на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



Глава шестая

СЦЕНЫ ИЗ РОМЕЙСКОЙ ЖИЗНИ

«Если нежданное горе внезапно душой овладеет,

Если кто сохнет, печалью терзаясь, то стоит ему лишь

Песню услышать служителя Муз, песнопевца о славных

Подвигах древних людей, о блаженных богах олимпийских,

И забывает он тотчас о горе своем; о заботах

Больше не помнит: совсем он от дара богинь изменился».

(Гесиод)

Две последующие недели, занятые подготовкой к спектаклю, для компании Нарышкина пролетели, как один день. Сергей даже не подозревал, какое обременительное и хлопотное дело он затеял. Все началось с распределения ролей. Если кандидатура Катерины на роль императрицы Варении даже не обсуждалась, то с остальными персонажами пьесы начались сложности. В ранг императора возвели дядьку Терентия, но тот, узнав, что тирану полагается быть гладко выбритым по византийской моде, наотрез отказался сбривать свою бороду, да и текст роли был для него слишком велик и непонятен, не говоря уж о том, какого труда стоило заучивать его. Выспренний монолог императора Клавдия, начинавшийся почему-то словами:

«Когда б мы жили без затей,

Я б перестроил Колизей,

А также термы Каракаллы,

Но этого мне было б мало.

И я б в порыве богоравном

Народ свой сделал благонравным!»

Терентий комкал и жестоко перевирал. На слове «Каракаллы» он непременно спотыкался и заправлял туда лишний слог. Получалось у него «Каракаккалы», что выглядело не совсем благозвучно. Кроме того, император, который собирался сделать свой народ «благондравным», особенного доверия не вызывал.

Когда выяснилось, что вся пьеса написана в стихах, Нарышкин проявил уважение к титаническому труду Антона-Аскольда, однако же, не лишенный сам дара к рифмоплетству, довольно критически отнесся к некоторым местам эпоса г-на Репкина. Особенно его возмутило место из наставления Передокла своему черному рабу Фобию:

«Кинжал ты в грудь ему пырни

И там три раза проверни,

Чтобы треклятый Архилох

Собачьей смертию подох.»

— Это не речь благородного мужа, это пособие для начинающего живодера, — оказывал Сергей Аскольду.

Автор упирался и отстаивал свою точку зрения общим падением византийских нравов, где и благородный, на первый взгляд, муж на деле мог оказаться полнейшей скотиной.

В одном из монологов императора Нарышкин усмотрел признаки плагиата:

«Кто не помрет — всех убивец тайный!

Повсюду торжествует страх.

И все тошнит, и голова кружится,

И мальчики кровавые в глазах»…

— Что это еще за «кровавые мальчики»? — возмутился Сергей. — Я где-то слышал уже эту фразу! Рубинов, ты у кого этот текст состриг?

— Что значит «состриг»? — закипал возмущенный автор. — Император тиранил и старых, и малых. Неудивительно, что некоторые стали ему мерещиться!

— Это что, те самые мальчики из хора кастратов? Он что, изверг, целый хор…того?..

— А что вы хотите, — оправдывал императора Антон-Аскольд. — Какие были нравы, империя-то почти разложилась!

«Живая власть плебеям ненавистна.

Они любить умеют только мертвых!»

— Нет, Аскольд, это уже слишком. Давай переписывай. Это я точно где-то читал, — настаивал Нарышкин. — Признайся, передернул у Шекспира?

Репкин с пеной у рта доказывал обратное. В конце концов, стороны сошлись на том, что переписывать сценарий времени нет, и поэтому решено было оставить все как есть, только немного подсократить текст в особо спорных местах и в целом урезать пьесу до двух актов. Аскольд заламывал в отчаянии руки, но Нарышкин был неумолим.

— Не потянем такой воз, и точка! Ты посмотри, какая у тебя кипа бумаг, и это все надо выучить? Не успеем! У нас же актеры грамоты не разумеют! Вымарывай половину!

Первым делом в корзину полетела массовка. Пришлось отказаться от возниц, факиров, копьеносцев — дорифоров, большей части рабов и танцовщиц. Последних, впрочем, Нарышкин хотел оставить, заявив, что с удовольствием предпочел бы любым монологам Рубинова добрую полковую мазурку. С леопардами тоже пришлось расстаться. В заезжем зверинце подобных тварей не оказалось. Были только волки, медведь, павлин, дикобраз, дряхлый лев, гиена и «презабавный зверь макак-шинпанзе который публике свою вторую личину кажет».

Затем Нарышкин жесткой рукой прошелся по монологам главных героев, убрал все несущественные места, вымарал из пьесы длинноты и описания, напрямую не связанные с основной линией сюжета. И хотя Антон-Аскольд был вне себя от такого отношения к своему детищу, получилось даже недурно. Пьеса, по выражению Нарышкина, «обрела нужный резон и романтическое местоположение». Покончив с текстом, вновь стали разбираться с действующими лицами. Терентия как не справившегося с ролью тирана Клавдия понизили в главные стражники и палачи. Заодно именно он должен был терзать непокорного раба Фобия. Дядька снова пытался закандрычиться, заявив, что «заплечных дел мастер ничуть не лучше императра с бабьим именем». Сажать «ефиопа» на кол он отказывался наотрез. Пришлось внести изменения в программу истязаний мятежного раба. Сошлись на паре дюжин линьков, которых Терентий, скрепя сердце, согласился всыпать чернокожему. В противном случае, Нарышкин, успевший-таки прочесть купленную в Москве книгу про пиратов, грозился протянуть дядьку под килем или заставить его «прогуляться по доске».

Степана назначили коварным стратопедархом Архилохом, («Архиолухом», как съязвил дядька Терентий). Благо текста у того почти не стало (с легкой руки Нарышкина), донос свой он строчил на папирусе, а умирать в страшных корчах от удара отравленным кинжалом у Степана получалось вполне похоже. Репетировать эти самые корчи он и начал сразу же, как за ним утвердили роль жреца. В результате такого серьезного знакомства с образом он намял себе бока, извалялся в пыли и до смерти надоел своими предсмертными воплями всей труппе.

— Батюшка, будет вам юродиком-то прикидываться! — отряхивая отца, серьезно сказала Катерина. — А то ведь, поди, в привычку войдет!

— А у него к юродству талан! — саркастически заметил Терентий. — Вона, как выше головы ноги таращит!

— Эпатантно! — согласился Аскольд. — В этом что-то есть!


Роль черного раба взял на себя Нарышкин, что сулило некоторые преимущества. Во-первых, он изменялся до полнейшей неузнаваемости, и наблюдать за зрительным залом в таком обличии ему было проще всего. Во-вторых, его не могли опознать и по голосу — в соответствии со сценарием раб был нем. И, в-третьих, Сергею не нужно было учить текст, а следовательно, он «развязывал себе голову» и в свободное от репетиций время мог заняться организационными вопросами, кои влетали уже в кругленькую сумму.

Прежде всего, нужно было позаботиться о костюмах. Роскошные византийские одеяния пошили в полуподвальной мастерской у расторопного еврея Шмулика. Жидок взял недорого из любви к искусству, но потребовал столько материи, как будто собирался обшивать целый легион.

Более всего этим обстоятельством возмущался Терентий.

— Парча, однако ж, кусается! Четырнадцать рублев аршин — виданное ли дело! Купчина просил по пятнадцати, ну дык я рублишку с каждого аршина у него оттяпал. Такой кровосос! Верно люди говорят: «Как купца не величай, все равно — пятак на чай!» Вот приспичило вам, сударь, из парчи! Небось, обошлись бы и сатином.

Нарышкин, увлекшийся постановкой, тут же поставил дядьку на место.

— Терентий, ты что же хочешь, чтобы у нас император в посконной одежонке по Константинополю расхаживал? Должна же быть хоть какая-то правда искусства. Сказано «из парчи» значит из парчи!

Сандалии «ромеям» смастерил вечно пьяный сапожник Федор из будки напротив гостиницы. Столь непривычная к его рукам, обувь вышла гораздо более античной, чем требовалось. Создавалась полная иллюзия того, что сандалии эти плелись на заре человечества существом, которое только что слезло с ветки и встало на задние лапы, а посему не успело ознакомиться с сапожным делом.

Нарышкин, примеривший изделие Федора, в целом, сандалии одобрил, но, немного походив в них, заметил, что двигаться на четырех конечностях значительно удобнее. Ромейские мечи выстругал столяр Михеич, он же изготовил трон для Клавдия и скамьи, на которых должны были возлежать герои представления во время оргий. Михеич делал все на славу, хотя и топорно, но добротно и прочно:

«Ты только глянь. Это ж не кресло царское, это ж гранит кремневый! Оно ж тыщу лет простоит, и хрен что станется!»

Прочий реквизит — лавровые венки, кубки, поддельный виноград, а также чучело ядовитой змеи-анаконды в виде пожарной кишки — нашелся в кладовых местного театрика, на сцене которого Нарышкин и собирался представить публике шедевр г-на Рубинова. Здание, ангажированное Нарышкиным, некогда принадлежало помещику Шуховскому, имевшему свою крепостную труппу. По смерти барина театр у его наследников выкупили купцы Распутнов и Крымов. Бывшие крепостные актеры, которым дали вольную, играли на этой сцене еще лет десять, но ко времени затеи Нарышкина театр Шуховского уже утратил свой первоначальный блеск. В Нижнем появилось здание нового храма Мельпомены. Его зрительный зал вмещал почти две тысячи человек, и все заезжие знаменитости представляли свои постановки здесь. Нарышкину было не до жиру, поэтому он по совету Аскольда остановил свой выбор именно на старом театре. Загвоздка состояла лишь в том, что как раз накануне этого решения ничего не подозревавшие купчины Крымов и Распутнов перепродали здание некоему коммерсанту, которого с интимной иронией оба называли просто «Ромой».

— Рома согласится сдать вам в аренду театр, — пряча усмешку в усы, дружно сказали Сергею бывшие владельцы. — Этот ползучий гад своей выгоды никак не упустит!

Театром было мрачное неуклюжее строение, насквозь пропахшее ламповым маслом, с белеными стенами, почерневшими от копоти, с нелепыми колонами посреди зала и с бархатным занавесом, вместившим в себя едва ли не пять пудов пыли. Партер был рассчитан на сто человек, верхняя галерея — а двести, в двадцати семи ложах могли разместиться еще пятьдесят наиболее состоятельных зрителей.

— Это бы нам подошло, — согласился Нарышкин. — Просто и без затей. Берем!

Однако новый владелец театра сразу запросил двадцать пять процентов от сборов и пятьсот рублей за аренду — сумму весьма изрядную. Полное имя «ползучего гада» было Роман Фахрутдинович Мосьпан — Тер-Хачатрян.

— Вполне приятное имечко! — оценил Нарышкин. — Надо взять на вооружение.

Господин Тер-Хачатрян представлял из себя маленький, пучеглазый, с большой проплешиной шар в синей, почти волочащейся фалдами до земли фрачной паре при золотистом жилете; напыщенный, как верблюд, и весьма скверно изъясняющийся по-русски.

— Дэньги давай хорошо! — веско заявил Рома, выпячивая нижнюю губу. — Ка мнэ тут великие люди хадить будут. Театр хатеть сматрэть, патом мясо хатеть кушать, шашлык-пахлава… Будет дэньги, будет театр!

— И верно «гад»! — решил Сергей, мысленно согласившись с характеристикой Крымова и Распутнова.

Из дальнейших переговоров выяснилось, что Рома планирует часть здания обратить в ресторан с кавказской кухней (уже вовсю шел ремонт). Что делать со зрительным залом г-н Мосьпан пока не решил, а потому предложение Нарышкина заметно заинтересовало его. Маленькие глазки коммерсанта вспучились и забегали по мокрому от пота лицу, все время норовя соскользнуть к переносице.

Пошел торг, как на восточном базаре. Напыщенность разом слетела с нового владельца театра. Он вертелся, размахивал руками, брызгал слюной, пытаясь навязать свою цену, и вообще вел себя так, будто продавал персики или абрикосы.

— Пятнацыть прасэнт и чэтырэ сотня! Не жалэй! Великие люди прыдут, будут харашо сидеть шашлык!

При этом Рома не говорил, кто именно должен осчастливить театр и будущий ресторан своим посещением. Однако именно с Великими мира сего честолюбивый восточный коммерсантик связывал определенные гастрономические надежды. Монархи, духовные лидеры, политики, ученые, деятели культуры и просто мильенщики станут ломиться в ресторацию, имея одну единственную цель: откушать его шашлыка. В этом Роман Тер-Хачатрян был абсолютно уверен.

— Дэсять прасэнт и двэстиписат рублэй!

— Сказку про колобка помните-с? — тихо спросил Нарышкина присутствовавший на торгу Аскольд. — Он самый колобок и есть!

Наконец, сошлись на пяти процентах от сборов и двухстах рублях арендной платы. Рома светился довольством.

Знал бы почтенный Роман Фахрутдинович, в какую историю он вляпается, ни за что бы не пустил на порог антрепренера Рубинова вместе с его спутником — розовощеким, вихрастым меценатом из Орла пожелавшим сохранить инкогнито и отрекомендовавшимся просто «Занзевеем Адаровичем Маркобруном».

Фамилия эта вызвала у Ромы неподдельный интерес:

— Э-э, я Маркарон всэх знаю, — сказал он, вглядываясь в лицо «мецената». — Абрампэйсах тоже знаю… Тэбя не знаю!

— Ты Баку был? — спросил он у Нарышкина, вытирая физиономию. — Баку харашо!

— Мы, сударь, орловские… — с достоинством ответил «Гроза морей».

— Арол тоже харашо-э! — согласился Рома, протягивая Сергею свои пять розовых сарделек. — Па рукам!


Когда все формальности были улажены, все взятки полицмейстеру, начальнику местной пожарной охраны и санитарного ведомства были даны, встал вопрос об афишах и объявлении в газету «Нижегородские Ведомости». Текст согласовывали едва ли не полночи. В конце концов Аскольд, находящийся в растрепанных чувствах, вымучил из себя:

«Впервые в Нижнем Новгороде, проездом в Москву прима театров Флоренции, Неаполя и города Триест несравненная Франческа де Милано в русской постановке весьма откровенных сцен из византийской жизни:

„Отравленная туника или наказанные пороки“.

Небывалое кипение страстей, прямо на сцене! Картины рисующие падеж нравов и обнажение чувств возвышенной красоты!

Заняты лучшие актеры!

Бенефисный показ спектакля состоится в бывш. театре Крымова. Антреприза А. Рубинова.»

Нарышкин даже присвистнул:

— Ну, Аскольд, не ожидал! Брависсимо! Развернулся всеми потрохами. Размазал так, что не придерешься. На такое у нас не только Трещинский клюнет, весь город повалит! В проходах будут стоять. Цену непременно надо повысить. За «итальянку» я с ложа меньше трех рублей не возьму!


Когда дело дошло до репетиций, пыл компаньонов поугас. Выяснилось, что двух героев-любовников — Кориандра и Передокла — играть некому. Вначале Аскольд-Антон возжелал сыграть обоих молодых людей сам.

— Я буду, как двуликий Янус. Един в двух ипостасях, хе-хе-хе, это даже презабавно-с, в этом есть некий куртуаз и тайный смысл.

— Ты в зеркало давно гляделся, геройский любовник? — критически заметил Терентий, кивнув на чахлые усишки, глянцевую лысину и пламенеющий нос бывшего антрепренера, но голос старого моряка не был услышан компанией. Рубинов довольно бойко барабанил тексты обоих ролей, поочередно появляясь на сцене, говорил то за одного то за другого, благо лучше него никто не знал пьесы, однако, когда дело дошло до вливания Кориандром яда в ухо сопернику, получалась какая то слишком уж фантасмагоричная картина. Аскольд должен был разделаться сам с собой, это уводило стороннего наблюдателя в такие психологические дебри, что Нарышкин в конце концов хлопнул в ладоши и сказал:

— Все хватит паясничать. Сам же видишь, ничего путного не выходит. Играй-ка ты, Антоша, императора. У него текста больше всех, а на роли этих балбесов-любовников найми кого-нибудь из своих старых знакомых. Небось, тут у вас полно безработных актеров. Да, и еще про кордебалет не забудь, без него на сцене скука смертная. Ты уж возьми пару рабынь поавантажнее. Ну, и этих, как их… «дурифоров» тоже парочку прихвати. Все поживее выйдет!

На следующий день Рубинов привел нужных людей. На роли героев-любовников он пригласил комическую пару — господ Хондрика и Жихарку. Оба комика оказались на редкость глупыми, потрепанного вида субъектами с бегающими глазами и недельной щетиной на обрюзгших физиономиях. В свое время они подвизались в балагане грека Каприотиди, но были вынуждены уйти из-за расхождения во мнениях на оплату актерского ремесла. Так, по крайней мере, объяснил положение вещей Антон-Аскольд. На деле же одного взгляда на этот дуэт было достаточно, чтобы понять г-на Каприотиди. Нарышкин, бегло осмотрев комическую пару, тихо матернулся и отозвал Рубинова в сторонку.

— Как же ты, Аскольд, собираешься этаких пивогрызов на серьезные роли брать, ежели их даже из балагана выперли?!

— Так балаган же шутовской, а мы их на трагедию берем. Может быть, их потому из комедии и того… удалили, что в них таланты трагиков зарыты-с!

— Видно, глубоко зарыты, — внимательнее оглядев комический дуэт, заметил Сергей. — Пожалуй, что не дороешься! Вон, брагой от обоих аж за версту несет!

— Ну, сударь, я бы на вашем месте не больно-то привередничал, — тихо сказал Антон-Аскольд. — У Вас, извините-с, у самого амбре того-с… будь здоров!

— Ладно, поступай, как знаешь, — Сергей поморщился и махнул рукой. — Лишь бы ничего не сперли да слова помнили.

Жихарка и Хондрик, получив свои роли, преступили к репетициям. Рабынь за умеренную плату согласились играть две опрятные, тугие, крепко сколоченные барышни — Полина и Глафира. Обе работали в вышеупомянутом балагане Каприотиди наездницами-амазонками под сценическими именами «Афродита» и «Венера». На роль стражников-дорифоров взяли трех дюжих ребят из пожарной команды, этим заодно решили и вопрос безопасности в момент гибели империи.

Начались бесконечные читки, репетиции, выстраивание мизансцен и разбор эпизодов. Аскольд-Антон требовал строгого следования тексту до буквы. Получалось не всегда. Особенно у Хондрика с Жихаркой. Двое страдающих непроходящим похмельем паяцев никак не могли заучить свои монологи дословно. А поскольку суфлера не предполагалось, Аскольд нервничал и не раз срывался на крик:

— Ну простой же текст! Неужели невозможно запомнить!

«Моя любовь, моя отрада!

Чего еще от жизни надо?

Лишь быть с тобою вечно рядом,

ласкать тебя рукой и взглядом…»

— Ну, господа, это ведь проще пареной репы! Или вот этот кусок, я к вам, господин Жихарев, обращаюсь! — Аскольд порывисто вскакивал и, размахивая рукописью, выбегал на сцену.

«С тобой, моя императрица,

Греховной страстью насладиться

Я пущенной стрелой спешу.

И вот уже грешу… грешу!»

— Последние слова нужно произносить с чувством! — кричал бывший антрепренер. — Вы, Жихарев, должны передать всю силу своего вожделения! Империя погрязла в сладострастии, а у вас рожа кислая, будто вы лимон сожрали-с. Посмотрите, какая у нас императрица! Вы должны вожделеть ее всю — с головы до ног! А вы, извините, стоите, как обухом ударенный!

Катерина при этих словах смущалась и краснела, как маков цвет. Степан шипел и ерзал, будто на сковороде, но обязанности жреца проявлять до времени свое раздражение не позволяли.

К началу второй недели репетиций дело худо-бедно пошло на лад. Тексты кое-как заучили, отработали выходы на сцену и последовательность действий, правда, двигались все несколько хаотично, часто натыкаясь друг на друга. Аскольд извелся.

— Ну что вы ходите, как деревянные! Кто так преклоняется?! Вы, сударыни, как будто грибы ломаете, — кричал он рабыням. — Это вам не жеребцов своих объезжать, это театр, тут грация нужна-с!

Нарышкин же втянулся в процесс настолько, что, казалось, позабыл, для чего вся эта круговерть затевается. Поиски банды Трещинского отошли на второй план, теперь сам спектакль занимал все его помыслы, и даже жажда отомстить «проклятому полячишке» поутихла. Со своей ролью он справился быстро, благо она была без слов. Сергей картинно всаживал деревянный кинжал в бок Степану-Архелоху, задиристо бился на мечах с пожарниками-дорифорами и трагически мычал под пытками палача-Терентия. Господин Тер-Хачатрян зачастил на репетиции, подолгу в глубокой задумчивости просиживая в зале. Вскоре к нему стали присоединяться два таких же низкорослых небритых субьекта — Турокул и Жырокул. В отличие от пучеглазого Ромы, его телохранители, наоборот, почти не имели глаз. То есть, глаза, конечно, были, но они сидели так глубоко в своих щелях-амбразурах, что их цвет и выражение можно было скорее угадать, чем увидеть. Вся троица незваных зрителей с нескрываемым вожделением следила как за обеими рабынями, так и за императрицей.

— Не хватало еще, чтобы он сюда весь свой хазарский каганат притащил! — кипятился «Гроза морей». — У меня руки чешутся выкинуть этих, …как бишь их… Протокола и Дырокола в окошко!

— Не стоит того-с, — успокаивал Аскольд. — Притащат полицию. Закон-то на их территории. Нам преждевременный скандал без надобности-с!

К положенному сроку непьющий маляр Тихон Никифорович, руководимый Нарышкиным, намалевал на огромном полотне некое подобие исторического пейзажа. На горизонте, над синим пятном Босфора мирно кудрявился вулканчик а-ля Везувий. Половину холста занимала белокаменная изба с куполами и античным портиком — храм Софии. Позади нее из яркой зелени торчали разлинованные «под кирпич» щербатые зубцы Константинопольских стен, а также несколько гражданских построек, которые архитектурой своей более всего напоминали вокзальный сортир. Сравнение это пришло Нарышкину на ум, когда он в последний раз критически осматривал задник. Оно показалось не очень лестным, особенно для столицы Византийской империи, и Сергей хотел, было, все переделать, однако компаньоны сумели заверить его, что дома — «как живые» и для трагедии подходят в самый раз. Михеич сколотил, а непьющий Тихон Никифорович разрисовал «рамы перспективного письма» — деревянные щиты, изображающие густые кущи южной растительности. За ними актеры могли укрыться в ожидании своего выхода на сцену. Нарышкин оглядел декорацию и собственноручно довершил ее, изобразив на заднем плане, под вулканом, группу праздношатающихся зевак.

Рома декорации одобрил, сказав, что похоже на Баку, но посоветовал для пущей достоверности добавить в пейзаж шашлычную.

Объявление в газете и расклеенные по всему городу афиши сделали свое дело. По Нижнему поползли слухи о небывалой откровенности новой постановки. Поговаривали, что этот пройдоха Рубинов сумел взять «в разделку» какого-то неизвестного мецената, и тот отвалил кучу денег на италийскую артистку, отличающуюся весьма свободным поведением и в жизни, и на сцене. Сам Аскольд эти слухи только подогревал. На расспросы отвечал уклончиво, делая многозначительное лицо, откровенных разговоров со старыми знакомыми избегал, в обществе (трактире, где обычно сиживали служители сцены) не появлялся, но что самое подозрительное — был трезв и пил теперь только, разве что, оршад и квас. В воздухе запахло сенсацией.


Незадолго до премьеры уставший до невозможности Сергей решил-таки еще раз навестить запойного капитана «кавурого». Он добрел к нему на Третью Пожарскую поздним вечером после репетиции. В комнате капитана было пусто и подозрительно чисто. Пахло хлором. Коридорный, давешний знакомец Нарышкина, на вопрос о постояльце только скорбно опустил голову и отложил веник.

— Убрался Василь Игнатич, царствие ему небесное… Тому уж, как пять ден…

— Куда убрался? — не понял Сергей. — Далеко?

— Дальше некуда, на тот свет преставился, вот как!

— … Как это случилось? — нахмурился «Гроза морей».

Коридорный развел руками: — Понятия не умею, как такое сталось. Навроде, как в себя человек стал возвертаться. Личность побрил начисто… Чаю спросил… Часу это было уж к полуночи… Я усыпать стал… Слышу по кровельке — топ, топ… ходят. Ну, думаю, опять полез Василь Игнатич луну глядеть. Она тот день и впрямь здоровущая была… Вдруг — крик евойный, и внизу под домом — хрясь! Выбег я на улицу, глянул, а ен сверзился с крыши, значит, и уж лежит в полной бездыханности. Только ногой — дрыг, дрыг и помер!

— Вот оно что… — пробормотал Сергей. — Стало быть, несчастный случай…

— Может и так… А может, и подмогли ему.

Коридорный понизил голос до шепота: — Василь Игнатич и допреж сам между себой беседы вел. И в энтот раз тож. Ну, думаю, опять Синяя бабушка пожаловала…ан нет. Слышу, отвечает ему кто-то на два голоса. А уж потом слышу: люк скрипнул, на крышу… топ, топ. Я еще смекаю себе: густовато что-то Василь Игнатьич топает. Навроде, как на четырех ногах…

— И кто же ему помог?

Коридорный с тревогой оглянулся по сторонам и, округляя глаза, прошептал:

— Ясное дело, кто! Не иначе, как черти за ним с луны явились!


За день до премьеры Нарышкин с подачи Аскольда назначил генеральную репетицию на сцене и в костюмах. Наняли мужичонку, который должен был открывать-закрывать занавес и в нужный момент зажечь особые лампы с красными стеклами, чтобы багровые сполохи ознаменовали окончательную гибель империи.

Облачились в тоги и туники. В целом актеры смотрелись неплохо, но больше походили не на римлян, а на посетителей сандуновских бань, завернутых в простыни. Сандалии, сработанные Федором, также грации не прибавляли.

— Провалимся, ну точно провалимся. Освистают, как пить дать! — нервничал Нарышкин. — Куда вся материя девалась? Ведь договаривались атласу и парчи взять, кучу денег отвалили. Аршин — аж четырнадцать рублей! А у нас актеры в поскони щеголяют! Я этому Шмулику второе обрезание сделаю — под самый корень!

Однако же, когда из гримерной появилась «императрица Варения», Нарышкин воспрял духом. Катя в ромейском наряде была чертовски хороша! Аскольд поколдовал над ее прической и возвел на голове девушки какие то невозможные вавилоны. Пышные волосы, поднятые наверх, открывали взору лебединую шею и выгодно оттеняли без того красивое лицо, делая его, по меньшей мере, благородным. Уроки Рубинова не прошли даром, в осанке «императрицы» появилась царственность, в движениях плавность, в голосе — чувственная женственность. Наряд Катерины потрясал еще больше. Он открывал плечи, полуобнажал грудь, а разрезы по бокам платья давали возможность лицезреть стройные ноги девушки.

— Нет, не императрица… Богиня! — только и смог промолвить Сергей, увидев такую неземную красоту.

А когда преображенная Катенька произнесла свой монолог:

«Томленьем трепетным томима,

Ах, отчего я не любима?

И почему не в царской власти

Призвать к себе любовь и счастье?

О, как же горек мой удел!

Возлюбленный не захотел

Делить со мной сегодня ложе.

Я вся горю теперь. О, боже!»,

Нарышкин подумал: «Мы теперь, пожалуй, можем вообще не играть, успех спектакля обеспечен! Это уже не театр в Нижнем, это точно византийский „Порнай“ какой то! Чудо, как хороша!».

Он еще раз оглядел царственную фигуру девушки и дернул себя за вихры.

— Черт побери, а ведь я все-таки люблю ее!


Глава пятая ЗАПАХ КУЛИС | Авантюристы | Глава седьмая КАРБОНАРИИ НА ПОДМОСТКАХ