Иваныч, развернулся, да токмо… С нами, князь, с нами — и ты, и кум твой, Бориска Лыков. Аль, чаешь, я не ведаю, как вы к Петруше убивца подсылали, когда он еще на моем дворе стоял?

Рот у Мстиславского приоткрылся, борода затряслась, и он в растерянности уставился на собеседника.

— Господь с тобой, батюшка, чтоб я… Да ни в жисть… Откель же такое измышление…

Бывший регент встал, вытер рукавом рот, поправил усы.

— Нет нужды лукавить, князь, — мягко сказал он. — Мне все ведомо, так что вам обоим теперича либо меня держаться, либо на плаху отправляться. Да ты не горюй, сдюжим. Выпьем еще с тобой на пиру у царя Михаила. Приходи завтра после заутрени, да сторожись, чтоб кому из Охранной избы на глаза не попасться. Будем будущность решать.

Похлопав боярина по плечу, Шереметев протопал по скрипучим половицам к двери. А Мстиславский смотрел ему вслед и крестился дрожащей рукой.

Всю ночь Федор Иваныч Мстиславский ломал голову. Ох, как не хотелось ему присоединяться к заговору. Как ни крути, выгоды с того никакой. Выгорит дело, придет новый царь — так еще неизвестно, как при нем обернется. А нет — так и головы лишишься. Но что делать, раз уж имел глупость когда-то покушаться на Петра. И после утренней службы он поплелся в дом Шереметева.

За столом в горнице сидел сам хозяин, его сосед, князь Борис Михайлович Лыков-Оболенский и стольник Иван Федорович Троекуров. И если князя Мстиславский ожидал увидеть — как-никак, младенца сгубить они вместе пытались, — то присутствие Троекурова стало для него неожиданностью. Странно, вроде с бывшим регентом он никогда заодно не был. Чем же этот хитрец подцепил стольника? Уважаемый человек, при взятии Смоленска полком командовал, сейчас у Пожарского новым войском воеводит, несмотря на отмену там местничества. Помнится, пару лет назад ходили слухи, что именно Троекуров мог организовать похищение Петра ляхами. И это дело расследовала Охранная изба, полностью подотчетная Шереметеву. Возможно, бывший регент что нашел на него и этим зацепил? А может, и цеплять Троекурова не надо, ведь он Филаретов зять.

Мстиславский, садясь за стол, тяжело вздохнул.

— Как бы нас людишки из Охранной избы не заприметили.

— Не тревожься, Федор Иваныч, — отмахнулся хозяин и потряс в воздухе кулаком: — Они у меня вот где были. Да и нонича кое-кто остался. Коль и заприметят, царь об том не узнает.

— А многие ли с нами? — поинтересовался Лыков, продолжая прерванный приходом Мстиславского разговор.

— Уж немало, Борис Михалыч, поверь. То, что местничество убрали в войсках да в посольствах — токмо ж первый шажок. А дале царь его и вовсе отменит да наберет в правители сарыни. Вон, глянь, Васька-то его из холопов, а Петруша ему дворянство давать собрался. За государственное, мол, раденье. Кому ж сие понравится? Вот и ропщут бояре. Я кой с кем пошептался ужо.

— Ну, а Филарет что ж? Согласился?

— А куды ж ему деваться? — скупо улыбнулся хозяин. — Небось, хочет за венец-то подержаться, да и царь лютует. Сказывают, и церкву обижать сбирается. А ведь Филарет ныне православию главный предстатель.

— Да-а, — крякнул князь. — Чем же ты его завлек-то, батюшка? Не отринется ли?

— А вот чем… — и Шереметев рассказал о разговоре с митрополитом. — А опосля мы снова встретились да порешили — Филарет станет среди духовенства смуту чинить. Иона-то тоже с нами, да и иные многие, так что, чаю, все ладно обернуться должно.

Мстиславский недовольно скривил губы.

— И что ж, ты всамдель мыслишь, что царь не Господень посланец, а дияволов? Гиль, Федор Иваныч, кто ж сему поверит.

— Митрополит, могет, и не поверил, но сумления у него появились. А уж коли такой умный да образованный нас слушает, то о сарыни и говорить нечего, убедим. Верные мне люди уж вторую седмицу на Москве слухи распускают.

— Ну-ну…

— А ежели смердам сего мало будет, так я иную задумку имею, — Шереметев повернулся к Лыкову. — У меня ж по сию пору Агафья живет…

— Какая Агафья?

— Бывшая мамка цареныша.

— А-а, ну да, как же, как же, — Лыков повернулся к Мстиславскому: — Это с коей Ефимка, конюх мой, женихался. Мы ж его тогда еще подговаривали…

— Прикуси-ка язык, князь, — рявкнул тот.

— Да полно, полно, — заулыбался Шереметев, — а то я не ведаю. Вам, бояре, меня пужаться без надобности, одно дело учиняем. Жаль, что в тот раз у вас не получилось, ну да ладно.

— Так что баба-то? — поинтересовался Лыков.

— Ну дык она ж при Петре мамкой была тут. Вот я и решил: велим-ка ей сказывать, мол, чудеса те она учинила. Да вон хоть с Ефимкой твоим сообща.

— Как так — она?

— Ну, а что там было-то? Глас да рисунок? Вот, дескать, она сама и начертала, аль упросила кого.

— А буквицы, иже над ним огнем горели? — хмуро спросил Мстиславский.

— Да были ль они? Ты в это веруешь? Угольком, поди, начертали Агафья с Васькой. Я их не видал.

В горнице повисла тишина, заговорщики обдумывали услышанное. Троекуров тяжело встал, подошел к окну и уставился на снег, белыми хлопьями падающий на двор.

— Нет, Федор Иваныч, пустое это, — покачал головой Лыков. — Дума велит ее расспросить, что она ответствовать станет? Почто ей чудеса сии снадобились?

Шереметев задумчиво почесал щеку. В лучах тусклого осеннего солнца блеснули перстни на его пухлых пальцах.

— Да, пожалуй, помыслить надобно.

Троекуров наконец оторвался от созерцания двора и шагнул к столу.

— А что, ежели на Пожарского свалить? — хитро подмигнул он. — Ведь у тебя, Федор Иваныч, кажись, тогда евонный стражник стоял?

— Верно, — кивнул Шереметев, силясь понять, к чему клонит собеседник.

— Ну, а кто ныне в государстве второй опосля царя?

— Пожарский.

— Во-от, — Мстиславский прищелкнул пальцами, — мы и станем баять, мол, князь ради этого и силился Петрушу на престол-то посадить. А для дела сего задействовал свово человечка, а тот Агафью-то и подбил.

— Как?

— Да почем мы ведаем, как? Баба ж, могет, жениться на ней обещался, аль еще чего.

— А ведь дельно сказываешь, батюшка, — вскинулся Лыков. — Теперича враз понятно стало, почто ей сие надобно. Ведь этого-то холопа царь как раз в дворянство и возводит. Корысть-то — вот она!

— Верно, толково придумано, — Шереметев радостно потер руки. — Вот только не постесняется ли Агафья сие удостоверить…

— Дык ты ж хозяин, сам и накажи. Коль твоя воля, как ей отказаться-то?

— Добро.

— А коли Дума дознавателя пришлет? — Мстиславский задумчиво поскреб бороду.

— Тогда придется по-иному решать, — с притворной грустью сказал Лыков. — Я так мыслю, неможно Агафье живой оставаться. Баба ведь, враз откроется. Придется, как слухи-то пустит, потравить ее.

Шереметев вздохнул, а Троекуров успокаивающе похлопал его по руке.

— Ниче, батюшка Федор Иваныч, ниче. Для дела великого и дюжины холопов не жалко.