X
Сфен изгрыз всю свою уздечку. Герцог настоятельно попросил его помалкивать, ибо путешествовал с большой свитой и не желал, чтобы по поводу его коня ходили сплетни. Впрочем, он и сам грустил не меньше Сфена, ибо весьма ценил веселую его болтовню. Итак, Сфен трусил вперед, замкнувшись в мрачном молчании, хотя и не утратил при этом обычной выдержки.
Лишившись собеседника в морде Сфена, герцог болтал с виконтом де Плакси. Созыв Генеральных Штатов исполнил его ликования: прекрасный повод для того, чтобы прошвырнуться в столичный город Париж. Юная Руссула, новая супруга герцога, также не прочь была вкусить столичных радостей жизни и так энергично настаивала на этом, что герцогу пришлось задать ей хорошую взбучку.
— По-моему, вы пересолили, мессир, — сказал виконт.
— Какое твое-то дело, чичисбей несчастный! Ты что, втрескался в герцогиню?
— Боже меня упаси, мессир!
— Значит, ты не галантный кавалер. А я-то надеялся, что ты в нее втрескался, в герцогиню то есть.
— Никоим образом, мессир.
— А ты, случайно, не лицемер?
— Уверяю вас, мессир...
— Ладно, ладно, но уж поверь мне, что если я и пересолил, то никак не больше ее отца. Ведь речь шла о моем авторитете. Не мог же я допустить, чтобы она сочла мою трепку менее суровой, чем лупцовку какого-то дроворуба...
— Месье, месье, — деликатно окликнул Сидролена метрдотель, — так что же дальше?
— ...и у него топор соскользнул с топорища да и упал в пропасть.
— В пропасть?
— Да, так говорится в сказке, — ответил Сидролен. — И он никак не мог его оттуда достать.
— Ну еще бы! — сказал метрдотель. — Из пропасти-то!..
— Тогда опечаленный дроворуб...
— Кто-кто?
— Ну, дровосек...
— Еще один архаизм. Вот объясните мне, месье, почему некоторые слова вдруг выходят из употребления? Я сам лично знаю массу слов, которые за одну только мою жизнь напрочь исчезли из оборота: синематограф, таксиметр, капельмейстер и так далее.
— Вы хотите узнать конец сказки?
— Я его уже угадал, — сказал довольный своей сообразительностью метрдотель. — Опечаленный дровосек — или дроворуб, как вы изволили выразиться, — сам бросился в пропасть. Вот почему про дураков и говорят: туп, как топорище. Топорище ухнуло в пропасть вслед за топором.
— Интересный вариант, — невозмутимо сказал Сидролен. — Но нет, на самом деле дроворуб всего-навсего бросил в пропасть топорище. Вслед за топором. Так что не осталось у него ничего. А ведь топорище-то вполне могло еще пригодиться.
— Вот глупости! — возразил метрдотель. — На кой черт ему топорище? Поди-ка раздобудь топор в те времена! Нет, глупый конец у вашей сказки. Мой вариант лучше.
— Может, и глупый, — невозмутимо сказал Сидролен, — но, во всяком случае, вы узнали много нового.
— Да-да, благодарю вас. А вот и ваша крупнозернистая икра свежего посола и сверхвысшего сорта, доставленная сегодня днем сверхзвуковым самолетом: великолепная закуска к сверхохлажденной водке!
Да, закусил Сидролен действительно великолепно.
Поскольку ресторан был практически пуст, метрдотель время от времени подходил проверить, все ли в порядке. Сидролен отдал должное кулебяке и с аппетитом отведал волован с капустой. В ожидании следующей перемены он опять перемолвился словом с метрдотелем.
— Я знаю людей, которые обедали здесь днем.
— Днем у нас был большой наплыв народу, — ответил тот важно.
— Моих было шестеро. Три пары.
— Днем у нас была занята масса столов на шесть персон.
— Там были три молодые дамы, три сестры. Они не похожи как три капли воды, но если приглядеться, сразу видно, что близняшки.
— То есть тройняшки? Что-то не припомню. Странно, вообще-то я прекрасный физиогномист.
— А кавалеры, наоборот, ничем не примечательны.
— Ну тогда я знаю, о ком вы говорите. Довольно вульгарная компания.
— Вы так думаете?
— Смею вас уверить. Они не вкушали пищу — вот как вы, месье, — они просто жрали. И у них не было гастрономического допуска. Более того, они даже не знали, что это такое: сразу видно, не привыкли ходить по ресторанам и наедать больше чем на три тысячи калорий... Вы и вправду с ними знакомы?
— Немного. И как же вы поступили с ними, когда обнаружили, что у них нет допуска?
— Ну что ж мне было с ними делать, — поступил так же, как и с вами: я их обслужил.
Метрдотель тонко улыбнулся и, пока его подчиненные ставили на стол трюфели и фазана, продолжал так:
— Должен вам признаться, месье, что гастрономический допуск, якобы выдаваемый соцстрахом, есть в чистом виде фикция. Такого просто не существует. Я сам выдумал его и позволяю себе развлекать клиентов столь остроумной шуткой. Некоторые поддаются на эту удочку, но тогда мой розыгрыш теряет всю соль. Я-то сразу понял, что вы, месье, не лыком шиты, но те люди, ваши знакомые, так рассердились, что чуть ресторан не разгромили. Прямо смеху подобно.
— Вы же сказали, что под конец обслужили их.
— Конечно, конечно... после того как успокоил... намекнул, что в знак особого расположения... только для них. Ну да вы знаете, что говорят в таких случаях глуповатым клиентам.
— Понятно, — сказал Сидролен.
— И все-таки чаевые они дали нищенские. Ну и людишки! Не вашего круга, месье, нет, не вашего круга. А уж дамы — те прямо-таки низкого пошиба. Так вы говорите, тройняшки? Любопытно. Никогда бы не подумал. А ведь я прекрасный физиогномист.
Неожиданное появление пары клиентов избавило Сидролена от назойливого шутника и позволило ему спокойно расправиться с дичью и представителями грибной флоры, затем на свободе угоститься ломтиками разнообразнейших сыров, в полнейшей безопасности посмаковать суфле с двенадцатью ликерами и, наконец, совершенно безмятежно заложить за галстук стаканчик зеленого шартреза. Потом он спросил и оплатил счет, добавив несколько франков, чтобы не разочаровать метрдотеля, который поклонился ему чуть ли не в пояс. И только очутившись на улице, Сидролен впал наконец в экстаз.
— Невероятно! — сказал он вполголоса. — Высший класс!
— Что вы сказали? — спросил прохожий.
Поскольку стояла кромешная тьма, Сидролен не мог признать, тот ли это самый.
— Ничего. Я разговаривал сам с собой. Привычка, знаете ли...
— Знаю, знаю, — раздраженно прервал его прохожий, — я вам уже советовал с ней расстаться, с этой вашей привычкой.
— Ну, не каждый же день у людей праздник.
— Так у вас нынче праздник? В честь чего?
— Я классно поужинал.
— Ну и что же?
— Я уж и не припомню, когда со мной такое бывало. Либо еду вообще в рот не возьмешь, либо хоть одно блюдо да ухитрятся испоганить. А сегодня все было в полном ажуре. Перед каждой переменой блюд я дрожал от страха. Я говорил себе: нет, это невозможно, так не бывает. Что-нибудь да сорвется. Но нет! Фазан был сочный и отлично прожаренный. Трюфели — целенькие и в меру пропеченные. Сыры — первостатейные. Тогда я подумал: ну уж суфле-то с двенадцатью ликерами — с двенадцатью, месье! — оно наверняка опадет. Ничего подобного: кругленькое, как воздушный шар, маслянистое, восхитительное. Ни к чему не придерешься. Даже шартрез — и тот оказался настоящий.
— Пф! — фыркнул прохожий. — Не вижу, чему тут радоваться. Прилично поесть в дорогом ресторане — это не штука. Вы попробуйте поесть так в бистро!
— Есть дорогие рестораны, где только свиней кормить. Нет, я и впрямь поражен до глубины души. Что-то тут неладно... но я не собираюсь пудрить вам мозги своими делами.
— Почему бы и нет?
— Потому что не собираюсь, и все тут.
— В таком случае, — заявил прохожий, ничуть не обидевшись, — не стану отнимать у вас время... уже поздно.
— Всех благ!
Сидролен прогуливает свое изумление по ночным улицам. Подумать только — удалось! Он просто в себя не может прийти. Он бредет вроде бы наугад, но как-то незаметно оказывается возле «Ковчега». Взяв электрический фонарик, который он обычно прячет в почтовом ящике, Сидролен осматривает загородку и не обнаруживает на ней надписей.
Он охотно открыл бы рот, чтобы констатировать необычность данного факта, но не хочет рисковать: не дай Бог, опять нарвешься на того прохожего! На барже все спокойно, все на своих местах.
Сидролен принимает еще стаканчик укропной настойки, чтобы разбавить ужин — все-таки чуточку тяжеловатый для него. Он размышляет, не лечь ли ему спать, или же, для лучшего пищеварения, стоит сесть в лодку и немного погрести? Но тут же отказывается от столь гигиенического излишества и решает отдать предпочтение сну. И тут к нему обратился конь.
— Можно хоть словечко-то молвить? — спросил Сфен. — Тут ведь все свои.
И в самом деле, рядом с герцогом ехал один лишь Пострадаль на Стефе. Проводник скакал в ста туазах впереди, остальная свита держалась сзади на почтительном расстоянии.
— Говори, славный мой Демо! — с любовью сказал герцог.
— Вы никогда не подумывали о собственной статуе?
— Черт возьми! — воскликнул герцог. — Мне и в голову не приходило...
— Так почему бы и нет?
— В самом деле! — ответил восхищенный герцог. — Почему бы и нет?!
— Разумеется, я говорю о конной статуе, — как у славного короля Генриха Четвертого, которую мы осматривали вчера.
— Ишь размахнулся — конная статуя! Я все-таки не король Франции.
— Мне, — заявил Сфен, — она видится именно конной.
— Теперь я понимаю: тебе хочется иметь собственную статую.
— А разве я ее не заслужил? Такого коня, как я, после Ксанфа мир не видал. Да и Ксанф-то говорил только с голоса Геры, а вот мне подсказчиков не надо, я и сам найду что сказать.
— А кто такой Ксанф? — спросил Пострадаль.
Сфен даже пукнул в знак презрения к темноте Пострадаля. Однако все же соблаговолил ответить:
— Один из скакунов Ахилла. Второго звали Балиос.
— Сфен только что перечитал всего Гомера — за три дня! — пояснил герцог.
— А мне поставят статую? — спросил Стеф.
— Во всяком случае, он вполне ее заслуживает, — сказал Сфен, который был верным другом. — В «Илиаде» Балиос не разговаривает, говорит один Ксанф, а Стеф у нас наделен даром речи, значит, и ему полагается статуя.
— Но нельзя же ваять меня сразу на двух конях, — возразил герцог.
— Опытному скульптору это раз плюнуть, — ответил Сфен, большой оптимист. — Во всяком случае, давайте начнем с меня и вас. А Сфен подождет. Правда, Сфен?
Сфен не ответил, а Стеф не стал продолжать, поскольку проводник, поджидая их, приостановился. Вдали они узрели строительные работы.
— А неплохая, между прочим, мысль! — сказал герцог Пострадалю. — Я все время чувствовал, что мне чего-то не хватает; теперь понял, чего именно: конной статуи. Как только вернемся в Париж, примемся за поиски скульптора.
Они нагнали проводника. Подоспела мелким галопом и свита.
— Благородные сеньоры! — провозгласил напыщенно их чичероне. — Перед вами акведук — парижская достопримечательность, наиболее посещаемая сегодня, — разумеется, после статуи нашего славного короля Генриха Четвертого. Работы были начаты по приказу Ее Величества королевы-матери.
— Да здравствует королева-мать! — вскричал герцог.
— Да здравствует королева-мать! — вскричали остальные.
— По окончании строительства акведук будет иметь двести тридцать один фут в длину и девяносто четыре фута в высоту. Сооружением руководит архитектор господин Саломон де Брос...
— А статуи он, случайно, не изготавливает? — спросил герцог.
— Понятия не имею... и главный инженер флорентиец Томазо де Франчини.
— И он тоже нет? — спросил герцог.
— Что «тоже»? Я вас не понимаю.
— Я спрашиваю: он тоже делает статуи или он тоже их не делает? Тоже НЕ делает?
— Понятия не имею.
— Как только мы вернемся в Париж, вы меня поведете к самым знаменитым столичным скульпторам.
— Слушаю и повинуюсь, мессир.
— Разве что я выпишу себе какого-нибудь итальянца...
Вернувшись к своим баранам, гид предлагает благородным сеньорам спешиться и посмотреть на работы вблизи.
— Идите, если хотите, господа, — говорит герцог, — я уже нагляделся всласть.
Пока все осматривают акведук, герцог отправляется на поиски укромного и уютного местечка. Куда ни глянь, повсюду лужайки, сады и огороды. Герцога привлекает грядка порея, которую, по его мнению, не мешало бы унавозить. Итак, он располагается на ней со всеми удобствами, как вдруг небо заволакивает тучами, поднимается ветер, разражается буря и льет проливной дождь. Герцог, едва успевший выполнить свою задачу, спешно ищет укрытие. Рядом ничего такого нет, зато вдали виднеется домик. Герцог кидается к домику, скользит по раскисшей земле, в лицо ему хлещет дождь, а потому он бежит точь-в-точь как какая-нибудь бресская пулярка, удирающая от повара. Все же в конце концов он добирается до укрытия, то есть до этого домика. Но для того чтобы домик и впрямь стал укрытием, нужна открытая дверь. Дверь же не открывается. Тщетно герцог колотит в нее: результата никакого, а дождь по-прежнему льет ему за воротник.
Потом дождь усиливается и смывает с герцога всю грязь: никогда еще не бывал он таким чистым; впрочем, факт этот, стань он известным герцогу, не доставил бы ему никакого удовольствия. Герцог все колотит в дверь ногами, бьет в нее плечом; наконец замок и петли уступают силе: дверь описывает траекторию в девяносто градусов и падает наземь, а сверху на нее падает промокший и разъяренный герцог.
Который, впрочем, тут же поднимается, недовольно ворча. Встряхнувшись, он озирается и видит, что попал не то в стойло, не то в конюшню, а может, в погреб или на чердак. Все погружено в полутьму, свет еле сочится через выбитую дверь, черные тучи по-прежнему застилают небо. Наконец герцог определяет, что попал в дровяной сарай — прекрасный, битком забитый дровами дровяной сарай. Да и уголь здесь тоже имеется. Герцог тут же разрабатывает план действий.
— Разожгу-ка я огонь да просушу штаны, камзол и шляпчонку.
Герцог ищет очаг, но такового не обнаруживает. Зато в глубине сарая он видит дверь и потихоньку отворяет ее. Сперва он ничего не может разобрать, но вдруг некто, склонившийся над горнилом, выпрямляется и кричит ему:
— Назад, неосторожный! Ты весь мокрый, а сырость загубит мою последнюю операцию!
— Фу ты, ну ты! — парирует герцог. — Ты потише, я не привык, чтобы со мной разговаривали таким тоном! Мне нужно высушить одежду и обсушиться самому.
— Назад, говорят тебе! Рубиновое дерево уже превратилось в зеленую канарейку, и ее клювик начинает собирать зернышки золота.
— Золото? — вскричал герцог. — Ты говоришь, здесь есть золото?
Но человек, не удостоив его ответом, вновь склонился над тигелем и вдруг испустил вопль отчаяния.
— Проклятье! — вопил он. — Зеленая канарейка превратилась в свинцовую курицу. Все придется начинать сначала!
— Ну и прекрасно! — легкомысленно сказал герцог. — Начинай сначала, зато я избегну простуды.
— Начать сначала, мессир?! Да ведь это двадцать семь лет упорного труда! Двадцать семь лет — псу под хвост! В этом тигеле вот-вот должно было появиться золото, если бы не ваше грубое, неуместное вторжение.
— Да-да, все это очень интересно, но что ж теперь делать, смиритесь. А я пока высушусь.
И герцог принимается стаскивать с себя штаны и камзол; он развешивает их над очагом, а затем и сам усаживается рядом, но не вплотную, чтобы не подгореть. И от него, и от одежды валит густой пар.
Человек продолжает охать и причитать:
— Эта сырость проникнет теперь повсюду!
И он бросается закупоривать бутыли и замазывать глиной горлышки реторт, не переставая притом бурчать:
— Все ингредиенты придется полностью высушивать заново. Погиб многолетний труд! — да нет, что я говорю, — не погиб, загублен. И кем! — каким-то мужланом неотесанным, который не знает, куда ему приткнуться в дождь.
— Фу ты, ну ты! — посмеиваясь, говорит герцог. — Скажите на милость! Да знаешь ли ты, с кем говоришь, жалкий стеклодув?
— А знаешь ли ты, с кем говоришь, мужлан?
— Ну вот, заладил: мужлан да мужлан! Я герцог д’Ож, представитель знати моей провинции в Генеральных Штатах.
— Подумаешь! А я Тимолео Тимолей, единственный алхимик во всем христианском мире, кому ведом подлинный и наивернейший способ получения жидкого и твердого золота, не считая множества прочих чудес.
— Это каких же?
— Я умею ходить по потолку, как муха, и по воде, как наш Христос-спаситель; умею находиться одновременно здесь и в Новой Испании, путешествовать, подобно пророку Ионе, в чреве кита, плавать верхом на дельфинах не хуже Ариона[*], бегать быстрее Аталанты[*], передвигаться в экипаже без лошадей и летать по воздуху стремительней орла и ласточки...
— Как вижу, ты питаешь слабость к средствам передвижения.
— Просто я излагаю свою тему последовательно. Желаете из другой серии? — пожалуйста! Я могу: понимать язык пчел; говорить на диалекте тупинамбуров[*], не изучая его; беседовать с человеком, находящимся за тысячу миль от меня; слышать музыку небесных сфер; без труда разбирать секретные письмена; наизусть пересказывать тысячи и тысячи книг; вести диспут с любым оппонентом на любую тему, даже не ознакомившись заранее с ней.
— Все это гроша ломаного не стоит, а вот золото — совсем другое дело, — сказал герцог, принимаясь одеваться.
— Из эссенции, которая вот-вот должна была сублимироваться у меня в тигле, я мог бы получить даже не унции, а ливры, да что там ливры! — целые бочки золота, но вторжение господина герцога все погубило. Мне опять предстоит трудиться двадцать семь лет над дистилляцией; правда, теперь мне поможет приобретенный опыт.
— Сколько же времени понадобится тебе на этот раз?
— Ну, как сказать... — замялся Тимолео Тимолей, — годика три-четыре.
— Значит, через три-четыре года ты надеешься получить философский камень?
— Надеюсь.
— И эликсир долголетия?
— Dito[45].
— Хорошо, — сказал герцог, теперь уже окончательно одетый. — Очень даже хорошо.
Дождь кончился. Герцог подошел к двери и увидал в сотне туазов от дома искавшую его свиту. Он повернулся к алхимику:
— Тимолео Тимолей, что ты скажешь, если я приглашу тебя жить у меня в замке и алхимичить для меня? Я оплачу все твои расходы, защищу от чересчур любопытных попов, буду кормить по-королевски, а взамен получу от тебя золото и эликсир. Ну как, согласен?
— Покинуть Аркёй? Трудно сказать... Нужно как следует подумать.
— Да чего там думать-то! Вот отсижу на Генеральных Штатах, велю перевезти в замок всю твою стеклянную дребедень вместе с дровами, и дело с концом.
Заметив герцога, Сфен рысцой поспешил к домику и круто затормозил перед хозяином, которого мягко упрекнул:
— Ну можно ли это, мессир, где вы пропадали?
— О-о-о! — простонал алхимик, побледнев как полотно. — Го... гов... говорящая... ло... лош... лошадь!..
— Вот видишь, — успокоил его герцог, — у тебя будет неплохая компания.
И, вскочив на Сфена, галопом умчался прочь.
Ошеломленный Тимолео Тимолей попятился, споткнулся о полено и без чувств рухнул на кучу угля.