Утро следующего дня.

– Опоздали, как есть опоздали, – вполголоса выругался капитан Толстой, наблюдая за расползающимися по полю вражескими фуражирами. – Говорил же вчера, что нужно затемно выходить. Накрыли бы тёпленькими прямо в деревне.

– А если бы не сумели какого часового снять? Тогда что, уличные бои? – возразил Иван Лопухин. – Извини, но сейчас не восемьсот первый год, чтобы в штыковую ходить.

– А как сейчас их ловить?

– Зачем ловить, друг мой Теодор? Вот же они, как на ладони, – старший лейтенант румян и свеж, будто не случилось бессонной ночи у костра в компании друзей, хорошего вина и трубки. Одно из преимуществ холостого человека – чем больше усилий по растрачиванию здоровья, тем меньше оно страдает. Видимо, не расходуется на жестокую и бесконечную войну с угрызениями совести. – Тем более это не французы, а неаполитанцы из корпуса Ожеро. Бабские чулки на пуговицах видишь?

– Это гамаши.

– Да? Я думал, обычная линейная пехота.

– На ногах гамаши. Не чулки это.

– А похоже. И всё равно неаполитанцы. Вот артиллеристы, те точно французские.

Фёдор Иванович не ответил, лишь тихо чертыхнулся, прихлопнув на щеке надоедливого слепня. Так уж получилось, что неприятель занял единственную дорогу, ведущую к зажатому со всех сторон болотами полю, и заросли камыша остались последним подходящим для наблюдения местом. Подходящим, но слишком неприятным из-за обилия кусачих насекомых. Ничего, и это Наполеону зачтётся в вину…

– Федя, давай ракетами по пушкам бабахнем?

– Двумя оставшимися? Они же зажигательные, ещё хлеба спалим.

– Плохо.

Рожь сжигать Лопухину не хотелось, тем более неаполитанцы работали столь бодро и весело, кое-где даже с песнями, что не стоило отвлекать – самим легче, если снопы уже на телегах. Да и не вояки они… так, погулять вышли. Разбегутся после первого же выстрела. Эх, если бы не батарея, развёрнутая жерлами в сторону предполагаемой опасности. И ведь угадали, мерзавцы, кавалерии больше негде наступать. Ну не по болоту же?

– Сволочи.

– Что? – переспросил старший лейтенант.

– Закопались, говорю.

С недавних пор французы переняли привычку окапываться при любом удобном случае, и сам чёрт их нынче из земли не выковыряет: мелькнёт порой кто-нибудь, и снова спрячется как мышка в норку. Научены горьким опытом, однако. Раньше, пока догадаются, что под обстрелом стоят, получалось до половины орудийной прислуги выбить, а сейчас… Ну не штурмовать же их, в самом деле, чтобы вылезли?

Фёдор Иванович наклонился, чтобы поправить завязки плетёных из лозы мокроступов, закреплённых на сапогах. Не самое лучшее средство для передвижения в камышах с точки зрения скрытности, но без них провалишься в болотину по пояс, а вездесущие пиявки постараются воспользоваться моментом. В отношении здоровья, конечно, пиявки пользительны, но ведь норовят залезть в места, природой предполагаемые к особому сбережению.

Пока командир возился с намокшими верёвками, Лопухин продолжал рассматривать в бинокль поле с копошащимися неаполитанцами и артиллерийскую позицию. Хорошо сидят!

– Смотри! Что он делает, сука?

Возглас старшего лейтенанта заставил командира батальона поднять голову и замереть в такой нелепой позе, а повыскакивавшие из окопов французы суетились возле пушек. И гулкий топот множества конских копыт не оставил сомнений в их цели. Из камышей плохо видно, но звонко протрубивший охотничий рожок развеял последние сомнения – лишь в шляхетском ополчении пренебрегали сигнальными горнами в желании жить и воевать по примеру благородных предков.

Мощно бабахнуло и окуталось дымом первое орудие, скорее всего гаубица, за ней затявкали четырёхфунтовки. Семь пушек прямой наводкой на узкой дороге… Картечь визжит, только пролетая рядом на поле боя, а чуть в стороне, откуда наблюдали Толстой с Лопухиным, её не слышно, всё сливается в сплошной рёв, заглушающий иные звуки. Все звуки, включая ржание умирающих лошадей и человеческие крики. Ничего не видно, но они есть, эти убитые и раненые. Не могут не быть. Вот за фашинами перед батареей возник кто-то в кунтуше и шапке с фазаньим пером… исчез… Появился другой… пропал.

– Давай, Ваня! – отдача толкнула капитана в плечо, и человек в синем мундире упал лицом в зарядный ящик. – Дава-а-а-й!

– Даю, чего уж… – старший лейтенант взял на мушку спину размахивающего саблей офицера и мягко потянул спусковой крючок. – Готов, собака!

Теперь рукоятку затвора на себя, повернуть вниз… чавкнула упавшая в воду дымящаяся гильза… поднимать некогда… Воткнуть следующий патрон… Выстрел. Опять зарядить. Выстрел.

– Ванька, справа!

– Убью, суку! – сшибая с ног улепётывающих от поляка неаполитанцев, капитан бросился к шляхетскому предводителю. – Расстреляю!

Не добежал, помешали моркоступы. Толстой упал, выставив винтовку, а рука потянулась за патроном. Старший лейтенант навалился на командира:

– Фёдор, ты сдурел?

– Я сдурел? – Толстой повернул искажённое злобой лицо. – Он сколько народу под картечью положил?

– Своих?

– Нет, твою мать, обезьян заморских!