1

Рот у Тетюрина был открыт.

Тетюрин открыл глаза.

Позже, по злостной литераторской привычке, он попытается поместить свое тогдашнее пробуждение в контекст аж мировой литературы — нет, все равно главным образом нашей, родной, своестранной… Когда мозг свинца тяжелее, и рота солдат во рту ночевала, и на носу капелька пота, кто, как не наш правдолюб-сочинитель, изобразит лучше?

Знакомо до отвращения. Примеров так много, особенно приключенческих, что только с одними перемещениями в другие города хватило бы на антологию. Плюс анекдоты из жизни, ни на бумаге, ни на экране не воплощенные: костромич, допустим, обнаруживает себя в Хабаровске, красноярец — на станции Таловая Воронежской области, а человек (по причине отсутствия паспорта) без гражданства-прописки — в холодной воде, переплывающим Волгу (уже без причины). Не на одной Москве свет клином сошелся. Сакральная география российского похмелья — это вам не план эвакуации при пожаре, что висит на входе в человекоприемник в любом столичном мед. вытрезвителе. Но тяжело, тяжело…

И все ж Тетюрину сподручней было бы пользоваться другой, как сказал бы Борис Валерьянович Кукин, парадигмой. — Жизненный опыт самодостаточен, и здесь обнаруживается тенденция.

Вот такой эпизод. Из запасников памяти. Просыпается черт знает где, в год еще, кажется, преддипломной практики, молодой, красивый, двадцатидвухлетний, и бредет, студент, ища туалет, по чужой квартире, шатаемый от стены к стене, а вокруг — фиалки, фиалки, фиалки в горшочках… Ужас овладевает героем. Наконец замечает в книжном шкафу за стеклом знакомую рожу одногруппника на фоне каких-то заснеженных гор. Выяснилось, что стойкий товарищ привез Тетюрина к своей теще-цветочнице, а та ушла на прием к стоматологу.

Или, например, как проснулся ночью в медицинском издательстве, для которого переписывал чью-то брошюру о лямблиях, и, конечно, не мог вспомнить, с кем пил и как здесь (здесь — это где?) очутился. И надумал на волю рвануть, не будучи протрезвевшим, — и рванул — перепутал в темноте стеклянную дверь с зеркалом, ломанулся туда, в зазеркалье, а увидев свирепого двойника, выбил зуб — не ему — себе. Как такое возможно?

Особо памятно, как ослеп — ненадолго, минут на восемь — был казус по юности… Белый овал унитаза, над которым смиренно склонился, вдруг взялся тускнеть. Тускнел, тускнел и пропал, стало страшно темно. Мрак. Тетюрин сел на пол и позвал, как маленький: «Люди!.. а люди!..» — тут все и вспомнил — и где (на вокзале), и с кем (с Лялькиным братом), и по какому поводу (по поводу вынужденной остановки). Отрезвел мигом. Брат Лялькин, или Максим, прибежал в уборную, тряс его за плечо, дергал зачем-то за волосы и говорил не переставая — не то «Вить! Вить!», не то «Видь! Видь!», сейчас уже никто не разберется; в любом случае Виктор Тетюрин увидел сначала металлическую трубочку на кончике шнурка, а потом выщербинку в полу, а потом уже все остальное… А потом им объяснили, что в этих краях по ту пору пиво разбавляли водой, а для пенности добавляли немного шампуня, а для крепости — два пшика карбофоса на кружку.

Ну еще три-четыре истории — вот вам и ряд.

Тетюрин себя не считал алкоголиком, да и действительно не был таковым. Только особо продвинутые теоретики вопроса отнесли бы его к роду каких-нибудь алкоголиков — социальных там или ситуационных, а многие знакомые вообще находили непьющим.

Пил когда пил — иногда круто, но всегда редко. То есть чаще не пил.

Что было оригинального в его возвращениях к жизни — всегдашнее изумление, а то и недоумение даже — простодушная мысль вроде: «Неужели нажрался?»

Потом он обычно вспоминал — чем.

Далее — с кем, где и так далее.

Последний раз в этот раз — по-видимому, текилой. Пустая бутылка, вопреки обычаю, стоит на столе. А сам Тетюрин — в одежде, в ботинках — лежит на диване, явно казенном, и максимум что умеет сейчас — приподняться на локте…

Натюрморт с рассыпанной солью и красными то там, то сям по столу размазанными вдобавок ко всему икринками… — к горлу тошнота подступила. Он повел головой страдальчески. — Он — в гостинице. — В номере. — Несомненно.

Уронил голову на диван, благодатная легкость волной пробежала по телу.

Горит лампочка в люстре. Солнцу не конкурент. Если долго смотреть, люстра как будто растет снизу, из пола, а ты — к потолку прилип.

И в баре ведь тоже пили текилу. Был бар.

А в самолете полировал пивом прежде выпитую водку… Был самолет!..

Внезапно прекратилось то, что до этого момента Тетюрин принимал за шум в ушах: это в ванной выключили душ. Тут кто-то есть.

Тетюрин напрягся.

(А вот еще традиция: просыпаться не в своей постели… Пусть он и лежал сейчас на диване, но постель была рядом — тревожно чужая, неубранная…)

Тетюрин ждал, кто выйдет из ванной.

Вышел мужик в желтых трусах. В мужике Тетюрин узнал Филимонова. Нахлынули воспоминания.

— Ну, — сказал Филимонов, — живой?

Тетюрин ответил выразительным взглядом.

— Мы вчера с тобой не буянили, нет? — спросил Филимонов. — Не помнишь? Кажется, мирно все обошлось?

Тетюрину ничего не казалось.

— Понятно, — сказал Филимонов и открыл дверцу мини-бара.

С минуту он стоял неподвижно и глядел в мини-бар задумчиво. Наконец произнес не без пафоса:

— To take a hair… of the dog… that bit you, — счастливый, что вспомнил, Филимонов хихикнул. — Или, в переводе на наш: опохмелиться! Чего изволите? «Реми Мартин», «Кампари», джин?

— Рома, я пас, — промолвил Тетюрин с трудом.

— А я обязательно.

Филимонов выбрал себе шнапс, отвернул пробку с пятидесятиграммовой бутылочки и влил содержимое в рот.

— Сухой закон! — подвел черту Филимонов.

Знал бы он, с какой завистью думает сейчас Тетюрин о его килограммах — об огромном филимоновском животе — обо всем, что в натуре, буквально в натуре, составляет вес Филимонова, массу. Еще бы такому не пить. Пей и усваивай. Сел на кровать, нажимает на кнопки:

— Отключают, уроды!

Попал.

— Колян! Спишь?.. А кто вкалывать будет?.. Слушай, мы вчера нахерячились?.. Нет?.. Конкретно! — он покачивался на кровати. — А еще кто?.. А еще?.. Валерьяныча не было?.. Ну хорошо… Не говори… Хорошо. Нет, проснулся… Тебе привет, — сказал Тетюрину.

— От кого?

— От Жоржа и Коляна.

«От Жоржа Иколяна» послышалось Тетюрину. Иностранец, наверное. Какая разница.

— Важный разговор, — Филимонов опять набирал номер; теперь он ходил по комнате. — Добрый день, да, Филимонов! – – В ночь на сегодня! – – Да! – – Да! – – А как же? – – Нет. – – Первый, второй и четвертый. – – Десятый после восьмого. – – Зашлем пресс-релиз, какие проблемы? – – Да. – – Да. – – Да.

Их общий Учитель завещал им когда-то не описывать пьянок, но еще строже — похмелья. У Тетюрина в романе никто не пил, никто не опохмелялся. Да ведь и романа еще нет никакого. И неизвестно, будет ли.

— Потому что козел, я ему так и сказал! – – Сам виноват! – – Я же просил его без импровизаций! – – Да. – – Да. – – Я понял. – – Тут еще такая тингумбодина…

Боже, есть ведь слова, как дубинкой по темечку!..

— …тингумбодина, — повторил Филимонов, — я на место Митрохина человека привез. – – Да! – – Нет! – – Профессионал! – – Да! – – Лучше! – – Да. – – («Обо мне», — догадался Тетюрин.) — Ну не надо меня обижать, если я ручаюсь, я знаю. – – Акклиматизируется. – – Да. – – Нет, еще не устроил. Он у меня в номере. – – Да. – – Хорошо. – – Понимаю. – – OK.

Филимонов надел белую рубашку, надел красный галстук, символ успеха, достал из шкафа синий костюм с отливом.

— В конце дня подпишешь договор. Приедет денежный мешок. Ты разве не взял вещей никаких?

Тетюрин пожал плечами или, лучше сказать, поежился.

Взгляд Филимонова застыл на тетюринских брюках. Подумав, сказал Филимонов:

— Ничего, сойдет.

— Рома, скажи, как называется город?

От радости Филимонов захлопал себя по ляжкам — что-то было в том напускное.

— Не скажу. Не скажу.

— Почему?

— Просто так. Не скажу и все.

— Мы в Сибири?

— Не скажу, — дразнил Филимонов.

Тетюрин встал.

Тетюрин встал!..

Он встал и подошел к окну!

Вот туда и метнуть вчерашние харчи — от одной мысли его пошатнуло.

Двор. Во дворе дерево и еще одно дерево. Два. Оба лиственные. Не кедр, не пихта. Но и не пальма. Береза и тополь.

Почувствовав потребность лечь, Тетюрин поспешил обратно.

— Я приду часа через три, — сказал Филимонов ласковым голосом, — выспись, пожалуйста. Дадим тебе номер отдельный. Получишь подъемные. Без меня не вылезай. Спи.

Вышел и тут же вернулся.

— Там внизу проститутки. Этих нельзя.

— Почему? — спросил Тетюрин, который меньше всего хотел сейчас думать о проститутках.

— Шпионаж, — сказал Филимонов. И выключил свет.

2

А начиналось все вчера даже очень пристойно.

Петербург. Встреча на улице. Сколько лет, сколько зим! Ресторан «1913 год». У Филимонова доллары в бумажник не помещаются. Он два дня здесь — такая командировка.

Благожелателен:

— Я встречал твои штуки в «Новом курьере». Сносно вполне.

— Надо же, кто-то читает «Новый курьер»!

— Я все газеты читаю. — Филимонов распорядился графинчиком. — Про кота Базилио ты хорошо написал. И еще это… классификация чего там… усов?.. Реальный фельетон.

— Эссе, — поправил Тетюрин.

— Ну, за встречу, «эссе»!

Они выпили. Выпив, закусили.

— И на кого ты работаешь? — поинтересовался Филимонов.

— Это как на кого?

— Ну на кого-то работаешь?

— Ни на кого не работаю.

— Не хочешь говорить?

— Я даже не понимаю, о чем спрашиваешь. На кого я могу работать?

— Что же, ты так сам и пишешь, без руководящей линии? Хочу это, хочу то, хочу тещу без пальто?

Тетюрин склонил голову набок. Его взгляд выражал удивление.

Еще больше Филимонов удивлялся:

— И про министра финансов, душечку, взял вот так сам и написал? Без всяких наводок? Так что ли, да?

— А какие могут наводки быть? — спросил Тетюрин.

— Нет, подожди. С какой вдруг стати ты стал мочить министра финансов?

— Мочить? Да я сама корректность.

— Но почему министра финансов? Что вот так сидел-сидел, и вдруг мысль пришла: а напишу-ка я про министра финансов?

— Ага, — сказал Тетюрин.

— Никогда не поверю, — не поверил Филимонов. — Впрочем, твое дело, не говори.

Он налил еще по одной.

— Просто мне не нравятся наши финансы… — начал было Тетюрин.

— Хер с ними, молчи…

— Просто мне показалось, он действительно похож на кота Базилио…

— Похож и похож.

— Вот я и развил тему…

— Ваши успехи.

Опрокинули.

Некоторое время сидели молча. Тетюрин ел антрекот. Филимонов больше, чем ел, смотрел на Тетюрина: Тетюрин ел антрекот.

Филимонов спросил:

— Значит, говоришь, тебя не захомутали?

— Абсолютно не захомутали, — сказал Тетюрин, жуя.

— И много ли ты зарабатываешь своей писаниной?

— Абсолютно не зарабатываю.

— А зачем пишешь?

Тетюрин плечами пожал.

— Понимаю, — сказал Филимонов тоном, означавшим обратное.

Помолчав, он полюбопытствовал:

— Ну а если я тебе предложу неплохую халтурку, денежную, разумеется… возьмешься?

— Если денежную, обязательно.

— Я тебе сейчас сделаю предложение. Если нет — разговора не было.

— Да почему же нет? Если денежная — да. Я согласен.

— Нет, ты не торопись, ты подумай, взвесь. Ответь мне. Что ты скажешь, если я тебе предложу поработать на Косолапова?

— А кто такой Косолапый?

— Косолапов, а не Косолапый… Не на Косолапо-го, а на Косолапо-ва!.. Ты что, не знаешь, кто такой Косолапов?

Не знает.

Филимонов присвистнул.

— Да ты, дружок, не просто дилетант, да ты просто невежда!.. А еще о политике пишешь…

— А мне безразлично, о чем писать, — ответил Тетюрин, не теряя достоинства. — Могу и о погоде, и о турникетах в метро…

— Значит, так. Мы сейчас разминаемся кое-где. У нас там элекции…

— Эрекции?

Филимонов усмехнулся, скривив лицо, мол, старая и глупая шутка, но — оценил. Он и допустить не мог, что Тетюрин не понимает, о чем идет речь.

— Я в команде Косолапова четвертый год работаю. Я всем занимаюсь. Через меня — все! Правая рука, если хочешь. У нас текстовик треснул, инфаркт миокарда, есть место в строю. Пойдешь?

Разговор продолжили в другом кабаке, на Литейном; потом отмечались в Доме, кажется, Дружбы; потом заехали в кондитерский на Невском, где Филимонов купил конфет «Руслан и Людмила» два десятка коробок, их, коробки, Тетюрин тащил на себе, потому что был без вещей, а Филимонов — с вещами. В аэропорту Тетюрину (если ему не приснилось) сделали замечание: жеваный паспорт. Жеваный не жеваный, а все ж при себе. Основной вес брали уже в самолете. И после.

3

Было около шести, а Филимонова все не было.

Тетюрин ожил вполне и даже проголодался.

Он выспался наконец. Отсыпался Тетюрин тяжело и урывками — безоглядно проваливался в глубокую яму на минут этак 20–40, пока ему не кричали в ухо: «Тетюрин!» Он открывал глаза, понимал, что некому кричать ему в ухо, и вспоминал что-нибудь о себе новое… А потом опять опрокидывался туда, откуда его только что выдернули.

Тетюрин принял душ, и с этой минуты он всецело стал принадлежать действительности.

Живой, проголодавшийся, он собирал по карманам, что было, — и чем больше он находил, тем яснее осознавал свою зависимость от Филимонова. Ни много ни мало 8 рублей нашел Тетюрин, — мечта о бутерброде захватила его, — он решился отправиться в бар.

О ключах Тетюрин, естественно, не подумал и, когда вышел в коридор, захлопнул, естественно, дверь за собой. Он дернул ручку два раза и, обматерив замок, зашагал по безлюдному коридору. — Не настолько безлюдному, чтобы в конце коридора не сидел секьюрити. А сидел он, исполненный скуки, в глубоком велюровом кресле. Тетюрин был остановлен:

— Вы кто?

— Я туда, — Тетюрин показал на лифт.

— Я не спрашиваю куда, я спрашиваю: кто!

— Да я оттуда, — неопределенно показал Тетюрин рукой в обратную сторону.

— Откуда оттуда? Вас там не было!

— Это как? — изумился Тетюрин. — Я там был.

— В штабе не было. Я не видел.

Тетюрину бы сказать, из какого он номера, но какой номер того номера, вспомнил, что забыл посмотреть.

— Я выхожу, а не вхожу, — сказал Тетюрин угрюмо.

— Не важно, — ответил охранник (развалясь и раскинув руки, он повторял форму кресла с видом индивида, всего навидевшегося). — Вы, может, в окно влезли, откуда я знаю. Я не видел, как вы вошли.

«Придурок», — подумал Тетюрин.

— Фамилия Филимонов говорит что-нибудь? Я из номера Филимонова!

Эффект получился обратный ожидаемому: охранник встал на ноги, сделал два шага в сторону и на случай возможного бегства Тетюрина перегородил ему путь к пожарной лестнице, явно показывая, что номер с Филимоновым не пройдет.

— В чем дело?

— Минутку!

Тетюрин вспомнил другого. Вчера дежурил другой. С вчерашним Тетюрин даже пытался общаться, когда шли с Филимоновым. За жизнь — общались они — взаимоблагожелательно. Ну конечно, другой. Теперь он даже припоминал пшеничные усы вчерашнего. Этот был без усов, скуластый, с раздвоенным подбородком. Он соображал, что делать с Тетюриным.

Неизвестно, чем бы закончилось их противостояние, если бы из лифта не появились двое, оба в шелковых пиджаках и разноцветных галстуках.

Лица обоих показались Тетюрину полузнакомыми, а следовательно, одно на двоих, пускай и условное, можно было бы несомненно признать всецело знакомым лицом (0,5 + 0,5 = 1), достаточно лишь обратить к нему столь же условный сдвоенный взгляд. Что и сделал Тетюрин — условно — он обратил. Обобщенный образ вчерашних сотрапезников возник в тетюринской памяти.

— А! — воскликнул Тетюрин, узнав.

— О! — сказал Жорж (чье имя тут же вспомнил Тетюрин).

— Ха! — сказал Николай (он же Колян… Ах, Тетюрин, Тетюрин!..)

Они обменялись рукопожатиями. Тетюрин пожаловался:

— Вот, не пускают!

— Говорит, от Филимонова, — произнес охранник уже без прежней суровости, — а Филимонов еще утром ушел. Откуда я знаю, кто он такой! Я не видел, как он входил!

— Наш, — сказал Жорж.

— Да, мы с ним… вчера… там… — сказал Николай. — Ведь это был ты?

— Я, — Тетюрин сказал.

— Как дела? — спросил Жорж неуверенно.

— Ничего, — уверенно Тетюрин ответил.

— Вот, — сказал Николай.

— А чего же он тогда тут выпичуживается? — возмутился охранник.

— А нельзя ли повежливей? — возмутился Тетюрин.

— Ладно, ладно, идем, — вдвоем они его повели по коридору. Когда оглянулся, увидел охранника снова сидящим. Сейчас опять заскучает.

По опыту Тетюрин знал, что труднее всего изображать в прозе всякого рода перемещения и телодвижения. Ради бытовой убедительности, но часто вопреки художественности в целом героям приходится постоянно переходить с места на место, они должны своевременно появляться откуда-нибудь и своевременно удаляться куда-нибудь, садиться или ложиться, вставать, или вскакивать, или даже выскакивать (в частности, из-за стола), передвигать, например, стулья, совершать манипуляции с другими предметами: трогать, двигать, таскать; они должны шевелиться целиком, всем туловом или хотя бы шевелить конечностями; они обязаны постоянно и, главное, ненавязчиво фиксировать свое местоположение в пространстве относительно, допустим, стен, то, допустим, на них облокачиваясь, то хотя бы на них поглядывая, то еще как-то, а также относительно столов и шкафов и, что особенно важно, дверей и окон, без которых обойтись никак не возможно, потому что надо входить, выходить, высовываться, всовываться, отдергивать или задергивать занавески и пр., — а также относительно себе подобных героев. Все они обречены по возможности достоверно преодолевать досадные, малозначащие расстояния, думать о которых пишущему невыносимо невесело, но приходится думать. Какого лешего, думал Тетюрин, меня ведут в обратную сторону?

— Я же помню, ты же этот, — сказал Жорж, — ж-ж-журналист?

— Сочинитель, — Тетюрин сказал.

— Все журналисты сочинители, — заметил Николай философично.

— Сочинитель в смысле литератор, — сказал Тетюрин. Он хотел добавить: «прозаик», но на ум пришел анекдот («про каких заек?»), и он промолчал.

— Пришли, — сказал Жорж.

В № 420 разместился штаб. На столах стояли работающие компьютеры. За одним сидела девушка по имени Рита, за другим — Борис Валерьянович Кукин. Их Тетюрин точно видел впервые.

Взявшийся рекомендовать «нашего человека» («если не знаете»…) Жорж именовал Тетюрина решительно Валентином, тогда как тот оставался, несомненно, Виктором, а отчество Александрович странным образом само угадалось, — в общем, с горем пополам познакомились.

— Вы сегодня приехали? — осведомился Борис Валерьянович, не отрывая взгляда от дисплея.

— Нет, вчера.

— Я вас не видел, — чем очень напомнил охранника.

— Я был у Филимонова, — сказал Тетюрин, — в номере.

— Скоро придет, — провещал Жорж, посмотрев на часы.

— Если кофе хотите, — сказала Рита, — чайник горячий. Чашки в шкафу.

— Готовы ли вы к штурму, господа? — спросил Борис Валерьянович.

— А как же. — Придет и начнем, — сказали Жорж и Николай соответственно.

— А вы? — спросил Кукин Тетюрина.

— К мозговому, — уточнил Николай.

— Я… конечно, — Тетюрин сказал.

— Кстати, пряники есть! — воскликнула Рита.

— Пойду переоденусь, — Николай вышел.

— Я тоже пойду переоденусь, — объявил Жорж, выходя.

Уйти переодеться Тетюрин при всем желании не мог, потому что, во-первых, не во что было, а во-вторых, номер Филимонова был закрыт. Виктор Тетюрин никуда не ушел. Он пил растворимый кофе (стало быть, уже растворенный) из толстостенной керамической чашечки. Рита стучала (если можно стучать бесшумно) по клавишам. Кукин смотрел на дисплей.

Сидеть дураком было не очень ловко. Тетюрин откусил от пряника. Пряник назывался «Праздничный»; круглый и толстый, он был порезан на сектора, Тетюрин прочитал на коробке: «АОЗО “Агат”, г. Первомайск». Если пряник выпущен в Первомайске, можно ли считать Первомайском город, в котором Тетюрин ест пряник? Навряд ли. — Скорее Первоапрельск, подумал Тетюрин.

— Я преподаю на кафедре конфликтологии Университета социальных проблем, — неожиданно обратился к Тетюрину Борис Валерьянович. — У меня много учеников. Я читаю курс «Организация корпоративных коммуникаций в условиях саморазрешающихся конфликтов». Я член Гильдии «Садовое кольцо» и консультант ряда компаний по вопросам управления возможностями. А вы правда писатель?

— В общем, да, — сказал Тетюрин.

— Очень хорошо. Вербальные методы наше слабое место. — И замолчал.

Тетюрин ждал пояснений. Напрасно.

— Как я понял, я буду заниматься листовками? — осторожно произнес Тетюрин с вопросительной интонацией.

— На данном этапе мы корректируем базовые документы в соответствии с уровнем социальной депрессивности местных электоральных групп.

Больше они не произнесли ни слова. Пока наконец не пришел Филимонов.

4

День у Филимонова был нелегкий. Четыре важные встречи и все конфиденциальные. Кем он только не был сегодня. Был он сегодня утесом-скалой, неприступной крепостью, был ужом на горячей сковородке, был вертушкой на ржавом гвозде, был неподвижной рыночной гирей с фальшивым завышенным весом и с резиновой клизмой таксомоторным рожком. Он угрожал, блефовал, обещал, заискивал, требовал, советовал, отмалчивался, врал. Он диктовал условия. Он принимал условия. Деловито хмурился, с чувством произносил «без проблем», показательно громко смеялся. Делал вид, что не понимает каких-то простых вещей или, напротив, — что понимает все. Угрожающе улыбался. Доставал то пейджер, то органайзер. Филимонову не было в кайф лицедействовать, чердак у него потрескивал по-человечески резко, человеческий мерзкий род Филимонову был неприятен сегодня до отвращения; сам он себя воспринимал инопланетным пришельцем… Когда представитель так называемого союзника позволял себе в разговоре слово гарантии, Филимонову хотелось незамедлительно залепить ему в ухо. Он с удовольствием придушил бы сегодня, если бы умел и если б дозволили, почтенного редактора вечерней газеты — просто так, ни за что, за неприятную манеру близоруко щуриться и напоминать о тарифах и сметах. Филимонов сожалел, что колкое слово компромисс, заостренное с одной стороны, а с другой, как ему виделось, расщепленное кисточкой, не может костью застрять поперек горла потенциального конкурента, чье опухшее лицо напоминало Филимонову о его собственной вчерашней попойке. Филимонов не был хорошим дипломатом, так же как не был никто из его собеседников; зная настоящую цену себе и своим предложениям, каждый пытался обсчитать партнера на двадцать копеек, не столько, понятно, для дела, сколько непонятно для чего — наверное, для пробы — в перспективе грядущих великих торгов.

Хорошим дипломатом слыл Косолапов. Но Косолапова «не было» в городе, хотя знали, что «был». Он был и слыл, но был как бы инкогнито, а слыл как бы заочно.

В половине шестого Филимонов позвонил по секретному телефону — следовало отчитаться. Патрон отключил трубку: любовь, рыбалка, лес, медитация, чтение книг — все что угодно — гимнастика, сон, рукоделие; в любом случае, отключив телефон, Косолапов заранее одобрял филимоновские поступки. Больше сегодня Филимонов не будет звонить.

За три недели пребывания в этих краях он обзавелся кое-какими связями. О конспиративной квартире Филимонова не догадывался никто.

Филимонов повернул машину на Береговую улицу.

Ел борщ. Ольга налила ему рюмку, села напротив.

— Я за рулем.

— Ой, тогда уберу…

— Ладно. Одну можно. А ты?

— Не-а…

— Как знаешь. Ну, ваше здоровье…

Борщ был дьявольски вкусный.

Вчерашний.

Она ждала вчера еще Филимонова. Завтра тоже был бы хорош, позавчерашний. А если не завтра, тогда бы Филимонов не пришел никогда.

— Как Ленинград? (Ольга называла Петербург по старинке.)

— Холодно, — сказал Филимонов, — сыро, дожди.

Она работала в городской библиотеке, поэтому дни визитов Филимонов называл библиотечными.

— Вашего Богатырева не знает никто, — Ольга сказала.

— А ты спрашивала?

— А как же… Мы на работе всех обсуждаем. Вот Несоеву знают, Каркара знают…

— Несоева — наша. Каркар — не наш. И что говорят про Каркара?

— Бандит, говорят.

— Правильно, — сказал Филимонов.

— А Богатырева никто не знает.

— Это и хорошо, он человек новый, он тем и ценен.

— А еще чем ценен?

— Больше ничем.

— Совсем ничем?

— Глуповат, — сказал Филимонов, — косноязычен. И внешность у него неважнецкая. Объектив увидит — глаза таращит.

— Идиот, что ли?

— Да почему идиот? Просто тусклая личность и все… С нулевой репутацией… Только ты никому не рассказывай… Между нами, лады?.. — Он облизал ложку, улыбнулся. — Чем же тебе не нравятся идиоты? Я и с клиническими работал идиотами, и ничего, как миленьких избирали.

— Неужели получше найти некого?

— Ну, это не ко мне вопрос.

Филимонов достал трубку, позвонил в штаб. Все на месте и ждут одного Филимонова. — Я скоро, — сказал Филимонов. В штабе интересовались: не у Косолапова ли он? — Филимонов сказал: — Нет. — Терпеть не может праздных вопросов. Вот и художник пришел, ждет. — Правильно ждет, — сказал Филимонов. — И еще этот, новенький. — Черт! — о Тетюрине он забыл совершенно. — Оформляйте — да, одноместный — а где его паспорт? — закрыт? — у меня? — кто сказал, у меня? — а без меня вы хоть что-нибудь мо?.. Разберемся, — сказал Филимонов.

«Встал из-за стола», — написал бы Тетюрин. (А Филимонов бы вычеркнул.)

— Уже?

Поцеловал.

— Ты надолго? — Оля спросила в дверях. — Ты вернешься? Я жду.

— У меня будет штурм мозговой.

— Смотри не трахнись мозгами.

5

— …Теперь о клиенте под номером два… — сказал Филимонов. — Персона для нас новая, фигура неразработанная, по-своему интересная. Во всяком случае, Косолапов просил меня быть сдержанным…

— А разве он не придет?

— Борис Валерьянович, вы кого имеете в виду, клиента или Косолапова? — весело спросил Филимонов.

— Разумеется, Косолапова. Зачем нам клиент?

— Нет, не придет. Я обсуждал основные направления с Германом Федоровичем, его присутствие необязательно. Герман Федорович, как вы понимаете, разрабатывает другие идеи.

«Как вы понимаете», показалось Тетюрину, произнесено было не без доли иронии.

— К тому же, — подхватил Жорж, — его нет в городе.

— Ну, об этом я даже излишним считаю напоминать вам, — произнес Филимонов серьезно. — Итак. Что сказать о нашем клиенте? О кандидатах или хорошее или ничего.

Почему-то все засмеялись (кроме Тетюрина — он еще не понимал многих тонкостей…).

— И все-таки, — сказал Филимонов, — есть один плюс — это фамилия. Богатырев. Фамилия на редкость удачная.

— С актером Богатыревым никак не коррелирует? — спросил Борис Валерьянович.

— Никаким боком. Вот Даня, художник, прошу, он набросал эскиз… Покажи, Даня.

— Ну, это так… вариант… богатырь… на коне… — Даня раскладывал на столе рисунки.

Началось обсуждение.

— Ух ты какой… В кольчуге…

— Илья Муромец прямо…

— А смеяться не будут?

— Будут.

— По-моему, очень статично… Ну сидит на лошади, ну и что?

— Он охраняет рубеж.

— Какой рубеж?

— Последний рубеж.

— А если его на развилке изобразить, возле камня… Проблема выбора…

— При чем тут выбор? Выбирают его, а не он выбирает, он свой выбор давно уже сделал.

— Репродукции Васнецова мы, конечно, будем использовать. В любом случае. Васнецов работает на нас.

— Все-таки хочется динамики. Чтобы он головы рубил Змею Горынычу.

— Вот! Это идея!

— А что скажут зеленые? (Шутка.)

— А не страшно Горыныча? Ведь он герой анекдотов…

— Илья Муромец — тоже герой.

— Лапидарности, больше лапидарности! Без излишеств.

— Пусть одну голову отрубает.

— А что, если не сам богатырь, а только его рука — с мечом…

— И рубит голову?..

— Что-нибудь вроде.

— Турция какая-то…

— Нет, не сабля, а меч, меч…

— Просто меч и отрубленная голова. Без руки.

— А сам-то где?

— Пошел отрубать другие.

— А меч оставил?

— Давайте без головы. Просто меч, а на нем девиз.

— Сочиняем девиз.

— Не надо девиз. Пишем название блока: «Справедливость и сила».

— Хорошо: «Справедливость и сила».

— Слушайте, кто-нибудь пил водку «Богатырскую»? Там на этикетке знаете что? Думаете, богатырь? Ничего подробного! Композитор Бородин! На фоне нот! По-моему, очень тонкий ход.

— Это из другой оперы. Нам не нужен тонкий ход, нам нужен грубый ход.

— Рита, возьми на заметку. «Богатырскую симфонию» надо обязательно раздобыть где-нибудь. Пригодится.

— Ну так сколько голов, я не понял?

— Вариант с головой, вариант без головы и вариант с двумя головами, я имею в виду с отрубленной головой и головой самого богатыря, в шлеме.

— Все ли поймут, с кем он борется?

— Как это с кем…

— Наверное, с мафией.

— Нет, мы для себя должны точно решить, иначе не поймут другие.

— Не только с мафией. Со всеми, кто мешает жить.

— Жить по-человечески!

— Я думаю, на данном этапе уточнять не обязательно. Он просто борец, у него бойцовский характер. Фамилия обязывает. Богатырев. Богатырь. Тут важно не с кем он борется, а во имя чего. Во имя интересов своих избирателей.

— Тем не менее, Георгий Михайлыч, составь список, пожалуйста, — против чего Богатырев борется. Должен быть у каждого под рукой, может в любой момент пригодиться. И за что.

— За правду.

— За правду. За справедливость. За… за равноправие между полами…

Филимонов отмечал в блокноте удовлетворенно.

— Хорошо. Работа на образ богатыря. Это забито. Сила, решительность, защита обездоленных, справедливость… Забит богатырь? — спросил Филимонов.

— Забит, забит, — согласились присутствующие.

— Второе направление — новизна. Никто не знает Богатырева, обратим это в плюс. Новое время — новые люди. Верить нельзя никому. Все по уши в дерьме. Он чист. Он один не запачкался. Третье. Косолапов предлагает: порядочность. — Филимонов посмотрел на Тетюрина. — Ну, Витя, дерзай.

— Поконкретнее можно?

— Текст! От тебя требуются стильные тексты!

— Помню, в Красноярске, — сказал Борис Валерьянович, повернувшись на стуле к Тетюрину, — мы удачно отрабатывали понятие пробитократия. Вы, конечно, знаете, что такое пробитократия?

Тетюрин, к своему стыду, не знал почему-то.

— Власть порядочных, — сказал Борис Валерьянович. — Покумекайте. Может быть, пригодится.

Собрание еще долго обсуждало порядочность Богатырева. Порядочность одобряли. С оригинальной классификацией всевозможных порядочностей знакомил коллег Борис Валерьянович Кукин, он еще в Красноярске разработал теорию. Тетюрин больше не слушал ученого мужа, Тетюрин думал о пробитократии — вот какое зерно упало на благодатную почву, — дымоход вдохновения расчищался в Тетюрине, идея порядочного Богатырева обретала черты высокой утопии. Нельзя прожигать жизнь, надо работать, работать, работать, работать! Спать он ляжет нескоро, ведь он выспался. Наконец-то Тетюрин устроен. № 432, сносный вполне, пускай и не президентский люкс, принадлежит законно Тетюрину. Через двадцать минут он получит аванс — 150 баксов, а также пачку бумаги, ручку и карандаш, коробку скрепок и набор фломастеров. Договор, который подпишет Тетюрин, будет темен, замысловат и богат общими фразами; лишь два пункта отличаются вразумительностью: нельзя выводить из строя компьютеры и нельзя разглашать служебные тайны.

1

С первыми лучами солнца на широкий Троицкий проспект выезжает поливальная машина с красным бампером. На обеих сторонах приплюснутой цистерны броская надпись: «ЧЕСТЬ И ДОСТОИНСТВО». Мало кто в столь раннее время выходит из дома, а потому и под обаяние пропаганды «честодонтов» попадают немногие: дворники, деловито размахивающие метлами, да стрелки вневедомственной охраны, спешащие сменить отдежуривших ночь товарищей.

Вот и Тетюрин, перепутавший день с ночью, оживил собою безлюдную в этот час местность; обойдя выдвинутое, как ящик стола, здание Администрации, он повернул в городской парк. Он гулял перед сном после праведных ночных трудов, жадно вдыхал холодный утренний воздух. Он шел к реке — на звук пароходного гудка и на просвет между деревьями.

Тетюрин уже установил истину. Он уже знал, где он.

Имя городу было Т-ск.

Раньше город назывался иначе. Тетюрин знал как.

Он не знал только (забыл!) имя реки.

Волга? Ока? Днепр? Дон?

Он забыл географию.

2

Анастасия Степановна Несоева, член политсовета движения «Справедливость», кандидат от блока «Справедливость и сила», справедливая, сильная, стильная женщина средних лет, ехала на своем серебристом «форде» ни свет ни заря.

Путь ее лежал мимо Синего Дома. Очаровательный новодел, действительно синий, с участком земли, к нему относящимся, принадлежит, как знает любой в Т-ске, компании «Алекс». Один из бывших мужей Анастасии Степановны когда-то был совладельцем компании. Был да сплыл. Теперь «Алекс», по слухам, финансирует «Справедливость и силу». Отвечают ли слухи действительности, знает Несоева, но не скажет.

Она попросила помедленнее, водитель сбросил скорость. В левом крыле здания размещается, по юмористическому определению Несоевой, постоялый двор; Анастасия Степановна глядела на окна, нет ли света на третьем. На третьем не было, а у Никитича на первом был.

— Стой, — сказала водителю, — дай назад.

Водитель совершил нехитрый маневр.

Увидев из окна подъезжающий «форд», Никитич поспешил на входе встретить Несоеву.

— Здравия желаю, Анастасия Степановна!

— Рыбок кормишь? — спросила Несоева.

— В данный момент кофий пью, — рапортовал Никитич. — Милости просим.

— Я на секунду.

Не хотела с ним на лестнице разговаривать — вошла в комнату: Никитич и в самом деле кофе пил, орешки в шоколаде лежали на блюдечке. В комнате у него пахло рябиной.

— Спит? — спросила Несоева, показав пальцем наверх.

— Наш-то? А как же! Они поздно встают.

— Ни на что не жалуется? — спросила Несоева.

— Никак нет.

— Будешь ерничать — в лоб дам.

Взяла орешек, в рот положила.

Он служил охранником еще ее первому мужу. После того как в плечо пуля попала, стала сохнуть рука. Правая. Теперь Никитич работает аквариумистом. Здесь и живет. Аквариумов немного, всего четыре, включая его собственный. Он и помимо аквариумов следит за порядком, а также руководит кастеляншей.

— Может, ему что-нибудь надо? — продолжала допытываться Анастасия Степановна. — Ты не спрашивал?

— Надо будет — сами попросят.

Несоева дала в лоб. Не сильно.

— Да я что! Я их и не вижу почти что! — тем же тоном отвечал Никитич. — Тихие больно. Нет они там или есть?

Слыл хохмачом в молодости. И в зрелом возрасте все хохмил. Дохохмился. Несоева знала: если Никитичу сказать: «Я не барыня», — он воскликнет: «Вы круче барыни, Анастасия Степановна!»

— Подожди, — насторожилась Несоева. — Он там или нет?

— Сказали, что нет.

— Сказал, что нет? Кому сказал?

— Мне сказали, что нет.

— А сам, значит, есть?

— Сами есть.

— Ну смотри у меня, — Несоева вышла.

Никитич, стоя у окна, ждал, когда «форд» отъедет. Потом сел за стол.

Он знал, что Косолапов есть.

Он знал также, что некоторые считали, что Косолапова нет.

Но так думали те, кто плохо знал Косолапова.

3

«Первый блин комом», — читалось на лице Бориса Валерьяновича Кукина.

— Вам не нравится? — спросил Филимонов раздраженно.

— Нет, почему же, сразу видно, профессионал работал.

— Вижу, не нравится.

— В отношении идеологии претензий нет. Когда я вчера говорил о порядочности, я подразумевал почти тоже самое. «Добровластие» вы сами придумали? — спросил Кукин Тетюрина.

Красноглазый Тетюрин, заспанный и опухший, ответил:

— Сам.

(Он придумал сам это красивое слово. Сам или нет? Нет, кажется, сам.)

— Но что мне не нравится, — сказал Кукин, — так это длина фразы. Надо короче.

— Но экспрессия, мощь… — возражал Филимонов. — И это при том, что написано от лица женщины…

— Ну и что?

— Как что? От лица женщины, а не мужчины!

— При чем тут женщина?

— Но мощь… но экспрессия… — Филимонов уже пожалел, что похвастался творением своего протеже.

— Я и говорю, лексика безукоризненная, но длина фразы никуда не годится, — Кукин прямо глядел Тетюрину в глаза. — Если вы, конечно, не роман пишете.

Взгляд Бориса Валерьяновича корреспондировал: «Меня слушайте, этот ничего не понимает».

— Ритм! Здесь есть ритм! — завелся Филимонов; он цитировал: — «Все. Кто же не хочет порядка? Все хотят». Где тут длинная фраза?

— Начало очень хорошее, — обращаясь к Тетюрину, произнес Борис Валерьянович тихим голосом. — Но послушайте сами, — и он стал читать голосом громким: — «С нашей пассивностью, с нашим нежеланием замечать очевидное, с нашим тотальным неверием в собственные силы, в то, что все еще можно изменить, исправить, и вместе с тем с нашей ребяческой зачарованностью цирковыми раскрутками…» Слушайте, — прервал себя Кукин, — это недопустимо!

— Фраза разжимается, как пружина, — сказал Филимонов.

— Я уже не говорю о придаточных предложениях, — произнес Кукин.

— Мне нравится фраза Тетюрина! — сказал Филимонов, равно сильно ударяя на каждое слово.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть… — Борис Валерьянович считал слова.

— Я шесть лет работал редактором, — сказал Филимонов, — в издательстве! Я чувствую речь.

Борис Валерьянович хотел было ответить Филимонову, наверное: я семь лет работаю на кафедре конфликтологии! — но, посмотрев на Филимонова, сдержался.

— Видите ли, — снова обращаясь к Тетюрину, произнес Борис Валерьянович, — есть определенные законы восприятия печатного текста. Может быть, вы не знали, но в нашем деле это надо учитывать, сумма среднего числа слов в предложении и среднего числа слов длиной не менее трех слогов должна быть минимальной; обычно мы умножаем эту сумму на ноль целых четыре десятых…

— Пойдем отсюда.

Филимонов вышел первым, Тетюрин — следом (не забыв поблагодарить — он человек вежливый…).

Борис Валерьянович вывел текст на дисплей. Среднее количество слов в предложении — 7,7. Символов в слове — 5,1. Уровень образования — 3,4. Благозвучие — 90,4.

Борис Валерьянович обдумывал результат анализа текста.

— Теоретик сраный, — ругался Филимонов, когда спускались по лестнице. — Погуляй. Отвезу Косолапову. Он поймет.

4

ВСЕ ХОТЯТ ПОРЯДКА

— Ну а подпись внизу, это я сам поставил, — сказал Филимонов.

Они сидели в баре на Кирпичной, 4 — перед каждым кружка темного пива. Филимонов почти влюбленно глядел на читающего Косолапова — как он читал! А читал он монументально. Не читал, не перечитывал, а вчитывался, перевчитывался! Так читал Косолапов. По третьему разу.

Внешность у него выразительная. Невысокий, худой, правильней — тощий, он обладает большим выпуклым лбом, пересеченным тремя волнистыми морщинами и плавно переходящим по верхним краям в две продолговатые пролысины, впрочем, не мешающие Косолапову носить длинные волосы, которые он собирает, к удивлению многих, в косичку; лопаткообразная, будто бы не своя борода, рост которой, можно подумать, подчиняется какому-то тайному замыслу (тогда как на самом деле она истинно дикорастущая), решительно украшает лицо Косолапова закономерно снизу; ну, а посередине лица присутствует, как водится, нос, в конкретном случае — греческий.

Он больше похож на бродячего проповедника или городского сумасшедшего, чем на модного политтехнолога. Впечатление усугубляет манера Косолапова одеваться как-то не по-людски, не по правилам, не по имиджмейкерской науке — и как будто без вызова, без преднамеренности. Он и мысли, казалось, не может допустить, что способен кто-то о нем вообще подумать что-либо.

Филимонов смотрел на него и думал: «Косолапов хитер».

«Косолапов как миф» статья называлась в ежегоднике «Факты».

Ни мифом, ни выдумкой, ни фантомом, ни мозговой игрой, ни виртуальным объектом он не был. Косолапов был во плоти. Филимонов хорошо изучил Косолапова.

Сколько же можно, однако, читать? Наизусть, что ли, учит?

Вот: не отрываясь от текста, потрогал косичку, словно проверил, на месте ли. Ну куда ж без нее! На иных представителей региональных элит косичка эта просто оторопь наводила, потому что не должен быть таким уважающий себя политтехнолог, с косичкой, — каким угодно, но без косички! Разве можно давать под косичку?

Можно. Давали.

После того как он провел в губернаторы подряд в двух городах почти аутсайдеров — одного своего на Алтае, другого своего в Сибири, — акции Косолапова выросли до необычайности.

Теперь он сам выбирает, у кого брать и на кого работать.

Боятся, что не возьмет, не возьмется. Не за всякое брался. Со своим артистизмом.

Некоторых забавляла фамилия Косолапов — уж очень она имиджмейкерская. Тетюрин тоже вчера веселился. «Да у них у всех такие фамилии, — оправдывался Филимонов. — А Мясоедов? А Родимчик? А Криворотов, не слышал?.. имиджмейкер — и ничего!.. А в других областях? А чемпион мира по фехтованию Кровопусков?.. А прокурор Веревкин?.. А Харон?.. мы с Косолаповым печень у Харона подлечиваем… Как тебе нравится: доктор Харон?»

Филимонов привык защищать фамилию Косолапов.

Вот, положил бумажку на стол. Ждем, что скажет. Оба поднесли кружки к губам. Отпив, Косолапов произнес хорошее слово:

— Вменяемо.

Негромкая психоделика текла из динамиков.

— Еще бы, — помолчав, сказал Филимонов. — Лучший мой автор, я его не редактировал никогда. Если пишет Тетюрин, можно сразу в набор. Лишь бы объем подходил.

— Только это… сказал Косолапов. — Она что, приемная дочь?

— Кто? Чья? — не понял Филимонов.

— Ну эта… Вера Васильевна, инженер. У нее отец Борис Тимофеевич.

Филимонов по-прежнему не врубался.

— Если Васильевна, — терпеливо объяснял Косолапов, — значит, отец не может быть Борисом.

Пораженный внимательностью босса Филимонов уставился в текст.

— Или может? — скорее себя, чем Филимонова, спросил Косолапов.

— Исправим! — пообещал Филимонов.

— А не надо. Так даже лучше. Есть в этом что-то иррациональное. Нет, вменяемо. Вполне. Ничего.

Последние слова Косолапов произносил, опустив веки, словно обозревал внутренним взором своим всю глубину семейной драмы Веры Васильевны и Бориса Тимофеевича.

Открыл глаза:

— И что же он тебе писал? — поинтересовался Косолапов.

— Тетюрин? А всякое. Женский роман лепил по подстрочнику. Детектив одному бандюку переписывал… Что-то еще, вспомнить надо…

— Нет, действительно — школа, сразу видно.

— А ты боялся, — расцвел Филимонов.

— Я же не знал, кого ты привез… Только подпись… «Жур»… Ничего?

— Нормально, нормально!

— И это: «библиотекарь»… — Косолапов мину скосил.

— Заменим, — бодро сказал Филимонов. — Сделаем режиссером народного театра.

— Лучше на медицинского работника замени. На педиатра, нет?

— Перебор. Там в тексте диабетик есть…

— Ладно, сами решайте. Загружай. Все, что напишет, используем. Ты читал рассказ Л. Пантелеева «Честное слово»?

— ?

— Детский рассказ. Надо прочесть. Классика наша… — Косолапов позвал официантку и попросил еще по кружке пива.

Филимонов приготовился слушать.

— Дети играли в войну, — пересказывал Косолапов, — мальчика поставили охранять объект, уже не помню какой, штаб, или склад, или знамя… Он дал честное слово, что не уйдет. И стоит, охраняет. Товарищи перестали играть, разошлись по домам, а ему не сказали. А он стоит, охраняет. Ночь наступила, а он не уходит, потому что дал честное слово. Он понимает, что игра закончилась, что все разошлись по домам, что он всеми забыт, но не может уйти, потому что дал честное слово.

Филимонов кивнул.

— Точно такая же история произошла с моим старшим братом. Он тоже стоял на таком же посту, дав честное слово. Но в его случае все осложнялось тем, что в город уехали наши родители по какому-то срочному делу, а дома лежала больная бабушка, и ей по часам полагалось лекарство. Мой брат не мог покинуть пост, потому что дал честное слово, но он знал, что должен в девять часов дать лекарство, и терзался, не зная, как поступить. В итоге он сдержал честное слово. Наша бабушка умерла.

Филимонов кивнул повторно.

Хотя и не понял, к чему рассказана притча.

— Музыкой навеяло? — спросил Филимонов.

— Тетюрин… странная фамилия, — сказал Косолапов, свернув лист бумаги кулечком.

— Вроде моей, — сказал Филимонов.

— Хорошо. Как-нибудь познакомишь.

5

Лишь на исходе второго дня своего пребывания в Т-ске Виктор Тетюрин решился позвонить на родину.

— Привет.

— Тетюрин, ты где? ты уехал на дачу? — Санкт-Петербург тревожно вопрошал Катиным голосом.

Который год приучает себя не переспрашивать…

— На дачу? — переспросил Тетюрин.

Привычка гнать листаж посредством растягивания диалогов.

— Я тебя два дня разыскиваю, почему ты не позвонил?

— Звоню, — Тетюрин сказал.

— Ты живой? — Катя спросила.

— Более чем, — бодро ответил Тетюрин.

— Я рада за тебя, — сказала Катя безрадостно.

Молчание.

— Слушай, — Тетюрин сказал.

— Я слушаю.

— Ты думаешь, я где? А я знаешь куда уехал, ты удивишься, я знаешь где? — И он сказал где.

Катя не удивилась.

Тетюрин пустился в объяснения, но, столкнувшись с потусторонним безмолвием, тревожно аллокнул. («Филофей испуганно тпрукнул…» — ну-ка, ну-ка, кто так сказал?)

— Алло, — повторил Тетюрин.

(Иван Сергеевич Тургенев. «Записки охотника».)

— Я ждала, — наконец-то Катя сказала. — А ты даже не позвонил.

Даже не позвонил… Ой-йоой, вспомнил Тетюрин. Вчера два года их близости. Знакомства и близости. Дата. Она придает значение датам. Когда был год, они ездили на Вуоксу: мыс Гремучий, рыба, палатка. Только не говори про условности. Тетюрин прикусил язык.

— Так я и звоню.

— У меня с понедельника отпуск, — Катя сказала, — и что? Поеду одна?

— Но ты ведь все равно собиралась к отцу… — сказал Тетюрин.

— Без тебя?

— Здрасьте-приехали. На Алтай? Я еще не заработал…

— Ты даже меня не проводишь?..

— Ну, теперь, конечно, не провожу…

— Тетюрин, — сказала Катя и произнесла фразу, он знал откуда: — Ты от меня просто сбежал.

Чужая история. К нему отношения не имеет.

— С ума сошла? — спросил Тетюрин.

В кои-то веки появилась работа — настоящая, творческая, высокооплачиваемая…

— Просто сбежал, — подчеркнуто просто сказала Катя.

Ей шла простота; шла — как белые носки, кроссовки, желтые шорты, футболка, — и, моргнув, представил другое: черное вечернее платье — «маленькое», как сказано в каталоге, — без рукавов и аксессуаров — и голые светящиеся на черном гибкие тонкие руки, это когда он взял и нажрался на той презентации. Почему он должен от нее сбежать? Западает на всякие… хокку; даже в ссорах-разборках тяготеет к минимализму, разрешая Тетюрину кипятиться и краснобайничать, тогда как сама ограничивается холодными и убийственными формулировками. Так разговаривает, словно знает о Тетюрине больше, чем сам о себе Тетюрин.

— Я вчера встретила Ревякиных…

Вот, без всякого перехода, — на кой черт ему про встречу с Ревякиными, тем более сейчас, когда «просто сбежал»?.. Ревякины, буднично рассказывает Катерина, переехали на новую квартиру, теперь у них три комнаты. Эта квартира, узнает новость Тетюрин, принадлежала специалисту, каких во всем мире всего пятеро, — по лишайникам, а еще он занимается грибами, на лишайниках произрастающими, и в этой области на нашем полушарии он единственный.

— Как я у тебя, — острит Тетюрин, претендуя на причастность к рассказу; дерзость, конечно, — сидел бы; он удостоен того, чего заслужил — никчемной побасенки без глубины и значения.

Если что и было в подтексте — так ничего не было: «так что вот, Тетюрин», — и не более чем. Просто «просто сбежал» принято к сведенью Катенькой, тема закрыта. А Ревякины сами увлеклись лишайниками, говорят, неведомый мир. Ровный, с печалинкой голос. Уж лучше бы гадость сказала какую.

Тетюрин слушал про далеких Ревякиных и глуповато поддакивал, обозначая присутствие.

Претерпевая бремя философического — к себе — отношения, Тетюрин ощущал себя поросенком.

Хрю-хрю.

Ночью будет в ушах стоять голос Катеньки, три дня не вспоминал который.

Ему захотелось сказать:

«Давай поженимся».

Но у кого так роман назывался?..

У Апдайка?

И он промолчал.

— Ну ладно, — внезапно прервала Катя свой внезапный рассказ.

Тетюрин увидел себя, себя со стороны видящим, и отвернулся от зеркала. За окном начинался дождь.

«А ведь ты не любишь меня», — молчала Катя.

«Не говори глупости», — молчал Тетюрин.

Он сказал:

— Я тебе позвоню, хорошо?

— Хорошо.

Вежливо попрощались.

1

Третье по счету здешнее утро Тетюрин пришел посвятить в номер 420 общению с Ритой.

Не получилось.

Через минуту пришли Кукин и Филимонов, ощущенье возникло толпы.

Кукин запел, по обычаю, Лазаря — о новой идее — концептуальной, ночью его опять осенило. Вот и кофейник созрел. Пили кофе совместно. Рита красила губы.

Потом в штаб заявился некий тип с бакенбардами, озадачен он был мониторингом, принес газетные вырезки; не уходил, надлежало зачем-то размножить — в двух или трех экземплярах; он размножал. Рита ушла в туалет, такая подробность. С бакенбардами снимал ксерокопии. Кукин вещал. Филимонов млел у окна, подставив солнцу лицо. Тетюрин скучал. Рита вернулась — опять за компьютер.

Ксерокопия, подумал Тетюрин, увлеченный темой энергия слова, будет когда-нибудь так же звучать, как сегодня для нашего уха дагерротип. Он полагал, дагерротип «для нашего уха» звучит романтически. Как бакенбарды.

Заметил: не нужен здесь никому мониторинг. Вот Колян («Приятного аппетита…»). Взял заметку — брезгливо отбросил.

— Кончилась бумага, — сказал с бакенбардами, вопросительно посмотрев на Филимонова.

— Ладно, хватит, — Филимонов сказал.

Тот сложил в стопку, что было.

Филимонов достал пачку денег, вынул пару бумажек лениво, протянул, не глядя кому. Тот сказал, уходя:

— До свиданья (…и взяв).

— …из чего следует, что действительность и реальность далеко не синонимы, — закончил Борис Валерьянович последнюю мысль, за которой никто, однако же, не следил.

Борис Валерьянович Кукин ждал вопросов.

Тихий ли ангел пролетел, милиционер ли родился — молчали.

Не хотелось работать. Въезжать.

Утро есть утро.

Тетюрин рассеянно просматривал принесенные вырезки. Сверху лежало о конкурентах. Вот Каркар делится рецептом приготовления супа из яблок с рисовыми клецками. Вот отчет о посещении Шутилиным водозаборной станции. «Монолиты» с лопатами — групповой портрет представителей блока «Монолит» на воскреснике: саду цвесть!.. Ниже о наших. Богатырев рассматривает кольчугу в краеведческом музее, сейчас примерит. Обаяшечка Жанна, дочь Несоевой — улыбка: рот до ушей — повествует о маме. Конкурс анаграмм, тур третий. Ничего особенного: спаниель — апельсин; «все на перестановку букв!» — победителей ждет приз, изобретайте анаграммы.

— Зачем? — Тетюрин протянул листок Филимонову.

— Велено, — зевнув, ответил Филимонов.

Слово «велено» в его устах означало «велено Косолаповым».

Тетюрин так и не понял, зачем вырезать анаграммы, присланные читателями.

— А кто такой политолог Самсонов?

— Ну есть тут один, — сказал Колян, хрустя печеньем, — неясной ориентации.

— На Шутилина работает, — сказал Кукин.

— Нет, — возразил Колян, — Шутилина он тоже мочит.

— Чья-то маска, короче, — сказал Филимонов.

Тетюрин отметил:

— С чувством написано. (Он пробежал глазами колонку — интервью — политолог Самсонов рекомендован как автор пособия «За кого не надо голосовать».)

— В отношении суггестии, — произнес Кукин, — очень похоже по стилю на вас.

— «Опустив очи долу», — прочитал Тетюрин. — Знал я одного, любил «очи долу».

Тетюрин задумался. Это Костя Негожин любил, его сокурсник и даже, если вспомнить, соавтор одного выступления в неком журнальчике. В их тогдашней двустоличной компании Негожин слыл за оригинала. Стиль у него был отменный, но он зло употреблял архаизмами. Именно над «очами долу» негожинскими, помнил Тетюрин, иронизировали года четыре назад на семинаре в Нижнем Новгороде, куда занесло их всех (т. е. некоторых) по непостижимой логике какого-то невразумительного проекта, щедро оплаченного добрым дедушкой Соросом. Негожин и там отличился: потерял чемодан, ему скидывались на дорогу. С тех пор о Негожине ни слуху ни духу.

Но построение фразы — очень похоже. И пафос.

Было бы слишком невероятно, если бы Негожин здесь пахал на Шутилина. Или против Шутилина — здесь бы — пахал.

Тетюрин взялся читать другую колонку, и тут произошло событие: Жорж появился. (Нет, конечно: событие — раньше, а Жоржев приход был только откликом…)

— Кофий пьете? — входя решительно в штаб и торжественно, во весь голос: — Начало Каркара!

2

Все напряглись. Жорж не торопился рассказывать; он медленно подошел к столу, взял графин и прямо из горлышка стал пить воду. Вода была желтоватой, с неаппетитным ржавым осадком, — что уж там придавало ей желтизну — хлориды ли какие-нибудь, гидрокарбонаты ли, или же биологически активные компоненты вроде йода и железа, Тетюрин, конечно, не знал, но все здесь эту воду считали целебной, да и вообще эти края славились минеральной водой; во всяком случае, в штабе всегда стоял графин с желтоватой жидкостью, и любой желающий мог эту целебную воду пить.

Понятно, что наслаждался Жорж не столько водой, сколько производимым эффектом.

— Ну и как же он начал? — не выдержал Филимонов. — Взорвал себе сауну? Проколол себе шины?

— Хуже! Собаку ухлопал! Свою!

Кукин крякнул. Риторически как бы. Мол, а я что говорил?!

Вот что случилось. Полчаса назад — только что! — на этого мудака Каркара было совершено якобы покушение! Он вышел на набережную вместе с собакой. Четыре пули из проезжающего автомобиля. Три попали в собаку. Собаку наповал. Каркар невредим. Интервью раздает.

— Свидетелей нет, конечно? — спросил Колян.

— Свидетеля убили.

— Так все-таки убили кого-то?

— Я же говорю, собаку!

Филимонов побагровел и ударил кулаком по столу:

— Сссука!.. у-у, сссука!

Филимонов любил собак, все это знали. В Москве у него на попечении жены остался бобтейл.

— Ты чего? — спросил Тетюрин, пораженный реакцией Филимонова еще больше, чем самим происшествием.

— Гречиха сука, собаку не пожалел!

— Гречихин, — пояснил Колян, — мордодел Каркара, концептуалист блока «Честь и достоинство».

Борис Валерьянович поинтересовался породой пса. Жорж точно не знал:

— Не то сенбернар, не то доберман…

— Сенбернар, наверное, — предположил Кукин. — Народ сенбернаров больше жалеет.

— Суки, какие суки! — качал головой Филимонов, — Сенбернара, скоты!..

Позвонили в подконтрольные Косолапову «Ведомости», там ждали корреспондента с места события; еще не приехал, но общая картина уже прояснилась: определенно, стреляли в Каркара, его защитила собака.

— Ах, собака его защитила!

— А что, — оживился Колян, — хорошо работают. Представьте только, фотография на первой полосе. «Он спас Каркара». Каркар и Гавгав.

— Не надо шутить, — сурово произнес Филимонов. — Я, конечно, циник и мизантроп, но всему есть пределы.

— Если иметь в виду осознанное управление возможностями, — рассуждал Борис Валерьянович Кукин, — было бы эффективнее собаку не убивать, а только ранить. Ее бы лечили, публиковали бы бюллетени о состоянии здоровья. За три дня до выборов она бы умерла.

— Перестаньте, — попросил Филимонов.

Рита заплакала.

3

Косолапов спускался по лестнице, когда в Синий Дом ворвалась Несоева.

— Я не хотела по телефону, вы понимаете, что во всем обвинят меня? Я основной конкурент Каркара!

— Вы вне конкуренции, Анастасия Степановна, — сказал Косолапов.

— Но обвинят меня. Что я его заказала!

— Насколько мне известно, уже обвинили «монолитов» и лично Шутилина. Шутилин считает себя оклеветанным. Обещал подать в суд.

— Но он не из нашего округа!

— А что касается вас, я думаю, как раз бы не помешал слушок, что вы его лично… пых, пых!

— Как? Как вы сказали?

— Слух! Только слух! Все сразу поймут, что этот нелепый слух пустили люди Каркара.

— Что вы, не надо, — испугалась Несоева.

— Отчего же не надо? Эту версию следовало бы поддержать. Я бы никогда так не назвал блок — «Справедливость и сила», но раз вы самоназвались без моего участия, пусть так и будет: справедливость и сила. Не только справедливость, но и сила.

— Вы с ума сошли!

— Справедливость и сила, — повторил Косолапов.

Чем ему не нравилось название? Да тем, что не выдерживало элементарной проверки на дразнилозащищенность. И дураку понятно, что, изобретая имя движению, необходимо исследовать, как это имя издевательски сократят враги и какую вообще гадость из него можно выудить. Неужели не видели, когда придумывали, что «Справедливость и силу» будут сокращенно называть СС, а членов блока и адептов движения — эсэсовцами? Так и получилось. Правда, для молодежи слово «эсэсовец» — пустой звук, поэтому противники «Справедливости и силы», апеллируя к молодым, не отягощенным исторической культурой мозгам, больше пользуются образованьями «сись», «сиси» и, главным образом, «сиська». «Сиська» уже вытесняет «эсэсовцев». На заборах, на стенах домов — пишут везде: «сиська», «сиська», «сиська»… «Сиська» — и все. Весь город в «сиськах». (Обстоятельство, которое, между прочим, поражает приезжих: если в иных местах на заборах пишут названия первичных половых признаков, то здесь определенно вторичного — «сиська»!) Потому что «сиська», именно «сиська», — это еще и намек на видную роль женщины в руководстве «Справедливости и силы». Недаром в качестве контрпропаганды люди Гречихина понарасклеивали издевательских листовок «Голосуйте за сисиську!» Читай: только полный кретин отдаст свой голос за г-жу Несоеву.

Вот что значит не продумать название.

Теперь необходимо переломить тенденцию.

— Вы мимо парка поедете? Подкиньте.

Залезая в машину, спросил:

— А почему вы без охраны, Анастасия Степановна?

— А вы?

— Боюсь, — ушел от ответа Герман Федорович, — эти выборы будут проходить в атмосфере террора.

Когда ехали в гору, по Новокузнечному переулку, Косолапов заговорил о семье.

— Как поживает ваша дочь? Акклиматизировалась ли? — спросил он отчетливо, непринужденно артикулируя каждый слог.

— Я ее совсем не вижу, — сказала Несоева. — Два года не видела и опять не вижу. Не могу вам сказать, как она поживает.

— У нее красивое имя — Жанна.

— Это муж настоял, я хотела Аннушку. Если б меня звали Жанна, вы бы сделали из меня Жанну д’Арк.

— Обязательно.

Остановились у светофора. Тинейджеры беспризорного вида, перебегая от машины к машине, раздавали свежий номер «Живой воды».

Несоева взяла посмотреть и тут же наткнулась на:

— Здесь о Шутилине!

— Оперативно работаем, — сказал Косолапов, — вчера в голове, сегодня в газете.

Шутилин был действующим законоположником, на этих элекциях ему требовалось подтвердить свой статут.

— Слова сочувствия, — прочитала вслух заголовок Несоева.

Анастасия Степановна захохотала.

— Новенький, — сказал Косолапов, довольный. — Между прочим, писатель. Из Петербурга. На вас обе столицы работают.

— Писатель? А как фамилия?

— Ту… терин… Тетурин… Виктор Тетурин. Вы не знаете, он молодой, еще не раскручен.

И еще — прежде, чем вылезти из машины:

— Народ не дурак, — сказал неожиданно Косолапов.

— И это говорите вы?

— Народ не дурак. Скоро все скажут, что Каркар сам застрелил собственную собаку. И оклеветал вас.

— Мне все это очень не нравится.

— И мне не нравится. Пролилась кровь. Пускай и собачья.

4

Штурм — громко сказано; не штурм — наезд мозговой.

— Валерий Анатольевич Каркар… Ну и фамилия!.. И с такой фамилией он идет на элекции?

— Каркар… Каркар… Не еврейская… И не грузинская… Каркар…

— Они говорят, французская…

— Францией тут и не пахнет…

— Знойное африканское побережье… Каркар… Человек с копьем… Вождь людоедов… Каркар…

— Русское кладбище…

— Они утверждают, что его прапрадед был известным во Франции экономистом, Мишель Каркар…

— Ну еще бы!.. профессор Сорбонны!

— Александр III пригласил его к себе советником, он полюбил Россию, женился на русской дворянке, нарожал детей…

— Так он еще из дворян!..

— Естественно.

— Дети того Каркара сражались, кто на стороне красных, кто на стороне белых…

— Ну, а потомок за примирение.

— Гречиха работает. Его почерк. Любит сочинять биографии.

— Будем опровергать?

— Некогда. И незачем. Бьем по фамилии. Так, Витек, это по твоей части.

5

Когда два месяца назад в Москве три солидных молодых человека в галстуках от Версаче почтительно раскладывали пред Косолаповым кой-какие бумажки, Косолапов спрашивал — и ему отвечали. Обсуждались, в частности, персоналии. В частности, некий Богатырев. В частности, о семье, пожалуйста, рассказать попросил Косолапов:

— Пожалуйста, о семье.

(Не в значении «мафия».)

— Холостяк.

— Как холостяк? Холостяк — это плохо. Может быть, вдовец?

— Нет, он в браке не состоял.

— И детей нет?

— Не зафиксированы.

— Это неправильно. Почему не женился?

— Много работает. Поэтому.

— Плохо. Лучше б у него судимость была. В Америке никогда не изберут президентом холостяка. И тем более бездетного… Если не женат, значит, что-то не так. Холостой, тем более бездетный, может и на красную кнопку нажать. А вдруг он враг рода человеческого?..

— Мы же не президента Америки избираем…

— Так он голубой?

— Вроде нет. Голубых он не любит.

— А надо любить, надо всех любить, и голубых и неголубых…

Косолапов был толерантен и человеколюбив, этого у него не отнимешь.

Хотя больше, чем людей, он любил события.

Он не любил, когда событий не было.

Он любил инициировать события сам и придавать им значение худ. акта.

В конце концов, не человек красит событие, а событие человека.

Изучая данную персоналию, Косолапов установил: Богатырев Леонид Станиславович слывет узким специалистом по целому ряду вопросов; по другому целому ряду вопросов слывет специалистом широким. Свет в конце тоннеля отчетливо виден ему. Субъективно он способен управлять Российской Федерацией целиком, хотя и претендует объективно на относительно скромное место в городском парламенте.

Иными словами, степень влияния Богатырева на что-либо следует воспринимать с учетом аспектов — экономического, социального, медицинского и нравственного.

Короче, он — элемент сложной корпоративной системы.

Что касается внешности Богатырева, то был клиент Косолапова невысок, плешив, глаза имел серые, узкие, как щелочки для монет в игральном автомате; у него был двойной подбородок, а на подбородке, на первом, изрядной величины бородавка, вероятно, серьезно мешавшая своему хозяину бриться. Говорил он бегло, но как-то бесцветно, будто произносил заранее заученный текст, который вот-вот забудет в силу ущербной памяти, отчего производил впечатление чем-то напуганного человека.

Он производил впечатление человека, напуганного тем, что не произведет впечатление.

Он пытался казаться уверенным, решительным и мудрым общественным деятелем.

Лучше бы он этого не делал.

Познакомившись поближе, Косолапов оценил материал на три с минусом. Тем интереснее с ним было работать.

— Свежее дыхание, открытое сердце, — сказал Косолапов правой руке своей Филимонову; правая рука пожала плечами.

Коллеги в восторг не пришли:

— Мрачноват.

— Грубоват.

— Амбициозен.

— Позвольте, — спорили одни с другими, — какая может быть амбициозность с его-то данными?

Косолапов считал своим долгом по возможности окрылить членов команды. Работа предстояла творческая.

— Отлично, отлично! — убеждал Косолапов на первой же, еще московской летучке. — Отсутствие иных положительных качеств естественно замещается амбициозностью. Чему вы удивляетесь, господа? Все правильно, так быть и должно. И потом, давайте не будем обсуждать комплексы нашего клиента. Мы работаем с конкретной материей. Что имеем, с тем и работаем.

6

В день убийства собаки Каркара у Богатырева обострилась засекреченная в интересах общего дела язва желудка; он сидел за столом, разглядывая пресс-папье в виде египетской пирамиды, и с тревогой прислушивался к резям в мягком своем животе.

Секретарь не докладывал — Несоева сама вошла в кабинет, громко приветствуя Богатырева: «Гой еси, добрый молодец!»

Леонид Станиславович вобрал голову в плечи.

— Настя, — сказал Богатырев, — мне это не нравится.

— Что именно, Леня?

— Ну, что Косолапов надумал сделать со мной.

Слово «женить» Богатырев боялся выговорить.

— А ты это сказал Косолапову? — спросила Анастасия Степановна, удобно располагаясь в итальянском кресле.

— С ним невозможно разговаривать, — вымолвил Богатырев через силу и как будто поежился. — Я его, Настя, боюсь.

Признание нелегко далось Леониду Станиславовичу, он побледнел даже.

— Не хочешь быть богатырем? — удивилась Несоева.

— Ладно богатырем… Но свадьба!.. Какая свадьба, Настя? зачем?

— А зачем люди женятся, Леня?

— Ты это серьезно?.. И ты туда же?.. И ты?.. ты?..

Богатырев вскочил с места, заходил по комнате, раздраженно поймал муху в воздухе, разжал кулак: мухи не было — не поймал.

— «Зачем женятся»!.. Если люди и женятся зачем, то меня, как понимаешь, совсем не за этим!.. (Афоризмы ему не всегда удавались.)

Несоева с трудом сдержала улыбку.

— Тебя не устраивает, что брак будет фиктивным?.. что будет спектакль?

— Меня ничего не устраивает! — взвизгнул Богатырев.

— Не знаю, — пожала плечами Несоева, — на твоем бы месте я обязательно женилась…

— Так и женись!

— На своем, извини, месте могу выйти только замуж! — А про себя подумала: один: ноль, репетиция теледебатов, тренируемся на своих.

— Ему бы массовиком-затейником работать, — ворчал Богатырев. — Весь город буквы переставляет. Научил, надоумил. Конкурсы, видите ли, придумывает. Да я и не знал, что такое анаграмма… столько лет прожил!..

— Не скрипи, Леня. Скрипишь, как не знаю кто.

— Нет, все, все, зайди в общий отдел, все буквы переставляют!..

— Значит, так надо, — сказала Несоева. — Видишь, он умеет увлечь народ.

— Да ведь нас пиарить надо, нас!.. а он буквы пиарит! Не людей, а буквы! Понимаешь?

— Без буквы нет имени, — сказала Несоева.

— Это он тебя научил? А у тебя нет ощущения, что он приехал сюда лишь оттянуться, нет?

— Нет, я ему доверяю.

— Он проходит курс процедур в «Притоках». Он на нашей воде подлечиться решил.

— Так и что из того? — спросила Несоева.

— На нашем здоровье с тобой!

— Брось!

— Ну, на моем точно! — сказал Леонид Станиславович. — Шутилин начал, Каркар начал, все уже начали, одни мы не мычим не телимся!..

— Я так понимаю, Леня, у нас будет контрответ, я разговаривала с Косолаповым. Он абсолютно спокоен, уверен, и я ему доверяю. Вот увидишь, он так повернет, что Каркар будет работать на нас. О чем говорим? Пусть профессионалы занимаются нами. Ты разве что-нибудь в этом понимаешь?

— Да он просто над нами смеется.

— Леня, ты предубежден против Косолапова.

— А какого лешего из меня богатыря лепить понадобилось? — бухтел Богатырев, блуждая по кабинету.

— Всем недоволен. Вот былину о себе в газете прочтешь, еще как понравится!

Леонид Станиславович промолчал. Текст былины лежал у него в столе — предписывалось выучить наизусть.

7

Тетюрин входил во вкус.

Сочинение панегириков и пасквилей напоминало игру. Неслыханное удовольствие — одних восхвалять неумеренно, других жестоко мочить.

Пасквиль на Каркара придумался так легко, что Тетюрин даже не стал записывать. В лом искать ручку (которую потерял) или включать компьютер (который недавно выключил). Пусть в голове побродит-потушится. Не забудется до утра, подождет.

Ночь-однодневка, ты мотылек вечности; вместе летим на огонь скользящего окна повседневности.

Улыбнулся Тетюрин: чем нелепее текст, тем быстрее, тем легче он сочиняется. Труднее, когда с человечинкой — человеческий то есть.

Love story Богатырева на очереди. Первая встреча Богатырева со своей суженой — все идет к свадьбе. Тетюрин обязан изобрести ситуацию, смоделировать первую встречу с ней, по возможности универсального плана, потому как она на сегодняшний день пока что абстракция, претендентка не задана. В красивую, простую и трогательную воплотить историю. Чтобы эту историю прочитавший (будет опубликована) или услышавший (будет озвучена) непременно захотел пересказать ближнему, точнее, захотела бы непременно пересказать ближнему, потому что прочитавшая и услышавшая, что точнее, это женщины, женщины — на них весь расчет!.. Но и чтобы у черствых мужиков что-то там внутри тоже вот так шевельнулось — вот как должно.

Все-таки ближе к ночи он подустал. Реальный Богатырев не оставлял никаких зацепок.

Тетюрин бухнулся на кровать в одежде — от Катьки ему бы влетело за это. Мысленно он услышал ее резкий голос: «А ну кыш!» Но мысленному голосу Тетюрин не подчинился.

Плакатное изображение Богатырева висело на стене. В расчете на вдохновение Тетюрин пялился на малосимпатичное лицо Леонида Станиславовича. Не вдохновляло.

Интересно, икается ли ему сейчас? Чувствует ли г-н Богатырев, что готовятся ему, грешным делом, корректировать пути провидения? Что-то все-таки есть в этом от колдовства — часть себя спроецировать на другого.

Часть… Доля… Жребий…

А поскольку не вдохновлял Богатырев Тетюрина, то и Тетюрин, глядя на Богатырева, думал уже не о Богатыреве, а сам о себе — о своей части, о своей доле, о своем жребии.

По части уличных приставаний, самовыраженческих стандартных инициатив и соответствующих репрезентаций сам-то он, строго говоря, не был мастером. Он уважал значение начальных условий, задаваемых обстоятельствами, более полагаясь на подарки судьбы, чем на вменяемость своих жестов.

Хорошо: знакомство как жанр. Тетюрин и Катя.

Фабула, она, коль скоро речь зашла об их конкретном знакомстве, не отличалась в данном конкретном случае оригинальностью. Нет, сказать, что эстетическое чувство Тетюрина как персонажа было оскорблено ходульностью сюжета, конечно, нельзя, однако кое-чему он все-таки изумлялся. Не как персонаж, а как зритель собственной драмы.

Ну ведь очень банально, нарочито банально. Через собаку. Причем с крайне банальным именем — Тим.

Пропала — нашлась. И не свою потерял Тетюрин, а собаку сестры; нашла девушка Катя.

Некоторую неповторимость целому, как им и следует, придавали детали — Тетюрин вспоминает: вы всем дверь открываете не спрашивая? — а она говорит, я же знала, что вы; и что был коридор и много дверей, и шла соседка-старушка, в халате, как тень, двумя руками держась за тарелку, перегороди ей дорогу Тетюрин — прошла бы сквозь него; а на столике около телефона лежали «Основы клинической симптоматологии», и он сразу догадался, где она учится… А когда он взял на руки Тима, зазвонил в комнате Кати будильник, о чем они потом часто вспоминали, потому что будильник должен был звонить, по идее, в семь утра, а не вечера…

А когда он ехал к ней в маршрутном такси (тоже ведь предзнаменование), на город неожиданно обрушился шквальный ветер, не имевший отношения к делу, — листья, пыль, мусор, бумажки, от всего этого небо стало серо-коричнево-пестрым, к лобовому стеклу прилип рваный полиэтиленовый мешок, микроавтобус остановился на Большом проспекте, а длилось безобразие минут десять, не больше, потом уже у нее во дворе, когда солнце сияло и на небе ни тучки, он в числе прочих зевак лицезрел нерукотворную инсталляцию: увесистый сук ветхого тополя, килограммов на сто, а под ним покореженный капот нервно пиликающей «тойоты», кому-то не повезло. Катя, почесывая Тима за ухом, рассказывала, как он испугался, когда распахнулось окно, ворвался ветер, записки… У нее были крупные губы, грустные, как и глаза. Тетюрин слушал рассеянно. «Записки?» — представил листы бумаги, летающие по квартире: чьи? Нет, «записки» она не говорила, он убежал «за миски» — забился в угол, за миски. Их было две, пластмассовые — одна для воды, синяя, другая для пищи, красная. И круглое, смуглое от загара лицо. «Хороший, хороший», — гладила Катя. Уж очень странное лето. Парниковый эффект. Смена климата. Август — кошмар.

Два года назад. И два дня, если точно.

Два года тому назад — начнем повыше — сестра Тетюрина по имени Лена уехала в Кинешму к больному бывшему мужу; сестрин брат Виктор Тетюрин поселился в ее мастерской на Васильевском острове, он перелопачивал чужие воспоминания о холере, Астрахань, 1968, что называлось «лит. обработкой», а также поливал цветы, подменял собою автоответчик, кормил попугая Петю, знавшего слово Крым, и выводил гулять бестолкового Тима, терьера. Этим летом он расстался с волоокой причиной своих прежних безумств и вообще отчего-то со всеми ссорился; был сам по себе, анахоретствовал, то есть в иных отношениях вел себя почти примерно, однако Тим настолько был бестолков, что убежал от Тетюрина в первый же день. Терьер. О ужас. Тетюрин забыл о воспоминаниях. Он сочинял теперь, что скажет сестре. Мало веря в успех и больше думая об отчетности, Тетюрин взвинтил тираж объявлений, расклеенных им по округе, до 150. На второй день поисков (и ожиданий) раздался звонок. Девушка Катя сообщила, что песик, «кажется», у нее. Тетюрин помчался к девушке Кате. Тим оказался действительно Тимом.

Был момент, когда Тим не знал, кого выбрать — Тетюрина или ее; стоял между ними и растерянно дергался — то к нему, то к ней. Плохо ли, хорошо ли — он знал их одинаково. Что-то было уже где-то такое. Так о том и речь, что банально.

Они вышли вместе на улицу, потому что ей было жалко с Тимом прощаться — просто вот так, — и, болтая (меньше всего о собаках), они дошли до места обитания Тетюрина, он пригласил ее «к себе» в мастерскую, она сказала ему «в другой раз» и пошла домой, и тогда он и Тим проводили ее до дома, купив по дороге вина, а когда до дома дошли, он и она, решили, что все-таки лучше пойти в мастерскую.

Они часто ссорились. За два года — навсегда — отношения рвали трижды, «навсегда», однако, кончалось, они почему-то оказывались друг с другом.

Однажды Катькина подруга сказала ему, что он отхватил первую красавицу на факультете. Он сказал это Катьке. «А ты не знал?» Нет, знал, конечно.

Но что главное? Детали: Катя чешет собаку за ухом, две миски, она любит собак… То на нее, то на него… — собачья растерянность.

Час усугубляющейся вины.

Добросовестно виноватый, он встал и отправился в штаб. Рита еще не спала, раскладывала компьютерные пасьянсы.

— Можно? — спросил, беря трубку, Тетюрин.

— Сколько угодно, — сказала Рита.

Набрал питерский номер.

— Привет, не спишь?

— Здравствуй, — отозвалась гулко; значит в ванной скорее всего.

— Моешься?

— Почти.

Тетюрин ухватился за «почти», радуясь невнятности ответа, и дерг, дерг, как за ниточку: мол, «почти» это как? — покатил клубок разговора в закуток бестолковости. Но у Кати не то настроение.

— Сердишься? — спросил Тетюрин.

(Тут деликатная Рита вышла из комнаты.)

— Ничуть. Ты зачем звонишь?

Вот зачем. (Якобы.)

— Расскажи мне… как твои Ревякины познакомились.

Двойная-таки провокация. Во-первых, Ревякины не «твои», а «наши», а во-вторых, что за вопрос?

Между тем вопрос закономерный. Тетюрин работает. Смешно? Он конструирует эпизод. Историю знакомства в нескольких фразах. Потом расскажет подробности. Вернее, подробности ему сейчас как раз и нужны.

— Кого знакомства и с кем… — не поняла Катя, — …подробности?

Ага, зацепило.

— Историю знакомства будущего сенатора с его будущей женой, он холостой, но мы его женим…

— А при чем тут Ревякины?

А лишайники при чем вчерашние? Зачем она втюхивала про лишайники?

— Катюша, подскажи, пожалуйста, мне по работе историю любви сочинить надо… Ничего в голову не приходит…

— Чем ты там занимаешься? — ужаснулась Катя.

Вот тем и занимаюсь, Катюша.

Снизошла, поведала Катя Тетюрину, где Ревякины познакомились. В Тбилиси. Каким боком занесло в Тбилиси Ревякиных, Катя не знала, да и Тетюрин больше не допытывался; не из-за Ревякиных же он звонил, в самом деле.

— Я тебя вчера не поздравил.

— С чем?

— С позавчерашним.

Не понимает?

— Со мной.

— Ты когда вернешься, Тетюрин?

— Скоро. Когда победим. А ты когда на Алтай?

— В понедельник.

— Привезешь меда алтайского?

— И мумие.

…В конце коридора на спинке кресла, в котором сидел охранник, Рита сидела, подобно птице. Оба просматривали глянцевый журнал. Тетюрин помахал рукой Рите, прежде чем вошел к себе в комнату. Так и должно быть, думал Тетюрин, если Рита, значит, нос прямой и тонкий, глаза черные. А еще Риты никогда не бывают полными.

1

На необитаемом и безымянном острове — правильней, островке — сидит — правильней, полулежит — на скамеечке Косолапов и пишет; а пишет он книгу «Многоцветный пиар».

Пень вместо стола и лоно природы сближают его с историческим персонажем, и вовсе не бессознательно, а даже очень сознательно подражает Ленину Косолапов.

Ленин в Разливе, а Косолапов на острове, и нет ничего смешного. Косолапов любит природу, хотя и урбанист. Он чтит память Ленина, хотя и аполитичен. Ленин сегодня забыт. Ленин — страшилка-смешилка. Дать, что ли, справку? Родился в Симбирске. Окончил петербургский университет экстерном. Профессиональный революционер. Юрист, публицист, практик партстроительства. Долгое время жил в эмиграции. Один из вождей революции 1917 года. Руководил советским правительством. Умер в 1924 году. Похоронен в Москве, в Мавзолее. Мавзолей знает каждый, чего не отнимешь. И вот парадокс. Тело Ленина В. И. как достопримечательность Мавзолея более известно, чем Ленин сам — во всяком случае, все могут сказать, где Ленин лежит, но не каждый ответит, что Ленин отстаивал.

В отличие от некоторых, Косолапов не находил тело Ленина объектом художественным, не рассматривал хранение мумии в открытой для всех гробнице как бессрочный перформанс, не обзывал труп вождя инсталляцией и, будучи сам продвинутым акционистом, не одобрял концептуальных выходок, связанных с Мавзолеем. К ленинскому трупу он относился с почтением едва ль не мистическим. Популярность объекта — не в смысле посещаемости, а в смысле того особого места, которое он по-прежнему занимал в сознании современников, — серьезно волновала Косолапова. Кого сегодня заботит мумия египетского жреца, выставленная в Эрмитаже?

Непреходящую актуальность вопроса, это неизменное внимание к чужому, тем более мертвому телу — что тех, что других — Косолапов рассматривал как своего рода реликтовое эхо грандиозной, ни с чем не сравнимой, давней и дивной раскрутки целого комплекса глобальных идей, от которых сегодня сумбур в голове, но эхо-то… эхо-то длится, звучит. Заворожить — не на день, не на два — на многие десятилетия полпланеты… и длиться, звучать!.. даже в гуле поздних откатов… Это ли не мастерство? Он и по смерти оставался великим пиарщиком, но перед живым Косолапов готов был преклониться.

Три года назад, собрав команду для выборов в Красноярске, политтехнолог Косолапов призывал коллег читать Ленина. — Читайте «Лев Толстой как зеркало русской революции»! Что ни фраза — свинцовая капля. «Зеркало — революции»! Русской! Вот образ! Толстой!.. Герцен тоже надежно забыт, — пожалуй, даже круче Плеханова. Но кто его разбудил — звучит реликтовым эхом: это они — декабристы! Те самые декабристы, которых уже путают с октябрятами, — но не иссякла энергия заклинания, и не надо напрягать память: они и только они, декабристы разбудили Герцена. Слишком далеки от народа. Социализм, мои дорогие, плюс электрификация всей страны, ум, честь и совесть нашей эпохи. И не важно, кто именно был политической проституткой.

(А еще Косолапов рекомендовал прочесть статью Умберто Эко о «Манифесте коммунистической партии», в которой некогда культовое произведение Маркса и Энгельса рассматривалось как непревзойденный шедевр высокого пиара.)

Книга будет состоять из двух частей. «Черно-белый пиар» — это первая часть, и вторая — так решил Косолапов: «Весь спектр». Наряду с голубым и зеленым во всем этом спектре найдется место и красному. Косолапов обязательно напишет о Ленине.

Творческий путь Косолапова был неровен, был труден, тернист. Потерпев неудачу с постановкой «Женитьбы», Косолапов со сцены ушел. Был он молод и открыт соблазнам авангардизма. «Ушел в зал», — напишет биограф. А что такое зрительный зал, если взглянуть на публику незамыленным взором? Материал удивительный — чистый, наивный, невинный. Косолапов додумался до того, до чего бы европейская театральная мысль, не будь Косолапова, доходила бы еще лет двести: Косолапов изобрел театр-паразит, нечто совершенно оригинальное. Представим себе небольшую труппу, человек пять-семь, проникающую на какое-нибудь представление. Участники труппы, маскируясь под добропорядочных зрителей, занимают места в соответствии с купленными билетами, но, главное, в соответствии с замыслом. Начинается первичное действие — на сцене. Группа-труппа пока себя ни чем не выдает. Все наслаждаются игрой актеров (первичных). Ближе к середине спектакля театр-паразит обнаруживает себя повышенной активностью одного-двух псевдозрителей, между ними завязывается интрига, никакого отношения не имеющая к происходящему на сцене. По мере развития вторичного (паразитического) сюжета в действие вступают другие «паразиты», так или иначе подыгрывающие начинателям. Цель представления — втянуть в игру как можно больше зрителей, переключив на себя их внимание с игры первичных актеров, и предоставить публике возможность самореализоваться в безотчетной и непредсказуемой игре, лишь мягко корректируемой актерами театра-паразита в соответствии с заранее намеченной сюжетной канвой. Надо сказать, что театр-паразит не ставит перед собой задачи срыва основного спектакля, и этим он принципиально отличается от организованной клаки. «Мы не клакеры, мы актеры». Как и любой паразит, театр-паразит заинтересован в жизнедеятельности кормящего организма.

Гениально! — решали все, кому Косолапов излагал свою нетривиальную концепцию. Энтузиасты сами просились в труппу. Косолапов хотел премьерным выступлением порезвиться на классике — на Чехове, например, или Шекспире. Все вместе, однако, решили оттянуться на чем-нибудь современном. Шла тогда пьеса «Дон Педро» о двух замороченных пенсионерах, племянница одного из них выходила замуж за богатого, но подозрительно жуликоватого бразильца. Трагикомедия. Спектакль же паразит назывался «Серийный убийца», о чем в афишах, естественно, не сообщалось. Премьера прошла успешно. На словах Георгия Васильевича, персонажа первичного представления: «Фу, Антон Антоныч, как вы меня напугали», — актриса-паразитка неожиданно узнала в актере-паразите, сидящем тремя рядами выше, ни много ни мало серийного убийцу, которого якобы разыскивает милиция. Она не сразу выдала свое волнение, волнение нарастало постепенно и так же постепенно передавалось близсидящим зрителям. Наконец «серийный убийца» почувствовал что-то неладное; он пытался незаметно уйти, но другой актер-паразит ему смело препятствовал; «серийный убийца», сбив набок рыжий конспиративный парик, остался на месте и только прятал лицо, закрываясь программкой; его между тем узнали другие зрители, провоцируемые паразитической группой-труппой, разумно рассредоточенной по залу. К тому моменту, когда на первичной сцене Антон Антоныч и Григорий Васильевич стали вспоминать, почем шла водка при большевиках, уже добрая половина зала находилась при убеждении, что серийный убийца от возмездия не уйдет.

Основной спектакль закончился, как и положено, поклоном. «Серийный убийца» воспользовался замешательством, вызванным аплодисментами, и рванул сам на сцену, чтобы, расцеловав первичных актеров и отвесив залу поклон, стремительно скрыться, только его и видели.

Спектакль-паразит требовал некоторой подготовки, требовалось, например, изучить кратчайший путь от кулисы до служебного выхода.

Примерно тогда же Косолапов испытал себя в живописи. Он устроил выставку своих работ «23 черных квадрата». Производство черных квадратов, каждый из которых был не лучше и не хуже квадрата Малевича, оказалось на удивление дорогостоящим, и весь грант, выхлопотанный на это дело Косолаповым, ушел на покупку холстов, черной краски и аренду подходящего помещения. Пиаром квадратов уже занялись задним числом, после второй выставки Косолапова.

А вторая называлась «Каскад фонтанов» и была посвящена памяти Дюшана. 19 одинаковых писсуаров демонстрировались в трех залах галереи. О выставке много писали, вспоминали заодно и квадраты, корреспондентка Би-би-си брала у Косолапова интервью, красивое слово «симулякр» замелькало в модных журналах применительно к произведениям мастера. Сам Косолапов пиарил себя напропалую, есть упоение в саморекламе. Он объяснял: «Каскад фонтанов» не только количественно, но и качественно отличается от «Фонтана» Дюшана. Если тот единственный писсуар изначально принадлежал лично художнику (вторая авторская копия хранится в частном собрании, тогда как первая и сам оригинал, к сожалению, не сохранились), то 19 писсуаров Косолапова не суть собственность художника, но взяты напрокат в магазине-салоне «Квазар», кстати, спонсоре выставки. Директор магазина присутствовал на презентации, шампанское текло рекой, потенциальные спонсоры присматривались к персоне Косолапова.

Театр-паразит между тем бездействовал, актеры устали дурачиться, но труппа продолжала существовать виртуально — как миф, как фантом, как неуловимый для вездесущих обозревателей тайный отряд особого реагирования. И публике, охочей до зрелищ, и мнительной администрации респектабельных площадок присутствие скандальных паразитов уже начинало просто мерещиться, — не дай вам Бог уснуть во время спектакля, чихнуть, вспомнить о невыключенном утюге… Косолапов настрочил несколько аналитических работ, безбожно блефуя в описаниях своих представлений; его заметила заграница, он приглашался на театроведческие конференции (увы, на гастроли пригласить не могли в силу понятных причин). Апофеозом раскрутки в России было косолаповское выступление в телепрограмме «Аспект», когда он анонимно, с чулком на голове («нас нельзя знать в лицо»), к радости ведущего, угрожал театральной общественности новыми «паразитическими проектами», и это уже напоминало шантаж. Много позже, переболевший «дет. бол. л-ны», увлеченный черно-белым политическим пиаром, несколько обуржуазившийся (но не настолько, чтобы отказаться от косички) Косолапов прогуливался по залам Бруклинского музея. Привезли выставку с британских островов. Трудно представить, чтобы что-то могло тронуть душу Косолапова, но одному он радовался безусловно — той веселой непринужденности, с которой в меру отпущенные европейцы отдездемонили политкорректных американцев. О, нет, какая-нибудь композиция из слоновьего дерьма под эгидой Королевской Академии, может быть, и хороша была сама по себе, но разве меньшую художественную ценность имел пиаровский спектакль, разыгранный вокруг несчастных какашек? Инициирование волны возмущения, организация пикетов протестующих старушек у входа в музей, изящное позицирование высокопоставленных персон в превосходно глупейшее положение, когда они, боясь потерять лицо, вынуждены бестолково порицать организаторов вернисажа, — это все добротный, зрелищный, провокативный театр. А если бы знала публика о прихотливом узоре отношений деликатного рода, да хотя бы финансовых, сотканных с необыкновенным изяществом теневыми ткачами, кто бы пялился тогда на голого короля, чье место десятое? Но красоту этих нарядов способен оценить лишь посвященный.

Себя сегодняшнего и себе подобных Косолапов причислял к настоящим художникам. Истинное искусство — то самое — создается сегодня если не в подполье, так в закулисье. Слоновья какашка, клонированный дюшановский писсуар или говорящая кукла в лице очередного народного избранника — суть внешняя сторона представления. Настоящее творение невидимо для большинства.

Это как, представим, грибница (да, Косолапов грибник) — скрытая под землей, невероятно сложная в своей изощренной простоте, многоканальная, разветвленная, прихотливо сплетенная — вот гордость Создателя, вот натуральное чудо! — а то, что мы принимаем за гриб — всего лишь внешнее тело, отросток, предназначение которого быть съеденным; публика скушает все.

Косолапов вспомнил Курехина, и мысль его перенеслась от грибов опять к Ленину. Круг замкнулся. Косолапов в Разливе. Он еще напишет о мудрости, о знании, о мастерстве. Мастерство — вот критерий художественности. А вы: «какашки, какашки»… Как много тем. Как много идей. Хватит не на одну книгу.

2

Косолапов изучал окрестности. Его интересовали особенности городского ландшафта в связи с предстоящим свадебным торжеством.

Вообще говоря, свадьба как прием эффектной раскрутки не нов, и не Косолапов эту штуку придумал. И, хотя непосредственно до бракосочетания дело редко доходит, желание изменить свою на данный момент холостяцкую жизнь время от времени громко декларируется всевозможными искателями популярности (куда-нибудь кандидатами, например). Из практики избирательной можно вспомнить потуги по крайней мере двух независимых кандидатов на элекциях в первую и вторую Думу, соответственно одного в Нижнем Новгороде, другого — в Екатеринбурге; оба пытались украсить свои избирательные кампании неожиданными женитьбами; в обоих случаях эффект несколько ослаблялся тем, что и без того каждый из кандидатов состоял в гражданском браке со своей партнершей по PR. Таким образом, речь шла всего лишь об официальном признании уже существующего порядка вещей.

В 1998-м перед элекциями в Законодательное Собрание в Петербурге популярная драматическая актриса поведала общественности о скором заключении брака с неким субъектом, который, как сразу же выяснилось, по случайному стечению обстоятельств оказался мало известным до этого момента независимым кандидатом. До сих пор деятели сцены поддерживали кандидатов морально, но не вступали с ними в супружеские отношения.

Хрестоматиен пример с шотландской принцессой, 1991. В трудные для себя (и страны) дни августовского катаклизма, казалось бы, нелепый слух о своей помолвке с шотландской принцессой пустил и без того сверхпопулярный тогда телеведущий информационной программы, а когда об этом заговорили все, сам же слух опроверг. Мнимая помолвка воспринималась потребителями новостей в том же ряду, что и нешуточные события тех дней — аресты и самоубийства государственных деятелей.

Вспоминается также, что пику популярности главного либерального демократа страны соответствовало его неожиданное венчание с гражданской женой (дело уже шло, по светским меркам, к серебряной свадьбе); событие широко освещалось в печати. Как раз тогда этого экстравагантного политика прочили ни много ни мало в президенты России. Впрочем, венчание — это особая тема.

Наконец, рекламные свадьбы и разводы — обычная практика в шоу-бизнесе. Косолапов ревностно следил за всевозможными возмущениями в арт-тусовке, которой он когда-то изменил ради полит-.

Что касается Богатырева, то его свадьба представлялась воображению Косолапова как свадьба богатыря. А почему бы и нет? Раз Богатырев — богатырь, то пусть и свадьба будет богатырской — с залихватским весельем, кулачными боями, медовухой и угощением пивом прохожих. Богатырев покажет широту характера и щедрость души.

Торжество можно устроить вон там — у спуска к воде на Речном бульваре. Или на площади перед академическим театром драмы, в котором идут французские водевили. Хорошо бы в парке, но страшно, что затопчут газоны.

Косолапов свернул в Покровскую часть. Город, этой частью представленный, называли «старым». Он полюбил здесь прогуливаться. Транспорта не было. Кое-где сохранилась брусчатка. Двухэтажные купеческие дома, во дворах высокие поленницы дров. Белье висит на веревках. Баня, в которой, по преданию, мылся Шаляпин.

Внезапно он ощутил у себя за спиной — даже не движение — присутствие автомобиля: к нему подкрадываются; он обернулся. «Вольво», а за рулем улыбающийся Филимонов. С Косолаповым поравнявшись, машина остановилась.

Косолапов сел, спросил:

— Куда?

— Никуда. Ты мобильник отключил, а я тебя разыскиваю, а ты идешь, — говорил Филимонов, по-прежнему улыбаясь. — С чего начнем, с плохого или хорошего?

— Как обычно — с плохого.

— Дуремар в городе.

— Зараза какая. Он еще жив?

— Не только жив, но и вовсю практикует.

— И кого же он атаковать собирается?

— А кто его знает. Может, Каркара, может, Шутилина, может, нашего Богатырева…

— Он и Несоеву может.

— Запросто. Ему что женщина, что старик, что калека… Залепит тортом, и порядок. Ты думаешь, Гречиха нанял?

— Лично я не нанимал, — сказал Косолапов.

— Да нет, он сам по себе. Выжидает, кто в лидеры вырвется.

— Идиот. Какой идиот… Хорошо бы, если б Каркара…

— На Каркара уже покушались. Вряд ли он будет Каркара.

— А помнишь, в Казани? Там тоже на одного якобы покушались, а потом проник Дуремар на пресс-конференцию и заехал при всех тортом по физиономии…

— Да он может и председателю счетной комиссии…

— Ладно, — сказал Косолапов, — с изоляцией не будем спешить. Но в голове имеем. Давай, порадуй хорошим.

— Читай. — Филимонов достал бумаги лист.

— Что это?

— Креативка.

ПРЕДСКАЗАНИЕ ПО СИСТЕМЕ ДРЕВНИХ ШУМЕРОВ, —

прочитал Косолапов.

ПРОТОКОЛ СЕАНСА

— Гениально. Откорректируй вопросы в сторону реальности и пускаем в тираж.

— «Кар. Кар», — пребывал Филимонов под впечатлением текста Тетюрина.

— И чем же он сейчас озадачен?

— Как ты и просил. Историей любви. «Кар. Кар».

3

Год назад ему уже предлагали подобное. По наводке знакомых ему позвонил некий субъект и спросил, не желает ли Виктор Александрович отпиарить одну почтенную даму; заказчик ждал от Тетюрина сказки о Золушке. Предполагалось издать отдельной брошюрой, чтобы опускать в почтовые ящики.

Но дама на Золушку не тянула. Отец — академик, мать — соответственно жена академика, счастливое детство, привилегии и блага, учеба в Англии, влиятельный муж, недолгая научная деятельность, престижное членство… политсоветы, собрания, депутатство, комитет по хер знает чему; тень, в которую вдруг удалилась, и — бизнес (особо темный период); вот вынырнула опять — с новым, еще более влиятельным супругом. И это вы называете Золушкой?.. В качестве исходного материала Тетюрину предоставили распечатку беседы мадам с анонимным интервьюером — заготовки для внутреннего пользования. Поразительно никчемный текст. Как ни пытался ее расколоть дознаватель хоть на что-нибудь дельное, кандидатка во власть несла благоглупости. Ее спрашивают о бескорыстных поступках, совершала ли в жизни такие? — да, отвечает, однажды дала погорельцам восемь (точность какая!) рублей, но потом пожалела, подозревает, что мелкие жулики; далее следует монолог на тему «доверяй, но и проверяй». Просят поделиться ярким впечатлением детства — рассказывает, как на курорте в Анапе плакала горько: ей хотелось шелковое платье с рюшечками, а родители купили без рюшечек, потому что с рюшечками было другого размера. И так далее, и всюду мотив разочарования. И в дем. движении, и в перспективах судебной реформы, и в способе разведения хомяков, чем первый муж баловался, пока хомяки не выродились и не подохли, — во всем, решительно во всем разочаровалась. Прямо-таки какой-то Онегин в юбке. Ничего не вытанцовывалось. Правда, безотносительно Золушки что-то брезжило в рассказе о долгом пути героини, буквально: по темному парку пути, ежедневно ею преодолеваемом в пору ее занятий наукою; дело в том, что тот путь от автобусной остановки до места службы народ называл, оказывается, «косыгинской тропой», потому что, по легенде, «тропа» в стародавние времена была чудесным образом заасфальтирована в течение одной ночи, предшествующей посещению тамошних мест пред. сов. мином Косыгиным. Как, однако, звучит выразительно: «Тропой Косыгина»! Вот где собака зарыта. Чем не слоган?.. Но Тетюрин даже пофантазировать не успел — позвонил представитель заказчика: «И что наша Золушка?» Тетюрин объяснил, что Золушку невозможно. «Кого же возможно?» — спросила телефонная трубка сердито. Да кого угодно, хоть Красную Шапочку, хоть Алису в Стране чудес (а что? — хорошо: «Путем Косыгина — в страну чудес»…), но только не Золушку. Тетюрин не понимает; они платят за Золушку. Им нужна Золушка и никто другой. Мастурбировать с Золушкой Тетюрин не захотел — категорически отказался. «Странно, — послышалось в трубке, — а мне говорили, вы профессионал…»

И то верно, профессионалу какая разница? — он и Карабаса-Барабаса в Золушку превратит, а надо будет, и Дюймовочку — в Кащея Бессмертного. Но Тетюрин тогда еще не профессионализировался. Он и сам чувствовал свою проф. непригодность.

Теперь другое.

Любовь так любовь. Страсть значит страсть.

Да и свобода фантазии не слишком пока еще стеснена; ему доверяют.

В кресле разлегся, уставился в угол. Будем работать. Готов.

Местное пиво горчит.

Мыслить следует с удовольствием.

Богатырские подвиги, да. Первое, что приходит в голову, — еще утром пришло. Темный переулок, бандюки — тут наш богатырь с благородным лицом, защитник униженных и оскорбленных… «А теперь, душа девица, на тебе хочу жениться!» Или одна из кавказских войн, с аналогичными возможностями. Тетюрин представил Богатырева с автоматом Калашникова и сразу же отогнал непристойный фантазм; он еще перед завтраком зарекся думать о военных подвигах Богатырева.

Богатырев, конечно, богатырь, но в любви дoлжно ему явить другую доблесть. Доблесть нежного сердца.

Итак, правда жизни. Без нее никуда. Тетюрин полдня перебирает в памяти чужие знакомства. Кто как. Кто где. Одни на вечеринке, другие в поезде… Драматург Ш. познакомился с будущей женой еще в детском саду, — всю жизнь вместе!.. Или пример: на курсах английского языка с глубоким погружением… А эти, значит, в Тбилиси… Все не то, совершенно не то.

Вот когда он разочаровался в чужом опыте, вот когда сосредоточился на своем. От всех его первых встреч первая встреча с Катей выгодно отличалась фактурой. Здесь что-то было.

Тетюрин лег на кровать и стал адаптировать.

(Представим адаптирующего Тетюрина.)

Пиво у лежащего на спине Тетюрина глоталось неловко — с уморительным звуком; булькало в районе кадыка. В свободное от глотков время Тетюрин отгонял жужжащую осу от горлышка бутылки.

Назовем ее Чарли (Бобик! — издевательски подсказывал внутренний голос, вечный враг всех серьезных тетюринских начинаний…)… Чарли, очаровательный Чарли… Руслан!.. Руслан, восточноевропейская овчарка (геополитический, кстати, мотив), убежал от собаколюбивого Богатырева… Не убежал — украли! Отстал от поезда. Могла ли хрупкая барышня приютить восточноевропейскую овчарку?..

Образ богатыря определенно мешал Тетюрину.

Не надо нам ни овчарок, ни ротвейлеров. Конечно, дворняжка!.. «дворянских кровей»!.. лохматая, юркая, преданная, веселая, с огромными умными глазами и горячим дрожащим языком, доверительно (?) предъявленным жестокому миру… Тетюрин вспомнил дворнягу актера Сергея Дрейдена, с которой тот появлялся в клубе «Борей», что в подвальчике на Литейном, — актер Сергей Дрейден сидел за столиком, ел грибной суп, пил кофе, а собачка, к радости художников и литераторов, здешних завсегдатаев, дефилировала в проходе, волоча за собой поводок и виляя хвостиком; когда-то ее поспешили назвать мужским именем Тиберий — по недоразумению, потому что она оказалась девочкой.

Тетюрин сам умилился.

Хорошо. Путь правильный. Он впал в полудрему.

У Богатырева пропала собака, обыкновенная дворняга Ушанка (уши у нее такие, знаете ли…). Сейчас мода на породистых собак, а Богатырев подобрал бездомную. Друг в дружке души не чаяли. Вы и не знаете, наверное (это для интервью), дворняги ведь гораздо умнее породистых, их способности искусственно не культивируются, они от всех пород лучшее в себе таят. Встанет на задние лапки и смотрит тебе в глаза, — иной раз вернешься из департамента, усталый, раздраженный, столько несообразностей вокруг, такая несправедливость… бюрократизм, идиотизм, бандитизм, авантюризм (etc), чувствуешь, руки опускаются, сил больше нет, надо ли это кому-нибудь, то, что делаю?.. такие иной раз сомнения подступают… и вдруг подходит к тебе Ушаночка, встает на задние лапки и смотрит в глаза, словно сказать хочет: держись, Богатырев, ты ж богатырь, Богатырев, не сдавайся, крепись, надо!.. даже самому совестно становится за слабость свою… Так и глядим друг на дружку, словно беседу ведем, без слов и без тявканий, молча, как близкие существа. Посадишь ее на колени, поцелуешь в мордаху, гладишь, ласкаешь — и ей хорошо, и самому легче… А иной раз возьмешься разрешить какую-нибудь важную социальную проблему… взять ту же детскую поликлинику или пенсии те же, ну разве пенсия это? разве на эти гроши можно человеку прожить?.. или вот мать-одиночка, ей ребенка в школу устраивать… и говоришь с непробиваемым таким лбом, от которого много зависит, но которого ничем не пронять, у которого только в мозгах все мысли о собственной выгоде, а на слезы стариков, на плач детей ему начхать, который… в общем, дать бы ему в глаз по справедливости… но вспомнишь Ушаночку, кулак сам и разожмется… Ты хоть и Богатырев, но кулаками делу не поможешь. Твое оружие — терпение, воля, доверие избирателей. Не в силе Бог, а в правде.

Несет. Упрощай. Не кощунствуй.

Бутылка на пол упала, покатилась, пустая. Тетюрин даже поднимать не стал. Повернулся на бок лицом к стене, очи смежил.

У Богатырева собака пропала — не английский бульдог, не датский дог, не ирландский сеттер, — наша обыкновенная русская дворняжка, которую когда-то подобрал Богатырев на улице, накормил, обогрел, спас. А назвал он ее Ушанкой, Ушаночкой и очень к ней привязался. И вот однажды Ушанка пропала. Дал Богатырев объявление в газету, расклеил объявления по всему городу, даже в милицию обратился и в частный сыск. Месяц прошел, другой, Богатырев уже отчаялся свою Ушаночку найти, и вдруг ему говорят в частном агентстве: по такому-то адресу живет одна женщина — Артемида Андреевна (имя условное), и гуляет она с лохматой собачкой, очень на вашу Ушанку похожей. Бросился Богатырев недолго думая по тому адресу — ветер, буря, гроза, он бегом, бегом, под дождем-ливнем, — открывает ему дверь симпатичная женщина Артемида Андреевна, и видит Богатырев: две миски, красная и синяя, а рядом на коврике притулилась Ушаночка, ушки опущены, вся дрожит, грома боится… Он как закричит: Ушанка! Ушанка!.. Ушанка кинулась ему навстречу, и тут женщина тоже Ушанку окликнула, но уже по-своему, как принято в ее доме… и застыла Ушанка на месте, и не знает, к кому ей бежать, то на Артемиду Андреевну поглядит, то на Богатырева… Тут они сами в глаза друг другу поглядели, Богатырев и Артемида Андреевна, а у Артемиды Андреевны в ее глазах карих и тревога, и страх, и надежда, — и знаете, как такое бывает, когда с первого раза — словно ток между нами прошел, как хотите назовите: жребий, случай, судьба, — но поняли мы в этот миг, что Ушанку уже никогда поделить не сможем, вот такая история.

4

Тетюрин изложил на бумаге историю любви Богатырева и устроил в штабе маленькую презентацию. Читал с чувством.

Слушали: Филимонов, Кукин, Жорж, Колян и Рита.

Постановили: одобрить.

Рита сказала: «Слезы жить не дают», — но с громом и молнией показался ей перебор.

Жорж и Колян сказали: «Блестяще», — сначала один «блестяще» сказал, потом другой, но оба возражали против частного сыска.

Филимонов сказал, что ему что-то напомнило, но сказать, что напомнило, он что-то не смог, — значит, не напомнило, а только напоминало. Лично он, разумеется, за.

Кукин Борис Валерьянович, вопреки всем ожиданиям, энергично хвалил.

По его мнению, Тетюрин удачно применил метод опредмечивания идеи. Каждая мысль, претендующая на пиаровскую выразительность, должна олицетворяться чем-нибудь зримым и осязаемым. Борис Валерьянович даже сделал небольшое сообщение на эту тему, благо публика была расположена слушать.

В качестве иллюстрации Кукин привел пример, взятый им из наблюдений за ящиком. Показывали какое-то шоу-судилище: как бы все по-настоящему — реальный конфликт, истец, ответчик, прокурор, адвокат, судья, присяжные заседатели, — но без обязательного исполнения приговора; телесуд, по замыслам авторов передачи, имел не юридическое, но нравственное значение. Кукин уже не помнит суть конфликта, дело в другом — в примечательном выступлении адвоката. Тот утверждал, что его подзащитного оклеветали, что он стал жертвой грязных интриг и что «сегодня в этот зал выплеснуты отвратительные нечистоты». Выступление перед присяжными адвокат начал с того, что достал из полиэтиленового пакета большую лохматую мочалку и кусок мыла. «Господа, — сказал адвокат, — даже этой мочалкой и этим мылом мы не сумеем отмыться от той грязи, в которой нас всех сегодня измазали!» По лицам присяжных, свидетельствует Кукин, пробежала судорога омерзения.

Другой пример. Первые элекции в Государственную Думу, 1993. Небывалый успех В. В. Жириновского. За несколько часов до официального прекращения предэлекционной агитации лидер либерал-демократов выступал по TV. Неожиданно он достал откуда-то из-под стола коробку конфет и букет цветов и сказал взволнованным голосом, что эти конфеты и эти цветы он дарит вам, матери-одиночки, — счастья вам и т. п.

По мнению Кукина, дворняга, предложенная Тетюриным, в той же степени олицетворяет идею любви, в какой мочалка и мыло — идею клеветы и подлости, а конфеты с цветами — идею надежды на сбыточность сокровенных желаний.

Но и это не все. Кукин особо приветствовал принцип подхода: знакомство через собаку. Здесь он усматривал концептуальный ответ мордоделам Каркара — на убийство одной собаки мы отвечаем спасением другой. Отличное решение. По мнению Бориса Валерьяновича, образу мертвой собаки Каркара, фатально коррелирующему с идеей гибели и безысходности, в подсознании избирателя теперь будет противополагаться образ живой собаки Богатырева, олицетворяющей спасение и любовь.

— В чем я не уверен, — рассуждал Борис Валерьянович, — так это в выборе собачьей клички. Ушанка… С одной стороны, хорошо: доброта, теплота, уют, ощущение домашности, не так ли? Где-то даже неожиданно, нестандартно… посмотрите, вместо характерного для данной ономастики грубого эр — Рекс, Курт, Адмирал — предлагается нетрадиционный глухой шипящий звук ша: Ушанка, Ушаночка… Если вдуматься, это имя более кошачье, чем собачье, но в координатах нашего мифа столь парадоксальная фонетика вполне адекватна исходной задаче, что я и отношу к безусловным плюсам. А вот минус. Почему, собственно, Богатырев назвал собаку Ушанкой? Мы ведь все знаем, что такое ушанка, и ни для кого не секрет, что шкура некоторых собак в конечном итоге идет на головные уборы. Что же хотел сказать Богатырев, называя собаку Ушанкой? Не выдает ли Ушанка в Богатыреве приверженца черного юмора? Или, еще хуже, не выдает ли в нем некие тайные помыслы?

Тут все внимавшие Кукину дружно запротестовали, и Борис Валерьянович не стал настаивать на безупречности своего доброжелательного анализа.

Имя Ушанка всем нравилось.

5

Эта ночь для Филимонова оказалась библиотечной; он провел ее у Оленьки Жур.

Где-то около двух, когда черед настал угомону, во дворе под окном кто-то с чувством разбил бутылку, — Ольга повернулась на другой бок, лишив толстобокого Филимонова причитающейся ему части общего одеяла. Он никогда и никого в постели, даже собственную жену, не называл по имени (во избежание понятных недоразумений), а потому сказал так: «Дорогая!» Статус-кво был немедленно восстановлен; чем-то тронуло Олино сердце его «дорогая», она поцеловала в лоб ночного пришельца, нежно потрогала его подбородок и, склонясь над лежащим на спине Филимоновым, вдруг — в темноте — ни с того ни с сего — принялась исповедоваться: рассказывать о своих мужиках, какими были они. Все они были читателями библиотеки. Филимонов явственно представил каждого из своих предшественников: капитана милиции, в которого когда-то воткнули гвоздь и который, любя Ольгу, продолжал жить с нелюбимой и глупой супругой… тщедушного, но доброго преподавателя химии, чья ортопедическая обувь источала неприятный кисловатый запах и от кого родила Ольга четыре года назад мальчика Рому — Филимонова тезку… а также представил Юрия Ильича, с волосиками в ушах, старшего технолога производства костяной муки, не вернувшего двухтомник Хемингуэя… Быть их современником неприятно Филимонову было. Он слушал Ольгу с нарастающим беспокойством. С некоторых пор в нем развивалась реалофобия, профессиональная болезнь имиджмейкеров. Он побаивался действительности, особенно голой и не приукрашенной.

С удивлением узнал Филимонов, что при городской читальне обитает бомж, подобно тому, как это бывает при некоторых столовых, — не имеющего документов нельзя записать официально, но все-таки его подкармливают духовной пищей — дают читать толстые журналы, безвозмездно рассылаемые по библиотекам России небезызвестным Институтом «Открытое общество».

— И ты с ним тоже спала? — Филимонов спросил.

— Нет, ну что ты… Но он глядит на меня голодными глазами… И часто рассказывает о себе… Знаешь, он…

— Не надо!

Филимонов сам стал рассказывать — не о себе, о других — историю о тех двоих, — как они познакомились посредством собаки, и не могла выбрать собачка между потерявшим ее мужчиной и нашедшей ее женщиной, все смотрела то на одного, то на другого.

— Тебе ничего не напоминает? — спросил Филимонов.

— Что-то да… Дай подумаю…

— Ну что, что? — торопил Филимонов.

— «Каштанку»!..

— Да ты что! Правда?

— Причем — мультфильм!

Мультфильм!.. «Каштанка»!.. Вот тебе дежавю! Он ведь чувствовал, что это на что-то похоже!.. Ай да Тетюрин, ай да сукин сын!.. И пусть!.. Отлично.

Только в «Каштанке» вообще женщин, кажется, не было — ни в рассказе, ни в мультфильме… Там два мужика… Не суть важно. Пусть припоминают, пусть ощущают смутную причастность к событию.

Бывшему редактору Филимонову никогда не доводилось редактировать Чехова.

Но мультяху он видел. Давно.

— Только, пожалуйста, очень тебя прошу, больше не рассказывай о своих любовниках.

— Не буду, — покорно Оля сказала.

Филимонову захотелось что-нибудь ей приятное сделать.

— Хочешь, мы тебе присудим второе место на конкурсе анаграмм? Приз дадут.

— Какой?

— Ну не знаю, вафельницу электрическую… Или утюг…

— А почему не первое?

— Первое место, по всей видимости, получит Харон. Он зав. терапевтическим отделением в «Притоках».

— Ну хорошо.

— Спи, дорогая.

1

Филимонов сидел на веслах, на корме — Тетюрин с пакетом съестного, на носу — Косолапов. Бандана, украшавшая косолаповский череп, заставляла Тетюрина вспомнить о капитане Флинте, но Тетюрин вспоминал о другом: выключил ли он компьютер в гостинице.

Прокат лодки стоил 20 рублей. Предприимчивый мужичок в полинявшем картузе за те же 20 рублей предлагал банку червяков, но политтехнологи не собирались ловить рыбу.

Островок был крохотным — метров десять в длину, пять в ширину. Он зарос невысоким кустарником. Косолапов неудачно шагнул и обмочил ноги, лодка носом зарылась в песок, Филимонов обмотал судовой веревкой ножку скамейки — приплыли. Четыре зеленых скамейки обозначали квадрат, вместе они напоминали песочницу и окружали (оквадративали) аккуратненький, с безукоризненно гладкой поверхностью пень. Филимонов и Тетюрин расположились друг напротив друга, первый по правую руку от Косолапова, второй — по левую. Стол-пень застелили «Вечерними огнями». Поставили водку (0,7), положили закуску. Водка местной была, называлась «Камыш», а закуска простой — хлеб, нарезка полукопченой колбасы и сельдь в майонезе.

Филимонов разлил по дорожным стаканчикам.

— Ну, за знакомство, — сказал Тетюрину Косолапов.

— За вас, — обозначил себя Филимонов.

«Камыш» так себе был. Колбаса — тоже.

— Водка-то «Богатырская» когда в продажу поступит? — спросил Косолапов, неторопливо закусывая.

— Не раньше среды, — Филимонов ответил и уронил дольку селедки на белые брюки. — Ай! — Взял двумя пальцами, в рот положил. — Я разговаривал с поставщиками.

— А что раньше нельзя?

— Сам понимаешь, из другой области привезут…

Косолапов обвел окрестности взглядом. Хорошо ему было, он кайфовал. Тетюрин тоже искал точку для отдыха взгляду.

Лодочная станция отсюда была не видна, зато выступала из-за деревьев крыша мебельной фабрики.

— Ну как? — спросил Косолапов Тетюрина.

Тетюрин повел головой, мол, да.

Мимо проплывали на свежевыкрашенных лодках представители электората — барышни и кавалеры. Косолапову было радостно смотреть на отдыхающих избирателей. Закурив, он гадал, кто за кого отдаст свой голос: вон те, говорил Косолапов, — за «Честь и достоинство», а эти — определенно за «Справедливость и силу».

— Насрать они хотели на нашу силу, — произнес Филимонов.

— Не говори так, — сказал Косолапов.

Приход пришел; не дожидаясь максимума максиморума, исполнили еще по одной.

— Здесь лучше, чем в ресторане, — озвучил Филимонов мысль Косолапова.

Тому на бандану стрекоза прибанданилась.

— Виктор, как вы думаете, можно ли сегодня Россию назвать логоцентричной страной? — спросил Косолапов.

Тетюрин ответил, что нет.

— Это спорный вопрос, — Косолапов заметил.

Поговорили о логоцентризме. О судьбах слова в России. О судьбах свободы слова в России. О судьбах России. И о слове «судьба», что оно значит — в России.

Продолжили. Косолапов похвалил тексты Тетюрина. На ты предложил перейти.

— Ничего себе, — заревновал Филимонов, — а мы с тобой целый год выкали.

— Иное время, — сказал Косолапов, — иная динамика.

Поговорив о работе, заговорили о женщинах. Косолапов тепло отзывался о Рите. Молодец. Трудоголик. Исполнительна и умна. И пойти за Богатырева согласна.

— Куда пойти?

— Туда. Замуж.

— Кто? Рита? За Богатырева?

— Брак временный, демонстрационный, ничего особенного.

— Как же она согласилась? — недоумевал Тетюрин.

— Так ведь это же ее работа, — вмешался Филимонов.

— Я думал, ее работа сидеть за компьютером, статистика и все такое.

— Круг лиц очень узок. Изобретаем по ходу действия, — объяснил Косолапов.

За женщин выпили.

А вот Жанна, дочь Несоевой, разочаровывает Косолапова. Зря выписали из далекой Франции. Кто ее дергал за язык заявлять в интервью «Вечерним огням», что она за легализацию легких наркотиков. С «Вечерними огнями» вообще нельзя связываться, наша газета «Живая вода». Этак от маман весь электорат отпугнуть нетрудно.

— Как тебе Жанна? — спросил Филимонов.

— Да не видел я Жанны никакой! Где ваша Жанна? Все: «Жанна» да «Жанна»!..

— Ты ей понравишься, — сказал Косолапов, похоже, сочувствуя.

— Ей Колян понравился, — похоже, злорадствуя, сказал Филимонов.

— Одно другому не мешает, — Косолапов перевел в средний род Тетюрина и Коляна.

Пожал плечами Тетюрин.

Поговорив о женщинах, заговорили об обезьянах. Тетюрин возьми и спроси, что это за прибаутка такая — «дайте мне обезьяну»; он уже раз пять слышал.

— Его афоризм, — сказал Филимонов.

— Это мы с писателем Носовым придумали, — Косолапов сказал. — Носов сказал… уже не помню по какому случаю: «Дайте мне обезьяну…», сказал, а я добавляю: «И я сделаю из нее президента!» А можно так сказать: «Дайте мне обезьяну, и вы изберете ее президентом!» Другой оттенок, чувствуешь, да?

— А по-моему, у вас тогда было, — вспоминал Филимонов, — «дайте мне обезьяну, и я сделаю из нее человека».

— Вариант. Или еще: «…и вы — вы! — увидите в ней человека!» Главное, дайте мне. А если из обезьяны я человека сделаю, то из человека президента — раз плюнуть. Это мы осенью девяносто восьмого придумали, у меня записано. Носов хотел даже назвать роман так — «Дайте мне обезьяну»…

— Роман? Куда ни ткни, везде романы пишут. И что, написал?

— До половины дошел. (Что было, пожалуй, преувеличением.) Так я о чем? Он всем рассказывал… Язык-то без костей… «Дайте мне обезьяну»… Дайте ему обезьяну… Блистал остроумием в пиарских кругах, афористичностью. Ну вот и доблистал. Через год наш афоризм приписывают Березовскому, олигарху, будто он так сказал, дайте мне обезьяну, и я подарю вам президента. А Березовский не говорил этого, не мог он этого сказать. Мы до Березовского сказали… При Ельцине… Я даже статью писать хотел в защиту Березовского, не надо на него всех собак вешать…

— Собак вешать?.. — очнулся Тетюрин, которого косолаповский рассказ несколько убаюкал.

— Не надо на Березовского всех собак вешать, это не он, а мы так сказали, это я так сказал, а не он, такими афоризмами не разбрасываются!

— А вы были в здешнем зверинце? — обратился к сотрапезникам Филимонов.

— Конечно, был, — сказал Косолапов.

— А я нет, — сказал Тетюрин.

— Сходи.

— Зачем?

— Там обезьяна из Петербурга. Зверинец привозной, только на лето. Все звери из Москвы, рептилии, парнокопытные… А обезьяна из Петербурга. Ваша обезьяна, увидишь.

— Макака?

— Гамадрил.

Выпили за обезьяну.

Косолапов достал из сумки папку с тесемочками.

— Это тебе, — протянул Тетюрину.

— Что там?

— Портянка. Изучи на досуге. Обработаешь, пару публикаций сделаем.

Тетюрин вертел папку в руках, не решаясь открыть.

— У меня приятель один, — объяснял Косолапов, — большой оригинал, боюсь, у него лингвистическая шизофрения…

— Лингвистическая? Что такое лингвистическая шизофрения?

— Патологическое влечение к игре буквами — например, к поиску палиндромов. Есть такие, которые все читают наоборот, слева направо. А у этого на анаграммах задвиг. Вот ты когда слышишь слово апельсин, о чем думаешь? Об апельсине. А он думает, что получится, если переставить буквы в апельсине. И получается спаниель. У него дар. Болезненный дар, но для нашего дела чрезвычайно полезный.

Косолапов достал мобильник.

— В Питер звоню. 246-46-77. Хорошо запоминается. Геннадий Григорьев, поэт. Не знаешь такого?

Тетюрин плохо знал современных поэтов.

— Алло! Геша? Узнал?.. Легче на тот свет дозвониться!.. Третий день звоню!.. Где-где… На острове, на необитаемом… Да вот сидим, водку пьем, тебя вспоминаем… А ты как думал? Именно так… У меня к тебе заказ, дорогой… Да, да, и ты дорогой, и заказ дорогой, не придирайся к словам, вы все дорогие… — Косолапов показал глазами Тетюрину: наливай.

Тетюрин определил по два булька на брата.

— Ну так что, проанаграммируешь человечков?.. Двух! Мужчину и женщину!.. Записывай!.. Бо-га-ты-рев Леонид Станиславович… — диктовал Косолапов. — Нет, комплиментарно, пожалуйста. Как ты умеешь. Без говна… Достойный человек, наш клиент, без говна анаграммируй!.. Ладно, ладно, «много согласных»… Ты мне цену не набивай. Значит, что может быть: решительность, справедливость, неподкупность… новое имя… сам увидишь… И женщину… Не-со-е-ва… Не-со-е-ва, — повторил Косолапов, — Анастасия Степановна… Так!.. За ночь справишься?.. А ты попробуй. Я жду.

— Сухой закон, — сказал Филимонов.

0,7 завершилась. Не побежишь. Политтехнологи поплыли обратно.

2

Колян сам пожалел, что вспомнил о своем происхождении: сын врачей-ветеринаров, чего он всю жизнь почему-то стеснялся, — а тут вдруг в штабе расхвастался (обсуждалась возможность материализации Ушанки): мол, все эти «противоэпизоотические показания» и «вакцинации-стерилизации» он с молоком матери впитал; таков, мол, дискурс был в их семье типа лексики по работе. «Тебе и карты в руки», — сказали Коляну.

Что было, то было. Отец по линии Госэпидемнадзора был одно время ангажирован службой отлова безнадзорных животных — шла кампания профилактики бешенства. Юный Коленька, столь же здравомыслящий, сколь и впечатлительный, однажды побывал у отца на работе — в так называемом карантинном виварии. С тех пор слово «живодерня» стало для Николая кодовым именем благоприобретенного комплекса, так и не изжитого им ни на его философском, ни на экономическом, куда он перепоступил после академки, ни опять на философском, где восстановился, чтобы защитить дипломную с весьма не характерным названием «Долг и платеж» («…и падёж», слышало чуткое ухо нечто ветеринарское).

Ни философом, ни экономистом, ни тем более зоозащитником Николай так и не стал. Public relations — вот муза, которой он служит.

Не хотел за Ушанкой. Пункт-приемник находился за чертой города. Думал взять Тетюрина как зачинателя проекта, но тот после утренней стрелки на безымянном острове крепко спал у себя в номере. Друг Жорж взялся помочь. Третьим был водитель автобуса Женя, которому платили 200 в день (рублей).

Предчувствуя стресс, Колян (что делать!) купил пузырек.

Хозяин сторожки называл свою каморку офисом. А может, он и прав был — сторожкой помещение становилось только после шести, когда уходили служащие. Что-то среднее между школьным мед. кабинетом и жилконторским «красным уголком», каким хранит его коллективная память.

— Батя, а за кого голосовать будешь?

— Не голосую, — гордо ответил старик.

— Абстинент, — сказал Жорж.

Сторож, по-видимому, почувствовал себя уязвленным:

— Ничего, ничего, я тоже грамотный. Я такой тут зачет сдал, вам и не снилось.

— Тут зачеты сдают? — удивился Колян.

— А ты как думал! — важно изрек старик. — Мы тоже грамотные! У нас начальник еще в прошлом году в Москву посылался. На курсы повышения этого… квалификации. Потом семинар здесь проводил, читал предметы разные… Мы зачет сдавали.

— Ну и какие предметы вам начальник читал?.. интересно даже.

— А вот такие. Зоопсихологию!.. Съел?.. Вот какие!.. Управление стаей!.. Съел?.. Юридические вопросы отлова!..

— Да ты, батя, профессор!

— Профессор не профессор, а перед Европой обязательства имеются!.. Гуманизм, можно сказать!

— Подожди. Тебе-то зачем сдавать зоопсихологию. Тебе надо психологию воров-собачников… или как вы их называете…

— А ты не думай, я тут только с весны сторожу. А до того я двадцать пять лет на отлове работал. Я с закрытыми глазами ее поймаю. Меня тут каждая собака знает. Я по улице иду, а они уже передают друг дружке, что Митрофанович идет, за километр обходят!

— Ты, батя, если цену нагоняешь, зря стараешься, договор дороже денег.

— Здесь ждите, ключи принесу. — Он вышел из помещения.

Колян смотрел в зарешеченное окно и видел глухую кирпичную стену, обезображенную многочисленными выщерблинами, словно здесь кого-то расстреливали. «Сиська» — мелом написано кое-как, стало быть, конкуренты проникли даже сюда.

Жорж изучал от скуки приказы на стенде, которые ему казались юмористическими, и основополагающие документы — положения, инструкции, предписания.

— А вот и про нас! — Он читал: — «Запрещается присваивать себе отловленных животных, продавать их и передавать каким-либо организациям».

Колян отозвался:

— Посодють.

— Слушай, как тебе нравится? «Эвтаназия и стерилизация производится только лицензированным специалистом-ветеринаром с соблюдением правил обезболивания».

— Мне это не интересно, — сказал Колян.

Вернулся страж и повел их в собачий острог. Собак было человек пятьдесят, несчастные заключенные; все сразу завыли, залаяли, заскулили. Справа под навесом за металлической сеткой томились больные, облезлые, у одной, отдаленно похожей на лайку, весь бок был голый и мокрый, у другой живот раздут так, что касалась земли гипертрофированными сосками. Слева — вроде бы чистые.

— Здесь, — подвел сторож, — глядите, здоровенькие.

— Вон ту, — сказал Колян, показывая на лохматое существо, виляющее хвостом. — Видишь, глаза какие.

— Молоденькая, — похвалил сторож.

— А мне кажется, та потелегеничнее… нет? — спросил Жорж.

Телегеничность и лохматость были основными условиями отбора.

— Нет, — сказал Колян твердо. — Эта на Ушанку не тянет. Вон та Ушанка.

Услышав слово «ушанка», сторож полюбопытствовал:

— Скорняжите, значит?

— Сам ты скорняжишь, отец, — сказал Колян.

Старик смело прошел за сетку к собакам, через минуту на Ушанку надели поводок. Колян, склонясь над счастливой дворнягой, рассматривал шерсть на спине, много ли блох; сын ветеринаров знал, что о присутствии блох можно судить по черным точечкам на кончиках ворсинок — то блошиные экскременты.

— А справочку ветеринарную не хотите?

— А ты, батя, что, и справки выписываешь?

— Выписываю не выписываю, а организовать могу.

— Нужна нам справка? — спросил Колян компаньона.

— А зачем?

— Ну мало ли? Он привередливый. Может и справку потребовать.

— Обойдется.

— А если будут копать?

— Кто будет копать? На этом участке не докопаются.

— Ребята, — робко сторож сказал, — я в ваши дела не вмешиваюсь, но если вас интересует скотомогильник, могу показать.

— Ты нам, батя, вот что скажи, нам бы так, чтобы огласки не было… и чтобы задним числом… организуешь справочку?

— Триста.

— Прямо сейчас?

— Завтра. После обеда. И еще свидетельство. С печатью.

— Может, и не понадобится. Вот тебе на бутылку еще.

— Покорнейше благодарю. Со справочкой-то мне бы самому спокойнее было.

— Тебе-то какая разница?

— Дак ведь я ж не знаю, зачем вы, ребятки, может, вы на шашлыки…

Политтехнологи переглянулись.

— А если на шашлыки, — спросил Жорж, — обязательно справка нужна? Если со справкой, думаешь, с тебя и спросу не будет?

— Ничего я не думаю! Я так про шашлыки сказал!.. В ней и мяса нет… на шашлыки.

— Что же, батя, ты не веришь нам, что мы его дочке собачку купить решили?

— А какая вам разница, верю я или не верю?

— Нет, ты скажи, почему ты не веришь?

— А вы на себя посмотрите…

— Кто ж мы, по-твоему?

— Ну, это не мое дело… кто вы, по-моему!..

— Нет, ты не бойся, ты скажи, что мы, по-твоему, с этой собачкой делать будем?

— А то и будете, — внезапно осмелев, сторож сказал. — Пырнете ножом, а потом кровью голую женщину поливать станете! Блудницу!

Металлический блеск появился в глазах старика.

— Батя, вот тебе еще десятка, в церковь пойдешь, свечку поставишь…

— Совсем рехнулся в своей живодерне, — сказал Жорж, когда вышли на улицу.

Дверь в автобус была закрыта, Женя-водитель ушел искать, где купить сигареты; здесь, у колеса, и открыли бутылку. Ушанка с такой радостью слопала колбасу, для нее специально прихваченную, что растроганные политтехнологи отказали ей собственную закуску.

— Может, нам это зачтется, — сказал Колян, но не сказал где (наверное, «там»).

Водка на него как-то сразу подействовала, лицо покрылось красными пятнами.

— Ты это… здоров?

Он только рукой повел, мол, хорошо, не надо. И вдруг стал декламировать:

— Ты чего это? — вытаращил глаза Жорж.

— Чье это? — спросил Жорж испуганно.

— Мое! — произнес Колян (как в омут головой).

— Да ты что? — протянул Жорж. — Сейчас придумал?

— Нет, в юности… В школе учился еще…

— Да ты, Колян, типа поэт! — воскликнул Жорж, восторженно.

— Нет, юношеское, — сказал Колян. — Думал, забыл, нет, помню…

— Ты? — опешил Жорж.

— Я, Жорж, я. Это я о себе писал.

— Ну ты меня убил. Вот не ожидал… Я ж тебя сколько лет знаю…

— А вот видишь, каким был… когда в школе учился, — Колян вздохнул ностальгически. — Я за это стихотворение… премию получил… На конкурсе юных поэтов… Мне книжку подарили… Понимаешь?.. Ахмадулину…

— Слышь, так ведь это ж, про собак, его опубликовать надо! Как раз в жилу! Рядом с фотографией… как ее… Шапки этой… Ушанки…

— Не хочу.

— Да мы тебя в каждый ящик опустим!..

— Не хочу в ящик…

— Да ты же находка!..

— Отстань…

— Ты что, светиться не хочешь?.. Тогда без подписи давай…

— Не хочу без подписи…

— А можно Илье нашему приписать… Муромцу…

— Богатыреву? — воскликнул Колян. — Ни за что!

— Какая идея богатая! — закатил глаза Жорж. — Надо обязательно Филимонычу сказать, ему понравится…

— Только не Богатырев!..

— Он собачку-то не на улице подобрал, а как мы — в животноприемнике… Вот откуда Ушаночка!.. И стихи придумал… сам!.. твои!.. Это ж гениально!.. Нет, скажи!

— Иди ты в жопу! Почему я должен свои стихи отдавать Богатыреву, пускай даже юношеские?

— Я понимаю, — сказал Жорж уважительно, — это часть тебя…

— Меня!.. Понимаешь?.. Моей души!.. Моего сердца!.. Извини за выражение.

— Так тебе ж откупные заплатят, — произнес Жорж неуверенно, слово гонорар он произнести не решился.

— Иди ты со своими откупными!..

Тут они, конечно, выпили еще — за здоровье Ушанки.

— И потом, может, Филимонычу не понравятся… — проговорил Колян.

— Понравятся, понравятся!..

— Или Тетюричу не понравятся…

— А ему-то что? Обязательно понравятся…

— Или Валерьянычу не понравятся…

— Да что Кукин в стихах понимает? Как скажем, так и будет…

— Не хочу. Потом еще заставят сочинять, а я уже так не умею… Другой теперь… Не такой.

Вернулся Женя, осмотрел Ушанку придирчиво, от комментариев воздержался. Попросил только не пускать на сиденья, а то блох оставит.

— Сто пятьдесят «жэ» перегрузки, когда блоха прыгает, — поделился Колян познаниями.

Чтобы Женя-водитель при исполнении обязанностей не смущался зрелищем, допивать отправились в хвост автобуса. Ушанка была как бы за третьего: сидя на полу, подставляла нос для чоканья — вздрагивала каждый раз, но преданно терпела.

Очень долго стояли перед железнодорожным переездом. Товарняк шел медленно, и конца ему, казалось, не будет. Колян в окно смотрел, словно считал вагоны. Прошел. Тронулись.

— Йода дефицит! — не сдержал восторга Жорж и треснул одноразовым стаканчиком, раздавив его в кулаке. — Ты гений!

Тут и Ушанка не выдержала. Тихо так заскулила.

— Ни хера себе, — сказал Жорж, и глаза его увлажнились.

3

Разворачивая косолаповскую портянку, Тетюрин даже представить не мог, чем он будет всю ночь заниматься. А занимался он вот чем: всю ночь переставлял буквы в именах, отчествах и фамилиях. Болезнь оказалась заразной.

Документ, лежащий перед ним, представлял собой большую таблицу, озаглавленную «Избранные анаграммы Геннадия Григорьева».

В графе слева — Ф.И.О., в графе справа — от одной до восьми анаграмм (некоторые герои анаграммировались по ряду позиций).

Всего под анаграммический нож Григорьева попало около ста человек — политики, деятели культуры, шоу-бизнеса, телеведущие, простые смертные; иногда указывалось, кто он, тот или другой подопытный: писатель, врач-дерматолог, профессиональный картежник, редактор «Радио России»… Трудно сказать, заказывал ли кто-либо Григорьеву этих людей или он анаграммировал их по своему почину, но документ производил ошарашивающее впечатление.

Тетюрин стал вчитываться (или всматриваться, лучше сказать).

Ф.И.О. первого президента России при перестановке букв, согласно Григорьеву, образовывало: ИСКОННО ЛЬ БИЛИ ВЕЧЕ ЦАРИ? — Надо полагать, намек на события 93-го.

Отец российских рыночных реформ и внук классика советской детской литературы имел фамилию-имя-отчество, побуквенно содержащие в себе ГРАМОТЕЙ И РОДИЧУ ВРАГ.

Ф.И.О. одного из бывших премьеров (того самого, что прославился неподражаемыми афоризмами) перестановкой букв преобразовывалось почти в заклинание: ПРОСМЕРДИТ ВЕТЧИНА РЫНОЧНИКОВ.

Тетюрин не поверил и стал проверять. Сошлось один к одному.

Некогда популярный журналист, когда-то потрясавший общественность неуемной энергией, обладал Ф.И.О., в себе заключающее: БЕЗДНА СИЛ. ЧЕЛОВЕК — ВРАГ ВОРОН.

И еще, из тех же буковок: ИГРОК! АС! ВОЗДЕВАЛ ЧЛЕН-БРЕВНО.

Буковки из Ф.И.О. другого популярного теледеятеля складывались в словосочетание АВТОР ВРУН: ЛАКИРОВОЧКА ИДЕЙ. Причем из этих же букв можно составить А ВОТ И ЧЕЛО ВРУНА — КРИВОЙ КАДР. — С ума сойти, — сказал сам себе Тетюрин. Но и это не все, те же буквы в ином порядке образовывали нечто экзотически эротическое: РУЧКА В РАЙОНЕ КЛИТОРА… ВВОДИ!

Романтическое А ТАИНСТВА НАПЕВА?.. ЭХО — ДЛИСЬ! получалось из Ф.И.О. певицы — звезды советской эстрады шестидесятых-семидесятых годов.

Писателей, подвергнутых анаграммации, Тетюрин знал почти всех, одних лично, других по трудам.

Прозаик, о котором вспоминали утром на необитаемом острове и чей роман «Хозяйка истории» Тетюрин купил однажды (по неизъяснимому внутреннему побуждению), анаграммировался Григорьевым с беспощадностью, ему только и свойственной: В СЕЙ ГОЛОВЕ — СЕРА? ТИНА? НОЧЬ?

К прозе этого автора Тетюрин относился прохладно, ему казалось, что данный сочинитель нередко путает литературу с действительностью.

А СТАНЬ СВЕЧОЙ ЛЕГИОНЕРОВ. Эвон как. «Легионеров»!.. РЕЙ, ЧЕСТЬ И СЛАВА ВОЕННОГО! — Это он-то военный? Какой он военный!..

Тетюрин подумал, что с такой нахальной анаграммой можно было бы раскручивать на президента. Хотя, конечно, там, где СЕРА и НОЧЬ, работало сильно против президентства автора «Дайте мне обезьяну».

А не на двух ли фронтах воюет Геннадий Григорьев? Можно этак, а можно так…

Тетюрин решил сам попробовать.

Написал на листке ЛЕОНИД СТАНИСЛАВОВИЧ БОГАТЫРЕВ и принялся анаграммировать — сам. Он провозился больше часа — результат был нулевой. Как только наклевывалось что-нибудь складное, обнаруживалась лишняя согласная, а то и две-три, или, наоборот, не хватало двух-трех букв, в лучшем случае одной, или он попросту сбивался со счета. Наконец Тетюрин догадался вырезать все богатыревские буквы каждую отдельно, — теперь комбинировать стало значительно легче, но толку не прибавилось. Ничего не получилось у Тетюрина.

В два часа ночи Тетюрин переключился на другого кандидата. АНАСТАСИЯ СТЕПАНОВНА НЕСОЕВА распалась на буквы и ни в какое иное целое, кроме того, чем была, соединяться у Тетюрина не хотела. Тетюрин передвигал бумажки по столу, 26 квадратиков, пытался выделить ключевые слова — то НОНСЕНС, то СВЕТОНОСНАЯ, то ТАИНСТВЕННАЯ, то НАСТАНЕТ — но что бы он ни выделял, все остальное оказывалось лишним, неудобоорганизуемым. Он промучился часа полтора и сдался. Бессмысленная инициатива; единственное, чем утешал себя Тетюрин, — тем, что считал теперь совершенно доказанной невозможность для данного имени анаграммы. В самом деле, шесть А, четыре Н и четыре С — перебор во всех отношениях (чтобы это понять, не надо быть профессионалом).

Под неудачу с Богатыревым тоже легко подводилась теоретическая база. Григорьев был прав, когда жаловался Косолапову на «много согласных», — десять штук в случае Богатырева (Б, Г, Т, Р, В, Л, Н, Д, С, Ч), тогда как репертуар согласных Несоевой был в два раза меньше!

Спать не хотелось. Тетюрин взялся за первого президента России, хотелось что-нибудь найти свое. (А звали первого президента Рссии, надо заметить, ЕЛЬЦИН БОРИС НИКОЛАЕВИЧ.) Скоро убедился Тетюрин, что с буквами Ц, Ч и Ь ничего путного получиться не может. Чем дольше он ломал себе голову, тем больше, к своему удивлению, убеждался, что анаграмма Григорьева — единственная. ИСКОННО ЛЬ БИЛИ ВЕЧЕ ЦАРИ? — «Исконно», — мысленно отвечал Тетюрин.

Уже светало, когда он начертил на листке свое имя, отчество и фамилию. Провозившись час-другой с родными буквами, уставший и осунувшийся ВИКТОР АЛЕКСАНДРОВИЧ ТЕТЮРИН едва не преобразовал сам себя в окровавленного страдальца юнкера, потому что эффектное выражение И ЮНКЕР В КРОВИ ЛИЧНО СТРАДАЕТ оказалось неспособным оприходовать повисшее довеском Т, — был бы Виктор Тетюрин не Тетюрин, а Етюрин, все бы тогда получилось.

Что ж, думал Виктор Александрович, укладываясь в постель, может, и к лучшему. Солнце светило в окно. Кровь, страдание… Третье Т пусть послужит ему оберегом.

…В дверь постучали. Напялив брюки, пошел дверь открывать. В коридоре стояла Рита.

— Извините, Виктор, я не знала, что вы спите еще. Двенадцать часов. Получили факс из Питера, велено вам передать.

— Мне? — он взял бумажку.

От Григорьева.

Всего две строки.

АНАСТАСИЯ СТЕПАНОВНА НЕСОЕВА

А НОВАЯ НЕВЕСТА — ОНА И НАС СПАСЕТ

Тетюрин не поверил. Первая строка на глаз выглядела короче второй. Для начала Тетюрин пересчитал буквы — нет, и там, и там было поровну, по 26.

Стал проверять по буквам — все сошлось. Один к одному.

Как это ему удается? Фраза хоть дурацкая, но вполне законченная. Что-то есть. Или нет ничего?

Есть вторая половина: ОНА И НАС СПАСЕТ — это недурно. Зато первые 13 букв — белиберда какая-то. При чем тут невеста, да еще новая? Чушь. Тетюрин почувствовал редакторский зуд. Попробуем. Ну конечно, где НЕВЕСТА, там и СТЕНА. Он стал возиться со стеной.

А НОВАЯ НЕВЕСТА не хотело ни во что трансформироваться. ОНА В СТЕНЕ… А Я? — и еще нелепое АВ довеском.

А Я НА СТЕНЕ, ВОВА.

Очень смешно.

Даже если учесть, что главного конкурента зовут Владимир, все равно — глупо. Тем более глупо!

Лучшее, что получалось: НОВАЯ ЕВА — СТЕНА.

Т. е. как бы мы за ней, за Анастасией Степановной, как за стеной, почему бы и нет? Нет, плохо, конечно. К тому же на Еву, даже на новую, Анастасия Степановна мало похожа.

Как ни смущала его А НОВАЯ НЕВЕСТА, ничего поделать Тетюрин с этим так и не смог. Пришлось признать приоритет за Григорьевым.

1

Кабы элекции состоялись в марте, повезло бы женщинам, в мае — ветеранам войны, а сейчас, в сентябре, везет первоклассникам.

Сезонное обострение чадолюбия каждого отдельно взятого кандидата, совпадая с подобными, сущим оборачивалось резонансом: благотворительность и забота разрешались неслыханным апофеозом — праздник знаний был величав.

С утра играет музыка, ездят автобусы с транспарантами, раздаются флажки, украшенные портретами дядь и теть, и наклейки на ранцы.

Сам Гречихин — концептуалист публичный, открытый — выступил перед учителями школы № 11 с познавательной лекцией «Грязные технологии» (на примере деятельности пиарщиков из СС и «Монолита»). Оказалось, что с политграмотой у преподавательского состава были проблемы. Рассказывали потом, что невежественность некоторых изумила Гречихина. Например, престарелый учитель математики вообще не знал, что такое пиар; он-то, далекий от действительности, думал, что не «пиар», а «пи эр», в смысле «два пи эр — это длина окружности».

Кандидат Шутилин провел родительское собрание в средней общеобразовательной школе № 8.

Кандидат Луцкий подарил гимназии № 2 ковровую дорожку длиной четырнадцать метров.

Кандидат Морщин посетил школу № 1, подарил набор муляжей — в кабинет биологии.

Кандидат Ломакин в школе № 14 провел открытый урок ОБЖ (обеспечение безопасности жизнедеятельности) — рассказал, как тонул, но выплыл, как упал с высоты, но не разбился.

А кандидат Несоева в школе № 12 провела урок правоведенья, рассказала школьникам об их правах, объяснила, что право учиться — это право, а не обязанность.

Щедрый Каркар преподнес тренажер учебному центру — для качания мускулов спины, а также штангу и мат. Праздник 1 сентября он стал отмечать раньше других — 31 августа. В этот день самолично пришел на медицинский осмотр в школу № 17 — с бойкими репортерами и фотографами; проверял здоровье детей.

В плане программы «Коллективное преподавание географии» в школе № 4 осуществилась акция «Наглядное обучение»: кандидат Костромской рассказывал о Костроме, Львов — об охоте на львов, Вершинин — о Джомолунгме.

Богатырев разослал по школам конфеты «Руслан и Людмила» фабрики им. Н. К. Крупской — в восьмигранных изящных коробках, на которых был богатырь на коне и с мечом нарисован.

— А где же Людмила? — мог возникнуть вопрос.

Правильный ответ:

— Всему свое время.

Дети 1-го «а» среднеобразовательной школы № 4 надолго запомнят, как, стоя у доски, читал наизусть Леонид Станиславович былину.

Филимонов, для контроля неприметно у окна притулившийся, констатировал: это успех.

А успех окрыляет. Взбодрился Богатырев.

Надо бы на взрослых проверить, решил Филимонов.

2

Высшее общественное орудное устройство по установлению начал и оснований города Т-ска, чаще именуемое Городской Думой, состоит из так называемых депутатов.

Каждый предназначенный для занятия места в высшем орудном устройстве по установлению начал и оснований города Т-ска мечтает об исполнении своего предназначения.

Число мест ограничено тридцатью, домогателей существенно больше. Из тридцатки уже имеющихся депутатов большинство по понятным причинам домогается нового срока. Но не каждый из них любим населением Т-ска, жребий многих будет печален.

Согласно закону, установленному данным органом, орган данный обновляется раз в пять лет, за столетие — двадцать раз (при отсутствии потрясений), а за тысячу лет обновляется двести — при отсутствии войн, революций и сбоев в работе.

До свободного волеизъявления граждан осталось три с половиной недели.

Депутаты собрались после летних каникул.

Приключился скандал.

Потом объясняли некоторые, что за время летних каникул законоположники друг от друга отвыкли, что ввиду перспективы неминуемых пертурбаций адекватный стиль поведения в принципе проблематичен, что всему виной нетерпимость, царящая в обществе в целом, и что данный состав депутатов — наше общество в миниатюре. Были и такие, кто объяснял происшествие влиянием магнитных бурь и перепадами атмосферного давления.

Короче, драка была. На ровном месте возникла. Обсуждался пустяковый вопрос о формировании комиссии по перенумерации некоторых отделений милиции правобережного района. Как таковая перенумерация, вызванная объективными, надо полагать, причинами, противников себе не имела, по составу комиссии тоже не предвиделось разногласий, но надо же было такому случиться — один депутат уличил другого в том, что тот голосует электронным ключом за отсутствующего соратника по блоку (соблоковника, так назовем). Закричал, подбежал, пытался ключ отобрать. Уличенный отчаянно сопротивлялся. Стали толкаться. Подбежали третий, а следом четвертый. Пятым оказался семидесятидевятилетний депутат М. Е. Гейзер, который на правах старейшины вел первое после каникул заседание и честно пытался разнять толкающихся, — ну и попал под горячую руку, точнее, ногу — один из них лягнулся. Наконец, шестой, некто Копейкин, тот и вовсе получил в пах ногой — сильно, не сильно, другой вопрос, но факт оскорбления действием (в медицинском аспекте) немедленно был зафиксирован депутатским врачом, постоянно дежурившим в этом же здании.

При всем присутствовали журналисты. «Срам», — сказал один журналист четко и громко, так что всем журналистам стало стыдно за депутатов.

Косолапов, узнав, ликовал. Представители блока «Справедливость и сила» силу не применяли. Как это могло получиться, объяснить невозможно, но обошлось без их участия. Отличились «Честь и достоинство», «Монолит» ну и парочка независимых. Приятно, когда оконфуживаются конкуренты.

Получивший в пах еще не успел завершить мед. освидетельствование, а подробный отчет — кто кого и в какой последовательности — уже был доставлен Тетюрину.

Виктор не заставил себя торопить. Фактура такой богатой была, что он и сам не мог удержаться. Руки чесались.

Пальцы по клавишам побежали, название пасквиля само собой напечаталось:

ТАЙНЫЕ ПРУЖИНЫ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАКИ

А вот и начало:

— Историческая драка в зале Городской Думы, — сочинял Тетюрин, — одним показалась досадным недоразумением, другим, наоборот — чем-то вполне закономерным, ведь небывалая напряженность межличностных отношений однозначно предполагала необходимость быстрой и громкой разрядки; третьи увидели в этом событии лишь омерзительное выражение общего падения нравов выживших из ума «монолитов» и «честодонтов».

(Так их, так. Не надо стесняться.)

— Так или иначе, но ни с одним из перечисленных мнений нельзя согласиться полностью, каждое выглядит упрощенным.

(На момент сочинения текста никаких еще не было мнений известно; забегая вперед, Тетюрин сам смоделировал отклики.)

— Специалисту по паблик рилейшнз, — продолжал он со знанием дела, — не надо гадать, что стоит за тем мордобитием. Любой взмах кулаком, любой удар ботинком, любой истошный выкрик исполнены для него глубокого смысла.

(Это я о себе, — сам себе Тетюрин польстил. И дважды перечитал последний абзац: понравилось.)

— Действительно, одно уже то, что самыми активными участниками побоища оказались виднейшие представители фракции «Честь и достоинство», заставляет взглянуть на эту беспрецедентную драку как на образцово организованную и продуманную до мелочей публичную акцию.

(Вот!)

— Обратимся к некоторым фигурантам.

(Обратимся.)

— Депутат Ломакин. Он, как известно, бил ногами депутата Гейзера, старейшину Городской Думы. Не фантастика ли? Депутат Ломакин, вроде бы образованный человек, когда-то имевший даже отношение к каким-то, как нам объясняли, финансам, и вдруг бьет ногами пожилого интеллигентного Гейзера? Возможно ли такое?

(О Ломакине Тетюрин не знал ничего, финансы он упомянул для конкретики, — а какой депутат не имеет отношения к финансам? Однако надо ответить на вопрос «возможно ли?».)

— Не только возможно, но и легкообъяснимо. Перед Ломакиным в настоящее время стоит задача максимального расширения электоратной базы. Как известно, каждая электоратная группа откликается на свой и только свой корпоративный язык, понятный ей код, выражаемый не столько в словах, сколько в поступках и жестах. Надо ли уточнять, к кому апеллировал депутат Ломакин, избивая депутата Гейзера, и на чьи голоса теперь смогут рассчитывать кандидаты от блока «Честь и достоинство»?

(Отлично, — подумал Тетюрин.)

— Заметим, Олег Михайлович Ломакин не просто занимался примитивным рукоприкладством, но бил Марка Евсеевича Гейзера, во-первых, открыто, публично, демонстративно, а во-вторых, что особенно важно, ногами, явно с претензией занять свое место в определенном ассоциативном пантеоне, надежно сформированном в коллективном сознании этой части будущих избирателей.

(Вот так создается история, подумал Тетюрин. Ну и пусть этот Ломакин слывет прогрессистом и либералом — не надо лягаться! А то, что он принес извинения, ничего не значит: Гейзер его простил, но история не простит!)

— Еще интереснее дело обстоит с депутатом Копейкиным. Он из блока «Монолит». Его тактика ведения рукопашного боя прямо противоположна ломакинской. И это понятно. В отличие от Ломакина, видного «честодонта», «монолит» Копейкин фигура малонаглядная, интерес к ней попросту нулевой. Известно, что самый надежный способ аутсайдера обратить на себя внимание — это предстать в глазах общественности жертвой агрессии. Можно спалить себе дачную постройку, можно поджечь почтовый ящик, проколоть шину, застрелить собственного престарелого пса…

(Привет Каркару! — обрадовался Тетюрин.)

…или уморить якобы любимую кошку, а лучше всего получить от кого-нибудь хотя бы в глаз. Быть битым значит гарантированно снискать симпатии будущих избирателей. Копейкин добился того, чего хотел (и даже того, на что не смели претендовать другие): он получил по яйцам. Если б Копейкину досталось, допустим, по лицу в той примечательной драке, обратил бы кто-нибудь на него внимание? Нет, безусловно никто. Но Копейкин сделал единственно правильный выбор: он получил по яйцам, и о нем заговорили все. Теперь, когда говорят о депутате Копейкине, каждый знает, о ком идет речь. О Том, Кто Получил По Яйцам.

(Гениально, — восхитился Тетюрин собой. «Да кто ж меня научил этому?»)

— Тонкость и вместе с тем простота новых концептуальных решений заслуживают дальнейшего теоретического изучения. — Он поставил точку, которую хочется назвать жирной.

…Филимонов не знал, что сказать. «Есть нюансы…» Повезли Косолапову.

Начальник штаба читал с кривой улыбкой. Потом долго молчал, поглаживая бороду. На скорый ответ не рассчитывая, Тетюрин подал голос:

— Как-то мне попалась рецензия на культовый роман «Укус ангела». Есть такой писатель Павел Крусанов…

— Знаю. И что?

— Так вот, рецензент обвиняет его в реакционности, в приверженности имперским идеям, в сомнительном евразийстве, а главное, упрекает за то, что тот будто бы специально не коснулся еврейского вопроса, иначе бы непременно прокололся, и тогда бы интеллигентный, либеральный читатель рассмотрел бы в нем мракобеса, а у него, у критика, стало быть, появилась бы возможность сказать все как есть. А тот улизнул.

Тетюрин многозначительно замолчал.

— Вопрос непростой, — сказал Филимонов, присутствующий при разговоре. — Мыслим ли современный русский актуальный роман натурально без еврейской темы?.. Если нет евреев, это, по-моему, аномалия. Это как если бы кто-нибудь, представь, о нашей типа тусовке писал, о политтехнологах, и мы бы ни травку не курили, ни кокаин бы не нюхали, а только бы водку глушили, как ненормальные… Чувствуешь? Полный отстой.

— Подожди, но мы ведь действительно глушим водку, а кокаин не нюхаем и даже травку, сколько я здесь, ни разу не покурили!

— Я говорю, не как мы, а как мы в романе.

— Но наркотики могут быть и другого рода, — сказал Тетюрин.

— Например?

— Ну, скажем, работа.

— Да, да, — поспешно согласился Косолапов. — Работа, работа!

— Я о том, — объяснял Филимонов, — что в актуальном русском романе должны быть обязательные элементы. Герман, скажи.

Он так посмотрел на Косолапова, словно только и ждал от него, что тот немедленно достанет сейчас из кармана клубного пиджака понюшку доброго кокаина в доказательство филимоновских слов об актуальном русском романе. Этого не случилось.

— Вы не о том. Вы оба не о том, — сказал Косолапов. — Крусанов прав, это его дело, а ты, Виктор… ты не прав: дело не в еврейском вопросе. Марк Евсеевич Гейзер выдвигается как независимый кандидат. В том же округе, что и Несоева. Он уже старенький. В гробу он видел наши выборы. У нас есть договоренность: при любом раскладе Марк Евсеевич отдает свои голоса в пользу Несоевой. А ты его… как козла отпущения!

— Я не знал, — сказал Тетюрин, смутившись.

— Про евреев — сжечь, про яйца — в печать, — дал распоряжение Косолапов.

В гостинице Тетюрин еще накатал четыре текста.

Его никто не просил. Он — для себя, для души.

Он не мог не писать.

Он подсел на сочинение пасквилей.

3

Ушанку поселили на частной квартире в Косом переулке, в двух шагах от гостиницы. Рита чаще стала отлучаться из штаба, теперь она проводила время с Ушанкой — приручала к себе. Выгуливала в скверике под окнами на противоблошином поводке. С блохами ей поручили раз и навсегда разобраться. Ушанка оказалась очень смышленой собакой, она позволила вымыть себя инсектицидным шампунем и обработать шерсть аэрозолем — и даже ни разу не тявкнула.

Кроме того, Рите поручили позвонить в Санкт-Петербург поэту Геннадию Анатольевичу Григорьеву и поторопить его с анаграммой Леонида Станиславовича Богатырева.

Рита звонила раз восемь, никто не снимал трубку. Наконец попала на автоответчик.

— Геннадий Анатольевич, — сообщил автоответчик, как водится, голосом своего хозяина (в данном случае заметно нетрезвым), — к сожалению, отсутствует. Он будет рад, если вы оставите информацию после звукового сигнала.

— Геннадий Анатольевич, — обратилась Рита к автоответчику, так и не дождавшись обещанного сигнала. — Вы собирались проанаграммировать Леонида Станиславовича Богатырева. Мы очень ждем вашу анаграмму. Сообщите, пожалуйста, если вы ее уже составили. Успеха вам. До свидания.

— До свидания, — сказал автоответчик и повесил трубку.

4

— У вас продается славянский шкаф? — спросил Тетюрин и, отступив на шаг, стукнул по плечу стоявшего у стены с таким расчетом, чтобы тот повернулся не в ту сторону.

— Тетюрин! — воскликнул Костя Негожин, извернувшись волчком (он читал «монолитовское» дацзыбао, на века приклеенное к стене речного вокзала).

Некоторое время они похлопывали друг друга по спинам: Тетюрин Негожина обеими, а Негожин Тетюрина только левой руки ладонью и пустой пластиковой полуторалитровой бутылкой, которую он держал зачем-то в правой.

— Политолог Самсонов, — сказал Тетюрин, когда объятие завершилось, — ты разоблачен, злобный враг. Лишь один ты мог написать «опустив очи долу»!

— Молодец, — посерьезнел Костя Негожин. — Я о тебе тоже все знаю, ты живешь в гостинице «Звездная».

— Вот как? — все еще улыбался Тетюрин.

— И пиаришь у Косолапова, — добавил Негожин (а это уже не шутки).

— Так. Интересно.

— Разведка не спит. Пойдем?

Они поднимались по Новофедоровскому переулку, шли в сторону городского парка.

— Косолапова нет в городе, — обязан был сказать Тетюрин.

— Не смеши.

— А по-твоему, есть?

— Есть и живет в несоевской резиденции. Строчит книгу «Разноцветный пиар». У него договор с издательством «Брэк». В декабре обязан сдать текст. Двенадцать авторских листов. Это немного.

Ошеломленный Тетюрин остановился.

— Источники не выдаем. Я даже знаю, что у твоего Косолапова проблемы с печенью. А гемоглобин у него девяносто четыре. Ты знаешь свой гемоглобин?

Тетюрин, конечно, не знал ни свой, ни тем более Косолапова.

— У тебя-то в норме, — оценив Тетюрина взглядом, сказал Негожин.

Направлялся Константин, как выяснилось, за лечебной водой, потому и взял пустую бутылку. Воду из источника выдают утром и вечером, таков порядок. Через двадцать минут павильон закроется, не будет воды до утра. Они ускорили шаг.

— На кого ж ты работаешь? — спросил осторожно Тетюрин.

— Лучше спроси, против кого. Против всех.

— Вообще всех?

— Всех. Мы за то, чтобы выборы не состоялись.

Павильон располагался за аттракционами — в южной стороне парка. Будучи филиалом санатория «Притоки», он представлял собой помпезно-величественное сооружение, воздвигнутое еще при позапрошлом режиме. К павильону вела центральная аллея, по которой бегала стая бездомных собак и грузный человек в черном трико, собиратель бутылок, ехал на велосипеде.

— Это что же за сила такая?

— Да вот есть такая. Представь.

— Рука Москвы?

— Ну, знаешь, Москва многорука. Как бог Шива, дружок. Ты сам-то чья рука?

— Откуда я знаю, чья я рука.

— Рука, а не знаешь.

Последние посетители покидали павильон — старичок и старушка; старушка держала бидон. Другая старушка стояла у входа, продавала кабачки и самодельные шлепанцы. Стены павильона были заклеены листовками.

— Ты вот чья-то рука, а там другая рука и тоже чья-то, а там третья чья-то рука, а может, вы, руки, руки золотые, все одному организму принадлежите… А я не рука, нет, я, мы… мы — седалище. Свинцовое такое, тяжелое… На разработочки — ых!.. на ваши — и нет выборов! Правильно я говорю? — спросил Негожин женщину, поставленную у крана на раздачу воды.

— Вы пейте, пейте, ребята. Четыре стакана в день, натощак, все как рукой снимет.

— Что же это за организм, который дело рук своих сам же и давит, да еще задницей? Тут Шивой не пахнет.

— Тридцать два градуса, — наливая Негожину воду из крана, сказала женщина. — Теплая. Самое то.

— А почему ржавая такая? — поинтересовался Тетюрин.

— Железо и соль, — кротко ответила наливальщица.

— Вот, смотри! — обрадовался Негожин: на мраморной плите лежала кипа бесплатных газет. — Мое! — он взял верхнюю.

— Да хоть все забирайте, — отреагировала хозяйка, — мне не жалко.

Тетюрин читал, где показал Негожин.

— Если у вас язва, если почечная болезнь… — пиарила женщина воду, — если, не дай Бог, печень и селезенка…

— Если сон плохой, если запоры…

— Если газы плохо отходят…

— Я это читал, — сказал Тетюрин. — Ты здесь объясняешь, почему нельзя голосовать за представителей высшей школы… (Под представителями высшей школы подразумевался, по-видимому, кандидат Марков, ректор местного пединститута.)

— Но если у вас обострение, — строго сказала женщина уходящим приятелям вслед, — тогда прежде — к врачу!

— Я рад, что я здесь, — признался Негожин на улице. — Хоть можно здоровье поправить.

Темнело. На небе появлялись первые звездочки.

Тетюрин купил шлепанцы у бабуси; в гостиничном быту он до сих пор обходился без тапочек; кинул их Негожину в пакет.

Здоровье поправить можно и другим способом, — эта мысль пришла сразу обоим. Негожин сказал: «Я угощаю!» Он знал хорошее место, где поправляют здоровье. Место называлось «Блудный сын». Оригинально, подумал Тетюрин.

…Лишь один посетитель сидел в «Блудном сыне». Бармен с удивлением посмотрел на вошедших, — по-видимому, он уже не чаял сегодня кого-нибудь увидеть еще. Тетюрин посмотрел наверх: ножками к потолку были прикручены стулья, штук семь — скромная дань сюрреализму.

— Хорошее место, но не вполне популярное, — сказал Негожин Тетюрину.

И здесь лежали газеты на стойке. «Политолог Самсонов» бросалось в глаза с первой же полосы. Газеты, конечно, могли бы кого-нибудь соблазнить безупречной бесплатностью, но только не Тетюрина. Однако угощал Негожин-Самсонов, и Тетюрин взял газету из вежливости.

Константин сам выбирал, что пить и что есть, и даже столик был объектом выбора Константина. Тетюрин сел. Музыка текла, как вода из крана, ритмичная, однозвучная. Политолог Самсонов втолковывал читателям, почему нельзя голосовать за артистов и журналистов.

— Понятно, — сказал Тетюрин; удар наносился по Матусовскому, редактору газеты «Разводящий».

— Читай, читай, — навязывал Негожин свои креативы; сам он сел так, чтобы видеть вход; «как Штирлиц», подумал Тетюрин и перескочил через два абзаца.

— Посмотри-ка, — сказал Негожин. — А я и не заметил сразу. Ты знаешь, кто там сидит? Только не резко.

Тетюрин обвел как бы невзначай помещение взглядом; единственный кроме них посетитель, человек лет тридцати, коротко стриженный, худощавый, в черных очках, к числу знакомых Тетюрина не относился. Перед ним стояла нетронутая кружка пива. Он сидел неподвижно и прямо, как манекен. Поза восковой неподвижности.

— Это Дуремар, — сказал Негожин. — Тортометатель.

— О, — отдал дань уважения Виктор Тетюрин. — Я читал, кажется, в Бельгии есть такие…

— А это их эпигон. Там организация целая, а это герой-одиночка. Готовит сюрприз. Еще посмеемся.

— Может, он приехал на воды. Лечиться.

— Все мы лечимся, — Негожин сказал.

— Он действительно похож на больного.

— Я и говорю, маньяк.

Негожин, считавший научно обоснованной нормой глотка — 30 г., каждый тридцатиграммовый глоток сегодня запивал ржавой целебной водой — бутылку он поставил на стол рядом с графинчиком. Лишь после третьей рюмки Тетюрин согласился на ржавую воду.

Теперь он откровенно рассматривал Дуремара. Тортометатель напомнил Тетюрину тропического богомола, не то затаившегося от злобы внешнего мира, не то ожидающего несчастную жертву.

— Пацаны тотализатор затеять готовы, кому он тортом по морде захуячит…

— Да ну?

— Смертник, — сказал Негожин. — Это в Европе можно Биллу Гейтсу по фейсу, и ничего. А у нас как минимум покалечат. Ему уже и ребра ломали, и руку вывихивали…

— Зачем же он так?

— Маньяк. Никто не знает, что у него в голове.

— Получить по роже тортом при всех, — представил Тетюрин, — это же финиш, конец…

— Ну ты просто впечатлительный очень. А другой скажет, признание. Еще заслужить надо, чтобы он в тебя тортом швырнул. Он не каждого оформляет. А вот это? Взгляни.

Взглянул. Самсонов оттягивался на независимых. Независимые — самые зависимые, за них голосовать ни в коем случае нельзя. Ни один уважающий себя человек не проголосует за независимого.

Следующий материал был откровенно женоненавистническим. Была бы воля политолога Самсонова, он бы запретил регистрировать женщин в качестве кандидаток. «Камушек в огород Несоевой», — подумал Тетюрин.

— Читай, читай.

— А ты сам не маньяк?

— Я просто свою работу люблю.

Тетюрин читал нехотя.

«Пользы нет никому…»

Тетюрин и не заметил, как сменилась музыка, стала мягче, ровней, мелодичней.

Кто же знал, что здесь будет стриптиз?

Гибкая, раскованная, она возникла словно из воздуха. До этого момента ему и в голову не приходило, что сидят они около самого подиума. Маленькая компенсация за «крепких хозяйственников».

Она была в белом, в ярко светящемся белом, такой осветительский трюк, а белое то было полупрозрачная накидка, с которой она легко сейчас расставалась, и туфельки на высоченных шпильках. Она была так близко, что можно было (нельзя!) дотянуться рукой, если податься вперед; так близко, что он подался назад, чтобы не злоупотреблять крупным планом и не терять ощущения реальности, которым он вдруг задорожил в силу несильного опьянения. Все-таки ее ресницы ему показались чересчур огромными, тогда как не были главными в ее обольстительном образе и даже не были накладными, и губы тоже показались большими, тогда как были просто губами, но вызывающе маленькой — грудь, и едва заметен был еще над очень условными трусиками слева, где низ живота, недобравший загара тонкий шов, бережно исполненный аккуратным хирургом, след расправы над аппендицитом, — как у Катьки, такой же; фактуру того Тетюрин помнил кончиком языка. Стриптизерша проделала все свои штуки с шестом — с неторопливым залезанием едва ли не под потолок, всякими прогибаниями, извиваниями, перетеканиями по пространству — томительно отрешенно, с каким-то дразнящим достоинством, безадресно, словно здесь и не было никого, словно сама для себя, — а для кого же еще? — это и поражало больше всего Тетюрина — то, что зрителей двое всего — он да Негожин, такой же нетрезвый, а Дуремару Тетюрин почему-то отказывал в способности видеть (между тем Дуремар снял черные очки), да и Негожин видит не так, и Тетюрину вдруг стало ни к селу ни к городу совестно, и подумал Тетюрин смиренно: этого зрелища я недостоин.

Исчезла, — но в глазах Тетюрина еще не потускнели три запятых — зрительная память о свечении туфель и узкой полоске.

— Да! — согласился Негожин со всеми законами миропорядка.

Выпили не сговариваясь.

— Верная жена и хорошая мать, — изрек Константин.

— Знакомая? — помолчав, Тетюрин спросил.

— Просто вижу. Типичный случай. Студентка. Может, уже аспирантка. Работает на кафедре в местном университете.

— Ну ты загнул… «на кафедре»! — не поверил Тетюрин и взглянул на Дуремара: тот снова нацепил черные очки.

— Я слышал, что в Англии, — сказал Негожин, — слепые в плане борьбы за свои права требуют, чтобы им разрешили в стриптиз-барах трогать стриптизерш руками. Они выступают за изменения правил лицензирования. И это логично.

— Мы не в Англии, — сказал Тетюрин.

— И не слепые, — согласно качнулся на стуле Негожин.

Тетюрин продолжил чтение.

— Драматургия отменная, — похвалил Тетюрин.

Оба посмотрели в окно. Молодая женщина в дутой белой безрукавке, кожаных брюках и с большой сумкой через плечо подошла к темно-синему «опелю», открыла дверцу, села за руль. Тетюрин не сразу признал в ней стриптизершу. Должно быть, воспользовалась служебным входом-выходом. В безрукавке и брюках она была не менее эффектна, чем без одежды. И все-таки что-то высокомерное в ней было. Даже не посмотрела в их сторону. Завела машину, уехала.

— В другой бар, — сказал Негожин. — Конвейер.

Экономический аспект интересовал обоих. Почем нынче стриптиз. В мнениях расходились на целый порядок. Тетюрина по-прежнему смущала экономическая целесообразность предприятия — при такой-то посещаемости бара! Хозяева должны разориться.

— Значит, не разоряются, — сказал тихо Негожин. — Я думаю, их прибыль не интересует. Здесь деньги отмывают.

— Отмывать можно и без стриптиза, — сказал Тетюрин.

— А маскировка?

Они выпили еще. И еще. И еще.

— Видишь ли, фокус в чем. Меня ведь наши кидают, — сказал Негожин.

— Как это? — спросил Тетюрин.

— Не платят.

— Плохо, — Тетюрин сказал.

— Думаю, не переметнуться ли, — доверился Негожин Тетюрину. — А? Ты бы поговорил с Косолаповым.

Тетюрин рассуждал трезво и мудро:

— А с чего ты взял, что у нас тебе платить будут? У нас уже все укомплектовано.

— Слушай, я ценный кадр! У меня, — тут Негожин постучал себя по лбу, — столько там информации… Я могу не только «против», могу «за». За эту, как ее, вашу… за Несоеву!

— Косолапов предателей не чтит, — выразился Тетюрин.

— Ой, только без этого. Перепродаваться всегда дороже, чем продаваться. Поговори.

— Хорошо, — согласился Тетюрин. — Обязательно. Будем вместе.

«Будем вместе» зафиксировали очередным чоканьем.

— А знаешь, — вспомнил Негожин, закусив, — я тут случайно обнаружил, у меня программа не различает слово «стриптизерша». Подчеркивает красным. Рекомендует заменить на… на «стриптиз ерша».

— А у меня компьютер ищет синонимы, — в свою очередь вспомнил Тетюрин. — К слову «корова» штук восемь. К слову «глупость» штук десять… включая «бред сивой кобылы». А к слову «смысл»… К слову «смысл» отказывается искать, понимаешь? «Программа выполнила недопустимую операцию»… И зависает!

— Что-то в этом есть, — сказал Негожин задумчиво.

Одарив неподвижного Дуремара строгими взглядами, приятели вышли на улицу. Ночь теплой была. Улицы были пустынны, и та, на которую вышли, не была исключением. Все было хорошо и правильно. Негожин Тетюрина повел к телкам. Телки жили неподалеку. Хорошие телки. «Я угощаю!» — говорил Негожин. «Взяток не беру», — отвечал Тетюрин. Но шел.

На втором этаже трехэтажного дома горел свет.

— Договорюсь и спущусь, — Негожин сказал. — Подожди. — Он скрылся за дверью парадной, унеся новые тапочки Тетюрина. У Тетюрина осталась бутылка с недопитой ржавой водой.

Ждать недолго пришлось — меньше минуты. К Тетюрину подъехал ментовский «козел». Тетюрин подумал, что менты и кранты — закономерная рифма. Они проверили у него документы и, спросив, «какого хера ты приехал в наш город», увезли Тетюрина в мед. вытрезвитель.

1

— Надеюсь, вы отдаете отчет в щекотливости вашей просьбы? Или вы думаете, я могу употреблять свое влияние по любому частному случаю?

— Анастасия Степановна, это не совсем частный случай. Ему грозят пятнадцать суток, а между тем специалист очень ценный и с чрезвычайно высокой работоспособностью.

— Объясните мне, почему в нашей команде алкоголики? И не просто алкоголики, а еще и дебоширы.

— Анастасия Степановна… вы задаете такие вопросы…

— Почему он не молчал в тряпочку? Кто его просил выступать?

— Возможно, это провокация, Анастасия Степановна. Я даже уверен, провокация!

— Не надо басен, «провокация»! Вы меня за дурочку держите? Он же дискредитирует все движение! весь блок!

— Я просто убежден, он держится молодцом. Надо снять эту проблему как можно скорее.

— Гнать таких надо. Или вы другого мнения?

— Ценный специалист, Анастасия Степановна. Вот увидите, он еще пригодится. Подождите, — спохватился Косолапов, — я совсем забыл! У вас же великолепная анаграмма, Анастасия Степановна! Хотите скажу? Слушайте. «Анастасия Степановна Несоева». А НОВАЯ НЕВЕСТА, ОНА И НАС СПАСЕТ! — Косолапов замолчал, ожидая реакции.

— А я при чем? — спросила Несоева.

— Это ваша анаграмма. Ваша! Из ваших букв и только из ваших! А НОВАЯ НЕВЕСТА, ОНА И НАС СПАСЕТ. Прямо-таки слоган, заклинание! Прекрасная анаграмма!

— Какая невеста еще?

— Ну, невесту мы обыграем как-нибудь. Главное не невеста, главное ОНА И НАС СПАСЕТ! Вот что главное.

— Это ваш пьяница изобрел?

— Другой. А этот обрабатывал. Статью пишет.

— Ладно. Последний раз, — сказала Несоева. — Первый и последний.

А все дело в том, что в городе Т-ске — не то в связи с непростым международным положением, не то в подражание столичным порядкам — приняты были когда-то (а когда, уже и не вспомнит никто) Временные правила проживания иногородних граждан. Любое лицо, посетившее Т-ск на срок более трех дней, обязано зарегистрироваться в одном из отделов правопорядка. Так на бумаге. А по жизни эти правила никем давно уже не соблюдаются. Мало кто помнит о них. Приезжие даже не догадываются о необходимости регистрации.

Никто из политтехнологов, наводнивших Т-ск, чьи бы они ни обслуживали интересы, понятно, нигде не регистрировался. Правила были настолько формальными, что никому даже в голову не приходило использовать их в предэлекционных сражениях.

И все-таки в редких — скажем, редчайших — нет, в исключительных случаях представители некоторых силовых структур вспоминали о букве закона. Речь идет о работниках мед. вытрезвителей, а точнее, именно мед. вытрезвителя № 2, заметно отличающихся от коллег из № 1 и № 3 не только степенью обостренности корпоративного честолюбия, но и похвальной последовательностью в отстаивании чистоты принципов. Необходимость такого отстаивания, или, иначе, стояния на своем, возникала, когда зарвавшийся клиент качал права с особым цинизмом, и хуже всего, когда нетрезвый, но будто бы умный (бывали такие), в безрассудном протесте своем брался отрицать саму легитимность институтов мед. вытрезвления. Мол, идея принудительного вытрезвления по сути противоречит Конституции Российской Федерации. А то еще и Хельсинкским соглашениям о правах человека. Можно простить любую эскападу — декларацию собственной трезвости или даже претензию на якобы пропавшие из заднего кармана 244 рубля, и это можно простить или хотя бы понять, но когда вам отказывают в праве на ваше законное существование, когда отрицают вашу реальность?.. И, главное, кто? Ты, че, браток, ты, козел, где находишься, чмо, это не мы незаконны, а ты, мудило. Почки ему не отбили и легкие тоже, но раздетого до трусов к батарее приковали, чтобы не дергался. Вот к таким знатокам Основного Закона страны и применим неосновной, третьесортный, формальный закончик реальной местности. Че ж ты, если умник такой, не зарегистрировался, лох? Да еще оскорбляешь представителей власти? И при исполнении? Протокол составлялся и все такое. Перспективу пока не придумали. Можно за хулиганство, можно за оскорбление. А наркотиков нет ли, посмотрим сейчас… А в ботиночках? Нет? Есть? Ну, Тетюрин, ты влип.

Исправительные работы, галеры, батоги, измазанного дегтем, в пуху вывалянного и — на осле за городские ворота.

Спасло то, что Негожин, заручившийся в ту ночь двух «телок» согласием, выйдя на улицу, видел, как увозили Тетюрина. Ночь тихой была, а Тетюрина увозили. Никогда не путал Негожин частную жизнь с профессиональным делом. Он в штаб позвонил — «Справедливости и силы» (был у него телефончик); в час ночи в штабе не спали. Позвал Филимонова (знал кого), представился. Объяснил, чем полезен будет в ближайшее время — на ответственном этапе кампании, и сказал, чем сейчас, а сейчас он был полезен Тетюриным. Не важно, высоким ли духом товарищества или холодным расчетом руководствовался Негожин, он и Тетюрина спас, и контакт нашел; Филимонов благодарил информатора.

Около трех ночи Филимонов был в «двоечке». Но работники № 2 не хотели отдавать Тетюрина. Вон любого другого, пожалуйста, спят ягнятками, а этого нет. Во-первых, он злостный нарушитель Временных правил. Во-вторых, дебошир, оскорбитель. В-третьих… а что в-третьих, завтра узнаете.

Неподкупность милиции потрясла Филимонова.

Дело пахло скандалом.

Филимонов звонком, пока не наступило «в-третьих», разбудил Косолапова. Косололапов выругался, но понял сразу: надо спешить. Спешить потушить. В семь утра Косолапов лично позвонил Несоевой.

У Несоевой были отношения формального и неформального рода — с кем надо и даже с кем не обязательно надо. Кроме того, как раз прародитель блока «Справедливость и сила», давно почивший в бозе блок «Народная воля», как установил Косолапов — и о чем Несоева уже не помнила, — в стародавние времена решительно лоббировал пресловутые Временные правила регистрации иногородних граждан. А теперь жертвой правил, сказал Косолапов, стал наш человек. Анастасия Степановна сначала не верила. «Какая регистрация? — недоумевала Несоева, — что вы мне тут несете?» Стоило труда объяснить Анастасии Степановне, что эти правила, оказывается, еще существуют, что время их не прошло, ибо их еще применяют. Спросонок Несоева представила заговор враждебных сил и обругала мнимых врагов крепким словом. Но когда узнала, что «наш человек» томится не где-нибудь, а в мед. вытрезвителе № 2, ее негодование уже обратилось против Тетюрина.

— А что делать? — крутился ужом Косолапов. — Работа нервная, на износ. Все под Богом ходим, будьте великодушны, Анастасия Степановна.

Спасти ситуацию Несоевой ничего не стоило. Она и спасла, сделав нужный звонок. Нельзя сказать, что происшествие очень ее расстроило. Напротив, она торжествовала в душе: Косолапов сам обращался за помощью. К ней — Косолапов. А что сердилась, так это для видимости, для авторитету, как сказала бы Жанна.

В половине десятого Тетюрина отпустили на волю.

2

— …А ему отвечают: не надо никого поддерживать, и никаких заявлений не требуется. Просто мы любим вас, просто помним и видеть хотим… Мы вас доставим на самолете, отдохнете себе на здоровье, а мы уж программу организуем — и с прогулкой на пароходе, и с осмотром достопримечательностей, и с рестораном, само собой. Человек пожилой, сауну ему не стали предлагать с девочками. Все культурно, интеллигентно. Ну разве что сфотографируетесь с нашим выдвиженцем, ну, может, вместе в музей сходите… Андрей Михайлович, даром что актер, сделал вид, что задумался, а у самого ни копейки, одни долги, подумал-подумал и говорит: ну что ж, в принципе я свободен. — Спасибо, Андрей Михайлович, вы нас очень выручили. — Обрадовался Андрей Михайлович, трубку положил, сидит и руки потирает. И что бы вы думали дальше случилось? Звонок. Телефонный. — Здравствуйте, Андрей Михайлович, нам известно, что с вами говорил представитель такого-то, и он предложил вам за поездку в Красноярск полторы тысячи долларов. — В чем дело? — спрашивает Андрей Михайлович. — Дело в том, — ему отвечают, — что у нас к вам другое предложение. Вы ни в какой Красноярск не летите, а мы вам за это платим три тысячи долларов! Через полчаса привезем. — И вот, представьте себе, через полчаса останавливается под окнами Андрея Михайловича шестисотый «мерседес», молодые люди являются к Андрею Михайловичу, вручают пачку долларов, благодарят и исчезают, а Андрей Михайлович остается в прихожей стоять с пачкой денег и чешет репу. Ну как?

— Я такое о Киркорове слышал. Только суммы были другие.

— Ходячий анекдот. То же самое о Ростроповиче рассказывали и об Алле Борисовне…

— Говорю вам, быль.

— Так и поедут Ростропович… и Алла Борисовна!..

— Так ведь не поехал же…

— Ну а к нашим-то кто?

— Галкин какой-то… Или Палкин…

— Жалкин, я сам приглашал.

— А кто такой Жалкин?

— Леонид Жалкин, играл в фильме «Теплый март».

— Да ведь его никто не знает, этого Жалкина!..

— Узнают. «Теплый март» пойдет по областному телевидению, есть договоренность. Организуем рекламу. Тут и Жалкин приедет.

3

Человек, которого обходили стороной собаки, шел по улице Раскидаева.

Навстречу ему вышагивал сухопарый высокий субъект — из числа тех, по выражению лица которых бессмысленно судить, что у них на уме.

— Закурить не найдется? — спросил Митрофаныч.

Дуремар молча достал пачку с верблюдом.

— Не местный? — спросил Митрофаныч, уважительно заглядывая в лицо долговязому.

Их глаза встретились. Оба как будто узнали друг друга. Дуремар губы разжал и тут же скривил их, потому что доброго слова не получилось, а Митрофаныч, приветливо вскинув брови, так и застыл, не моргая.

Они бы никогда не узнали друг друга, потому что друг друга не знали и знать не могли. Но смотрели, смотрели. Взгляд каждого вяз в неподвижных зрачках другого, глаза тускнели обоих.

Обоим стало не по себе.

У Дуремара похолодела спина, Митрофанычу свело ногу.

Ветеран отлова безнадзорных животных нервно повел плечом и, не дожидаясь огня, шагнул в сторону.

Тортометатель поднял воротник.

Разошлись, чтобы больше уже никогда не встречаться.

4

ЛЕОНИД СТАНИСЛАВОВИЧ БОГАТЫРЕВ

И НИВА ВЕНЧАЕТ БЛАГОРОДСТВО СИЛЫ

— Гора с плеч, — сказала Рита. — Прислал.

— И по буквам сходится? — спросил Борис Валерьянович.

— И по буквам, и по смыслу! — воскликнул Тетюрин («по буквам» он дважды проверил).

— В чем же, объясните мне, смысл? — Рита спросила.

— А вот в чем, — сказал Борис Валерьянович. — Нива — это мир, покой, труд, и не будите силу, дремотствующую в своем благородстве!

— Знаете, Рита, я пробовал, — Тетюрин сказал, — но у меня не получилось, это дьявольски трудно. Когда сами попробуете, поймете, какой это феномен.

— Богатырев — феномен?

— Григорьев! — хором сказали Тетюрин и Кукин.

5

Очередную анаграмму от Григорьева получили, когда садились в автобус. Ехали на пикник. Передавали друг другу листок. Изумлялись, восхищались, проверяли, нет ли ошибки.

ЛЕОНИД СТАНИСЛАВОВИЧ БОГАТЫРЕВ

СЛАВА ЛОГИЧНО ВЫБИРАЕТ ЕДИНСТВО

Не мистика ли? Этак действительно можно подумать о предопределении.

Когда свернули на проселочную дорогу, всем автобусом раскатали первую бутылку «Богатырской» — для аппетита. Теперь это называлось «исполнить симфонию». Время было позднее, солнце садилось.

Глядя на пробегающие мимо деревья, Тетюрин воображал себя крохотной буковкой, которой предписано занимать определенное место в некоем недоступном для ее ума сообщении. Буква не догадывается о смысле фразы и даже о факте наличия или отсутствия смысла, может, дыр бул щыл какой-нибудь, а может, слава логично выбирает единство; буква не отвечает за целое. Что бесспорно, думал Тетюрин, целое несовершенно, это уж точно, все мы стремимся занять не свое место. Поменяй высшая сила всех нас местами, может, целое в самом деле озарится высокой идеей, опять же нам не доступной, но и пусть, — букве приятно себя осознавать скромной частичкой какого-нибудь совершенства.

По лесной дороге автобус вразвалочку шел, медленно-медленно, задумчиво останавливался перед каждой ямкой; ветки стучали по стеклу. Рита высунула руку в окно, поймала ветку клена, несколько желтых листьев остались у нее в кулаке. «Руку сломаешь», — сказал Филимонов.

Тетюрин задумался о взаимозаменяемости. Буковку «Богатырев» поменять на буковку «Тетюрин» — будет ли хуже? В принципе он мог представить себя на месте Богатырева, но не мог Богатырева — не месте своем. Вот букву «Жорж» на букву «Колян» меняй не меняй, никакой разницы, это как Ё на Е.

А «Катю» на «Риту»?

«Рита» дробь «Катя», представил Тетюрин и, сравнив дробь с единицей, поспешил поздравить себя: приехали, это и есть твоя маленькая измена.

Предается не тело, но образ. Делай любовь с кем хочешь, совокупляйся как тебе нравится, но не подключай рацио; греховна сама мысль о взаимозаменяемости.

Изменяют мозгами, а не гениталиями.

Вот, кстати, тема для романа.

А у кого нет мозгов?

У Тетюрина были.

Он не хотел изменять Кате — мозгами — и попросил мысленно (мозгами) у нее прощения.

Теперь безотносительно Кати Тетюрин мог Риту хотеть, и это было по-честному.

Автобус остановился перед спуском к реке. Справа был лес, а слева высокий холм, резко обрывающийся над водой. Место очень красивое, Филимонов, гордый тем, что привез народ на природу, раздавал указания — кому за хворостом, кому двигать бревно. Водитель Женя занимался костром. Рита раскладывала бутерброды, резала огурцы. Колян улизнул к реке с удочкой. Ребята из числа тех, с кем Тетюрин не был знаком (из живущих не в гостиницах, а на частных квартирах), пошли за орехами.

Нашли странный гриб с пушистой шляпкой на толстой ножке, в котором Борис Валерьянович Кукин со свойственным ему всезнайством опознал гриб каштановый, чему, впрочем, не очень поверили, поскольку каштанов поблизости не наблюдалось.

Выпили за победу, не дожидаясь мяса. Филимонов хвалил барбекюшницу, над ней ворожа. Сожалели, что нет Косолапова.

Погода стояла чудесная, бабье лето затягивалось, мошки поздние донимали, было тепло.

Тетюрин потерял Риту из виду. Он увидел ее на краю обрыва, а ну как бросится в омут?

И он стал восходить — по круто берущей кверху тропинке. Тетюрин сожалел, что у него нет третьей руки; две, которые были, поднимали стаканчики с водкой над головой, и он едва не тюкался носом в тропинку.

Подошел к Рите. Вид отсюда был изумительный. За излучиной река разливалась. На том берегу — чем дальше, тем больше — громоздились холмы, верхушки дальних деревьев горели начищенной медью, и даже сам воздух светился чем-то неведомо-теплым. У Тетюрина перехватило дыхание, и, обведя окрестности восторженным взглядом, он сумел-таки найти нужное слово, вся полнота восхищения видимым емко и точно выражалась которым:

«Пейзаж!»

Заодно подумалось о ландшафтотерапии — что вот бы где: здесь.

Ы, подумал Тетюрин.

Рита. Ему показалось, что лицо у нее насыщается тем же ирреальным закатным свечением. Только сейчас он заметил, какая у нее тонкая шея.

— Грустим? — спросил Тетюрин и протянул Рите стаканчик. — Темные силы нас злобно гнетут?

Она подошла к самому краю, он за ней; внизу под ногами вода была иссиня-черной, там действительно омут. По реке стелился дым от костра, подобно туману.

— Вот вы, Рита, объясните мне, я уже ни в чем не уверен, можно ли действующие силы истории не назвать тайными? Я тут сочинил один материал на эту тему… про Копейкина… и Гейзера… и был неправильно понят. Но ведь даже самые информированные из нас и даже те, кто заказывает музыку, не знают ни хрена о реальных силах и их составляющих… темных там, светлых или бесцветных… Равнодействующую никто не предскажет… История всех обманет. Получается, силы-то злобно гнетут нас… действительно тайные… ибо… н-да, — он потерял мысль.

— С другой стороны, — продолжал Тетюрин, — вот река, вот лес… этот закат изумительный, простор… и мы с вами на этом холме… и все-все пронзают какие-то линии силовые… вы не чувствуете?.. и меня, и вас… вот уж где тайна… Рита!.. вы и есть настоящая тайна.

— За что пьем? — спросила Рита.

— На ты могли бы давно перейти, — сказал Тетюрин.

Он нацелил на закат локоть, приглашая на брудершафт, приглашение было великодушно принято, руки их переплелись, правая с правой, и они, стоящие на краю обрыва, стали напоминать заглавную букву «покой» в начале новой главы древнего рукописного текста (плетенку такую из двух человечков).

Тетюрин опрокинул, как водится, сразу, а Рита пила, жутко представить, глотками. Закашляться не успела, он поспешил, и губы ее оказались как неживые. Все-таки жестоко не дать даже продыху. Но Тетюрин являл себя убедительно, с самоотдачей, почти жертвенно, словно предлагал возместить своей плотью отсутствие закуски, и дело его не пропало даром: поцелуй ожил наконец взаимоалчуще — обоюдопитаемый. Тем неожиданней было ее движение: вдруг — вдруг вывернулась из объятья.

— А? — спросил Тетюрин.

— Формальности соблюдены, — сказала Рита, поправляя кофточку.

— Ничего себе формальности! — оскорбился Тетюрин.

— Но я другому отдана, — сообщила Рита, — и буду век ему верна.

— Слушай, ты, железная леди, уж не Богатыреву ли?

— Тсс, — поднесла палец к губам, — это секрет.

— Полишинеля, — Тетюрин сказал.

Рита спускалась по тропинке с холма, то и дело оступаясь. Тетюрин обогнал ее, протянул руку.

— Ну ответь, ответь, зачем ты согласилась участвовать в этой комедии? Это же клоунада. Тебе нравится быть клоуном?

— Не твое дело, — Рита руку отвергла.

Из кустов образовался Колян.

— Виктор! Фиксируй! Фиксируй приметы перемен, приметы изменения состояний!.. Что же это такое? Новомодные барбекю совсем уже вытеснили шашлыки на загородных пикниках? — на этом пафос иссяк. — Рита, ты?

Рита сказала:

— Сгинь.

Он сгинул.

Тетюрин оступился и проехал пару метров на заднице.

— Неверность… Измена… — бормотал Тетюрин, отряхиваясь.

Подумал: с общечеловеческой точки зрения я почти праведник.

Катя, Катенька… Женюсь, теперь точно женюсь!

Ел мясо. Темнело.

6

В штабе обсуждались итоги третьей волны рассылок; уже собирались расходиться, когда сказал Филимонов:

— И еще, Богатырев настоятельно просит сменить кличку собаке. Ушанка ему не нравится.

— А я что говорил! — воскликнул Кукин.

— Чем же Ушанка ему не нравится? — насторожился Тетюрин.

— Во-первых: все-таки кобель. Во-вторых, наш клиент ушанок не носит. В-третьих, если он уступил в главном, согласился на брак, будем же людьми, пусть хотя бы относительно мелочей диктует свои условия.

— Она уже на Ушанку отзывается, — сказала Рита.

— Он! — строго поправил Филимонов. — Хрен с Ушанкой. Клиент не хочет Ушанки. Клиент хочет Тима.

— Только не Тим! — испугался Тетюрин.

— Тим — хорошее имя, — произнес Кукин задумчиво. — Добрые ассоциации.

— Не надо Тима! Я против. Это моя идея. Мне Тим не нравится.

— Нет, Витя, — сказал Филимонов, — авторские права на идеи законом не защищаются. Объясни, чем плох Тим?

— Ну не надо Тима, — попросил Тетюрин.

— Не капризничай. Богатыреву нравится Тим, пусть будет Тим.

— Тим… Тим… — повторяли собравшиеся.

И в самом деле, Тетюрин подумал, какая разница? Даже смешно.

1

12 сентября случилось невероятное: повесился Глеб Матвеевич Шутилин, кандидат от блока «Монолит». В среду днем он побывал в пожарной части, ходил в каске, шутил, улыбался перед объективами. Ближе к вечеру стрелял в тире вместе с начальником отдела по борьбе с экономическими преступлениями тов. Кийко и выбил на глазах журналистов 72 из 100. Представителю «Вечерних огней» подарил измочаленную мишень с автографом. Казался счастливым.

Утром его вынули из петли, он повесился заполночь — у себя дома, на люстре. Жена спала и ничего не слышала.

Будто бы он оставил записку, но документ изъят милицией и засекречен.

Почему засекречен? Стало быть, неспроста.

Тучный, крупный Шутилин, странно, что люстра выдержала его. Обычная трехрожковая люстра…

Первым из СС узнал Жорж, еще не было десяти, а он бегал по коридору четвертого этажа, стучал в двери, будил: Шутилин повесился!

Пиарщики встают после одиннадцати.

Сонные политтехнологи выползали в коридор.

— Значит, обосрались-таки «монолиты»?.. Как оно получилось!..

Тетюрин сел за компьютер. Он сочинит некролог.

Косолапову новость о самоубийстве Шутилина сообщили по сотовому за диетическим завтраком. Сначала Косолапов не поверил:

— Такого не бывает. Кандидаты не вешаются.

Косолапов посчитал известие уткой. Вряд ли самореклама. Скорее кто-то из конкурентов шалит, а если не мы, то кто же? — Косолапов грешил на «Честь и достоинство».

Однако Шутилин повесился по-настоящему.

Вопреки логике предвыборной борьбы, вопреки здравому смыслу и всем принципам отрицания оного.

Косолапов названивал в штаб. Нужно организовывать слух. Сволочи! — сам себя заводил Косолапов. Что доконало Шутилина? Нравственный беспредел в лагере «монолитов». Финансовые нарушения.

На четвертом этаже все уже знали, что Кийко и Шутилин пили вчера коньяк. Значит, он повесился пьяным.

— В чем нас обвиняют? — спросил Филимонов Коляна и Жоржа.

— Пока ни в чем.

— Тетюрин, выражай соболезнования!

— Уже выразил, — Тетюрин протянул листок.

Филимонов пробежал глазами, на словах «совесть блока» хмыкнул:

— Нормально.

Велел рассылать.

Между тем разведка сообщила содержание засекреченной записки. Дескать, жена, ты сердишься на меня за то, что неласков с тобой, вот и получай. Довела, мол, обидами. Не могу больше терпеть.

Короче, по семейным мотивам. Счастливая была пара, почти идеальная. Но они иногда ссорились по пустякам; Валентина Евгеньевна во всем на людях поддерживала супруга, часто смеялась, отвечала имиджу счастливой женщины, и только наедине, видите ли, иногда дулась на него, плакала, потому что Шутилин, по ее мнению, мало уделял ей внимания и не говорил хороших слов. Глеба Матвеевича это злило ужасно, он не выносил жениных слез, однажды он сказал Валентине Евгеньевне, что, если она не перестанет сию же секунду плакать, он выколет себе глаз. И она перестала.

Так доносила разведка.

Косолапов пожалел женщину.

— И здесь в шкафу скелет. Куда ни сунься, везде скелет в шкафу…

В Синем Доме собирался Малый Совет.

Позвонила Несоева, спросила, что говорить, к ней пристают корреспонденты. Богатырев сам приехал.

— Жалко Глебушку, — расчувствовался Богатырев, угостив всех сигаретами, — мы ведь с ним в одном санатории отдыхали, язву лечили, и он, и я…

— Только не рассказывайте никому про свою язву, — сказал Косолапов с нескрываемым раздражением.

— Да, да! — опомнился Богатырев. — Вот вы меня все женить собираетесь, а видите, как женатому-то…

Косолапов не стал отвечать.

После обеда о засекреченной записке знал весь город.

«Монолит» пребывал в растерянности. Попробовали заикнуться о политическом убийстве и сразу же осеклись. До самого вечера воздерживались от комментариев. Наконец Благонравов, лидер блока, собрал пресс-конференцию. Случившееся назвал «нашей общей трагедией». Рассказал, каким был замечательным человеком Глеб Матвеевич — скромным, честным, ранимым, тонкой организации души. Он не терпел фальши. Переживал клевету… «Монолит» сегодня един как никогда, пусть это знают все. Дело Матвеича не умрет. Не радуйтесь, враги прогресса! Необходимо Заозерную улицу переименовать в улицу Шутилина. Улице Шутилина быть!

К этому времени в штаб «монолитов» уже пришла большая часть соболезнований. Ждали из Москвы — от именитых соратников.

В официальных соболезнованиях конкурентов подчеркивалась неповторимость и незаменимость Шутилина, о нем говорилось как о «невосполнимой утрате», а в послании, составленном Тетюриным, покойный именовался «совестью блока».

Таким образом давалось понять, что, лишившись Шутилина, блок «Монолит» остался без совести. Что теперь без Шутилина «монолиты» — ничто.

— Он всегда искал дешевой популярности, — передают слова Костромского.

И верно, индекс упоминаний Шутилина, на зависть другим кандидатам, подскочил необыкновенно. О поступке Шутилина как об удивительном штрихе здешней предвыборной борьбы сообщили даже в новостях по федеральному телевидению.

2

ЛЕОНИД СТАНИСЛАВОВИЧ БОГАТЫРЕВ

ДОЛОГ БЫВАЕТ В ЧАС ОСЕНИ ЛИТР ВИНА

Ну, это совсем уже лишнее, подумал Тетюрин. Нескладухи какие-то. Пора бы и остановиться Григорьеву.

Он обнаружил, что его сознанием овладевают голоса. Идет по улице Тетюрин, а в голове:

— …что касается богатыря, тут проблема поступка… Необходимы поступки… Будем их моделировать… В прошлом, настоящем и будущем… В прошлом — важнее всего, потому что сегодня мы должны иметь уже результат… А где результат?.. Надо искать, надо исследовать… В крайнем случае определим нечто как результат деятельности Богатырева… Таким образом, надо определить нечто… Как результат.

Отдохнуть, отвлечься; это симптом.

Он пошел смотреть на животных. Зверинец находился в южной части парка за высоким зеленым забором.

Понравились дикобраз, енот-полоскун и собакоголовый удав.

Неподвижный крокодил торчал из воды; в зубах у него была мертвая крыса, он ее не глотал и не выплевывал.

Все обитатели зверинца были действительно московскими гастролерами, одна лишь обезьяна, утверждалось табличкой, доставлена из петербургского зоопарка.

— Здравствуй, земляк, — сказал Тетюрин.

Гамадрил был похож на старого больного гомосексуалиста, зачем-то прикинувшегося обезьяной; он смотрел на Тетюрина умными и печальными глазами, словно хотел сказать: мастера культуры, вы с кем? Тетюрину стало нехорошо от этого взгляда. Он отошел от клетки и купил мороженое «Сверчок» здешнего производства.

3

Еще не похоронили Шутилина, а Богатырева уже превратили в посмешище.

Локти кусать был готов Косолапов. Дело касалось перспективы свадьбы.

Прием, примененный против Богатырева, в кругах, близких Косолапову и Гречихину, именовался открышкой.

Открышка — это малоубедительное опровержение несуществующего слуха. Совсем не обязательно затрачиваться на организацию необходимого слуха, можно инициировать его, действуя от противного — путем якобы опровержения. Согласно теории, причина и следствие в случае с открышкой взаимоинвертируются. Собственно слуху, причем актуально животрепещущему, предшествует его же опровержение.

В отличие от актов прямого высказывания, например, от точечных бесспорных обвинений или широкомасштабных клеветнических атак, открышка всегда действует на умы опосредованно: через естественное недоверие к неестественным аргументам защиты.

Само собой, опровержение должно казаться потребителю непреднамеренно сомнительным, дабы послужить для кривотолков поводом. При этом идеальная открышка не выглядит стебом, но и не настолько солидна, чтобы ей в самом деле поверили. Тон опровержения типа открышки примерно такой: «Этого быть не может, потому что не укладывается в голове», — здесь расчет на снисходительный отклик: «Это в твоей голове не укладывается, а мы не удивляемся ничему».

Область применения открышек традиционно ограничивается темами бульварной прессы, — как-то: здоровье, частная жизнь, сексуальная ориентация, всевозможные слабости и пристрастия… Аппетит, колдовство, непредсказуемость поведения… Напротив, взяточничество, коррупция, неуплата налогов, организация заговоров и покушений — темы, от которых народ легко устает, мало пригодны для эффективных открышек.

Открышка хороша лишь тогда, когда находит отклик в сердцах. А сердца избирателей открыты абсурду.

Косолапов сам неоднократно пользовался этим приемом.

Так, однажды его антитехнологи встали на защиту от «вздорных обвинений» начальника налоговой инспекции одного курортного города: возможно, начальник и пьет мочу в плане уринотерапии, но нет достоверных свидетельств того, что он принуждает к употреблению мочи своих подчиненных. Какой удивительный слух… Беспочвенен ли он? Правда ли, что отказывающихся пить мочу в конечном итоге из налоговой инспекции изгоняют? Надо проверить, это наш долг. Обратимся к такому-то — женат, двое детей, ныне работает в агентстве по продаже недвижимости, — вопрос: в чем причина вашего недавнего увольнения из городской налоговой инспекции? Ответ лапидарен: «Собственное желание». Ни слова о моче! На прямой вопрос: доводилось ли вам пить мочу по принуждению? — он попросту отвечать отказался, т. е. не стал, как видим, компрометировать своего бывшего руководителя. И это симптоматично. Прямых доказательств нет.

После публикации этого идиотического сообщения весь город только и говорил о странных пристрастиях начальника налоговой инспекции и его взаимоотношениях с подчиненными. «Что-то здесь есть» — таково было общее мнение. «Такое придумать нельзя». Вот если бы речь шла о коррупции…

А тут еще Косолапов развязал газетную дискуссию о пользе уринотерапии и как бы в защиту своего протеже выпустил подставных поборников мочепития, радикалов, ратующих за повсеместное употребление урины. Договорились до того, что будущего губернатора, каковым, возможно, окажется начальник налоговой инспекции, сравнили с другим историческим лицом, своим примером убеждавшим отправляться на противодифтеритные прививки.

Примечательно, что объект открышки становился в данном случае объектом всеобщего сочувствия: явно чем-то болеет (уринотерапия входила в моду), а то, что фанат нетрадиционной медицины, ну что ж, это понятно, ведь о здоровье подчиненных заботится, но только не надо быть перегибщиком, это он зря. А губернатором ему, конечно, не быть. Губернатору как-то питаться мочой все же негоже. И быть перегибщиком все же негоже. А то ведь всех заставит, право дело.

Особую выразительность кампании придавали предвыборные щиты, загодя понатыканные по всему городу. Начальник налоговой инспекции, согласно идеям своих имиджмейкеров, изображался в домашней обстановке мило улыбающимся, обаятельным, вполне добродушным дядечкой, а в руке он опрометчиво держал стакан в подстаканнике на треть отпитого чая. С этого стакана и заработала мысль Косолапова.

В другой раз косолаповской открышки удостоился действующий губернатор; дело было в Сибири. Можно ли представить, чтобы данное должностное лицо имело пристрастие к ваннам из молока 5%-й жирности? Нельзя. Потому что наукой не доказана благотворность молочных ванн для мужской кожи. (Предполагалось, что губернатор человек просвещенный.)

Открышка на редкость удачная: объект открышки не нашел ничего лучшего, как пуститься в объяснения (чего делать категорически нельзя). Даже не читавшие о молочных ваннах поняли: губернатор оправдывается и что-то здесь не так. С чего бы это действующему губернатору заявлять, что он не принимает ни молочных ванн, ни ванн с шампанским и что у него даже в баню нет времени сходить, хотя он и любитель парилки? Многие поняли дело так, что губернатор вообще не моется.

И вот удар по Богатыреву — циничный и наглый.

Самое ужасное, Косолапов видел собственный почерк. Схема та же, что и в случае с уринотерапией. Вчитываясь в нелепейшую, омерзительнейшую статейку, политолог Косолапов различал себе веселый привет — конечно же, от политолога Гречихина, из его окружения.

Газета «Вечерние огни», косящая под независимую, встала на защиту чести и достоинства Леонида Станиславовича Богатырева. Статья называется «Зоофил?» — с вопросительным знаком. Нет, это очень сомнительно, что Богатырев действительно зоофил, а точнее сказать, зоофил, представляющий опасность для общества. «Впрочем, давайте сразу договоримся, — писал некто, скрывшийся под псевдонимом Ф. Неверов, — сексуальная ориентация — это личное дело каждого, я хоть и традиционной ориентации, но не считаю, что так уж зазорно быть зоофилом». Кстати, Большая Советская Энциклопедия, информировал общественность Ф. Неверов, зоофилию, или, иначе, скотоложество относила лишь в том случае к извращениям, когда влечение мужчины к животному вытесняло естественное влечение к женщине. Даже по строгим советским понятиям нельзя назвать извращенцем ни одного зоофила, решившегося на брак с половозрелой женщиной.

(Вот сволочи, подумал Косолапов, они узнали о предстоящей свадьбе!..)

Но откуда эти разговоры о зоофилии? Откуда непристойная кличка «Мучитель коз»? Ф. Неверов провел собственное журналистское расследование. Он встретился с жительницей села Дарцево (45 км по южной дороге) Александрой Осиповной Грачевой, бабой Шурой, как называют ее односельчане. Оказывается, восемь лет назад, в июле месяце, будучи еще скромным служащим риелторской фирмы, Л. С. Богатырев провел в доме бабы Шуры одиннадцать дней — он приезжал в Дарцево порыбачить. (Хорошо, однако, работают, подумал зло Косолапов.) Тетя Шура не забыла Богатырева. Он был хороший. Аккуратный, невредный. Скотину любил. Особенно любил козу. Ивовыми листочками кормил, разговаривал с ней, даже пас иногда за холмом, очень коза ему нравилась. На вопрос, как относилась коза к Леониду Станиславовичу, баба Шура ответила: «Дак она ж у меня пугливая была». Отчего коза околела, баба Шура не знает. «Можа, съела чего». Л. С. Богатырева в смерти козы не винит. По словам бабы Шуры, кончину козы Леонид Станиславович переживал тяжело, едва не заплакал. Как околела — уехал.

«Таким образом, несмотря на необъяснимую и даже загадочную потерю козы, — рассуждал Ф. Неверов с понятным Косолапову косноязычием и глубокомыслием, — Александра Осиповна, баба Шура, обладая гибким женским умом, не позволила себе ни на йоту унизиться до недостойных подозрений уважаемого человека. Можно только гадать, какого слона раздули бы из этой мухи предвзятые фантазеры, тем более недоброжелатели. Не из таких ли «дутых слонов» ткется в мастерских закулисья репутация честного и чистого на руку политика?»

В последнем абзаце Ф. Неверов напоминал читателям «Вечерних огней» о существовании презумпции невиновности и популярно объяснял, что она означает.

— Идиоты! — не выдержал Косолапов.

И это был комплимент.

4

В ночь перед похоронами Шутилина Тетюрину приснилась Катя, вернее, приснилось отсутствие Кати — он во сне ощущал, а не видел. Было что-то зримое, но не Катя. Да и как могла быть Катя, если снилось ее отсутствие? По существу же, приснилась Тетюрину необходимость объясниться в любви, сказать, по существу, ну хватит, пора, выходи за меня замуж. Он бы позвонил, но не знал телефона, он бы написал, но не знал адреса, он бы вошел в ее сон, но не знал сам о себе, спит или не спит. Удивительный сон. Умозрительный сон. Об утрате Кати. А проснулся, почему-то думая (совсем некстати) о Богатыреве, о провале женитьбы его.

Утренняя мысль о провале свадьбы Богатырева показалась Тетюрину необыкновенно счастливой, как первый признак возвращения к реальности. Все-таки закон высшей справедливости, думал Тетюрин, не допустил союза Богатырева и Риты посредством знакомства через собаку Тима. А не надо было переименовывать Ушанку. Почему не Ушанка? Почему именно Тим? Не Мухтар, на худой конец, не Шарик?.. Да кто он такой, Богатырев, чтобы отдавать ему часть себя самого, да не только себя самого — часть ни о чем не подозревающей Кати, часть их, в самом деле, любви, — кто он такой?

Все к лучшему. Слава Креатору, подумал Тетюрин.

5

Синий Дом. Около десяти вечера.

— Тимофей, что вы там сачком вылавливаете? Идите лучше к нам, помянем Шутилина.

Тимофей Никитич положил сачок на стекло, подошел к подоконнику, на котором сидели Косолапов и Филимонов, молча взял стаканчик и выпил, сколько налили. Водки в бутылке оставалось немного, < 0,3. Поминали аскетически, без закуски.

— С похорон, — показал Косолапов глазами на Филимонова.

— Много народу? — спросил Никитич.

— Да ну, — сказал Филимонов, — провальные похороны. Зачем сачок?

— Изолирую. Рыбка живородящая, родит малька, сама и съест. Приходится изолировать.

— Дрянь какая, — поморщился Косолапов. — Своих жрет. Не кормите, наверное?

Вопрос был слишком бестактным, чтобы на него отвечали.

— А что, — продолжал Косолапов любопытствовать, — правда, там Несоевка плавает?

— Это кто сказал? — насторожился аквариумист.

— Несоева Анастасия Степановна, кто ж еще. Я ее когда сканировал на предмет фактуры, она многое о себе рассказывала. Откровенная женщина. Что даже вот рыбкой была в аквариуме, Несоевкой звали.

Косолапов сидел на подоконнике, хотя мог и в кресле, стоящем рядом. Никитичу не был понятен бородатый субъект с кисточкой на затылке, хрен знает чем здесь занимающийся; с другой стороны, Косолапову не был понятен этот сухорукий аквариумист неопределенного возраста. Хрен знает чем здесь занимающийся.

— Несоевка — дело прошлое, — сказал Тимофей. — Несоевка сдохла давно.

— Опять о смерти, — пробурчал Филимонов.

— Смешная история, — исключительно к Филимонову обратился аквариумист. — Это когда же было еще?.. еще Анастасия в животе Жанку таскала, очень давно, я тогда у мужа ее подрабатывал, его потом в Греции шлепнули, с четвертой попытки. И был у них… бухгалтер Котов, а у того был сын пятилетний и аквариум литров на тридцать… цельностеклянный… а самую пузатую рыбку Котовы, муж и жена, прозвали Несоевкой, не знали, что в гости придет… Вот Несоева в гости приходит, жена начальника, вот с таким животом, все хорошо, а ей мальчика очень хотелось, ну пирожные там, печенье, она: ты, Вася, уже умеешь читать? А когда в школу пойдешь? А знаешь, как твои рыбки называются? Вот это кто? Барбус. А это кто? Вуалехвост. А вот эта пузатая? Несоевка. Ха!

Помолчали.

— Внутренне я смеюсь, — проговорил Филимонов, глядя в окно.

Светофор за оградой выхватывал из темноты фрагмент клена: красный и желтый потакали осени, зеленый тщился приукрасить реальность.

— Если кто обидит Анастасию… я того, я того… — Тимофей не договорил, «чего» он «того», только некстати добавил: — Я Несоеву барыней называю.

— Так мы ж в команде одной, — Филимонов сказал, глядя на сжатые кулаки аквариумиста.

Пошли на рыбок смотреть — какая на какого кандидата похожа. На Богатырева оказалась похожа рыбка гурами, на Каркара — львиноголовик. На Костромского — данио балабарский. Двойники почти всех участников предстоящих элекций обитали в четырех просторных аквариумах. Рыбка макропод, по мнению всех троих, имела сходство с председателем окружной избирательной комиссии Г. Т. Самолетовым.

Увидев черного телескопа, Филимонов предался воспоминаниям:

— Помнишь, Герман, в Киеве процессия шла похоронная. Черный пиар хоронили. Несут черный гроб, в гробу черный пиар лежит. Символизировало отказ от грязных технологий.

— А ну их в жопу, — сказал Косолапов.

Вернулись к подоконнику:

— Не чокаясь.

Косолапов сокрушался, занюхав (хотя и штамп) рукавом:

— Похороны! Информационный повод — лучше не придумаешь! Сам! Сам в петлю залез! И так тускло все, невзрачно, нелепо.

— Растерялись, — произнес Филимонов.

— У них выигрыш инициативы, а они растерялись. Нет, не поверю. Это все преднамеренно.

— Преднамеренно провалить свои же похороны? Зачем?

— А чтобы не отвлекать внимание от Богатырева, от разоблачений с козой.

— Герман, ты увлекаешься…

— Другого объяснения не нахожу.

Утром Косолапова потянуло на творчество. Он отправился в парк на пруды, взял напрокат лодку, стало быть, на проплыв, — и поплыл, поплыл к заветному островку. В своем «Разноцветном пиаре» до сегодняшнего дня Косолапов замогильных тем не предполагал касаться, но похороны Шутилина задели Косолапова за живое.

Когда-то он брал на заметку кое-какие примеры.

Крылов. С извещением о его кончине, согласно последней воле баснописца, вручали огорошенным адресатам новый сборник басен Ивана Андреевича.

Некрасов, пиша и публикуя «Последние песни», сделал свое умирание фактом общественной и литературной жизни. Умирающего Некрасова приходил писать художник Крамской. Картина Крамского стала известна еще при жизни поэта.

Взять Пушкина. Когда умирал его дядя Василий Львович, не самый последний поэт, к его изголовью подошел Александр Сергеевич, дядя узнал его, был рад племяннику и, пересиливая себя, произнес фразу, настолько поразившую Пушкина, что он, больше ничего не желая слушать, немедленно вышел из комнаты и просил всех тоже выйти за дверь, чтобы эти слова остались последними, пусть только с ними покинет сей мир Василий Львович. Историческая фраза была такова: «Как скучны статьи Катенина!»

Когда еще в Москве Борис Валерьянович Кукин указал Косолапову на источник этого скорбного анекдота: вот вам для книги, — Косолапов едва не расцеловал Кукина. Пушкинский пример потрясающ. По нынешней терминологии это, конечно же, пиар, грамотный и тактичный, причем двойного значения — «белый», возвышающий покойного Василия Львовича, и одновременно «черный», уничижительный для еще живого Катенина. Есть и дополнительный оттенок. Пушкин-то сам — отдавал ли он себе отчет в том, что его нетривиальный жест будет обсуждаться современниками, попадет в мемуары и пр.?

Но ближе к политике и к суициду. Итак, два самоочевидных момента.

Первое. — Что делают, когда человека хоронят? Когда человека хоронят, отдают должное профессиональной деятельности покойного и демонстрируют знаки уважения к принципам, которые он уважал сам.

Второе. — Чем был Шутилин как публичный политик? Шутилин как публичный политик был во многом продуктом пиара, — именно трезвое понимание этого факта и делало его политиком в лучшем значении слова публичным.

Так рассуждал Косолапов.

Глава… — Пиар на костях, или Некропиар. Покамест наброски.

Шутилин пиарит судьбу (подчеркнуть); в грубой авторской версии он делает свою судьбу достоянием всеобщей истории, ибо прежде всего — что такое есть суицид? — это вид радикального автопиара, о чем не может не помнить уходящий из жизни публичный политик. В реку с камнем на шее не прыгнул, не затаился на дне, — как публичный политик Шутилин считает возможным предъявить суетливой общественности свое мертвое тело и, следовательно, сам санкционирует сбор десятков людей (равно как и стиль их поведения) в определенном месте и в определенное время.

Публичному политику грех пугаться пиара на своих, как говорится, костях точно так же, как продавшему себя медицине глупо бояться перспективы анатомического театра.

«Пиар на костях» прост и естественен, когда созвучен профессиональной деятельности того, кого погребают. Часто покойник сам провоцирует характерные выступления. Традиционные апелляции к памяти виновника похорон теряют монологичность, когда разглашается тайное завещание (как правило, устное и, как правило, задним числом), например, не пускать на панихиду заклятого врага и не принимать венков от погрязших в подлости конкурентов, или когда речь идет о преемнике. Покойник участвует в диалоге, его слово активно, его «кости» работают, другие участники финального торжества испытывают прилив адреналина.

«Пиар на костях», или некропиар, стихийно сложился в устойчивый комплекс известных приемов, он давно вошел в ритуал, открытые похороны публичного политика немыслимы без него. Нарушения традиции крайне редки. Иногда громогласно декларируется отказ от некропиара. Понятно, что декларация принципиального отказа от некропиара — это не что иное, как некропиар второго порядка. Те же политтехнологи, которые молчаливо пренебрегают «пиаром на костях» в силу будто бы нравственных убеждений (в которые Косолапов решительно не верит) или же по недостатку профессионализма, должны серьезно подумать, не оскорбляют ли они своим чистоплюйством или проф. непригодностью память публичного политика, чье тело заняло гроб? И не уподобляются ли они циникам, демонстративно игнорирующим обычай, вроде тех, что отказываются бросить горсть земли в отверстую могилу вследствие нежелания пачкать руки?

Похороны Шутилина прошли невзрачно. Косолапов был поражен тем, как бездарно хоронили Шутилина. Вялые выступления, бесцветные речи… Деморализованные «монолиты» не смогли извлечь из шутилинских похорон ни единого плюса. А ведь человек умер, причем не чужой.

Они проигнорировали жертву Шутилина, они ее испугались.

Создавалось впечатление, что его просто торопятся закопать; он как будто своим негаданным суицидом опоганил весь блок, был членом которого. Чем-то древним веяло от этой пугливости — так при царе Горохе погребали удавцев.

Ну еще воткните в него осиновый кол, положите гвоздь ему в рот!..

Упустить такую возможность! Да если бы подобный номер выкинул Богатырев Леонид Станиславович — после козы! — Косолапов бы им показал! Свадьба и похороны — лучше и не придумаешь. Особенно похороны, это же так понятно! Панихида, предание тела земле, клятвы, заявления, фактор вдовы — это такой очевидный подарок всякого рода политтехнологам, что даже далекий от имиджмейкерских дел обыватель нередко начинает задумываться, а не свои ли грохнули?

Можно сколько угодно осуждать «пиар на костях», но похороны всегда объективно пиарогенное действие. Хочешь того или не хочешь, на похоронах ты светишься сам — твои ли это похороны или ты на них только желанный гость, — светишься сам и подсвечиваешь других, так уж будь любезен, светись и подсвечивай выразительно, не забывая о своем ремесле быть всегда на виду — в гробу или рядом — и помни, что от гроба, кто бы в нем ни лежал, тоже падает тень, а на что тень упадет, это как гроб установите — живых забота.

Шутилина-то и при жизни пиарили неуклюже, а после смерти совсем перестанут. Чудовищная ошибка.

6

Леонид Станиславович Богатырев с достоинством встретил удар.

К удивлению многих из СС, ни гневу, ни страху, ни депрессии он не позволил овладеть собою. Кто бы мог подумать, что у Богатырева хватит мудрости не отвечать на гнусный наезд и не пускаться в самоубийственные оправдания?

Он никому не давал повода изображать фигуру сочувствия. Парадоксальной веселостью отвечал Богатырев на мерзкую травлю. Другой человек, говорили о нем. Он ли это? Смотрите, он улыбается!

Даже коллеги из политсовета «Справедливости», даже Несоева Анастасия Степановна и ее дочь Жанна, с детства знавшая «дядю Леню», не могли бы представить улыбающегося Богатырева. И вдруг все увидели, как делает это Богатырев — как улыбается. Улыбка у него оказалась на редкость нестандартная, вполне индивидуальная, с авторским, как говорится, клеймом, никаким боком она не вписывалась в знаменитую классификацию Джона Хэммера «120 активных улыбок», что сразу отметил Борис Валерьянович Кукин, хорошо изучивший состояние современной физиогномики. Богатыреву, известному своею угрюмостью, улыбка теперь давалась легко, без усилий — непреднамеренная, обезоруживающе простодушная, по точному определению Тетюрина, она ничем не напоминала вымученную ритуальную гримасу.

Сначала Косолапов думал, что Леонид Станиславович просто радуется невозможности свадьбы: увильнул-таки, гад, — но скоро и ему стало ясно, что изменения касаются глубинных слоев богатыревской натуры.

Он как будто весь успокоился как-то. Словно что-то томило его, угнетало всегда — в нем же самом, и прошло наконец, и теперь словно он освободился от роковой необходимости таиться и может открыто быть и казаться тем, кем он и был, как оказалось, на самом деле. Все заметили, что он другими глазами смотрит на мир — на мир, который в лице враждебных недоброжелателей жестоко над ним насмехался, и эти глаза, которыми он смотрит на этот непорядочный злобный мир, больше не бегают; исчезла необъяснимая пугливость во взгляде; если раньше взгляд выдавал, по общему мнению, отсутствие мысли, то теперь в нем читалась подкупающая детскость, почти озорство, и это ужасно шло имиджу «Богатырь — последовательный защитник обездоленных и угнетенных». Богатырь Богатырев смотрел на мир большими глазами, словно прозрел, а раньше был слеп, и о чем бы теперь ни говорил Леонид Станиславович, он не опускал очи долу (написал бы Негожин), а глядел в глаза собеседника прямо и смело.

Выступая перед избирателями, Богатырев с последней прямотой отвечал на трудные, иногда провокационные вопросы вроде: «Вы сильно любите животных?»

— О да, очень сильно!

Филимонов, чье присутствие на этих встречах объяснялось требованиями контроля, начинал уважать Богатырева за прямоту и естественность.

У Леонида Станиславовича выработался неповторимый стиль выступлений. О чем бы ни спрашивали его, он отвечал в самых общих чертах, присовокупляя к ответу загадочную фразу: «Я вам попозже прочту кое-что, и вы все сразу поймете». Когда наступало «попозже», Богатырев твердым голосом и нараспев, слегка покачиваясь из стороны в сторону, читал по памяти былину.

Если бы он пел или плясал, это бы никого не удивляло — редкий кандидат на вечерах в свою честь не поет и не пляшет, — но чтобы читать былину…

— А сейчас… послушайте… И вы все поймете.

И читал, читал Богатырев былину. Исполнение былин полюбилось Богатыреву, он их знал уже штук восемь.

Ошарашенная аудитория внимала Леониду Станиславовичу в благоговейном оцепенении.

Расходились молча.

После былины вопросов не было.

7

— По факсу пришло, — сказал Филимонов. — Никто не видел. Ты первый после меня.

ЛЕОНИД СТАНИСЛАВОВИЧ БОГАТЫРЕВ

АГЕНТ ИСИДО ЛИЧНО ВАС В - - - - Л В РОТ!

— Не может быть. Подтасовка!

— Я проверял.

— Это ужасно, — сказал Косолапов. — Он с ума сошел.

— Что больше всего возмущает, он ведь сам, сам! буковки опустил и сам черточки поставил. Самоцензура такая… Это ли не цинизм!?

— До Гречихи дойдет — хана Богатыреву. Никому не показывай, никому!

— Слушай, может, его перекупили?

— Нет, не верю.

— С другой стороны, он не виноват, что у Богатырева буквы такие…

Через час пришло еще одно сообщение.

ЛЕОНИД СТАНИСЛАВОВИЧ БОГАТЫРЕВ

САДИСТ ИВАН ЛИЧНО ЕГО В - - - - Л В РОТ!

Филимонов немедленно уничтожил.

1

В заведении столь же высшем, сколь и учебном, где Тетюрин имел честь получать как бы гуманитарное образование, преподавался среди прочих дисциплин и такой предмет — теория прозы. Вопросы в экзаменационных билетах формулировались незамысловато: «Роль пейзажа в художественной прозе», «Роль портрета в художественной прозе»… Иногда студенты прикалывались. На соответствующем экзамене Тетюрину досталась «роль портрета», и он шутки ради сделал вид, что не понимает, о каком портрете его спрашивают. Он стал рассказывать о портрете как предмете изобразительного искусства: портрет в гоголевском «Портрете», портрет в уайльдовском «Портрете Дориана Грея», портрет как предмет быта в прозе современных авторов… Преподаватели в этом учебном заведении не отличались догматизмом; профессор охотно принял правила игры и сам предложил на обсуждение несколько литературных весьма предметных портретов. Оба остались друг другом довольны.

Позже, в реальной сочинительской практике, Тетюрин столкнулся с необходимостью если не живописать, то хотя бы обозначать портреты людей в том самом смысле, который и подразумевался экзаменационным вопросом. В реальной сочинительской практике Тетюрин обнаруживал бедность палитры. И не он один. Тетюрин знал в Петербурге писателя, который, не в силах сам что-либо изобрести, выходил на улицу, как маньяк на охоту, чтобы выследить-высмотреть женское лицо, подходящее для его сочинения. Кончилось это для писателя досадной неприятностью. «А что вы на меня так смотрите?» — спросила девушка с выразительными чертами лица (которые этот достойный прозаик, надо полагать, уже никогда не забудет). «Просто я маньяк…» — сказал охотник за портретами, возжелав произвести на красавицу впечатление, а в чем, собственно, его мания, объяснить не успел (а то бы, глядишь, познакомились) — она прыснула ему чем-то в глаза из баллончика да еще сумела ударить ногой что было силы в живот и убежала проворно, оставив инженера человеческих душ корчиться на асфальте.

— Ну и что вы на меня так уставились? — спросила Жанна, меланхолично стряхивая пепел в керамическую ракушку.

Лицо у нее было продолговатое, сильно сужающееся к подбородку и несколько вытянутое вперед, как у зверька; будь Тетюрин художником, он легко бы нарисовал шарж. Глаза большие, красивые, черноплодные. Брось она гранату куда-нибудь в Музей истории города, подумал Тетюрин, с фотороботом проблем не было бы — запоминающееся лицо.

— Нельзя? Я, может, немного маньяк, — повторил Тетюрин чужой опыт, впрочем, ничем не рискуя: они сидели за столом в шумной компании, в № 437, у Жоржа, тот нес какую-то чушь о перспективах разведения форели в отработанной воде на атомных станциях.

Жанна измерила взглядом Тетюрина, какой он маньяк, и, какой он маньяк, Тетюрину объяснять расхотелось.

— Интересно? — спросила Жанна.

— Что именно?

— Раздевать глазами меня интересно? — и отвернулась к Жоржу и стала слушать его.

Тю-тю-тю-тютеньки, какие мы недоступные. Какие мы самоуверенные. Доченька маменькина. Он и не думал раздевать ее взглядом. Он смотрел на лицо. Как сексуальный объект дочка Анастасии Степановны вообще Тетюрина не интересовала. Во всяком случае сейчас. Это художник (художник слова), пробудившийся в нем, надоумил его глазеть на форму лица. Очень-то надо. Лицо как лицо.

Тетюрин сегодня не пил. Он бросил пить вчера вечером. Хватит. Пора. Жанна тоже не пила, она выпила только одну рюмку водки, из вежливости, как показалось Тетюрину. Ее право. Пили Жорж и двое пришлых (с частных квартир), спецы по рассылке листовок. Жорж погнал теперь туфту про Сорбонну, словно не Жанна, а это он там учился; Несоева-младшая пыталась ему возразить, съезди сначала во Францию, а потом и рассказывай. Спецы по рассылке спрашивали ее, как будет по-французски «колесо»?.. а как «перемотка»?

Тетюрину стало скучно, и он ушел к себе.

Сел за компьютер, открыл файл «Эпиграммы».

КОНКУРС ЭПИГРАММ: ИТОГИ ПЕРВОГО ТУРА

Конечно, петербургский Катькин приятель никаких эпиграмм не придумывал. Саша Ревякин, тот самый, который познакомился со своей будущей женой (почему-то) в Тбилиси, очень бы удивился, если б узнал, кого-чего и где стал победителем. Тетюрина можно понять, любой подтвердит литератор: нет ничего более трудного в сочинительском ремесле, чем выбор фамилий героев; проще брать что имеется.

Тетюрин сам написал эпиграмму — без божества, без вдохновенья, с холодным сердцем (и горячей головой); он не был удовлетворен работой, потому что вопреки заявлению «эпиграмма — не частушка», данная как раз походила на частушку. Пусть Колян изобретает, раз он поэт.

Мучиться со вторым местом Тетюрин не стал; он открыл другой файл.

КОММЕНТАРИЙ СПЕЦИАЛИСТА

В дверь постучали. Тетюрин открыл. Вошла Жанна.

— Маму раскручиваете? — сразу спросила, лишь увидела включенный компьютер.

Словно ее только и ждали.

Подошла к окну. Посмотрела в окно. Повернулась к Тетюрину и широко улыбнулась — бессмысленно, можно было б сказать, кабы не обворожительно; короче, сердитый Тетюрин улыбку принял.

— А почему вы не в Холл-Паласе? — весело спросила дочь Несоевой-старшей. — Там все начальство сейчас.

— Вот потому я и здесь, — ответил Тетюрин.

На фоне окна Жанна походила не на саму себя (какой он увидел ее в 437-м), а была как бы себя самой во весь рост портретом, зачем-то вышедшим из рамки, или лучше — автопортретом. Думает, подумал он, что раздевать ее глазами теперь нет необходимости: на фоне окна платье прозрачно.

— И по каким же параметрам вы мою маму раскручиваете?

— То есть?

— Если б меня, то как Жанну д’Арк, наверно, да? Только она была девственницей.

— Это да, — сказал Тетюрин.

— Мама на Жанну не очень похожа. По-моему, Анастасия тоже красиво.

— Вполне, — согласился Тетюрин.

— Так вы правда писатель? — Жанна спросила.

Он повел головой, в целом не возражая.

— И что же вы написали?

— А ничего.

— А дадите почитать?

— А не дам.

— А и не надо.

Тетюрин подумал, что пуговица на ее платье, снизу четвертая по счету, была расстегнута не столько провокативно, сколько провокационно.

— Никогда не совращала писателей.

Тетюрин хотел сказать вроде: «А я и не позволяю себя совращать родственникам моих клиентов», но вместо того спросил:

— Неужели? — причем недоверчиво в нос, с каким-то ненатуральным, фальшивым прононсом.

— Как вы сказали, невербалка, да?

Со словами:

— Вербалка?.. невербалка?.. как вы говорите? — она подалась вперед, и он, видя ее огромные вытаращенные на него черные глаза, нахальные до невозможности, с удивлением почувствовал ее теплую ладонь у себя в джинсах.

«Значит, прежде, чем перейдем на ты», — медленно подумал Тетюрин. И ошибся.

В джинсах мгновенно откликнулось, Тетюриным несанкционированно; Жанна стремительно выпрямилась и, сделав «адью» рукой, вышла из номера.

Ошарашенный Тетюрин как был прислонен к дверце шкафа, так и остался стоять неподвижно. Недообольщенный, он осмыслял ощущения. Что-то не то. Был недоволен собой. Не то сделал: именно — ничего не сделал. Не расфуфырил хвост, не исполнил брачного танца. С ним играли не по его правилам. Теоретически он этого не любил. И потом, он не любил грубой игры. Кто он в данный момент — неотразимый победитель, которому готовы сдаться без боя, или объект потребительского интереса?

Наконец, определившись в кресло и выкурив сигарету, Тетюрин все же решился думать, однако, что все, в принципе, справедливо: обладание сексапильной женщиной в любом случае есть благо по определению. А посему надо проще смотреть на вещи — и вне зависимости от служебного положения. Вектор задан, процесс, пожалуй, необратим; раз «не здесь», значит «где-то»; и правильно, — сказал себе Тетюрин.

«А когда?»

Он вышел из номера. Ни в коридоре, ни в холле никого не было. В 437-м по-прежнему пили водку коллеги по пиару.

По реальному пиару — без ирреальной Жанны.

Тетюрин вернулся к себе. А запах духов был стоек. Лег на кровать, взял газету. «Сбережения в опасности!» — закричал заголовок, Тетюрин отбросил газету прочь. Встал, открыл холодильник, увидел огурец. Закрыл холодильник и вышел.

Тетюрин спустился на лифте, заглянул в бар. Жанна — даже слишком реальная — сидела у стойки на высоком стуле-вертушке. Заметив Тетюрина, помахала рукой. Он подошел, сел рядом. Ее рюмка была пустой, лишь на дне темнело бронзовое пятнышко меньше копейки.

Взгляд Тетюрина заскользил по витрине, по коньячным бутылкам. Жанна сказала:

— Не надо, — спрятала мобильник в сумочку, собираясь. — Говорят, мама хорошо говорит, — сказала Жанна, — я никогда не слышала, как она выступает.

— Говорят, хорошо, — сказал Тетюрин.

— А почему ты не там?

— Отдыхаю. Ты захотела послушать?

— Слушай, сделай лицо, пусть думают, что ты мой телохранитель.

Шутка такая. И, взяв под руку Тетюрина, повела на выход.

Вне зависимости от тетюринского лица они оба смотрелись неплохо — все смотрели на них; притом, что Тетюрин, с лицом или без, никак не тянул на телохранителя.

За табачным киоском стоял серебристый «форд» — автомобиль кандидата от блока «Справедливость и сила» Анастасии Степановны Несоевой. Час назад Тетюрин видел, как Анастасия Степановна укатила на этом автомобиле в Холл-Палас вместе с Богатыревым и Косолаповым.

— Ну садись же, у нас времени нет.

— Привет, — сказал Тетюрин водителю.

Тронулись. Водитель не спрашивал — знал сам куда; он выглядел недовольным. Ну конечно, Жанна вызвала машину — без маминой санкции. Тетюрин тоже молчал. В машине им опять овладели сомнения. А куда они, собственно, едут? На мамино ли выступление? Представилось: в дом Анастасии Степановны, подростковый такой вариант — пока маман в Холл-Паласе и в квартире нет никого…

— Ты умеешь петь? — спросила Жанна, положив Тетюрину голову на плечо. — Спой что-нибудь.

Тетюрин петь не стал. (Оба сидели на заднем сиденье.)

— А ты не сумасшедшая? — спросил Тетюрин.

— А ты?

— Я нет.

— Жаль, — сказала Жанна.

— Куда мы все-таки едем? — спросил Тетюрин.

— А куда ты хочешь? Не хочешь маму послушать? Ты когда-нибудь слышал о Движении нонтипикалистов?

Тетюрин никогда не слышал о Движении нонтипикалистов.

— Я тебя приму. Получишь диплом.

Действительно: в Холл-Палас. Они поворачивали на площадь. Ну и хорошо. К маме так к маме.

Милиционер показывал, где можно остановиться — за памятником Карлу Марксу, рядом с автобусом телевизионщиков. Возле колонн кучковался народ. Похоже, отдельные пенсионеры уже получили подарки. Мужчинам выдавали бейсболки местного производства, женщинам — передники.

— Идем, идем, — она потащила Тетюрина к служебному входу. — Не надо светиться.

Через главный она не хотела.

Динамик, вынесенный наружу, оглашал окрестности громким голосом. «Я иду долиной! На затылке кепи!..» Это кандидат Костромской вдохновенно читал на сцене Холл-Паласа стихи Есенина (Косолапов установил, что Есенина помнят и любят в Т-ске).

На вахте в помощь бабуле был поставлен охранник от фирмы «Рубикон», он Жанну узнал, пропустил.

Попасть на мероприятие оказалось непросто — не так просто, как казалось.

Для начала пересекли двор, потом поднялись на третий этаж по черной лестнице, прошли по дугообразному коридору с мигающими неоновыми лампочками; потом спустились на этаж ниже по винтовой и оказались в небольшом фойе, уставленном бумажными мешками с бейсболками и передниками. Здесь начинался другой коридор — с невообразимо замысловатой топологией: мало того, что он вилял направо-налево, приходилось еще подниматься-спускаться вверх-вниз по ступенькам.

Жанна вела Тетюрина за руку, и чем ближе приближалась к цели, тем крепче сжимала его ладонь.

— Осторожно, лоб!

— Ничего себе, — сказал Тетюрин, нагибаясь. — Ты-то откуда знаешь?

— А я здесь когда-то…

Тетюрин не успел спросить: что? — Тссс! — замер, как вкопанный; они были с той стороны сцены, около сплошной кирпичной стены, и спиной к ним стоял рабочий в спецовке, он глядел куда-то наверх, на колосники. Почему-то надо было пройти за его спиной незамеченными. Внезапно Тетюрин ощутил себя идиотом.

— Куда мы идем?

Она не ответила.

Он и потом спрашивал, «куда мы идем» — когда пробирались через какие-то недостроенные декорации, — но даже сам не слышал, что спрашивает, потому что со стороны зала громыхала в эту минуту музыкально-песенная составляющая агитационной программы.

Тени еще не отработавших артистов мелькали за левой кулисой. Жанна поволокла Тетюрина за правую, где не было никого. От зала их отделял экран. Отсюда можно было увидеть пенсионеров, сидящих вдоль левого прохода. Номер закончился — они аплодировали.

Теперь выступал Богатырев. Он обличал. Он чеканил слова. Выучил наизусть. Публичный политик, подумал Тетюрин.

Тетюрин сказал:

— Все-таки в зале удобнее.

— В зале нельзя, — ответила Жанна.

«И вот я спрошу вас, мои дорогие, доколе мы будем терпеть свинское к нам отношение? Доколе власть, которая трижды…»

Она прошмыгнула поближе к экрану.

— Ну! — позвала Тетюрина.

Предчувствуя нехорошее, Тетюрин последовал за ней двумя короткими перебежками.

В четырех метрах от Жанны и Тетюрина — к ним спиной — на залитой светом сцене — сидели за длинным столом кандидаты от блока «Справедливость и сила»: Богатырев, Костромской, Несоева…

— Мама выступила уже, — опечалилась Жанна, — ну да ладно… И ничего.

— Не говори громко, — попросил Тетюрин и оглянулся: Жанна открыла сумочку.

Все-таки он к этому не был готов. Если бы она достала дамский пистолет или пачку прокламаций, у него бы не похолодели ноги, как сейчас, когда она торопливо прятала в сумочку — он увидел что — скрутившиеся веревочкой белые наспех снятые трусики. — Ы, — сказал Тетюрин и вмиг почувствовал себя обнимаемым. Он устоял — в смысле на ногах — не подкосились колени, выдержали внезапно удвоившуюся нагрузку, он только не мог понять, почему она не касается пола, ведь она с ним одного роста. Тетюрин попятился и уткнулся во что-то спиной, шея Тетюрина тоже оказалась на высоте — в смысле выдержала — не прогнулась под тяжестью. И с мысли не сбился — в смысле была она, мысль, и была предельно простой — и выразил он ее точно предельно, когда рот ото рта оторвался, мол, Жанна, не здесь, нас услышат, что ты делаешь, идиотка!.. — «…Или взять обещанные инвестиции — где они? Но мы спросим, спросим…» — угрожал Богатырев со сцены. За спиной Тетюрина упала туфля на что-то железное: бум! — ведь на ней все так и осталось, на Жанне, и туфли (теперь уж одна), и платье, все кроме спрятанных в сумочке… бум! — сумка с плеча соскользнула. Похолодев: «Фильмов насмотрелась, да?» — и рот был опять технично его арестован. «…Чтобы потом не было стыдно смотреть в глаза старикам и детям!..» — вещал Богатырев. «Ты же меня насилуешь, дура!» — бормотал, протестуя, Тетюрин, впервые в жизни не радуясь собственной небезответности. Он сдавался. Сдача объективно началась помимо тетюринской воли; и он сдался, Тетюрин. Он дал ей укусить свою руку, потому что она вдруг застонала в какой-то момент, и он испугался этого стона, и чуть было сам, кусаемый, не закричал от боли. Он форсировал сдачу и сдался невзирая на страх, а скорее благодаря этому страху. Да что говорить, сдался и все.

«…Не говоря уже о нашей ответственности перед нашими дорогими…»

Не мог поверить в успех предприятия. Похоже, их не услышал никто. Они сидели на полу в своем закутке, кажется, никем не замеченные, под каким-то щитом с выразительным рубильником (хорошо не схватил), они могли бы при желании увидеть кандидатов от блока, в семи шагах от них восседавших на сцене, — но Тетюрин боялся повести головой, а у Жанны глаза были закрыты.

— Знаешь, — тихо сказала Жанна, не открывая глаз, — ты теперь наш. Ты — нонтипикалист, понимаешь?

Тетюрин промолчал.

— Я занималась сексом в Третьяковской галерее, в музее этнографии в Петербурге, в Смольном и даже на объединительном съезде центристских партий, но с тобой, здесь, лучше всего, поверь.

Тетюрин поверил.

Интереса к происходящему по ту сторону экрана Жанна более не проявляла, ей предстояла борьба с некоторыми неудобствами; потом они выбрались отсюда, бочком, бочком, и почти бегом, как дети, рванули назад — к служебному входу, в данном случае выходу; там Жанна зашла в туалет; Тетюрин вышел на воздух один — под шум начинающегося фейерверка.

2

К нему подошли четверо — с четырех сторон.

— Писатель Тютюнин? — спросил один, намеренно коверкая фамилию, — и над чем вы сейчас работаете?

— В чем дело? — сказал Тетюрин.

Его как-то ловко оттесняли в сторонку — поближе к ограде.

— Минутку! — сказал Тетюрин, оценив ситуацию: четыре наглые рожи, а вокруг праздник.

И услышал Тетюрин:

— Тють!

Чужая ладонь проехала по его лицу — снизу вверх, плюща нос и задирая кверху подбородок; тут же он получил кулаком в подбородок снизу — не сильно, вопросительно как бы.

— Тебе мама не говорила, что дразниться нехорошо? Тебя никогда не учили вежливости?

Тетюрин замахал руками, не то обороняясь, не то нападая. Ему дали под дых. Тетюрина согнуло всего, он ловил воздух ртом.

— За Каркара, — пояснил один.

— Знаешь Каркара? — поинтересовался другой совсем не злым голосом.

Выпрямили, схватив за волосы; еще раз под дых — посильнее.

— Говори: Каркар лучше всех!

Он бы и не такое сказал, но мог лишь хрипеть:

— Кр… Кр…

— Тебе разве мама не говорила, что нельзя смеяться над чужими фамилиями?

Били его не торопясь, как бы с ленцой, как бы задумчиво, обстоятельно, словно не хотели избиваемого лишать возможности осмыслить каждый отдельно взятый удар — по почкам, по печени, по голове — ё, ответил тетюринский мозг на тупую боль между ног, — Копейкина как… — и, услышав:

— Тебе за Копейкина, —

сквозь дикую боль между ног Виктор Тетюрин еще удивиться сумел и своей прозорливости, и тому, что Копейкин при чем? (а в самом деле, при чем тут Копейкин?.. если Каркар?..) — главное, стоять на ногах, но и это не главное.

3

С первыми вспышками фейерверка Косолапов и Несоева вышли на балкон.

— Праздник удался, — сказал Косолапов. — Не люблю пиротехнику, но впечатляет!

— Хорошо ли я выступила? — спросила Несоева.

— Бесподобно, Анастасия Степановна. Лучше всех.

— Вот сволочи, кого-то метелят! — Несоева достала мобильник из сумки. — Стас, мать твою! Куда глядишь? У ограды, напротив тумбы! Покалечат пенсионера — шкуру спущу!

Стас, по-видимому, плохо ориентировался на местности, он не знал, куда послать людей; люди в камуфляжной форме озирались по сторонам за автобусом телевизионщиков.

— Смотри сюда, на балкон! — сказала Несоева.

Она показывала пальцем, куда идти. Между тем экзекуторы скрылись за оградой — из поля видимости.

— Сволочи. Все торжество испортят.

— А что, Анастасия Степановна, давайте-ка мы вас выдадим замуж.

— Что? Меня? Ни за что!

— Почему? Это же так здорово!.. Свадьба, стол, поздравления… Все так и ахнут!..

— Вот вы Богатырева хотели женить, его и жените.

— На вас!

— Вы забываетесь, Герман Федорович. Я могу и обидеться.

— Извините, пожалуйста, я не хотел… Это с любой стороны нонсенс был бы, если б взаправду… Я так сказал… Шутка. Вы и Богатырев… О нет! Нонсенс, нонсенс!.. А что, он действительно зоофил?

— Жените его на козе, вы любите эксперименты.

Она пожалела о своем высказывании. Грех обижать Богатырева. Ей-то совсем так негоже.

— Слушайте, я бы его на такой красотке женил!.. все бы попадали… Но что-то он меня вдохновлять перестал… в этом плане…

— Мне ваш стиль не всегда нравится. Вы циник.

— Работа такая. А давайте будем прагматиками, Анастасия Степановна. Вы сами знаете, женщина-депутат должна иметь семью…

— У меня дочь.

— Дочь взрослая, ломоть отрезанный. Должен быть муж. Кто, как не муж, расскажет о вас, какая вы замечательная?.. Вы весь день на работе, вам некогда, а он щи варит, пол моет… за вами ухаживает… Вы — счастливая пара. На вас приятно смотреть. Вы пример для всех, у кого жизнь не сложилась.

— И как это вы все представляете?

— Как шумную, веселую, духоподъемную свадьбу! И — неожиданную, что характерно!.. Чего-чего, а уж такого никто не ждет. О вас все заговорят, все! Вот, скажут, молодец Анастасия Степановна!..

— И за кого вы предпишете мне замуж идти? Уж не за вас ли?

— Да я бы с удовольствием, но амплуа не то… Я серый кардинал, мне светиться нельзя… И вас подставлять… Меня ж знают все… Кому надо… А у вас нет никого на примете?

— Нет никого на примете, — сказала Анастасия Степановна.

— Тогда фиктивный брак, ничего не поделаешь.

— Ну да, фиктивный. А потом вы на весь свет раструбите, как все это устроили… Нашли дурочку.

— Да что вы, Анастасия Степановна!.. Я разве враг сам себе?

— И кого вы обмануть хотите? Неужели кто-нибудь поверит?

— Все поверят, все! Ну, не все, даже если половина поверит, это уже больше чем достаточно. Считайте, половина голосов — ваша! А я вам обещаю, все поверят, все как один!

— Никто не поверит.

— Да почему же никто? У нас будет история любви, нарочно не придумаешь какая!.. Женщины рыдать будут!.. И потом, что брак фиктивный — только вы, да я, да жених. И все! А он свой, наш, не подведет.

— Ну а конкретнее — кто?

— Давайте выбирать.

Он назвал пару фамилий.

— Нет, нет и нет.

— Хорошо. Мне тоже не нравится. Кукин Борис Валерьяныч, он ведь вдовец?

— Не издевайтесь надо мной.

— А вы привередливы. Подумайте сами, принципиально ли это? Ну какая разница кто?

— Как там? «А новая невеста»?..

— «Она и нас спасет!»

— «Дайте мне обезьяну»?

— «И я сделаю вам идеального мужа!»

— Нет, дружочек, обезьян поберегите для господина Богатырева! — опять не удержалась Несоева.

— Ну а кто, кто в нашей команде еще не женатый?.. Тетюрин. Подождите… А ведь это идея!

Люди Стаса не торопясь пробирались через толпу, поглядывая на балкон. Несоева указывала направление, но уже не так уверенно.

— Я ему в мамаши гожусь.

— В старшие сестры, Анастасия Степановна. Очень хорошая кандидатура. Прекрасно! Так и должно быть! Он в вас со школьной скамьи влюблен!.. Вот это сюжет!.. Писатель!.. Поэт!.. Романтика!.. Лучше и быть не может!..

— Общественность не одобрит.

— Плохо вы знаете нашу общественность!

— А он в курсе?

— Нет, конечно. Не волнуйтесь, я все на себя беру.

— И сколько же вы ему заплатить хотите?

— Заплатим. Бюджет позволяет. Книжку ему издадим. Напечатаем рассказ в газете. С посвящением! А. С.!

— Как-то неловко все это.

— Очень ловко! И главное, вы нравитесь ему!

— Вы так думаете?

— Да разве вы не читали, что он написал о вас?

— Да… таких слов мне никто не говорил… Но ведь это же не серьезно?

— Серьезно! Еще как серьезно! Ах, Анастасия Степановна, сокровище вы наше, решено, решено!

1

…Тетюрину снилось, что он лежит, как он и лежал спящим, но только бодрствует; он ощущает обе свои ноги — и правую, и левую, и даже видит обе, но притом знает про левую: она — фантом. Ее нет. Мысль об отсутствии левой была мучительна. Фантом немного затек, впрочем, как и правая, ничем не отличающаяся от левой, только тем отличающаяся, что Тетюрин знал, что та фантом, а эта — его. По отношению к левой ноге то было фантомное затекание, а по отношению к правой — естественное.

Во сне Тетюрин вспомнил о Катерине, и стало горько Тетюрину: Катя, Катенька, зачем я тебе такой?

Фантом шевельнулся. Не Тетюрин шевельнул своей левой, а левая сама шевельнулась — фантом не подчинялся воле Тетюрина. Скорее сам Тетюрин подчинялся командам несуществующей левой (он знал, что она не существует), — шевельнувшись, нога-фантом шевельнула всем целым, каковым себя еще мнил Тетюрин. Может, на сантиметр, но в целом — в целом он сдвинулся. И проснулся в испуге.

Обе ноги со всей очевидностью принадлежали Тетюрину. Разница между ними лишь в том была, что одна была правой, а другая левой. Камень с сердца. ОК. Обе мои. Он глядел на ноги, шевелил пальцами. Все получалось. Немного тревожила асимметрия сна — почему именно левая так отличилась, не потому ли, что именно слева съездили ему по голове? Он потрогал голову. На месте.

Он вспомнил, как сон, свое позавчерашнее пробуждение ото сна: пробудился он от щекотки. Кто-то трогал его за плечо, потом за талию. Открыв глаза, Тетюрин увидел седобрового старичка в белом халате, он снимал с Тетюрина мерку.

— Вы что — гробовщик? — спросил Тетюрин.

— Господь с вами, я портной.

— А зачем?

— Срочный заказ.

— На что?

— «На что, на что»… На костюм. На свадебный.

Из-за спины старичка образовался врач.

— Раз в рубашке родился, от счастья не отворачивайся, — произнес эскулап назидательно. — Все кости целы кроме одной. Через пять дней примерка — и гуд бай. Совет да любовь.

Он держал блокнот.

— Девяносто пять, — сказал старичок. — Теперь в талии… Семьдесят девять…

Доктор записывал.

Муж, бес в ребро, ушел к молоденькой, его играл Жалкин, который, вспомнилось, еще играл в том идиотическом клипе, рекламирующем пиво «Солнечное». Жена как бы Жалкина обратилась к экстрасенсу, который тут же воспользовался служебным положением в личных целях и направил свои колдовские чары на брошенную, несчастную женщину, а вовсе не на Жалкина. Однако жена беспутного Жалкина не дала себя совратить, колдун-экстрасенс остался с носом. Между тем молодая прелестница изменила герою с крутым без правил бойцом, а он, то есть герой, то есть Жалкин, стал пить, опускаться, забомжевал. Своих детей и жены считал себя не достойным. Был март, цветы распустились. Ну, музыка куда ни шло, запоминающаяся мелодия. Жена подобрала на вокзале, простила. Муж возвратился в семью.

Все, кроме музыки — дрянь. Жалко Жалкина, не тянет актер. Режиссура — ужасная дрянь. Беспомощные потуги изобразить правду жизни (если бы сказку! — так ведь нет: реализьм, бытовые подробности, претензии на правдоподобие!). Но более всего бесили Тетюрина диалоги. Картонные персонажи «Теплого марта» не владели естественным даром разговаривать по-человечески. Тетюрин был убежден: любой убогий сюжет можно спасти, заставь персонажей говорить по-людски. Порядок слов или их естественный беспорядок любую бредятину обезбредит, любую скрасит банальность. Но когда русский мужик говорит русской бабе: «Дай мне, говорит, шанс исправиться», а та, как и другая, да и он сам, чуть что: «Ты в порядке?» — друг другу, — хочется плюнуть в экран или смеяться Тетюрину.

Проблемы со смехом. Больно глотать, а смеяться — тем более больно. И еще, если смеялся, отдавало где-то справа в боку, что ли, где печень, куда и пальцем-то больно нажать. Не говоря о ребрах уже; из-за ребер трудно дышать. О тех же мозгах беспокоясь, врач просил не злоупотреблять телеящиком.

Тетюрин больше сидя ящик смотрел, чем лежа. Лежать он мог лишь на спине. На ногах передвигался, если не шевелил туловищем.

Палата у него была отдельная. Люкс. Был еще холодильник.

«Теплый март» уже третий раз показывали (Тетюрин видел второй). Местные теленачальники ненавязчиво подыгрывали «Силе и справедливости». Зрителей подкармливали серым Жалкиным, скоро он сам приедет сюда — из Москвы. Вот будет праздник.

«Ты в порядке?» — спросила добрая женщина беспутного, а теперь и бездомного Жалкина — еще не возвратившегося в семью; он полулежал на деревянной скамейке в убогом зале ожидания: нашелся. Ему было хуже, чем Тетюрину. А может, лучше — нашедшемуся. Сам бы он «хуже» сказал. По фильму — хуже ему, по жизни — хуже Тетюрину.

«Лида, прости…»

Потому что козел.

Сопливый конец отсекли блоком рекламы. Реклама была политическая. Кто во что, но в одну дуду. Клип Несоевой был не самым худшим. Вроде как у всех, в ту же дуду, но по-другому.

Хор такой закадровый. И это на фоне мельтешащей хроники: Несоева среди народа — старики, женщины, молодежь, дети смеются… Цветы. Большие такие буквы АНАСТАСИЯ СТЕПАНОВНА НЕСОЕВА разбегаются проворно и сочетаются в: А НОВАЯ НЕВЕСТА, ОНА И НАС СПАСЕТ — с большим таким восклицательным знаком!

Клип Несоевой не хуже, а лучше других, лучше всех — динамичнее, хоть и в ту же дуду.

Голос за кадром — для тех, кто не умеет читать, или не желает вспоминать буквы, или туго запоминает с первого раза — как заклинание (громогласно):

— А новая невеста, она и нас спасет!

И теперь уже сама спасительница Анастасия Степановна — не без компьютерной корректуры — крупным планом — в простоте мудрости:

— Любовь победит зло!

Реклама кончилась. Продолжение фильма. Плаксивое лицо Жалкина… «Лидочка…» — Тетюрин выключил. Второй раз до конца не вытерпеть, всему своя мера.

Но ведь нравится кому-то, кто-то искренне плачет… Злой ты, Тетюрин, злой.

Да, злой. Будешь тут добреньким.

На тумбочке лежали газеты, от одного взгляда на них Тетюрину становилось не по себе. В каждом номере было о нем.

Как его били. Кто и за что.

Как — это крепко. Кто — то враги. А за что — за любовь.

Не за общее дело, а за крепкое чувство. Не как рядового члена команды, а как влюбленного в женщину, любить которую опасно для жизни, ибо она сама способна ответно любить, а против высокой любви орудует слепая ненависть.

Большая фотография Несоевой. Заголовок:

ТАЙНА НАШЕЙ ЛЮБВИ!

Тетюрин не верил глазам, перечитывая:

Тетюрин не знал, плакать ему или смеяться. Смеяться было больно, а плакать — глупо. Никто с ним даже не посоветовался, у него не спрашивали разрешения, его именем распоряжались запанибратски, по-свойски.

Тетюрин без труда атрибутировал текст. Автор — Негожин. Да и этот привет: Виктор, прости! — чисто негожинское издевательство.

Теперь он сочинительствует за Тетюрина. Буква «Негожин» заменила букву «Тетюрин».

Когда он пришел в больницу и принес газету с эксклюзивным интервью, написанным от лица Тетюрина (как Тетюрин любит Несоеву), Тетюрин послал Негожина на.

Тогда пришел Филимонов с тем же проектом. И он был тоже послан Тетюриным.

Но позавчера Тетюрин согласие дал. Косолапов лично приходил уговаривать. Тетюрин сопротивлялся, конечно, возмущался, конечно, не находил, конечно, слов, хватая воздух ртом, ап-ап, говорил, ты просто пользуешься моим положением. Но Косолапов аккуратно и въедливо, гипнотически-благожелательно-въедливо объяснял Тетюрину необходимость нетривиального шага. Получалось, что по жизни тетюринской, согласно Косолапову, Тетюрину только того и не хватает — женитьбы на Анастасии Степановне. Это, понимаешь ли, как Сахалин для Чехова — взял и поехал.

— Стоп! При чем тут Чехов? При чем тут Сахалин?

Не Тетюрину о Чехове слушать, Тетюрин о Чехове знает, Чехов, кстати, на Сахалин от Лики Мизиновой рванул, чтоб не жениться!

(Так или не так, не суть важно. Да и был ли Чехов воще?..

Чехов, Шекспир…)

— А! — всплеснул Косолапов руками. — Жениться! Ему угрожал реальный брак! Понимаешь — конкретный! А тебе предлагается — художественный брак, артистичный, концептуальный, брак-вызов, брак-всплеск! (От слова «фиктивный» Косолапов воздерживался.) Ты же сам художник. Неужели ты упустишь такую возможность? Это же мировой перформанс, ты же чувствовать должен!

— Не надо меня парить! — возмутился Тетюрин. — Я не воспринимаю твой дискурс! Горбатого лепишь, не хочу, Герман, не хочу!

— Не верю, — ласково произнес Косолапов, — ты прекрасно все понимаешь. В том, что мы делаем, есть своя художественная непреходящая ценность. Ради нее можно было бы согласиться на жертву, но от тебя даже никакой жертвы не требуется. От тебя хотят всего лишь пассивного участия в коллективной акции. В ранге статиста. И все.

— Я с Несоевой не знаком даже, — сказал устало Тетюрин, — даже не разговаривал ни разу! Вы с ума все сошли!

— И отлично, что не разговаривал! Тем лучше! Ты же художник, ты же артист!

— Марионетка! Театр марионеток!

— Правильно — марионеток, только не ты марионетка, а теперь все мы рядом с тобой марионетки. А ниточки в твоих, Витя, руках. Теперь ты дергаешь. Машина запущена, не остановить. Ты читал газеты. Все от твоего согласия зависит, от твоей доброй воли.

— Да идите вы все! — взъерепенился Тетюрин. — Я даже обсуждать не собираюсь этот бред!

— То есть как? То есть ты что же… вышел из игры?

— Какой игры?! Какой к черту игры?!

— Нет, подожди. Уж не думаешь ли ты, что тебя так возьмут и отпустят? Сам тут наизобретал креативщины, а теперь, значит, в кусты? А кто за базар отвечать будет?

— Какой базар? Какой базар?

— Про собачку базар, про любовь с первого взгляда. Или это не твоя история? За базар отвечают. Не знал?

— Я уже за все ответил! За все!

— Ну, леченье твое, ты не волнуйся, мы берем на себя, тут все оплачено, это святое… А вот издержечки другого плана, это уж придется с тебя вычесть. А как же? В твой собачий проект капитал инвестирован, и не только интеллектуальный. Может, тебе смету показать? Ты хотя бы знаешь, сколько полоса газетная стоит?

— Да не надо мне ваших денег! Подавитесь моей зарплатой! — в сердцах закричал Тетюрин.

— Зарплатой? Нет, зарплатой ты уже не отделаешься, тут бабки покруче. Я даже на счетчик не намекаю… Сам должен понять.

— Тааак! — протянул Тетюрин, присвистнув. — Так это наезд?

— Ну уж не знаю, как тебе объяснить. С меня ведь тоже спросят.

— Так ты, Герман, просто бандит?

— Я не бандит, я художник.

— Как же мне с тобой разговаривать после того, что ты сказал мне? Ты же бандит. Обыкновенный пошлый бандит.

— Ты нас кидаешь, а я бандит? Да еще и пошлый?

— Где я кидаю? Кого?

— Нас! И не просто кидаешь, ты нас опускаешь! — он показал, как опускает. — Вот как ты делаешь. Меня кем только не обзывали, но пошляком — ни разу, никогда в жизни!

Косолапов, похоже, обиделся. Тетюрин молчал.

— Я понимаю, если б хоть жертва от тебя какая-нибудь требовалась, — поборов обиду, начал о своем по второму кругу Герман Федорович Косолапов. — Хотя бы усилие… Ни хрена! Пользуйся готовым. Твой же друг Негожин Костя из кожи вылезает, старается. А мы просто капризничаем! Побыть на собственной свадьбе не хотим! И потом вместе с невестой два-три раза на людях появиться… Делов-то! О чем разговор, Витя? Я же с тобой не хочу ссориться, поверь. Мне нравится, как ты работаешь. Я с тобой дружить хочу. Впереди столько дел еще. Давай по-хорошему. Мы с тобой художники, Витя, а не бандиты.

Потом, вспоминая эту беседу, Тетюрин не переставал удивляться тому, что тема вознаграждения практически не развивалась. Ну упомянул Косолапов о гонорарии, о тысяче баксов — о! тысяча баксов! — ну назвал их (ее, тысячу баксов) «приданым наоборот», а так больше давил на сознательность, на совестливость, на художественное чутье Тетюрина.

— Тебя же никто не заставляет детей заводить с Несоевой! — вразумлял Косолапов. — Это брак-символ, это знаковый брак! Без контекста он немыслим. Не было бы контекста, не было бы этих элекций несчастных, стал бы я с тобой возиться?!.

— Знаешь, Герман, я женюсь, я тебе не говорил, но я давно жениться хочу, у меня есть на ком, у меня подруга красавица, мы два года вместе живем, боже, как я ее люблю, как я ее люблю, ты просто не знаешь! Все, решил, женюсь! Катя.

— Когда ты женишься?

— Вот приеду домой и женюсь.

— Женись — кто тебе мешает? Я рад за тебя. Через месяц-другой разведем тебя с Несоевой, ты даже знать не будешь, и подруге своей не говори, я все на себя беру, это ж формальности — разводы, печати, дело техники, главное, чтобы сейчас, на этой свадьбе — здесь и сейчас!.. Книжку твою выпустим, я тебе в Москве такой промоушн устрою! Ну Витек, ну пожалуйста, позволь тебя женить — чисто формально! Не пожалеешь!

— Женюсь, женюсь, — повторял Тетюрин, не слушая Косолапова.

— Хочешь верность сохранять, сохраняй, — сказал Косолапов.

— Женюсь, женюсь, — повторял Тетюрин.

Между тем блефовал Косолапов. Ни в какой тупик не загонял его Тетюрин — отказался бы, и ничего б не случилось. На случай отказа Косолапов подготовил уже другой сценарий, пускай менее выразительный, но зато и не хлопотный вовсе. Тетюрин по-прежнему остается женихом Несоевой, наработки не теряют силы. История любви, собачка Тим и все такое… «Слезы мешают жить». И то, что Тетюрина враги Несоевой отметелили подло с целью нагадить Анастасии Степановне, главным козырем остается, от этого никуда не уйти. Так отметелили, гады, что свадьбы не будет. Ну и пусть свадьбы не будет. Обидно. Но тем хуже для них, для врагов «Силы и справедливости». Народ у нас, как известно, жалеет битых, изгнанных и уволенных.

— Соглашайся. А там поглядим. Там видно будет.

— Что значит «видно будет»?

— Ну… может, у вас и здесь получится что-нибудь… Откуда я знаю. Я в личную жизнь не вмешиваюсь.

— Но ведь это абсурд! Герман, это абсурд, абсурд, абсурд!

— Ты разлюбил абсурд? Мне казалось, абсурд — это твоя стихия?

На такое Тетюрин не нашелся ответить.

— Ты не торопись, ты подумай до вечера. Не горячись. Я приду.

До вечера он добросовестно думал — в частности, о материальных благах, о той же книжке с промоушном и о тысяче баксов. Вечер не наступил еще, а он уже догадался, что в принципе согласится. Но надо быть перед самим собой до конца честным. Надо самому понять, почему он пойдет на это. Угрозы тут, конечно, ни при чем, не на того напали. И любовь к искусству ни при чем (иначе было бы просто по-идиотски). Тогда — почему? А потому. Тысяча баксов. Он заработает на браке с Несоевой на свадебное путешествие с Катькой! Вот человеческий аргумент, а вовсе не идейные соображения и не художественное чутье. Все-таки его натура была не такой художественной, какой виделась Косолапову. А может быть, он просто профессионализировался.

А может быть, хитрый Косолапов как раз и рассчитывал в конечном итоге на стремительную профессионализацию Тетюрина.

На элекции в Новосибирске он обязательно возьмет Тетюрина себе в команду.

И в Пензе. И в Челябинске. И в сопредельной республике Беларусь.

А там, глядишь, и в Госдуму. А там, глядишь, — президентские.

2

Тетюрин о возмездии не мечтал и все же был удручен тем обстоятельством, что даже для видимости, для проформы никто не собирался искать его истязателей. Вот навещают, фрукты несут, произносят слова сочувствия с неизменным таким юморком, дескать, как это, брат, тебя угораздило — будто он с карусели упал по пьяному делу. Будто жертва он не террора, а несчастного случая. Объяснил же ему Филимонов: ни одной не проходит кампании, чтобы кого-нибудь не побили. Успокоил. Статистика. Получается, что Тетюрин всего лишь общий закон подтвердил, как если бы под машину попал в магнитную бурю. Досадно.

А ведь те костоломы не скрывали, чьими были посланцами. Все на виду.

— За Каркара — я понял, но почему за Копейкина? Копейкин откуда, если Каркар?

— Ничего ты не понял, — Филимонов сказал. — Каркар и Копейкин — братья, это нам точно известно.

Тетюрин так рот и открыл.

— Единоутробные. От разных отцов.

— Да ты что!..

— Не расстраивайся, тебе еще повезло. Лучше сразу за обоих получить, чем за каждого по отдельности.

Долго думал Тетюрин.

— Почему же они в разных блоках тогда?

— Их право, — сказал Филимонов.

— Почему же сами друг с другом грызутся?

— На публике, — отвечал Филимонов.

— Им, значит, можно друг друга, а мне…

— Ну, с яйцами, согласись, перебор был. Я тебе сразу сказал.

Проблема разрубленного червяка занимала его когда-то. Был один, стало два. Тот один — умер он или не умер? А эти два — прежний ли это червяк или два других персонажа? Как личность погиб ли червяк? Вот, скажем, аспект юридический — несет ли самостоятельная половинка червяка ответственность за поступки бывшего целого? Если несет, в какой мере она должна (и должна ли?) делить эту ответственность с другой половинкой? Могут ли полчервяка претендовать на прерогативы бывшего целого? А если не пополам, а в отношении 1:3? 1:5?.. Вот и сейчас Тетюрин задумывается об этом, а в голове у него (опять же слева) выбулькиваются контраргументы: ха-ха-ха, червяк никакая не личность, это во-первых, — как представитель общности себе подобных червяк не обладает «устойчивой системой социально-значимых черт», во-вторых… Но Тетюрин переворачивается, во-вторых или в-третьих, на другой бок, и, в-четвертых, внутренний оппонент умолкает.

Тетюрин утратил целостность. Он уже не равен себе самому, каким еще был недавно. От него отделилась часть — вроде той (или не той) ноги — и теперь нахальным двойником существует параллельно Тетюрину.

Двойник Тетюрина, как Афродита из пены морской, стремительно возникал из пены и шелухи пиаровских креативов; он наливался кровью Тетюрина, обретал цвет лица и простоту мысли. Представительствуя за Тетюрина, он, фантом, все больше и больше принадлежал реальности. Реальность уже полюбила его, она признала в нем Тетюрина, каким хотела бы Тетюрина видеть.

Тетюрин, затосковавший по самотождественности и все еще мнивший себя истинным Тетюриным, был реальности не интересен.

Политолог Самсонов изменил своим взглядам, в чем честно признался общественности. Раньше он призывал игнорировать всех — и так называемых крепких хозяйственников, и выдвиженцев из журналистской среды, и бывших научных работников, и профессиональных партийцев, и не в последнюю очередь женщин (они-то куда?!), — но теперь, после того, что случилось, другими глазами взглянул на Несоеву — и увидел: она живой человек!

— Голосовать надо не сердцем, но за тех, у кого сердце есть!

Костя Негожин лепил мелодраму.

Тетюринская легенда о собачке по кличке Тим пришлась очень кстати. Она излагалась в «Живой воде» от лица Тетюрина и Несоевой.

Тим на фотографиях был умилительным.

«Ему мы обязаны нашим знакомством, нашей любовью».

Юношеское стихотворение Коляна о спасении щенка заиграло гранями нового смысла. Его напечатали рядом с фотографией Тима. Колян, в котором вновь пробудился интерес к поэзии, не стал жертвовать авторством, как предлагал ему Жорж, ход изобрели и без того точный: посвящение! Конечно, Несоевой и, конечно, Тетюрину. «Нельзя не спасти» назывался рифмованный текст (Кукин поморщился: следует избегать двойных отрицаний).

Слово «спасти», по замыслу Косолапова, должно возбуждать в мозгах населения добрые ассоциации: спасение легендарного Тима спасительницей Анастасией Степановной, спасение жениха Анастасии Степановны, жестоко избитого (т. е. вылечить надо), спасение любви — в данном случае предельно конкретной — Анастасии Степановны и Тетюрина (а просто женить их, и дело с концом!) и через спасение любви Несоевой и Тетюрина спасение наконец «всех нас», и влюбчивых и безлюбых — униженных и оскорбленных, забытых и обворованных, замороченных бытом, удрученных тяжестью бытия — куда мы идем? во что мы верим? почему мы смертные все? — и тот, и этот, и ты, и я, и даже ваш любимый кот Мурзя, и даже ваша морская свинка, и даже легендарный Тим, пригретый нечаянной, но праведной славой! — почему так быстро осыпается штукатурка с фасадов домов? почему засран пожарный водоем возле автобусной станции? почему почетного гражданина города ударил дубинкой пьяный мент?.. а что будет с нами, с простыми и непочетными? — почему жены уходят от мужей? почему мужья уходят от жен? — ОНА И НАС, всех нас, как гордо звучит в неповторимом имени Анастасия Степановна Несоева:

А НОВАЯ НЕВЕСТА, ОНА И НАС СПАСЕТ!

«Да, да, надо спасать. Кто ж, как не я? У меня нет другого пути. Я знаю, что надо делать».

3

Анастасия Степановна вошла в палату.

— Вот вы, Виктор, какой. Я представляла вас другим. Право, мне очень неловко, что все так получается.

Тетюрин молчал, Несоева подумала, что он ее не узнал, и представилась:

— Анастасия. Анастасия Несоева.

— Я вас узнал, Анастасия Степановна.

— Давайте начистоту, Виктор. Я не хочу, чтобы у нас были недомолвки. Мне эта затея не нравится. Я была против. Может быть, следовало быть более настойчивой, но как уж получилось — пошла на поводу… Значит, так. У меня нет никаких видов на вас. Чтобы вы знали. И еще, чтобы вы знали, если не знаете, эти дурацкие заявления для газет, интервью… это все не я, не мое…

— Я знаю, — сказал Тетюрин, — их сочинил Костя Негожин.

— Негожин? — переспросила Анастасия Степановна. — Не тот ли, которого я вытаскивала из вытрезвителя?

— Из вытрезвителя вы меня вытаскивали.

— Да вы что?

— А что? Вот такой у вас муженек будет. Пьет, под забором валяется. Вы разочарованы?

— Если б вы знали моих предыдущих мужей, не говорили бы так. Видите, нас уже что-то связывает.

— Я, наверное, должен поблагодарить вас, — произнес Тетюрин. — Мне клеили статью. Кабы не ваша помощь…

— Нет, что вы, это я должна поблагодарить вас. И от себя лично, и от всего блока. С кем не бывает. А вы себя вели по-мужски. Лишнего не сказали. Хотя могли… в таком состоянии. Был бы скандал. Ни в чем не признались.

— Ну я что… я… так получилось.

— Я понимаю, вам бы хотелось держать дистанцию, как и мне тоже, но ничего не поделаешь. Отнесемся к этому как… — Несоева запнулась.

— Отнесемся, — согласился Тетюрин, не дожидаясь «как».

— Как к авантюре, — нашла слово Несоева. — Знаете, у меня прабабка из-под венца сбежала… Вместе с цыганом.

— В вас течет цыганская кровь?

— Одна восьмая.

— Что же, она в таборе жила?

— Не знаю. Может, это и не совсем цыган был.

— Понятно, — сказал Тетюрин.

— Просто мы по женской линии все активные. И дочь моя, она вся в меня.

Про дочь Тетюрин не стал спрашивать.

— Вон сколько я вам рассказала о себе. Я рада, что вы меня не боитесь.

— А зачем мне бояться?

— Я вас тоже не боюсь, — призналась Несоева. — Не буду задерживать, сейчас уйду.

— Мне торопиться некуда, — сказал Тетюрин.

— К сожалению, мы не принадлежим себе в значительной степени…

— Это точно.

— Как бы друзья по несчастью.

— В некотором роде, — сказал Тетюрин.

— А про наше знакомство ваш Негожин хорошо придумал.

— А что он придумал?

— Ну что от вас убежала собака, а я нашла… спасла.

— Это не Негожин придумал, это я придумал. И не придумал, а из жизни взял. Из собственной! Это я для Богатырева придумывал, а не для нас с вами. Я, Анастасия Степановна, такие сценарии кровью сердца пишу.

— Вот вы какой, — сказала Несоева.

После этого нельзя было не помолчать.

— Виктор, — проговорила наконец Анастасия Степановна, — говорю вам как старший товарищ, хотите вы или нет, а надо на ты. Конечно, разница в возрасте ого-го-го, я не буду кокетничать, но если мы не прекратим выкать, получится большая нелепица.

Оценка читалась во взгляде Тетюрина, так он смотрел на Несоеву. Она спросила:

— Вам трудно?

— Дело не в возрасте, — сказал Тетюрин. — Что вы все «возраст» да «возраст»!.. Дело в том, Анастасия Степановна, что вы для меня… как бы это выразиться… не человек даже, а, что ли, миф… выдумка…

— Симулякр?

Изумился Тетюрин:

— Я не знал, что вы владеете этой терминологией.

— С кем поведешься, от того и наберешься. У меня дочь продвинутая. И потом, с Косолаповым нередко беседуем… Он меня просвещает… Бодрийар… Постмодернизм… — она хотела еще что-то присовокупить к уже сказанному, но сдержалась.

Беспокойство овладело Тетюриным, ему показалось, что сейчас с ним будут говорить о постмодернизме. Несоева, однако, сменила тему:

— Во всем, что касается дела, — никаких сантиментов. Я человек волевой, сильный, жесткий, жестокий. Могу и шкуру спустить. Стальной человек! — она вдруг звонко щелкнула зубами и обворожительно улыбнулась. — Не бойтесь, не вставные.

— Анастасия Степановна, вы, надеюсь, тоже в курсе, что эти интервью со мной… про вас и вообще… не я придумываю?

— Я их не читаю, — соврала Несоева. — Хорошо, хорошо, нечего кота за хвост тянуть, говорите «ты», раз, два, три!..

— Анастасия! — сказал Тетюрин. — Дай стакан! — и добавил: — Пожалуйста.

— Во, — согласилась Анастасия Степановна. — Бери, Витя.

Стакан был пуст и совершенно не нужен Тетюрину.

— Анастасия, будь добра, поставь стакан на тумбочку.

— Хорошо, Витя, ты молодец.

Оба засмеялись.

— Может, и не так страшно будет, — сказала Несоева.

— Посмотрим, — сказал Тетюрин.

В дверь постучали, вошел некто с фотоаппаратом.

— Ой, я и забыла. Говорят, надо снять.

— Поближе, поближе, — примерялся фотограф. — Вот так! Отлично. Снимаю. Ага.

4

Рита моталась по городу, развозила плакаты; Женя-водитель ворчал — неправильно выбран маршрут. Надо было сначала на Институтский привезти

ОБЩЕСТВЕННОСТЬ — ЗА СВАДЬБУ

ДО СВОБОДНЫХ ЭЛЕКЦИЙ!

а уже только потом на Вторую Гражданскую

ОТВЕТИМ НА ТЕРРОР НЕМЕДЛЕННОЙ СВАДЬБОЙ!

Пикет у памятника комиссару Яблонскому с благодарностью принял плакат:

АНАСТАСИЯ! ДОКАЖИ, ЧТО ТЫ ХОЗЯЙКА

СОБСТВЕННОГО СЧАСТЬЯ, И МЫ ОТДАДИМ

ЗА ТЕБЯ ГОЛОСА!

Пикет перед поворотом к санаторию «Притоки» первым получил (потом это появится повсюду):

ВИКТОР + АНАСТАСИЯ!

ВЕСЕЛИСЬ, ДУША-РОССИЯ!

А листовки

АНАСТАСИЯ! МЫ С ТОБОЙ!

и

БУДЬ СМЕЛЕЕ, АНАСТАСИЯ!

и

ТЫ ПРИБЛИЗИЛАСЬ К НАШИМ ДУШАМ!

раздавались для распространения пачками по четыреста штук в каждой. Это уже не говоря о мелко нарезанных бэндах Спасибо, Анастасия!, поистине бессчетных.

На углу Башкирской и Девятого февраля Женя-водитель Риту высадил, дальше ему надо было торопиться по богатыревским делам. Здесь, напротив китайского ресторана, был установлен официальный рекламный стенд.

ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО!

АНАСТАСИЯ НЕСОЕВА

Рита позвонила Коляну, который асинхронно с Ритой инспектировал те же пикеты, и доложила ему, что по данному адресу на большом портрете Анастасии Степановны нарисованы черным усы, а на лбу написано «сиська».

До гостиницы добиралась своим ходом.

— Какая я взмыленная, — сказала, войдя в штаб; там были Филимонов и Кукин.

Политтехнологов всех мастей с приближением дня элекций охватывает все возрастающее возбуждение. Цейтнот, надо спешить.

Белая кость, Филимонов и Кукин занимались не своим делом — складывали приглашения нехитрой гармошкой, чтобы влезли в конверты. Появление Риты их порадовало. Тут же они поручили ей обрезать края приглашений, потому что конверты «Силы и справедливости» оказались на удивление нестандартными; также Рита сверяла по списку адреса приглашаемых.

Приглашение — на конкретную свадьбу — не открытка — проспект! (проспект-приглашение, или как угодно иначе, — жанр заманиловский в спешке не выдержан), — что говорить, строгостью не отличалось, но в плюс ему, однако же, было информоемким: вот тебе ненавязчивый официоз, памятка «кто, что и когда», вот бодрая сказка о счастливом знакомстве (три портрета: два — он и она, третий — Тим с высунутым языком), вот цитата-другая, а вот стихотворный опус Коляна с эффектным посвящением молодоженам.

Сам Колян тем временем был в пути; инспекция пикетов не мешала ему, охваченному вдохновением, сочинять кричалки. Рифмы на «невесту» и «спасет» он выписал на бумажку.

— Подумать только, каких-то четыре дня, а каков результат, — сказал Борис Валерьянович Кукин, сложив очередную гармошку. — Положа руку на сердце, я не ожидал ничего подобного. Ладно Несоеву, посмотрите, Тетюрина как! Хоть сейчас электируй. Такой и на губернатора потянет.

— На губернатора, как я понимаю, будут выдвигать Богатырева, — сказал Филимонов, аккуратно проводя ногтем по сгибу гармошки.

— Ну, это нескоро… Вы на Тетюрина посмотрите! Вот где раскрутка!

— Я слышала в магазине, — Рита сказала, — о Тетюрине говорили. Говорили: жених.

— Вот! — воскликнул Борис Валерьянович. — Я сам поражен. Мне казалось, что свадьба — это блажь Косолапова. Блажь и не больше того. Я не верил в эффективность подобных приемов. Но упрямство какое! Упрямство! Методично долбить и долбить в одну точку: свадьба, свадьба!.. Откуда это в нем?

— Комплексы, — сказал Филимонов.

— Комплексы?

— Рита, уши заткни.

— И не подумаю.

— Тогда забудь все, что услышишь. Видите ли, Борис Валерьянович, — обратился Филимонов исключительно к Кукину, — я Косолапова много лет знаю. Между нами говоря, это сплошные комплексы. В молодости он ставил «Женитьбу», сам играл Подколесина. Спектакль оказался провальным. Теперь ему хочется взять реванш. Своего рода компенсация.

— И здесь Фрейд, — вздохнул Борис Валерьянович.

— Фрейд, Юнг и все что хотите. Я убежден, режиссер не может себе позволить играть роль в собственном спектакле, это другая работа, поверьте, я кое-что смыслю в театральном деле…

— То есть в нашем случае как режиссер Косолапов не мог быть женихом Несоевой?

— Конечно. Иначе бы спектакль провалился.

Пожалуй, обоим нравилось работать руками. Не все же головой.

Правда, типографская краска ужасно пачкалась, руки у всех троих были свинцового цвета. Рита сказала, вздохнув:

— Чем занимаюсь?

— А мы? — напомнил о субординации Филимонов.

— Подколесин, Подколесин, — задумчиво повторял Борис Валерьянович. — Не помню кто, кто-то писал, что Подколесин — воплощение свободы в чистом виде. Партия у него была чрезвычайно выгодная, но он отказался, а ради чего? Ради свободы. Бежал.

— Наш не убежит.

— С вами приятно поговорить. Молодое поколение уже не знает, кто такой Подколесин. Риточка, вы, наверное, думаете, о чем это они разговаривают?

Рита не успела ответить — запиликал телефон, Рита сняла трубку.

— Да, да, диктуй.

— Вон, еще один работник пера, — сказал Филимонов.

— Как? «Из асбеста»? — не расслышала Рита.

— Если у него такие задатки в юности были, — отозвался Кукин, — он обязан был их развивать. Он бы мог преуспеть как поэт. Впрочем, сегодня интерес к поэзии почти нулевой. Но таковое случалось и раньше. После гибели Лермонтова, например, даже толстые журналы прекратили печатать стихи. Тогда вот и появился Фет.

Кукин не упускал случая блеснуть эрудицией.

— И что свежий Фет? — спросил Филимонов, когда Рита положила трубку.

Новая кричалка Коляна была не хуже и не лучше других, им сочиненных. Рита прочла с выражением:

— Пятая? — спросил Филимонов.

— Седьмая!

— Отправляй по инстанции.

— Я сейчас, — она вышла из штаба.

Пройдя по коридору, остановилась перед № 432, в котором еще недавно жил Тетюрин; постучала и, не дожидаясь отклика, быстро открыла дверь.

Константин Негожин сидел за компьютером, раздетый по пояс, — когда он работает, оголяет торс для лучшего теплообмена; на нем были зеленые штаны от тренировочного костюма с широкими белыми лампасами — собственные, что, разумеется, неудивительно, а кроме того, о чем и речь, мягкие тапочки, в принципе принадлежавшие Тетюрину.

Увидев Риту, Негожин радостно потянулся, словно только и ждал, когда она войдет, стремительно вскочил с места, прошмыгнул к двери и повернул ключ.

— Э, нет! — запротестовала Рита. — Я на секунду. Вот тебе еще, — она подала ему листок с текстом кричалки.

Даже не удостоив взглядом бумажку, Негожин бросил кричалку на пол.

— Не хочу! Тебя хочу!

Он обнял Риту (она бы сказала, облапил).

— Костя, перестань! Меня ждут!

— Кто тебя ждет?

— В штабе ждут!

— Кто? Кто?

— Филимонов… и Кукин…

— Не смеши…

— Это смешно?

— Очень смешно!

— Ничего не смешно! Не будь павианом.

— Я тебя очень хочу, а ты меня совсем не хочешь. Как быть? Почему ты меня расхотела?

— Это не смешно, Костя.

— Ты меня провоцируешь, Рита.

— Чем я тебя провоцирую?

— Тем, что пришла!

— Я тебе принесла кричалку! Тебе к семи часам надо свести все в одно!..

— Ты меня всем, «все в одно», провоцируешь, всем! Мне тридцать лет, тридцать лет!.. а у меня юношеская гиперсексуальность!.. Всем провоцируешь!.. Вот, посмотри!

— Да не буду я смотреть! — отвернулась Рита.

— Видишь? И что мне делать теперь?

— Это твои проблемы.

— Раньше ты так не говорила.

— Эксгибиционист!

— Провокаторша!

— Клиника, — Рита сказала, высвободившись. — Пятый месяц уже, и все хуже и хуже.

— Работа такая, — Негожин сказал. — И ты рядом.

— Подожди, — она отправилась в ванную. — Нет. Не надо сюда!

Негожин походил по комнате нетерпеливо. Потом достал дезодорант из тумбочки, попшикал под мышками. Потом сел за компьютер, уставился на дисплей и через пару минут снова превратился в политолога Самсонова. Рита мылась под душем. Политолог Самсонов сбивчиво рассуждал о человечности (не путать с гуманизмом). О человечности и любви. То есть о любви Несоевой и Тетюрина и сопутствующих ей проявлениях человечности.

Политолог Самсонов не хотел унижаться до идиотских кричалок.

— В Москве ты мне цветы дарил, — донеслось из ванной.

— Ну, — согласился Негожин, пальпируя клавиатуру.

— Сразу не набрасывался.

— Если кто-нибудь услышит про Москву, подумает, что ты на меня работала.

Голос Риты:

— Не поняла.

— Я слишком много знал, — громко сказал Негожин. — А принадлежали мы разным командам.

— Я похожа на шпионку? — спросила Рита, выйдя из ванной.

После душа ей было холодно голой, она поспешила юркнуть под одеяло, чтобы согреться. Ей хотелось, чтобы Негожин ее назвал Матой Хари, но он молчал, пристроившись рядом. В общем-то, секс.

(А детали? А форма груди? Краски где? Описание ощущений? — в пору своего редакторства Филимонов подобные тексты возвращал на доработку. Или переделывал сам.)

— На этой кровати спал Тетюрин, — зачем-то Рита сказала.

— С тобой?

Она улыбалась, дразня. Она, дразня, улыбается, а в его глазах ни грамма ревности. Знает, что не с ней. Что с ней не. А она его всегда ревновала. И здесь когда (когда она здесь, а он где-то там), и когда там, в Москве, все эти четыре или даже пять, пять без недели месяцев…

— Костя, тебе нравится Жанна?

— Жанна?.. Ну, Жанна… Почему такой странный вопрос?

Жанна и Костя. Жанна на костре.

— Что ты позавчера делал с ней в краеведческом музее?

— Ничего. А что можно делать в краеведческом музее? Тем более с Жанной?

Костя вошел в Риту.

На дисплее погасла авторская последовательность букв, созданная несуществующим Самсоновым. Появилась нехитрая заставка, установленная еще бывшим пользователем — бегущая строка:

Вероятно, это было жизненное кредо Тетюрина.

1

Утром по радио звучало:

Перед обедом слышалось:

После обеда — в рекламном блоке:

Вечером гремело:

Наконец, перед сном:

Подобно тому, как во времена, овеянные преданиями, Главная Газета Страны печатала лозунги к Первому мая, так и местная «Живая вода» за день до свадьбы (и за три до элекций) опубликовала полный свод Коляновых кричалок. Помимо того, кричалки распечатывались отдельными листовками.

Но не все были понятны народу. Озадачивала, например, следующая:

— Это что еще за эзотерика? К черту пастуха! — и Филимонов собственноручно вычеркнул еще в рукописи.

Колян объяснял, что здесь он апеллирует к коллективному бессознательному, его не слушали. Он уже было смирился с цензурой, но в последний момент не удержался все-таки — воспользовался общей суматохой и внес хитростью и безответственностью пастушью кричалку в список на размножение, чем и удовлетворил свое авторское тщеславие. Одной больше, одной меньше — никто, кроме него, не заметил.

— Распыляемся, распыляемся, — повторял Борис Валерьянович Кукин, имея в виду спонтанные творческие порывы коллег, абсолютно не управляемые и не контролируемые. — Надо сосредоточиться.

Худший образчик распыления демонстрировал Геннадий Григорьев, которому в его Петербурге, по всей видимости, делать было совершенно нечего. Он явно зациклился на Богатыреве. Последняя анаграмма дошла до Косолапова через третьих лиц, а значит, с риском быть перехваченной. Вот бы порадовались конкуренты.

ЛЕОНИД СТАНИСЛАВОВИЧ БОГАТЫРЕВ

ГАДЫ!.. СВОЛОЧИ!.. НЕТ СИЛ В БИТВЕ!..

О РАНА!

— Да что же это такое, — едва не заплакал Косолапов.

И тут им бешенство овладело.

Вышел на связь. «Жил поэт-антисоветчик, а теперь ушел гулять. Я его автоответчик. Что хотите передать?»

— Геша, сукин сын, убью, зараза! Ты на кого работаешь, охренел, что ли?

Автоответчик прохрипел что-то нечленораздельное, мол, сам дурак, и повесил трубку.

2

Анастасия Степановна подходила к машине, когда увидела аквариумиста.

— Мои поздравления, — сказал Тимофей.

Забытый всеми персонаж, он торопился под занавес напомнить о себе ярким и выразительным жестом.

— Благодарю, — растерянно произнесла Несоева, принимая букет из пяти пышных роз. — Я тронута. — Подумала, засомневалась: — Иронизируешь?

— Какая уж тут ирония…

— Но… зачем же так? Ведь это игра.

— Ладно, — бывший охранник покойного мужа повернулся, чтобы уйти.

— Неужели ты придаешь значение какому-то формальному браку? — торопливо спросила Несоева.

Не отвечал. Она схватила его за руку, за правую, за сухую, испугалась, что не за ту, и схватила за левую.

— Нет, Тимофей Никитич, подожди. Я не хочу от тебя ничего скрывать. Знай! Меня спрашивали, кого бы я пожелала видеть в этой роли… ну, в роли моего жениха, и я подумала о тебе сразу, да, но не назвала тебя, нет, потому что ведь это спектакль, а у нас по-настоящему было с тобой, ведь правда же, так?.. Зачем же путать одно с другим?

— Было, — гулко отозвался Тимофей Никитич, аквариумист.

— Было и есть! — с жаром подхватила Анастасия Степановна. — Ты же видишь, я какая замотанная! Где моя частная жизнь?

— Как-то странно ты рассуждаешь, Настя.

— Почему странно? Ничего странного. Странно было бы, если бы мы вот так, ни с того ни с сего, взяли бы и легализовали наши рилейшенз. И еще в угоду конъюнктуре. Хороши б мы тогда с тобой были, вот это и было бы предательством нашей… наших… нашего чувства, я не хочу швыряться словами, ты сам все понимаешь!

— Да кто он такой? — воскликнул Тимофей Никитич. — Да откуда он взялся?

— Взялся, — сказала Несоева. — Откуда я знаю, откуда он взялся? Взялся и взялся.

— Но почему именно он?

— Есть формальные, Тимушка, признаки, по которым ты, к сожалению, не подошел. Это не твое амплуа.

Ни о каких «формальных признаках» Несоева до сих пор не задумывалась ни разу, но если покумекала бы, могла бы и назвать несколько: a) нефото- и нетелегеничность, b) не слишком презентабельный вид, c) биографический, пожалуй, аспект (охрана покойного мужа, что не очень престижно), d) отсутствие образцовой love story вроде знакомства через собаку. Аквариумист проигрывал писателю также как бы по статусу. С кем он общается? С рыбками. Писатель же, право, апеллирует к массам, к народу, к сердцам человеков. Но Анастасия Степановна, щадя самолюбие Тимофея Никитича, об этом обо всем умолчала.

— Ну вот, обиделся. В конце концов, не я все это придумала. Ты посмотри, как получается. Ведь его же побили? Побили. Как бы из-за меня. Это не хухры-мухры. С точки зрения пиара. Понимаешь, пиар!

— В меня тоже когда-то стреляли, — напомнил Тимофей Никитич.

— Да, Тимушка, ты прав, извини.

— Вот сюда, — он показал на плечо.

— Тимочка, миленький, это все так, я не забыла. Но ведь ты не будешь утверждать, что теперь тебя не любят девушки?

— Девушки? Стар я для девушек. Это тебя любят юноши.

— Еще чего! — сказала Несоева.

— Ты и собаку моим именем назвала!

— Чушь какая! Это Богатырев назвал, а не я. Тим… Ну, Тим. К тебе никакого отношения не имеет.

— Имеет.

— Хватит. Не делай мне больно. Скажи: барыня.

— Барыня, — сказал бывший охранник покойного мужа.

Анастасия Степановна поцеловала его в шершавую щеку и села в машину.

3

Казалось бы, штамп, а какими смыслами вдруг заиграло — одно лишь слово добавили!

«Любовь. Сила и справедливость» замелькало в газетах.

«Любовь, сила и справедливость!» повисло у входа в городской парк.

ЛЮБОВЬ!

СИЛА И СПРАВЕДЛИВОСТЬ

раздавалось прохожим.

Плакаты неслыханного содержания в одну ночь появились на стенах домов и заборах:

— «Сила любви и любовь к справедливости!»

— «Справедливость и сила любви!»

— «Справедливость и силу — в любовь!»

Косолапов понимал, что напоить весь город ему не удастся, а потому считал недопустимой ситуацию, когда трезвое молчаливое большинство наблюдает шумливую пьянку избранных. Подкармливать местных папарацци рожами, опрокинутыми в салат, он не собирался. По замыслу Косолапова, демонстрация свадьбы как силы — как силы и справедливости! — будет условно трезвая (в той степени трезвая, в какой это может выглядеть не фальшиво и не комично); вместе с тем необходимо пытаться создать атмосферу настолько грандиозного праздника, чтобы каждый себя уважающий горожанин счел своим долгом за свой же счет беззаветно дерябнуть в гостях или дома. Вовлеченность в процесс должна быть максимальной.

Стол обязан быть длинным, но скромным. Никого не дразнить изобилием.

И главное, не давать пить жениху. Косолапов не был уверен в Тетюрине, вдруг сорвется. С одной стороны, казалось ему, он Тетюрина понял уже хорошо, и, по здравому смыслу, тот не сделает ноги, но, с другой стороны, Косолапов знал наизусть роль Подколесина и помнил ужас провала своей постановки «Женитьбы».

На Тетюрина надели новый костюм. Брюки были велики в талии. Мог ли Тетюрин похудеть, пока шили костюм?

Тетюрину дали костыль, он бы и без костыля мог, но так решил Косолапов — костыль шел Тетюрину. А Тетюрин шел с костылем. С костылем было легче идти.

Он хромал неподдельно, он чувствовал слабость в ногах, у него неохотно сгибались колени.

Тетюрин плохо соображал, что происходит. Тетюрин переставал различать своих и чужих. Не мог оценить число лиц, его окружавших. Мало ли, много ли. Кто такие.

Вяло улыбаясь, он скользил взглядом по нацеленным на него объективам, не понимая, кто снимает его. По местному ли покажут его телеящику, на всю ли страну, на всю ли планету, всю ли Вселенную, Тетюрину все было похер.

Несли бы его в паланкине, он бы не удивился. Он бы не удивился, если бы путь его был усыпан лепестками роз. Если бы за аляповатым корпусом санатория «Притоки» стоял караван верблюдов, навьюченных тюками с приданым.

— Витя, ты бледен, — сказала Несоева.

В ответ он улыбнулся, то есть сменил одну улыбку другой, став на себя в очередной раз не похожим.

— Виктор Афанасьевич, — подошел кто-то из «нашей» команды, с кем Тетюрин до сих пор не общался ни разу, — вам тут подарок из Петербурга. Поэт Григорьев анаграммировал вас. Будьте готовы, мы огласим.

— Я не Афанасьевич, я Александрович.

— Не может быть.

— Может. Александрович я, — повторил мрачно Тетюрин.

— А почему же он… Афанасьевича?..

— Александрович я!

Подошедший отпрыгнул — и, став отпрыгнувшим, убежал.

— В буковки все играем, в слова, — вслед ему пробормотал Виктор Александрович Тетюрин.

Корреспондентка «Вечерних огней» (будь внимателен — быть провокации) спрашивала, не собирается ли он в будущем стать губернатором, только и разговоров, что о Тетюрине.

— Нет. Я не политик. Я другой.

Пушки с пристани палят, кораблю пристать велят. Это Жалкин, всенародно любимый актер, с корабля на бал, как с неба упал.

Он совершенно случайно здесь, он всего лишь хотел навестить, давно не виделись, друга старого, закадычного (будто бы) Леонида Станиславовича Богатырева, — вот приплыл, а тут, посмотрите-ка, никак элекции на носу?! Так держать, Богатырь! Что элекция — что эрекция! Сила и справедливость! И любовь, любовь, всему основа любовь!

Последнее относится к молодоженам.

Жених новой невесты один не узнавал Жалкина, — кто это такой с ними фотографируется? — стал между ним и Несоевой, обоих за плечи обнял, и лицо у него такое знакомое. «Жалкин, трах-тибидох!» — наконец сопоставил живого Тетюрин с тем, которого видел на телеэкране.

— Совет да любовь! — только и сказал им всенародно любимый актер, но и этого было уже достаточно, такое не забывается.

— Ты зачем тут капризничаешь? — спросил Филимонов. — Какая тебе разница — Александрович ты или Афанасьевич? Ну перепутал человек. Кто тебя знает по отчеству?

— Да мне-то что, хоть фамилию поменяйте. Васей Пупкиным назовите.

— Будешь Афанасьевичем, — сказал Филимонов.

На столе молодых было шампанское. Водкой «Богатырской» электорат угощался в режиме дегустационных презентаций — из тридцатиграммовых рюмочек. За лотками стояли студентки педучилища; детям и женщинам давали конфету «Руслан и Людмила».

— Поздравляю, папочка. — Жанна поцеловала Тетюрина. — Можно я буду называть тебя папочкой?

— Иди ты!..

— Папочка, ты меня теперь усыновишь?

Друзья по движению вручали подарки — и все символические.

Тетюрину подарили боксерские перчатки. От Богатырева лично — сборник былин и Кодекс чести самураев. Пусть новая невеста чувствует себя защищенной.

Анастасии Степановне преподнесли здешнего производства пластмассовую сетку от комаров — намек на противников «Силы и справедливости».

— Комары уже отошли, — говорил даритель, — иссякли силы у них, иссякли! Но на будущее… вдруг пригодится, потому что, дорогая ты наша Анастасия Степановна, спасительница ты наша, в деле твоем благородном зарекаться от гнуса никак нельзя!

Каждый подарок с притчей вручался.

— А вот подарок от известного петербургского поэта Геннадия Григорьева. Он составил анаграмму из имени, отчества и фамилии нашего замечательного жениха — как только он один и умеет. Знаете, что дает при перестановке букв ВИКТОР АФАНАСЬЕВИЧ ТЕТЮРИН? Дает удивительнейшее выражение. Слушайте: КОНЬ ЮН. И ФАРВАТЕР ВЕКА ЧИСТИТ.

Молчание.

Стоило отчество менять, подумал Тетюрин. О Боже.

— Я объясню. При анаграммическом вскрытии главное — интерпретация, поиск смысла полученного выражения. Не слон, не осел, а конь, благороднейшее животное, причем молодой конь, красивый, полный сил! И начинается новый век, а фарватер века, образно говоря, уже замусорен, завален, загажен. Кто-то ведь должен чистить фарватер? Наш герой, вот кто берет на себя эту достойную миссию!

«У меня лучше», — шепнула жениху Несоева. И спасительницей, и новой невестой ей, похоже, нравилось быть.

Тут же подвели итоги общегородского конкурса на лучшую анаграмму, затеянного еще до появления здесь Тетюрина. Первое место занял доктор Л. В. Харон из санатория «Притоки», специалист по болезням печени; второе — библиотекарь Ольга Жур; третье — водитель автобусного парка Евгений Румянцев. Им вручили подарки. Каждый из награжденных поздравил молодоженов.

Актер Жалкин спел песню под гитару.

— Горько, горько! — закричали все участники предстоящих элекций — тайные и явные, управленцы и управляемые, и даже сам Косолапов, присутствующий на свадьбе инкогнито.

Анастасия Степановна и Тетюрин поцеловались.

Они не придавали особого значения ритуальному поцелую. Просто Несоева не хотела обижать Тетюрина пустым напоминанием о несоответствиях, — не в ее ли жилах текла цыганская кровь? А Тетюрин не хотел обижать Несоеву недооценкой ее женственности и обаяния. Они поцеловались из уважения друг к другу — и как оказалось, достаточно неформально — собственно, так, как того и ждали от них кричавшие «горько».

Изумленно посмотрели друг другу в глаза.

В глазах Несоевой блеснул огонек (показалось Тетюрину).

— А что, — сказала ему тихо Несоева, — плюнуть бы на всю эту дурь и махнуть на Канары?..

Он покосился на Анастасию, шутит или нет. Прадедушка был цыганом. Прабабушку увел из-под венца. Представил: кто-нибудь умыкнет у него невесту прямо сейчас — позор на твою голову. Да хотя бы Богатырев. Чем не сюжет? Конец слухам о зоофилии.

Тетюрин хмыкнул.

Или нет — из конкурирующего блока. Каркар! Страсть и любовь. Ответ антитехнологов блока «Честь и достоинство».

Он засмеялся. Несоева тоже смеялась. Больно было смеяться Тетюрину. Больно и горько.

С места поднялась Анастасия Степановна, ей дали микрофон.

— Я сегодня утром подумала, — сказала Несоева просто и проникновенно, — счастлива ли я?

Она не торопилась с ответом — пусть все подумают. «Счастлива, счастлива!» — послышались выкрики.

— О да, я очень и очень счастливая. Вот мое счастье — близкий мне человек! (Она показала рукой на Тетюрина.) Вот мое счастье — моя любимая дочь! (Показала на Жанну.) И вот мое счастье — мои друзья… (Тетюрин перестал отслеживать движения руки Анастасии Степановны.) Мои друзья и мои соратники, мои единомышленники и те, кто меня благожелательно критикует, мои взыскательные оппоненты, вы все мое счастье! И вы, все вы, ради кого я работаю и воюю, воюю и вою, когда не выходит, не сплю по ночам, хочу, чтобы вышло, не мечтаю о выходных, но речь не о том, — вы, чьи имена я не знаю, но знаю: мы вместе, вот о чем речь, — вы все мое счастье!

Попытку аплодировать она пресекла энергичным взмахом руки.

— Я сегодня утром спросила себя: Анастасия, не стыдно ли быть счастливой тебе, когда столько вокруг несчастливых? И я ответила так: нет, не стыдно! Счастье, оно заразительно. Счастье, оно зажигательно. Считаю с этого дня себя обязанной быть счастливой. Но не хочу, не буду счастливой одна, хочу быть счастливой и буду вместе со всеми!

С жаром, с посылом продолжала Несоева:

— Быть счастливым, друзья мои, значит давать надежду на счастье тем, кто не счастлив еще! Мы все будем счастливы! Мое счастье — ваша надежда!

Овация потрясла окрестности. Кричали «ура».

— Браво, Тетюрин! — услышал Тетюрин.

— Тим! Тим!

Счастливую, еще более счастливую, чем молодожены, передавали по рукам прославленную дворнягу. В прошлом Ушанка, а ныне Тим, она или он, лизало руки передающих — блаженнейшее существо. Руки тянула к Тиму Несоева. Ей подали его через стол, и Анастасия Степановна поцеловала собаку в нос, Тим в ответ лизнул ей лицо и смазал помаду.

— Вот счастье мое! — провозгласила Несоева.

— За любовь, за любовь к животным! — кричал Богатырев, ничего не боясь, ничего не скрывая.

И услышал снова Тетюрин:

— Браво, Тетюрин!

На секунду показалось ему, что этот Тим и есть тот Тим.

— Скажи, — сказали ему.

И он встал, чтобы сказать.

Он не знал, что он скажет. Он сказал бы что-нибудь. Он сказал бы, что человек сам кузнец своего счастья, что все должно быть в человеке прекрасно, что мы ответственны за тех, кого приручили, и что красота спасет мир. Всем хорошим во мне я обязан книгам, сказал бы Тетюрин.

Но, встав, он смутился немного. Потому что все, сколько было присутствующих (и отсутствующих) здесь (и не здесь), сколько было (и не было), — все ему аплодировали, жениху новой невесты.

И поднял он руку — и кто как понял этот жест — то ли как просьбу прекратить овацию, то ли как спорадическую попытку хоть как-нибудь защититься — от популярности, что ли.

Лишь один нехороший не хлопал в ладоши — угнетенный чудовищной ношей, он, появившийся невесть откуда, вытянулся, как тропический богомол в невероятном прыжке в сторону молодоженов.

Закрой Тетюрин телом своим тело новой невесты, или нет, не тело — и не телом закрой, а лицо — лицом, — все был бы подвиг. Но он и дернуться не успел, в чем была своя логика, ибо лишь для него, а не для нее, предназначался свадебный торт. Для него лично.

Будь премьер-министром Тетюрин европейской страны, или будь владельцем какой-нибудь Майкрософты, или президентом Всемирного Валютного Фонда, он бы знал, как сохранить лицо, но мученик скромных соблазнов, легкий, как пушинка, Тетюрин был отброшен сладкой липкой ударной волной далеко-далеко-далеко (как ему показалось) назад — стук-бряк затылком об стену, и, пересчитывая какие-то рейки недолеченным тем же затылком — тык, тык, тык, — сползал вниз, как дурак.

Инвалида, калеку, можно сказать! В новом костюме и с костылем!.. Есть ли совесть у вас, идиоты? Выродки и уроды, обидчивые бандюки из новоиспеченной элиты и ненормальные актуалисты с безумными своими проектами… И что тебе с того, что несчастного Дуремара уже мочат ногами? Почему так гадко во рту? Гадко, несладко? Дуремар, Дуремар, ты не тортометатель, а фекалометатель! Это не торт, а говно! Сделав мучительный вдох, подумал Тетюрин, что уже никогда не узнает, кто победит, а кто проиграет. Что не поплывет вместе с ним ни на какие Канары авантажная Анастасия и не расцветет у сестры кактус крайнция… Катя, солнце мое, я уже никогда, никогда не почувствую вкуса алтайского меда. Катя, прости! Чем я виноват? Неужели это конец? Неужели это конец? Ведь я молодой.

Конец.

Написал бы Тетюрин.

А Филимонов бы вычеркнул.

На правах персонажа^[1]

Тему нижеследующих заметок в развернутом виде можно сформулировать так: об одном причудливом опыте активного существования реального человека в художественном тексте другого автора. «Другой автор» — это я; текст, о котором идет речь, — мой роман «Дайте мне обезьяну», а кто этот «реальный человек» и почему его существование в тексте «активное», сейчас объясню.

«Дайте мне обезьяну» — мой третий по счету роман. Написанный в конце минувшего тысячелетия, он вышел в свет осенью 2001-го; критика тогда следила за литературным процессом, — на ее внимание автору грех жаловаться. Второе издание (2003) отличалось от первого небольшими добавлениями. Роман теперь начинался с благодарности, напечатанной на отдельной странице:

Итак, Геннадий Григорьев (1949–2007). Поэт. И не просто поэт, а, по словам Виктора Топорова, «лучший поэт своего поколения». Не уверен, что надо здесь представлять Григорьева. Фигура известная. И то, что репутация у него была противоречивая, тоже ни для кого не секрет: многих Григорьев пугал, раздражал, а то и бесил вызывающе независимым стилем общения, часто граничившим с эпатажем. Григорьев натурально выламывался из писательской среды, но никогда не переставал бытовать в ней как фольклорный герой — живой легендой и живым анекдотом. Он любил клоунаду и был способен на романтический жест, а если что — мог и в морду дать (хотя и сам получал, бывало). Обычное его состояние — навеселе; и вообще, по части «зашибить муху» мог дать фору любому. При этом был всегда на мели. Его безбытность была притчей во языцех. Вот парадокс: он в иные времена и за три года не получал столько, сколько составляет премиальный фонд ныне действующей международной поэтической премии его имени. Иначе ее называют «Григорьевкой». Сам Григорьев премиями отмечен не был — кроме одной: в 1999-м дали нам с ним на двоих журналистскую премию «Золотое перо» за цикл наших радиопередач «Литературные фанты».

Мы познакомились в 1978-м. Сначала приятельствовали, потом подружились. В середине девяностых мы виделись, наверное, через день — одно время он почти поселился в нашей квартире, — мы сочиняли детские передачи у меня на кухне, печатали одновременно на двух машинках, пили пиво, резались в шахматы. Мои дети практически росли у него на глазах, так и выросли с ним на «ты». У нас было много пересечений в жизни, иногда удивительных. На пятом году знакомства, например, мы, не сговариваясь, умудрились поступить на заочное в Литинститут, в один поэтический семинар (правда, я скоро перешел на прозу, а Григорьев вообще бросил институт после второго курса). В 92-м меня пригласили работать на «Радио России», вот тогда я и приманил Григорьева к детской редакции. Вместе (в соавторстве) и каждый по отдельности мы сочинили множество художественных передач, по сути, коротких пьес — многие из них до сих пор повторяют на радио.

Григорьев всегда увлекался игрою слов, а в девяностые с этим увлечением временами впадал в неистовство — то безудержно шарады сочинял, то изобретал палиндромы, то составлял анаграммы. Про себя говорил не без гордости, что у него «лингвистическая шизофрения». Особенно ему удавались анаграммы. Предмет его интересов составляли Ф. И. О. известных людей, а также его знакомых. Манипулируя буквами с легкостью заправского престидижитатора, Григорьев преобразовывал полные имена в словесные формулы, часто напоминающие пророчества и лозунги. Брал он, например, сочетание из трех слов ВИКТОР СТЕПАНОВИЧ ЧЕРНОМЫРДИН и, переставив все буквы — ни одной не убрав, ни одной не добавив, получал выражение опять же из трех слов: ПРОСМЕРДИТ ВЕТЧИНА РЫНОЧНИКОВ. Думаю, даже сегодня никакой суперкомпьютер на такое не способен. Определенно, мозги Григорьева были какие-то особенные. А это? ЕГОР ТИМУРОВИЧ ГАЙДАР — ГРАМОТЕЙ И РОДИЧУ ВРАГ. Каково?

Свои опыты он называл «анаграммическими вскрытиями», сам удивлялся их результатам и ликовал, когда получалось красиво. Он воспринял как должное, когда в ноябре 1998 года его дар анаграммиста оказался востребованным. Случилось вот что.

На нашего общего друга, детского писателя Николая Федорова, вышли какие-то люди, представлявшие интересы одного из кандидатов на выборах. Надвигались выборы в Законодательное собрание, и кому-то из шести сотен кандидатов, разбросанных по пятидесяти округам города, потребовалась газета. Наверное, газета нужна была многим, но на Федорова вышли люди именно этого кандидата. Федоров тут же обратился к нам: не сообразить ли нам на троих?

Надо сказать, что я к этому времени уже ушел с радио, и Григорьев тоже потерял связь с детской редакцией, — мы были как бы безработные, то есть «на вольных хлебах» (так тогда говорили), и были рады любому заработку, но предложение нас привлекло не только и не столько обещанием денег (даже по тем временам смешных), сколько возможностью творческого приключения, ведь от нас ждали «чего-нибудь оригинального». Мы были рады почудить и за три-четыре дня эту газету сварганили, благо нам был предоставлен картбланш. О, какая получилась газета! Чудо, а не газета! Мы отлично порезвились и отвели душу. Что ни материал — эксклюзивность! Была и статья про «магию анаграмм». Посредством «анаграммического вскрытия» Григорьев демонстрировал мрак и пустоту в «истинной сущности» отдельных политиков, тогда как внутри нашего клиента был обнаружен свет, а это многое значит. (Вот только что прочитал в новостях, что лидеру праймериз республиканцу Трампу помогает собственное имя, означающее «козырь», ибо, пишут, «имя — это судьба»!..)

И другие были находки…

Вообще-то, политический пиар дело, прямо скажем, не очень благородное, с признаками неизбежного извращения. Но тут моя совесть чиста. И чиста она по двум причинам.

Во-первых, наш кандидат не только не претендовал на победу, но даже не надеялся попасть во второй тур. Не знаю, зачем он вообще участвовал в этой изнурительной борьбе, но задача его была получить место не ниже четвертого-пятого (и с этим он справился).

И во-вторых. Как оказалось, наша газета вообще не предназначалась для чтения, во всяком случае, чтения избирателей. За день до выборов весь ее тираж, упакованный в пачки, лежал еще в дальней каморке подвала, занятого штабом нашего кандидата. Надо полагать, кто-то в штабе просто решил сэкономить на распространении — газету не разносили по домам. После выборов ее просто сдали в макулатуру, если не свезли на свалку. Достаточно и того, что ее своевременно показали главному ее герою. Он посмотрел и одобрил.

Финт с газетой не самое абсурдное, что было на этих выборах. Когда я заходил в штаб, мне казалось, что я становлюсь героем пьесы Ионеско.

Да и на всей кампании лежала тень драмы абсурда. Придурковатый цинизм, господствующий на этих выборах, усугублялся какими-то инфантильными расчетами и придавал всему карнавалу вид трагикомической фантасмагории. Именно тогда обкатывались грязные технологии вроде использования кандидатов-двойников, то есть однофамильцев конкурентов (так, в одном округе — не нашем — в числе семерых зарегистрированных толкались сразу три Мироновых, тогда как «настоящим» мог считать себя только один!). Практиковались и другие фокусы.

Очень ценный опыт для любознательного литератора. Каждому из нас, посмотревшему на все это — и Федорову, и Григорьеву, и мне, — мнилось уже, что мы способны сами возглавить любой предвыборный штаб, где бы ни состоялись выборы.

Мне очень захотелось порулить предвыборным процессом, но не где-нибудь, а у себя в голове — иначе сказать, на бумаге.

Нахожу в дневнике запись от 23 ноября (до первого тура еще две недели): Хорошо бы сварганить роман «Имиджмейкеры».

И через пять дней — 28 ноября 1998-го: Вот как надо: «Дайте мне обезьяну, и вы изберете ее президентом». — Так и назвать: «Дайте мне обезьяну».

Тот случай, когда весь роман будет расти из названия. А что до изречения, давшего это название, то его скоро припишут Б. А. Березовскому, только не говорил этого Березовский и не претендовал он на авторство афоризма про обезьяну и президента. Я сам виноват — не нужно было щеголять эффектной фразой и повсеместно рассказывать о своих замыслах. Ладно, не это главное.

С «Обезьяной» я не очень спешил, отвлекали другие дела — надо было доделать «Член общества, или Голодное время».

Как бы то ни было, к лету будущего года сюжет «Обезьяны» в целом сложился. Придумался образ главного героя Виктора Тетюрина, молодого незадачливого литератора, вдруг обернувшегося политтехнологом (время у нас динамичное).

Запись от 14 июля 1999:

«Дайте мне обезьяну», первые наброски. Позвонил Федоров: «Что делаешь?» — «Пишу». — «Жарко писать». — «И не писать жарко».

+ 32°, безветрие, за окном долбят асфальт — плохо пишется, грех скрывать. В конце июля мы с Григорьевым поехали в Псковскую к моим родителям — они жили в деревне. Я донимал Григорьева своими идеями, он развлекался сочинением шарад и по любому случаю разражался экспромтами.

Один из таких экспромтов оказался записанным. Но это уже через день по возвращении в город. Я иду с женой по Литейному, вдруг откуда ни возьмись — снова Григорьев! Подбежал и, сверкнув глазами, торжественно продекламировал:

«Запиши», — говорю; он записал. Прелесть григорьевских экспромтов — в сочетании их абсолютной бессмысленности с некоторой бытовой достоверностью. Что ему моя «Обезьяна»? Что «Обезьяне» — Григорьев? Сейчас мне кажется, они уже сами искали друг друга.

В августе моя голова была целиком занята романом, дело дошло до бессонницы. Город заволакивало дымом, горели торфяники.

Одиннадцатого числа новоявленные друиды в Англии разгоняли тучи; у нас тучи разгонять было некому, поэтому обещанное пятидесятичетырехпроцентное солнечное затмение мы не увидели. В этот день я совершил литературное преступление: заставил повеситься персонажа второго плана — кандидата Шумилина.

Запись от 13 августа 1999: Григорьев-анаграммист как представитель «реального сектора» в «Обезьяне».

Всё! Я поделился с ним новой концепцией. Я позвал его в «Обезьяну».

В качестве «закадрового» сюжетообразующего героя.

Предложил ему осуществить «анаграммическое вскрытие» моих персонажей — причем «от себя», от своего имени, от своего доброго имени — Геннадий Анатольевич Григорьев.

Сюжетно присутствие Григорьева мотивировалось следующей ситуацией. В одном из городов нашей федерации проходят элекции (преимущественно так в романе именуется то, что в других случаях называется «выборами»). Есть персонаж — не главный, но важный — политтехнолог по фамилии Косолапов, серый кардинал блока «Сила и справедливость» (заметим, что в 99-м, когда писался роман, никакой «Справедливой России» еще и в помине не было, а упомянутый «настоящий» Миронов даже не думал, что ее возглавит). Этот Косолапов — сторонник нестандартных технологий. Отчего бы вымышленному Косолапову не посотрудничать с вполне реальным Геннадием Григорьевым, известным знатоком тайн имен? Если Григорьев действительно согласится войти в роман на правах персонажа, Косолапов будет отсылать ему в Петербург имена, фамилии и отчества своих клиентов для последующего «анаграммического вскрытия» с учетом пожеланий заказчика. Готовый материал в этом случае поступал бы от Григорьева в предвыборный штаб, изучался бы на месте другими персонажами и в соответствии с темой «магия имени» интерпретировался бы в плане извлечения «истинной сущности» того или иного кандидата. Изучение григорьевских анаграмм позволит Косолапову разработать оригинальную предвыборную стратегию для своих клиентов.

Замечу, что место Григорьева в романе изначально полагалось «закадровым» — в явном виде Григорьев не должен был появиться ни разу. Читателям должен быть предложен лишь результат труда Григорьева — его авторские анаграммы. Допускаются информативные разговоры о нем других персонажей. Для них он миф (для всех, кроме Косолапова), лицо загадочное и недоступное.

Именно так: для персонажей романа — он миф, тогда как на самом деле он и есть сама по себе реальность, а это они по отношению к нему выдумка.

Проблема в том, что роман у меня был уже в значительной части написан, сюжет разработан, и я в отличие от Косолапова знал, чем все кончится. Это только в романе должно казаться читателю, что Григорьев совершенно свободно производит свои «анаграммические вскрытия» — по наущению Косолапова, не сильно заботящегося о каких-либо ограничениях, — в действительности (причем буквально — в действительности) от реального Григорьева требовалось встроиться в уже готовый сюжет. Я — как автор романа — ждал анаграмм (хотя бы в первом приближении), отвечающих заданным романным событиям.

Он согласился. Причем с радостью. Он был легок на подъем, но его надо было зажечь.

И все же одно условие он выдвинул. Я брал на себя обязательство привести в тексте «Обезьяны» номер его домашнего телефона. Зачем? Он был уверен, что читатели романа, восхитившись его необыкновенными способностями, будут звонить ему домой и делать реальные заказы на «анаграммическое вскрытие» своих знакомых (мобильных телефонов у нас тогда еще не было). Да сколько угодно, это же здорово! Публикация домашнего телефона невыдуманного человека вполне отвечала поэтике гипрерреалистического творения, каким мне тогда мыслился разрабатываемый роман.

«Мы выпили и заключили сделку», — напишет Григорьев в поэме «Доска» по совершенно другому случаю.

Для начала от Григорьева требовалась анаграмма Ф. И. О. кандидатки — лидера блока, причем текст анаграммы должен был содержать что-то вроде пророчества с намеком на судьбу, счастье, надежду, спасение и — главное! — свадьбу. Дело в том, что по сюжету главный герой романа, молодой писатель Тетюрин, неофит-политтехнолог, следуя неумолимой логике обстоятельств, отчасти им самим созданных, должен был в финале романа — и совершенно неожиданно для себя — вынужденно жениться на этой женщине зрелых лет, своей клиентке (то есть в некотором смысле стать жертвой «рекламной свадьбы»). Моя задача — с максимально возможной убедительностью обосновать заведомо абсурдный сюжетный ход. Задача Григорьева — создать анаграмму с неявным (для читателя) предсказанием судьбы персонажа, отвечающую исходным требованиям. Идеально было бы наличие в анаграмме слова «невеста». Для облегчения задачи имя героини я предложил Григорьеву выбрать самому.

Геннадий Анатольевич активно взялся за дело.

«К невесте лучше всего подойдет Анастасия», — сказал он. И исчез на несколько дней.

Запись от 18 августа:

…Я говорю: «Ты не тяни, анаграммируй моих персонажей, пора тебе входить в роман на правах героя». Ему эта идея нравится…

Эти дни что-то кружится голова время от времени, и вообще — ощущение какой-то «неправильности».

Прошла эйфория от «Обезьяны» (очередная волна), и вот вижу: не то.

В моем архиве есть бумажка, подписанная Григорьевым и датированная 25 августа 1998. Заглавие — «Именное анаграммирование героини романа С. Носова». Далее следует предлагаемое имя МАРИЯ АНДРЕЕВНА ЖУКОВСКАЯ и две анаграммы: первая — МРАК УЖАСА! НЕВИННАЯ ДЕВА! РОК!!! и вторая — НЕВИННАЯ ДЕВА САМА… КУРАЖ! РОК!

Признаться, я рассчитывал на другое. С такими анаграммами никакие элекции не выиграть. И где же «невеста»? Не то, не то.

— Ты же Анастасию хотел!

На следующий день Григорьев принес бумажку с Анастасией. Анаграмма была что надо: А НОВАЯ НЕВЕСТА ОНА СПАСЕТ И НАС. Этому соответствовало АНАСТАСИЯ СТЕПАНОВНА ОСЕНЕВА.

Другое дело!

Фамилия мне показалась несколько искусственной, и я ради нейтральности чуть изменил: была Осенева, стала Несоева (тоже казалась искусственной, но сейчас гуглю и вижу: люди с такой фамилией есть).

Доселе безымянная героиня, уже оделенная внешностью и биографией, наконец обрела имя, отчество и фамилию.

Теперь мой друг смело проникал в роман. Первое упоминание о нем я вложил в уста Косолапова, устроившего в пятой главе небольшой пикничок в городском парке:

— У меня приятель один, — объяснял Косолапов, — большой оригинал, боюсь, у него лингвистическая шизофрения…

— Лингвистическая? Что такое лингвистическая шизофрения?

— Патологическое влечение к игре буквами — например, к поиску палиндромов. Есть такие, которые все читают наоборот, слева направо. А у этого на анаграммах задвиг. Вот ты когда слышишь слово апельсин, о чем думаешь? Об апельсине. А он думает, что получится, если переставить буквы в апельсине. И получается спаниель. У него дар. Болезненный дар, но для нашего дела чрезвычайно полезный.

Косолапов достал мобильник.

— В Питер звоню. 246-46-77. Хорошо запоминается. Геннадий Григорьев, поэт. Не знаешь такого?

Тетюрин плохо знал современных поэтов.

— Алле! Геша? Узнал?.. Легче на тот свет дозвониться!.. Третий день звоню!.. ‹…› У меня к тебе заказ, дорогой… Да, да, и ты дорогой, и заказ дорогой, не придирайся к словам, вы все дорогие… — Косолапов показал глазами Тетюрину: наливай.

Тетюрин определил по два булька на брата.

— Ну так что, проанаграммируешь?.. ‹…› Нет, комплиментарно, пожалуйста. Как ты умеешь. Без говна… Достойный человек, наш клиент, без говна анаграммируй!.. ‹…› Не-со-е-ва… Не-со-е-ва, — повторил Косолапов, — Анастасия Степановна… Так!.. За ночь справишься?.. А ты попробуй. Я жду.

Телефонограмма от Григорьева в предвыборный штаб пришла уже в конце этой главы: АНАСТАСИЯ СТЕПАНОВНА НЕСОЕВА — А НОВАЯ НЕВЕСТА ОНА И НАС СПАСЕТ. Получалось, в романе запускался технологический процесс в направлении, обратном тому, что было в реальности. Григорьевская анаграмма, воспринятая в штабе как продуктивный слоган, спровоцировала Косолапова, по сюжету романа, на изучение вопроса о возможности рекламной свадьбы его подопечной — А. С. Несоевой — с гипотетическим (еще не назначенным) женихом.

Я, со своей стороны, позволил переставить слова в анаграмме, но это для рифмы — григорьевский оборот счастливым образом укладывался в стихотворный размер, и мне не стоило труда сочинить несколько четверостиший, уступив авторство одному из персонажей второго плана. Транслируют стихи — по всем агитационным каналам «Силы и справедливости» — уже ближе к финалу романа, когда фантасмагория являет себя во всем своем торжестве:

Но довольно. Пора и меру знать.

Из записи от 5 сентября: Гена проанаграммировал очередного героя. Будем работать.

На самом деле заказ на этого «очередного» поступил одновременно с заказом на «невесту», но этот мог и потерпеть. Я хотел, чтобы его фамилия была Богатырев, — его должны раскручивать как богатыря. Ранний вариант не был удачным: СТАНИСЛАВ ПРОКОФЬЕВИЧ БОГАТЫРЕВ давал ФАКТ В ПЕЧАТЬ: В РОССИИ ВЫБОР АНГЕЛОВ и СЧЕТ ГИЕН: СКАЛЬП ФАВОРИТА ВЫБОРОВ.

Григорьев сам видел, что это никуда не годится. Тогда он из имени сделал отчество, призвал из космоса «Леонида», и все у него заиграло: ЛЕОНИД СТАНИСЛАВОВИЧ БОГАТЫРЕВ это, представьте: И НИВА ВЕНЧАЕТ БЛАГОРОДСТВО СИЛЫ, — неплохо, неплохо. Вторая анаграмма еще лучше: СЛАВА ЛОГИЧНО ВЫБИРАЕТ ЕДИНСТВО!

Эта вторая, исполненная Григорьевым, застала моих «креативщиков» по дороге на очередной пикник, — анаграмма их потрясла: Не мистика ли? Этак действительно можно подумать о предопределении. Конец цитаты.

Но и после первой (про «благородство силы») — тоже:

— Знаете, Рита, я пробовал, — Тетюрин сказал, — но у меня не получилось, это дьявольски трудно. Когда сами попробуете, поймете, какой это феномен.

— Богатырев — феномен?

— Григорьев!

Спасибо Григорьеву: кандидат Богатырев наконец обрел имя и отчество, как будто у него они были такими с рождения.

Но тут что-то случилось с Григорьевым, мой друг уже не мог остановиться. Он сообщал мне анаграммы одну за другой. Он прислал мне странную, какую-то алкогольную анаграмму: ДОЛОГ БЫВАЕТ В ЧАС ОСЕНИ ЛИТР ВИНА, — он беспокоился за ее судьбу, боялся, что я забракую. Я обещал переправить ее в штаб, в роман — пусть там разбираются. Тогда Григорьев послал мне нечто совершенно упадническое, пораженческое — нечто такое, что должно было сильно испугать политтехнологов из «Силы и справедливости»: ГАДЫ! СВОЛОЧИ! НЕТ СИЛ В БИТВЕ… РАНА!

И это все из одного исходного Ф. И. О.! Не знаю, чем так достал Григорьева этот Леонид Станиславович Богатырев, но скоро я получил еще две анаграммы — одна непристойней другой…

А и хорошо! Пусть они в штабе забеспокоятся, пусть их охватит легкая паника. Пусть они начнут уничтожать списки компрометирующих анаграмм, стирать их из электронной памяти, пока не попал этот убийственный компромат в руки соперников. Пусть гадают, что происходит с маэстро. Не работает ли на конкурентов Григорьев? Не перекупили ли его враги «Силы и справедливости»?

Он еще пришлет на свадьбу Несоевой разнузданную анаграмму, касающуюся Ф. И. О. ее жениха, и этот свадебный подарок поставит в неловкое положение тамаду, вынужденного в позитивном духе интерпретировать сюрреалистический текст, но сейчас я боюсь впасть в пересказ «Обезьяны».

Скажу только, что Косолапов, желая прекратить отношения с Григорьевым, будет звонить ему в Петербург, но нарвется на автоответчик, произносящий голосом своего хозяина:

У Григорьева действительно был такой автоответчик. Сейчас я жалею, что в романе ограничился только этим катреном. В реальности григорьевский автоответчик продолжал:

Ну а как же телефонные заказы? Много ли их было?

Ни одного.

Но однажды был один странный звонок.

Григорьев мне рассказывал, как ему позвонили ближе к ночи уже. «Нельзя ли попросить Геннадия Анатольевича Григорьева?» — «Это Григорьев», — ответил Григорьев. Последовала пауза. «Так вы действительно существуете?» А дальше — гудки.

Григорьев действительно существовал и действительно существует.

В действительности, а также за ее пределами.