От издателя

В августе 2008 года, будучи в Париже, зашел в магазин русской книги Никиты Струве на улице Монтань Сен-Женевьев. Чего там только не увидел! Полки были заставлены эмигрантскими изданиями 20–40-х годов; послевоенными советскими изданиями — следствие огромного интереса эмиграции к народу-победителю, были и более поздние издания русской и советской классики; конечно же, диссидентская литература 70–80-х годов; из современных изданий — в основном фотоальбомы…

Отобрав на пыльных полках несколько томиков для переиздания и собравшись уже уходить, наткнулся на одну любопытную небольшую книжку под названием «Записки агента Разведупра». С тех пор как я стал заниматься издательской деятельностью, меня очень интересует история спецслужб и правоохранительных структур с момента возникновения до сегодняшних дней. Поэтому любые свидетельства коллекционирую: если нет уже опубликованных, издаю сам — благо имею два издательства.

Бегло пролистав ее, поймал себя на мысли, что по стилю изложения напоминает она мне сегодняшние публикации. Такое же неприятие исторических процессов, происходивших в России в начале прошлого века, высокомерное отношение к тем, кто стал на службу новой власти и т. д. Как правило, такая истерия характерна для проигравших или неудачников. Конечно, переиздав эту книгу как есть, я, несомненно, попал бы в струю нынешней генеральной линии власти и, может быть, имел бы коммерческий успех на рынке. Но, честно говоря, не хотелось. Купил ее я только из коллекционного интереса, а прочитав, тут же о ней забыл.

Однако пролежала эта книжка забытой совсем недолго. В октябре 2009 года на телеэкраны страны вышел сериал «Исаев» — по ранним книгам Юлиана Семенова о молодых годах легендарного советского разведчика Максима Максимовича Исаева. И хотя этот герой — образ литературный, мысленно я провел параллель между ним и реально, как утверждает автор «Записок» А. Ольшанский, существовавшим советским агентом А. П. Смирновым. В обоих произведениях речь идет об одном и том же времени, месте, описываются сходные обстоятельства, в которых приходится действовать их персонажам. Только отношение авторов к оценке деятельности героев разное. Ольшанский иначе, как «кошмаром», все, что происходило в то время в России, не называет. Своего героя, при первом же серьезном испытании ставшего перебежчиком, он позиционирует как проигравшего, как жертву обстоятельств, вынудивших его работать на создаваемые новой властью спецслужбы. Хотя, если бы не провал, наверняка бы работал и дальше, двигался по служебной лестнице и впоследствии вышел на заслуженный отдых. И не было бы никаких «Записок», и никто бы не узнал об их авторе. Герой Ю. Семенова — напротив, не жертва, а активный участник исторических событий в сложный период жизни страны. И, как показало время, правда оказалась на стороне Исаевых, а не Смирновых.

К чему это я? Сейчас много говорят об искажении истории, причем на самом высоком уровне. Мы, мои дорогие соотечественники, изначально стояли у истоков этих искажений и с настойчивостью, достойной созидательных дел, продолжаем разрушать доверие к нам. Не извлекая уроков истории, мы пытаемся приспособить ее к сиюминутным политическим потребностям, а это бессмысленно и преступно. Создание всевозможных органов по противодействию историческим искажениям проблему эту с мертвой точки не сдвинет и, кроме смеха, ничего не вызывает. Не сдвинет до тех пор, пока мы не научимся уважительно относиться к своей истории, не идти на поводу у «проигравших» и «неудачников», не перестанем слепо верить в их исключительность и принимать их высокомерие по отношению к тем, кто действительно добился выдающихся успехов в государственном строительстве, добыл славу и уважение нашей многострадальной державе во всем мире. Получив в конце прошлого века могучую страну, с огромным политическим, экономическим и культурным потенциалом, мы превратили ее в униженную и исковерканную безграмотными реформами третьесортную спутницу «вечноразвивающегося мира». Не потому ли мы так ругаем ту эпоху и то поколение людей, в ней живших, что не смогли преумножить достижения, полученные от них. А наши ошибки и промахи оказались намного трагичнее и болезненнее для общества, чем в прошлом. Пора это признать. Наше поколение оказалось несостоятельным и неспособным к созиданию.

Конечно, история все расставит на свои места, воздаст каждому по заслугам. Пройдет время Ольшанских и обязательно наступит время Семеновых — с их собирательными образами светлых героев, которые будут учить людей, к чему нужно стремиться, как нужно жить, чтобы чего-то добиваться. Не для себя любимого, а для Отечества своего. Ибо только в сильной, богатой и справедливой стране возможно достойное существование личности. Я в это верю. Верю, что не приживутся, как бы ни старались нынешние идеологи, безыдейные, эгоистичные и циничные герои Ольшанских, сплошь и рядом насаждаемые в американизированной современной российской культуре. И издавая «антиисаева», я хочу, чтобы читатель сам выбрал, какой герой ему более симпатичен. Ведь все познается в сравнении.

В. А. Стрелецкий,

генеральный директор издательства «Детектив-Пресс»

Комментарий к предисловию

Странная история. Некто А. Ольшанский стоит на обложке книги «Записки агента Разведупра» в качестве автора, а в предисловии поясняет, что не он написал это сочинение, а капитан саперного батальона А. П. Смирнов. И книга эта является его воспоминаниями и одновременно «кошмарным человеческим документом».

Да пусть простят меня, ныне уже покойные, А. Ольшанский и А. Смирнов, но, читая это сочинение с таинственным названием «Записки агента Разведупра», я смеялся.

Точно так же мне удалось повеселиться, когда в Париже на развале у букинистов за сущие гроши я приобрел десять брошюрок, с солидным переплетом, именовавшиеся «Похождения знаменитого сыщика Путилина».

Автор этого сочинения Роман Добраго ничем по буйству фантазии не отличался от автора предлагаемой вам, дорогие читатели, книги.

Только если у Романа Добраго Путилин сражался с мистическими силами, ставшими на службу криминала, то Ольшанский пишет об ужасах ЧК-ОГПУ.

Безусловно, ни одна спецслужба в мире не работает в белых замшевых перчатках, но то, что открыл нам капитан саперного батальона А. Смирнов — воистину леденящая душу история.

Оказывается, в наших спецслужбах работали только мелкие воришки и грандиозные пьяницы. Их основная задача заключалась в присвоении казенных средств, переводимых на оперативные расходы.

Это были малограмотные, ничего не умеющие, желающие лишь плотских удовольствий люди, мечтающие о «мировом пожаре революции».

«Русские Ведомости» определили сочинения Романа Добраго как «литературу для кухарок и извозчиков».

А вот для кого была написана эта книга — непонятно. Хотя, может быть, в те годы нашей эмиграции хотелось читать именно такого рода сочинения.

Мне довелось ознакомиться с воспоминаниями крупнейших русских контрразведчиков — генералов Климовича и Спиридовича. Эти два аса спецслужб с большим уважением писали о своих противниках в ЧК.

Более того, генерал Батюшев начальник контрразведки императорской армии, эмигрировав в Стокгольм, занялся изучением русских спецслужб. Большая глава в его работе посвящена блестящим операциям ВЧК-ОГПУ.

Если бы господин Ольшанский прочел эту книгу, то узнал бы о знаменитой операции «Трест», в результате которой был арестован именитый английский разведчик Сидней Рейли.

Автору «Записок…» неплохо было бы ознакомиться с материалами по другой операции ОГПУ — «ЛД», в результате которой удалось заманить в Россию и арестовать известного террориста Бориса Савинкова. Царская охранка за долгие годы борьбы с эсеровским движением такими результатами похвастать не могла.

А похищение руководителей Российского общевойскового союза генералов Кутепова и Миллера, которое советские спецслужбы в описываемый в книге период провели в самом центре Парижа? А операция «Харбинская осень»?

Да что говорить, вряд ли это смогли бы сделать жулики и пьяницы, о которых пишет Ольшанский. Его «чекисты» способны были похитить разве что огурцы на рынке.

Но тем не менее я очень советую прочитать эту книгу, она напоминает романы забытого русского авантюрного писателя Н. Брешко-Брешковского.

Правда, он писал салонно-будуарные сочинения, но книга Ольшанского по стилю и манере письма ничем не отличается от текстов забытого романиста, хотя дает какое-то представление о духе того времени, настроениях людей, быте в России и за рубежом.

Поэтому я повторяю: прочтите эту книгу, а потом решайте, для чего она была написана. Тем более что сегодня в литературном сочинительстве очень популярна тема безудержного очернительства нашего прошлого, причем очернительства в основном некомпетентного и предвзятого. Может быть, на основании таких «свидетельств» и складывалось представление об исторических событиях в России.

Эдуард Хруцкий,

заслуженный деятель искусств РФ

Предисловие

Один из несметного легиона сотрудников шпионских организаций СССР за границей — капитан саперного батальона А. П. Смирнов передал мне после отъезда в Южную Америку несколько объемистых тетрадей своих воспоминаний для написания книги, иллюстрирующей работу ВЧК и Коминтерна.

«Записки» — кошмарный человеческий документ — были написаны без всякой систематичности, тенденции или нагромождения «ужасов», но их каждая страница веет жутью и дыхание смерти холодит душу при восстановлении в памяти отрывочных эпизодов «советских тайн», написанных Смирновым «на отдыхе» — в N-й тюрьме.

Гидра шпионажа, провокации, подготовления восстаний, гражданской войны и насаждения «диктатуры пролетариата» — СССР — перед лицом всего культурного мира превратила 150-миллионный русский народ в «околлективизированного раба» и привела к молчанию не только колокола взорванных или превращенных в танцульки церквей, но и совесть тех, кто в погоне за «экономическими завоеваниями» признали за большевиками государственную правомощность. Дипломатические миссии, полпредства и торгпредства, различные «Аркосы», «Амторги», отделения «Внешторга» и тысячи других советских учреждений за границей кишат «Смирновыми» и служат единому богу — Коминтерну.

Агенты ГПУ расстреливают в России непокорного «кулака» за неотдачу зерна на фонд заграничных отделов шпионажа, «Соловки» — остров смерти русской интеллигенции, крестьянства и рабочих — получает каждый день новые партии «контрреволюционеров», и их имущество поступает в пользу… жертв революции, пресловутому Мопру, тому Мопру, который питает заграничных агитаторов и представителей III Интернационала. Зерно экспортируется за границу, продается «назло буржуям» ниже рыночных цен, а поля России на 30 % остались не засеянными из-за отсутствия посевного зерна.

Деньги нужны — Индо-Китай, Китай, Египет, Индия, английский безработный, финляндский рабочий и народы всего мира «ждут» помощи от засевших в Кремле строителей «нового мира социализма» — Сталина и К°.

А. Ольшанский

I

В 1920 году, зимою, в кабинете заместителя начальника Разведупра Павлоновского я дал подписку в обязательстве беспрекословно исполнять все директивы особоуполномоченного Западного отдела Управления товарища Яна Розенталя, в распоряжение которого должен был отбыть через несколько дней.

Мне стало известно, что моя мать и два брата, Андрей и Владимир, остаются заложниками в РСФСР и в случае моего перехода на службу к белым или какого-либо «предательства» их жизни будут расплатой. Заготовленную Павлоновским на сей предмет подписку я подписал и сообщил адреса всех моих знакомых за границей и в пределах РСФСР — таково было обязательное требование, предъявляемое ко всем агентам шпионажа за границей.

В тот же день меня доставили в Особый отдел и представили начальнику Иностранного отдела ВЧК товарищу Лившицу, маленькому, близорукому чекисту в бархатной блузе и галифе из синего сукна. Бросив на меня быстрый, пронизывающий взгляд, Лившиц сказал:

— Вы назначены товарищем Павлоновским в Финляндию. Выедете отсюда в пятницу с ночным поездом. Теперь прошу вас отправиться в фотографию и оставить нам ваши снимки. Ах да, с вас надо получить еще подписку.

Он повернулся к сидевшему за письменным столом худосочному человеку и бросил ему:

— Товарищ Каминский, приготовьте подписку о безоговорочном исполнении приказов нашей секции 143.

Тот приподнялся со стула и, скосив на меня глаза, ответил:

— Слушаю, товарищ.

Лившиц почесал карандашом свою волосатую переносицу и, как-то странно улыбаясь, произнес:

— Вы поедете с женою. Поняли?

Я растерялся.

— Виноват, товарищ, я же не женат, — сказал я торопливо.

— Знаю! — резко вскрикнул Лившиц, — но мы дадим вам товарища, которая будет помогать вам работать. Прекрасная женщина. Из буржуазии. С манерами и владеет языками. Имеет порядочный стаж. Вы должны с ней жить по-семейному. Это в интересах дела. Она будет ловить «белую сволочь», а вы только обрабатывайте.

Меня поразил развязный и наглый тон Лившица. В Разведупре со мной все были предупредительно вежливы, а тут окрик истеричного чекиста.

— Мне об этом товарищ Павлоновский ничего не говорил, — пытался возразить я.

— Все по очереди, товарищ. Товарищ Павлоновский назначает вас, и только, а я по своему разумению даю вам план работы, поняли? Это в ваших же интересах. Та дама, которая назначается в командировку, красавица. Вы оденете ее по первому разряду, меха для нее привезет курьер, и пустите в общество. Приманка — первый сорт. На ее личные расходы вам будут отпускать пятнадцать тысяч марок. Ей двадцать семь лет, и она очень, очень пикантна, — произнес Лившиц, потирая ладони и цинично улыбаясь.

Чиновник закончил писание и как-то боком подошел к столу Лившица и положил перед ним лист бумаги.

— Спасибо, — буркнул начинотдела и, прочитав бумагу, протянул мне стило.

— Прочтите и подпись! — сказал он, вставая.

Из одиннадцати пунктов подписки самых характерных было три, а именно:

«IX. Если центр предпишет мне организацию какого-либо акта, грозящего по своим последствиям тягчайшим наказанием по законам той страны, где он выполнен, я обязуюсь исполнить это задание.

X. Если обстоятельства дела, возложенного на особоуполномоченного, требуют моего активного участия в террористическом акте, изъятии представителя вражеского лагеря путем насилия или в действиях, предусмотренных «положением о мерах борьбы», изданных Боевым Комитетом Коминтерна — я, под угрозой высшей меры наказания, подчиняюсь заданиям центра и

XI. За измену интересам РСФСР — я приговариваюсь заочно к высшей мере наказания и такая же участь постигнет лиц круговой поруки».

Подписал. Дрогнула рука, и на миг застыло сердце.

Стоявший за спиной Лившиц произнес:

— Так. Теперь снимитесь. Я заготовлю вам документы. Вы служили офицером в Свеаборгской крепости, не так ли?

— Так точно, — сорвалось у меня.

— Отлично. Генерал от артиллерии А. на нашей службе, и он лично подпишет нужные на всякий случай бумажки. Старые бумажки, да еще с подлинными подписями, ценятся по ту сторону проволоки. Мы нашли в вашем делопроизводстве несколько фотографий. Мадам Залькевич, ваша супруга теперь, удачно поместилась на одном снимке с вами. Увидите — поразитесь технике нашего фотооператора! Не бойтесь, у меня все предусмотрено. Так, товарищ, теперь загляните в фотоателье и снимитесь. После этой комбинации вас повезут обедать к вашей супруге, — сказал Лившиц и, сложив мою подписку, спрятал ее в роскошный кожаный бювар, на краю — великокняжеская корона и усыпанная розами буква «Д».

Рукопожатие — и вниз по устланным ковром ступеням.

Хлопнула дверца лимузина, и против меня уселся агент Разведупра — латыш Симсис, приезжавший в 1923 году курьером ко мне.

Фотоателье.

Я прошел ряд комнат со шкапами — в них обмундирование всех частей бывшей императорской России, шитые золотом мундиры, камергерские, губернаторские, гофмаршальские и скромные черные рясы священнослужителей. Полки с головными уборами. Партикулярное платье, цилиндры, фетровые шляпы, грудами обувь, фрачное белье, жилеты с перламутровыми пуговицами, трости с золотыми набалдашниками — все атрибуты театра «Красного ужаса». В одной комнате сложенные в ряд роскошные кожаные чемоданы с вензелями, инициалами, футляры для ракеток тенниса, гольфа. А развешанных по вешалкам дорогих шелковых кимоно и пеньюаров — не счесть!

«Костюмерная» Иностранного отдела Разведупра и ВЧК оценивалась в 1920 году в 800 000 долларов!

Фотографом оказался венгерец Ш., бывший владелец фотографии в Петербурге на Большом проспекте, словоохотливый болтун.

По предложению Симсиса я позировал в форме, в партикулярном и даже на «пляже» в купальном костюме.

Наконец я оставил в объективе прекрасного Zeiss-а дюжину пленок для регистрационного отдела ВЧК. Симсис был, очевидно, своим человеком с фотографом и называл его запросто «венгерской колбасой», уснащая речь нецензурными словами.

Кошмарный цинизм венгерца, пособника дьявольских манипуляций Чеки, выявился в разговоре о поездке на фотооперацию по вызову «самого» Зиновьева в знаменитый советский притон на Пречистенке. Со мной не считались — в их глазах я был уже конченый человек. Перед уходом фотограф фамильярно хлопнул по плечу меня и спросил:

— Не угодно ли посмотреть на ассортимент голых «сов-бар»? Прямо — цимес!

Его осадил Симсис.

Мы вышли в переднюю.

Два дюжих красноармейца осмотрели пропуск Симсиса и козырнули ему. Странное чувство какой-то притупленности овладело мной. Мне было абсолютно безразлично, куда повезет меня Симсис.

Я постиг, что обезличен, морально изнасилован и превратился из Человека в предателя.

Устало припав головой к спинке автомобиля, я закрыл глаза. Хотелось побыть одному.

Уже восемь дней меня возили по различным «инстанциям», натаскивали в различных «отделах» к работе и заставляли подписывать, подписывать и подписывать.

В лиловых сумерках тонули главы, ныне взорванного, Симонова монастыря. Промчались мимо. Куда?

Я вышел из автомобиля. Торопливо закурил и осмотрелся.

Симсис что-то шептал на ухо шоферу.

За железной изгородью стояло двухэтажное здание — вилла или особняк.

Второй этаж был ярко освещен.

Из одного окна виднелась широколистая пальма.

— Идемте, товарищ, — произнес Симсис, подходя к калитке, и позвонил.

Я сделал несколько шагов вперед — ноги как будто отекли.

В широком подъезде вспыхнул огонь.

Выбежала молоденькая девушка, одетая «по-старому»: в белом переднике, в черном плиссированном платье и с чепцом на завитой голове.

— Здравствуйте, товарищ Раиса, — приятельски приветствовал ее Симсис и, распахнув калитку, вошел первым в вестибюль.

— Добрый вечер, — задорно воскликнула девица и взглянула на меня не то с любопытством, не то изучая.

— Прошу, товарищ, — сказала она мне, кокетливо поправляя выбившиеся кудри из-под белоснежной наколки.

В передней — ковры, вазы на постаментах черного дерева, зеркала в старинных рамах и над широкой лестницей роскошный хрустальный гарнитур электрических ламп.

Симсис швырнул свои куртку и фуражку на кресло в передней. Пригладил ладонью напомаженную шевелюру и переложил из кармана брюк в карман френча браунинг.

Я снял потрепанную, видавшую виды шинель, служившую мне одеялом во время боевой страды и в подвалах губернской Чеки.

Бросил взгляд в трюмо и не узнал лица. Так, вероятно, выглядит каждый человек, совершивший преступление перед Богом и людьми…

Пошли наверх, откуда доносились оживленные голоса.

В зале, уставленной золоченым гарнитуром Louis XIV, нас встретили — восточного типа, изящно одетая в темноголубое муаровое платье с горностаевой отделкой, дама, рослый блондин в форме комбрига и, по-видимому, военспец из «бывших», элегантный средних лет шатен с коротко подстриженными усами.

Подавая мне разукрашенную бриллиантовым браслетом и кольцами руку, дама назвалась:

— Варвара Павловна Гибсон.

Я назвался псевдонимом, как мне повелел Павлоновский.

Комбриг оказался прибывшим с юга Богуньским, начальником украинской бригады, расположенной в Переяславле, а щеголь — бывшим подполковником генерального штаба Бобрищевым — военным агентом РСФСР в Финляндии.

Мы прошли в столовую. Серебро — на белизне скатерти… Хрусталь и цветы. Вина и фрукты. На льду в массивном овале кованого серебра — икра.

Симсис, очевидно, приставленный ко мне, занял место в сторонке, уселся в конце стола и сразу налил себе полный стакан мадеры.

— Что-то наша хозяйка задержалась, — произнес военный агент, бросив взгляд на тяжелое пурпурное драпри в нише стены.

— Ах, знаете… хорошенькая женщина. Туалеты надо перебрать, тем более сегодня, — с лукавой усмешкой проронила Гибсон и взглянула на меня.

Комбриг и атташе переглянулись.

Мне было как-то не по себе: я посмотрел на свое отражение в зеркале — старенький френч, потертый воротник, один рукав, пришит суровыми нитками, лицо небритое, шея в пятнах от «вшивой» жизни в подвале на Лубянке.

А они — сытые, разодетые, какие-то довольные, уверенные в завтрашнем дне!

— А вот и наша милая «иностранка» показалась, — сказал атташе, устремив взор на вошедшую в столовую Залькевич.

Я обомлел, думая, что перед моим взором показалась какая-либо кинозвезда. Умопомрачительный туалет, жемчуга и бриллиантовое колье.

«Так вот какую «жену» мне дают в качестве приманки», — подумал я, рассматривая тонкие, красивые черты шпионки.

Первой она поздоровалась со мной.

И в ее темно-голубых глазах я подметил что-то схожее со взглядом хищника.

Чуть-чуть дрогнула ее рука в моей — веки опустились на миг.

Она знала, понятно, что вскоре мы будем связаны страшным, темным делом…

Когда горничная принесла обед, мы заняли места.

Была жуткая параллель — этот изысканный обед и порция прогнившей воблы в тепловатой водице, раздаваемая раз в день чекистами.

Разговоры велись на разные темы, меньше всего о будущем страны.

Бобрищев хвалил «буржуазные» рестораны Финляндии, разносил скромных финских дам, а о полпреде Черных говорил, как о «глупой туфле». Нарочито «пробалтывался» о своей «опытной» агентуре среди эмиграции и неоднократно упоминал о ценности своей работы для РСФСР.

Комбриг слушал, как и Симсис, предпочитая разговорам стакан хереса и тайное пожатие пухлого локтя Гибсон.

После обеда моя «жена» пригласила меня в будуар.

И там, полулежа на шелковом канапе, она шепотом рассказала мне следующее: вдова расстрелянного полковника Т-ого, бывшего начальника тяжелого артиллерийского дивизиона, она под угрозой голода поступила на службу, через посредство предателя, сослуживца мужа, в московский отдел МЧК. Взятая «на глаз» секретарем ВЧК Ягодой, она стала его любовницей и, когда он «влюбился» в балерину бывш. Императорских театров Г., перешла на службу в Иностранный отдел. Тут ее «судьбой» заинтересовался всесильный Лацис и поручил ей «Национальный центр». Она предалась наркотике и стала орудием в руках Лациса. Вилла, в которой жила теперь, была «холостой квартирой» второго поклонника — Менжинского. Но — настал час и ей предложили поехать работать за границу. Менжинский успел сойтись с сотрудницей Внешторга Рыбаковой, и ей, понятно, надо было найти «жилплощадь».

Она взяла с письменного столика блокнот и написала:

«Не бойтесь ехать. Бобрищев хороший человек, хотя и предатель. Главное, заполучите денег побольше».

Когда я прочел эти строки, она вырвала лист и, положив на пепельницу, сожгла. Пепел растерла между пальцами и бросила в камин.

— Кто эта Гибсон? — спросил я.

— Гибсон… Я скажу, когда уже уедем, — подумав, ответила она и встала. — Идемте, — сказала она и, нервно пожав плечами, усмехнулась, — там же гости.

В столовой пили кофе с ликером. Симсиса не было — он вошел в комнату несколько минут спустя после нашего прихода.

Я понял — он наблюдал за нами, подслушивал, притаившись где-нибудь за дверями.

Уже было за полночь, когда Симсис увез меня в конспиративную квартиру, в Столешников переулок.

Мне отвели комфортабельный кабинет и предложили выспаться.

Всю ночь в коридоре кто-то ходил, шептался и звякал шпорами.

II

По ордеру, выданному Павлоновским, мне выдали 100 000 финских марок на предварительные расходы в Гельсингфорсе. Симсис принес из Госхрана девятикаратный бриллиант и под расписку вручил «жене». Ей выбрали из склада МЧК каракулевую шубу, спороли подкладку с нашитой на карман инициальной меткой и сдали в мастерскую для освежения и приведения в порядок. Комплекты шелкового белья, гарнитуры дорогих отделок, два роскошных кофра из желтой кожи и несессер дополнили щедрую выдачу «приданого» моей «жене». Я получил шубу на енотовом меху, золотой хронометр и портсигар с инициалами, совпадающими с моими (еще бы, из такого склада!). Все вещи были запакованы в деревянный ящик и отправлены в Наркоминдел.

Я получил их в Гельсингфорсе.

Оставалось два дня до отъезда в Петербург — это время я «посвятил» изучению дешифровки, изготовлению химических комбинаций для письма, работал в лаборатории по проявлению фотосводок, знакомился, под руководством спеца, капитана Наживина, минной установкой (!) и слушал лекции «профессора шпионажа», бывшего лейтенанта Раскольникова. Последний настойчиво предлагал мне приобрести из финляндского генштаба планы Кронштадтских укреплений, проданных якобы финнам покойным капитаном Щасным.

Наконец — последний визит Павлоновскому и Лифшицу, заезд в Наркоминдел для регистрации в Секретном отделе — и на вокзал с «женой» и «лакеем» Симсисом.

До Петербурга мы ехали в «дряни», т. е. я в старой шинели и стоптанных сапогах, а «жена» в поношенной мерлушковой шубе и летнем костюме цвета грязи.

Так было велено!

В Петербург прибыли утром.

И на трамвае нас доставил Симсис на квартиру коммуниста Вирккула, в дом финляндской казенной ж.д. на Симбирской улице. Штаб-квартира шпионов и курьеров западной секции! Вирккула до войны и большевизма был скромный «звонарь», торчавший на платформе станции Петроград и отбивавший уход поездам, а ныне кавалер «красного знамени труда»! Симсис занял у меня тысячу марок и ухал в тот же день обратно. Мне же надлежало явиться в финскую секцию компартии с письмом от Лифшица. Там приняли меня сухо и направили к Кингисеппу (расстрелян в Ревеле) в Мариинский дворец.

Высокий статный лидер эстонской компартии внимательно выслушал меня и сообщил, что он устроит все. Я должен ждать товарища Микко и сидеть дома.

Через день ко мне явились три молодых финна-проводника. Один прекрасно владел русским языком.

В присутствии Вирккула они сообщили мне, что меня и «жену» можно перебросить в Финляндию вполне легально. Это будет стоить двадцать тысяч финских марок. Паспорта с фотографическими карточками они купят и пограничную стражу поставят там «где надо». Я дал задаток в пять тысяч марок и две фотографии, свою и «жены». Парни ушли. Через несколько дней они вернулись из Райяиоки и представили мне 2 формальных документа, удостоверяющих, что я и «жена» жители припограничной деревни в Финляндии. План был ими разработан так: со станции Белоостров мы пойдем лесом на лыжах под охраной красноармейцев отряда пограничного пункта до реки. А так как река не замерзла, ее придется перейти вброд. Воды по колено. На стороне финской границы нас будут ожидать пограничники, которые проведут лазейками вдоль дороги в деревню. Им придется дать «на чай».

Остальное устроят уже проводники.

На этом и порешили. С вечерним поездом тронулись в путь. Билеты получили по распоряжению Вирккула. В Белоострове явились к коменданту — чекисту Соколову. Он отвел нам комнату и предложил ждать до полуночи. Финны играли в карты с красноармейцами. Свои люди — эти контрабандисты и перевозчики, жители пограничных деревень Финляндии.

Настала минута — жуткая и полная неизвестности. Нам подали сани, запряженные тощей лошаденкой, уселись мы — «шпионы», красноармейцы и финны. Ехали молча… Долго ехали лесом, потом выбрались на дорогу. В серебряных ризах стояли ели и сосны, высокое небо, как голубой бархат, раскинулось пологом. Мягко хрустел снег под полозьями и копытами лошадей.

Мелькнула какая-то деревня.

Сожженный храм или кирка — на косогоре.

Один красноармеец скинул с плеча винтовку и сошел с саней.

— Близко чухна, — прошептал он, — надо в осторожку идтить.

— Скоро на лыжи надо перейти, болото пойдет, — заметил рыжебородый возница в барашковой шапчонке на кудлатой голове.

Завернули снова в лес, густой, притаившийся и изрезанный узкой дорожкой.

— Сходить надоть… болото, — сказал возница и спрыгнул с саней.

Все сошли.

Финны вытащили из-под соломы лыжи, палки и мешки.

Одну пару дали мне, вторую — «жене».

Красноармейцы взяли свои — широколопастые.

— Счастливого пути, — сказал возница, снимая суконную рукавицу и протягивая мне руку.

— Спасибо, — выдавил я хрипло, и что-то острое впилось в сердце.

— И тебе, гражданка, — сказал он дрожавшей от холода «жене».

Подергал вожжами, свистнул и завернул в сторону… России.

Кое-как наладили лыжи.

Двинулись гуськом.

Финны впереди. Вынули револьверы, сняли предохранители и глубже напялили на глаза свои меховые белые шапки…

Шли долго — час, другой или прошли уже три часа — не знаю.

Лыжи тонули в мокром снегу, в обуви хлюпала вода, и безмерная усталость ломила спину.

Впереди черной лентой показалась Сестра-река. Был слышен гул ее нескованной льдом воды.

— Ну, теперь, товарищи, лыжи снять и «пешком», — тихо сказал один из красноармейцев, сухо щелкнув затвором винтовки.

— Стойте тут, а я пойду «нюхать», — сказал финн-проводник и, сбросив с ног лыжи, зашагал к видневшемуся в темноте берегу.

Остановились.

— Страшно мне, — услышал я около уха шепот «жены».

Я невольно сжал ее руку и произнес глупое:

— Ничего.

Издали донеслось что-то похожее на падение ветви или камня. Потом свист… Кто-то показал «огонь».

Осторожно, притаив дыхание все тронулись на мелькавший впереди огонек электрической лампочки.

На берегу стояли двое.

Один был наш проводник, другой — его брат, пришедший сообщить, что «воздух чистый».

Никаких пограничников, понятно, не было.

И как после выяснилось, этот прием был выдуман финном, чтобы сорвать с меня «на чай».

Красноармейцы остановились — винтовки к плечу и палец на спуске.

Финны посовещались минуту-другую и разработали дальнейший план.

Залькевич перенес на тот берег один из финнов, а я, держась за руку другого, прошел вброд. На этом берегу была Финляндия. Моя нога коснулась территории свободной страны, где начали действовать те безжалостные предписания Лифшица, Павлоновского, Раскольникова и других чекистов.

Светлело небо…

Вдали виднелись серые силуэты домов и построек.

Дул прохладный ветер и откуда-то издали долетал дымный запах.

Быстрыми шагами, наклонившись, следуя за финнами, мы с «женой» вышли на тропинку, ведущую в мелкий перелесок.

Шли молча, прислушиваясь к каждому шороху, двигались куда-то, отдав себя на попечение идущих впереди…

Напрямик к нам выступила изгородь из кругляков-камней.

Перелезли через нее и, пройдя еще сотни две шагов, мы увидели огонек в окне дома.

— Это наш дом, — сказал один из финнов и, вынув трубку, стал ее раскуривать.

— Теперь почти главное сделано, — продолжал он, попыхивая едким дымом, — отдохнете, тогда повезем вас в Виипури^[1].

Тявкнула собака в подворотне и стихла.

Вошли в сени.

Старая, седая, сгорбленная финка светила фонарем и, добродушно улыбаясь, покачивала головой, бормоча:

— Terwe tuloa^[2].

Типичная финляндская изба зажиточного крестьянина — все чисто, вымытый еловый пол и скамьи, занавески на окнах, фуксии и кактусы. На полках книги и Библия. Деревянные кровати покрыты шерстяными вязаными одеялами, перед ними домотканые коврики.

Тепло. Светло. И так приятно запахло печеным хлебом.

Засуетилась старуха, забегала.

Моей «жене» принесла рубашку, шерстяные чулки, пеструю кофту и туфли.

Отвела ее в соседнюю комнату и помогла стащить набухшие сапоги.

Обо мне позаботился ее старший сын, Микко. Предоставил мне свое белье, суконные брюки и свитер.

— Вот тут и отдохните, на этой кровати. Мать кофе сварит, выпьете один кнорри^[3] и спать, — сказал он, раскладывая на скамье платье.

Я переменил белье, напялил свитер и толстые чулки.

Приятное чувство тепла клонило ко сну.

Запас валюты промок; мне пришлось разложить на печке десятки тысяч финских марок, и я решил сторожить.

Но Микко уговорил идти к «жене», а «марки» сами, дескать, высохнут.

Я сообщил ему количество денег и пошел в комнату, отведенную Залькевич.

Если теперь мое положение и было смешным, я все же решил приступить к «семейной жизни».

Залькевич, на мой стук, открыла мне дверь. Куда девалась «кинозвезда»?

Передо мной была измученная, исхудалая крестьянка, с выражением животного страха в глубоко ушедших в орбиты глазах…

III

Четыре дня мы отдыхали в доме проводников, тем временем средний брат Антти съездил в Выборг и приобрел нам приличное платье и обувь.

Ранним утром мы сели в сани и Микко повез нас в ближайшую деревню, откуда нас в Райяиоки доставил местный купец — финн Итконен.

Так как по дороге к железнодорожной станции были расставлены воинские патрули, проверявшие документы, ехать в санях купца было надежнее, чем с Микко. Он и избрал такой маневр для отвода внимания.

«Купец» взял за дорогу в семнадцать километров три тысячи марок. Два раза осматривали наши документы бравые солдаты, все сошло благополучно.

Документы были на подлинных бланках сфабрикованы в Финской секции Коминтерна. На станции снова потребовали документы и, проверив наши, взятые у Микко, чемоданы с провизией, любезно извинившись, козырнули «шюцкористы» и впустили в зал.

Билеты до Выборга купил купец.

Я слыхал, как он пояснял стоявшему около кассы солдату, что едет на выборгскую ярмарку покупать «свояченице» корову. Итконен, однако, с нами доехал до первой станции и, распрощавшись, сказал, что Микко будет в следующем вагоне. На станции Мустамяки вошли в вагон двое статских — агенты политполиции.

Потребовали документы.

Спросили, куда едем, и, удовлетворившись моим ответом, отметили на «ленсманской» бумаге визу.

Перед самым Выборгом тоже, и второй этап прошел благополучно.

От Выборга до Гельсингфорса ехали вместе с Микко. Поздно вечером прибыли в Гельсингфорс.

Микко нанял такси.

Прибыли в Тээле — на конспиративную квартиру.

Хозяин квартиры, «портной» Якима, был, как потом оказалось, коммунистом — участником мятежа 1918 года и лишь недавно выпущенный из Катаянокской тюрьмы. Портным он фактически не был, но для прикрытия своей деятельности имел вполне оборудованную мастерскую и даже немалый запас тканей. Работали у него подмастерьями пять профессионалов портных, все члены Мопра и Комъячейки.

Финская секция выдавала ему ежемесячно 15 000 марок для содержания мастерской по изготовлению военного обмундирования.

«Клиентура» состояла из нижних чинов местного гарнизона и приезжих агентов шпионажа.

Сличив половину моего мандата, написанного на шелковой бумаге, «портной» предоставил нам комнату.

Микко произвел со мной окончательный расчет и попросил дать расписку в том, что «масло и сыр» получены, что означало условленное — благополучно прибыли.

После ухода Микко «жена» сказала:

— Содрали с нас немало эти парни, но доставили отлично.

Подсчитал деньги — оставалось пятьдесят девять тысяч. На перевоз ушло почти сорок пять тысяч.

Заглянул хозяин, предложил поужинать и сообщил, что утром придет особоуполномоченный. От ужина мы отказались — пережитое за эти дни настоятельно требовало отдыха…

Утром, после завтрака в нашу комнату вошел высокий, элегантно одетый господин и назвался Кирштейном.

Было ему лет под сорок — скуластое, упитанное корявое лицо, глубоко сидящие серые глаза и приплюснутый нос выдавали его «породу».

— Вы номер 794? — спросил он, развалившись в кресле и положив мясистую руку с искусанными ногтями на пальцах на стол.

— Да, — ответил я.

— Деньги у вас остались?

— Около шестидесяти тысяч есть и бриллианты, — ответил я.

— Здесь вы не должны оставаться, — начал он, внимательно разглядывая мою «жену», — это на первое время. Сегодня же вы снимете квартиру в Мункснесе. Это за городом. Там сдается особняк в три комнаты. Главное, соседей нет… Прислугу вам я нашел — партийка. Кого вы знаете из русской эмиграции? Знакомы вы с полковником Кондыревым? Полковника Фену знаете? Генерала Васильевского? Бывшего воинского начальника Балицкого, наверно, знаете? Вот мой совет — сегодня же не теряя времени поезжайте и снимите особняк. Но раньше оденьтесь. Это тряпье долой. Кстати, вашей супруге необходимы бальные туалеты. Пока ваши вещи придут — купите все. Теперь сезон… Белогвардейцы устраивают благотворительные балы. Ваше присутствие на них обязательно. Там можно многое «поймать». На этой же неделе вам дадут документы. Заготовьте фотографии — я завтра зайду за ними. На Александровской улице есть моментальная фотография. Вы же по-шведски говорите?

— Немного, — ответил я резиденту.

— Будете снимать квартиру — назовитесь коммерсантом. За квартиру заплатите вперед за три месяца. Попрошу вас позвонить мне около пяти часов вечера. Номер 4–04.

Вызовите Ингрид и скажите, что говорят по делу бумаги для экспорта. Подойду я. Если сняли квартиру — скажите: «могу представить сто тонн», нет — «заказано». Тут ведь телефонные барышни шпионят. Теперь займемся вами, товарищ. Купите платья, шикарной обуви и белья. Все теперь же. Денег не жалейте. После маникюра украсьте палец обручальным кольцом и на мизинец бриллиант. Забудьте, что вы из Советской России. Вы — эмигранты из Константинополя. Документы получите с визами. Все тип-топ. Я получу из полпредства план работ. Коренец приедет ночью. Это секретарь миссии. Наш организатор. Будете реализовывать бриллианты — скажите мне. У меня есть знакомый еврей-спекулянт. Платит хорошо и без риска. Ну, кажись, все. Главное теперь — осторожность и внимание. Купите несколько чемоданов, без вещей же не снимают барской квартиры, — сказал тип и, протянув мне руку, добавил: — Всего доброго.

— Началось, — произнесла устало «жена» после ухода резидента и нервно хрустнула скрещенными пальцами.

— Да, директивы даны. Пойдемте же покупать туалеты и перерядимся, — сказал я и, подойдя к ней, шепнул: — Это недолго же.

В первоклассном магазине Taylor мне выбрали пиджачную пару, смокинг, пальто с котиковым воротником, а «жене» — манто со скунсовым воротником.

Рассчитался новенькими, уже высохшими кредитками.

Кортонки со шляпами, пакеты белья, коробки с обувью, воротниками, галстуками, перчатками и носками обошлись в четырнадцать тысяч марок. Все покупалось лучшее и модное!

У Тилла мы купили обручальные кольца и, по указанию резидента, кольцо «на мизинец».

Вещи были доставлены на нашу конспиративную квартиру в Тээле.

IV

В ресторане «Катр» заняли стол одетый с иголочки господин и элегантная дама — агенты шпионажа…

Было жутко, необычайно жутко встретиться взглядами с теми посетителями, которые, не подозревая в нас агентов Разведупра, задерживали свое внимание на новых лицах шикарного отеля-ресторана.

В нем жил тогда генерал Маннергейм.

Я всматривался в лица гостей, но никого не было знакомых.

В оркестре один скрипач вызвал в памяти воспоминание: его я узнал.

Это был бывший полковник К.

С супругой мы перешли уже на «ты», но старались избегать разговора по-русски. Мы «офранцузились». Счет уплачен. Мы вышли.

Шумно на Эспланаде… Взад и вперед движется волна нарядно одетых дам, военных, учащихся, элегантных мужчин — преобладает шведская речь.

Зеркальные окна магазинов в огне электрических лампочек. Мчатся автомобили… Кипит жизнь, но нет все-таки того темпа довоенной Финляндии.

Наняли такси и поехали в Мунксенес снимать квартиру.

В ельнике, опорошенном снегом, стояла вилла, над ней высился утес с беседкой. Старуха-дворничиха показала дом.

Уютно и благоустроено.

Богатая мебель. Ковры и множество картин финских мастеров.

Старуха, показывая комнаты, спрашивала о моих занятиях, семейный ли я, надолго ли думаю снять дом и т. п.

Цена была высокая для местного жителя, но мне как «иностранцу» подходящая — три тысячи марок в месяц.

— Господа могут быть покойны — наш район очень тихий и благочинный. Летом тут рай. Купальня, на берегу пристань и лодки. Хозяин живет за границей. Он профессор какой-то, — поясняла сторожиха, видимо посчитавшая нас «знатными иностранцами».

Снял особняк, сказав, что перееду завтра же.

Наемную плату надо было внести в адвокатское бюро.

Поехали туда.

«Патрон» выдал расписку в получении денег и обещал приготовить контракт.

Итак, мы обосновались по указанию Яна Розенталя.

В пять часов я позвонил по данному им номеру и вызвал Ингрид по делу бумаги.

Розенталь не заставил себя ждать, после грубого «алло-о» спросил:

— Сколько тонн папиросной бумаги имеете в депо?

— «Могу доставить сто тонн» — ответил я.

— Отлично! Завтра буду на вашей фабрике. До свидания, до вечера.

Поселились в особняке.

Дворничиха принесла три бланка для заполнения и домовую книгу. Затопила печки и справилась о прислуге.

Я сказал, что к нам вернется наша прислуга.

К обеду явилась молодая финляндка Сайма с письмом от какого-то Арвола и сказала, что она рекомендована владельцем портновского дела в Тээле.

Сайма сносно владела русским языком и, устроив свой скарб на кухне, принялась за работу. Вечером она показала «жене» партийный билет и сказала:

— Мой отец расстрелян «мясниками», я теперь коммунистка.

Надо отдать справедливость, Сайма оказалась чистоплотной, работящей девушкой. В коммунизме — фанатична, до крайнего предела насыщенная ненавистью к «буржуазии».

О Советской России она говорила с каким-то умилением и, по-видимому, совершенно не знала истинного положения вещей в «комрае».

Приятно пахло в комнате еловыми ветвями… На письменном столе в белой раме стояли портреты генерала Маннергейма и председателя финского Сейма Свинхувуда. Я так и оставил их, хотя принадлежали они кому-то, раньше меня снимавшему особняк. Массивная люстра, спускавшаяся с потолка, разливала ровный голубоватый свет. Супруга отдыхала в спальне, а я ждал резидента…

Он явился не один.

Вместе с ним пришли первый «советник» посольства, совершенно не значившийся в дипломатическом списке СССР, — Фишман и военный атташе Бобрищев.

Фишман, числясь советником, на самом деле был «оком» МЧК и прибыл в Гельсингфорс нелегально в начале 1920 года.

Розенталь хозяйственным взором осмотрел квартиру, постучал в стены, заглянул в печки и, приподняв ковры, ощупал полы.

— Подходящее жилье, — сказал он Бобрищеву, — летом можно с городом сообщаться на моторной лодке. Надо вот пункт поблизости найти.

Раздевшись, гости прошли в столовую.

«Жена» распорядилась приготовить кофе.

Розенталь тем временем занялся делом.

— Запишите, товарищ, эти имена и зашифруйте «красной медью», — сказал он, вынув из кармана коробку лепешек «Вальда».

Взяв блокнот, я вооружился стило.

— Во-первых, возьмите на глаз вот этих господ, — продолжал он, слизнув с ладони несколько высыпанных лепешек, — полковника Фену, он председатель всей эмигрантской своры, потом его ближайших помощников — барона Унгерн Шнернберга, редактора газеты Саволайнена, генерала Васильковского, полковников Балицкого, Кондырева, бывшего сыщика Кунцевича, начальника политполиции Хольмстрема и его помощника Клеметти. Это первосортные.

Дальше — запомните некоего типа, занятого писательством, по имени С…, выводите его на чистую воду. По нашим агентурным сведениям, он числится в политполиции и дает уроки финского языка «полубелому» эксперту из торгпредства Карабасникову. Попробуйте войти в эти круги и собрать материал. Пустите в оборот вашу супругу. В субботу в залах Сосиэт-хузет какой-то белогвардейский бал. По нашим сведениям, там будут все те, кои нам вредят. До этого познакомьтесь с кем-нибудь из видных эмигрантов. Лучше с семейными. Закажите стол и с супругой приступайте к обзору и наметке. Вы знакомы со многими из белого центра. Предупредите при встрече, что вы прибыли из Турции, побывали во Франции и так далее. На всякий случай я принес вам удостоверения различных учреждений, по которым видно, что вы эмигрант и занимаетесь коммерческими делами.

Розенталь передал мне удостоверение турецкой полиции, сертификаты отелей на Пера, счета на мое имя и паспорт финского градоначальника на имя Кари с женой Марией.

— Паспортом вам не надо теперь пользоваться — это на случай ваших командировок, — посоветовал он мне.

— А скажите, товарищ, вы знаете многих русских в Гельсингфорсе? — спросил, картавя, Фишман.

— Кое-кого знаю, а что?

— Ваше появление не возбудит подозрения у них?

— Не знаю… Попробую изловчиться надуть их, — ответил я нерешительно.

— А что вы его учите! — воскликнул, как бы раздражаясь, Розенталь, — сам знает, на что пошел. И не маленький!

«Советник» вскинул на уполномоченного глаза и виновато произнес:

— Чтобы не вышло, как с номером 303.

— Тот был идиот — ваш 303-й, — буркнул Розенталь сердито и, встав, подошел к окну.

— Комбриг, взгляните-ка сюда, — весь залив как на ладони! — воскликнул он повернувшись к атташе.

— Я уже обозревал это место. База прекрасна! Весной начнем доставку грузов. А осенью хлопнем восстанием, — сказал Бобрищев, лукаво щуря Фишману глаза.

Сайма принесла кофе.

— А какую красивую бабу вам нашел наш портной! — воскликнул Розенталь, окидывая взглядом смутившуюся Сайму.

— Ты коммунистка? — спросил Розенталь строго.

— Да, — ответила бойко девушка.

— Молодец! Ты будешь получать три тысячи жалованья, но держи язык за зубами, — промолвил Фишман и встал. Пожал руку Саймы и добавил: — Молодец «тютто».

Сайма вышла.

На лице атташе зазмеилась улыбка не то иронии, не то насмешки.

— Нечего фамильярничать, товарищ, — бросил он нетерпеливо, — с ней надо иначе вести себя.

Фишман надул толстые губы и пожал плечами пробормотав:

— Почему?

Атташе рассмеялся:

— Прислуга, хэ-хэ-хэ, а вы на «ты».

Розенталь отпивал маленькими глотками кофе и, казалось, о чем-то думал, хмуря изрезанный глубокими бороздами низкий прямоугольный лоб.

«Жена» сидела в тени, в качалке и, казалось, была мысленно далека от всего происходившего в комнате.

О чем думала она?

Какие мрачные мысли роились в ее голове, какие чувства таило ее сердце?

Присутствие «гостей» тревожило меня. Я не допускал и мысли, что моим «гостям» было предоставлено такое свободное передвижение в Гельсингфорсе.

— Займитесь поручениями. Я жду вашего донесения в понедельник для доклада товарищу Черных, — сказал Розенталь, подходя к «жене». — А вы, товарищ, не унывайте. Заведите знакомства с местными офицерами. Есть красивые мальчики. Для дела важно, — произнес он, улыбаясь краем рта и пожимая ей руку.

Бобрищев доминировал над этими типами изысканностью манер и корректностью в разговоре. Приложился даже к руке «жены» и небрежным тоном фата проронил:

— Очаровательной даме наше почтение. До свидания.

Фишман протянул мне три пальца и пробормотал сухо:

— До свиданья.

Сайма проводила гостей на улицу. Заперла калитку. На кухне застучал топор — «тютто» принялась готовить ужин.

— Вы спросили как-то, кто такая Гибсон, так вот теперь я расскажу вам ее прошлое и настоящее. До какой глубины человеческой низости пала она — это страшно даже подумать, — начала «жена» свое повествование, усаживаясь против меня на диване.

Под шум метели за окнами я услышал жуть действительности «красной» России.

— Гибсон была моей подругой детства. Она дочь богатого коммерсанта. Ее отец был убит бандитами Петлюры в Черкассах. Мать сошла с ума. И вот тогда Гибсон покидает Черкассы и едет в Полтаву. Знакомится там с командиром I Интернационального полка Фекетэ и превращается в его содержанку. Фекетэ был тогда в фаворе у Троцкого. Он осыпал Гибсон бриллиантами и жемчугами… Она следовала за ним в салон-вагоне или в роскошном фаэтоне расстрелянного помещика М-ской губернии М. Но, на ее беду, она влюбилась в красавца-венгра, офицера штаба Фекетэ. И на нее донесли. Уследили. Офицер был расстрелян, а ее Фекетэ отдал в «общее пользование» первой роте… В Лубнах в 1921 году ее нашли на полотне железной дороги, очевидно выброшенной из вагона. Полуобнаженной и без сознания. Какой-то эшелон красноармейцев подобрал ее и привез в Москву. И через полгода Гибсон была в ЧК секретным сотрудником. Она «предавала» всех, виновных и невиновных. На ее душе не меньше трехсот жертв. Когда она уже окрепшей, поправившейся встретила меня и сообщала без утайки о своих работах, мне стало ясно — она была матерая чекистка. Она и не скрывала, что лично расстреливала жертвы, не таила кошмарных избиений в подвалах МЧК и с какой-то болезненной, животной радостью передавала о новых жертвах, которым не избежать ее кольта…

Она сошлась с одним офицером-спецом, пожила с ним месяц и предала Лацису. Выпросила у командира разрешение застрелить его и, получив пропуск в подвал, где совершались казни, пришла на час раньше. Ждать его. Гибсон предала дядю, мужа старшей сестры и тетку. Она жила в каком-то кровавом тумане — морфий, кокаин и опий отпускались ей по ордерам ВЧК в неограниченном количестве. Нравственно она уже погибла, но тело еще служило приманкой любящих сильные ощущения сановников Москвы. В числе ее поклонников были, как она говорила, Вигдор Копп из Наркоминдела, садист доктор Кедров, жестокий палач Менжинский и бывший наркомюст Стучка. Потом пошли рангом ниже, вроде Бобрищева или Лифшица. Она заманила из Польши, путем переписки, в Россию дальнего родственника, бывшего морского офицера, и, когда его расстреляли, получила вознаграждение в виде заграничной поездки — в Берлин. Но и там она предавалась кутежу в ночных локалах и шикарных притонах. Вернулась обратно с громадным багажом дорогих туалетов и шляп. Снова взялась за работу. Погибший она человек, и недалек тот час, как ее по ордеру ВЧК сдадут коменданту для расстрела.

Она не первая и не последняя из бесчисленной плеяды «совагентш», нашедших последний приют в яме Ваганьковского кладбища.

Она умолкла. Опустила голову на грудь и сжала руками виски.

Воцарилось жуткое молчание. Перед моим взором предстала картина последней встречи с Гибсон.

Леденело сердце при мысли, что и я стал косвенным участником беспримерных в истории человечества убийств…

— Скажите мне откровенно: вы будете работать «им»? — обратилась ко мне как-то «жена».

— Понятно, иного выбора нет, — ответил я.

— О, как это ужасно! И зачем я поехала с вами? — сорвалось с уст Залькевич.

— Разве вы могли не ехать? — спросил я.

— Да, могла избрать иной путь или уйти в какой-нибудь наркомат работать. Но я надеялась, что вы поймете меня и бросите шпионаж. Вы же начинающий и вам легче уйти от «них». Хотя у них щупальцы всюду. Несколько месяцев тому назад из Гамбурга привезли в Москву резидента, не пожелавшего добровольно прибыть. Расстреляли вместе с женой и ребенком. Да, вы правы. Надо искать для ленинской банды жертвы, надо давать работу тысячной армии палачей, надо поддерживать революционный дух масс за счет казнимых «контрреволюционеров». Надо! И тот, кто продал уже свою душу ВЧК, — слуга Сатаны, — горестно произнесла Залькевич и, встав, шатаясь направилась к столу.

Взяла папиросу и нервно закурила.

Прошлась по комнате взад и вперед.

— Я не выдержу долго… Там — еще иное дело. Там я и сама не знала, кто шпион, кто нет, но тут? Я не в силах. И если вам жаль человеческой, пусть подлой, души, не требуйте от меня работы, — сказала она, подходя ко мне, моляще глядя увлажненными глазами на меня.

— Хорошо. Я лично ничего от вас не требую. Но как они?

— Я буду лгать им, но работать не могу. Не могу… Я боюсь… Мне страшно. Поймите, мне страшно: я шпионка — в среде людей, презирающих это гнусное ремесло. Не выдавайте меня Розенталю. Храните от них мои слова. Умоляю вас. Если хотите, я достану для вас несметное количество бриллиантов, денег и ценностей. Мне верят, и у них есть, что дать мне… Не бойтесь, я не предам вас, если суждено нам быть разоблаченными — разделю вашу участь… Я охотно помогу вам в вашей роли…

Залькевич неожиданно оборвала слово и тихо подошла к двери, ведущей в кухню.

Приложила ухо к двери и кивнула мне головой.

Я подошел на носках.

За нами подслушивала Сайма. Хорошо, что мы говорили вполголоса. Заскрипели половицы, и Сайма, очевидно, вернулась к плите, так как загремела посуда.

— И тут мы не люди, как видите, — произнесла Залькевич, — и тут мы рабы всесильной Чеки.

V

Утром, после завтрака, я позвал к себе в комнату Сайму и сказал ей:

— Сайма, кто приказал вам подслушивать за дверью?

— Я не подслушиваю, что вы, барин! — испуганно отреклась девушка, покраснев до ушей.

— Не врите мне. Я вчера уличил вас. Лучше скажите, кто такой дурак, что принуждает партийку лгать, — сказал я, пристально глядя на Сайму.

— Да, да… это нечестно. Меня научил этому тот большеголовый, обещавший три тысячи жалованья, — созналась Сайма.

— Вот видите, как некрасиво, я такой же коммунист, как и вы, а вы стоите за дверью и слушаете. Не он платит вам жалованье, а партия. Поняли?

— Партия? — переспросила испуганно фанатичка прислуга, и в ее молочного цвета глазах отразился искренний страх. — Я больше не буду, но вы ему не говорите, — произнесла Сайма возмущенно и опустила голову.

— Я буду платить вам пять тысяч марок, но будьте всегда по отношению к нам порядочной, — сказал я Сайме, умышленно увеличив ее содержание.

— Пять тысяч марок! — воскликнула коммунистка, обольщенная крупной суммой денег.

«Сила денег превыше ленинских учений», — подумал я, глядя на засиявшее лицо прислуги.

— Да, — ответила Сайма и быстро побежала на кухню.

Трамвай из Мункнеса примчал меня к Народному театру.

Я прошелся по Эспланадной — спокойно, странно уверенный в своей безопасности.

Только меня смущали стоявшие на постах молодцеватые полисмены.

Зашел в кафе Фацер. Народу тьма. И никого из знакомых. Выпил чашку кофе и вышел. Проходя мимо памятника Рунеберга, я встретил старого знакомого — антиквара Ауэра. Хотел остановить его, да побоялся чего-то. Остановился около книжного магазина и стал рассматривать книги на финском языке. Смотрю — «Дети красного солнца» напечатано на одной обложке, а наверху имя автора. Имя как раз того писателя, которого Розенталь велел включить в список и выяснить, состоит ли он в политической полиции и преподает ли финский язык «полубелому» эксперту. Зашел в магазин и купил этот роман.

На углу Микаельской улицы повстречался с высокими плотным господином в шубе.

Ну как не узнать? Баумгартен. Певец, адвокат, весельчак-каламбурист.

Вспомнилась Москва!

Москва христианская, незарубежная, Москва сытая хлебосольная, а не голодная, разграбленная и изнасилованная душегубами.

Опять не рискнул окликнуть его. А он шел крупным шагом передо мной и приятно попыхивал сигарой. Поклонился какой-то даме и зашел в парикмахерскую. Я понуро побрел дальше. На крыше многоэтажного дома трепалась грязно-красная тряпка.

«Р. С. Ф. С. Р.»

Как будто внезапный порыв ледяного ветра остудил мою грудь. Я окинул взглядом красный дом и подумал:

«Там работают Розентали и Фишманы по подготовке восстания».

Почти напротив советского логовища высилась массивная фигура великого певца свободы Финляндии — Рунеберга… Какая ирония!

Прошел всю Эспланадную улицу — повернул обратно по Александровской, мимо Сенатской площади. Как и раньше, памятник Царю-Освободителю в каменной ограде! Как и раньше, живые, чуть тронутые морозом цветы на пьедестале памятника!

Белые колонны Сената — все по-старому, но в новых вехах истории.

Идя по Александровской улице, я увидел в окне музыкального магазина Фацера громадную афишу на финском, шведском, французском и русском языках. Остановился и прочел:

«Бал-маскарад при участии примадонны Шведской оперетты Э. Гистет, Джиральдони, балерины М. Пайшевой, Г. Ге и др. лучших артистических сил. Сбор поступит в пользу Русской детской летней колонии. Дамский комитет. Председательница А. Васильева».

Продажа билетов была у Фацера. Купил два билета по сто марок. Вернувшись домой, сообщил «жене», чтобы готовилась на бал.

Удобный случай явиться неузнаваемым в маске и домино.

В случае чего можно было покинуть бал до полуночи…

Немало пришлось приложить усилий, чтобы уговорить «жену» идти на бал.

Но до бала случай свел меня с неким господином Марухиным, назвавшимся бывшим певцом Императорских театров…

Бритый брюнет, средних лет, пожалуй, красивый, с манерами, говорящий свободно по-французски и шведски, познакомился со мной в кафе-ресторане на вокзальной площади. Разговорились, и оказалось, что он принимает деятельное участие в устройстве вышеупомянутого бала. Я сказал, что охотно пошел бы с супругой, да боюсь скучать. Знакомых, дескать, нет. Купил у него два билета по двести марок и пригласил навестить меня на следующий день. Познакомиться с моей супругой.

Зашли мы с ним в ресторан «Кямп» и выпили там кофе. Спирт оказался у нового знакомого в серебряной фляге.

Крепкий пунш развязал язык моему артисту. Он начал бахвалиться своими связями в обществе, как местном, так и эмигрантском. В особенности его речь изобиловала именами дам из высшего, по его словам, общества.

Расстались мы с ним поздно вечером — добрыми приятелями.

На следующий день он прибыл в автомобиле — надушенный, в шикарном жакете и полосатых брюках. И сразу очаровал «жену». Кого не знал этот типик — все лучшие модистки, маникюрши, парикмахеры и гадалки были у него в «свежей памяти»; городские сплетни, новости театра, тайны клубов и ресторанов — все в изложении артиста превращалось в быль, уснащенную богатой фантазией. В этот вечер мне можно было написать большую часть первого доклада Розенталю.

Из болтовни «артиста» многое, оберегаемое от большевистского уха, стало ясным как день. После ужина Марухин предложил нам поехать в ресторан «Берс» потанцевать.

Поехали…

В роскошных, залитых светом залах танцевали под великолепный румынский оркестр Рафаэля.

И правду сказать, «артист» был там свой человек. Редкой дамы он не знал и не раскланивался с ней. Невзирая на «сухой режим» — на столиках были стаканы с ликером и в чашках кофе… спирт. В одной из лож я увидел Бобрищева в компании каких-то дам и жгучих брюнетов.

Дамы были очень шикарно одеты, с крупными бриллиантами в ушах и со множеством колец на пальцах.

Я нарочно спросил «артиста»:

— Кто эти дамы там, в третьей ложе?

Марухин умело вооружился моноклем и протянул брезгливо:

— Большевички. Я их знаю. А этот маленький лягушонок в смокинге — их секретарь Коренец. Пьянчуга. Недавно в «будку» угодил. На улице спать вздумал, каналья. Дипломатический паспорт от штрафа спас.

Осведомительность была изумительна! Я уже заподозрил своего нового приятеля в причастности к полиции. Напрасно.

— Вот видите, почти около выхода сидит лысый господин в визитке. Это гроза Гельсингфорса. Начальник политической полиции Хольмстрем, — продолжал Марухин, мигнув невооруженным глазом в сторону двери.

— А что, господа большевики часто бывают тут, пьянствуют? — спросил я, не интересуясь начальником полиции.

— Эта сволота-то? Почти каждый день. Только вот этот пижон, сидящий возле «ювелирного магазина» в белом платье, редко заглядывает сюда. Он пьет по второразрядным кабакам. Это же бывший полковник, атташе бандитов. Говорят, что он валютой торгует. Долларами, — ответил «артист» компетентно и перевел взгляд на молоденькую даму в соседней ложе.

— Разрешите пригласить вашу супругу на вальс, — обратился он ко мне, учтиво поклонившись, и встал.

— Пожалуйста.

Моя «супруга» и «артист» влились в танцующую массу.

Я рассматривал веселые, радостные лица гостей и мысленно позавидовал им.

«Вот бы послать снимок в московскую «Правду» и показать одураченному пролетариату, как «живет и работает» Ардальон Александрович Бобрищев — военный агент рабочекрестьянской армии, — подумал я, задержав взгляд на компании советчиков в ложе. — В высокой хрустальной вазе — фрукты, дамы в шелку и бриллиантах, и, наверно, там, на улице, их ждет какой-нибудь «фиат» с товарищем шофером».

Марухин подвел к столу «жену», поблагодарил и рассмеялся:

— Ха-ха-ха. Ваша супруга премилая дама. Она пригласила меня на второй вальс. Говорить, что десять лет не танцевала.

— Что же делать, мы жили в таких условиях. Турция… Болгария, Сербия и, наконец, Париж — это наши этапы скитаний, — произнес я из осторожности.

— Париж — моя мечта, — вскинув голову, патетически вздохнул Марухин и истомно призакрыл глаза.

Около полуночи мы покинули ресторан. Расстались с Марухиным и поехали на такси в Мункснес.

Сайма, открыв нам дверь, сообщила, что в наше отсутствие был Фишман и оставил для меня письмо.

Когда я прошел в кабинет, Сайма принесла письмо с явными следами сажи на конверте.

— Я спрятала на всякий случай, — сказала она с какой-то горделивой улыбочкой.

Разорвав конверт, я извлек из него зашифрованную записку и длинную полосу цифр на тонкой шелковой бумаге.

Работа началась.

Дешифровка дала мне содержание записки:

«Немедленная ваша необходимость посетить Арвола и получить прибывшие вещи. Инструкция подлежит исполнению до 15 января.

Фишман-Орген».

Еще раз прочел содержание нелепо составленной Фишманом записки и подумал:

«Кто же на самом деле мой «хозяин»? Фишман, Розенталь или Бобрищев?»

Предписание, по расшифровке, гласило:

«Весьма срочное: Москва запрашивает точный адрес, деятельность прибывшего из Польши Колонеля Мицкевича. Близок кругам генерала Миллера. Приобретите фотографию. Расходы четыреста долларов получите у резидента по счетам особо. Второе: установите связь англичанина Бойса с эмигрантским разведотделом Выборга. Знаем, офицера кличка «Перман» — кто он. Уничтожьте и сведения шифром ЦИ-КАР, имя автора безошибочно. Начоперотдела».

Уничтожил, как и предписывалось. Имена запомнил и с нелегкой душой отправился спать.

— Что вы получили? — спросила по злой воле Лифшица ставшая моей супругой.

— Поручение и сообщение, что наши вещи прибыли, — ответил я.

— Какое поручение? — спросила Залькевич с нескрываемой тревогой.

— Не сложное. Установить кое-что, и только.

— Знаю я эти поручения. Они не сложны, но за ними постоянно дежурит смерть, — произнесла Залькевич.

— Вы, мадам, очень пессимистично настроены, — тоном полного безразличия к данным заданиям сказал я, — эти поручения действительно не рискантны.

— Хорошо, но надолго ли? Скоро на вас возложат исполнения, инструкции оперативного отдела. Эти «задачи» уже решаются за счет чьей-то жизни. Нет, мы начали опасную игру. У вас не было лучшего выбора. Получить в затылок пулю или стать шпионом. Но я могла остаться там… Мне не грозил еще… подвал… Андрей Павлович, не кажется ли вам, что этот пшютоватый Марухин шпик? — произнесла Залькевич глухо.

— О нет! Слишком болтлив и без всякой претензии на глубокий ум. Его можно использовать скорее как осведомителя, и притом самого дешевого. Такие господа — обычно ценные работники шпионажа, подсобники, вернее. Они искренне и бескорыстно болтают то, за что другие берут гонорары. Но они и опасны тем, кто их эксплуатирует. Им ведь все равно — кому болтать и о ком, — сказал я, вспоминая наши беседы с Марухиным.

— Это верно. С такими надо держать язык за зубами, — согласилась Залькевич и, пожелав покойной ночи, задернула драпри ниши, где стояла ее кровать.

Погасив свет, я долго всматривался в обрамленный окном голубовато-серебристый клочок неба.

«Знаем офицера Пермана, кто он? — вспомнил я строку из предписания «начоперотдела». — Что означает их «знаем»? — подумал я. — Арестован ли он уже и сидит в погребах на Лубянке и теперь надо лишь установить право на бессудную казнь? Или шпион ССФСР, шпион, в деятельности которого что-то неладно? Кличка, имя или фамилия — «Перман»?»

И тут же предстала перед взором наглая физиономия Розенталя:

«А чего вы его учите… Не маленький!»

VI

У Арцола меня ожидали сундуки и чемоданы с вещами «жены» и моими.

Они были ночью доставлены из торгпредства.

Портной помог мне уложить их в такси, и «московские» подарки покатили в Мункснес. Дома, раскрывая чемоданы, я заметил над крышками обломки сургучных печатей.

На одном месте сохранилось:

«…ностранных дел».

Все вещи были в полной сохранности. К каждому дорожному сундуку была приложена опись, подписанная, понятно, неразборчиво.

Описи я сжег и уничтожил с чемоданов остатки печатей Народного комиссариата иностранных дел.

Какая предупредительность — на моей шубе был новый бобровый воротник. Но надеть ее в эту зиму я не рискнул: кто знает — найдется ее владелец и задержит еще на улице с краденой вещью.

«Жена» предложила продать свое манто. Она категорически отказалась носить платья какой-нибудь расстрелянной дамы.

В одно утро подарки ВЧК были нами проданы скупщику-татарину за шесть тысяч марок и осчастливленной Сайме достался воротник серебристого песца.

Тринадцатого января я сдал Фишману для отсылки по назначению сводку добытых сведений, первый доклад информатора, составленный по «данным» легкомысленного Марухина.

Оставалось еще собрать сведения по заданию.

Марухин и тут оказал мне услугу.

Вечером, при помощи лупы, я зашифровал химическими чернилами лист шелковой бумаги:

«Перман морской офицер, спиртовой спекулянт, собранным сведениям выбыл Ревель. Собираю данные. Бойс начразведки отставке англичане работают генштабом. Белые Выборге благотворительные организации во главе профессор Цейдлер. Имя сообщу. Колонеля нет район. Генерал запрашиваемой группы Париж временно. Осложнение работе подробно шифром. Марат. Павлоновскому Ягода копия Лифшиц. 498981989».

Сложил аккуратно донесение в пустую облатку, откуда высыпал аспирин, и спрятал в жилетный карман.

Вечером вызвал «фрекен» и назначил свидание Розенталю в кабинете ресторана «Альпы» — за городом.

Розенталь прибыл какой-то расстроенный и недовольный.

Рассеянно выслушал мой доклад и, получив облатку, небрежно положил в бумажник.

— Составляйте для меня подробный список эмигрантов военных и общественных деятелей — адреса очень важны.

Можете подыскивать агентов, ну пять или шесть предателей необходимо для вашей работы. От трех до пяти тысяч марок, в зависимости от сведений, можете платить. Меня вызывайте только по пятницам от 7 до 9 вечера. Кто этот тип, с кем вас видели наши в ресторане? — торжественно произнес Розенталь и взглянул на нас.

— Это пресимпатичный парень, — ответил я.

— Русский? Знает что-нибудь или только пьет за наш счет? — бросил подозрительно резидент.

— Пригодится. Он свой человек в русском комитете, — заступился я за «приятеля».

— Используйте его. Купить можно? Попробуйте. Предлагаю вам познакомиться с неким Игельстремом. Младшим. Мы субсидируем газету «надпартийную». Хлопают деньги, а толку ни шиша. Пощупайте и самого издателя. Препротивная рожа. Еще что? Ах да, обратите внимание на деятельность нашего юрисконсульта Горчакова. Фотографию его я захватил. Мы подозреваем его во взяточничестве, — предписывал Розенталь, роясь в бумажнике.

Я взглянул на хмурую, бритую физиономию советского юрисконсульта. Возвращая резиденту фотографию, я заметил заложенную в отделении бумажника кипу долларов.

Он повертел между пальцами золотое стило и, задумчиво взглянув в угол кабинета, зевнул.

— Всю ночь в «очко» дулись, — пробормотал Розенталь устало и ухмыльнулся, — скука тут… не то что в Берлине было.

По счету заплатил он, швырнув лакею сто марок на чай. Первым вышел, оглянулся по сторонам и сел в автомобиль. В передней я натолкнулся на Марухина, входившего с какой-то дебелой дамой в ресторан.

Он любезно снял котелок и оскалил ряд белых зубов:

— Одни?

— Как видите, — ответил я, овладев собой.

«Хорошо, что Розенталь вышел один, — подумал я, — кто его знает этого «артиста»».

— Итак, на балу увидимся! — воскликнул Марухин и важно сбросил шубу на руки швейцара.

— Да, мой друг.

По тропинке я прошел к стоянке такси.

Выбрал закрытую машину и поехал к себе с постоянной тревогой на сердце.

VII

— Нам надо установить в ближайшее время ленинградских буржуев, получающих письма нелегальным путем. Понятно, иностранные миссии пересылают все, что им выгодно, но, помимо них, работают какие-то тайные доставщики, — сказал Фишман, маникюря ногти моим перочинным ножом.

— Как же к этому приступить? — спросил я.

— По примеру прежних лет. У нас была в прошлом году одна дама в Териоках, она брала письма с «оказиями» от русской эмиграции и доставляла адресатам. Точно и быстро. Наше дело было перлюстрировать и передавать по назначению. И немало «теплых дел» образовалось таким образом. Белые поймали нашего курьера на границе с письмами из России. Дамочку сцапали. Финн выдал ее, что ли, — ответил Фишман угрюмо взглянув на меня.

— Вашу супругу пустить бы в оборот! Как вы на это смотрите, товарищ? — спросил Фишман, пристально взглянув на меня.

— Не пригодна товарищ Залькевич для этой работы: ее бесполезно послать в Териоки и заменить ту даму, которая работала там по оказиям. Она не владеет финским языком или шведским, никому не известна там, и, вообще, направлять какого-то агента в «прифронтовой» район сейчас опасно и, главное, бесцельно. По-моему, надо найти среди живущих там кого-нибудь, — ответил я Фишману.

— Тогда надо организовать это дело через посредство выборгского уполномоченного. Хорошо, я поговорю с товарищем Розенталем по этому поводу. Что же делает теперь товарищ Залькевич? — спросил Фишман резко и сухо и, видимо, недовольный моим ответом.

— Она работает по собиранию сведений о проживающих тут эмигрантах, — поспешно ответил я.

— Французским языком хорошо владеет? — спросил Фишман, рассматривая ногти.

— Отлично, а что?

— Интересное дело, товарищ. Командируйте-ка ее в Гранкулла. Это недалеко отсюда. Там в первоклассной санатории живет бывший великий князь Кирилл Владимирович. Надо выяснить его окружение. Ей это нетрудно. Приедет туда — я закажу по телефону на имя баронессы Толь номер, и баста! Как ей играть роль баронессы — нам с вами не учить. По нашим сведениям, князь любить сыграть в карты в салоне санатории… При удобном случае и она примет участие. Проиграет, если нужно, не так ли? Впрочем, мы дадим ей другое имя. Баронесса Толь небезопасно, пожалуй. Князь может знать настоящую. Лучше дадим ей чисто финскую фамилию. Все равно документы там не спрашивают. Пусть она превратится в жену какого-нибудь финского адвоката или инженера. Пару чемоданов с ее туалетами мы перешлем в Або, что ли. Багажом перешлет наш агент в Гранкулла, а там портье привезет с вокзала. Из Або будет ее «муж» посылать ей письма, телеграммы, а главное, открытки — чтобы все, кому это интересно, могли читать. Хэ-хэ-хэ, — произнес увлекшийся планом обработки великого князя Фишман.

— Каким образом она будет доставлять вам сведения? — спросил я, озабоченный за судьбу Залькевич.

— О, это чрезвычайно просто, товарищ! В условные дни я буду посылать в санаторию модистку… Нашу мадам Маргариту. Она привезет ей заказанное платье и получит сводку, написанную на подкладке, что ли, писать ей придется составом «Мысль», — ответил Фишман и вынув из кармана бумажник, достал из него два маленьких пакетика.

— Помеченный крестиком пакет пирамидона содержит состав, растворяемый в кипятке, второй пакетик — досыпать порошок в остывшую воду. Писать надо заостренной спичкой и, понятно, — шифром. Вот, передайте ей чернила и сообщите, что через несколько дней ей предстоит командировка. Заготовьте чемоданы с платьем — за ними приду я сам.

Фишман хлопнул бумажником по колену и, почесав горбатый нос указательным пальцем, вскочил.

— Черт возьми, засиделся! У меня свидание с эстонцами, — бросил он торопливо и, взяв со стула шубу, оделся.

Напялил шляпу и, протянув мне на сей раз всю кисть, произнес:

— До свиданья! Жду вас завтра в пять часов вечера у сапожника с ответом от «жены». Оденьтесь поскромнее. До свиданья.

В одно из окон я видел, как юркнул в калитку присутулившийся Фишман.

Всю нашу беседу я передал пришедшей с прогулки Залькевич.

Она слушала, застыв в позе приговоренной… Голова ушла в плечи, и пальцы нервно теребили края скатерти.

— Еду, что делать? — удрученно произнесла она и, встав, направилась в спальню.

Я беспомощно развел руками и подумал глядя ей вслед:

«Плакать пошла. Долго ли выдержит?»

В низеньком, придавленном к земле домике, на одной из улиц предместья, жил сапожник Мууконен (бежавший в СССР в 1923 году). Моложавый, кряжистый и широкоплечий финляндец занимал весь дом, состоявший из двух комнат и кухни. В 1919 году он кончил курсы командного состава в Ленинграде и был послан на подпольную работу в Гельсингфорс.

Прибыл «легально» или, вернее, перешел границу под обстрелом советской пограничной стражи. Пробыл две недели в карантине, посидел несколько дней в полиции и, так как оказался «чистым», получил разрешение остаться на родине.

Занял убогую квартиру и стал подбивать подметки, чинить обувь и латать галоши… Клиентелой был Мууконен доволен — рабочие, извозчики и другие бедняки малолюдного квартала.

Мууконен вел трезвый образ жизни, не курил, единственной слабостью бедняка сапожника была любовь к шахматной игре. Ночи просиживал со «знакомыми» за черно-желтой доской…

— Пройдите в заднюю комнату, там чище и кожей не так воняет, — предложил мне хозяин и раскрыл передо мной дверь.

Кровать, три деревянных стула, стол и в углу полка с книгами.

На стене висели олеографии Беклина — «Остров смерти» и засиженный мухами календарь какой-то фирмы мыла.

— Вы давно уже прибыли? — спросил Мууконен, оставаясь стоять около двери.

— Около месяца тут, — ответил я, любуясь атлетической фигурой красного офицера.

— У меня там остались жена и двое детей. Обещают все сюда их доставить… А как я тоскую по ним, — горестно произнес Мууконен, и светлая улыбка озарила его грубое, скуластое лицо.

— Ну как там, вообще? Хорошо, не правда ли? Пролетариат строит новый мир. Великое это дело. Да, великая победа. Как вы думаете, скоро тут будет то же самое, что и в России? Наши все готовы… Я уже имею роту молодых пролетариев. Учу их по вечерам, между шахматами, боевой тактике. Молодцы ребята. Горят жаждой сразиться с капиталистами. Да, — промолвил сапожник, мечтательно глядя куда-то в даль.

— Теперь стало лучше. Понятно, в конечном счете победит коммунизм, — солгал я Мууконену и подумал, что бедняга напрасно ждет жены и детишек — они заложники.

— А вот и товарищ Фишман, кажется, пришел, — произнес Мууконен, кивнув в сторону входной двери.

Закрыв дверь комнаты, он кинулся отпирать дверь на двор.

В кухне закартавил голос Фишмана.

В вошедшем типе, в потертом пальто, финской меховой шапке и пестром шарфе вокруг шеи, трудно было узнать Фишмана.

— Добрый вечерок, — приветствовал меня Фишман, снимая шапку и садясь на край постели.

— Здравствуйте, товарищ, — ответил я и невольно рассмеялся.

— Вы чего, а? — спросил он.

— Вы неузнаваемы, товарищ Фишман, — пояснил я причину смеха.

— Я-то? О, да! Надо, товарищ, шкуру менять, а то глаз намотают шпики. Это что еще! Раз я нарядился финским попом и от Ганге до Або проехал по железной дороге, — самодовольно улыбаясь сказал Фишман и, сняв шерстяной шарф, бросил его на кровать.

— Товарищ Мууконен, дверь заперли? — спросил он сапожника.

— Да, — ответил тот почтительно.

— Идите сюда и слушайте. Есть дело, — продолжал он, расстегивая пальто.

Сапожник покорно сел около окна, из которого была видна узенькая улица, слабо освещенная кривобоким фонарем.

— Ночью к вам придут два товарища — эстонцы. Устройте их во второй комнате. Рано утром за ними придет Якко. Они устали. Дайте им выспаться, а сами караульте, слышите? Ящик, который они принесут, надо спрятать куда-нибудь подальше. В нем оружие и обмундирование для эсткомпартии. Поняли? — предписал Фишман и, мельком бросив на меня взгляд, добавил: — Там готовят восстание. Товарищи Ганс и Мустлане поедут через границу в Ленинград и оттуда уже в Ревель. Они скрывались тут с осени. Следы заметали. Ящик перешлем через полпредство. Черт знает, сколько разных дел, а работать некому.

Сапожник кивнул коротко стриженной головой и сказал:

— Верно, товарищ! Работы тьма, а работников мало. Трусы все, шкурники.

— Как ваша жена, едет? — спросил Фишман.

— Да. Ждет ваших распоряжений, — ответил я, скрывая нарастающую неприязнь к Фишману.

— Хорошо. Что вы знаете относительно Игельстрема? — спросил Фишман.

— По мною собранным сведениям, он не особенно надежен. Вращается среди белых и выдает тайны редакции. Агентство «Норд-Ост» тоже неблагополучно. Пока что собираю сведения, — умышленно «обелил» я советчиков из «Норд-Оста».

— Я так и знал! Я так и знал, — заволновался Фишман, — скоты, паразиты! Тысяч сто денег сожрали и толк какой! Я не раз говорил идиоту Розенталю: не давайте им ни одного пенни. Ладно. Соберите об этой сволочи материал и я пошлю доклад в президиум ВЧК. Пусть ликвидируют эту белогвардейскую богадельню. Канальи!

— А их нельзя совсем убрать? — робко спросил Мууконен.

— Не стоить дряни трогать. Просто перестать давать деньги и баста, — буркнул Фишман и, обращаясь ко мне, спросил: — Относительно Горчакова ничего?

— Пока что ничего, товарищ, — ответил я.

— Поторопитесь с ним. У нас получены сведения, что он собирается совершить закупку гильзовой бумаги через посредство видного русского эмигранта. О Горчакове не собрали еще? Я понимаю вас, трудно, понятно, еще нет связей. Деньги у вас есть?

— Есть, — ответил я.

— Я все-таки захватил для вас сорок тысяч марок. Не стесняйтесь тратить на дело, товарищ. Работа без денег не работа. Напишите мне расписку и подпишитесь как хотите, — сказал Фишман и передал мне пачку кредиток.

— Мерси, — небрежно скомкав лист, вырванный из блокнота, мою расписку, и сунув ее в жилетный карман, процедил краем рта Фишман.

Отсчитал еще несколько новеньких тысячных кредиток и сказал Мууконену:

— Получайте ваше жалованье за удержанием суммы, выданной вашей жене.

— Спасибо, товарищ. Вот посылку надо бы переслать жене, — произнес, вставая, сапожник.

— Отлично! Заготовьте и пошлем, — согласился Фишман, положив на вымазанную варом ладонь сапожника деньги. Надел пальто. Намотал на шею шарф и напялил на глаза шапку.

— Я пошел, товарищи, — сказал он, протягивая нам руку. — За чемоданами я лично заеду. Следующее свидание после бала на квартире «Спортсмена» на Цирковой улице. Адрес не забыли? — уже в двери сказал он мне и, козырнув, вышел в сени.

— Вот идейный товарищ, — высказался сапожник после ухода Фишмана.

— О да, — согласился я с мнением Мууконена.

VIII

По совету Марухина, мы явились на бал без маскарадных костюмов и масок. Рискнули! «Жена» в великолепном вечернем туалете из лучшего модного дома, а я в смокинге… Заняли заказанный столик.

В зале — весь цвет гельсингфорсского общества. Финны, шведы, англичане, французы, американцы, итальянцы и те, кто в РСФСР были… вне закона — русские. Бывшие… Военные, ученые, адвокаты и просто эмигранты.

И в этой многоязычной, нарядной и оживленной массе гостей наше появление не привлекло никакого внимания.

В скромно одетом пожилом распорядителе я узнал благороднейшего человека из «прошлого» — полковника Балицкого; высокий и еще не надломленный вихрями жизни прошел между столиками элегантный господин с георгиевской розеткой в петличке смокинга — генерал Васильковский… Суетливый Баумгартен… «Простак любительских спектаклей» — полковник Кондырев… Директриса русской гимназии мадам Балицкая… И целый ряд лиц «старого», времен боевой страды Гельсингфорса.

Я не буду писать о высокой эстетической ценности обширной программы. Отмечу красивый жест устроителей бала. Кто-то из распорядителей под звуки туша передавал артистам, по окончании их номера, скромный букет живых роз, перевязанных русской национальной лентой…

На этом балу я возобновил связь с прошлым — к нашему столику присел как раз тот, кто считался самым злостным врагом пославших меня.

Это был капитан первого ранга Z. За его «изъятие» бывший в 1922 году большевистский комендант-чекист Сайрио предлагал финским партийцам десять тысяч долларов и свободный доступ в любую страну.

Я был очень рад присутствию Марухина — он все время поддерживал беседу, ему — неугомонному болтуну — удалось не раз вывести меня из положения принудительной лжи.

Мы уехали с бала до танцев: жена сослалась на мигрень.

Я вошел, таким образом, в сферу «белых»…

«Спортсмен», на квартире которого было Фишманом назначено свидание — штукатур лет 30–35, по-русски не говорил и по произнесению мною пароля молча провел меня в прилично обставленную комнату и указал рукой на кресло.

Я умышленно воздержался от разговора с ним на финском языке, — физиономия была неприятная и наглая. «Меньше таких знакомых», — решил я.

Этот штукатур был членом финской компартии, сидел за восстание 1918 года два года в тюрьме и теперь числился вице-председателем «рабочего» спортивного общества и казначеем Мопра.

«Спортсмен» оставил меня в комнате и вышел на кухню, где сидел какой-то человек в высоких сапогах и полушубке.

Я осторожно подошел к двери и подслушал их разговор.

— Русский? — спросил, очевидно, тот у хозяина.

— Да, новый, вместо Оскара, — ответил запрашиваемый.

— А где же Оскар теперь?

— Увезли осенью в Пиетари. Я заманил на моторную лодку и около маяка сдал на «Спартак».

— Как это так? Неужели Оскар изменил нам?

— Еще не успел, товарищ Шмидт, знаешь, монтер из «Аполло», уличил его. Каждый вечер сидел со шпиками в ресторане «Калева». Ну и дали мне задачу: напоить его и позвать покататься. Коренец литр виски отпустил, и готово. Хотел, собака, сопротивляться, а я ему раз наганом по черепу, — ответил хозяин.

— Наверно, расстреляли, а?

— Да, и в море. Старый якорь, говорили товарищи, на шею и за борт.

— А этот-то из офицеров, что ли?

— Черт его знает. Товарищ Саломан ничего не сказал. Знаешь, Пекка, есть дело, на котором можно заработать несколько тысяч марок.

— Какое же?

— Фишману надо найти парнишку среди солдат в Сантахамина. У тебя, кажется, кто-то там был.

— Как же, как же… Матти. А на что он?

— По офицерской части. Рядовой или унтер?

— Сержант. Толковый парень!

— Выпивает? Девку имеет?

— Еще как пьет! Наверно, и баба есть. Где же без бабы?

— Отлично! Ты поговори-ка с ним. Если он согласится давать нам сведения каждую неделю, тысячи полторы получит в месяц. Риску никакого. А у тебя как дела идут?

— Удалось стянуть копии приказов. Ведомости снаряжения купил за тысячу бумаг, теперь после отпуска постараюсь приобрести сведения о запасах ручных гранат. Я хочу попросить у Фишмана прибавки. За организацию ячейки надо бы прикинуть тысячу в месяц. У меня расходы большие: то ребятам на кино дашь, то купишь спирту на дело. Три тысячи, право, мало. Ты поддержи меня, Хейкки. Скажи ему, что я постараюсь доста…

Задребезжавший звонок оборвал их разговор.

Я вернулся к столу и сел.

В кухне раздался голос Фишмана:

— Пришел?

— Сдесь, уже тафно, — на ломаном русском языке ответил «Спортсмен».

— Ну, сержант, как дела? — очевидно, гостя спросил Фишман.

— Карашо, тавариш.

— Посиди, потом поговорю с тобой, — произнес Фишман и вошел в комнату.

— Добрый вечерок, товарищ, — сказал он входя и снял мягкую фетровую шляпу.

По обыкновеннию ткнул мне три пальца и развалился на диване.

— Как на балу? Кое-что есть, а? Что это вы чушь нагородили, товарищ? Мне всыпали из-за вас. Вы сообщили, что белые в Выборге имеют благотворительную организацию. Неправда. У них там шпионский центр. Кто такой профессор Цейдлер? Шпион, товарищ. Да-с, а вы пишете — благотворительные организации. Я-то понимаю — вы еще не успели собрать нужных данных. Не так ли? Жене не нужно ехать. Птичка уже улетела. Князь уехал в какое-то имение. Вернется — пошлю. Теперь ей новая работа. Тут есть такой дамский комитет. Эмигрантщина все. У них устраиваются вечерние работы по шитью одежды нуждающимся эмигрантам. Пусть идет и устроится работать. Мол, хочу помочь бедным жертвам большевизма. Ха-ха-ха! Работают там всякие буржуйки. Жены видных эмигрантов. Так за шитьем — тары-бары, и многое можно узнать. Бабы вообще болтливы, товарищ, — сказал Фишман барабаня пальцами по колену.

Закурил и, предложив мне сигарету, спросил:

— Списки подвигаются?

— Медленно, но точно. Я группирую по чинам, профессиям и настоящему положению, — ответил я.

— Отлично! Я на некоторое время еду в Москву. Меня заменит товарищ Муценек. Комендант наших зданий. Если узнаете что-нибудь вне директивы, немедленно передадите ему через товарища Петрова. Его можно видеть каждый вечер на Главной почте. Бородатый шатен. Сдать ему «дело» очень просто. В пять часов он сдает почту у окна 4. Подойдите и увидите наши пакеты, сдаваемые в окошко по книге. Узнайте Петрова и незаметно сделайте глазами «есть». Он будет знать. Потом идите за ним на Сенатскую площадь, в один переулок. Там общественная уборная — и готово! Понятно, все шифровкой, — произнес Фишман и протянул руку. — Идите, а жену пошлете немедленно в «дамский кружок». Товарищ Муценек вас вызовет, когда надо, — сказал он, вставая и направляясь к двери.

Позвал в комнату человека из кухни и кивнул мне головой:

— До свиданья.

Однажды вечером ко мне явился «комендант зданий» РСФСР — товарищ Ян Мутценек — Муценек — Кирман — Виленский. Высокий, бритый, лет тридцати пяти, блондин. Его появление было вызвано срочностью дела, заключавшегося в продаже 211 бриллиантов, полученных им для реализации и пополнения сумм разведывательных органов.

Бриллианты были разной величины — от половины карата до пяти с четвертью и, по словам коменданта, «церковного» происхождения.

Он сдал мне под расписку драгоценный товар и предложил обратиться к живущему в Тээле господину Ш., спекулянту драгоценными камнями.

Замшевый мешочек с бриллиантами оценил Муценек в 930 000 марок, в случае же если я получу больше, то прибыль поделить пополам.

По его словам, из этой суммы придется сдать Сайрио 500 000 марок и Бобрищеву 400 000 марок — остальные 30 000 предназначены для передачи портному Арвола.

Муценек передал мне поручения военного агента Бобрищева и спешно уехал в город, обещав прийти на второй день утром справиться о реализации «камешков».

Я поехал по указанному адресу к спекулянту.

В барской квартире меня встретил полный, краснощекий и с «курьезным» носом господин в японском халате — представитель какой-то иностранной фирмы по продаже бриллиантов.

— Кто вас направил ко мне? — спросил он, узнав причину посещения.

— Ваш адрес дал мне господин Марухин, — солгал я наугад, думая, что артист ему, вероятно, знаком.

— А, Александр Владимирович! — воскликнул коммерсант и, вооружившись лупой, разложил на письменном столе черный бархат.

— Покажите-ка камни, — предложил он, усаживаясь к столу.

Я дал ему часть бриллиантов, покрупней.

— Сколько их всего?

— Восемнадцать таких.

— А всего сколько?

— Двести одиннадцать.

Коммерсант вскинул голову и, испытующе взглянув на меня, спросил:

— Ваши?

— Понятно, мои, — «искренно» обиделся я, — это состояние, оставшееся от ликвидации имущества в Бессарабии.

— Вы румын?

— О нет! У меня было там имение. Продал и перевел леи на это, — ответил я.

— Все одной величины или есть и побольше?

— Нет, остальные меньше.

— Присядьте и закурите сигарку. Настоящие «Гаванн». А я изучу камешки, — предложил коммерсант и указал рукой на восточный столик около дивана.

Пока он измерял бриллианты, рассматривал, взвешивал и протирал, я задымил действительно хорошей рижской сигарой.

— Эти восемнадцать средней чистоты, вода желтовата, есть точечки в двух камешках. Один, правда, голубоватый, — сказал коммерсант повернувшись ко мне, — сколько стоит все?

— Двести тысяч марок.

Он повернулся на стуле — принялся что-то высчитывать.

— Много хотите. Теперь цена падает. Рынок велик. Дам вам сто восемьдесят тысяч. Хотите? — сказал он.

— Меньше указанной суммы я не уступлю, — решительно произнес я, помня указания коменданта.

— Покажите теперь другие, — сказал, видимо, расположенный к покупке коммерсант.

Вытряхнул на его стол из мешочка остальные.

— Ай, какая мелочь! Почти каратнички! Дешевый матерьял! — воскликнул коммерсант с нескрываемой радостью. — Сколько их всего? И какая цена?

— По моей расценке так: 50 штук по 5000 марок, 47 штук по 4000 марок, 20 штук по 1500 марок, 36 штук по 2000 марок, 40 штук по 6000 марок, а всего на сумму финских марок 980 000, — ответил невозмутимо я после подсчета в своей записной книжке.

— Почти миллион! Это, знаете, много. В переводе на доллары очень много. Не найти вам здесь покупателя. Ну кто может выложить сразу почти миллион, а? — засуетился коммерсант перебирая между пальцами бриллианты и рассматривая их.

— У меня уже есть, да разница в десять тысяч мешает сделке, — сказал я, уверенный в том, что уйду из квартиры коммерсанта без мешочка и с валютой в кармане.

И мог быть уверенным, что бриллианты будут куплены: цены были крайне дешевы, по тогдашним ценам половина действительной стоимости.

Но ввиду спешности и риска реализации, понятно, Муценек сбавил цену.

Наконец, мы договорились — я уступил пятнадцать тысяч марок и за 965 000 марок бриллианты остались в несгораемом шкафу коммерсанта.

С пачкой «долляров» в кармане я покинул квартиру коммерсанта, взявшего с меня слово не болтать о нашей сделке.

Утром явился Муценек.

Я доложил ему о удачной сделке. И каково было мое изумление, когда в беседе с ним выяснилось, что кто-то «болтнул» уже ему о сумме, полученной от продажи.

Тридцать три тысячи финских марок вручил мне Муценек — гонорар за совершение сделки. Пачка долларов исчезла в его желтой кожи портфеле.

Передав мне коммунистический привет от Павлоновского, он сообщил, что меня назначают с первого апреля заведующим агентурой девятого сектора, т. е. мне будут подчинены все агенты — осведомители армии, министерств и т. п.

Финляндия была тогда разбита на одиннадцать секторов с резиденциями «завагентов» в городах: Выборге, Таммерфорсе, Або, Гельсингфорсе, Ганге, Вильманстранде, Лахти, Тавастгусте, Бьернеборге, Раумо и Торнео. Все же резиденты подчинялись уполномоченным Разведупра в лице военного агента Бобрищева и его помощника — морского агента, фиктивно числящегося представителем Доброфлота.

Но это не означало еще разрыва с ВЧК, представители которого состояли в штате полпредства и числились первым секретарем — Коренец, завбюропечати — Рабинович, второй секретарь — Розенталь-Кирштейн, эконом — Фишман и казначей Сайрио.

Поблагодарив за оказанное доверие, я предложил Муценеку позавтракать у меня.

Ему было не до завтрака — надо было торопиться доставить деньги Бобрищеву.

— Комбриг посылает сегодня двух товарищей в Англию. Им надо отвалить почти полмиллиона. Едут к горнякам. Забастовку организовать. На днях вы получите инструкции работ, новые шифры и списки агентуры. Товарищ Бобрищев просил меня передать вам пожелание выяснить, как можно скорей, деятельность некоего морского офицера Пермана. Этот тип перешел нелегально границу с нашим проводником и посетил лиц, которых мы включили в списки раскрываемого нового заговора. Арестовать его пока нет смысла — надо установить, к какой группировке он принадлежит. Подыскивайте себе еще одну квартиру для свидания с агентами. Их не надо натаскивать на ваш след… Наше следующее свидание состоится на квартире «Сапожника» в субботу, в 10 часов вечера, — сказал, расставаясь, Муценек и, крепко пожав мне руку, оставил мою квартиру.

Зашифрованный приказ, присланный мне Павлоновским, гласил:

«Назначением завагентуры предписываю немедленно приступить составлению подробного доклада состоянии финармии вашего сектора. Во-первых, установить командный состав на 15 текущего месяца, изменения в нем указанием, куда или откуда выбыли-прибыли чины, во-вторых, установите предстоящие маневры, учебные выступления частей, в-третьих, настроение нижних чинов, питание, обмундирование, количество комячеек, агентов, информаторов. Введите новых контролирующих агентов части 301, 304, 1009 и 1008. Снимите работ районе НЛЬ агента 90. Пошлите границу распоряжение Соколова без мотивов снятия, лучше дайте командировку, снабдив шифром Соколову мой номер 13409/227. Англичане работают вашем районе вместе американцами. Попробуйте войти сношение каперангом Седерстремом, несомненно амерагент. Хлопочет визу делу американской благотворительной организации. Военагенту доложите прямой провод мне. Узнайте прибывшем военминистре Сухомлинове отель Эспланада, придворном Мамонтове, генерале Сирелиус, бароне Альфтан. Последний председатель комиссии требованию убытков. Сто тысяч марок открыт счет апрель Сайрио имеет приказ 13409/209.

Павлоновский секретарь

Веникас».

Прочитав это «послание», я углубился в чтение присланного из Москвы «Общего положения о работе заведывающих военотделами с лимитрофов».

Все 143 параграфа предписывали мне, в различных формах и вариантах, собирать сведения о пехоте, авиации, технической подготовленности, артиллерии, военных складах, продовольственных базах, укреплениях, фортах, расположении казарм, тюрем, общественных и государственных зданий, командном составе, штабах и министерствах и т. д. «Катехизис», составленный товарищем Высоцким, предназначался для одной Эстонии, ибо в нем упоминались острова Эзель и Даго.

На первой странице вверху было жирно напечатано:

По ознакомлению уничтожить.

Вся брошюра имела 18 напечатанных на шелковой бумаге страниц убористого петита.

Ознакомился и уничтожил, бросив ее в пылающий камин.

Перспектива была не из блестящих — надо было приступать к работе, связанной с риском и тяжелыми последствиями.

Теперь уже марухинскими «сведениями» не отделаться!

Список агентов:

1) Антти Холопайнен, номер 19.

район B. B. W., кличка «Sukka»

2) Тааветти Паю, номер 24.

район B. A. P., кличка «Kirves»

3) Коркела, номер 130.

район Н. Г., кличка «Muna»

и еще десятка два «Микко» и «Хейкки» с кличками самых различных формаций и значений.

Я зашифровал снова имена, клички, районы и номер каждого агента на листе печатного романса «Молчи, грусть, молчи».

Между нотными строками шифр «Марат» и состав «Звезда».

Комбинации составов присылались каждый месяц.

Агентом «90», о котором значилось в предписании Павлоновского, оказался занесенный в список под псевдонимом «Техник» Якко Уймонен, безработный слесарь, получавший жалование из сумм Разведупра.

К списку агентов прилагался пояснительный указатель адресов, содержания и вида «работы».

Рискнув сохранить этот документ без зашифровки, я спрятал его в потайном дне одного из чемоданов.

Итак, мне предстояло снять с работы уличенного в чем-то коммуниста и «командировать» его в распоряжение Соколова.

Лица, попадавшие в комендатуру пограничной ЧК, председателем которой состоял бывший зауряд-прапорщик Соколов, обычно арестовывались и препровождались в МЧК или ставились к стенке в особняке отдела Региструпа в Шувалове, по Финляндской жел. дороге.

В застенке шуваловского отдела в 1920 году были расстреляны прибывшие из Финляндии рабочие-коммунисты, так называемые «активисты», противники тактики подчинения Финкомпартии РКП. Их заманили товарищи Рахья и Сирола на конгресс «оппозиции». Девять партийцев — все участники 1918 года с большими трудностями перешли границу и были доставлены в кабинет Соколова для допроса…

Под прикрытием ночи китайцы-чекисты расстреляли их в бывшем павильоне яхт-клуба.

Там же, по слухам, окончил свои бурные дни бывший член финского совета народных комиссаров, дегенерат-алкоголик Хаапалайнен, расстрел которого скрывался несколько лет.

На второй день, утром, я направился в Катаянокка — «снимать» агента под номером 90.

В подчердачной каморке ютилась семья в пять душ…

Сам — «номер 90», его жена, двое рахитичных детишек и прикованный к постели, разбитый параличом старик — отец Уймонена.

Я вызвал его на улицу.

Назвал пароль и сообщил ему мотивы прихода.

Командировка по «важному делу» возымела свое действие. На его одутловатом лице пьяницы появилась счастливая улыбка.

— Когда надо ехать? — спросил он хриплым басом.

— Как только приедет проводник, — ответил я.

— Надолго? — спросил он снова и, кивнув головой на красное здание тюрьмы, мимо которого мы прошли, проворчал: — Вот тут и меня солили «лахтари».

Я не обратил внимания на его замечание и предложил прийти на Мункнесский пост сегодня же вечером за деньгами и письмом.

«Номер» дал согласие и попросил аванс сейчас же на хозяйственные расходы.

В одном малолюдном переулке я передал ему две тысячи марок и расстался.

«Снят», — подумал я, идя по деревянному настилу к сверкавшему в лучах солнца заливу.

Вдали маячили «Коркеасаари», направо — Бренде, налево — Свеаборг.

Спустился на лед и побрел к стоявшим в доках крейсерам.

Наши бывшие боевые единицы Балтийского флота.

Обогнул Свеаборгский порт и вышел на одну из пустынных улиц.

Пошел к городу.

Здание бывшего Морского собрания…

Клуб матросов-анархистов в 1918 году. На вышке белый с синим крестом флаг.

Скаттуденский мост. Русская церковь — на скале.

Отсюда, с этого моста, в первые дни революции опьяненные кровью матросы сбрасывали в воду расстрелянных офицеров.

На нем был убит «командующим Балтийским флотом», матросом Дыбенко, юный гардемарин попавшийся на глаза пьяной ораве главы «штаба».

Через него проехали залитые кровью сани с убитыми на Лоцманской улице одиннадцатью офицерами «Петропавловска». По приказу Раскольникова. И там, где теперь стояла заколоченная президентская пристань, брошены в прорубь…

Нанял такси и, поехав домой, всю дорогу думал о номере 90.

Верней, о тех, кто останется в той подчердачной квартире.

Первое задание центра было исполнено в точности.

IX

Пришла очередная почта из центра: инструкции Разведупра, ВЧК и список лиц, за которыми мне предписывалось поставить наблюдение. Понятно, все было зашифровано и ключ к дешифровке мне надлежало получить в полпредстве, куда обычно он высылался в дипломатическом портфеле курьера Наркоминдела.

Инструкция «Разведупра» гласила сокращенно своими параграфами так:

«§ 14. Обратите внимание на всех уволенных с военной службы финофицеров, зарегистрируйте их по виду проступков или мотивов увольнения. Путем агентурных сведений составьте списки недоброжелательных к власти, претендующих на недополученные суммы, пособия, пенсии и т. п. офицеров и военчиновников. Необходимо через агентуру выяснить материальное положение вышеозначенных лиц на предмет дальнейшей возможности привлечь их на работу Разведупра. Если вы узнаете, что какой-либо офицер питает слабость к азартным играм, расточителен или ведет нетрезвый образ жизни, — войдите в его доверие, сами или через агента, вам подчиненного, и попытайтесь материально оказывать ему услугу, ссужая крупные суммы под векселя, а мелочь на слово. Растратчиков-казначеев, лиц, совершивших преступление по легкомыслию и осужденных военными судами надо привлекать к активной работе. Иногда из этой категории лишенных прав и преимуществ можно найти весьма полезных осведомителей нашему органу.

§ 15. Предписывается в интересах дела поддерживать связи с лицами, осужденными за политпреступления против государственной власти или строя, не важны их политические взгляды, партийность или отношение к РКП. Главное, они против существующей организации власти и государственного строя. Их сведениями надо умело приносить пользу делу обороны РСФСР и пролетаризации.

§ 16. Привлеките к работе нескольких молодых, красивой внешности агентш из среды местной эмиграции. Их необходимо приспособить для осведомительной работы в среде офицерства и местного чиновничества. Необходимо привлечь из министерств (военное, морское, внутренних дел и иностранное) машинисток, стенографисток, регистраторов и т. п. в нашу агентуру и поручать им задания, предусмотренные в циркуляре номер 449.

§ 19. Ввести агента в каждую единицу армии и флота. Оклад от 3000 марок до 7000 марок.

§ 20. Мы находим необходимым ввести агентуру в военных и морских офицерских собраниях и казино. Подыщите официантов, могущих работать по информации. Оклады XII степени положения. Необходимы: обязательная и точная сводка всех банкетов, раутов, собраний, конгрессов военного, академического, международного или политического характера. Имена ораторов или делегатов, выступающих против РСФСР, вносить в списки номер 31 и препровождать шифром регистротделу.

§ 23. Собирайте сведения о печатающихся изданиях, переведенных или переводимых сочинениях военного, мемуарного или антисоветского характера. Экземпляры книг приобретайте за счет расходов главе по IX инструкций номер 34-а и посылайте диппочтой через полпредство. Авторов выясняйте с указанием адреса. Это же предписание распространяется на периодическую печать.

§ 25. Членов Сейма (ФКП) и эсдеков поставьте под наблюдение надежных агентов и ежемесячными рапортами информируйте их деятельность, образ жизни, связи с другими партиями и взаимоотношения к Цека финпартии. Необходимо наблюдение за точным исполнением директив ИККИ и РКП и в случае отступления заданий, о которых вас будут извещать, вам предлагается немедленно доносить председателю.

§ 26. Наблюдение за деятельностью сотрудников полпредства и торгпредства, консульств и торговых отделений Внешторга, Нефсиндиката, Доброфлота и Хлебэкспорта возлагается на ваш отдел. Все рапорты направлять непосредственно, без доклада резиденту, военагенту или особоуполномоченным, телеграфно шифром «Менжинский»

§ 29. Введите агента в генконсульства Великобритании, Соединенных Штатов Сев. Америки, Франции и Италии. Необходимо знать все видоизменения виз (типы марок, штемпелей, подписей и секретных отметок)».

Это предписывал Разведупр, но ВЧК повторяла старую, трафаретную форму предписания:

«Немедленно установите адрес морофицера Седергольма Бориса, поставьте наблюдение. Повторяем наше предписание 19 467. Пришлите рапорт Ораса, дополненный вашими поправками. Юрисконсульт Горчаков, счетовод Соболев и Покровский будут отозваны. Соберите материал, уличающий вредительстве. Вашему запросу выдано 100 тысяч марок. Тринадцать семь один пять. Павлоновский. Орас».

Последняя подпись — Орас — напомнила мне тюрьму ВЧК.

Орас допрашивал меня.

Предложив мне подписать написанный им протокол, он цинично сказал:

— Ставьте вашу сигнатуру, и рецепт смерти готов.

Я отказался.

Лицо Ораса побагровело. Он встал и, подойдя к двери, крикнул караульному:

— Выведите эту сволочь!

Меня «вывели» во внутреннюю тюрьму ВЧК и забыли на три недели.

Когда же меня отправили в школу шпионажа, в числе лиц, собравшихся в приемной начальника оперативной части Разведупра, был и Орас.

Увидев меня, он подошел ко мне и протянул руку со словами:

— Желаю вам успеха. Это я поддержал вас, а то бы того.

— Да? — спросил я, подавляя нарастающий гнев.

Руки не подал и пошел к выходу.

Потом я узнал, что Ораса готовили в той же школе для дипломатической карьеры.

«Собирайте уличающий материал» — значило на языке посвященных в работу ВЧК — напишите такую сводку, что расстрел неминуем. Проверять никто не будет.

X

Бергман установил посредством своей агентуры, что один из сотрудников хозяйственной части полпредства Большаков взял «чаевыми» двадцать тысяч марок с поставщика М-а. Большаков был приглашен в кабинет Муценека и после упорного препирательства сознался и обещал Бергману, производившему следствие, искупить свою вину «разоблачением» шпионки, сотрудницы торгпредства.

Бергман «помиловал» его и предложил в кратчайший срок дать материал о сотруднице «американской» разведки.

Большаков, будучи женатым и оставив супругу в России, сошелся с миловидной «землячкой», машинисткой торгпредства К-ой.

В пространном рапорте Большаков «разоблачал» девушку в передаче «финскому майору», агенту американской разведки, секретной переписки экономического отдела торгпредства.

Указывая не только содержание бумаг, но и даты различных отношений ВСНХ, рапорт Большакова погубил его возлюбленную, готовящуюся стать матерью его ребенка.

Машинистку командировали в Внешторг с подотчетными документами, доставили в ВЧК и… расстреляли.

Но это дело не прошло даром Большакову. Путем случайных разоблачений была установлена фиктивность рапорта Большакова, и его привезли в конспиративную квартиру Арвола под «конвоем» чекистов Лагутина и Петрова для нового допроса.

Был приглашен и я, как информатор одной части деятельности провокатора. На этом импровизированном в московском масштабе допросе присутствовали Бобрищев, Муценек, Бергман и пьяненький секретарь Коренец.

Бергман, стуча по столу рукояткой нагана, потребовал признания, и бледный, с искаженным от страха лицом Большаков рассказал пространную историю о шпионаже своей жертвы.

Бергман встал и рукояткой револьвера ударил его по лицу.

— Собака, провокатор белогвардейский! Я тебе покажу, сволочь продажная! — крикнул он взвывшему от боли предателю и нанес кулаком новый удар в переносицу.

— Убить собаку мало, — прорычал Бергман вытирая залитую кровью руку о носовой платок.

— Все правда… она была шпионкой, — хрипло прошептал Большаков, закрывая рукой багровую щеку.

— Не лги, подлец! — бросил атташе и, повернувшись ко мне, спросил: — Материал у вас?

— Да. Заявление Большакова чистейшая ложь. Она никогда не была на службе «ама». Но у меня есть «кое-что», чем можно принудить господина Большакова к признанию, — ответил я, желая ускорить безобразную расправу.

— Что? — спросил Бергман.

— Фотография с письма этого провокатора, в которой он просит одного мясника одолжить ему пять тысяч марок под вексель. И если этого мало, то могу сообщить товарищам, что указанного в рапорте Большакова финского майора надо искать в воображении его гнусной фантазии. Невинно погибшая Кирсанова оставила письмо, которое многое расскажет о Большакове в прошлом. Я получил его от товарища Веры. Судя по этому письму, видно, что советский гражданин Большаков не кто иной, как Архип Семенович Семенов, отбывавший наказание в Литовском замке за грабеж, учиненный им в Курске, откуда родом и Кирсанова, — ответил я, вынимая из портфеля «дело».

— А вот ты какая птица! Офицер бывший — по анкете. Так-так. Ах ты б…. этакая! — воскликнул Бергман и навел на Большакова револьвер.

Бобрищев вскочил.

— Ян! — крикнул он резко и оттащил Бергмана от Большакова.

— Все равно я его поставлю к стенке… Собака паршивая, — прорычал резидент тяжело дыша и, отойдя от Большакова, опустился на диван.

Спрятал в карман револьвер и снова принялся вытирать руку.

— Вот какими бандитами кишит наше торгпредство, — продолжал он, не спуская злобного взгляда с Большакова, — жаль, что мне не дано полномочий «погребок» открыть. Настукал бы я черепов из подобной сволочи.

Облик чекиста Бергмана воскрес.

— Не стоить, товарищ, кипятиться, — хладнокровно заметил Муценек, — он напишет для нас подробное признание. В случае дальнейшей ошибки мы представим этот документ кому надо.

И Большаков написал докладную записку — право на расстрел без суда и следствия.

Но через месяц Бергман командировал Большакова в Москву, снабдив его лучшими рекомендациями.

Теперь он служит в Туркестане, в областной Чрезвычайной комиссии начальником оперативного отдела.

Такие сотрудники ценны для «пролетарской» власти.

Как-то вечером, сидя на скамейке в аллее Брунспарка, я «познакомился» с Арвидом Геймансом, безработным журналистом и участником финской освободительной войны…

Бедно одетый, в потертом непромокаемом пальто и выцветшей шляпе, небритый и, по-видимому, изголодавшийся тип попросил у меня папиросу.

Я предложил ему портсигар. Закурив, он обратился ко мне с вопросом:

— Вы не сердитесь за мое нахальство? Курить смерть хотелось.

— Нет, пожалуйста, — ответил я, бросив взгляд на исхудалое лицо «стрелка».

— Времена теперь тяжелые. Работы не найти. Тесно стало всюду жить. Трудно приходится всякому «оптанту», — сказал он через несколько минут и вздохнул.

Длинные, тонкие пальцы правой руки забарабанили по спинке скамейки.

— Простите, господин… что я пристаю к вам, но бывают минуты, когда хочется поговорить. Я ведь бывший финляндский интеллигент. Да… меня печатали в «Uusi Suomi» и других «хороших» газетах. Журналист, а теперь обитаюсь в ночлежке Армии спасения. Спился. Если вы имеете представление об этой «альтруистической» организации, то поймете всю ненависть обитателей ночлежных домов к «спасенным». Всех, каждого они хотят приобщить к своему балагану… Вчера меня увещевали целый час, а я спать хочу. Устал, вдребезги устал, а они со своими проповедями, — глядя куда-то вдаль произнес незнакомец и, сняв шляпу, положил ее на колени.

— Разве так трудно найти работу? — спросил я, заинтересованный ночлежником из бывших.

— Работы? Невозможно, абсолютно невозможно. Физической работы мне не дадут, а другой нет. Я владею семью языками, но применить их негде. Уехать отсюда и то невозможно. Визы и паспорт стоят немало. Удрать в Россию, что ли? — ответил сокрушенно он и повернул ко мне свое исхудалое лицо.

— А там что делать? — спросил я.

— Там, может быть, я пригожусь на что-нибудь, — ответил он улыбнувшись.

— Нет, вы не знаете, очевидно, жизни в России. Вы же не коммунист, а там лишь им открыт путь к человекоподобному существованию. Я был в России и заверяю вас: лучше тут быть пансионером Армии спасения, чем там искать счастья, — сказал я, подумав о возможности дать ему «работы».

— Может быть, но и тут мне делать нечего, — произнес он печально и опустил голову.

— Вы русским владеете хорошо? — спросил я.

— Отлично! Я же родился в Петербурге и жил до революции там, а что?! — воскликнул радостно незнакомец, и в его глубоко запавших глазах блеснул луч надежды.

— Переводить вы могли бы?

— Все, кроме строго научной литературы.

— Я имею отношение к американскому газетному тресту. Если вы пожелаете, я дам вам постоянную работу, — сказал я засиявшему от радости типу.

— То есть я буду работать? — спросил он робко.

— Да. Вы будете переводить мне все статьи о России с финского и шведского на русский язык и потом писать сжатые сводки. Об условиях мы поговорим детальней у меня, — ответил я.

Он, по-видимому, хотел протянуть мне руку, но не решился.

Взглянул на руку и спрятал в карман подведенные «трауром» ногтей пальцы.

— Вот спасибо, большое спасибо, — произнес он по-русски, и мне показалось, что с его лица сошел серый землистый налет горя и нужды. Он вытащил из кармана загрязненный матерчатый бумажник. Вынул пачку документов и дал мне со словами: — Вот все мое прошлое. Под судом и следствием не состоял и не состою… Но это было не за горами. Голод уже гнал на эту дорогу.

Истрепанная карточка журналиста, удостоверение личности, аттестат об окончании курса авиации, рекомендации нескольких торговых фирм Петербурга и Москвы и офицерский документ.

«Все в порядке. Вот был бы сотрудник Бобрищеву», — подумал я, рассматривая бумаги Гейманса.

— Отлично. Я дам аванс, на первое время несколько тысяч, а завтра жду вас у себя на работу, — сказал я, передавая ему документы.

Пальцы его задрожали от волнения. Шляпа упала на землю и, когда он наклонился за ней, я увидел, что у него не было нижнего белья.

Воротник был прикреплен к манишке.

— Сколько вам надо, чтобы купить платье и обувь? — спросил я, взглянув на стоптанный ботинок Гейманса.

— У меня есть чудный костюм, но он заложен у ростовщика Саарела. Триста марок должен ему. Ботинки — сто. Пальто, если разрешите, шестьсот марок. Пара белья. Шляпу. В общем надо бы тысячи две, — ответил он, пряча свой бумажник.

— Хорошо, получайте три тысячи и приходите завтра ко мне на Антинкату к десяти. Вот мой адрес и имя, — сказал я, передав Геймансу три тысячи марок и визитную карточку.

— Ей-богу я не пропью, — неожиданно произнес он и, взяв кредитки, встал.

Протянул мне руку и крепко пожал мою кисть.

— Благодарю вас, — произнес он глубоко взволнованным голосом, — вы спасли меня. Я пойду устраивать свои дела. Завтра явлюсь к вашим услугам. Смею заверить вас, что во мне вы найдете оправдание вашему благородному доверию.

Он пошел в сторону Брунстеатра энергичными шагами человека, почувствовавшего почву под ногами.

На другой день утром он явился. Теперь это был типичнейший финн-интеллигент, изящно одетый в синюю пару, выбритый и помолодевший.

— Я к вашим услугам. Вы, вероятно, подумали, что я пропью деньги и не явлюсь, не так ли? — сказал он, снимая серое пальто и шляпу.

— Нет, я был уверен, что вы придете, — произнес я, предлагая стул своему сотруднику.

— После пяти месяцев выспался на постели. Это такое было блаженство, — сказал он, усаживаясь к письменному столу, где была приготовлена бумага и пачка газет.

— Вы сняли комнату? — спросил я.

— Да, в отеле «Сайма». Если моя работа удовлетворит вас и вы меня не уволите, я подыщу комнату в частной квартире, — ответил он учтиво.

Я указал ему статьи экономического характера и предложил перевести их с финского и шведского языков на русский.

Он приступил к работе.

Переводил он прямо с листа, и первые страницы работы могли удовлетворить самого строгого шефа. Чисто и точно, отличным литературным языком.

Я оставил переводчика в своей квартире и, сославшись на дела, пошел в город.

Вернувшись через три часа, я застал его за работой, но во второй комнате, где было мое бюро, мне бросилось в глаза чье-то «любопытство».

Утром до прихода Гейманса я принял меры к выяснению заинтересованности нового сотрудника моей личной жизнью и деятельностью.

Не выдавая себя, я закрыл за собой дверь и принялся «ловить».

В письменном столе, на обсыпанных пудрой листах бумаги виднелись следы пальцев, кто-то развязывал перевязанные шелковой ниткой письма и забыл количество перевязей.

В шифоньерке — массивный блокнот сдвинул воткнутую в дно ящика булавку, сигарный ящик вышел из границ нарисованного мной прямоугольника и коллекция открытых писем Китая не была на отмеченном месте.

Факты были налицо — мой переводчик был шпион или же просто искал, что бы стащить.

Надо было разоблачить его и выяснить, кто скрывается под личиной безработного журналиста.

Если он был шпион, то опытный, хладнокровный и давно готовившийся к операции надо мной.

Чувство жалости и желание действительно помочь Геймансу сменились теперь открытой неприязнью. Я решился возможно скорей установить его профессию и под каким-либо удобным предлогом избавиться от него.

Ничто не выдавало его, когда я вернулся к нему.

— Можете идти обедать, а часов в пять придете продолжать работу, — сказал я, стараясь быть любезным.

Он передал мне исписанные листы бумаги.

— Я не знаю, как перевод вышел. Давно не работал, — произнес он, надевая пальто, — исправления необходимы.

— Отлично. Я просмотрю все. Если вас не затруднит, то купите мне у Даниеля бумаги для пишущей машины, — сказал я Геймансу и дал ему денег для покупки.

Как только он вышел, я переоделся и, заперев квартиру, поехал к «Спортсмену».

К пяти часам вечера на угол Генриховской и Антин улиц был поставлен агент для наблюдения за Геймансом… Газетчик.

Девять дней менялись агенты, дни и ночи велось наблюдение, и скромный переводчик приобрел подлинный лик.

Мне было все ясно — шпион. Один из его рапортов был выкраден из номера гостиницы и в заказном письме послан на имя Альбина Герна в Ригу, куда он поехал после депеши от начальника рижского отдела Разведупра.

Бобрищев потешался над влопавшимся «рижанином» и на моем рапорте, препровожденном в Ригу, поставил резолюцию:

«Герн отличный агент, но прошу в наш район не посылать. Сумму, выданную ему номер 5 рез., уплатить счет финотдела. Бобрищев».

— Откуда у этого парня финна документы? — спросил я у военного атташе после доклада по делу Гейманса.

— Гейманса «угробили» в Чека, а бумажки поступили в наш архив. Этот тип не дурак, но наша работа куда чище, — ответил Бобрищев, лукаво щуря глаза.

— Надо бы вас послать в Ригу и взять на «мушку» одного из рижан. Завербовать в какую-нибудь лигу «Белого коня» или «Возрождения дворянства», предложить свистнуть что-нибудь у резидента и потом «доказать», что и мы не лыком шиты, — продолжал Бобрищев, раскачиваясь в кресле.

— И влопаться самому в руки рижской… политполиции, благодарю вас, — добавил я.

— Я же шучу. Вас нельзя отсюда никуда посылать. Вы мне нужны. Итак, до свиданья. Я навещу вас, как только получу деньги. Нам надо поговорить об организации спортивного магазина, — сказал он, собираясь встать.

— Это что? — спросил я.

— Да, рабочая спортивная организация хочет учредить акционерное общество по продаже принадлежностей спорта. Некоторые товарищи просят финансировать это начинание. Я думаю бросить на это дело тысяч сто или полтораста. Буржуям все же назло, не так ли? — пояснил Бобрищев и, взглянув на часы, добавил: — Надо спешить.

Я проводил «щедрого» атташе до ворот.

«Новый пункт пропаганды и склад оружия», — подумал я о затее финских «рабочих»-спортсменов.

XI

Залькевич работала в «дамском комитете», писала сводки и «интересовалась» жизнью тех кругов, в которые понемногу стала проникать. Особой ценности ее сведения не представляли — они имели больше характер информационный о жизни и нуждах эмигрантских кругов.

Я тяготился этим «браком» и однажды сообщил Павлоновскому, что Залькевич необходимо откомандировать куда-нибудь.

Переговорил с ней, и она предложила послать ее в Данциг. Там оказались у нее родственники и знакомые.

И через две недели моя «жена» получила 1500 долларов путевых и командировочных денег для поездки в распоряжение Берлинского торгпредства.

Снабженная Фишманом фальшивым паспортом, она выехала в Торнео и оттуда в Стокгольм.

Через неделю в полпредстве была получена телеграмма о ее благополучном прибытии в Германию.

Она оставалась в Берлине до 1923 года и тогда вышла «замуж» за агента ГПУ — Левандовского и поехала с ним в Лондон, в пресловутый «Аркос». После разгрома этого шпионского гнезда Залькевич вернулась в СССР и работает во внешней разведке, ведет наблюдения за «знатными иностранцами».

Отзывы о ней были очень похвальны.

Исчезновение «жены» я объяснил, во-первых, Марухину, поездкой в Берлин по делам ликвидации кое-каких ценностей, а он уже оповестил всех, кто этим интересовался.

К концу апреля я был уже на хорошем счету и задания посыпались, как из рога изобилия. Одно другого рискованней и лучше оплачиваемые.

В первых числах мая месяца меня посетил особоуполномоченный Коминтерна, заведующий III группой Западной секции товарищ Глазман, он же Виноградов, Лопатин, Гейнце и Вейс. Снабженный мандатом Внешторга и прибывший для «закупки» газетной бумаги Глазман предложил мне организовать боевые дружины в Эстонии и для проведения в жизнь этого плана дал мне ряд указаний, сообщив, что с открытием навигации мне придется поехать в Ревель.

Для свидания с лидерами — Аневельдтом и Рястасом.

На организацию выступления Коминтерн отпустит 200 000 долларов и снабдит оружием.

Я указал ему на ряд затруднений в выполнении этой задачи, но он сослался на доклад подпольного комитета эст-секции и сказал, что устройство восстания в Эстонии не представляет ничего трудного.

По его словам, пролетариат Эстонии быль терроризирован «фашистами», безработных несколько десятков тысяч. Он намекнул на существующие уже, пока невооруженные, ударные группы, состоящие из рабочих Доброфлота.

На покупку быстроходного авиамотора для заказанной для сношения с «тем берегом» лодки мне было отпущено 300 000 марок, и 29 мая в Або состоялась первая проба…

Моторная лодка, развивавшая среднюю 28-узловую скорость, была внесена в списки яхт-клуба на имя члена-коммуниста и приведена к пристани северной гавани. Мотористом «наняли» надежного коммуниста «Оскара» с окладом 6000 марок в месяц.

Полпредство имело также моторную лодку, и теперь начались свидания с вернувшимся Розенталем, Бобрищевым, Коренцом и другими на взморье.

Однажды, во время такой поездки на скалистый остров, Розенталь сообщил мне, что необходимо усилить осторожность. По имеющимся у него сведениям, среди моих агентов кто-то работает для политполиции. Розенталь показал написанную на машине сводку органа разведывательного характера, из которого я прочел некоторые данные, указывающие правильность подозрения Розенталя.

Кто-то действительно «влез» в нашу запутанную паутину и выдергивал нити.

— Что вы скажете, а? Необходимо, товарищ, городскую агентуру перекинуть в провинцию. Временно снимать по одному. Выждать несколько дней — еще одного. Нарочно сообщить каждому в отдельности что-нибудь условное и потом ждать провокации, — сказал Розенталь взволнованно.

— Кто это может быть? — недоумевал я, ища предателя в среде пяти агентов, прикомандированных ко мне товарищем Фишманом.

— Давайте начнем с «Рыбака». Вы расскажите ему, что меня отзывают в центр, другим ни слова об этом. Завтра же вызовите его и бросьте «крючок». Если в сводке появится это — значит, он. Нет, других спровоцируем, а поймаем, — сказал Розенталь, и его глаза засветились злобными огоньками.

После этого Розенталь поручил мне подыскать надежное лицо среди русской эмиграции, могущее за очень крупное вознаграждение принять на себя роль «белого» курьера и поехать в Териоки к русскому генералу для вручения письма от видного монархиста в РСФСР. Фамилии арестованного генерала-монархиста Розенталь не сообщил, но передал только, что МЧК раскрыла крупную шпионскую организацию и человек двадцать уже арестовано. Теперь надо «примазать», по выражению резидента, связь с эмиграцией. Если провокатору удастся заручиться письмом, ответом на «донесение» монархиста, подписавшего его по настоянию Ягоды, то будет сфабрикован новый антибольшевистский заговор.

Я спросил, сколько могу предложить агенту за это поручение. Розенталь сказал, что до ста тысяч марок, так как ему по возвращении придется покинуть Финляндию.

Я дал согласие найти такого агента.

Через несколько дней мне передали письмо из Москвы. В нем арестованный генерал (80 лет и разбитый параличом) «сообщал» о подготовлении мятежа в Москве, Харькове и Одессе. Дальше шел перечень лиц, якобы принимающих участие в организации этого выступления.

Я продержал у себя это письмо около недели и вернул при пространном докладе обратно Розенталю, сославшись на невозможность найти надежное лицо. Ему это не понравилось, но потом, выслушав мои доводы, он согласился со мной.

— Рисковать не стоит из-за этого дела, — сказал он, — можно нарваться на какого-нибудь хулигана и вся ваша работа пошла прахом.

Розенталь был огорчен нераскрытием предателя, информировавшего орган финразведки о положении дел в полпредстве, и сообщил мне, что по чьему-то доносу финское правительство требует отозвания в РСФСР казначея Сайрио.

Так как у него было «рыльце в пуху» — полпред Черных решил послать его в Москву.

Розенталь предложил мне принять все меры к выяснению внешней деятельности редактора газеты Иорданского, получавшего от Сайрио 45 000 марок на газету и агентство «Норд-Ост».

Потом он намекнул мне о неблагонадежности одного финна-переводчика из торгпредства и велел поставить к нему одного из «пятерки». Наблюдать и поймать.

Эмигрантские списки были «составлены» и сданы для отсылки в Разведупр. Они обошлись мне в 9000 марок. Я их купил у бывшего «северозападника» Ш., уже служившего у большевиков в бюро печати и имевшего отношение к пресловутому агентству «Норд-Ост».

За составление списков мне была выдана премия в 5000 марок. На сей раз я понес убыток, но поднялся престиж!

Собирание новых сведений о финармии отняло у меня недели две, и агенты вручили материал, прошедший через тройной фильтр. Он должен был соответствовать действительным данным.

И вдруг разразился новый гром: ко мне явились Розенталь, Коренец и Муценек. Все взволнованные, перепуганные и предложили ехать на совещание в один из загородных ресторанов. По дороге выяснилось, что в полпредстве утечка документов — часть их попала в руки политической полиции.

Больше всех кипятился Коренец — секретарь полпредства.

В восточном кабинете, с двойными дверями и тяжелыми драпри, мы начали вырабатывать план обнаружения провокатора.

Коренец заказал для виду «сексер» и пива.

Вынул из портфеля принесенные на случай заседания виски и сигары.

В полпредстве того времени большим знатоком вин и сигар был Коренец, любивший хвастнуть под влиянием винных паров «академическим» образованием и личными связями с «Ильичем», у которого он когда-то числился секретарем.

По существу дела доложил Розенталь следующее:

— Я имею неоспоримое доказательство, что в среде нашей объявился провокатор. Его надо поймать и уничтожить. Из сводки, переданной мне агентшей, видно, что несколько совершенно секретных инструкций попало в руки белым. Кто-то продает нас. Товарищ Бобрищев обнаружил пропажу заготовленного рапорта, список приобретенных в Свеаборгской крепости «вещей» для главштаба и дешифрант. Хорошо, что все оказалось зашифрованным и пропавший ключ отмененным. Дальше, товарищи, наш «берлинский» резидент сообщает, что в белогвардейском «Руле» появились письма из Гельсингфорса, в которых некоторая наша работа освещается таким образом, что можно думать о нашем сотрудничестве в этой газете. И еще дальше — мы установили, через подкуп, что «письма из Гельсингфорса» подписываются каким-то типом под инициалами А.С. Я получил часть рукописи, и вам, товарищ Смирнов, предписывается найти эту сволочь, установив фамилию и место жительства. Он живет тут, скажу больше, ему известно многое о нашей частной жизни и деятельности. Я, поговорив с товарищем Черных, пришел к заключению временно отставить все другие работы и заняться выяснением шпионов или шпиона в среде служащих или агентов полпредства.

Муценек допил бокал виски и ленивой походкой направился к дивану в углу кабинета. Развалился на нем и, глядя в потолок, пробормотал:

— Совещайтесь, а я вздремну. Уже несколько ночей выезжал ловить «рыбу».

Муценек имел свою агентуру шпионажа, контрольную, и выезжал ночами на моторной лодке на свидание с ними.

— Из всего доложенного мне одно неясно, товарищи, — сказал я, — каким образом могли пропасть вещи военагента? Как оборудована его квартира? Кто живет в том же этаже и кому поручена уборка его комнаты?

— Очень все хорошо и надежно, — ответил Коренец, закуривая душистую сигару. — В ящике письменного стола хранился ненужный дешифрант, список и рапорт во втором. Уборку делает надежный товарищ, коммунистка Майя.

Ей-то можно верить. Мужа расстреляли, брата убили, и сама около года считала кирпичи. Она вне подозрений. В четвертый этаж вход воспрещен — на лестнице поставлен курьер. Свой — бывший коммунар МЧК. Из следствия выяснилось, что все благополучно в этом отношении, а вот пропал и конец. Что касается этого «А.С», то, по-моему, его выловить не трудно. Переберите всех белогвардейских газетчиков, выясните, кто из них имеет эти инициалы, и постарайтесь перещупать. Установите факт и изобличите лицо, снабжающее его информацией, и вы имеете получить от меня премию в сто долларов и ящик виски, — продолжал первый секретарь и, вынув золотой, осыпанный крупными бриллиантами портсигар, предложил мне советскую папиросу.

«Заказная» папироса для дипломатического корпуса РСФСР. Эти папиросы изготовлялись по особому наряду в Гостабаке из отборнейших сортов, и их предлагали лишь на раутах или банкетах представителям «добрососедских» государств.

— Журналиста я найду через несколько дней, но для облегчения дела дайте мне часть его рукописи, — сказал я уверенно.

Автор этих статей был мне известен, я мог бы теперь же получить премию и ящик виски, но это не входило в мои расчеты по известным соображениям.

— Пожалуйста, товарищ, это и в ваших интересах. Представьте себе: «Некто» и о вас узнает, а та скотина в «письме» и отметит, что, мол, бывший штабс-капитан и так далее. Вы пропали, а что можем сделать мы в таком случае? Отказаться от вас, и только. Да, вы и сами тогда не захотите нас знать. Не так ли? — произнес Розенталь, наливая в бокал золотистой влаги и, по-видимому, повеселев.

— Но второе дело подлей, — злобно проворчал Коренец.

— Это о чем же? — спросил я.

— Финская разведка имеет информатора! — почти вскрикнул он.

— Кто же он? — вновь спросил я.

— Дьявол его знает! В двух последних сводках сообщается о моей личной жизни. Я никому не рассказывал про один случай, а его знают там, — бросил он волнуясь.

— Ха-ха-ха, — рассмеялся Розенталь, — это про ваши свидания с буржуйкой? Не надо, товарищ, так яростно добиваться сердца бывшей «звезды» шантана. Ей нужны ваши доллары, и только!

— Убирайтесь вы к Каледину с вашими шутками, — вспылил секретарь, — очень мне нужно ее сердце. На кой дьявол мне ее любовь. Дело! Она же живет среди русской белогвардейщины. А там и плетутся сети против РСФСР. Что же касается долларов, на дело их не жалко. На что же работают наши станки государственной экспедиции!

— Так-то оно так, но надо поосторожней валандаться с бабьем, — заметил с дивана Муценек и громко зевнул.

— Вставай, Ян, чего развалился. Ехать надо, — бросил ему раздраженный Коренец и, встав, выпил залпом стакан виски.

— Эх, голеньких девчат бы сюда! — цинично воскликнул Муценек, — вот бы нашему секретарю лафа была!

Розенталь взглянул на меня и криво улыбнулся:

— Распетушились ребята, а у самих жены дома.

— Перестаньте морали учить! Жить надо по Коллонтаихе. Вот бабенка, эта «дыбенковская кухарка», — разошелся Коренец отходя, — на прошлой неделе дипкурьер Савостьянов говорил, что у нее четыре «первых» секретаря на любовных амплуа в «деле». «Рога» у Дыбенки не меньше, чем у достопочтенного папаши, наркомпроса Луначарского.

— Деловая баба, и только, — проронил Муценек, вставая, и подошел к столу. — Черти, все вылакали, — проворчал он, взглянув на пустую бутылку виски, — а у меня аппетит только разгорелся.

— Так за чем же стало, хозяйство у меня, — сказал Коренец, — поедем в «дом» и обратно с запасом. Ключи от винного склада у меня. Захватим царского запасца и сюда. Дел все равно нет сегодня! Посол на новой кровати, поди, дрыхнет.

— Нет, лучше в другой раз приедем, — сказал Розенталь сдержанно-строго.

— Ладно, отложим, — согласился охмелевший секретарь и, вынув бумажник, достал несколько кредитных билетов.

— Я плачу за счет представительства, — сказал он, швырнув на стол деньги.

Розенталь позвонил кельнеру и рассчитался по счету.

Коренец, Розенталь и Муценек поехали в частном автомобиле некоего спекулянта спиртом — поставщика торгпредства.

Я добрался до трамвая пешком.

Придя домой, переоделся и пошел в ресторан «Капелла» на Эспланаде.

Мне необходимо было встретиться с Марухиным.

«Гельсингфорсские письма» потревожили и меня…

XII

Манухин представил меня средних лет симпатичному шатену С. — сотруднику нескольких эмигрантских газет и автору нашумевшего в Скандинавии романа «Дети красного солнца» и многих других антибольшевистских сочинений.

С., в совершенстве владея финским, шведским, эстонским и русским языками, завоевал себе крупное имя, как переводчик финской литературы.

Осторожно, «окольными путями» я шел к намеченной цели.

Рассказав ему о своих «скитаниях» на Балканах, передав красочный материал о жизни в Турции и нарисовав картины лишений эмигрантской жизни вообще, я моего собеседника, видимо, заинтересовал, и он предложил мне пересказать все еще раз в более удобной обстановке. У себя на квартире. В отеле «Эспланад», где он занимал две комнаты…

Мы условились встретиться в один из ближайших вечеров. Оказалось, что в отеле, где жил С., остановились лица, о которых можно было написать срочную сводку: генерал Войейков, сотрудница английской разведки — жена морского офицера Ц., бывший вице-губернатор — генерал М. и финский лейтенант Арлсон.

Из беседы с С. я узнал, что «полубелый» спец К. действительно берет у него уроки финского языка, но и очень важное откровение: вышеупомянутый спец собирается бежать в Польшу и порвать с торгпредом.

В один вечер я посетил его. У него были гости — финский поэт Эйно Лейно, Марухин, какой-то биржевой маклер Русов и лейтенант Арлсон. Поэт и лейтенант не говорили по-русски, поэтому мы обменивались шведской речью.

Я оказался «центром внимания» — посыпались вопросы об условиях жизни в Турции, Болгарии, Сербии и, наконец, Франции. Признаюсь, тяжелое испытание пришлось пережить. К счастью, слушатели не были осведомлены о действительной жизни в «описываемых» мной странах.

За ужином лейтенант предложил выпить.

Принес из своей комнаты коньяку. Выпили один литр, появился второй.

Мне показалось подозрительным какое-то особое внимание, проявляемое ко мне лейтенантом.

Я «навел» уши и глаза.

Прикладывался к рюмке осторожно и умеренно.

Расстались поздно, и лейтенант любезно предложил себя в провожатые.

Я принял его любезность…

Зашли по пути в какой-то дом на Генрихской улице и купили виски, в том же тайном кабаке распили бутылку пунша.

На таксомоторе я привез лейтенанта к себе на квартиру № 3. Конспиративная квартира на Аркадиевской улице состояла из комнаты-спальни и ванны-кухни.

Ванная комната служила мне лабораторией фотопроявок. На газовке я принялся готовить легкий ужин и воду для кофе. Лейтенант в комнате тем временем рассматривал всякие журналы по вопросам экономики, искусства и филателии.

Прежде чем приступить к виски, я решил угостить гостя коньяком, чуть приправленным для «вкуса» лимонным экстрактом.

Расположились ужинать.

Рюмка за рюмкой.

Я принял перед едой «лекарство» и мог безопасно проглатывать содержимое рюмок.

После пятой рюмки лейтенанта утомило.

Потянуло ко сну…

Он промычал какое-то извинение и, положив голову на край стола, захрапел.

«Итак, вы готовы для исследования», — подумал я, взглянув на разгоряченное лицо лейтенанта.

Приступил к работе.

Перетащил его на кровать. Снял пиджак и жилет. Достал из стола «зубной порошок» и дал ему понюхать. На всякий случай!

Записная книжка. Карточка агента разведки! Ломбардные квитанции. Фотографии, отмеченные номерами и буквами — К.Р. Удостоверение штаба о зачислении в резерв. Несколько адресов и старый железнодорожный билет.

«Наши «молодчики» во время операций не держат в карманах подобных бумаг», — подумал я, положив на стол вынутые из кармана лейтенанта вещи.

В записной книжке я нашел адреса и какие-то рецепты.

Ни одна из пяти моих квартир не значилась в книжке.

Все адреса были мне незнакомы.

Лейтенант продолжал почивать в блаженном неведении, а я в это время сфотографировал агентскую карточку, отпускное свидетельство и переписал адреса, отмеченные словом «важно».

Все в порядке — вещи снова в кармане владельца.

Я с трудом разбудил его от тяжелого сна. Он был использован и надо было выпроводить нежелательного гостя.

— Черт знает что со мной? Никогда я так не хмелел, — пробормотал, вздрагивая как бы от холода, лейтенант.

— Похмелитесь теперь, — предложил я, подавая ему стакан виски.

Он встал. Взял со стула свое платье.

Я заметил, как он украдкой ощупал свои карманы.

— А вы? — спросил он, беря стакан.

— Я тоже выпью, — ответил я, наливая виски.

Чокнулись. Выпили. Еще — на посошок.

Тысячи извинений за беспокойство — и лейтенант покинул мою квартиру.

Через полчаса с «материалом» я приехал на квартиру миловидной портнихи мадам Маргариты…

Квартира — номер четыре.

— Сколько получает, по-вашему, жалованья этот лейтенант? — спросил Розенталь, рассматривая фотографию агента финской разведки.

— Тысячи две, не больше, — ответил я наугад.

— Он пьянчуга? Знаете что, втяните его в нашу сеть. Предложите на первое время шесть тысяч. Если будет работать сносно, можно прибавить до десяти. Очень важно было бы заручиться его работой. Вы можете поймать его на «пушку». Скажите ему, что вы, мол, интересуетесь, как ярый антибольшевик, кое-какими сведениями о деятельности местного полпредства. Никаких интересов к белым у вас не должно быть. Он, понятно, как агент, знает всю белую осведомительскую сволочь, и умело можно их выудить. А главное, мы будем знать все, что о нас поступает в их дела. Для пущей важности я изготовлю для вас письма каких-нибудь белых генералов. Рекомендации, что ли. Попытайтесь втянуть этого парня, и по возможности поскорей, — сказал Розенталь, пряча в бумажник фотографию и полученные адреса.

— Я приму все меры к тому, товарищ, — произнес я, прочитывая письма, данные мне резидентом для переотправки адресатам.

Письма были адресованы проживающим в Финляндии видным эмигрантам.

На каждом «образцово» вскрытом конверте болгарская почтовая марка и штемпеля.

— Вам надлежит после прочтения и записи поставить на письмах финский почтовый штемпель и сообразно с датой «вручить» их получателю. Придется лично разнести и бросить в кружку или подкинуть на стол швейцарской, — сказал Розенталь, передавая мне медную печать и подушку с черной краской.

— Это «стамбулийцы» посылают? — спросил я.

— Нет, наши устроились в экспедиции Главной почты, — ответил Розенталь, — надо бы и тут найти «крысу». Узнайте у товарища Искела, кто из партийцев состоит на службе в почтамте.

Я дал согласие подыскать «крысу». Через несколько дней мне дали серьезное поручение: разоблачить в трехдневный срок одного сотрудника — финна «Освальда I», продавшего военному атташе Бобрищеву план предполагаемой постройки новых ангаров и чертежи миноносцев, якобы похищенные из финского Главштаба. За этот «важный» материал Бобрищев уплатил 200 долларов и препроводил при обширном докладе в Главштаб РСФСР. Вышел скандал! Его вызвали к прямому проводу и сообщили, что чертежи являются перерисованными из немецкого довоенного сборника рисунками старых типов с приделанной лишней трубой и орудиями Крезо.

Освальду об этом не сообщили, наоборот, ему выдали дополнительную премию в 5000 марок и назначили в мое распоряжение с повышением оклада.

Бывший писарь по вольному найму Свеаборгской крепости, пьяница и вообще темная личность, занимавшийся тайной продажей спирта, наркотиков, — Освальд вел широкий образ жизни.

Играл в клубах и пьянствовал в обществе офицеров.

Так как он был беспартийным, его услугами пользовались Бобрищев и Розенталь за свой риск. Он снабжал их «совершенно секретными» документами и получал громадные гонорары. Помимо этого, в его обязанность входило распускать те или иные слухи по указке своего начальства. Если нужно было бросить на кого-либо тень подозрения, послать анонимное письмо в полицию, очернить эмигранта — Освальд был на высоте своего призвания.

Я собрал о нем подробный материал и, уже зная, с кем имею дело, решил убрать его.

Поручив ему добычу фотографических снимков пороховых погребов, расположенных в N, я выдал аванс в 4000 марок на покупку аппарата и столько же на подкуп караула.

Освальд обещал явиться ко мне через два дня на квартиру Мууконена.

О данном поручении я сообщил Розенталю и Бобрищеву, а к Освальду поставил наблюдение.

И выяснилось неожиданное: Освальд никуда не поехал. Просидел в своей квартира два дня и вечером явился на условленное место с аппаратом и снимками.

Я принял задание, поблагодарил и спросил:

— Тяжело было, а?

Он улыбнулся и, нагло взглянув на меня, проронил:

— Еще бы! На пулю шел.

Сославшись на переданное мне поручение дать ему новое задание, еще рискованнее, но зато оплачиваемое в сумме 500 долларов, я попросил его прибыть вечером в Бренде и ждать меня около кафе.

Я сообщил, что прибуду на моторной лодке.

Когда Бобрищев узнал о подготовленной ловушке Освальду, он сделал распоряжение «Коммунару» ожидать груза в районе Аренсгрунда.

Моторная лодка обогнула «опасные» места, пронеслась мимо крепости и взяла курс на Ревель. Освальд, Фишман и я сидели в каюте и вместо дела занялись выпивкой.

Фишман расхваливал Освальда, подливал в стакан коньяку и был навеселе.

Около полуночи мы сдали опьяневшего агента матросам «Коммунара». Его снесли на судно.

— Сдайте его в «особотдел» — приказал Фишман наклонившемуся за борт капитану.

— До свидания, товарищи! — воскликнула с борта группа матросов.

«Коммунар» взмылся винтами и пошел на восток…

Мы повернули обратно, к мигавшему в молочно-сером тумане плавучему маяку.

XIII

Прошло уже девять месяцев со дня моего прибытия в Финляндию, и все время «сопутствовал» успех…

Агенты сменялись новыми «номерами», предписания и различные приказы сыпались из центра ежедневно, и мой «оклад» поднялся до 20 000 финских марок. В ноябре меня внесли в списки комячейки при полпредстве, и я стал «своим», партработником. Через мои руки переходили иногда значительные суммы Мопра, Комитерна и IV отдела Генштаба РККА. В сентябре агент Коминтерна, курьер «Аркоса» Рольмгрен передал мне для передачи шведской компартии 250 000 крон, в октябре я переслал «магнату» эстонской компартии Анвельдту — 2 000 000 эстонских марок в Пернов, и, наконец, в ноябре 1 000 000 франков было поручено уплатить предъявителям мандата на имя Деграна, «комиссионера» Лионской шелковой мануфактуры. Так и было написано в приказе: комиссионеру Лионской шелковой мануфактуры.

Я посетил в первоклассном отеле представителя французской фирмы Леграна.

На столе образцы различных тканей, альбомы с отрезами шелка и бархата.

«Комиссионер» — упитанный, краснощекий, полный брюнет, носящий французскую фамилию по подложному паспорту, значился в списках иностранного отдела ВЧК под кличками «Сертинский-Бей», «Паша», «Инсаров» и «Тер-Акопов».

До большевиков его просто нарицали портной Моисей Зеленый, уроженец местечка З. Полтавской губернии.

Если Зеленый превратился в Леграна, то Рольмгрен насчитывал девять фамилий и на каждую имел паспорт, выданный «всемирным паспортным отделом» — ВЧК.

Этот курьер представлял интерес как «человеческий документ».

По словам самого Рольмгрена, он был до войны стюартом американской пароходной компании, потом чиновником полиции в Вест-Индии и к большевикам перешел в 1918 году, дезертировав из Экспедиционного корпуса, прибывшего на Мурман.

Вторично довелось встретить его через несколько недель при таких обстоятельствах: на одной из конспиративных квартир, куда меня срочно затребовал прикомандированный к резиденту представитель Особого отдела бывший лейтенант Миклашевский-Быстров, меня ожидало… общество.

Две дамы сомнительной репутации, Миклашевский, Муценек, Рольмгрен и молодой, подвижный, с интеллигентным бритым лицом брюнет, назвавшийся Нольде.

Последний на самом деле был агентом ВЧК, бывший офицер Дружеловский, прибывший нелегально из Берлина и намеревавшийся ехать в Ревель по делам «службы» и для свидания с женой, сотрудницей торгпредства. Я не допускал мысли, что толстая, накрашенная и вульгарная проститутка Фанни и ее подруга с лицом чахоточной прачки Люли состояли агентами лейтенанта.

— Итак, к делу, — начал Муценек, — вам, товарищ, надо приютить у себя на вилле приезжего товарища «Никольса». Он пробудет у вас дней пять, пока я не получу ответа от особоуполномоченного девятого района. Необходима абсолютная осторожность. Товарищ Никольс имеет при себе важные документы Коминтерна, и, вообще, его пребывание тут рискованно. Англичане напали на его след в Стокгольме.

Я взглянул на сидевшего в кресле совершенно седого господина в элегантно сшитой паре и с толстыми роговыми очками на носу. Метаморфоза! «Мистер Рольмгрен», сорокапятилетний англичанин, превратился в седого близорукого Никольса.

— Лучше, если вы, товарищ Муценек, припрячете бумаги в несгораемом шкафу миссии, — сказал Никольс, нервно хрустнув скрещенными пальцами.

— Отлично. Я возьму, — согласился тот и, обращаясь ко мне, добавил: — И вам риску меньше, не правда ли?

— Теперь надо обсудить, как переправить нашего Нольде к белоэстонцам, — произнес Миклашевский и, мигнув толстой Фанни, улыбнулся.

— По-моему, самое целесообразное — на моторной лодке в обществе дамы. Вроде прогулки, и только, — продолжал он, взглянув на меня неприятно холодными серыми глазами.

Я решительно отклонил этот проект.

— Моторная лодка не по сезону, товарищ, теперь бури, и, помимо того, клубные пристани усиленно охраняются. Пристать вне Ревеля мудрено. Могу предложить такой путь и более безопасный, — сказал я.

— Какой же? — спросил сам Нольде.

— Вас перевезут до Локса, а уже оттуда в Ревель. Я доставлю вас на стоящий в трехмильной зоне пароход-спиртовик. Через день он снимается с якоря и пойдет пустым в Локсу. Капитан его мой приятель. Он «замуструет» товарища Нольде каким-либо матросом, — ответил я.

— Но ведь списки команды имеются у портового капитана, — вставил Миклашевский.

— Я сниму матроса и продержу его пока у себя. После же ему можно ехать в Ревель без всякого страха. А товарищ может прикинуться больным, при осмотре парохода это необходимо, — сказал я, детально разрабатывая план.

— Отлично! Тогда оставьте даму! — воскликнул Муценек радостно и, позвав агентш в переднюю, покинул комнату.

— «Девки», а золотые работницы, в особенности эта корова, — сказал Миклашевский, рассматривая свои холеные ногти.

— По какой части? — осведомился Рольмгрен.

— Внешнее и часто внутреннее наблюдение. Их профессия никого не пугает. Любовь их «политика», — ответил «особист», приподняв голову, и, неприятно улыбнувшись, добавил: — Очень неказисты, но деловые «девочки».

Рольмгрен «загостил» у меня в Мунксенесе, а Нольде занял комнату в моей квартире, номер два, на Вазаской улице.

Первый «гость» был симпатичней второго. Он хоть не был нахал и мелкий воришка, поделившийся самовольно моей собственностью, как белье, галстуки и кое-какие предметы гардероба…

Этот псевдобарон Нольде страдал какой-то болезненной манией преследования. Все ночи, проведенные в моей квартире, он бодрствовал и пытал меня рассказами о своих провокационных успехах за границей.

И где только не бывал сей «красный Хлестаков»!

Германия, Болгария, Польша, Румыния и Турция — поля деятельности.

Берлин, София, Варшава, Бухарест и Ангора — штаб-квартиры его.

Он не скрывал, что работает в белых организациях как провокатор и берет из двух-трех и больше «инказначейств» гонорар.

— Понимаете, товарищ, я не могу больше иначе жить, мыслить и чувствовать, как только в роли агента шпионажа. Втянулся, и вся эта полная риска, тревоги и волнения жизнь уже для меня родная стихия, — продолжал Дружеловский, лежа на диване и стряхивая с папиросы пепел на пол.

— А вы не думаете о финале? — спросил я.

— Ерунда! Вывернусь. С поличным меня не поймать. Я никогда ничего не записываю, не имею при себе никаких шифровок или секреток. О нет, я натасканный волк. Вы не представляете себе моей работы. Она куда рискованнее вашей, да. Моя «фабрика» делает валюту в Венгрии, я «печатаю» доллары в Америке, «меняю» злоты на марки в Варшаве, и, главное, все законно и незаконно. Главное: печати и форменные бланки, а покупатели найдутся, — ответил Дружеловский туманными неясными словами.

— Вы что же, помимо того и фальшивомонетчик? — бросил я раздраженно.

— И совсем нет. Я печатаю то, что разменивается на валюту. Документики, товарищ, — ответил, горделиво улыбаясь, Дружеловский и, вынув из портсигара новую папиросу, закурил. — Теперь я поеду в Мюнхен — прямо на конгресс монархистов «Великой Баварии». Потом в Берлин, дальше Вена, Будапешт и София. Задания всюду. Знаете, я готовлю свинью сенатору Бора. И получит он сюрпризик, мое почтение, — продолжал бред умалишенного «гость» и, чему-то улыбаясь, покачивал головой.

Я решил прекратить надоедливую болтовню и сказал вставая:

— Давайте спать. Уже третий час. Мне завтра надо рано встать.

— Ложитесь, я не могу уснуть раньше пяти-шести. Накурюсь до одурения и спать. Кстати, у вас нет кокаинчику? — произнес Дружеловский и швырнул на пол окурок.

— Я не имею этой гадости, товарищ, — резко ответил я и направился в спальню.

Закрыл за собою дверь.

Не знаю, спал ли я час, как меня разбудил осторожный стук в дверь. Вскочил.

— Кто там? — спросил я включив свет.

— Не спится… Простите. Черт знает до чего изнервничался в этой дороге. Закрою глаза — мерещатся шуцманы, и баста, — сказал, входя в комнату, бледный Дружеловский.

— Выпейте виски, — предложил я назойливому гостю и нехотя встал.

— Когда я за работой — мне легче… Дьявол знает, что со мной. Дайте выпью пару стаканчиков. Жена тоже расстроила. Скулит все: перестань работать, — произнес Дружеловский и, подойдя к дивану, опустился на него тяжело и порывисто дыша.

Я понял — передо мной был наркотик. Он выпил несколько стаканов виски и содовой воды.

— Нет, наша работа сволочная, — промолвил он, откинув голову к спинке дивана, — нервы треплет, окаянная.

— Но зато денежная, — уронил я сухо.

— О да! Страшно денежная, — взглянув на меня злобным взглядом, сказал он и криво улыбнулся. — Деньги все. Вы тоже денежный коммунист, не так ли? — злорадно продолжал он, — все мы денежные.

— Если хотите еще — бутылка на камине, — не обращая внимания на его слова, сказал я и направился к кровати.

— Спасибо — выпью. Засните, а я еще посижу. Одному страшно, да, — тихо произнес он и обхватил голову руками.

Утром я нашел его спящим на диване, в правой руке был судорожно сжат никелированный браунинг.

На заграничном паспорте фотографии владельца-финна подменили снимком Дружеловского, «освежили» печати, и он поехал через Торнео и Швецию в Берлин.

«Гости» покинули Финляндию, а я принялся за обычную работу. По заданию Бобрищева мной составлялись новые списки командного состава шюцкара, и к этой работе были привлечены все городские и провинциальные агенты моего района. Девятнадцать «номеров»! Доставляемые сведения классифицировались, переписывались и поступали в распоряжение проверочного бюро, которым ведал Миклашевский. Еженедельные сводки об эмигрантских настроениях, пополнение картотеки новыми адресами и наблюдение за членами финкомпартии — серые будни шпионской жизни…

Ян Венникас-Бергман сменил высланного по распоряжению финляндского правительства Розенталя-Кирштейна. Его «отозвали» телеграммой Наркоминдела. Поздно ночью ко мне явились Розенталь и Бергман.

Первый «прощаться», второй нанести «визит».

«Дворник» стал на дозор у виллы.

Бергман — высокий, стройный блондин лет тридцати — был эстонцем и имел крупный партийный стаж. Бывший командир эстонской красной дивизии, участник подавления Ярославского и Кронштадтского восстаний, ликвидатор Национального центра — особоуполномоченный МЧК по приведению в исполнение приговора и расстрела Астрова и других жертв, — Ян Венникас-Бергман считался кандидатом на пост первого секретаря полпредства в Эстонии. Командировка в Финляндию — «зондирование почвы» для будущей дипломатической деятельности.

— Я знаю, кто меня провалил, — сказал Розенталь, — чухонская морда Яльмари.

— Как? — спросил я.

— Его сцапали на границе и, собака, сообщил шпикам, что ехал ко мне с пакетом листовок, — ответил Розенталь, ударив по колену ладонью.

— Еще выдал кого-нибудь? — тревожно спросил я, вспомнив, что Яльмари был однажды у меня.

— Не такой он идиот! Сообразил, каналья, что мне начхать на чухонских властей, и конец, а выдавать сотрудников не расчет. Создадут процесс, и ему больше влетит, — успокоил меня Розенталь, закуривая.

— Вот теперь товарищ Бергман, мой заместитель, наладит новый этап, — продолжал он, пуская кольца дыма и следуя за их взлетом.

— Я вызову «Микко» и налажу новый путь на совершенно иных условиях, — произнес Бергман неприятным, вкрадчивым голосом.

Я взглянул на него: как будто каменное, надменное правильное лицо с голубыми глазами, высокий лоб и четыре глубоких борозды от виска к виску. Излом линий губ говорил о жестокой натуре.

— Ваше дело налаживать, товарищ, но я предупреждаю вас: Микко работает, пока ему платят десятки тысяч. Его надо бы уже ликвидировать. Много знает, чересчур много. По-моему, подстрелить на их границе — и одним «языком» меньше, — сказал Розенталь, зевнув и глядя в окно.

— Иначе нельзя, товарищ. Такую сволочь можно только деньгами держать на службе. Чем больше бросать им валюты, тем верней работают. А… пристрелить никогда не поздно, — произнес Бергман и взглянул на меня, добавив: — Не так ли?

Розенталь нервно махнул рукой и встал.

— Нет, не так! — вспылил он, — если бы Яльмари обезвредили в свое время, если бы идиот Соколов не давал мне о нем справок, я пустил бы его в расход уже в августе.

На устах Бергмана скользнула улыбка.

— Вспомните, товарищ, слова помначиндела Фомина: «Ставить к стенке надо бы провокатора-предателя и тех, кого он выдал. Чтобы не родить новой провокации», — как будто полосы холодной стали упали слова Бергмана.

— Это не относится к настоящему случаю, — бросил через плечо Розенталь и, подойдя к письменному столу, включил свет лампы.

Сел и, повернувшись ко мне, сказал:

— Ваши сведения хромают. Почему вы не предупредили меня, что «охранка» информировала министерство иностранных дел об аресте Яльмари? Ваш «приятель» ничего вам не говорил об этом.

— Я его не видел уже четыре дня. По-видимому, запил опять, — ответил я.

— Со всякой пьяной шпаной приходится иметь дело, — возмущенно проворчал Розенталь и, встав, заходил взад и вперед по комнате.

— Ваша агентура работоспособна, но брехлива. Товарищ Миклашевский докладывал мне, что много вымышленных имен и иных неточностей. Я обращаю ваше внимание на этот дефект. Прошу вас, составьте подробный список вашей агентуры и укажите мне категории качественного порядка. Кто такой коммунист Ярола? Мы получили сведения, что он покупает или строит дом на имя сестры, — произнес Бергман, просматривая миниатюрный блокнот.

— Он рекомендован товарищем Рахья, — ответил я.

— Рахья — для меня ноль. Который брат?

— Старший, — ответил я.

— Тем хуже. Финские товарищи еще не отвыкли от кумовства. Наверно, этот Ярола какой-нибудь родственник Рахья и тот строит или покупает дом за счет кредита партии. Займитесь этим делом. В одной из ваших сводок указывается, что вы не имеете возможности подыскать офицера-финна для работы по информации генштаба. Мне поручил товарищ Менжинский наладить это в ближайшее время. Товарищ Павлоновский получил сведения об усилившейся в Карелии антисоветской агитации. Нити ведут в фингенштаб. Для полной ликвидации вредных элементов приняты меры, но арестованные агитаторы сознались в подготовке по указке из Гельсингфорса восстания. Мы имели списки финских офицеров-активистов, которые должны были руководить мятежом. План разработан штабом Маннергейма. Необходимо войти в связь с Ингерманландским комитетом, засевшим в Выборге, и спровоцировать открытое выступление. Наши агенты подготовят массы к вооруженному мятежу, финские добровольцы проникнут в Карелию, и дело на мази. Наша тройка убеждена, что зимою в Карелии будут события. Активисты полковника Генрихса мечтают приобщить Карелию к Финляндии. Увидим, во что это им обойдется! У вас нет сведений по этому делу? — произнес Бергман.

— К сожалению, не имею. Слухи кое-какие были, но о них я сообщал товарищу Розенталю, — ответил я.

— Я в свою очередь информировал Аванесова и Бакаева, — подтвердил Розенталь, — но финпартком не придавал значения этим слухам.

— Финпартком! Это не аргумент! Финпартком надо бы разогнать и половину поставить к стенке. Распущенность, демагогия и кумовство выделяют этот комитет из всех национальных группировок. Я уполномочен вычистить местный комитет и ставленников Рахья, Куусинена и Сирола сплавить в центр. Довольно, обожрались уже тут эти перекрашенные эсдеки. Надо послать молодежь на работу. На днях я созову совещание всех уполномоченных и поручу работы по чистке. Мопр тратит сотни тысяч на пособие жертвам белого террора. Отлично! Товарищи, разве портной Кюллинен жертва белого террора, что ему выдается 3000 марок в месяц? Брат его втерся в Красную армию комбатом и выклянчил у Куусинена пособие. Таких немало «жертв», нашего Мопра не хватит на поддержку всяких «свояков» финкомпартии, — сурово раздался голос Бергмана, и в его глазах вспыхнули огни затаенной злобы.

Он закурил. Обвел взором комнату и как-то странно улыбнулся, сказав:

— У вас недурная квартирка… Ее придется оборудовать под типографию. На несколько дней. Ротатор и пишущую машину можете купить за мой счет. Я пришлю из бюро дактило. Надо заготовить тысячи три-четыре воззваний к ингерманландцам от имени их Выборгского комитета. Товарищ Яскеля распространит их по деревням. По окончании работы ротатор перешлете в Выборг на имя уполномоченного Наркомвнешторга. — Он поднялся и обращаясь к Розенталю сказал: — Пойдем. Нам надо еще проревизовать товарища Ярвола.

— Пошли, — произнес Розенталь и, взяв со стола фетровую шляпу, надел ее.

— Итак, желаю вам успеха, — сказал он протягивая мне руку, — будьте осторожны и внимательны. Весной вам дадут другой район. Я скажу «самому» словечко о вас. Спасибо за все, товарищ.

XIV

Дактило, присланная из полпредства, оказалась мне знакомой. Ловиза Августовна Шромер — вдова расстрелянного германцами латышского коммуниста — офицера I Латышского стрелкового полка.

Я купил в магазин Даниель ротатор и «Ремингтон». Работа шла под покровом ночи. На всякий случай топилась печь, «дворник» дежурил у ворот и окна были закрыты ставнями.

Наутро заказ был изготовлен.

«Граждане карелы и ингерманландцы, настает час вашего освобождения от ига русских насильников. Финляндия — ваша скорбящая мать, с тревогой взирает на ваше порабощение тиранами большевиками. Не думайте, что финский народ безучастен к своим братьям и сестрам, томящимся в плену большевистской банды грабителей и убийц. Готовьтесь, братья, к бою. Мы уже формируем бригады опытных бойцов, которые придут на помощь. Вооружайтесь. Запасайтесь лыжами и теплой одеждой. Ингерманландский комитет заручился активной помощью финляндского правительства. Финские офицеры и добровольцы придут и покончат с варварами, и Карелия войдет в тело родной Финляндии. Ждите приказания. Боевой клич: Великая свободная Финляндия. Помните, братья, священные жертвы павших в бою за освобождение Карелии зовут вас на расправу с насильниками. Готовьтесь. Не падайте духом — мы с вами.

Ингерманландский комитет. Выборг. Корельский комитет. Финляндия».

Пять тысяч таких прокламации на финском языке были упакованы в чемоданы и в сопровождении дактило доставлены в полпредство на автомобиле полпреда Черныха.

При консульстве в Выборге состоял на службе некий Владимир Илларионович Лагутин, он же Тышков, Матвеев, Харитоненко и «князь» Енгалычев. В среде сослуживцев Лагутин считался чекистом, и его побаивались все — от консула до истопника. Работа Лагутина состояла в приеме лиц, желающих ехать в РСФСР, и проверке анкет, заполненных возвращенцами. Для последней работы в распоряжение Лагутина состоял кадр осведомителей, получавших «подушный» гонорар — двести марок за справку. Если лицо, подавшее прошение консульству, оказывается, по сведениям агентов Лагутина, опасным для РСФСР, ему давали визу и даже помогали материально при выезде. А в Белоострове «возвращенца» снимали с поезда и отправляли в распоряжение пограничного особотдела на предмет «израсходования».

Таким же «бюро регистрации» в Гельсингфорсе ведал Бергман-Венникас, и, помимо запросов в центр, им приводилось негласное установление личности желающего получить визу. Два моих сотрудника получили распоряжение проверять анкеты и выяснять мотивы поездки в РСФСР. Помню, в разговоре с одним из агентов выяснилось, что капитан первого ранга С. хлопочет о получении визы в Петербург. Я знал многое о деятельности С. и, желая проверить работу агента, спросил у него:

— Что это за птица?

— Кандидат к стенке. О нем очень скверные справки. Паршиво одно обстоятельство — он финляндец, а то бы тысяча марок премии в кармане, — ответил агент.

Ему первый раз отказали в визе, запросили центр и, получив оттуда визу, предложили «пустить» при втором ходатайстве.

Но кто-то предупредил С., и он не поехал. Это вызвало подозрение в полпредстве, и мне предложили узнать причину неиспользования визы капитаном С.

Я написал подробный доклад и указал в нем на анонимное письмо, полученное С. за несколько дней до отъезда. Бергман потребовал фотографического снимка с письма. Я отказался от этого поручения, сославшись на незнакомство с капитаном. Не прошло и недели, как Бергман сообщил, что все открыто и автор анонимки уволен со службы. В квартире каперанга во время его отсутствия был курьер — монтер Шмидт. По осведомительной работе для регистрационного бюро Бергманом была нанята молодая, красивая брюнетка София Зильбермессер. Прекрасно владея местными и русским языками, Зильбермессер вращалась исключительно в кругах еврейской эмиграции и выдавала себя за беженку из местечка Винница. Намекала на то, что один из ее родственников, беспартийный спец, служит в торгпредстве и помогает ей кое-какими средствами. К ней обращались за справками, просили узнать адрес родственников в РСФСР, переслать деньги через Народный банк, имевший в то время филиал в торгпредстве, и письма.

Она пользовалась доверием, и о Софии Зильбермессер говорили как о полезной добродетельнице. Она ссылалась на свои связи в еврейских кругах Берлина, бывшего издателя Проппера, жившего в Гранкулла, называла «дядей», а популярного в Выборге доктора Абрамовича считала мужем своей подруги. Если бы она работала по своей отрасли и не пошла на «крупный заработок», все было бы для нее хорошо, но Бергман увлек ее в рискованную любовную авантюру. Она у кого-то «что-то» стянула, дала снять копию, но опоздала вложить обратно в письменный стол…

Заметка в финской печати — и «карьера» Зильбермессер кончилась плачевно.

Бергман предложил мне найти заместительницу.

Однажды вечером я представил ему миловидную даму, по фамилии Выгодчикова, и Бергман «оценил» ее в три тысячи марок на первое время.

Но работать ей не пришлось долго — на святках она снимала квартиру в лучшем квартале Гельсингфорса и имела «содержание» в пять тысяч марок от Бергмана и три тысячи от помощника Миклашевского.

На медной доске дверей было выгравировано: «преподавательница музыки».

По вечерам бывший ученик консерватории, Бергман, пел под аккомпанемент рояля романсы, а в сизом сигарном дыму виднелась фигура задумавшегося лейтенанта-предателя.

Выгодчикова осталась верна мне, и ее сведениями приходилось пользоваться не раз.

После Нового года произошла реорганизация Финского отдела.

Меня назначили внешним резидентом, и моими уполномоченными стали номера «семь» и «четырнадцать» — оба партийцы-финны.

Вся агентура перешла к ним, и мне не было надобности встречаться с агентами. Поручения центра я передавал уполномоченным, они производили расчеты, классифицировали материал и назначали задания по своему усмотрению. Общее руководство всеми работами МЧК, ВЧК, Разведупра и Региструпа осталось за Бергманом и Бобрищевым.

Две конспиративные квартиры были ликвидированы, и главный центр работ помещался на моей вилле. Прием курьеров из РСФСР «происходил» на квартирах Арвола или «Спортсмена», открывшего теперь кафе в районе Сернеса.

Бобрищев развернул свое бюро: имелись отделы — шифровальный, карточный, фотооперативный, регистрационный, военный, морской и полицейский. На каждом из отделов сидели надежные коммунисты полпредства, числящиеся истопниками, монтерами, переписчиками и машинистками.

Один из его агентов собирал фотографии видных военных, общественных деятелей и эмигрантов. Собирание коллекции происходило крайне примитивно: прилично одетый господин ходил по фотографиям, снимался или давал какое-либо увеличение и ухитрялся украсть со стола или разложенных альбомов фотографию. После уже устанавливали адрес изображенного лица и делали копии. Одна в альбом Бобрищева, вторая в «Регистрацию», в Москву.

Мне также было предписано при каждом удобном случае пополнять копиями фотографий «портретную статистику» военатташе.

Благодаря реорганизации мой риск убавился и общение с двумя уполномоченными было в значительной мере проще и безопаснее, чем со всеми шестнадцатью агентами моего сектора и девятью субагентами военкомячеек.

Днями приема я назначил среду и субботу, в экстренных случаях агенты имели возможность вызвать меня по номеру кофейни «Спортсмена» и по условленному имени.

Лейтенант Арлсон подружился со мной, часто посещал меня, иногда выпивал со мной крепкий горячий пунш и был на редкость корректен — профессионально.

Я не раз уходил из дома, оставляя его в квартире с незапертыми комодом, письменным столом и шкафом, но он не обыскивал их. Иногда меня угнетало его присутствие — как-никак мы были «враги», оба — охотники за дичью. Он за «красной», а я за «белой» и «красной».

Вместе с ним приходили иногда его приятели, барон Р. и юный, тщедушный прапорщик М., — оба сотрудники разведки. Они уже не скрывали своей профессии! Иногда даже обращались ко мне за справками о подозрительных эмигрантах.

Арлсон постоянно нуждался в деньгах, не хватало, бедняге, жалованья — контрабандный спирт был дорогой.

Занимал у меня несколько сот марок и «забывал» сроки платежа. Этим доверием я не злоупотребил никогда, если не считать нашего первого знакомства.

На квартире одного крупного спекулянта спиртом кутили финляндцы — агенты хозяина и приехавшие по «делам» эстонцы, поставщики «белого золота». Я был приглашен отведать «спиртяги» знакомым финном — контрабандистом Ландгреном. На этот своеобразный пир мне давно хотелось попасть. Я знал, что к этой группе близок «надоевший» мне морской офицер Перман, имя которого упоминалось почти в каждом запросе из центра.

Четыре дюжих парня-финна и два эстонца ничем не отличались от обыкновенных торговцев кильками, картофелем и яблоками. Такие типы весной и осенью появляются на набережной Гельсингфорса, «Халли», и продают с парусных и моторных лодок продукты Эстонии.

Но Перман, энергичного вида блондин, в желтом кожаном пальто и английском кепи, импонировал ростом и какой-то гордой, величественной осанкой.

Я познакомился с ним, и вскоре между нами завязался разговор о Советской России, Эстонии и т. д.

Перман — в прошлом лейтенант с погибшего «Грома» — проживал в Ревеле и наезжал в Гельсингфорс для расчета с финнами за проданный в «нетралке» спирт.

На мой вопрос: давно ли он был в России — Перман улыбнулся и ответил просто:

— Дней пять тому назад навестил отца и мать. Я повадился ездить туда… То дело какое-либо, то к родным.

— Вы же рискуете угодить в Чека, — сказал я.

— Бывалое дело. Уже меня таскали, к самому Кедрову возили, а что с меня взять? Я политикой не занимаюсь. У меня там заказчики. Гриша Зиновьев, землячок Корк, сослуживец бывший Доброковский и еще кое-кто. Кому поставляю фуфайки, кому чулочки на дамскую ножку, кому и коньяк «Мартель», — ответил Перман с хитрой улыбкой.

— Как вы попадаете в «рай», ведь это рискованно? — спросил я, уже не доверяя собеседнику.

— На границу поездом, а оттуда пешком. Красноармейцы ждут меня. Колбаса, шоколад, масло и сыр для них припасены. Недавно гармонию подарил начальнику пункта. Ребята хорошие, но вот финны и китайцы — беда. На днях повезу Корку диагонали на галифе и куртку. С ним у меня давнишняя дружба, — ответил он, глядя на меня проницательными холодно-серыми глазами.

— А вы тоже по нашей части работаете? — спросил он меня, наливая в стакан с чаем спирт из квадратной жестянки.

— Нет, я проживаю остатки сбережений, — усмехнувшись, сказал я, — для вашей работы нужны знания и капитал.

— Главное — дерзость пирата и деньги, — выпив полстакана «кнорри» гордо ответил Перман.

— Этих качеств у меня и нет, — сказал я взглянув на соседний стол, где «ребята» играли в «марьяж».

— У вас денег много еще есть? — неожиданно осведомился Перман.

— А что? Кое-что есть.

— Входите в компанию. Мне нужен человек с небольшим капиталом. Работа верная. Я начну возить спирт в шхеры Стокгольма, — предложил Перман и подсел ко мне на диван. — Начнем конкурировать с Линдрозом и капитаном Ниска. Последний пока в Германии. Я имею три моторные лодки. Мне нужна новая быстроходная лодка, а деньги в товаре. Я заказал двадцать тысяч литров спирта. Надо перебросить шведам, и мы заработаем около 300 000 марок. Дело, а? — хлопнув рукой меня по колену произнес Перман и щелкнул языком.

У меня созрел план — войти в компанию и установить действительную работу Пермана.

— Я имею в банке тысяч девяносто, — сказал я.

— Гм, маловато. Хорошая лодка стоит тысяч двести. Значит, вы можете вложить их в дело?

Я задумался — рисковать своими не было охоты.

— Могу, но не все. Тысяч пять надо оставить на черный день.

— Пять тысяч не деньги, — бросил Перман, — отлично! Временем вы располагаете?

— Да.

— Хорошо. Завтра вечером заезжайте ко мне в отель «Калева», комната 14. Я буду вас ждать с контрактом. Заработок пополам. Согласны?

— Есть, — ответил я, решив пойти на эту авантюру, преследуя определенную цель.

— Хватим по склянке на удачу, и молчок. Никому не слова, — сказал Перман и, мигнув в сторону играющих, тихо добавил: — Те тоже собираются к «варягам» ехать.

Утром я дал объяснение Бергману и сообщил о своем плане войти в спиртовое дело.

Получил пачку шведских крон на 100 000 марок и полное одобрение.

Перман передал мне копию контракта, подписанную нами при двух свидетелях, его знакомых финнах, сосчитал деньги, данные мною в дело, и предложил идти в ресторан поужинать и выпить за успех дела «литки».

Через несколько дней после вступления в «компанию по доставке спирта» меня навестили Бергман и Миклашевский.

Выслушав мой очередной доклад о настроениях N полка и растраты агентом номер 5 подотчетной суммы в 16 000 марок, Бергман вынул из портфеля конверт и передал мне.

Я вскрыл, не понимая, в чем дело, казенного формата конверт и вынул сложенный лист бумаги.

— «Договор на 85 000 финск. марок. Мы, нижеподписавшиеся, Густав Арвидович Перман и…» — дальше читать я не мог. Буквы запрыгали перед глазами.

Холодная дрожь пробежала по телу.

В моей руке был подлинный контракт, заключенный между Перманом и мной.

«Значит, его угробили», — мелькнула жуткая мысль.

— Получайте обратно вашу подпись. Контракт расторгнут, товарищ, и ваши 85 000 марок вот тут, — сказал Бергман, хлопнув по своему портфелю.

— Я не понимаю, в чем дело, — выдавил я.

— Очень все просто, товарищ, — произнес Бергман, — вас взяли на «мушку». Перман — наш сотрудник, и мы поручали вам вести за ним наблюдение проверочного характера. А дальше мы этим самым установили и вашу бескорыстность и преданность делу партии. Спасибо, товарищ!

Бергман крепко пожал мне руку.

— Ну, знаете, разыграли вы со мной комедию, — обиделся я, чувствуя, как от сердца отливается тревога.

— Не обижайтесь, этого требует наша работа. Оба вы отлично разыграли свои роли. Я уже сообщил об этой «сделке» товарищу Павлоновскому.

Проводив их на веранду, я спросил Бергмана, что делать с «номером»-растратчиком.

Бергман махнул рукой:

— Черт с ним, отработает.

Он был в отличном настроении, и номер пятый получил «отсрочку».

— Навестите председателя эмигрантского комитета Фену и попытайтесь под каким-либо предлогом выудить у него цель прибытия профессора Карташева, — сказал Бергман, сидя со мной на веранде виллы в Мункнесе.

— Мы имеем сведения, что Карташев прибыл сюда для свидания с прибывшим из России курьером Врангеля. Если удастся установить его присутствие в Финляндии, мы нападем на крупную организацию, в которую входят многие видные работники Красной армии. Выборгский особотдел располагает данными о прибытии из штаба Врангеля офицера поручений. Выясните это. Кого можно бы пустить в их организацию? — продолжал он, уставившись как будто застывшим взором на недвижную гладь залива, раскинувшегося перед нами.

— Разве только нашу «Баронессу», — предложил я.

— Нет, эта барынька глупа, ее не следует ставить на такие работы, — возразил Бергман, — а вот нельзя ли вклеить товарища Маслова? Он знаком с Фену и Балицким. Предложите ему «пощупать» прибывшего курьера и узнать обратный маршрут. Поставьте наблюдение за квартирами Фену, Карташева, барона Штенберга, Балицкого и домом Русского комитета. Невозможно ли втереть в квартиру Балицкого одного из наших для внутреннего наблюдения? Дать его жене переписку или на уроках французского языка поймать на крючок?

— Это немудрено, товарищ, но прока не будет. Полковник — осторожная птица. Я возьму на себя миссию выяснить все, и это самый надежный вид из наших предположений. Через несколько дней вы будете иметь данные, а может быть, и фотографию белого курьера, — сказал я задумавшемуся Бергману и, вынув из кармана рапорт для передачи Бобрищеву, добавил: — Пока что мне не удалось скопировать Устав Общества русской колонии, но я получу оригинал и перешлю товарищу Бобрищеву подлинный.

— Подлинный? — спросил Бергман, повернув ко мне оживленное лицо.

— Да! Я подкупил кое-кого, и тот имеет доверие у председателя Фену. Но, насколько мне известно, в этом уставе нет ничего интересного для штаба РККА.

— Не наше дело. Приказ достать — мы достали, и баста. Отлично. Очень хорошо. Подлинный, — произнес Бергман с какой то загадочной улыбкой и, взяв мой рапорт, положил в портфель. — Кто этот «кто-то»? — спросил он, пристально взглянув на меня.

— Лицо, пользующееся доверием и которого можно кооптировать в нашу работу. Но одно непременное условие: я никогда не назову его имени, — ответил я решительно.

— Белый? Финляндец или эмигрант? — спросил Бергман раздраженно.

— Белый. Его услугами мне приходилось пользоваться и раньше, — ответил я.

— Ну ладно… Я не понимаю, к чему эта скрытность. Много ему придется платить?

— Тысяч пять за поручение.

— Ого! — воскликнул Бергман, — у этой сволочи аппетит!

— Да, но зато и его данные хорошие. Подлинный устав говорит за это, — сказал я и встал.

Направился к письменному столу и, взяв блокнот, вернулся к Бергману.

— Мне нужно тридцать пять тысяч, — произнес я, составляя авансовую расписку, — прошу вашей выдачи.

— На какой предмет? — спросил Бергман угрюмо.

— Подотчетных сумм нет, а завтра я должен заплатить товарищу Хирвонену двадцать одну тысячу марок за организацию нового этапа.

— Хорошо. Задержите его до моего прихода на квартире «Спортсмена». Я дам ему инструкции. Винтовки и наганы находятся в пограничной комендатуре. Переотправка должна происходить осторожно, и если эта сволочь влопается, то я дам приказ расстрелять его бабу и брата. Вы так ему и объясните. С ними нечего миндальничать. Деньги берут, проклятые, а трусят. Сколько числится коммунаров в отряде Хейсканена? — произнес Бергман, вынимая из портфеля пачки новеньких кредиток и отсчитывая мне просимую сумму.

— По его данным, сорок три.

— Скотина! Организация отряда в сорок головотяпов обошлась уже в полтораста тысяч. На кой черт вообще эта бобрищевская затея? Попрячут оружие в землю и будут ждать прихода революции. А сами не рискнут подстрелить даже какого-нибудь шпика, — разносил финпартийцев Бергман и, передав мне деньги, опустил портфель на пол.

— Завтра утром я жду вас около Коркеасаари с товарищем Муценек. Прибыла партия «камешков», надо реализовать срочно. Но уже подыщите нового покупателя. Помимо того, Павлоновский приложил колье в сто жемчугов. Позондируйте уже сегодня покупателя. Относительно того таинственного сотрудника напишите мне рапорт. По инструкции, как вы знаете, имя знать и не нужно. Вы отвечаете за него, товарищ, не так ли?

— Вполне, — ответил я и убрал деньги.

— Отлично. Не может ли он дать нам напрокат часть переписки между Фену и парижским комитетом? Если он уже может дать устав, то и это возможно. Интересные письма сфотографируем, для вербальной ноты финскому правительству составим доклад Коппу, и дело в шляпе. К следующей неделе заготовьте мне списки членов компартии, депутатов Сейма и укажите количество их выступлений за прошлую сессию. К осени надо чистку провести по нашим данным, а не по брехне их Цика, — сказал Бергман, надевая пальто и шляпу.

Взял свой портфель и, пожав мне руку, вышел. Устав Комитета по оказанию помощи русским эмигрантам в Финляндии был вручен Бергману.

— Этот устав не подписан генералами Баратовым, Миллером, Врангелем и Деникиным. В нем сорок параграфов, а устав дисциплинарных взысканий имеет что-то больше пятидесяти параграфов, — сказал Бергман, недоверчиво взглянув на меня.

— Принесите мне эти уставы, и я докажу вам, что агента вашей разведки надо ликвидировать, — предложил я Бергману, уверенный в изобретательности агента.

Бергман дал согласие представить на проверку эти документы.

И через день я сообщил ему, что уставы написаны на пишущей машинке одного «бюро переписки» по заказу Освальда Тирмана. Бобрищев и за эти «уставы» уплатил Освальду несколько тысяч марок.

— Совершенно правильно, атташе получил от Освальда эти уставы. Он внимательно изучал подписи, скрепленную печатью ньюландского губернатора актовую бумагу и прочитав несколько переведенных страниц, сказал: «Настоящая, а в ней нет ни черта. Значит, у них есть еще другой устав, по которому все военнообязанные считаются состоящими на военной службе».

— Такого устава нет, — сказал я.

— Нет, есть! У меня есть сведения, что каждый офицер получает жалованье из Общевоинской организации, — возразил Бергман, уверенный в явной истине своих «сведений».

— Товарищ Бергман, это абсурд, таких сумм не выдают. Есть пособие инвалидам и неимущим, — произнес я, стараясь убедить Бергмана и этим избавить себя от приобретения «второго» устава.

— Хорошо, я вам докажу. Агент моей разведки представил мне копию секретного устава, — согласился Бергман и, положив в портфель сфабрикованные «документы», рассмеялся.

— Идиота Бобрищева надували и продолжают надувать всякими «важными» бумажками вроде этих сочинений угробленного Освальда. Ему вчера опять «удалось» купить у финна-коммуниста секретный список агентов тайной полиции. Имена начальника и его помощника верные, а агентура… Ха-ха-ха. Я не нашел ни одной настоящей фамилии — все брехня. А «пятерка» уплыла в карман маргаринового коммуниста. Знаете такого — Сало, работает в сенатской типографии? — продолжал он с злорадным смехом.

— Сало? Это же самый верный агент товарища Розенталя, — сказал я.

— А теперь он у кого в списке? — спросил Бергман.

— У товарища Муценека, — ответил я, — под кличкой «Пекарь».

Лицо Бергмана перекосилось от злобы.

— Бандит! Я этому Муценеку дам жару. Слушайте, товарищ, это же бар…. в конце концов. Розенталь передает провокаторов Муценеку, а тот, головотяп, пользуется их услугами? — воскликнул взбешенный Бергман и что было силы треснул кулаком по столу. — Я ликвидирую это. Ах, «Пекарь», так, значит. Пошлем-ка его в командировку. Розенталю я предпишу убрать эту собаку в три счета. У вас тоже агенты Розенталя. Всех вы знаете?

— Всех.

— Чуть что заметите, сообщите мне. Я не мягкотелый Розенталь или наивный Бобрищев, меня не надуть. Значит, «Пекаря» утилизировать. Хорошо, что вы предупредили, товарищ. Вот они, финские партработники. Провокаторы. Мы с вами, товарищ, должны произвести чистку среди нашей агентуры. Я снесусь с центром и приступим к вылавливанию гадин. Подберем надежный кадр, увеличим им оклад, но зато и потребуем работы. У вас есть на примете кто-нибудь? — продолжал Бергман, напуганный, видимо, ненадежностью агентуры.

— Я могу представить отличную агентуру, но тогда они должны подчиняться только мне и находиться в сфере моих поручений. Вербовку я произведу среди финского пролетариата, а не партийцев типа «Пекарь». Лучшее, что могу посоветовать, — это обратиться к комячейкам и по их рекомендациям переформировать штаты. Финскому цека я не верю. Там протекционизм: родственный или корыстный. Идейных людей мало. Эту шушеру я знаю, — сказал я, нисколько не преувеличивая мнения о финских товарищах по партии.

— Да, оно так. Товарищ Менжинский был прав, говоря после кровавой драки в финской компартии, что весь их цека надо сослать в Соловки, а дезертиров вроде Куусинена, Сирола, братьев Рахья и других прихвостней партии расстрелять, — произнес Бергман нервно теребя край скатерти.

— Вы правы, товарищ Бергман, — согласился я, — это была ошибка центра, что после бегства финского совнаркома из Гельсингфорса не ликвидировали его, как предлагали товарищи Дыбенко, Лацис и Ягода. Теперь выясняется, что типы авантюристов Хаайалайнена, расхитив имущество финказначейства, вместо участия в руководстве военных операций, проигрывали в «очко» миллионы марок, бросив Красную армию на расстрел немцам и белофиннам.

— Ну ладно, еще и им будет крышка, — произнес Бергман вставая, — а теперь напишите мне рапорт о «Пекаре» и соберите материал о бывших членах финцека.

Бергман ушел, условившись вызвать меня по телефону через несколько дней.

XV

По распоряжению Бобрищева мне поручили произвести вербовку среди рабочей молодежи десяти наиболее развитых и способных «комсомольцев» для отправки на командные курсы в Петроград. Каждому кандидату полагалось: подъемные и путевые в сумме девяти тысяч марок. Финский партком составил мне списки, а Бобрищев, Муценек и я произвели тщательный контроль кандидатов и назначили смотр в Пакинкюльском лесу.

Раннее утро… Проезжая мимо моей виллы, военком и Муценек захватили меня в автомобиль.

Мы понеслись к назначенному месту, из предосторожности пользуясь на сей раз наемной машиной, правил ею партиец — шофер Репола. В лесу, на поляне, нас ждала группа «кандидатов» во главе с Бергманом.

Бобрищев окинул начальническим оком молодых парней лет по 20–22 и через меня передал им свое приветствие и пожелание успешно закончить курсы.

Потом Бобрищев произнес следующую речь, которую я перевел не без ошибок:

— Товарищи коммунары, дело освобождения порабощенной фашистами и капиталистами пролетарской массы требует вашей военной подготовки к грядущему бою между «белыми» насильниками и рабочими массами. Учитесь руководить и действовать, приобретите опыт бойца и политработника. Наряду с ручной гранатой пользуйтесь живым словом пропаганды. Русские товарищи помогут вам в вашей борьбе и борьбе всего пролетариата. Я, от имени трудящихся РСФСР, приветствую вас, товарищи, и надеюсь, что вы вернетесь сюда, упоенные борьбой и местью за жертвы 1918 года.

Он обошел фронт и каждому «кандидату» потряс руку.

Ребята пробормотали в ответ:

— Koitamme^[4].

Каждый из отправляемых подписал заготовленную мною подписку и получил деньги.

Я объяснил, каким образом следует им ехать к «этапу», откуда уже — в РСФСР.

К месту назначения никто не прибыл.

Им было предписано отправиться в Н-ый район на сплавные работы, по два-три человека записаться в артель и, когда все будут в сборе, ждать проводника.

В то время «финско-советское» анонимное общество, возглавляемое одной финской миллионершей-коммунисткой, производило крупные лесные разработки около советской границы и там были устроены три новых «этапа» для перехода границ. «Кандидаты» разошлись по лесу, а мы поехали обратно.

По пути Бергман сообщил, что ночью прибыла телеграмма, оповещающая о прибытии члена ВЧК — Исаева-Горского.

Он ехал по мандату Наркомпроса в Берлин и должен был произвести ревизию гельсингфорсского отдела.

— Приготовьте подробный доклад для ревизора и, помимо того, напишите ему сводку по вашей оперативной части. Если он спросит вас о количестве членов партии военячеек и рабячеек, лучше увеличить данные. Не забудьте упомянуть о вашей работе в области фильтрации партии и настаивайте на чистке. Товарищи Муценек и Бобрищев дадут ему согласованный с вами материал. Мы будем поддерживать ваше мнение о необходимости сократить выдачу Коминтерном безотчетных сумм группировке Куусинена. Что же касается жалованья, выплачиваемого членам сейма, поясните ему, что это излишне. Дармоеды, — сказал Бергман, натравливая меня против коммунистов — членов сейма.

— Не стоит ли заодно намекнуть ревизору о необходимости организации Союза возвращения на родину? — спросил я, зная, что Бергман выдвигает такой план и возлагает на него большие надежды.

— Понятно, понятно! Вы же лучше нас знаете настроения беженских масс, — ответил Бергман и, обращаясь к Бобрищеву, добавил: — Не так ли?

Атташе поднял плечи и, зевнув, ответил:

— Ни черта из этого не выйдет. Тут мало эмигрантщины, во-первых, а, во-вторых, нищеты-то нет. Все такие рябчики, что их нашим овсом не заманишь. Попробуйте, мне все равно. Поддержу.

— Можно взять на «курьере», купить или обещать амнистию поголовно, — продолжал Бергман, — важно хоть несколько дураков выудить, чтобы фронт разбить. Я хочу предложить Павлоновскому разрешить консульству опубликовать в местной печати объявление с призывом возвращения в РСФСР. Можно расписать об амнистии и так далее. Первую партию приняли бы с музыкой. Ха-ха-ха! Написали бы письма, хваля прием, глядишь, другие пошли бы. В Германии работают товарищи, а мы околачиваемся. Не дело!

— Там, товарищ, иной вопрос. Германцы нажимают на белогвардейщину, а тут им лафа. Лучше за мой проект взяться, — произнес Бобрищев, задергивая занавеску в окне автомобиля.

— Пустить десяток агентов в эмигрантщину и выбросить несколько сот тысяч безуспешно, — недовольно проронил Бобрищев.

— Отнюдь нет. Я плачу каждому офицеру независимо от его прошлого пятнадцать тысяч в месяц и командирую на работу. Я имею заказ навербовать сорок или пятьдесят информаторов из среды белых. Товарищу Гаррису нужно шесть для Алжира, Петроянцу четыре моряка в Грецию и в Софию, Мальскому троих или четырех штаб-офицеров. Вы думаете, это легкое поручение? — возразил Бобрищев и, взглянув на часы на руке, добавил: — Ох, уже девять часов.

— Что, прямой провод? — спросил Муценек.

— Да, у аппарата Тухачевский. Наверное, опять что-нибудь сложное закатят мне, — ответил атташе не без гордости.

— А как дела с «посылкой»? — спросил снова Муценек с едва заметной улыбкой на скуластом лице.

— Запрашивал два раза, канитель одна. Я напишу жалобу на «инотдел». Мне до зарезу нужны «инструменты»^[5], а они тянут, — ответил Бобрищев, взглянув на меня.

Проехали Сернес.

— Высадите меня около моста, — предложил я, решив ехать на трамвае к себе.

Муценек постучал шоферу.

— Завтра ночью я буду у вас с Горским, — произнес Бергман и открыл дверь автомобиля.

Бергман, Муценек и Горский прибыли. В Горском я узнал жестокого садиста МЧК — помощника коменданта Хирьякова, «того самого» товарища Хирьякова, о котором даже такой лютый палач, как Атарбеков, отзывался как о «бессердечной личности». Маленький, с голой, дынеобразной головой, рябым, со впалыми щеками, лицом и быстро бегающими рысьими глазами. Непропорционально длинны были руки у Горского, его называли «Гориллой».

Он прочел мой доклад и, видимо удовлетворенный, сказал:

— Работаете сносно, но надо коренным образом план работы изменить. Надо реальной работы, а не одни бумажные истории. Пора финскому пролетариату стукнуть по черепу буржуазии. В задачу входит организовать уличное выступление: смотр нашим силам. Поняли? Я оставлю товарищу Бергману план первомайского выступления, а вы должны, товарищ, принять меры к активным действиям финской партии. Изберем же ревком и к маю все подготовим. Товарищи, я настаиваю! Времени много, средства отпущены, и красные командиры будут присланы. Какие полки, по-вашему, пригодны для распропагандирования?

Бобрищев ответил:

— Тридцать первый и девятый.

— Ячейки сильны? — спросил снова Горский.

— Усилили на сорок процентов по получении предписания главштаба, — ответил атташе, взглянув на меня многозначительно.

— А сколько наших, допустим, на роту выйдет? — не удовлетворился ответом Горский.

— Человек пятьдесят гарантирую, — солгал Бобрищев, не смущаясь.

— Маловато, но к тому времени поднять можно. Вооружение для коммунаров затребуйте через товарища Эйхманса. Общее руководство выступлением будет возложено на товарищей Сирола и членов подпольного ревкома. Вы, товарищ Бобрищев, выработайте план захвата государственных зданий, главштаба шюцкорских банд. На всякий случай, понятно, организуйте медицинские пункты для наших налетчиков. Я пришлю ударную группу курсантов-финнов. Словом, в будущем мае надо напугать белогвардейщину и покрошить мяса, — произнес Горский, ехидно улыбнувшись и сожмурив глазенки.

Порывшись в своем портфеле, он вынул какие-то мелко исписанные листки и, обращаясь ко мне, сказал:

— Кто у вас работает в политполиции? Почему вы не устроили там информатора, а? Упущение. Почему до сих пор не исполнен приказ добыть переписку Миллера и Карташева? Кто работает у вас в главштабе шюцкора? Почему вы не даете приказов по армии и флоту? Так дальше не идет. От имени председателя делаю вам выговор и предписываю письменно ответить по всем вопросам.

— Вы, товарищ, не в курсе условий местной работы, — возразил я, выслушав выговор чекиста, — тут нелегко достать информаторов среди офицерства шюцкора и армии.

— А, что вы говорите! — резко оборвал меня Горский, — деньгами все можно сделать. Купите, дайте пятикратное жалованье, хочет еще — отвалите сволочи еще. Я требую работы, а не «докладов»! Поняли?

Я заметил, как лицо Бергмана перекосилось от гнева. Он не удержался и бросил:

— Товарищ, ваши упреки неуместны! Мы делаем все, что возможно. Не всегда деньгами можно делать работу.

Горский оторопел.

— Я уполномочен настаивать на продуктивной работе, товарищ Бергман. В центре недовольны. Лично я знаю, понимаю, но там, понимаете?

— Почему же нам не предписывали? А теперь вы разражаетесь громом, — произнес Бобрищев колко.

— Хорошо, не будем ссориться. Вы заполните, товарищ Смирнов, брешь вашей работы, а теперь давайте обсудим, что нам делать с финскими депутатами сейма? Так дальше не может продолжаться. Как только они вернутся с каникул, надо их взять в работу. Они должны начать работать, иначе мы их уберем! Газета их трусит, речи их — патока, а не революционный призыв. Я имею выписку из суммы выдач западной секции. Финны содрали с нас почти 2 000 000 марок на работу, а что мы имеем? Три тысячи членов партии и ораву прихлебателей. Мопр тратит сотни тысяч на поддержание каких-то жен и детей удравших с постов революции эсдеков. Я прошу вас, товарищи, особенно бдительно следить за членами сейма. Их доклады центру — брехня. Что ни месяц, то суммы пособий на пропаганду растут. По их данным, революция вот-вот вспыхнет и белогвардейщине смерть. Какой вздор! Всю переписку секции и парткома надо пересмотреть. У них там все по-домашнему. По-финляндски, а не по-коммунистически. Компания братьев Рахья — это партия, а семейство Куусинен — секция. Я им, дармоедам, перо вставлю, — произнес Горский, отводя свой гнев на финнах-партийцах, вполне заслуживших эпитеты «паразитов» партии.

Еще несколько «грозных» предписаний — и товарищ Горский отбыл в автомобиле Бобрищева ревизовать делопроизводство лидера компартии, члена сейма М. в Пакинкюля.

XVI

Прибытие нового секретаря Залкинда, заменившего Коренца, ознаменовалось изрядным кутежом в одной из конспиративных квартир Бобрищева.

За прекрасно сервированным столом уселись сам «герой дня», член западной секции Исполкома Коминтерна, юркий, жгучий брюнет лет тридцати пяти, Залкинд, военатташе Бобрищев, Бергман, Муценек, заведующий бюро печати Рабинович, чекист-курьер берлинского полпредства Рыбников, секретарша Залкинда — миловидная Ирма Левис и я.

Функции официанта исполняли два партийца-финна из полпредства, а «кухня» находилась в распоряжении повара столовой при торгпредстве.

«Сухой режим» страны не касался чинов дипломатического корпуса, поэтому стол нашего пиршества представлял все «буржуазные» напитки, начиная от старой смирновской «белой головки» и кончая великолепным, выдержанным густым малага. Залкинд привез из Москвы семги, икры, копченых налимов и фруктов.

Хозяйкой избрали секретаршу Левис, «виночерпием», понятно, Муценека. За обедом Залкинд похвастался о своих политических достижениях в Абиссинии, разгромил германских «социал-предателей» и намекнул на какую-то важную миссию, вверенную ему Коминтерном.

По мере того как увеличивались ряды пустых бутылок, речь присутствующих отходила от коммунизма, партии, пролетариата, СССР и насыщалась «буржуазной» терминологией, как «элегантно сшитый фрак», «курорт», «кабаре», «герлс», «шикарное меню», «каюта первого класса» и т. д.

Залкинд и Бобрищев кичились своим «европеизмом» и не «брезгали» упоминать о прошлом.

После обеда засели за карты.

Везло Муценеку, и после трехчасовой игры его выигрыш превысил сумму в 130 000 марок.

Тем временем я «увлекся» Ирмой и, расположившись на диване за чашкой кофе и рюмкой бенедиктина, беседовал с ней о Москве, ее прошлом и намерениях будущего.

— Москву не узнать теперь, — сказала она, как-то стыдливо опустив свои золотистые ресницы, — она похожа на гигантскую обитель нищих, голодных и бездомных. Детишек — несметные легионы. Беспризорные. Какая-то давящая разум и душу незримая сила гнетет ее жителей. Я не понимаю, но и мне в Москве было всегда непомерно грустно и печально. У меня все было, я не могла ни на что жаловаться, но вот в душе не находила покоя.

— Вы, понятно, партийная работница? — спросил я.

— Да, уже два года состою членом РКП. Между нами говоря, меня иной раз охватывает отчаяние, какая-то внутренняя неудовлетворенность приводит к этому… Там же ничего нет связывающего… Семья погибла… Брак низведен до простого разврата. Товарищи, интеллигенты и пролетарии, все опошлились, одичали и меняют жен чаще рубах. А мне вот это не по душе. Не могу привыкнуть к такому первобытному образу жизни. Мне кажется, я не понимаю наших мужчин. Водоворот коммунизма убил в них то, что облагораживает сильный пол. Вы не поймете меня и подумаете, что я сохранила буржуйскую или мещанскую сусальную психологию. Но пусть так — все же жаль, что умирает все то, что было красивым и ради чего стоило жить! — ответила она, печально вздохнув.

— А разве ради идеи не стоит жить? — спросил я, подливая в бокал вина.

Она покачала завитой головой и, бросив взгляд на играющих, тихо ответила:

— Разве это идея? Ради идеи и я пошла в партию, была на тифозном, голодном фронте, а дальше что? Я видела смерть русского крестьянина и рабочего на фронте, видела расстрелы и бессудные казни в тылу. Ну, думала, кончится Гражданская война — все будет хорошо, расцветет братство, любовь залечит раны измученного народа и солнце коммунизма согреет всех. Так думала я, а что же теперь вижу? От крестьян отнимают хлеб, скотину, а рабочих ссылают на Соловки. Кому же жить вольно и хорошо? Нам, партийцам. Видите, мой шеф жарит в карты. Красиво ли это? Мы пьем с вами ликер. Честно ли это? Где-нибудь на Волге тысячи голодных семей едят древесную кору с прогнившим овсом, а мы лакомимся балычком и зернистой икрой. Вот до чего доводит служение идее. Преступная ложь все.

— Вы рассуждаете, Ирма Васильевна, совсем как «белогвардейка», — пошутил я улыбнувшись.

— Отнюдь нет, я говорю голую правду, — возразила бесстрашно она, — таких мнений придерживается большая часть тех партийцев, которые увидали подлинный лик советской бюрократии. Почему же теперь уходят из жизни молодые, многообещающие силы партии? Вместо идейной работы — подхалимство, вместо коммунизма — циничный произвол «князей» партии. Нет, мы идем по неверному пути. Вместо царства социализма восторжествовал Хам, облеченный властью деспота. Страшно за Россию, товарищ. Страшно.

В словах моей собеседницы таилась искренняя боль и разочарование.

Она взяла бокал вина и, задержав взгляд на золотистой влаге, задумчиво сказала:

— Там стали пить. Пьянство и разврат. «Рыковка»^[6] спаивает народ.

К нам подошел Рабинович.

— Продулся, — сказал он, грузно опускаясь на диван возле Левис.

— Много? — поинтересовался я.

— Двадцать тысяч ухлопал, — безразлично бросил «завпечати» и, вынув портсигар, закурил сигарету.

— Кому же везет? — спросила Левис, поставив бокал на стол.

— Муценек кроет все карты, — разведя руками ответил Рабинович и, взглянув на бутылку ликера, добавил: — Выпьем, товарищи.

Я наполнил рюмки.

Вечером под аккомпанемент пианино, подвыпивший Бергман пропел «буржуазный» романс «Молчи, грусть, молчи».

На краткое мгновение я забыл о том, что нахожусь на конспиративной квартире в среде лиц, которые, погубив Россию, прилагали все усилия к превращению свободной демократической Финляндии в «красное», «пролетарское», бесправное царство насилия, казней, голода, грабежа, осквернения церквей и распятия духовной красоты Человека.

Разъехались поздно ночью…

Небесный полог сиял гирляндами звезд. Была дивная ночь…

Не верилось, что там, далеко-далеко, над необъятной страной стомиллионного порабощенного народа нависла беспросветная тьма, в которой крик расстреливаемых и стон голодных остаются гласом вопиющего в пустыне.

По мирному договору РСФСР получила дом на Бульварной улице, и все учреждения с Эспланадной улицы перешли в новое помещение. По этому случаю полпред Черных решил дать раут…

Были разосланы приглашения, заказана из Москвы икра, и целый вагон фруктов, вин и серебра прибыл в Гельсингфорс. Дорогая мебель, ковры, хрусталь и ценные картины украсили комнаты «посольства» грабителей и шпионов.

Одна спальня «пролетарского» представителя обошлась в 250 000 марок!

Девять чекистов полпредства заказали фраки за счет… РСФСР. Мадам Черных украсила шею жемчугами… баронессы П., расстрелянной в Петрограде после убийства Володарского.

Азиатская физиономия Ленина в раме красного дерева взирала со стены косыми глазами на элегантное общество гостей, а в среде приглашенных «работали» специально прикомандированные дамы Наркоминдела — агентки ВЧК — Ларионова, Вельская и мадам Устинова-Крамская.

Устинова-Крамская (Фанни Абрамовна Бродская) осталась при бюро Бобрищева переписчицей и заведующей отделом заготовки документов. Натасканная Петровским, спецом по фабрикации фальшивок, Крамская блестяще оперировала различными химическими составами для подмывки подписей и снятия печатей.

Я видел однажды заграничный паспорт с семью визами, выданный 57-летнему латышскому подданному, «омоложенный» для курсанта германской компартии. От виз не осталось следа, но зато разрешение рижской полиции на въезд за границу носило свежесть краски.

Большинство паспортных книжек печаталось в бывшей Экспедиции заготовления государственных бумаг, в особом отделе, под руководством товарищей Гейнчика и Витольса. Образцы доставлялись консульствами РСФСР или же агентурой иностранных отделов ВЧК. Я знал случай, когда один городской советник, коммунист шведской партии, по паспорту болгарского происхождения, получил подлинную визу в английском паспортном отделе, где обычно устанавливалась подлинность документов.

Однако с этого паспорта Фанни Абрамовна сняла все данные о Радко Федоровиче и внесла имя Олафа Срема…

В связи с переходом отделов ВЧК, Мопра, Коминтерна и Региструпа в здание полпредства, на Бульварной улице, на Эспландной улице остался торгпред и хозяйственный аппарат миссии.

Надзирать за персоналом назначили коменданта здания Муценека и ему дали в помощники вечно пьяного и нанюхавшегося кокаином, бывшего матроса, друга Дыбенко — Петрова. Швейцары, истопники, прислуга и уборщицы, члены финкомпартии, получили экономом чекиста Клячко. На телефонную станцию назначили надежных «барышень» — товарищей Розенберг и Белякову.

Работа развертывалась в крупном масштабе.

Агенты Бергмана, Бобрищева, Муценека и Клячко посещали полпредство под видом просителей, поставщиков, полотеров, монтеров, обойщиков, столяров и т. п. Приходили с инструментами и без них.

Всех принимал Клячко или Муценек, а потом уже направлял по «номерам» комнат.

К Бобрищеву был самый трудный доступ.

Чтобы попасть в его этаж, надо было иметь три пропуска и личный вызов по телефону.

Из всей агентуры только некий финн, амнистированный смертник К., имел право посещать атташе без тройных пропусков.

Мне был воспрещен вход вообще в здание РСФСР.

Бобрищев горел работой, строил планы на будущее и под шумок занимался далеко не пролетарскими делами: кутил и копил доллары, иногда предлагая мне давать ему фиктивные счета на особой важности расходы — половину суммы он переводил на доллары и просил купить ему валюты.

Счет обычно представлялся в двойном или тройном размере, — таков был уже порядок, но только между своими.

Один счетовод торгпредства вздумал было примазать к счету лишнюю тысячу марок, но, уличенный в преступлении, подвергся отозванию в центр и угодил на Соловки. Взятки брали все. В торгпредстве партийцы-спецы, в полпредстве — консульские агенты и эконом Клячко. А сколько десятков тысяч финских марок гербового сбора, взимаемого с «прошений» возвращенцев, осталось в карманах товарищей секретарей — одним лишь им известно.

Осенью, когда Бобрищев вернулся с октябрьских торжеств, его ожидала неприятность. Полпред Черных вызвал его в кабинет и передал пожелание финского правительства об его отозвании из Финляндии.

Бобрищев вызвал по прямому проводу Тухачевского, потом послал шифровку Павлоновскому, ночью снова прямой провод, но тщетно. Центр просил сдать дела и выехать в распоряжение управления военагентами РСФСР.

Теперь стало ясно — финское правительство знало истинное назначение военного агента РСФСР, и его нежелательность в стране объяснялась раскрытием тайн пятого этажа.

Я узнал это поздно ночью от прибывшего ко мне Бергмана. Мы стояли перед важной задачей: бесспорно в финской агентуре были сведения о деятельности Бобрищева, но источника не знали.

— Если и меня тронет этот приказ, я, прежде чем уехать, расстреляю провокатора, — сказал Бергман в заключение, и от этого заявления мне стало не по себе.

— Всю агентуру Бобрищева надо уволить. Очень уж он доверял им. Нельзя ли узнать в Министерстве иностранных дел, откуда там сведения? — спросил он после минутного молчания и, взглянув на меня добавил: — Пятьдесят тысяч марок даю на это дело. Попробуйте подкупить кого-нибудь.

— Товарищ Бергман, тут не в деньгах дело, на очереди наши общие интересы. Я даю вам слово, что в ближайшие дни раскрою все и изобличу предателя. По-моему, это то же лицо, которое предало уже товарищей Розенталя и Сайрио.

— Его надо искать в мелкой агентуре.

— Нет, товарищ Бергман, эта рыба плавает в глубокой воде. Дайте мне срок несколько дней, и я приведу вам данные, от которых влетит и Бобрищеву и Розенталю, — сказал я.

— Кого вы подозреваете?! — почти вскрикнул Бергман.

— Товарищ Бергман, как вы думаете, может ли идейный коммунист, подпольный работник якшаться с агентами полиции, принимать их у себя на квартире и, скажу больше, считать себя женихом дочери «мясника»? — спросил я Бергмана.

— Если это в ваших интересах, то почему нет?! — воскликнул он, не понимая, очевидно, моего вопроса.

— А если наши интересы уже проданы? — спросил я.

— Почему вы молчали? Кто эта сволочь?! — грубо, потеряв самообладание, крикнул Бергман, вставая.

— Это ваш уполномоченный — товарищ Киппасто, — бросил я вызывающе.

— Киппасто! Так он же в Ленинграде. Ага, собака! Ну, черт подери, устроим же ему теперь «мальчишник», — уже радостно сказал Бергман и, схватив со стола шляпу, бросился к двери, где висело его пальто.

— Я поеду. Сейчас сообщу все по проводу и предпишу арестовать шпиона до прибытия специального курьера с моим докладом. Все же, товарищ, дайте мне весь материал по этому делу, — сказал Бергман, одеваясь.

— Я представлю вам скрепленный показаниями надежных товарищей доклад и прошу вашего распоряжения ликвидировать провокатора Киппасто в ближайшие дни. У меня имеются данные, что он сейчас находится в Ленинграде и в Москве по делу белофиннов — шпионов «23 группы». Причастные к этой организации лица находятся вне России и, предупрежденные Киппасто, понятно, в Россию больше не вернутся. Отозвание Ардальона Александровича помешало мне раскрыть крупную организацию наших провокаторов-курьеров. Придется ограничиться пока одним Киппасто, — пояснил я Бергману частичный материал о Киппасто и Ко. Мне предстал, наконец, случай избавиться от шантажиста-провокатора, и поэтому я решил «уличить» его в предательстве Бобрищева, зная наперед, что Бергман распорядится расстрелять его по секретному пункту «положения о секретработниках за границей».

Киппасто насчитывал, по моим сведениям, 9 «шпионских» процессов, и по ним было расстреляно не менее сорока человек, но ни один из преданных ВЧК агентов Антанты или Союза освобождения России не был причастен к этим организациям, а все подвергались расстрелу по рапортам Киппасто и его банды финнов-контрабандистов. Но Бобрищеву эти процессы давали «имя» и деньги.

Знал я и то, как Киппасто — по распоряжению Бобрищева — доставил в Ленинград на квартиру бывшего однополчанина пакет антибольшевистских, напечатанных в бюро атташе, листовок, и капитан Иваницкий был арестован и расстрелян, как явный организатор восстания.

Помимо чисто провокационной деятельности, Киппасто организовал еще одну банду перевозчиков через границу и за высокие гонорары «вывозил» из пределов советов «буржуазию», но жертвы его дьявольских затей дальше границы не достигали — там их грабили и расстреливали. Жертвами этой банды сотрудников Бобрищева пали: графиня Г., московский домовладелец X., капитан флота Киреев и вдова генерал-майора Яская, у которой Киппасто перед расстрелом отобрал 5000 финских марок.

Мои расчеты оправдались — Бергман телеграфно сообщил центру о предательстве Киппасто, и его расстреляли до приезда Бобрищева.

После ликвидации главного бандита я сообщил Бергману собранный мной материал о его шайке. Оставалось еще четыре агента, входящих в «пятерку». Арвид Матсон, Пекка Турунен, Суло Сальминен и Эро Карки — все жители деревни, расположенной за Сестра-рекой…

Прошло дней пять после нашего разговора о банде Киппасто, и Бергман, показав мне фотографию, сказал, усмехнувшись:

— Поглядите на вашу работу.

Я взял фотографию.

Около каменной изгороди на фоне кирхи стояли привязанные к елям четыре парня. Сорванные рубахи валялись у их ног.

Лицо Арвида Матсона было изрешечено пулями, а груди остальных послужили мишенью красноармейцам отряда «финчека»…

— Ваш доклад угробил парнишек, — произнес Бергман и, хлопнув портсигаром, закурил.

— Когда же? — спросил я.

— В тот день, когда телеграмма прибыла к товарищу Андрингу. Это плевое дело: имена и номер для расхода. Мотивы письменно, — ответил Бергман равнодушно.

Я вернул ему фотографию и подумал облегченно:

«Пятью гиенами меньше».

XVII

Мункенскую виллу пришлось переменить на квартиру в громадном акционерном доме в Сернесе. Слишком была «натаскана». Один из партийцев купил за 90 000 марок пай и поселился в двух комнатах, а три перешли мне.

Мебель была приобретена за мой счет, и на новоселье меня посетили Бергман, Муценек, новый военагент Петров и агент Коминтерна доктор Вельмер-Поляков.

Поляков только что прибыл из Ревеля, где он проживал вполне легально как оптант. Высокий брюнет с холеной бородой, в изящной визитке. В петлице — значок Военно-медицинской академии. Он владел английским, французским, эстонским, немецким и русским языками.

Петров — бывший лейтенант, недалекий хвастунишка, партиец и приятель Раскольникова.

После ужина мы собрались в гостиной и приступили к разработке плана организации вооруженного восстания в Ревеле. Поляков, как делегат эстонского подпольного ревкома, набросал план выступления, надо сказать, до смешного нелепый и «простой».

Бергман слушал насыщенную революционным пафосом речь доктора и, когда тот кончил, сказал не без грубости:

— Так не выступают, товарищ. Детский бред. Я знаю эстонский пролетариат не меньше вашего. Мы должны согласовать действия и дать сигнал к выступлению не раньше учета всех сил. Во-первых, час начала борьбы: по-моему, утренний гудок. Пролетариат надо вызвать в борьбу уже тогда, как ваши ударные батальоны захватят телеграф, штаб, разрубят связь между полицией и охранными частями. Во-вторых, всю предварительную работу надо возложить на присланных из России партийцев, а не на местные силы. Товарищи Анвельдт, Рястас и Корк прибудут и возьмут общее руководство. Я не останусь сидеть тут сложа руки. Выступление надо подготовить внезапное и быстро действующее. Сперва захватить учреждения, разгромить полицию и поднять части гарнизона. Тюрьмы дадут немало бойцов. Оружие должно быть доставлено в ближайшие районы. «Доброфлот» — вооружить. Ваш план выступления во время забастовки не годится. Я категорически против него.

— Но, товарищ, центр торопит, требует активности. Я уже подготовил в этом направлении многое. Предвидится забастовка типографских рабочих, портовых и некоторых заводов, — возразил доктор нерешительно.

— Подождет «ваш центр». Я уполномоченный Коминтерна и сижу тут не зря. Раньше моей санкции ни один рабочий Эстонии не пойдет за вашим ревкомом. Поняли, товарищ? Довольно глупостей и разных скороспелых путчей. Или вы с Анвельдтом хотите послать на расстрел несколько тысяч рабочих и усилить белый террор. Не говорите мне о центре. Анвельдт и Рястас не центр. Если вы, как член ревкома, не дадите мне ответственности за исход выступления, то речь о нем преждевременна. Лучше усильте пропаганду, организуйте забастовки, злите буржуазию, устраивайте мятеж и формируйте отряды. Если нет денег — просите, я поддержу, но не торопитесь на белогвардейский штык, — сказал повелительным тоном Бергман и высокомерно оглянул нас.

Доктор не возражал больше, а, выпив рюмку ликера, спросил:

— Как вы думаете, товарищ уполномоченный, надо ли мне послать доклад эстсекции об отсрочке выступления?

— Ваше дело, товарищ! Я не знаю причин торопить, — ответил Бергман, пожав плечами.

«Заседание» окончилось, Бергман отложил выступление эстонского пролетариата.

Поляков заночевал у меня. За стаканом кофе он объяснил мне причины неприязненного отношения Бергмана к нему.

— Бергман уже раз хотел подвести меня под пулю, но заступничество Кингисеппа спасло меня. Я старый партийный работник, а он из выскочек. Типа чекистов. Ему только расстреливать… Когда он был командиром бригады в Раквере — я был врачом, подчиненным ему. Вся его ненависть ко мне оценивается в бутыль спирта. Он требовал выдачи из полевой аптеки, а я отказал. Прислал помочь отряд своих хулиганов и приказал немедленно дать десять литров. Я отклонил требование. У него пьянствовали тогда Анвельдт и Кунаков. Меня арестовали и приговорили к стенке. Хорошо приехал Кингисепп и меня освободили. Вообще, он жестокий человек. Мое положение идиотское. Послали работать. Организация вооруженного восстания карается по эстонским законам расстрелом. Центр торопит, грозит, требует активности, а ревком спрятался по уездам и никакой работы. Я один в Ревеле с группой толстоголовых партийцев, Бергман, понятно, прав. Скажу больше — выступление будет ликвидировано. Рабочие массы отошли от нас. Вот и работай, — сказал откровенно Поляков, и на его лице легли тени усталости.

— Я их понимаю, этих Анвельдтов, — продолжал, закурив, Поляков, — они берут деньги от Исполкома Коминтерна, врут нагло о настроении масс, врут о бессилии власти и разложении армии. Вдобавок агенты ревкома и партии фабрикуют со своей стороны разные красочные сводки… Их гонит врать боязнь потерять пособие. Гнусно все обстоит в нашей партии. Один только Кингисепп не спекулировал суммами Коминтерна. Не хочу быть пророком, но вот увидите: ни черта не поможет хвастливый Бергман — восстание будет организовано. Но это явится провокационным действием эстсекции.

— Почему вы непосредственно не доложите Коминтерну действительное положение вещей? — спросил я.

— Эге! Непосредственно доложить. Вы разве не знаете, чем пахнет это? По инструкции, я подчинен особоуполномоченному и все доклады должны идти через его фильтр, — ответил доктор.

Он был прав, и мой вопрос вызвал у него сокрушительную улыбку.

Восстание в Ревеле все-таки произошло, но через год после нашего совещания и без руководящей роли Бергмана. Ему пришлось, по примеру многих предшественников, покинуть Финляндию и перебраться под фамилией Вершинина на Дальний Восток в штаб Бородина.

Главари выступления Анвельдт, Рястас и другие идейные товарищи удрали в СССР, а доктор Вельмер-Поляков, оказавшийся фельдшером, по постановлению эстонского военно-полевого суда был расстрелян.

Провокация эстонской секции стоила жизни десяткам одураченных пролетариев, и от руки лидера Анвельдта пали невооруженные прохожие офицеры и постовые городовые. Но на советско-эстонской границе стояли эшелоны Красной армии: на случай захвата власти.

После этого «выступления» пролетариата, Исполком Коминтерна сократил бюджет эстсекции до 200 000 марок, но увеличил суммы Мопру до 700 000 марок на полугодие.

По поводу растрат в Мопре меня командировали на ревизию в Эстонию, Швецию и Данию. Я выехал из Гельсингфорса по паспорту финского коммерсанта-лесопромышленника. До Ревеля как член яхт-клуба, а оттуда на пароходе «Kalewipoeg», пассажиром первого класса.

Первая ревизия в Ревеле дала показательный материал; комитет Мопра состоял из пяти лиц, из коих двое имели уголовное прошлое. Один, по имени Видрик, был осужден за кражу со взломом, а другой, Кару, оказался по справкам, наведенным мною, лишенным прав поджигателем. Трое «неуголовных» были рабочие Доброфлота, форменные портовые босяки.

Растрата превышала 300 000 марок, и на мое требование представить оправдательные документы Видрик дал мне замасленный лист бумаги, на который члены комитета заносили суммы выдач. Сумма выдачи была выписана чернилами, а подпись получателя химическим карандашом.

На мой вопрос, куда делась недостающая сумма, Видрик грубо сказал:

— В тюрьму товарищам-декабристам отдали.

Мне было известно, что в тюрьму посылались за счет Мопра посылки продовольствия и 500 марок месячного пособия, я имел также списки заключенных — налицо была растрата. Я составил протокол ревизии, но никто из членов правления не дал под ним своей подписи.

«Пропащее дело», — подумал я, рассматривая испитую, вздутую рожу председателя Мопра товарища Видрика.

В Швеции дело было чище обставлено: местный казначей Мопра выправил заграничный паспорт, занял с семьей каюту на пароходе «шведско-американской линии» и с 189 000 шведских крон взял курс на Северную Америку…

Даже ревизовать было нечего — акт и подписи других членов.

Наличность кассы состояла из груды расписок и партийного билета.

В Дании партком пополнил растраченную сумму и все члены Мопра были исключены из партии.

Миссия резидента-ревизора окончилась.

Через несколько недель я сошел с парохода в Або. Заехал в отель на набережную и за завтраком развернул номер «Turun Sanomat»

«Новый этап в Рауду.

Арестованы агенты Коминтерна», — прочел я заголовок телеграммы из Гельсингфорса.

Имена арестованных были мне знакомы.

Один из агентов должен был доставить «кое-что» от президиума ГПУ.

Взглянул на часы — до поезда почти четыре часа.

Теперь была каждая минута дорога.

Я поспешно отзавтракал и, наняв автомобиль, поехал в Гельсингфорс.

Вечером ликвидировал квартиры «пять», «три» и «один». «Два» и «четыре» были законспирированы даже от своих товарищей по Разведупру. Переоделся в форму солдата Армии спасения и пошел на квартиру моего уполномоченного, тоже «солдата». Он уже принял меры, так как раньше меня прочел в газетах о раскрытии самой важной сети проводников-курьеров. Военагент Петров был в Риге, и я вызвал к себе его заместителя Рабиновича-Сомова.

— Вам необходимо бежать, — предложил мне Сомов, — те голубчики попали в засаду и ничего не успели уничтожить.

— Куда же мне бежать?

— Ночью мы вызовем из Ревеля наш транспорт. Катите на моторной лодке до маяка и выждите появления «Ильича», — ответил Сомов, видимо встревоженный за мою участь.

— А почему мне именно необходимо бежать? Ведь меня еще не выдали, — произнес я.

— А какая гарантия, что не выдадут? Если бы один влопался, а то целая «шестерка». Начнут допрашивать «перекрестным огнем», обязательно кто-нибудь и ляпнет все, — ответил Сомов уверенно.

— Нет, я останусь на квартире номер два. Там меня сам черт не найдет. Я уйду в подполье на пять-шесть дней. Меня прошу информировать так: помещайте объявления в финской газете «Uusi Suomi» в отделе найма прислуги. Если обо мне будут дурные вести — «Ищите горничную в провинцию» — и подписывайтесь номером 1919, а если воздух чистый, то «Ищите прислугу за все» — и номер 9191. А письма с предложениями пусть лежат в конторе газеты. Пустите глубокую разведку в Выборге, — сказал я, решившись не покидать Гельсингфорса.

Сомов принял мое предложение.

Мы расстались.

Почти неделю в «Uusi Suomi» помещалось условное объявление, говорящее, что мой след пока не обнаружен. Я оставил занимаемую в квартире вдовы пастора меблированную комнату и заявил хозяйке, что еду по делам фирмы в командировку…

Первым делом я послал с посыльным записку Арльсону, прося его прийти вечером в ресторан «Klippan» поужинать.

К условленному времени мой «приятель» явился.

Заказали «сексер», пива и ужин.

— Работы по горло, — пожаловался Арльсон, как-то особенно пристально взглянув на меня, — вот уже дней восемь, как бегаю ищейкой по городу и предместью. Крупного зверя ищем мы. Барон в Выборге, напал на след и потерял.

— Что, опять большевистские агенты работы дали? — спросил я, стараясь придать голосу возможно больше безразличия.

— О да! Нам предписано найти агента разведки, капитана Рудницкого. Черт его найдет! В том-то и беда, что никто не знает, где он живет и какова рожа, — ответил раздраженно Арльсон и выпил стакан пива.

Налил второй и, улыбнувшись, произнес:

— Дрянь, давайте лучше спирта выпьем по стаканчику. У меня есть. Немецкий — дрянцо тоже, но крепче.

— Наливайте, — согласился я, собирая мысли и готовясь к отпору «ударов» со стороны лейтенанта.

«Игра началась, — подумал я, — мой псевдоним известен. Арльсон врет или готовит мне западню? Надо быть настороже».

Он вынул из кармана брюк плоскую бутылку и налил мне четверть пивного стакана, себе же — полный.

— Уже разбавленный? — спросил я.

— Да, наполовину. Вы любите по капельке, а я сразу, — ответил он, улыбаясь, и чокнулся со мной.

Выпили, закусили розовым куском «лакса».

— Что же этот капитан Рудницкий, прибыл из России или проживал тут? — спросил я, предлагая лейтенанту сигару.

— Влопавшиеся ребята не знают никаких подробностей о нем. Фамилию назвали, да и то потому, что у одного нашлась зашифрованная переписка, адресованная капитану. Во всей стране ни одного Рудницкого. Понятно, это псевдоним. Год тому назад в Выборге жил такой капитан, но он уехал в Россию с партией эмигрантов. Начальник обещал нам 5000 мар. наградных за установление личности, но где там… Агенты красного шпионажа меняют шкуру по обстоятельствам дела, и установить их настоящий облик может разве их полпредчик Черных или главарь банды шпионов Петров, — ответил лейтенант, откусив кончик сигары.

— А вы все-таки их чистите здорово, — сказал я, — чуть ли не каждый месяц кто-нибудь из этой банды разоблачается.

— А дальше? Выслали какого-нибудь Бобрищева или Бергмана, через три-четыре дня новый на месте. Недели три тому назад мы получили сведения, что один из важных резидентов шпионажа имел совещание с агентами шведской компартии. Деньги им передал, инструкции и наказы. В ту же ночь мы произвели обыск и, понятно, ни дьявола не нашли. Оказалось, что агенты проживали в «Катр», в одном коридоре с номером генерала Маннергейма. А мы искали где-то в Тээле. Есть у нас и сейчас сведения, что в Гельсингфорсе имеется главный резидент ГПУ. Один из арестованных по делу распространения листовок сообщил о нем кое-какие данные, но их так мало, что на след не напасть, — произнес лейтенант и, наклонясь ко мне, тихо добавил: — Тоже капитан… Смирнов, ваш однофамилец.

— Что вы говорите? — с невозмутимым видом спросил я, чувствуя, как сердце сократилось, будто от воткнутой иглы.

— Фамилия еще не служит доказательством, — продолжал лейтенант, — но, между нами говоря, я одно время подозревал вас.

— Спасибо, лейтенант, — рассмеявшись произнес я, — разве я похож на чекиста?

— Вы простите, но наш долг службы. Все, что поступало к нам, говорило против вас, но тот Смирнов, как оказалось после наблюдения, не владеет ни финским, ни шведским языком. А вы-то настоящий «Soumalainen», — ответил лейтенант с добродушной улыбкой.

— Ах так, — рассмеялся я, — а если я тут, будучи агентом ГПУ, выучил финский и шведский языки?

— О нет! Еще в 1916 году, проживая на Каллиогатан, номер пять, вы знали оба языка. Это нам сообщила ваша старая квартирная хозяйка. Справка из Тавастгустской гимназии подтвердила правдивость заявления многих лиц, знавших вас до революции, — сказал Арльсон, окончательно укрепляя во мне чрезмерность моих опасений.

После ужина я пригласил его кутить за город.

Отдельный кабинет. Коньяк и шампанское… Счет — четыре тысячи марок и «размякшее» тело лейтенанта я доставил к себе…

Бастион, превращенный в тюрьму… За решетчатыми окнами плещется море.

Приговор вынесен — два года принудительных работ. Были смягчающие обстоятельства.

Я изолирован от коммунистов, соучастников процесса.

«Молодец лейтенант, — часто думал я, сидя у окна и глядя на водную ширь, раскинувшуюся перед взором. — Два года ты «играл» приятеля и добивался цели, но мы расстались без обиды и неприязни. Я «разоблачился» раньше, чем тебе понадобилось сказать мне, что двойник Смирнова — «настоящий» suomalainen. Теперь, когда моя маска снята и наша игра кончена, мне хотелось бы сказать тебе, честный противник, что работа подрывная, вредительская и губительная продолжается. Война между азиатской красной звездой и белым крестом христиан не прекращается. Вместо меня твоих соотечественников — воинов, рабочих и молодежь — «покупает», совращает и морально разлагает какой-нибудь новый резидент из легиона легальных и нелегальных слуг Сатаны» — так хотелось бы сказать тому славному лейтенанту, теперь, когда моя «миссия» закончена.

Но я выброшен из общества, — мне надо два года подвергать себя «исправлению».

А там? Не знаю…

За предательство «трудящихся масс» меня заочно приговорили к высшей мере наказания. Но заложникам, моей матери и одному брату, удалось избежать моей участи.

Младшего брата Харьковский отдел Чека расстрелял за принадлежность к организации «экономических вредителей». Мать и брат бежали в Румынию и оттуда в Бразилию.

Однажды в тюрьме, на прогулке, один из преданных мной коммунистов крикнул мне:

— Мы тебя, провокатора, и тут «тихим» сделаем!

Но этих угроз я не боялся, меня «оберегала» тюремная стража, устроив мне прогулки соло. А поместили меня в большую, «комфортабельно» обставленную камеру для двоих.

Иногда вызывали в канцелярию тюрьмы для дачи показаний или распознания влопавшегося товарища.

Маленький, косоглазый террорист — латыш Вейнис, чекист Сайрио, прибывший под новой фамилией, матрос из «особотдела» Носов-Мурашин и еще несколько нежелательных гостей принуждены были покинуть страну по моим «рекомендациям».

Всем «товарищам»: бывшему полковнику императорской армии, лейб-гвардии стрелковой артиллерийской бригады, преданному слуге ОГПУ — А. А. Бобрищеву, жестокому чекисту Яну Венникас-Бергману, резидентам-змеенышам, красной коммунистической кобры — Розенталю, Муценеку, Фишману, Коренцу и прочим наемным слугам шайки интернациональных «политжуликов» напоминаю: все вы «обязаны» мне, что ваша гнусная работа в Финляндии была пресечена властями и перед вами открылась «скатертью дорога» в порабощенную, распятую на кресте безмолвного мученичества Россию…

Одну ночь провел в моей камере молодой эстонец, «коммунист», приговоренный к расстрелу полевым судом. Бывший учащийся средней школы, член комсомола, бросивший бомбу в дом члена правительства, проклинал своих «учителей» Анвельдта и Хейдеманна, растлителей молодежи. Утром он пошел на казнь…

Встреча — неожиданная и печальная. Дружеловский! Осунувшийся, бледный и еще более издерганный.

— Какими судьбами?! — воскликнул он, входя в камеру и увидев меня.

— Два года, — просто ответил я, пожимая его исхудалую руку.

— Предали? Понятно, — это финал нашей работы. Со мной ерунда. Меня просто арестовали за нелегальный въезд. Я уеду в Россию. Идиоты эти шпики. Я активист-антибольшевик, — произнес Дружеловский и, положив какой-то узелок на стол, тяжело опустился на скамью.

— Вы уже давно тут? — спросил он, взглянув на меня лихорадочно горевшими глазами.

— Полгода.

— Ах, что произошло со мной за это время, ужас! Я разоблачил дьявольскую работу большевиков в Софии: взрыв собора. Я опубликовал наиценнейшие документы Коминтерна, а теперь меня сушат здесь. Я не спущу им этого! — истерично выкрикивал Дружеловский, производя впечатление ненормального человека.

— Вы же большевик? — напомнил я ему.

Он растерялся.

— Да… был… Да!.. работал на них. Но меня бросили, бросили, как собаку, в Берлине. Знаете, что Аренс в Варшаве со мною сделал? Ударил по лицу — вместо денег. Я этого им не прощу. Нет, не прощу. Все исполнял по их указке. Провоцировал, а теперь они же изгнали меня из Германии. Кто сфабриковал дело Бора? Я, милостивые государи, я… Меня вышлют в Россию. Как вы думаете: могут они, за ненадобностью, убить меня? — произнес он с запылавшим от волнения лицом.

— Могут, — лаконически ответил я.

Он опустил голову и рассмеялся.

— Ха-ха-ха! Палачи. Они все могут, вы правы. Они взорвали Софийский собор. Ах, что говорить о них. Вы сами знаете, что они могут. Убить меня! Ха-ха-ха! Пусть убьют, но я этой сволочи раньше в лицо брошу все, что накопилось на душе.

— Это им как с гуся вода, — заметил я.

— Да, да, да. Они звери, хуже! Что они? А? — хрипло сорвалось с уст Дружеловского, и он вскочил со скамьи.

Прошелся по комнате, заложив руки за спину. Остановился около окна и, повернув ко мне искаженное злобой лицо, вскрикнул:

— Я знаю, что они меня убьют, как паршивую собаку! Знаю, но я сознательно иду на это. Перед тем как покинуть эту землю, которая терпит этих презренных палачей и убийц, я раскрою карты. Я подведу к стенке кое-кого. Я знаю такие дела, что сам дьявол ахнет. Заплету веревочку, мое почтение. Пусть только начнут допрашивать. Кто убил товарища Гранского в Константинополе, а? Куда делись триста тысяч долларов курьера Ашинадзе? Кто был тот милостивый государь, который отравил старого партийца Лобановского-Ярева в кильской гавани? Я знаю все тайны господ Аренсов, Воровских, Оболенских и прочих потрошителей. Все скажу следователю, все раскрою.

— Знаете что, господин Дружеловский, успокойтесь лучше и не рассказывайте тайн, которые мне также знакомы. Хотите чаю? — произнес я, желая прекратить надрыв больного человека.

Несомненно в это время Дружеловский был близок к сумасшествию.

— Я не могу простить им нанесенной обиды, — пробормотал он и, обхватив рукой решетку, припал головой к железу.

Плечи вздрогнули. Кажется, он заплакал. Через несколько дней его вызвали в канцелярию и сообщили, что ему дана виза в СССР.

Он собрал свои вещи и, простившись со мною, покинул камеру.

Прошел месяц или больше, точно не помню, я прочел в газете дело Дружеловского и финал его бурной жизни. Высшая мера наказания.

«Могут ли они убить меня?» — пришла на память фраза расстрелянного, и я ответил его же словами: да, они все могут.

Еще раз эта фраза напомнила мне о действительном всемогуществе большевистских агентов, а именно в день моего отъезда из Гамбурга в Южную Америку.

Случайно в одном окне каюты первого класса я увидел знакомое, красное, упитанное лицо.

Бергман-Венникас.

У стюарта мне удалось разузнать о знатном пассажире следующее: германский фабрикант Рихард-Карл Миллер, родом из Ганновера, 32 лет, направляется по делам своего предприятия (с образцами трикотажных изделий) в Рио-де-Жанейро.

«Надо подпустить ему «свинью»», — решил я, прогуливаясь по нижней палубе океанского гиганта. Но вскоре я убедился, что мое намерение может стоить мне жизни.

Бергман ехал не один, а в обществе какой-то элегантной дамы, блондинки, и двух молодых брюнетов, не то испанцев, не то итальянцев. Весь путь я избегал попадаться на глаза «фабриканту» Бергману. Издали наблюдал за почтенной компанией чекистов, едущих в заокеанские страны пассажирами первого класса…

Наконец — Сан-Пауло.

«Тени прошлого» стояли около борта парохода — в белых костюмах и махали широкополыми шляпами сошедшей на берег попутчице. Гора кожаных чемоданов, баулы, шляпные картонки погружены мулатом-шассером в автомобиль.

Она кивает затянутой в лайке рукой «фабриканту» и роскошный «роллс-ройс» мчит ее в лучший отель.

Я увидел ее вблизи… Она пронеслась мимо меня — в зеркальном овале я увидел ее глубокие, обрамленные перистыми ресницами глаза. Их я узнал, узнал бы всегда, в толпе тысяч крашеных, подведенных, омоложенных женщин, нашел бы их демонический алмазный блеск…

Гибсон…

На «фазенде» моего брата началась для меня новая жизнь.

Мое прошлое погребено, но сам я не могу еще порвать с красным ужасом; боюсь их мести, ибо они все могут.

1

Выборг.

2

Добро пожаловать.

3

Горячий черный кофе со спиртом.

4

Попробуем.

5

Деньги в иностранной валюте.

6

Водка.