Когда Никита вспоминал свою жизнь в Храмцово, он всегда ловил себя на том, что улыбается. Так широко, так искренне, как его отец на фотографии. На ней Дроздов-старший в походной штормовке, капюшон надвинут на глаза. В руках он держит пермского бога...

Эта фотография всегда стояла на письменном столе, за которым сидел Никита. Сейчас, отметил он, все реже. Незачем.

Никите в Храмцово нравилось все. Жить в старом доме, учиться в сельской школе, где в коридорах пахло сухими травами, старым деревом, а над ухом не гремели электрические звонки. Вместо них – тонкий голос валдайских серебряных колокольчиков. Завуч школы, физик, собирал их. Потом, как он сам говорил, покумекал немножко, подсоединил куда надо, поставил таймер, и они работали.

Никита закончил школу в Храмцово. Когда пришло время поступать в университет, объявилась Ирина Михайловна.

Все шло так, как задумано. После университета Никита остался на кафедре, ездил в экспедиции по тем же местам, что дед и отец. Он защитил диссертацию по пермской скульптуре – легко. Полные шкафы дедовых и отцовских материалов, коллекция «образцов материальной культуры», как официально назывались фигурки.

Все переменилось в одночасье, как всюду вокруг. На кафедру пришли другие люди, Никите предложили работать на один музей – экспертом, потом на другой.

Однажды Ирина Михайловна приехала домой и обнаружила, что сын и Наталья Петровна каждый день варят гречку.

– Вы так ее полюбили? Или это новая диета? – Она с любопытством оглядела Никиту, который никогда не был худым.

– Никита без работы, Ира, – сказала Наталья Петровна, – а моя пенсия... – Она махнула рукой. – Здесь давно все не так, Ира.

Ирина Михайловна ушла в кабинет мужа и не положила трубку телефона, пока не услышала то, что хотела.

Она вернулась к пятичасовому чаю.

– Хоть чай без гречки, – насмешливо бросила она, оглядев стол. – Но я все вам устроила, – объявила она. – Никита, завтра ты выходишь на работу. Фирма «Милый дождик», это если перевести с английского, – усмехнулась она. – Торговля зонтами. Хозяин – мой знакомый. – Она вздохнула. – На самом деле у вас здесь многое... очень многое... по-другому. – Она пожала плечами. – Даже подумать не могла. Пока посидишь там, потом я займусь тобой.

Ирина Михайловна говорила быстро, не позволяя ни звука вставить между словами. Она всегда так говорила.

Хозяин платил не много и не мало. Но и работа такая – сиди, жди, когда приедут за партией зонтов. Иногда он просил Никиту отвезти коробку зонтов по какому-нибудь адресу. Никита садился в машину фирмы с надписью на боку аршинными буквами: «Милый дождик». Надпись смущала, но недолго, на автомобильных боках он читал такое, что можно руль выпустить из рук, если расслабиться.

Довольно скоро Никита привык к ангару, никто его не видел, мало кто тревожил. Он сидел за столом, слушал стук дождя по сферической крыше, удары ветра о металл. Он спрятался от всего и от всех.

– Промчалось лето стрелой из арбалета, – услышал собственное бормотание. – Настала осень – хлеба просим.

Что это с ним? Давно не запоминал стихи. Но разве это стихи?

Он постучал пальцами по столу, пытаясь вспомнить. Ну конечно, это из тетрадки, которую нашел в портфеле Натальи Петровны. Значит, когда-то она писала стихи?

– Про-мча-лось ле-то... – Он отстучал пальцами в такт. Потом убрал руки со стола, безвольно опустил. Они болтались по бокам рабочего кресла. – Пром-ча-лась жи-знь, – пробормотал Никита, вернул руки на стол. Он взял карандаш, который когда-то Наталья Петровна подарила ему – толстый, очень. Он писал красным жирно. Им легко помечать коробки.

Никита вертел его в руках. Да, промчалась ее жизнь, которую она потратила на сочинение. Только не поэмы, а его. Она сочинила из Никиты Дроздова Барчука. Залюбленного, зависимого, ленивого.

– Никита, как ты говоришь? – морщилась мать. – Окаешь, будто волжский бурлак позапрошлого века... – Выйдя за дверь, Ирина Михайловна забывала, что слышала и что сказала. Она бежала дальше.

Что ж, добежала почти до края земли.

В общем-то Никита всегда считал Наталью Петровну главной в своей жизни. Он был не просто привязан к ней, он был в нее влюблен. Когда они с Ириной Михайловной входили к нему в спальню, он тянулся обнять Наталью Петровну. Без нее он не мог пить, не мог есть. Он не спал, если она не ложилась рядом, не убаюкивала его. А потом он понял, что и жить без нее тоже не может.

Он долго не понимал, повзрослев, почему мать уступила его няне. Она как будто даже стремилась к этому. Теперь-то ясно – почему. Новое знание высвечивало то, что стояло в тени прошлого.

Наталья Петровна не была няней, она не спала ночами, как всякая настоящая мать, когда ребенок в горячке.

Она кидалась на защиту, когда на него шло стадо деревенских гусей, а самый главный гусак, вытянув шею, шипел, как масло на горячей сковородке.

Она всегда была рядом с ним. Она кормила его, читала книжку, учила читать, считать. Она спасала любимого медведя в клетчатых штанишках, когда кто-то из чужих детей отрывал его от груди Никиты, чтобы утащить в песочницу, на общую свалку игрушек.

С ней ему никогда не было страшно. А с матерью – всегда. Особенно когда она сажала его в машину на заднее сиденье, везла в гости, на елку или куда-то еще. Туда, где он был нужен ей.

Сейчас Никита удивлял самого себя – удивительным неудивлением тому, что открылось. Новость о том, кто его мать, объясняла ему его самого. Разлад с самим собой, от которого он устал, – еще бы, столько времени жить с ним!

Его родили не те, кто он думал. Его воспитала не няня, как он считал. Будь Наталья Петровна просто няней, она не справилась бы с природой его отца и его матери. Точнее, той женщины, которую он считал матерью. Но Никита был лишь наполовину ее. Он чувствовал себя барчуком и крестьянским сыном одновременно.

Отец не успел разбудить в нем свою наследственность, поэтому Никита рос на иной почве. Бедной, с тонким слоем гумуса, которого едва хватало на поддержание обыденной жизни. Поэтому он сидит здесь.

Его названная мать, понял он внезапно, только тем и занималась, что удобряла свою, столь же бедную поначалу, почву. Что было бы с ней, не поторопись она благодаря мужу войти в круг людей, в который не войдешь без стука?

Он помнит свой протест – не против власти Натальи Петровны над ним, нет. Он не рассматривал ее любовь как власть над собой. Дело в ином – он противился ее смирению, согласию со всем, что приносит с собой жизнь. Потому что эти настроения она насаждала в нем.

– Ничего, ничего, Никита, потерпи, – просила она его.

Его глупый брак разве не полудетская форма протеста против себя такого, какой он есть? Неужели мог он поверить, что, соединившись под привычной крышей в своей обычной постели с чужой женщиной, станет цельным? Он женился потому на Маше, что она не похожа на Наталью Петровну, родную ему по духу. Он боялся еще одного духосмешения.

Никита усмехнулся. После его женитьбы Наталья Петровна уехала в Храмцово.

Он помнит, как открыл шкаф в комнате отца, много лет запертый на ключ. Робкая попытка вызвать дух второй половины своей натуры? Вероятно. Словно вещи, которые носил отец, дадут ему то, что не успел сам.

Никита вынимал костюмы, висевшие на вешалках, – черные, синие, серые. Совсем светлые для лета, которые, как говорила Наталья Петровна, носили с первого мая до первого сентября. Свитера из отменной шотландской шерсти, туфли из мягкой английской кожи. Все выглядело так, будто только что из дорогого европейского магазина.

Примеряя вещь за вещью, Никита отдавался странному чувству, почти экстатическому: он Дроздов! Такого возбуждения не испытывал даже рядом с женой.

Одетый как отец, он в зеркале видел себя другого. Большой лоб – свидетельство незаурядного ума, большой нос – природная сила натуры, крупные губы – аппетит к жизни и долголетие.

Как хорошо, что Ирина Михайловна не успела отнести вещи отца в церковь, ей не хватило времени. А Наталья Петровна, догадался он, предусмотрительно пресекла даже попытку – заперла шкаф на ключ.

Никита, облаченный во все отцовское, направился в кабинет. С новым чувством открывал другие шкафы, в которых до самого потолка лежали бумаги.

Поворот ключа – скрип дверцы – и перед ним фигурки, найденные в лесах Урала. Оставленные при себе. Это хорошо, что они здесь, а не в музее... Мысль, пойманная в потоке непривычных, отцовско-дедовских мыслей. Они пробивались к нему, вышедшему из силового поля Натальи Петровны, с помощью осязаемых вещей.

Когда Наталья Петровна покинула этот мир навсегда, в его изменившееся силовое поле вкатился Мазаев. Разве не дед и отец Дроздовы подтолкнули его? Конечно, они. Иначе с какой стати Владилен Павлович пришел бы, встал на пороге и сказал: «Вы – Никита Тимофеевич Дроздов, сын Тимофея Никитича Дроздова, внук Никиты Тимофеевича Дроздова».

Никита смотрел в открытую дверь ангара. Как будто хотел запомнить горизонт, который открывался за рекой, пустырь, который обещали в следующее лето превратить в сквер с цветочными клумбами.

Вряд ли он когда-то снова окажется здесь: цельность, которую он обретает шаг за шагом, поведет его другими путями...