XII

– Откровенно говоря, – начал Румпф по-немецки, когда они остались одни, – я болен душевно. Русский фронт надломил меня!

– Но ведь победные донесения следуют одно за другим? – сказала Марион.

– Да! – Румпф, смеясь, кивнул и наполнил бокалы. – Да, слава богу, это так, по крайней мере на сегодняшний день. По моему мнению, мы слишком много взяли на себя. Я всегда был против войны с Россией и стою на том и поныне, и я напрямик сказал об этом высокому начальству. Но высокое начальство знает все лучше всех и не желает считаться с мнением простых смертных! – Румпф язвительно рассмеялся, его темно-голубые глаза сверкнули. Он тряхнул головой и чокнулся с Марион. – Оставим этот разговор!

Гаулейтер стал рассказывать обо всех местах, где он побывал за долгие месяцы своего отсутствия.

Он говорил о Бухаресте, Будапеште, Стамбуле и всего подробнее о Риме.

– А теперь ваша очередь – расскажите мне что-нибудь, Марион, – внезапно прервал он себя. – И прежде всего расскажите, как это вам удается всегда быть такой веселой! Я хочу брать у вас уроки смеха!

– Уроки смеха! – Марион это показалось необычайно забавным, и она рассмеялась тем заразительным смехом, перед которым никто не мог устоять.

– Я охотно научу вас смеяться, господин гаулейтер, – с готовностью отозвалась она.

– Да, это бесценное искусство! Я завидую вам! – прибавил Румпф, накладывая ей на тарелку ломтики жаркого. – Вам никогда не бывает скучно? Как вы этого достигаете?

– Скучно? – удивленно переспросила Марион. – Нет, я не скучаю.

– Вы должны научить и меня этому великому искусству, – взмолился Румпф. – Вы же знаете, скука – мой заклятый враг.

– Да, вы часто мне это говорили, – сказала Марион. – Я занята в школе да еще работаю дома. У меня не остается времени скучать.

Румпф весело рассмеялся.

– И все это вам не наскучило? – Он осушил свой бокал и вновь наполнил его вином из графина.

Марион заметила, что сегодня он пил больше и жаднее, чем всегда. Казалось, он был охвачен какой-то странной тревогой.

– У меня тоже есть моя работа, – снова начал Румпф, – но я даже вам сказать не могу, как она мне надоела! Невыносимо! – Марион отказывалась его понять. – Но ведь школа и ваши уроки не отнимают у вас всего дня. А что вы делаете потом?

– Потом? – удивленно переспросила Марион. – Пишу письма, например.

Румпф снова рассмеялся. Он покачал головой.

– Нет, – сказал он, – вы для меня загадка. Вот мне, скажем, вовсе не хочется писать письма. И кому бы я стал их писать? Ну, а потом? Когда вы написали письма? – допытывался он.

– Если еще остается время, я читаю, – отвечала Марион. – За последние годы я перечитала бесчисленное множество книг.

Гаулейтер усмехнулся, и Марион снова бросились в глаза желтые пятна на его щеках.

– Знаете, сколько книг я прочел за всю мою жизнь? – спросил он. – И когда я вообще в последний раз держал книгу в руках? Так, чтобы читать ее по-настоящему? Откровенно говоря, мне и от книг бесконечно скучно.

– Без книг я не могла бы жить, – сказала удивленная Марион.

Румпф испытующе посмотрел на нее. Ее серьезный взгляд понравился ему.

– Хотел бы я прочесть какую-нибудь книгу вместе с вами! – воскликнул он. – Мне кажется, я мог бы долго, долго слушать вас, если бы вы читали мне вслух.

Марион улыбнулась, но почувствовала, что краснеет. Взгляд гаулейтера привел ее в смятение. Румпф никогда так откровенно не говорил с ней, да и тон его сегодня был иной. Но особенно поразило ее, что сегодня он почти не шутил. Он ведь так любил юмористические обороты, плохие и хорошие шутки. Она еще никогда не видела его столь серьезным. Румпф замолчал и стал доедать компот. Он выпил еще бокал красного вина, затем позвонил слуге и приказал принести шампанского.

– Вы знаете, какую марку я теперь предпочитаю?

– Фрейлейн Марион, – снова обратился он к ней, – вы в самом деле прекрасный, редкостный учитель, с вами не скучно! Такого-то мне и надо. А главное, вы мастерски владеете искусством жизни, а я в этом отношении полнейшая бездарность. Научите меня искусству жизни, – закончил он смеясь и в то же время совершенно серьезно.

Его доверительный, почти дружеский тон встревожил Марион. Она смеялась, но, не зная, что ответить, сказала смущенно:

– Но ведь вы-то заняты больше, чем мы все?

Гаулейтер кивнул, явно не удовлетворенный ее ответом.

– Может быть, и так, – сказал он, мрачно взглянув на нее. – Но должен признаться, Марион, что меня очень мало интересуют эти дела, как я уже сказал вам. Сначала я думал, что политика целиком захватила меня, но я ошибся. Это ошибка, одна из многих в моей жизни. Раз я сам ничего не вправе решать, политика не может удовлетворить меня. И у меня ни к чему нет интереса. Видите ли, у меня нет настоящих друзей. Все это собутыльники или партнеры, они хороши для попойки, для игры. У меня нет никого, кого бы я любил. Ни родителей, ни братьев, ни сестер. У меня нет идеалов, которые бы меня захватили, нет веры, нет бога, у меня ничего нет. Видите, как я беден!

Марион была потрясена этим откровенным признанием; равнодушный голос Румпфа лишь усиливал это впечатление. Она покачала головой и сказала:

– В таком случае, господин гаулейтер, – позвольте мне сказать это, – вам нельзя позавидовать, а между тем вам завидуют все.

Румпф улыбнулся.

– Говорите все, что хотите, – ответил он. – Я прошу вас говорить мне правду, даже если эта правда будет мне неприятна. Вы не представляете себе, как редко мне приходится слышать правду. Видите ли, – прибавил он с коротким смешком и встал, – ни одна живая душа не говорит мне правды.

Он направился к небольшому круглому столику в углу, на который слуга поставил бокалы для шампанского, и предложил Марион подсесть к нему. Закурив сигару, он продолжал:

– Вас, наверно, удивляет, что я сегодня так торжественно настроен. Признаюсь, в последние месяцы я о многом размышлял и пришел к выводу, что жизнь, которой я живу, бессмысленна и безрассудна. Она складывается далеко не так продуманно и осмысленно, как ваша, о нет! Короче говоря, я решил в корне изменить ее. Слышите? Изменить в корне!

– Слышу, – сдавленным голосом ответила Марион. Зачем он все это говорит ей? Она хотела закурить папиросу, но воздержалась, чувствуя, как сильно дрожит ее рука.

Румпф ничего не замечал. Он выпил бокал шампанского и откинулся на спинку кресла.

– Я хочу вам кое-что сказать, – продолжал он, слегка понизив голос, – чего еще никто не знает и знать не должен. Понимаете, Марион? Я очень серьезно ношусь с мыслью совсем уйти от политики.

Марион не в состоянии была произнести ни слова. Она сидела, открыв рот.

Румпф холодно засмеялся.

– Вы удивлены? Конечно, у меня для этого имеются веские основания. Человек, который в какой-то мере еще уважает себя, не может больше видеть эту комедию, ибо все это не что иное, как комедия. Может быть, я в один прекрасный день расскажу вам обо всем подробнее, сообщу сотни тысяч потрясающих подробностей! – прибавил он. Лицо его медленно заливалось краской. Затем он продолжал с довольной улыбкой: – Вы еще больше удивитесь тому, что я вам сейчас скажу. Я ношусь с мыслью покинуть эту страну! И знаете, куда я поеду? В Турцию! Турция обворожила меня! Несколько недель я провел в Стамбуле и много разъезжал по другим местам. Какой там табак! Какие превосходные вина! И скромные, простые люди, с ними легко ужиться. Там я и решил обосноваться в будущем.

Он чокнулся с Марион.

– Я вне себя от удивления! – воскликнула Марион, охваченная каким-то непонятным страхом. – И это ваше серьезное намерение?

– Да, серьезное, – отвечал гаулейтер, наслаждаясь удивлением Марион. – Я приобрел там клочок земли и хочу его обрабатывать. Вы что-нибудь смыслите в садоводстве и в сельском хозяйстве?

Марион покачала головой, ее кольнуло злое предчувствие.

– Почти ничего, – едва слышно проговорила она. Румпф рассмеялся.

– Значит, больше, чем я. Но не надо смущаться. Всему можно научиться. Там я собираюсь поселиться, чтобы вести простую жизнь среди простых людей. Тогда у меня найдется время и спокойствие, чтобы заняться чтением. Я знаю, что книги бесконечно обогащают жизнь и что без книг многим людям жизнь казалась бы, как вы выразились, невозможной. Мне достаточно взглянуть на вас! Я приобрету самую прекрасную библиотеку в мире. По счастливой случайности я нашел великолепный уголок у самого Мраморного моря. Оливковые рощи, виноградники, прекрасные сады, террасами сбегающие к сказочно синему морю. В этом поместье могли бы поселиться целых три семьи, оно принадлежало бывшему английскому министру, умершему год назад. Его три дочери еще живут там, но они намерены вернуться в Лондон. Что бы там ни говорили об англичанах, а они умеют жить комфортабельно. Все это очень удачно складывается. Вид на море там просто упоительный. До Стамбула рукой подать. А в Стамбуле – театры, концерты, кино, гостиницы, значит, не чувствуешь себя оторванным от жизни. Разве я не обещал вам, Марион, отыскать что-нибудь получше, чем тот крохотный, источенный мышами польский замок? И туда бы мне хотелось уехать с человеком умным, образованным, во всяком случае более образованным, чем я. И знаете, с кем?

Марион стало дурно, она побледнела и беспомощно взглянула на Румпфа.

– С вами, Марион! – сказал он и потянулся к ее руке.

У нее не было сил отнять ее.

– Со мною? – прошептала Марион, силясь скрыть свое замешательство.

– С вами! – повторил Румпф и встал. Он задорно, как мальчишка, расхохотался и, вытащив из кармана брюк табачный кисет, самодовольным жестом бросил его на стул.

– Знайте же, что вы не с каким-нибудь бродягой отправитесь в Турцию. Смотрите! – Он снова задорно рассмеялся и развязал шнурки кисета.

На стол высыпалась кучка камешков величиной с горошину и более крупных. Гаулейтер взял в руки несколько этих неприглядных камешков.

– У меня их пропасть, – сказал он с небрежным и хвастливым жестом. – Наши антверпенские трофеи. Вы ведь знаете, еще никогда не было победоносных войн без трофеев. Это алмазы из амстердамских шлифовален. Смотрите, некоторые уже отшлифованы! Мне их подарили. Кроме того, у меня есть кольца, цепи, золотые монеты – целый сундук драгоценностей. Вы видите, Марион, нужды мы во всяком случае испытывать не будем!

Марион покачала головой, устремив свои блестящие, как вишни, глаза на гаулейтера, растерянная улыбка блуждала на ее губах.

Она была так ошеломлена, что не могла произнести ни слова. Лишь с трудом овладела она собой. «Возьми себя в руки! – приказала она себе. – Не оплошай в последнюю минуту!» С отвращением, но притворяясь заинтересованной, рассматривала она маленькие камешки, пересыпая их между пальцами.

– Возьмите, сколько хотите! – смеясь, сказал гаулейтер.

Он впервые показался ей сегодня подвыпившим.

– Почему такой маленький?

Марион выбрала небольшой, наполовину отшлифованный камень величиной с чечевицу.

– Потому что он уже отшлифован, – сказала она.

Румпф засмеялся. Ее скромность понравилась ему.

– В Турции много евреев, – начал он снова. – Никто там не будет коситься на вас. Это простые, искренние, сердечные люди. Вам будет хорошо среди них. А здесь с евреями скоро расправятся окончательно. Но больше всего вам придется по душе море, оно божественно.

Ну, на сегодня хватит разговоров о Мраморном море, – сказал он совсем другим тоном. – Я откровенно изложил вам свои планы и намерения и просил бы вас сообщить мне через три-четыре дня ваше решение. Я знаю, что для вас это будет не просто, очень не просто! Но полагаю, что за несколько дней вы все же обдумаете мое предложение. Может быть, вы тогда навестите меня во дворце. Это было бы мне всего приятнее.