Яночка с баночкой (точнее, с пузырьком)

– Лиса! Ты совсем рехнулась?

Это обо мне.

Холодный ноябрьский ветер метался по кабинету химии, листал лежащие на партах ученические тетради, – тоже мне, нашел занятие! – а я сидела на подоконнике, выставив руку в приоткрытое окно. Мои пальцы сжимали кожаный ремешок школьной сумки. Не, не моей, Янки Фокиной.

Но сама Яна поначалу была слишком занята, чтобы обращать внимание на происходящее вокруг. С самодовольным хихиканьем она откручивала крышку пузырька с клеем ПВА и прицельно вглядывалась внутрь стоящего на стуле рюкзачка Полины Потатуевой. Поэтому мне пришлось громко позвать:

– Фокина!

Яна повернулась в мою сторону и вот именно тогда заорала:

– Лиса! Ты совсем рехнулась?

– Если капнешь хоть каплю, твое барахло полетит вниз, – пообещала я.

Сумка тихонько покачивалась, Янка следила за ней округлившимися глазами.

– Там же мобильник! И все остальное.

– И… – Я многозначительно посмотрела на Янку, предлагая сделать нужный вывод, но Фокина только стояла столбом и разевала рот. Пришлось подтолкнуть ее к действиям. – Ты сейчас…

Янка обиженно поджала губы, демонстративно завернула крышку, потом прошла к учительскому столу, твердо печатая шаги, со стуком поставила клей на место.

Я с облегчением втянула сумку в окно, брякнула ее на подоконник. Почему с облегчением? Рука у меня замерзла и устала.

Еще пара мгновений, и фокинские пожитки рухнули бы с высоты третьего этажа и раскатились, рассыпались, разлетелись по школьному двору.

– Ты, Лиса, совсем уже, – в меру осуждающе заявила Фокина, забирая сумку. – Это же просто шутка.

Я спрыгнула с подоконника и направилась к учительскому столу.

– Вот сейчас вылью клей в твой баул, и мы вместе посмеемся. Да?

Ничего не имею против самоутверждения. Но не за счет самых безропотных и беззащитных! А Потатуева в этом отношении находится где-то на одной ступени с дождевым червяком, неожиданно решившим переползти через самую оживленную городскую магистраль.

Она не разозлится, не скажет ни слова. Стараясь, чтоб никто не заметил, проглотит горечь и обиду и даже плакать будет про себя. А внедорожник Фокина и не заметит, что кого-то переехала насмерть.

Вообще Янка – не стерва и не дура. Глупые идеи приходят ей в голову не реже и не чаще, чем прочим. Не скажу, что она мне ненавистна или очень уж мила. Обычно я не обращаю на нее внимания, за исключением редких моментов – таких, как сейчас, – когда она вызывает у меня раздражение или легкое восхищение.

У нас в классе все девчонки симпатичные, и Фокина ничем не лучше других. Но она преподносит себя так, будто является самой красивой, самой умной, самой выдающейся. И окружающие, как ни странно, всегда попадаются на эту удочку. Вот ведь способности у девицы! Она везде лезет вперед, заставляет смотреть только на себя, слушать только себя, а я обычно стою и жду, когда меня заметят. Иногда так ждешь, ждешь и ничего не дождешься.

Интересно, как с этим обстоят дела у Потатуевой? Дождалась ли она хоть когда-нибудь чего-нибудь? Или ее никто никогда не замечал?

Химичка Золушка вошла в кабинет вместе со звонком, выжидающим взглядом обвела гудящий класс. Вообще-то ее зовут Зоя Витольдовна, но за глаза, конечно, никто так называть не собирается. Почему Золушка? Да очень просто. Если химичка оставалась в кабинете на время перемены, она только и занималась тем, что мыла пробирки и колбы, вытирала столы, отчищала оборудование, наводила порядок. Короче, не покладая рук трудилась по хозяйству с видом кротким и терпеливым. Совершенно как сказочная Золушка.

Потатуева появилась следом за химичкой. Проскользнула в дверь, словно тень, тихонько прошмыгнула на место. Золушка в ее сторону даже не повернулась, будто Полина действительно была невидимая и неслышимая. Любой другой в подобной ситуации удостоился бы от химички хотя бы парочки язвительных слов. На Потатуеву даже не посмотрели.

Можно ли чувствовать досаду оттого, что тебя не ругают?

По лицу Полинки не определишь, какие эмоции она испытывает. Когда к ней обращаешься, она сразу опускает голову или смотрит, как мне кажется, с мольбой: «Ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, только не трогай меня!»

Вырабатываем характер

Раньше я тоже была робкой и стеснительной. Я боялась звонить по телефону малознакомым людям, не решалась спросить, «кто последний» в поликлинике. Я чуть ли не с ужасом воспринимала мамину просьбу самостоятельно сходить за молоком или за хлебом.

Мама с недоумением выслушивала тысячи причин, почему я не могу этого сделать, и удивленно напоминала:

– Лисичка, магазин же всего в двух шагах.

Мало того, магазин располагался на первом этаже нашего дома. Но я предпочитала обходить его стороной.

Я бежала до ближайшего супермаркета. Там товары выбираешь сам, а с людьми встречаешься только на кассе. Кассир знает, что делать, ей не надо ничего объяснять. С ней вообще можно не разговаривать! А в нашем магазинчике стоял громоздкий стеклянный прилавок, над которым нависала самая кошмарная женщина на свете.

Она не была уродиной, не была безобразной и старой, но на всех, подходящих к ее прилавку, смотрела так, будто они что-то вроде назойливых мерзких насекомых, отравляющих ей жизнь. Мне казалось, она еле сдерживается, чтобы не схватить мухобойку побольше и прихлопнуть к черту всех покупателей. И лысого дяденьку, въедливо изучающего ценники на колбасах. И бабульку божий одуванчик, которая упрямо пытается узнать, какое молоко свежее. И конечно, меня – самую маленькую и противную.

Однажды я проторчала в магазине почти час. Других покупателей не было, а эта монументальная дама за прилавком болтала по мобильнику. Я не решалась вклиниться в ее обращенный к невидимому собеседнику бесконечный монолог, ведь я прекрасно знала: взрослых перебивать нельзя и нельзя мешать тем, кто занят. Да и никакие силы в мире не заставили бы меня перебить ЕЕ.

Я послушно ждала, ждала, ждала, а продавщица говорила, говорила, говорила, демонстративно пялясь на меня и убивая этим своим взглядом.

Я так и ушла, ничего не дождавшись, и дома ревела в подушку, и строила планы мести жестокой магазинной бегемотихе, и клялась себе, что больше никогда-никогда-никогда не окажусь в подобной ситуации.

Хватит робеть и бояться!

Вот Светка, моя подруга, легко заговаривает с кем угодно, одна ходит в магазин еще с первого класса и деловито расспрашивает о грудничках молодых мамаш на детской площадке. А я чем хуже? Я, между прочим, учусь лучше Светки. Да и ростом немного повыше. Вот!

И стала я вырабатывать смелость: заставляла себя подходить к прохожим на улице и узнавать время.

Для первого раза я присмотрела женщину с маленьким ребенком, самую симпатичную и улыбчивую. И ребенок у нее был такой забавный. В толстом блестящем комбинезоне, не слишком удобном, отчего малыш казался похожим на шагающего по лунной поверхности космонавта. По-моему, мальчик. Маленький, а самостоятельный, в отличие от меня. Он бесстрашно залезал на горку, отвергая помощь, и смело скатывался вниз. И мама, глядя на него, довольно и ласково улыбалась. Но все равно у меня коленки дрожали, когда я к ней направлялась, и слова как засели на полпути в горле, так выбираться наружу не спешили. Хорошо, что она сама у меня спросила:

– Тебе чего, девочка?

Голос у нее оказался приятный и ласковый. Тогда я выпалила:

– Скажите, пожалуйста, сколько сейчас времени?

И ничего жуткого со мной не случилось. Не умерла я от страха. И второй раз было уже легче, а потом вообще стало забавно и весело, и я подбегала чуть ли не ко всем подряд и повторяла, как доброе заклинание: «Скажите, пожалуйста, сколько сейчас времени?»

Может, Потатуевой рассказать о моем методе?

Волейбол против химии

От размышлений меня оторвала Золушка. Громко и многозначительно она зачитывала оценки за контрольную, но, пока не дошла до моей фамилии, я ее не слышала.

– Назарова… – Голос химички дрогнул и печально приутих. – Два.

Я увидела, как поворачиваются в мою сторону головы одноклассников, и равнодушно пожала плечами в ответ на их взгляды. А Золушка трагическим голосом добавила:

– Не ожидала я от тебя, Алиса.

А я ожидала. Я уверена была в этой двойке.

Не надо устраивать контрольные, когда десятый «А» играет в волейбол!

Окна кабинета химии выходят на школьный стадион, прямой наводкой на волейбольную площадку. Обычно по ней скачут девчонки; смотреть на них лично мне не доставляет никакого удовольствия. Но в день контрольной наши физруки, видимо, разрабатывали новые методики обучения. Девчонок они погнали на футбольное поле, мальчики играли в волейбол.

Люблю волейбол.

Сама я не играю. Точнее, играю, но… – как бы помягче выразиться? – фигово. Особенно это касается подачи. Луплю рукой по мячу так, что едва не ору от боли. А тот и до сетки не долетает.

Волейбол – единственная спортивная игра, которую я могу смотреть по телевизору. А уж в реале… да еще когда на площадке знакомые люди! Тем более десятый «А». И еще темболéе – Юра Сокольников.

На него нельзя не залюбоваться: высокий, стройный, спортивный. Берет даже самые безнадежные подачи. А когда ставит блок, взлетает ввысь, весь такой вытянутый, устремленный вверх.

Естественно, мне было не до контрольной. И вернуть меня на грешную землю оказалось некому. Светка старательно пыхтела над задачами. Химия – не ее конек. Зато у нее есть упрямство и характер.

Очнулась я, только когда Золушка напомнила о времени, но это случилось за пять минут до звонка.

Вообще-то я успела написать парочку формул, но уже тогда прекрасно понимала, что Золушку они не удовлетворят, что тройку она мне сможет поставить, только отвернувшись и с закрытыми глазами. Поэтому двойка меня ни капли не удивила. Да и не расстроила. Химичка переживала из-за нее гораздо больше моего.

– Алиса, не понимаю. Одно дело, если бы было решено неправильно. Но у тебя почти совсем ничего не решено. Почему?

Я опять пожала плечами. Не могла же я признаться перед классом, что весь урок пялилась на играющего в волейбол Сокольникова! Да я бы вообще никому и ни за что в этом не призналась. Даже Светке.

Я мыслю… и прочее и прочее

Утро незаметно растворилось в свете наступающего дня, волнение на море, носящем название «Моя жизнь», постепенно улеглось, уступив место обычной легкой ряби.

Да-да! Моя жизнь вполне спокойна и размеренна, без неожиданных грандиозных сюрпризов и крупных стихийных бедствий. Самое значительное и жуткое в ней – папина смерть.

Папа погиб в аварии. Но мне тогда едва исполнилось четыре, и я ничего не помню. Абсолютно. О том, что у меня был папа, мне известно только из маминых рассказов. Если бы она молчала, я бы так и осталась в неведении, думала бы, что я и она – вот и все, и никого другого не было.

Без маминых рассказов папа будто бы и не существует. Как папа выглядит, я знаю по фотографиям. Он высокий. Но не стройный, наоборот, полноватый. Круглолицый, волосы чуть кучерявятся. Он похож на большого добродушного медведя. Такого, как в мультсериале про Машу.

Толик смотрится гораздо мужественней и представительней.

Толик – это…

Да ладно, чего уж там! Толик – это мамин жених. Роста он невысокого, но в остальном… Даже мы со Светкой единодушно признали его внешнюю привлекательность.

Мама познакомилась с Толиком года два назад, а сейчас у них все настолько серьезно, что…

– Назарова! – Это уже русичка Валентина Аркадьевна. – Тебя куда отмечать? В присутствующие или отсутствующие? О чем ты все время думаешь?

А может ли человек не думать?

От внезапного фантастического осознания того, что кто-то способен прочитать мои мысли, у меня мурашки бегут по спине. Я стараюсь не думать, но от этого думается еще сильней. Всякие размышления начинают носиться у меня в голове сумасшедшей толпой. Самые глупые толкаются сильнее всех и практически насмерть затаптывают умных.

Я думаю о том, что думать нельзя; о том, какие мои мысли будут прочитаны; о том, что они, скорее всего, окажутся не очень приятными, потому как секунду назад я думала, что парню, стоящему рядом со мной в автобусе, не мешало бы почаще мыться и пользоваться дезодорантом, и, если он читает мои мысли…

Стоп!

– Валентина Аркадьевна, лучше в присутствующие. Потому что душой я всегда с вами. Где бы ни была и что бы ни делала.

– Ой, Назарова! – Русичка вроде бы с осуждением качает головой. Но я понимаю, что ее приятно позабавил мой отклик. Только она почему-то считает, что учителю не следует в этом признаваться.

Симпатичный, ужасный и опасный

Входная дверь подъезда медленно закрывалась за моей спиной, но в последний момент, когда она должна была с легким стуком вписаться в проем, кто-то удержал ее, чуть распахнул и с шелестом просочился в узкую щель. Я не видела, я слышала, звук за звуком, и неожиданность и поспешность случившегося мне не понравились.

Местные распахивают перед собой двери во всю ширь, гордо и самовлюбленно внося собственное тело в родной подъезд. Как же – хозяева! А кому надо прошмыгнуть быстро и незаметно, в последний момент?

Ясно! За спиной моей притаилось нечто ужасное и опасное.

Не знаю почему, но я не рванула со всех ног по лестнице, а застыла на месте, и кто-то едва не врезался мне в спину.

Входная дверь все-таки стукнула, и тут же сзади прозвучал вопрос:

– Ты здесь живешь?

Ударение на «здесь».

Прежде чем нападать, обычно ни о чем не спрашивают, тем более о прописке; молча делают свое черное дело. Я не ответила, озадаченно обернулась. Ужасное и опасное оказалось вполне симпатичным: высоким, темноволосым, юным. Если и старше меня, то ненамного. И я слегка успокоилась. Может, напрасно?

Несколько секунд мы молча глазели друг на друга. Лично я размышляла: зачем ему знать, здесь я живу или нет, и стоит ли мне с ним разговаривать? А он, кажется, оценивал мои умственные способности и решал: не встретилась ли ему вдруг глухонемая девушка?

Он не выдержал первым – похоже, торопился – и повторил, старательно и четко выговаривая слова:

– Ты здесь живешь?

Ударение по-прежнему на «здесь».

– Ну, – неопределенно протянула я, а он, подпрыгнув то ли от нетерпения, то ли от радости, устремился вверх.

– Пойдем!

Это я только хотела сказать – точнее, возмущенно выпалить, – но не успела, срочно пришлось разбираться с координацией и двигательными рефлексами. Иначе бы полетела я носом в затоптанные грязные ступеньки.

Симпатичный, ужасный и опасный, не дожидаясь ни согласия, ни возражения, поволок меня за собой.

Его пальцы крепко стискивали мое запястье, и я, путаясь в собственных ногах, послушно скакала вслед за ним вверх по лестнице. Только на площадке перед лифтом я сердито затрепыхалась, но моих движений, кажется, не заметили.

Мой похититель ткнул пальцем в кнопку вызова. Лифт, оказавшийся на первом этаже, гостеприимно раздвинул двери, и я оказалась внутри кабинки.

– Какой этаж?

Я столько раз за свою жизнь слышала этот вопрос, что отвечала на него уже рефлекторно, как собака Павлова, пускающая слюни по звонку. Цифра вырывалась у меня раньше, чем я успевала осознать смысл обращенных ко мне слов.

– Пятый.

Симпатичный, ужасный и опасный, конечно же, надавил на «пятерку». Пока двери двумя смыкающимися лезвиями отрезали нас от остального пространства, раздался сдавленный писк домофона. Симпатичный, ужасный и опасный вздрогнул, а вслед за ним вздрогнул лифт, срываясь с места и возносясь ввысь, а до меня наконец дошло: похититель вовсе не собирается на меня нападать, он сам от кого-то скрывается.

Я мгновенно прониклась к нему сочувствием и попыталась угадать, от кого он прячется и почему.

Моя благополучная, размеренная жизнь лишила меня возможности в таких вопросах обращаться к собственному опыту, перечислять же все дурацкие версии, которые мгновенно возникли в моем начитанном мозгу, не имело смысла. Тем более ехать до пятого этажа недолго.

Так и не выбрав версии, я вышла из лифта. Симпатичный, но, видимо, уже не ужасный и не опасный, дернулся было следом за мной, но потом остановился, ткнул в кнопку с цифрой «десять» и только тогда выскочил наружу.

Что еще за глупости?

О зверях и птицах

На нашей площадке, как и на любой другой в доме, располагались четыре квартиры, двери которых выходили в небольшой предбанник. Его отделяла от лестничной клетки еще одна дверь. Раньше она была обычной – белой, деревянной, с непрозрачным, словно подернутым инеем узорчатым стеклом. Но со временем дверь окрепла, возмужала, набрала вес, стала металлической, по цвету – ржаво-коричневой. Ключ от ее внушительного замка был огромным и ярко-желтым.

Держа его в руках, я ощущала себя Буратино: «В ее руках от счастья ключ…»

Когда мы ввалились в предбанник, снизу уже доносились торопливые гулкие шаги. Нашелся кто-то сердобольный, впустил страждущих.

Симпатичный, но несостоявшийся ужасный и опасный торопливо закрыл дверь и многозначительно глянул на золотой ключик, который я сжимала в руке.

Запираемый мною замок щелкнул, похититель выдохнул облегченно, прислонился спиной к стене. Выражение на его лице было сосредоточенным, он явно прислушивался к тому, что происходило на лестнице. А там, помимо шагов, звучали еще голоса. Взрослые. Мужские. Они приближались. Эхом отскакивали от стен и метались по лестничным пролетам. Вроде бы громко, а слов не разберешь. Настороженная пауза, а потом – бу-бу-бу, бу-бу-бу. Между собой и ни для кого больше.

Совсем близко.

Шаги по лестнице и шаги по ровной поверхности отличаются на слух. По ступенькам звучат ритмично и равномерно, а по площадке – без особого порядка. То торопливо, то медленно, то совсем затихая. Например, перед дверью.

Тут опять, наверное, виной моя начитанность, но в наступившей тишине мне показалось, что я слышу чужое дыхание за ржаво-коричневым металлом. А потом дверная ручка дернулась.

Честное слово, у меня сердце на мгновение остановилось. Вот же я прониклась напряженностью момента!

– Ну что? – донесся потусторонний голос, разочарованный и усталый. – Спускаемся или попремся до десятого?

– А какой смысл переться? – прозвучало в ответ. – Ты же сам слышал, как дверь хлопнула. Скорее всего, живет здесь. Десять этажей – сорок квартир. Представляешь, сколько народу? Разве теперь выяснишь кто?

Мы молчали еще минут пять, слушали, как звуки удаляются и стихают. Голоса на ножках. А потом посмотрели друг на друга.

– Меня Тимофей зовут.

Ответ опять вырвался из меня рефлекторно:

– Лиса.

Тимофей покрутил головой, пытаясь что-то отыскать в предбаннике.

– Какая лиса?

– Обыкновенная.

Тут до него дошло.

– Это ты, что ли, Лиса? – Удивленные интонации сменились самодовольными. И конечно, настало время плоского юмора. – А с виду – так человек.

Ха-ха!

– Я – оборотень. Кицунэ, – произнесла я угрожающе, но мои слова произвели обратное впечатление.

– Лиса, – проговорил Тимофей для себя; медленно и аккуратно, внимательно вслушиваясь и словно пробуя на вкус. – Тогда я – Грач.

– Очень приятно.

Он помолчал еще немного:

– Как думаешь, менты уже ушли?

– Так это были менты? – ошалело выдохнула я, и неудивительно, что у меня сразу возникло желание отодвинуться подальше.

Тимофей посмотрел озадаченно.

– Ты чего?

– А вдруг ты – маньяк-убийца? Не зря же за тобой полиция бегает.

Он, кажется, обиделся.

– Я похож на маньяка-убийцу?

– Откуда мне знать, как они выглядят. Никогда не встречала.

Теперь Тимофей посмотрел так, будто пожелал мне в ближайшем будущем встретиться с этим самым маньяком, а в свое оправдание сказал:

– Просто оказался не в том месте и не в то время.

– А-а-а! – Я сделала вид, словно что-то поняла и приняла, а Тимофей огорошил меня очередной фразой:

– Здесь можно курить?

– Ты что? Спятил? Соседи мгновенно унюхают. И свалят на меня. А мне это надо?

Он одарил меня очередным недовольным взглядом.

– Ну хоть балкон-то у вас есть? Там-то курить можно?

Я мысленно хохотнула, представив, как Тимофей выслушивает мгновенно сложившуюся в моем сознании фразу, но менять ничего не стала. С упоением наблюдала за тем, как постепенно перекашивается его физиономия.

– Балкона у нас нет.

Далее пауза. Нарочито затянутая.

– Лоджия. Сосед сверху на своей курит. Могу свалить на него.

Впустит ли нормальная девушка предполагаемого маньяка-убийцу, за которым гонится полиция, в свою квартиру?

Я впустила. Но я – нормальная. Точнее, адекватная.

Почти.

Прозвище как один из критериев межличностных отношений

Вместо того чтобы просто топать на лоджию, Тимофей решил изобразить из себя галантного кавалера. Достал сигарету и благосклонно протянул мне:

– Ты будешь?

– Фу-у! – выдохнула я. – Не переношу запаха табака!

Наверное, это тоже условный рефлекс, выработанный у меня мамой. Случайно. Или нарочно.

Заметив кого-либо с дымящейся сигаретой в радиусе пяти метров, мама начинала демонстративно махать руками, с отвращением морщиться и кашлять. Вполне натурально. И теперь то же происходит со мной.

Еще я подумала вот о чем:

– А не боишься, что менты тебя снизу увидят и опять придут?

Тимофей в ответ презрительно хмыкнул.

– Откуда они узнают, что это я? Они меня и тогда-то не слишком разглядели. А тут тем более. Темно, пятый этаж, застекленная лоджия. Я же не собираюсь через край свешиваться.

– Как знаешь.

Я-то прекрасно понимала, что дверь все равно никому не отопру. Пусть думают, что ошиблись в расчетах, а у нас дома никого нет.

– Только открой раму пошире. Чтобы никакого запаха не осталось.

Тимофей послушно кивнул и скрылся за стеклянной дверью.

Вернулся он как-то уж чересчур довольный жизнью, спросил, широко улыбаясь:

– А почему Лиса?

По-настоящему меня зовут Алиса. Но и Лиса – тоже настоящее. Так меня называют друзья, одноклассники, хорошие знакомые, родные. Хотя родственники обычно выбирают уменьшительно-ласкательные варианты.

Недруги и не слишком близкие люди обращаются ко мне правильно, по имени или по фамилии. Например, учителя. Они, конечно, не враги и по большей части вполне приятные люди, но вот близкими они никогда не будут.

Интересно, учителей волнует то, что они и ученики – это почти всегда VS?

Алисой назвала меня мама. В честь своих любимых с детства литературных героинь: Алисы Кира Булычева и кэрролловской Алисы. Думаю, со второй она попала в точку.

«Вот это упала так упала! – подумала Алиса. – Упасть с лестницы теперь для меня пара пустяков. А наши решат, что я ужасно смелая».

Весь оставшийся вечер я решала, почему впустила Тимофея в квартиру. Ладно – в предбанник. Я же тогда думала, что он в беде. А вот потом? Когда узнала, что он сам – беда? Потому что он меня очаровал?

Ерунда! Он, конечно, парень, но я сразу отказалась воспринимать его как героя моих романтических историй. Место было занято.

Потому что я – глупая и легкомысленная? Или вся такая жутко проницательная и вижу людей насквозь?

Тоже ерунда. Просто я верю в свое светлое будущее. Ну-у-у, что ничего плохого со мной случиться не может.

Напрасно?

Наутро по школе ходили слухи о том, что вчера полиция накрыла какую-то точку, где продавали наркотики. В основном школьникам и студентам. Именно в нашем районе. Совсем рядом. И я поняла, в каком это не том месте оказался вчера Тимофей и почему ему пришлось удирать и прятаться. А еще поняла, откуда взялись на нашей лоджии довольство жизнью и запасы широких улыбок. И стало досадно. Зачем он?

А слухи доползли до кабинета директора и вылились на третьем уроке в длинную радиопередачу о вреде наркотиков и профилактике наркомании среди подростков.

Деланно взволнованный голос вещал что-то неудобоваримое типа:

Раньше я бы и слушать не стала, отключилась и занялась чем-нибудь своим. А сегодня прислушивалась:

Конечно, я думала о Тимофее. Ведь нормальный парень. Не урод и не тупица. На ребенка из неблагополучной семьи он тоже не похож. Одет очень даже и на вид такой – как сказать? – ухоженный, домашний. Хм! Конечно, скорее всего, я его больше никогда не увижу. Но я знаю, что он есть, и мне уже не все равно. Почему?

Зато остальных моих одноклассников существование наркотиков вроде как даже порадовало. Потому что уберегло от очередных «пар» и мучительного топтания у доски. Потому что подарило полчаса блаженного покоя или же тридцать минут на спасение души.

– Лиса-а! – донеслось из-за спины пронзительное шипение. – Сделала домашку по алгебре?

Я не успела ответить, а шипение стало требовательным:

– Дай списать!

– Уже Света списывает.

Шипение сменило направленность и зазвучало наглее:

– Румянцева, давай шустрее! Не одной тебе надо!

– Подождешь! Не развалишься! – бросила через плечо Светка.

Конечно, она и сама в состоянии выполнить домашнее задание. Но у нее не всегда есть для этого возможность. Музыкалка, младшие брат и сестра, личная жизнь. А я – человек, ничем из вышеперечисленного не обремененный.

Мы со Светкой вместе с третьего класса. С того самого момента, когда шесть лет назад учительница начальной школы Юлия Анатольевна усадила нас за одну парту.

Наверное, какие-то высшие силы заставили ее поступить именно так: соединить меня и Светку отныне и навсегда.

Надеюсь, что навсегда. Лучшая подруга нужна непременно, а я ее уже нашла. Другой мне не надо.

У Светки необычного цвета волосы, пепельные, и серо-стальные глаза. У нее в характере вообще есть что-то металлическое. Она прямая, упрямая и целеустремленная.

Светка – типичный жаворонок, спокойно просыпается в шесть утра, а потом легко порхает целый день. А я обычно полусонная до обеда, хожу и зеваю и все, само собой, прозевываю. Зато к ночи во мне просыпается жажда жизни, и все мои силы уходят на то, чтобы эту несвоевременную жажду урезонить и все-таки лечь спать. Потому я и никакая до обеда.

В данный момент я – жгучая брюнетка. Крашеная. Не потому что гот или кто-то там еще. Так захотелось.

Все девчонки в нашем классе осветлялись, а я дернулась в противоположную сторону. Спросила у мамы, она сказала:

– Я-то не против. А в школу тебя потом пустят?

Почему не пустят? Я же не в зеленый и не в розовый. В естественно-черный.

Мама сама меня покрасила. Получилось вполне. Но на следующий день Янка Фокина, натолкнувшись на меня в дверях, с видом знатока заявила:

– Лиса! Ты теперь по цветотипу стопроцентная Белоснежка. Черные волосы – бледная кожа.

Лучше бы молчала!

В эпистолярном жанре

Светка притащила в школу письмо. Самое настоящее письмо! Написанное от руки на бумаге. Редчайшая вещь. Но не историческая.

Светка нашла его воткнутым в щель между косяком и дверью собственной квартиры. Рассказывала и усмехалась. А мне казалось, это она не натурально усмехается, только для вида. Хиханьки там, хаханьки, но на самом деле она поражена и очень рада.

Я тоже усмехалась и хихикала, а про себя подыхала от зависти. Я тоже хочу найти у себя в дверях письмо на бумаге с признаниями в любви.

Хочу! Хочу! Хочу!

Таинственный поклонник расписывал Светке, какая она замечательная девушка, как она ему нравится. Что молчать он не может, а подойти к ней и заговорить не решается. Заканчивалось письмо чем-то вроде: «Ты даже никогда не смотришь в мою сторону но все равно хочу пожелать тебе веселого дня позетива счастья побольше любви добра и удачи».

Особенности пунктуации и орфографии мне запомнились лучше самого текста. Такая вот я въедливая, дотошная и, кажется, завистливая. Если бы письмо предназначалось мне, вряд ли бы я обратила внимание на правописание.

Подпись тоже была – «Андрей». А под ней по незаполненному словами пространству листа порхали улыбающиеся во весь рот смайлики и сердечки с крылышками. Тут уж мы захихикали искренне.

– Как ты думаешь, что за Андрей? – спросила я у Светки.

– Может, Кувшинов? – с сомнением предположила она.

Я представила, как отличник Кувшинов из девятого «А», который способен предложить двадцать три теории происхождения жизни на Земле, рисует сердечки и смайлики.

– Ну нет! Вообще ни одному нормальному парню от пятнадцати и старше не придет в голову рисовать вот это. Наверное, кто-то из восьмого.

А может, даже из седьмого.

– Лиса! Ты уж совсем! – возмутилась Светка. – Скажи еще, из детского сада.

Мы сидели на подоконнике в рекреации третьего этажа, а вокруг нас бурлила и шумела толпа. Поэтому разговаривать нам приходилось довольно громко.

– Значит, остановимся на восьмом. Ты знаешь каких-нибудь Андреев из восьмых?

Светка честно задумалась.

– По-моему, есть там Андрей. Такой темненький. Симпатичный.

«Позетива» в моей подруге было предостаточно и без сторонних пожеланий.

– Нет. Вроде это Арсений. Или Семен? Тараненко – он Сережа, Баранов – Леша, Лунев… Кстати! А как зовут Лунева?

Опять позитив!

Лунев – высокий, голубоглазый блондин с большим улыбчивым ртом.

– Лунева? Кажется, Валера.

Светка досадливо поморщилась, но согласно кивнула.

– Да, собственно, какая разница? – спокойно заключила она. – На кой мне Андрей из восьмого? Что я буду делать с таким маленьким?

– Почему маленьким? Всего на год младше.

– Ну и что? Девушки в нашем возрасте намного обгоняют в развитии мальчиков.

Я бросила взгляд через рекреацию. У противоположной стенки, возле двери в кабинет математики как раз толпился восьмой «В», мальчики которого были, как минимум, на полголовы выше своих одноклассниц. Судя по выражению на лицах, правдивый язык не поворачивался назвать их совсем уж отсталыми. В основном.

– Мальчики тоже разными бывают. Вот Можаева из одиннадцатого встречается с Сокольниковым. – Ну не смогла я отказать себе в удовольствии произнести вслух Юрину фамилию! – А он из десятого. И счастлива.

А как была бы я счастлива на ее месте! Глаза у меня сами собой закатились к потолку. Быстрый полет в страну розовых мечтаний. Я представила, как Юрочка Сокольников с презрением отталкивает от себя Можаеву (та мгновенно исчезает в неизвестном направлении), смотрит на меня пламенным влюбленным взглядом и произносит с придыханием:

– Лиса! – орет Светка. – Ты что, заснула? Звонок уже был.

А я-то понадеялась, что это звонят для нас с Юрой райские колокола. Пф!

Светка торопливо сложила письмо и запихнула его в сумку, сминая уголки. А раньше письма от любимых носили на груди, возле сердца. Думаю, они действительно согревали и прибавляли сил. Это вам не эсэмэска – не более тридцати символов – и не сообщение онлайн – гарнитура Times New Roman, кегль 12. Это – тепло руки, дрожь пальцев, забавная закорючка вместо «ч» и характерный росчерк в конце слова.

Пишите письма! Настоящие!

Первым делом – Самолетов

Я сидела дома и читала «Страдания юного Вертера». Вот захотелось мне их прочитать.

Я читаю немножко начало, потом пролистываю середину, узнаю, чем закончилось. Потом опять выхватываю кусочки из середины, возвращаюсь в начало и только тогда продолжаю читать как положено.

Лично мне так интересней. Путь от старта до финиша – самая захватывающая вещь, особенно если не знаешь точного маршрута. Только строишь догадки. Но у жизни, как всегда, свой взгляд, свои закономерности. Сначала: «Как я рад, что уехал!», в конце «…входит слуга со свечой. Он видит своего барина на полу, видит пистолет и кровь».

Почему так противоположно? От полюса до полюса.

Сразу предупреждаю: выбор книжки не имеет никакого отношения ко мне и Сокольникову. Какие там страдания? Так, легкое разочарование. Я не сохну по Юре, не бегаю за ним по школе. Он мне всего лишь нравится. А вот влюблена ли я в него? Похоже, нет. Потому что кроме Юры есть еще Петя Самолетов из параллельного «А».

Он пришел в нашу школу только в этом году. Ну почему в «А», а не к нам? И я услышала о нем от кого-то из девчонок. Возможно, это Фокина однажды произнесла: «Петя Самолетов».

Пике и мертвая петля. Я втрескалась в имя.

Увидела я свою мечту гораздо позже. Вытаращилась во все глаза и с радостью поняла: недаром меня так шарахнуло сочетание этих звуков.

Петя Самолетов.

Он весь такой большой. И высокий, и в плечах широкий, и не худенький – крепкий. Он занимается, кажется, рукопашным боем. Или дзюдо? Не скажешь, что красавец, но такой… как надо. С волевым подбородком. Серьезный и ясноглазый.

Петя Самолетов.

Ой! Только сейчас заметила, что обе мои симпатии имеют фамилии на букву «С».

Случайность или закономерность?

«А-а-а-а», и этим все сказано…

Громко замурлыкал домофон, обещая нежданных гостей.

Кого это несет?

Светка сейчас в музыкалке. Она хоть и вопит время от времени, делая ужасное лицо: «Задолбало меня это пианино!» – но музыку любит и играет с удовольствием, даже с упоением. Я видела.

Играет и сама перевоплощается в звуки. Плавные и резкие, грубые и нежные. Пальцы быстро перебирают клавиши. Будто и не заученно, будто по наитию. И Светка становится волшебницей, способной превратить громоздкий деревянный ящик с набором металлических тросов в нечто неосязаемое и певучее.

Но если не Светка, тогда кто? Врача я не вызывала. Толику без мамы тут делать нечего. Не иначе Судьба!

Я поскакала в прихожую, схватила трубку.

– Да?

– Можно к тебе? – спросила Судьба мужским голосом. Точнее, мальчишеским. Нет, юношеским.

– А ты кто?

– Тимофей. Помнишь?

Очень даже хорошо помню.

– Опять оказался не в том месте и ищешь, где бы спрятаться?

– Нет. Просто мне у тебя понравилось.

– А-а-а! – как обычно, протянула я.

Хорошо, что есть такое междометие. Вроде бы не несущее никакого смысла, но в то же время жутко содержательное и многозначительное. А главное, тянуть его можно бесконечно, выкраивая время для раздумий.

Только я все равно ничего не надумала, стояла и молчала и собиралась с мыслями. То есть искала в своей голове хоть одну разумную мысль, которая подсказала бы мне, что делать.

– Так можно? – прозвучало тихо и ненавязчиво.

И мне сразу представилось, как Тимофей, одинокий и грустный, торчит у дверей подъезда. А глаза при этом, наверное, такие же, как у кота в сапогах из мультика про Шрека.

Мысли – предатели! Зато сердце со своей чувствительностью тут как тут. Тук-тук-тук.

– Ладно.

И домофон защебетал, гостеприимно приглашая войти.

– Ты что-то забыл в прошлый раз? – продолжился разговор у порога.

– Нет. Ничего. Ты одна? – Тимофей устремил взгляд в глубь квартиры.

– Одна. Но я могу громко заорать и позвать соседей.

– Зачем? – не на шутку озадачился гость.

– На всякий случай.

– Опять считаешь меня маньяком-убийцей?

– Может, уже и не маньяком. Но наркотики тоже до добра не доводят.

– Какие наркотики?

Попытка изобразить неведение и невинность.

– А менты за тобой бежали, типа – автограф хотели взять?

Тимофей резко изменился: помрачнел и словно ощетинился, выпустил колючки: «Не трогай меня! Я сам по себе!»

– Твое-то какое дело?

– Конечно. Ты находишься в моей квартире, и – какое мне дело?

– Могу уйти! – пригрозил. А сам даже не шевельнулся, не посмотрел в сторону двери.

Мне стало его жалко. Не знаю почему. Вроде никаких явных причин не было. Не выглядел он ни несчастным, ни подавленным, ни обиженным. Но ведь и ежики не убегают со всех ног, а сворачиваются в колкий опасный клубок не оттого, что такие смелые и самоуверенные.

И тогда я спросила:

– Есть хочешь?

Тимофей удивился:

– Слушай, а вообще можно логически вывести, что ты в следующий момент скажешь?

– Значит, не хочешь?

Он усмехнулся, качнул головой:

– Я такого не говорил.

В холодильнике нашлись заранее приготовленные мамой макароны и котлеты в непривычно большом количестве. К чему бы это? Наша маленькая семья готова вот-вот увеличиться?

Если бы не присутствие Грачева, я бы обязательно поразмышляла над этим. А сейчас – ладно, подумаю потом. И переживать буду потом. Но лишнюю порцию я с удовольствием скормила Тимофею.

Он правда вполне нормальный, даже какой-то такой… благовоспитанный. У него лицо чистое и правильное, приятно смотреть. И я совсем не понимаю, почему он…

– Скажи, ты зачем эту дрянь куришь?

Тимофей скорчил постную мину, явно не собираясь отвечать.

– Ну, мне просто интересно, как это случается. Лично меня никогда курить не тянуло. Чего хорошего-то? А тем более всякую гадость.

Он посмотрел по-особенному:

– Как случается?

И рассказал.

Когда Тимофею было десять лет, отец их бросил. Просто взял и ушел, даже ничего объяснять не стал. А это гораздо хуже. Когда не знаешь истинных причин, начинаешь выдумывать их сам. И до такого можно додуматься, так себя накрутить! И Тимохина мама начала пить. Ну, не воду, конечно. А потом денег не стало хватать и вообще стало плохо, и дома быть не хотелось.

На улице народу куча. Особенно мальчишек. Компания пестрая и разновозрастная. Старшие курят, очень многие, а младшим хочется казаться взрослее и мужественней. Особенно когда специально подначивают. А еще обещают, что жизнь покажется не столь мрачной.

Надо же! Никогда бы не подумала, что у Грачева такая семья. Одет он вполне прилично, на нуждающегося не похож. Может, он работает? Или… А вдруг ворует? А вдруг занимается еще чем похуже? Ведь на травку тоже деньги нужны. И немалые.

Я слушала, кажется, с открытым ртом, где поддакивала, где ужасалась. Но постепенно рождалось чувство: рассказываемая мне история какая-то неестественно реалистичная, чересчур обыденная и газетная. А потом Тимофей сам прокололся: ухмыльнулся, думая, что я не вижу.

Я его убью!

– Ты – скотина, Грачев! Ты все наврал до последнего слова!

Я вцепилась в него и пыталась трясти – как там говорят? – словно тряпичную куклу. А он самодовольно ржал.

– Ты бы только себя видела! Как ты слушала!

Я же верила! Я ведь по-настоящему сочувствовала и понимала. У меня тоже нет папы. Зато у Грачева, скорее всего, отец есть и с мамой все в порядке, а он придумал: бросил, спилась.

– Катись отсюда!

Я принялась выталкивать его в прихожую.

– Да ладно, Лиса! Ну, не обижайся! Да качусь я, качусь! – А сам все смеется.

Чего же тут смешного? Ха-ха-ха, ха-ха-ха! Не смешно же совсем! Или он опять под кайфом?

– Зачем надо было врать? Лучше бы уж молчал.

– Ты бы тогда не отстала.

Я и сейчас не отстану. Еще сильней не отстану. Или лучше пусть больше не приходит.

Мама вошла в квартиру и почти сразу закричала:

– Лисичка! Почему от твоей куртки табаком несет?

Пришлось срочно выскакивать в прихожую, делать изумленные глаза:

– Чего, правда? – А потом старательно обнюхивать свою одежду и принимать задумчивый вид. – Действительно. – Хмурить брови, прикидывать, изображать озарение. – А-а-а! Это же я в маршрутке ехала. А там водитель курил. Я чуть не задохнулась. Надо же, как провоняло!

В следующий раз заставлю Грачева вешать свою куртку на лоджии. Хорошо, что мама не задалась вопросом: куда это меня на маршрутке мотало?

Высшие создания и их причуды

Десятый «А» почти в полном составе толпился в спортивном зале.

Мы со Светкой зашли в поисках учителя, – одноклассники откомандировали нас выяснить, будет ли физкультура шестым уроком. Кто-то узнал, что сегодня в час проходят какие-то городские соревнования, и, конечно же, физруки сопровождают туда нашу школьную команду, и, значит, занятия вести некому, бла-бла-бла-бла-бла-бла…

Услышав, как хлопнула дверь, десятиклассники разом повернулись в нашу сторону, но, скользнув по нас общим разочарованно-снисходительным взглядом, так же разом отвернулись. Было такое чувство, как будто их сплоченный коллектив мгновенно начал выделять некое обволакивающее защитное вещество, ограничивающее к ним доступ: «Стоп, чужак! Дальше хода нет!»

Что интересно, такая реакция у них только на младших. Одиннадцатые они подпускают, а вот уже при виде нас, девятых, пол (или любая другая поверхность под ногами) усилием общего «десятиклассного» высокомерия начинает под ними вздыбливаться, подниматься к звездам, вознося, возвышая. А мы остаемся где-то там, внизу. Мелкие, ничтожные, недостойные внимания. Все на одно лицо.

Забавно за ними наблюдать.

Светка, наивная душа, решила докричаться до небес.

– Василия Константиновича не видели? – обратилась она сразу ко всем.

До нее снизошла только одна душа. Не помню ее имя, то ли Настя Голубева, то ли Катя Орлова. С таким пышным светлым пучком на затылке.

– Де-евочки! – покровительственно взирая из-под полуопущенных ресниц, произнесла она нараспев, медленно и четко, чтобы до нас точнее дошло. – Он сейчас придет. Не волнуйтесь.

Ах-ах! А мы-то уж разволновались, напугались и едва не…

С трудом удержалась, чтобы не рассмеяться, и отыскала глазами Юру. Сокольников – вместе со своими одноклассниками. Твердо стоит на самой вершине Олимпа. Умный, неприступный, взрослый. Хм! Он хорошо учится, играет на гитаре и поет. Он – известная на всю школу личность.

Даже не уверена, что ему известно о моем существовании.

Порой достаточно одного взгляда, чтобы влюбиться, и одного слова, чтобы разлюбить.

На большой перемене сидели со Светкой в столовой. Ничего необычного в этом нет. Мы каждый день на большой перемене сидим в столовой и, как правило, перекусываем мини-пиццей и соком. Иногда меняется компания за нашим столом. То пристроятся Фокина с Велуцкой, то кто-нибудь из парней. Сегодня с нами была Полина Потатуева.

Она подошла, опустила глаза и спросила, как будто у стола:

– С вами можно?

Стол, несмотря на уважительное «вы», ничего не ответил. Пришлось отдуваться мне.

– Конечно. Что ты спрашиваешь?

Полинка бесшумно отодвинула стул, бесшумно села и ела так тихо и аккуратно, словно боялась нас обидеть неосторожным движением или звуком. С ума сойти!

Но даже не это главное. Хорошо, что я успела дожевать последний кусок и допить последний глоток. Ну точно бы подавилась.

Я уже собралась вставать, но тут ко мне подлетел Юра Сокольников. Вот честное слово, подлетел. И обрушился лавиной слов. В самое ухо. Таких сердитых, таких злобных и резких.

Я обалдела от неожиданности и почти не уловила смысла. Интонации помню, а содержание – нет. Только позже начало вырисовываться нечто. Вроде как я такая подлая, распускаю сплетни, лезу в чужую личную жизнь, а дальше – угрозы, угрозы, угрозы.

Сокольников исчез так же внезапно и быстро, как появился. Я захлопнула приоткрывшийся от изумления рот и завертела головой в поисках объяснений и поддержки. Потатуева сидела ни жива ни мертва, а встреченный мною Светкин взгляд был невменяем.

– Чё это было-то?

– Без понятия.

– Чего он орал-то?

– Не знаю.

О-очень содержательный диалог!

Две подружки-зомби одновременно на автопилоте поднялись из-за стола, нога в ногу зашагали прочь – левой-правой, левой-правой, под счет шагов пытаясь активировать отказавший от потрясения мозг.

– Лиса! А чего ты ему сделала? С чего он так разорялся-то?

– Думаешь, я знаю?

– Какие сплетни? Ты кому про него чего рассказывала?

– Светик! Ну что я о нем могу рассказать? Я знаю не больше других. Я вообще о нем ничего не говорила.

Мысли не в счет! Да и в общем-то они были очень даже неплохие.

– Ну да! Говорила! – возразила Светка. – Помнишь, на переменке, когда я письмо приносила? Ты сказала, что Сокольников с Можаевой встречается. Но об этом вся школа и без тебя знает.

Ох-ох-ох! Вот ведь как бывает. Нравится тебе человек, ты готова к нему со всей душой, а он…

Не знаю. Испугаться я, конечно, не испугалась, но сегодняшние грозные Юрочкины вопли перебили все предыдущие впечатления и чувства. Мою влюбленность как рукой сняло. Пусть целуется со своей Можаевой. Пусть заносит меня под номером «один» в свои черные списки. Да плевать я хотела!

И в заключение стихи:

Не забыть выучить на завтра по литературе!

Слишком серьезно. Поэтому без названия

– Лиса! – донеслось со стороны. – Привет!

Голос я запомнила.

– Неужели опять ко мне в гости?

Тимофей изобразил на лице нечто неопределенное:

– Можем просто прогуляться.

– А я все равно буду приставать.

Он резко остановился и ошалело воззрился на меня:

– Чего?

Конечно, он понял меня неправильно. Пришлось объяснять:

– С вопросами. Как ты до такой жизни докатился? И не пора ли с этим покончить?

Тимофей, конечно, усмехнулся, досадливо и презрительно:

– Ты что, в благотворительном фонде подрабатываешь? В этом… как его? «Молодежь против наркотиков». Транспарант в руки, надпись на грудь: «Мы за здоровый образ жизни! Колешься – лох!»

Слова вроде бы неощутимые, неосязаемые, но иногда вдруг становятся увесистыми, как камни. Кто-то бросит, а ты не успеешь увернуться или попытаешься поймать. Тяжело, больно.

– Ты еще и колешься?

Видимо, в моем голосе было слишком много ужаса. Грачев растерялся и сразу рассердился.

– Блин, Лиса. Я просто слишком много болтаю.

– Честно?

– Ну хочешь, я сейчас разденусь, и ты сама проверишь все мои вены. – Тимофей улыбнулся, слегка похотливо. – Мне будет даже приятно.

Почему он не хочет говорить серьезно?

– Хватит прикалываться!

– Вот именно.

А потом появились те двое.

Они выглядели нарочито развязно, разговаривали нарочито громко, словно специально привлекали к себе внимание, заявляли во всеуслышание: «Вот они – мы! Мы – такие!»

Тимофей увидел их и засуетился, произнес торопливо:

– Подожди секунду. Я сейчас.

– О, Тимоха! – заорал один из тех двоих, заметив Грачева. – Нас ищешь?

– Вроде как.

Двое остановились; дожидались, когда Тимофей к ним подойдет, и в это время пялились на меня.

Жалко, что у меня, в отличие от атомного взрыва, нет ударной волны. Вот уж я бы не пожалела всех своих мегатонн на эти мордовороты. Разговаривали они тихо. Да я и не прислушивалась, отвернулась и отключилась. Чего мне на них любоваться?

И тут раздался гогот. Вот, честное слово, смехом не назовешь. Гогот. Или хрюканье. И слова:

– Тимох, а деньги не хочешь сэкономить? Может, твоя подружка с нами расплатится?

Я не знаю, что Грачев им ответил. Мне – без разницы! Я к нему как к нормальному человеку. Я помочь хочу. А он… Он при мне бежит за очередной дозой. Он общается с этой мразью. Да пошел он!

– Лиса! Подожди! Ну, Лиса! Ну, чего ты? Стой!

– Зачем? Все-таки решил сэкономить?

Он молчит.

Ха! Я отворачиваюсь и иду дальше. Но Грачев хватает меня за рукав и пытается не столько удержать, сколько повернуть к себе.

– Ну, ты же не думаешь, что я…

– А как мне узнать, что думаешь ты? Ты всегда в состоянии контролировать свои мысли?

– Лиса, перестань! Хватит представлять меня каким-то уродом!

Если бы я представляла его уродом, я бы не пустила его дальше предбанника, я бы с ним разговаривать не стала, грохнула бы домофонную трубку, едва услышав голос.

Я удивляюсь, как можно, зная обо всех тех ужасах, которые творит наркота, надеяться, что уж с тобой-то такого не случится, что на тебя-то она не подействует. А если и подействует, то это всегда легко исправить и переиначить во что-нибудь безвредное, милое, славное.

– Лиса! Я ведь курю уже давно, и все нормально. Это ж так, ерунда. Почти тот же табак. Он же тоже вреден, но об этом даже никто не думает. И с головой у меня в порядке. Я – не опасный! Я не ворую, не убиваю и людьми не торгую. Ты, наверное, просто начиталась всякой мути. Или насмотрелась. Лиса, ну не заморачивайся, а? Не надо меня спасать. У меня все хорошо.

– Знаешь, Грачев, а по виду и не скажешь, что ты такой наивный и глупый.

Он обиделся. Конечно, он считал себя умным, волевым и стойким. Он сделал то же самое, что недавно пыталась проделать я. Отвернулся и пошел в другую сторону. А я не стала его удерживать.

А может, нужно было?

Надо же! Попалось, будто специально. Только там про обычные сигареты. И все-таки… «Когда начинаешь курить, врешь родителям. Врешь, когда спрашивают, сколько куришь, – либо преувеличиваешь, либо преуменьшаешь: „О, я выкуриваю четыре пачки в день“. Или: „Что вы, что вы, мы только по одной, и то редко“. На самом деле минимум три штуки в день. Потом врешь себе, когда бросаешь. Потом врешь медикам, когда уже выявили рак: „Ох, я же никогда много не курил“. Джулиан Барнс, „Пульс“».

Брат со стипендией

Фокина таинственно лучилась и глупо улыбалась. Подсела ко мне и, многозначительно приподняв брови, произнесла:

– Лиса! А мы вас видели.

Кто «мы», мне без разницы. А вот кого «вас»?

– Тебя с мальчиком.

С каким мальчиком? Я не успела произнести вопрос вслух, как Янка уже выдала ответ. Она что, прочитала мои мысли? Или же все мои чувства настолько отчетливо написаны на лице?

– Ничего такой, – заискивающе улыбнулась Фокина. – Симпатичный. Вы вместе хорошо смотритесь.

О ком она? Неужели о Грачеве?

– А чего ты молчала? Ничего не говорила! – ворковала Фокина.

Включаю грубость и насмешку.

– Ян, ты в своем уме? Почему я тебе должна докладывать?

Хорошо хоть, Светки рядом нет. Вот ей-то впору обижаться на мою скрытность. Я ей ни слова о Грачеве не сказала. Хотя она моя лучшая подруга. И маме не сказала. Ну а Фокиной тем более не стану говорить.

– И вообще это мой сводный брат. Почти. У меня же мама замуж выходит. А он – сын ее жениха.

Мамочки! Чего я несу?

– Ой, правда! – Фокина тоже обалдела. И обрадовалась. – Тогда, может, меня с ним познакомишь? Если он не занят. Такой лапочка.

Грачев – лапочка! Пф-ф!

– Нет, Яночка. Я родственникам гадостей не делаю.

Фокина надулась. Но ее обиды меня не трогают.

«Лапочка» Грачев явился тем же вечером и в первую очередь спросил:

– Лиса, у тебя деньги есть?

– На травку не хватает?

Он скривился.

– Что ты привязалась с этой травкой?

– Я? А может, это ты к ней привязался?

Тимофей опять скривился и, кажется, скрипнул зубами.

– Так, мать Тереза! Ты способна по-нормальному ответить?

Не хотелось его разочаровывать, но выходило, что не могу.

– А где ты обычно деньги берешь?

– У родителей.

А еще я не могу реагировать тихо и сдержанно. Глаза сами вылупляются, а рот открывается.

– Твои родители дают тебе деньги на наркотики?

– Они не спрашивают, на что.

Тимофей ответил быстро и жестко, с интонациями: «Хватит об этом!», но меня уже нелегко остановить.

– А чего же сейчас…

Грачев не дал договорить, резко сменил тему. Но голос смягчил.

– Ты не переживай. Я тебе отдам со стипендии.

Ну и опять: глаза… рот…

– С какой стипендии?

– Обычной, – усмехнулся он и объяснил: – Я в колледже учусь.

А мне почему-то представлялось, что Тимофей учится в какой-нибудь престижной школе. Держится заносчиво. Та-акой прям крутой. Временами. Не для бывшего ПТУ.

Но надо что-то ответить.

– Понятно. В колледже. Со стипендией.

Стоит мне растеряться, как я забываю, что могу разумно мыслить и анализировать. Я становлюсь покладистой и доверчивой и отвечаю честно и прямо на нужный вопрос, прозвучавший еще в самом начале разговора: «Лиса, у тебя деньги есть?»

– Точно не на травку? – Очень хотелось верить, что ему можно верить. – У меня только пятьдесят рублей. В школу завтра на обед. – Плюс душещипательный комментарий: – И если я с голоду умру…

Тимофей опять перебил.

– Ладно, не умирай. Спасибо! Оставь свои пятьдесят рублей себе.

Ностальгическая

Мама вернулась домой восторженная. Как будто только что встретила волшебника из голубого вертолета с неимоверным количеством дармового эскимо.

– Представляешь, Лисичка! – воодушевленно воскликнула она. – Оказывается, у нас на вокзале поставили автомат с газированной водой. Почти совершенно такой же, как те, что были в моем детстве.

Ну, мама дает! Так радоваться из-за торгового аппарата.

– Нет, Лисичка! Ты не представляешь. Я шла, шла, а как увидела его, просто на месте застыла. Тридцати лет словно и не бывало. Опять как маленькая девочка. – Мама рассказывала торопливо, сбивчиво, перескакивая с одного на другое, прибавляя все новые и новые подробности, купалась в реке своих воспоминаний, плыла по течению, довольная, легкая, и вылезать на берег не собиралась. – Будто меня в гастроном отправили, а мне в сдаче попались три копейки одной монетой. Большая такая монетка была, тяжеленькая, желтая. А возле магазина как раз автоматы стояли. Кажется, штуки четыре. И разве можно мимо пройти?

Не скажу, что мне было очень интересно ее слушать. Терпела из вежливости, уж очень мама была взволнованной. А еще я пыталась понять: неужели можно радоваться и тревожиться из-за такой ерунды?

– Я и сегодня не прошла, – продолжала мама. – Пятнадцать рублей за стакан с сиропом. И главное два сиропа на выбор. Вишневый и крем-сода. В наше время такого не было. И стаканчиков одноразовых не было.

– А какие же были? – только чтобы не молчать, спросила я.

– Обычные. Стеклянные, граненые, мухинские.

– И все пили из одного стакана?

Бр-р.

– Представляешь, Лисичка, из одного! – Мама рассмеялась. – Предварительно мыли, конечно. Там в автомате специальная мойка была. Но все равно. И никакой заразы никто не цеплял. Все были живы.

– Ага.

Мама внимательно посмотрела на меня и, похоже, заметила мое скучающее нелюбопытство.

– Неинтересно, да? – спросила немного расстроенно, но не обиделась. – Ой, Лисичка. Это хорошо, что ты пока еще не волнуешься из-за воспоминаний.

«На березе сидел дятел»

Начался декабрь, а год заканчивался.

Своеобразный такой декабрь. То засыпал город пушистым снегом, глянцевал тротуары и чертил на окнах красивые шифровки с прогнозом погоды: «Температура воздуха – минус двадцать два. Внешние ощущения – жуткие. Надежд на то, что отменят занятия в школе, – никаких». То вымачивал город, как рачительная хозяйка – антоновские яблоки, готовя маринад из холодной мороси, соли, когда-то посыпавшей ледяные дорожки, автомобильных выхлопов и дурного людского настроения.

Учителя принялись многократно напоминать о том, что близится конец четверти, что самое время закрывать полученные поначалу двойки приличными оценками. Но на их слова никто не обращал внимания. Как обычно. Зато все чаще звучали разговоры про Новый год, про планы и подарки, и каждый наивно надеялся на то, что впереди его ждет – как пишут в поздравительных открытках – здоровье, счастье, благополучие, много-много ясных солнечных дней, радость, удача и исполнение всех желаний.

Зашла к Светке в гости. Тут же из комнаты стремительно выскочило курносое создание с двумя тощими, болтающимися по бокам головы косицами и повисло на мне.

– Ура! Лиса пришла!

– Молочка принесла, – ехидно добавил выглянувший из-за угла Савелий.

– Размечтался! – подвела итог Светка и потащила меня в свою комнату.

Создание с косами увязалось следом, но старшая сестра захлопнула дверь перед носом у младшей и заперлась на защелку.

Младшая забарабанила и заныла:

– Ну пустите! Я тоже к вам хочу!

– Перебьешься! – коротко крикнула Светка.

Пришлось вступить в разговор мне.

– Свет, ну правда. Чего ты? Пусть входит. Чем она помешает?

– Еще чего! – сердито буркнула подруга. – Могу я хоть полчаса отдохнуть от этого балагана?

Если честно, мне трудно ее понять. Когда я прихожу домой, там тихо и пусто. Никто не носится, не орет, не виснет радостно. Я – сама по себе, в полном своем распоряжении. Свободна и одинока. Разве так лучше?

– Ты подумай! – гнула свое Светка. – Эта мелочь пришла ко мне и заявила, что она играет с малышом и ему для комплекта срочно требуются папа и бабушка. Представь! Я должна быть бабушкой.

Я представила подругу в платочке и с палочкой. Нет. Такой, как наша соседка по площадке Галина Сергеевна: с тщательно завитыми и уложенными седыми локонами, с аккуратно накрашенными губами и подведенными глазами, в модных голубых джинсах с вышивкой и меховой жилетке. Представила и хихикнула.

– Ну и поиграла бы чуть-чуть.

– Ага. С одной чуть-чуть поиграй, другому чуть-чуть уроки учить помоги. А потом ты у меня спрашиваешь, почему я домашку опять не сделала. А когда? И вот оно еще! – Светка не глядя, но с осуждением ткнула пальцем в сторону скромно притаившегося в углу комнаты пианино. – А этот сявка несчастный?!

Перевожу. Сявка несчастный – это второклассник Савелий.

– Написал в упражнении по русскому: «На березе сидел дядел». Значит, получается, от слова «дядя»?

Светка делает вид, что сердится. Но сквозь напускное недовольство просвечивает гордость. Я такое уже видела однажды в маршрутке. Две мамаши с явным удовольствием хвастали друг перед другом:

– А мой вчера двойку за диктант получил!

– А мой – по «Окружающему миру». Весь вечер картинки в рабочую тетрадь клеил, а в портфель ее положить забыл.

И каждое их слово дышало любовью. Вот так!

Светка тоже любит своих мелких. Помню, когда еще Соня (она же мелочь, она же создание с косицами) не родилась, подруга едва не подралась во дворе с какой-то девчонкой, выясняя, кого лучше иметь – брата или сестру.

Теперь повода для подобной драки нет. У Светки есть и тот и другая. Зато у меня нет никого. Только Грачев.

Трудный возраст

Тимоха плюхнулся в кресло и произнес:

– Ни разу не видел, чтобы у тебя родители были дома.

– Просто у мамы сейчас сложный период. Любовь.

Грачев растерянно хлопнул глазами и, наверное, подумал, какая же я чурка бесчувственная, если столь спокойно и равнодушно говорю о непростой обстановке, сложившейся в нашей семье.

– А отец?

– Папа умер, когда мне было четыре года.

Я всегда так отвечаю на этот вопрос. Фраза оформилась давно и не меняется уже несколько лет. Канцеляризм. Сухой до треска и официальный.

Грачев что-то промычал, потом добавил:

– А я уж думал, ты одна живешь.

Какое-то время назад я тоже так думала.

Обычно дочери бегают на свидания, задерживаются допоздна, а мамы сидят в одиночестве и ждут, беспокоясь. У нас в семье все наоборот.

Ну да, я беспокоилась. Но, если честно, не о маме. О себе. Все свободное время мама проводит с Толиком. А я?

Я, конечно, не собиралась ходить с ней в кино, в театр и тем более просто гулять по улице. Я еще не рехнулась. Но я же все-таки ее дочь! В трудном подростковом возрасте. Нуждающаяся в особом внимании. Она вообще помнит о моем существовании?

Мама! Ау!

– Лисичка! – сыпала словами телефонная трубка. – Ты там как? Все в порядке? – Сыпала и сыпала, без пауз, без ожидания ответа. – Ты уж не сердись, что я так долго. Я скоро приду. Пока, Лисенок.

В конце концов, неужели ей посторонний мужик необходимее единственной дочери?

Они ушли в театр, на любимого маминого артиста. Толик с трудом достал билеты через каких-то важных знакомых. Светка сидела дома с мелкими, родители ее тоже куда-то отвалили. Она звала меня к себе, но я бы просто не вынесла вида еще троих брошенных взрослыми детей.

Сокольников, вместо того чтобы обратить внимание на меня, стал встречаться с Можаевой из «одиннадцатого».

Где в жизни справедливость?

Мобильник коротким утробным гудком сообщил об эсэмэске, и на экране высветилась надпись:

Отлично! Идея пришла мгновенно. Быстрый набор, кнопка номер один. Не лучшая подруга Светка. Не любимый парень – ах, да его нет! Мама, мама, мама.

– Мама, ты где? – не давая вставить и слова. – Ты когда придешь? Мам!

– Лисенок, что с тобой?

– Я… не знаю.

– Я сейчас приеду!

– Да нет. Не надо. Просто… Просто… Я не знала, что «просто». Слова кончились, не желали они участвовать в моей безумной затее. А мама и не стала дослушивать, отключилась.

Они примчались вдвоем. Нереально быстро. И окружили вниманием, и засыпали тревожными вопросами. Скакали возле меня мама и Толик, как испуганные зайчики. А мне было плохо. По-настоящему плохо. Я жалела, что на самом деле не случается такое: «Земля разверзлась под ее ногами, и она рухнула вниз. Она падала, падала, долго и безнадежно, и рожденный скоростью ветер сдувал краску смущения с ее пылающих щек и нестерпимый стыд с ее души».

Только Грачеву я об этом рассказывать не стала, поинтересовалась в ответ:

– А твои родители целыми днями дома сидят?

– Мои? – переспросил Тимофей с такими интонациями, как будто понятия «его родители» никогда в мире не существовало, и больше ничего говорить не стал.

Что с ним? Что у него происходит?

Он ничего о себе не хочет рассказывать – действительно важного. Треплет о всякой незначительной ерунде или случайно проговаривается, а я не могу строить теории, потому что у меня получается сплошная художественная литература.

Толик и еще один хороший человек

У мамы загадочный и немного виноватый вид. Не иначе готовится сообщить мне какую-то потрясающую новость.

Могла бы и не строить из себя заговорщика. О чем пойдет речь, угадаю с первого раза. Они с Толиком наконец-то решили пожениться.

Упс!

Я, конечно, могу сказать, что я за них очень рада и прочие полагающиеся к случаю фразы. Но ведь, если честно, не так уж я и рада.

Но я же взрослая девочка и понимаю, что моя мама тоже имеет право на личное счастье, и я одна, как бы ни старалась, обеспечить его маме не в состоянии.

Мама была замужем всего пять лет, а потом папа погиб, и она жила только для меня. А теперь я выросла, со мной не надо нянчиться, и мама заслужила право на собственную мечту и радость. В общем, как-то так.

Я все понимаю. И очень надеюсь, что она выходит замуж за Толика не потому, что внезапно решила: девочке в моем сложном возрасте непременно требуется отец.

Не требуется.

Мамины отношения с Толиком развивались на моих глазах. Может, и не с самого начала, а с того периода, как мама осознала, что попала серьезно. Но все равно. Удивительно, что она ничего не стала скрывать от меня, подводила медленно и постепенно к мысли, что мне от их пары никуда не деться.

Я у нее недавно спросила об этом.

– Лисенок, а ты разве не помнишь? – изумилась мама.

– Что я должна помнить?

– Надо же! Неужели не помнишь?

Надо же! Обязательно нужно бессмысленно восклицать, вместо того чтобы сразу рассказать?

– Ты уже тогда довольно взрослая была. Лет девять, наверное.

– Когда тогда?

Я уже начала раздражаться, и мама рассказала.

Толик – не первое ее увлечение после папы. Была у нее возможность выйти замуж и раньше. Встретила она «одного хорошего человека». Он о моем существовании сразу узнал, а вот мне о нем мама побоялась сообщать, скрывала до последнего. А потом обрушила на меня девятый вал. Нет, цунами:

– Что ты скажешь, Лисенок, если мы переедем жить к одному хорошему человеку?

Я кое-как пережила сокрушающий удар; упрямо цепляясь за жизнь, вынырнула на поверхность и сказала:

– Лучше я уйду жить в детский дом!

Мама попробовала меня убеждать, красочно расписывала прелести новой жизни с новым папой, любящим и славным.

– Да делай что хочешь! Живи с кем хочешь! – разрешила я и поставила условие: – Только без меня!

Честное слово, не помню. Ничего не помню.

Думаю, это действительно было для меня ужасно, если моя память начисто избавилась от малейших воспоминаний.

Какой-то посторонний мужчина, какой-то чужой дом вместо моей милой родной комнатки. И мама – уже не совсем моя.

– Мама! Разве нам вдвоем плохо? Зачем нам еще кто-то нужен?

Но теперь я выросла, поумнела (надеюсь) и не буду устраивать истерик, не буду шантажировать и подличать. И Толик в общем-то – определение Светкино – клевый мужик.

Ну да. Я согласна. Но почему мне кажется, что сам по себе он был бы гораздо лучше?

По-нормальному Толика зовут Анатолий Петрович. Я к нему так и обращаюсь при встрече. Уважительно и официально. Я – девочка воспитанная. Но на самом деле я не могу относиться к нему столь серьезно. Для меня он – Толик. Не больше.

Надеюсь, он не планирует изображать из себя моего нового папу. Любящего и славного. А так – пусть существует. Я – сама по себе, он – сам по себе.

Живут же в гостинице в одном номере посторонние люди. Нормально живут, не ссорятся. Но и не лезут друг к другу.

– Лисичка, Толя переедет к нам.

– А что, у него нет своей жилплощади?

Мама не стала акцентировать внимание на моем нахальном грубоватом тоне.

– Почему же? – качнула головой. – Но он живет на другом конце города. А ты, я думаю, не захочешь менять школу, расставаться с друзьями, со Светой.

Ну, прямо все для моего удобства!

– Да пусть, конечно. Это же смешно будет, если вы поженитесь и станете жить отдельно.

Я все понимаю. Я – взрослая.

Услышав в очередной раз «вы» и «Анатолий Петрович», Толик застыл неподвижно.

– А-лиса, – чуть запнулся на моем имени. – Тебе обязательно нужно обращаться ко мне на «вы»? Может, лучше «ты»? Как считаешь?

– Л-ладно.

– И лучше без отчества. Просто – Анатолий. Хорошо?

Чудесно!

На скорости

Опять разговариваю с Грачевым по домофону.

Он начинает как обычно:

– Лиса, привет! – И дальше без переходов: – Давай одевайся быстро и спускайся!

– Зачем еще?

Тимофей не желает ничего объяснять.

– Сама увидишь.

Я не уверена, что мне стоить смотреть.

Сюрпризы у него, надо сказать, не всегда приятные. А нынешний меня еще больше тревожит. Что там такое, с чем он не может подняться на мой пятый этаж?

Я нарочно одеваюсь медленно. Пусть не думает, что по первому зову помчусь за ним куда угодно. Слишком жирно будет!

Спускаюсь, выхожу во двор.

Грачев стоит. Можно считать, что не один. Рядом с машиной.

– И что?

Он самодовольно ухмыляется и показывает на тачку.

– Хочешь прокатиться?

Кроме него и меня поблизости никого нет. И в автомобильном салоне пусто.

– А кто за рулем?

– Я.

Тимофей жутко горд собой. Ждет, что сейчас я начну восторгаться его способностями.

– Ты? У тебя что, права есть?

– Конечно, нет. Я же еще несовершеннолетний.

– Грачев! Ты в своем уме? Нас же первый патруль остановит.

Тимофей снисходительно глянул на меня.

– А то у меня на лбу написано, что мне еще нет восемнадцати. И всем издалека видно. – Он коротко хмыкнул. – Чего ты боишься? Водить я давно умею. Когда-то в детскую автошколу ходил. Даже в соревнованиях участвовал.

– О-о-о! – уважительно протянула я, а самой так и хотелось усмехнуться. Но тут очередная мысль выскочила, словно из засады. Решила напугать своим неожиданным появлением.

– А где ты машину взял? Угнал?

Грачев обиделся.

– Слушай, Лиса! За кого ты меня все время принимаешь? Это моя тачка. Точнее, будет моей через пару лет.

Вот так, потихоньку, ненароком, выясняются подробности его жизни. Я не ошиблась, предполагая, будто он из весьма обеспеченной семьи. Сыночку в ближайшее время и прав не получить, зато машина у него уже есть. Про запас.

– Ну так что, едем?

– Куда?

– Никуда. Просто покатаемся.

Я смотрю на Тимофея, смотрю и не могу понять.

– Грачев, почему?

– Что «почему»?

Как же это объяснить?

– Почему со мной? У тебя что, других друзей нет?

– Есть, – уверенно отвечает он. И добавляет вот так просто, без обиняков: – Но с тобой мне лучше.

Ну сколько раз я еще буду ронять челюсть от его слов?

Я сжала зубы, но сразу поняла, что в таком положении вряд ли смогу достойно ответить.

– Я же тебя вечно достаю дурацкими вопросами!

– А может, мне это нравится?

И не осталось ничего другого, кроме как покорно усесться в машину.

Я совсем не разбираюсь в породах тачек. Ой, то есть в марках. Ориентируюсь только по фирменным эмблемам. Но грачевское авто видела лишь сбоку, а там никаких опознавательных знаков прилеплено не было. Да и какая мне разница, что у него за машина?

Я устроилась на переднем сиденье, рядом с водителем, долго боролась с ремнем безопасности. Он все никак не хотел вытягиваться до нужной длины. Грачев, улыбаясь, наблюдал за моими мучениями, а потом не выдержал, пристегнул меня сам.

– Ну, Лиса, ты даешь!

– Ладно! Не отвлекайся! На дорогу смотри!

Машина осторожно тронулась с места, выехала со двора. Видимо, Тимофей решил сразу доказать мне, что умеет водить.

Мы немного попетляли по улицам, потом выбрались на проспект, а дальше – за город.

Машины мчались потоком. Разные. Легковушки, грузовики, автобусы. Начиная от стареньких, помятых, дребезжащих и заканчивая дорогими, сияющими новизной и чистотой, словно только что из салона. И мы попали в общее течение, понеслись наравне со всеми, не отставая, но и не вырываясь вперед.

Потом сплошной поток поредел, и Грачев резко увеличил скорость.

– Зачем?

Не понимаю тех, кто любит эту сумасшедшую езду. Когда не успеваешь разглядеть то, что мелькает за окном. Когда дорога стремительно разворачивается навстречу и кажется: еще немного, и колеса оторвутся от асфальта, а машина взлетит и уже никогда больше не приземлится.

– Ты что, боишься?

Наверное, да. Боюсь! Потому что внутри у меня что-то дрожит. И дыхание сбивается. И представляется, что ровное и гладкое не может продолжаться до бесконечности, и сейчас обязательно (нет, я этого не хочу, но с моим мнением не будут считаться), обязательно случится что-нибудь плохое.

А Грачеву нравятся свобода и скорость. И он…

Машина резко вильнула, пару мгновений неслась по направлению к кювету, а потом выровнялась. Но этого я уже не видела.

Потому что глаза сами зажмурились и сердце остановилось. И скорее всего я завизжала:

– Перестань, Грачев! Стой! Пожалуйста, стой!

Теперь и он испугался. Надавил на тормоза.

– Лиса, ну это же так, несерьезно. Я просто сам, нарочно. Ничего бы не случилось.

Я его не слышала.

Я не могу больше сидеть в машине! Не хочу! В животе крутится страх, подкатывает к горлу мерзким комком. Обламывая ногти, я пытаюсь избавиться от ремня. Наконец получается, и, с ненавистью толкнув дверь, я вываливаюсь из машины. Но сил хватает только на несколько шагов.

Я сижу на обочине, прямо на подернутой изморозью траве. Но внутри меня холодней, чем снаружи. И через дрожь тело пытается вытолкнуть этот внутренний холод.

– Лиса, ты как? Ты чего? Лиса!

Я точно могу объяснить, чего я и как мне.

– Мой папа погиб в аварии. Их в машине ехало четверо. И все остались живы. Кроме него. Он сидел рядом с водителем.

– Лиса, ну я же не знал! Ну, прости меня! Слышишь, Лиса! Я – урод! Ты права! Но я же не знал! Лиса, пожалуйста! Не надо здесь сидеть! Вставай! Пожалуйста, Лиса!

Назад мы ехали как полагается, на нормальной скорости и без всяких выкрутасов. И оба молчали. Всю дорогу. И потом молчали. Только у дверей моего подъезда Тимофей сказал:

– Прости меня, ладно?

И я кивнула. Ведь он же правда ни в чем не виноват.

Дышите глубже и ровнее

Мама сказала, что они с Толиком решили не устраивать свадьбы, просто расписаться и, может, отметить в тесном семейном кругу. А я сказала:

– Это, конечно, хорошо. Но знакомые не подумают, что вы не устраиваете свадьбу потому, что вам жалко тратить на них деньги?

Мама такой расклад явно не рассматривала. Да и я говорила не всерьез.

– А знаешь? – меня внезапно озарило, и я обрадовалась своевременности и удачности новой мысли. – Может, вам сразу поехать в небольшое свадебное путешествие? Купите «горящую» путевку.

– Лисичка! А как же ты? – сразу заволновалась мама.

– А я что – грудной младенец? Вы ведь ненадолго! Выживу.

– Не знаю, – с сомнением пробормотала мама, хотя было заметно, что моя идея ее вдохновила. – Меня не лишат родительских прав, если я оставлю несовершеннолетнюю дочь на несколько дней одну?

– А ты никому не говори. И я никому не скажу.

– Ой, Лисичка! – нерешительно покачала головой мама. – Как-то это…

Пришлось идти в наступление.

– Ты считаешь меня глупой и ни на что не способной? Думаешь, я такая беспомощная дурочка, что умру от голода перед закрытым холодильником? Ты мне не доверяешь? Боишься, что я устрою из нашей квартиры притон или буду засовывать гвозди в розетку? – Я сделала вид, что обижена до глубины души. – Теперь понятно, как ты ко мне по-настоящему относишься.

Мама испуганно и возмущенно замахала руками.

– Лисичка! Да ты что? У меня и мыслей таких никогда не возникало.

Она задумалась ненадолго, все еще неуверенная.

– Все-таки я с Толей сначала посоветуюсь.

– Конечно-конечно!

Как же без Толи?

Неплохая ведь идея – путешествие вдвоем, когда рядом больше никто не нужен. И я предложила им попутешествовать не потому, что хотела остаться дома одна, а потому, что думала: так действительно будет… ну-у-у… более торжественно, чудесно, впечатляюще. Просто расписаться и посидеть за столом вместе со мной – слишком буднично для такого события.

И еще, наверное, я надеялась хоть ненадолго отсрочить переезд к нам Толика.

Толик мою идею поддержал. Наверное, чувствовал то же самое, что и я. Одно дело, если бы мама жила одна. А тут при ней такой подарок, да еще в самом страшном для родителей возрасте.

Они познакомились на маминой работе. А как иначе? Не на улице же? Ведь мама нигде больше и не бывает. Либо у себя на фирме, либо дома. Правда, в магазин еще ходит. Но я не могу представить знакомящимися в магазине ни маму, ни тем более Толика:

– Мужчина, как вы думаете, стоит покупать эту колбасу? На вид она вполне съедобная.

– Ну что вы, дама! Разве может быть съедобной колбаса в настоящее время? Возьмите лучше сыр.

Бред какой-то!

Мама работает юридическим консультантом. Из этого легко вывести, каким образом ей удалось пересечься с Толиком. Доконсультировались. Теперь собираются в свадебное путешествие. А я остаюсь дома совсем одна. На целую неделю.

На уроке Валентина Аркадьевна торжественно объявила, что всем в ближайшее время необходимо сшить ватно-марлевые повязки размером двадцать на тридцать. Слой ваты – один сантиметр, и шесть слоев марли.

– Вот маразм! – не сдержавшись, вслух высказалась Янка Фокина.

Но Валентина Аркадьевна возразила, что никакой это не маразм, а новое требование пожарной безопасности на случай сильного задымления или чего-то там еще. А потом категорично добавила, что медицинские маски, продающиеся в каждой аптеке, ни в коем случае не подойдут. И вообще для нормальных девочек работа с иголкой и ниткой – не проблема.

Вечером я передала маме слова нашей классной о срочно потребовавшемся ватно-марлевом чуде.

– Ну надо же! – изумленно воскликнула мама. – Опять вспомнили! Десятилетия проходят, а школа в мелочах не меняется.

Оказалось, когда-то, классе в восьмом или седьмом, они тоже шили эти самые ватно-марлевые повязки, и мама до сих пор помнит технологию их изготовления. Но дома у нас нужных материалов не оказалось, и мне пришлось пилить в ближайшую аптеку за марлей и ватой.

Потом, вместо того чтобы волноваться из-за завтрашнего торжественного события и паковать чемодан, мама занималась рукоделием и при этом рассказывала мне, как во время учебной тревоги их класс, напялив собственноручно изготовленные ватно-марлевые намордники, прятался под партами в кабинете труда.

Иногда мама грузит меня историями из своего детства. Порой они занудно-сентиментальные, а порой – ничего так, прикольные.

В ЗАГС мы приехали втроем. Толик сам вел машину.

На фоне невест, похожих на пирожные со взбитыми сливками, розовых от волнения женихов и разодетых в пух и прах гостей наша скромная компания казалась лишней. Будто мы заглянули в незнакомое здание случайно, привлеченные шумом и всеобщим весельем.

Что меня больше всего поразило в церемонии? То, что последовало за словами: «Объявляю вас мужем и женой. Можете поздравить друг друга».

Так чудно, когда взрослые целуются.

Странная Мэри (она же Алиса)

Из-за Грачева у меня скоро разовьется мания преследования. Как будто это я курю травку, а не он. Куда бы я ни пошла, обязательно наталкиваюсь на него. Словно нарочно подстерегает.

Возвращалась из магазина со сдобной булкой и питьевым йогуртом.

– О, Лиса! Помогаешь маме по хозяйству?

– А ты подкарауливаешь, чтобы ограбить?

– Да-а! Булочка с йогуртом того стоят! – Тимофей уверенно пристроился рядом.

Нам опять по дороге?

– А чего так скромно? Сели на голодную диету?

– Не! Просто мама с Толиком укатили в свадебное путешествие на недельку.

Грачев не поверил, вытаращил глаза.

– И ты что, сейчас дома совсем одна?

– Ну-у, на неделю же всего.

Тимофей потупился, замялся.

– Лиса! – Помолчал еще немного. – А можно, я у тебя пока поживу?

У меня даже мое обычное «а-а-а» в горле застряло. Зацепилось всеми шестью широко расставленными ножками и ни туда ни сюда, будто парализованный жучок.

– Ты не думай. Я себя хорошо буду вести. И тихо. Я даже картошку чистить умею.

Грачев никогда еще не был таким заискивающим. Обычно он – нахальный, самоуверенный, независимый. Но и я обычно – разумная и рассудительная. Без глупостей.

– А твои родители тебя искать не будут?

Тимофей ухмыльнулся недобро.

– Да забей ты на моих родителей. Чего ты все про них?

Надо уметь говорить «нет»: «Ни за что! Ни под каким предлогом! Нет, нет, нет и еще раз нет!»

Но сразу же представляю: я откажу, а он пойдет еще куда-нибудь, только не домой. Ведь так тоже могло быть. Могло быть? Могло?

– Ну ладно. Живи.

Если мама узнает, она вообще больше никогда меня одну дома не оставит. Уволится с работы, благо теперь есть кому содержать семью, и будет все время ходить рядом, держа за ручку, провожать в школу, встречать из школы, добавится ко мне в друзья «вконтакте» и заставит разговаривать по мобильному с громкой связью.

Последний всплеск разума:

– У тебя же вещей никаких нет. А у нас дома все шмотки сейчас только женские.

– Я завтра принесу.

Понятно. Тайная вылазка, пока родителей нет дома.

Да что же это такое?

У меня внутри все напряжено и натянуто, и руки слегка подрагивают. Происходящее странно. Я не боюсь Грачева, в нем я уверена. Но я не уверена в том, что поступила правильно. Ничего не зная, я влезла в историю. В какую: хорошую или плохую? И необходимо ли вообще мое участие?

А Тимофей спокойно разгуливал по комнатам, будто у себя дома. Хотя он уже столько раз приходил ко мне, что легко ориентировался в нашей квартире и хорошо выучил, где что лежит.

Да и чего ему смущаться, если кроме нас с ним никого нет?

Сяду за уроки. Занятие привычное и занудное, приводит в норму.

Тимофей – в маминой комнате. Кажется, смотрит телевизор. А я смотрю в тетрадь по английскому, но из всего многочисленного словарного запаса в голове осталась только глупая песенка:

В пору поменять Мэри на Алису.

– Чего делаешь? – донеслось из-за плеча.

– Пишу сочинение по английскому.

Тимофей глянул на чистую страницу, критически хмыкнул.

– Хочешь, помогу?

Мальчик из колледжа предлагает помощь девочке, которая ходит на дополнительные занятия по языку со второго класса.

– Серьезно?

Тимофей не смутился, снисходительно дернул плечом.

– А что? – И не сдержал самодовольной улыбки. – Английский, французский. На выбор. Я с этого года должен был учиться в Канаде.

Бедная моя нервная система. Не много ли потрясений за один день. Я же не железная!

– Где? Да ладно! Так чего ж ты не там?

– Ну-у. – Тимофей иронично скривил губы. – Ошибся в расчетах.

– А почему – Канада? Это же очень далеко. Есть же Англия, Швейцария. У нас, кстати, из параллельного класса один мальчик на следующий год едет учиться в Швейцарию.

Грачев отвернулся.

– А вот именно потому, что далеко.

Спрятал лицо на секунду, а потом опять посмотрел на меня легко и беззаботно.

– Так помощь требуется?

Я тоже посмотрела на него. Хотела пристальным взглядом прямо в глаза, но почему-то не смогла, только скользнула сверху вниз, как по крутому склону. По лицу, по плечу, по руке, упирающейся в спинку моего стула.

Он действительно, несмотря ни на что, такой весь аккуратненький, ухоженный, чистенький. И вдруг – уродливое пятно. Как рана. Мерзкая, стягивающая кожу, запекшаяся корочка кроваво-коричневого цвета, а вокруг – краснота.

Рана и рана. Я бы и внимания не обратила, если бы она была не на тыльной стороне предплечья, прямо над бледно-голубой, слабо просвечивающей ленточкой сосуда.

– Грачев, это что?

Он не стал выкручиваться и врать, влепил честно, равнодушно и насмешливо:

– Штука такая. «Крокодил» называется.

«Крокодил»?

– То-то ты чешуей покрываешься! – Я тоже сначала попробовала насмешливо, но мгновенно сорвалась и просто заорала: – Грачев, ты совсем идиот? Ты же клялся, что не колешься!

Он ухмыльнулся слову «клялся».

– Подумаешь, один раз. Просто попробовал. Чего страшного-то?

– Грачев! Ты последние мозги выкурил?

Достаточно сделать первый шаг, а дальше идет само собой. Если уже переступил – так чего останавливаться? И тупая уверенность: я смогу справиться со всем, чем угодно! Я – сильнее! Чего страшного?

Да! Полазала я по Интернету. Впечатлило. И впечаталось. Транспарантом. Горящими буквами: «Средняя продолжительность жизни героинового наркомана составляет семь лет от начала употребления наркотика, а наркомана, употребляющего „крокодил“, – не более одного года».

Не думаю, что это только для того, чтобы детишек пугать.

– И куда дальше-то? В морг? Там-то тебе достаточно страшно будет?

– Лиса! Чего ты разоралась? Говорю же: один раз!

Хочу верить! Хочу верить, что так тоже бывает.

И не верю.

– Сделаешь еще раз, я тоже найду такой и вколю себе.

А он – верит.

– Лиса, ты совсем дура?

– А чего страшного-то?

Даже посторонние не сомневаются, что у Мэри проблемы с головой

На ОБЖ проходили помощь при ушибах и переломах: за что хвататься и как накладывать повязки.

Подполковник (на пенсии) разделил класс на группы по четыре человека.

– Так! Один – пострадавший, остальные трое оказывают помощь. Бинтуют согласно схемам.

Я оказалась в одной компании со Светкой, Фокиной и Потатуевой.

– Кого спасаем? – сразу озадачилась Светка.

Есть желающие выглядеть идиотом? Янка сразу зыркнула на Потатуеву – кто еще безропотно согласится на любую унизительную процедуру?

– Меня!

Светка вопросительно глянула, Фокина скорчила рожу, Полинка уткнулась в учебник. А мне захотелось сказать, что я пошутила. Промолчала с трудом.

Подполковник обходил класс, раздавал перевязочные материалы и задания: распределял, у кого лодыжка сломана, кто в живот ранен, кому нужно зафиксировать лучезапястный сустав. Приблизился к нам и у единственных из класса поинтересовался:

– Кто жертва?

Я обреченно вскинула руку, подполковник задумался на мгновение и выдал:

– Травма головы.

– …

Фокина фыркнула и развернула ко мне учебник. На картинке гордо красовался точеный римский профиль в аккуратном белом чепчике, завязанном бантиком под высокомерно приподнятым подбородком.

Кто дергал меня за язык? И какие ассоциации возникли у подполковника при виде меня за секунду раздумья? Я одна в классе оказалась пострадавшей на голову! Неужели судьба?

Урок превратился в тренировку по художественной гимнастике. В воздухе развевались белые ленты и отовсюду звучали раздраженные команды:

– Ногу выше подыми!

– Да, блин! Не дергайся! Замри!

– Аккуратней! Чего так затягиваешь?

За несколько минут до звонка, когда с больными было покончено, а подполковник придирчиво осматривал и дергал кривенькие повязки, дверь кабинета неожиданно распахнулась. Вошел Петя Самолетов.

Прочие раненые торопливо спрятали под парты перебинтованные руки и ноги.

А мне что было делать? Нырять с головой?

Но я даже отвернуться не успела.

Петя уставился на меня, а я уставилась на Петю, пытаясь телепатировать ему в мозг: «Это не я. Это совершенно другой человек». И остальные на него уставились, желая узнать цель визита, но Петя начисто забыл, зачем пришел. Стоял в дверях и не шевелился, безмолвный, как статуя греческого бога в школьном костюме. Подполковник не выдержал первым.

– Самолетов, тебе чего?

Петя очнулся.

– Мне? – пришел в себя окончательно. – Ах, да! Валентин Васильевич, вас директор вызывает.

Говорил подполковнику, а смотрел на меня. Поворачивался к двери, а смотрел на меня. Едва шею не вывихнул. Но в Петином взгляде не было ни любви, ни восхищения. Так пялятся в музее на самый невероятный или жуткий экспонат.

Застрелиться!

По дороге домой Светка изобразила на лице печаль и отчаяние.

– Лиса! Мои меня уже достали. Никакого покоя, сплошные писки, визги и хрюканье. Можно, я у тебя переночую?

Я запнулась на ровном месте. Я даже представить не решилась, что будет, когда Светка узнает о Грачеве.

Я ей и так не обо всем рассказываю. Она, например, не в курсе ни по поводу Сокольникова, ни по поводу Самолетова. Не могу сознаться. Наверное, стесняюсь. Или не вижу смысла.

А я о ее симпатиях знаю: кто, когда, почему. Она сразу выкладывает, торопится поделиться, словно ей одной не выдержать своих эмоций и чувств.

Она мне вообще обо всем рассказывает, что с ней случается. С родителями там поругалась или классного мальчика в автобусе увидела. И наверное, думает, что я так же поступаю.

А я скрываю. Да еще и вру.

– Свет, ну ты пойми! Толик к нам совсем недавно переехал. И у нас теперь обстановка слегка нестабильная. Непривычно же. И ему, и нам. Вот все пообвыкнем, тогда…

О том, что мама с Толиком сейчас в свадебном путешествии, я ей тоже не говорила.

Почему я не могу никому сказать про Грачева?

Потому что боюсь, что меня не поймут. Никто не поймет. Ни мама, ни Светка, ни остальные.

Мама испугается и навсегда перестанет мне доверять. Светка воскликнет, что я – ненормальная. Все изумятся, удивятся и будут осуждать. Я уверена, что будут осуждать. Отнесутся по-своему. А мне надо, чтобы по-моему. Чтобы без долгих объяснений и выкручиваний. Мгновенно поверив и приняв.

Кто так сможет?

Светка разочаровалась и немного обиделась, хотя и сделала вид, что согласна и поддерживает.

Как же погано обманывать друзей и утешаться мыслью, что все равно по-другому поступить нельзя, зная, что можно! Пошел он к черту, этот выбор, который всегда есть.

С высоты пятого этажа

Зашла в квартиру, сняла куртку и сразу почувствовала, как потянуло холодом. Словно в каком-нибудь ужастике перед появлением призрака. Бр-р-р! Мороз по коже. Ну конечно! Дверь на лоджию открыта.

На дворе, между прочим, зима, а Грачев, пользуясь моим отсутствием, решил покурить. Пойду проведу очередную воспитательную беседу.

Оконные створки на лоджии распахнуты во всю ширь. Тимофей вцепился в перила и смотрит вниз. Я встала рядом. Он заметил, но не повернулся, только сказал:

– Не очень высоко.

Мне захотелось ответить аккуратно, чем-то нейтральным, незначительным.

– Пятый этаж.

Под нами – занесенные снегом кусты сирени, белое полотно палисадника, отделенное невысоким самодельным заборчиком от темно-серой мокроты асфальта.

Тимофей по-прежнему смотрит вниз. И я смотрю.

Не знаю, как получается, но то ли земля начинает проваливаться, то ли дом – расти. Расстояние увеличивается, увеличивается, увеличивается.

Очень высоко. И страшно.

– Я замерзла. Холодно.

Ежусь, потираю плечи.

Тимофей поднимает глаза, а взгляд по-прежнему – куда-то вдаль.

– Лиса. Так чего ты здесь? Пойдем, если замерзла.

Не могу спать. Хочется пойти в соседнюю комнату и проверить: закрыта ли дверь на лоджию?

А тихо так, что нестерпимо тянет сотворить что-нибудь громкое. Запеть. Ударить в барабан. Разбить вдребезги тарелку.

Настраиваю слух, чтобы уловить выпадающее из восприятия размеренное тиканье часов. Кручусь, верчусь, устраиваюсь поудобней. Но постель такая странная, будто шевелится и тихонько подпихивает сразу со всех сторон. Ее тычки не дают успокоиться, не позволяют залечь неподвижно, от них сами собой распахиваются глаза.

Никогда не думала, как много усилий требуется на то, чтобы сомкнуть веки.

Не могу спать. И лежать не могу. Встану. В конце концов, что тут такого?

Дверная ручка подло скрипит, а язычок громко цокает, изображая одноногую лошадку.

– Лиса! Ты чего? – хрипловато, спросонья.

А я изображаю дурочку.

– Ой! Перепутала! Мне – дальше по коридору.

Будильник орет дурным голосом, а у меня такое чувство, что проспала я всего секунду. Ну, две от силы.

Новый день. Действительно новый. А вчерашний отодвигается в прошлое, забирая с собой нерешенные проблемы и вопросы без ответов.

Привычный утренний маршрут: ванная, комната, кухня, комната, ванная.

Вдруг замечаю, что хожу одна, что никто не попадается на пути.

Дверная ручка опять скрипит, но уже чуть слышно, а язычок затаился, будто его и не существует.

– Грачев! Ты что, до сих пор дрыхнешь? Тебе в колледж не надо?

– Надо. Но я не пойду.

– Это еще почему?

– Потому.

И холодный душ принимать не надо. Я свежа, как никогда. Сна ни в одном глазу.

– Во что ты еще вляпался?

– Лиса, отстань!

– Не отстану!

– Просто отстань. Пожалуйста.

– Ти-и-им! – жалобно-жалобно.

А в ответ непререкаемое:

– Иди. В школу опоздаешь.

Да какая тут школа?

Не понимаю. Он живет у меня, а рассказывать не хочет. Ничего. Не считает достойной или пытается защитить? Не хочет впутывать в скверную историю, загружать своими проблемами? Так ведь уже впутал, уже загрузил. Тем, что здесь живет.

Почему нельзя попросить о помощи, когда она тебе требуется?

Потому, что такой крутой и со всем справишься сам?

Потому, что такой глупый и не понимаешь, что одному тебе ничего не исправить?

За мелом (часть 1)

Янка Фокина маялась у доски в кабинете химии, пытаясь написать качественную реакцию на катион серебра.

Конкретно против самого металла Фокина ничего не имела. Серебро даже нравилось ей больше, чем золото. На глаз бы она запросто определила, из какого металла изготовлено ювелирное изделие – цепочка там или браслетик. Еще можно было посмотреть пробу и по ней уж точно узнать. Но Золушка требовала совсем другого.

Химичка с надеждой следила за Янкой, пока та рисовала две латинские буквы: «А» и «g», и даже подбадривала Фокину взглядом, старательно не обращая внимания на сыплющиеся на пол меловые крошки.

Напрасно. Янка многозначительно посмотрела на одноклассников; сигналя, несколько раз вскинула вверх тонкие брови. Кто-то осторожно, чтобы не заметила Золушка, начертил в воздухе продолжение формулы: «NO₃». Как ни странно, Фокина поняла, радостно ткнула остатками мелового кусочка в доску. Тот не выдержал напора, рассыпался в прах.

– Зоя Витольдовна! – возмущенно возопила Янка. – Мел кончился! Еще есть?

Больше не оказалось. Золушка виновато глянула на кипящую праведным негодованием Фокину, которая бухтела себе под нос что-то типа: «Ну вот! Верная пятерка сорвалась! Не могли к уроку как следует подготовиться!» – и предложила выход.

– Раз уж так вышло, придется сначала продемонстрировать реакцию. А пока кто-нибудь сбегает за мелом.

На передних партах, между прочим, сидела куча народу, но химичка направила свой взгляд прямиком на меня.

– Алиса! Дойдешь до поста, попросишь мел?

Нет, ну почему именно мне такая честь? Как будто мне не хочется посмотреть, как взрывается, смешав не те реактивы, Янка Фокина.

Спорить я не стала, выбралась из-за стола и потопала на первый этаж. Уже издалека услышала, как охранник переругивается с кем-то:

– Ну да, конечно! Рассказывай сказки. Знаю я вас. Выпущу, а потом твои же родители жаловаться прибегут: «Почему наш ребенок, вместо того чтобы находиться в школе, болтается неизвестно где?» И директор мне голову оторвет.

– Никуда мои родители не прибегут, – сердито возразил знакомый девичий голос.

Не так чтобы уж очень знакомый, но все-таки я его помнила.

– Давай приводи сюда учительницу, и пусть она мне сама скажет, что отпустила тебя, – уперто потребовал охранник.

– Так она и ломанулась. Сейчас все бросит и помчится с вами разговаривать, – огрызнулась в ответ девчонка.

– Тогда топай в класс и жди конца уроков.

Кажется, спорщица смирилась, потому как вместо голосов зазвучали приближающиеся шаги. Я почему-то остановилась. Мне навстречу шла Можаева, сердито поджав губы, рыская прищуренными глазами по сторонам.

Теперь понятно, почему голос показался мне знакомым.

При любых других обстоятельствах я бы его не запомнила, но Таня Можаева была связана с Сокольниковым, а все, что касалось Юрочки, раньше имело для меня особое значение и откладывалось в памяти само собой. Даже голос его девушки.

Заметив случайного зрителя, Таня не сдержала эмоций:

– Вот урод!

А может, искала сочувствия.

И я откликнулась:

– Не выпустил? Да?

– Уперся, как баран! – раздраженно выговорила Можаева. – Я и врала, и правду говорила. Почти. А он – ни в какую. – И она задумчиво и как-то просветленно глянула на окно.

Я тоже. Первый этаж. Середина урока. Возле столовой тишина и безлюдье. Если не считать нас двоих. Но тут уж точно можно не считать.

У окна, как и у большинства стеклопакетов, открывается только одна створка. Не самая широкая. Но даже фигуристая Таня точно в нее пролезет.

– А что случилось-то? – вырвалось у меня.

Просто из любопытства. Все-таки интересно было, зачем Юриной девушке понадобилось тайно смываться из школы в разгар третьего урока. И куда.

Я прекрасно осознавала, что Можаева вряд ли станет со мной откровенничать, но она ответила, не слишком раздумывая.

– Понимаешь, меня один человек сейчас ждет.

Упс! Вот так-то, Юра!

– А почему именно сейчас? Потом нельзя, что ли, встретиться?

Можаева вздохнула.

– Да тут такое дело. – Она нерешительно замялась. – В общем, у него… то есть у нее… кое-какие неприятности. Поэтому и встретиться надо срочно. Я думала, мне Юрик поможет. Звоню ему, эсэмэски кидаю, а он не отвечает. Наверное, звук на телефоне на время урока отключил. Дисциплинированный.

Упс! Теперь – вот так-то, Лиса! Рано ты обрадовалась. Сокольников по-прежнему крепко занят. Да и отношения у вас в настоящее время не те, чтобы на что-то рассчитывать.

Про дисциплинированность Таня бросила насмешливо и даже чуть презрительно. Но видно же, что по-родственному.

За мелом (часть 2)

– В окно полезешь?

Можаева не стала отвечать, забралась коленями на подоконник. Потом нажала на ручку, открыла окно и тут же отодвинулась подальше, болезненно морщась.

– Высоко-то как!

Я удивилась:

– Ты что? Первый этаж всего.

Конечно, сидя на подоконнике, до земли ногами не достанешь, придется прыгать. Но там всего-то метра полтора или чуть больше. Двух точно нет.

– Я высоты боюсь, – едва не всхлипывая, призналась Таня. – Даже такой. Я в детстве с кровати прыгнула и ногу сломала. Потом срослось, конечно, но неправильно. И опять ломать пришлось. Так что я теперь даже на стул стараюсь не забираться.

Можаева мне всегда казалась, несмотря на внешнюю мягкость, решительной и жесткой. До жути в себе уверенной. Этим она, наверное, Сокольникова и зацепила. А в реальности оказалось, Танька высоты боится. Даже из окна первого этажа не может спрыгнуть. Надо же!

Хотя Можаева сидела, свесив ноги наружу, но было ясно, что устроилась она тут надолго, и новых действий от нее не дождешься.

– Давай я тебя столкну?

Танька резко обернулась, сверкнула глазами.

– Рискни! Первая улетишь.

– Тогда попробуй лечь животом на подоконник. И сползай потихоньку. Да и спиной не видно, какая там высота.

Можаева задумалась. Переводила взгляд с подоконника на свой живот, изредка опасливо поглядывала на улицу. Но тут долго думать нельзя.

– А вернешься как? Опять через окно? – поинтересовалась я.

Таня глянула осуждающе.

– Да ты что? Дождусь конца урока. Там уже перваки домой пойдут. Толпа будет.

– А в классе тебя не хватятся? Ты вообще как вышла-то?

– Сказала Валентине, что у меня голова болит. Что пойду у медсестры таблетку попрошу. Я же могу у нее задержаться? Мало ли.

– Слушай! А не замерзнешь?

Все-таки на улице декабрь, пусть даже не слишком морозный и снежный. Но Таня же в школьной форме и легоньких туфельках.

– Переживу как-нибудь. Да и дом от школы в двух шагах.

После тяжелого вздоха Можаева все-таки легла на подоконник и стала тихонько съезжать на улицу. Слышно стало, как носки ее балеток нервно чиркают по наружной стене, пытаясь хоть во что-нибудь упереться.

– Ты не бойся! – Я ухватила ее за запястья. – Я тебя держать буду, на всякий случай.

Теперь и я лежала брюхом на широком подоконнике, а Танька почти полностью болталась где-то там снаружи, изо всех сил вцепившись в мои руки.

– Далеко еще там?

Честно? Я не видела. А вот тяжело мне было по-настоящему. Да и выхода другого не вырисовывалось. И я соврала.

– Совсем чуть-чуть. Прыгай!

Можаевские пальцы скользнули по моим ладоням.

Там и правда оказалось невысоко, но Таня все равно неуклюже опрокинулась назад, уселась на едва припорошенный снегом асфальт.

– Ой, Лиса! Спасибо тебе! – проговорила она, поднимаясь и отряхиваясь, а потом потрусила в сторону домов.

Можаева знает, как меня правильно зовут. Ничего себе!

За мелом (последствия)

Забралась на подоконник, чтобы закрыть раму, и подумала: «Может, и мне, так же как Таньке, удрать отсюда, навестить Грачева?»

Вот он обрадуется!

Так и представляется его разочарованная физиономия: «Лиса! А не пошла бы ты на…зад, в школу!»

Он сидит один у меня дома – нигде не найдешь столько тишины, покоя и отдохновения для души кроме как в нашей пустой квартире! – занимается, чем хочет. Не думаю, что чем-то отвратным. Свято верю, что он не способен на плохое.

Хотя нет. Способен, конечно. Но я уже хорошо изучила его темную сторону.

Нет, не стоит ерничать! Не вижу ничего забавного в том, чтобы накуриться травки, сбежать из дома, скрываться от каких-то таинственных неприятностей.

А-а-а-а-а! Не смешно же! Не смешно! Но я упорно делаю вид, что происходящее не слишком серьезно. Наверное, по-другому просто не высидеть в школе целых шесть уроков, мучаясь от неведения и тревоги за другого человека.

Может, и правда сбежать? И тогда Фокина – если она, конечно, еще цела и невредима, в чем лично я начинаю сомневаться, представляя Янку рядом с химическими реактивами, – так и не напишет злополучную формулу и не отхватит заслуженную «пару».

Мел! Совсем я про него забыла. И про Золушку, с волнением ожидающую моего появления. Я спрыгнула с подоконника, помчалась на пост к охраннику. Именно ему доверено сторожить не только учеников, но и заветную коробочку с маленькими белыми брусочками.

Когда вернулась в класс, Золушка, конечно, поинтересовалась, где я пропадала столько времени. Бесстыдно свалила все на охранника. Сказала, что тот куда-то уходил, и мне пришлось его ждать.

На перемене натолкнулась на Можаеву. Таня едва заметно улыбнулась и изобразила взглядом, что у нее все получилось. А потом произошло и вовсе невероятное.

После уроков ко мне подошел сам Сокольников.

– Можно тебя на минутку?

Я ответила не сразу, сначала вопросительно скосила глаза на Светку. Все-таки чувствуешь себя более защищенной, когда рядом есть верная подруга, готовая прийти на выручку в любую минуту.

Светка напряженно взирала на Юрочку, прикидывая процент заключенных в нем опасности и враждебности. Но вроде бы выглядел он миролюбиво. Или просто до поры до времени разумно сдерживался, в надежде заманить меня в какое-нибудь укромное темное местечко и уж там разделаться окончательно? Не явился ли Сокольников предъявлять мне претензии в том, что я втянула его девушку в сомнительную историю? Теперь я понимаю, что между нами все возможно.

Юра терпеливо ждал.

Уже пора пугаться?

– Зачем?

Наконец-то он услышал от меня хоть что-то.

– Да просто на пару слов.

Интересно, что это за слова такие тайные, что при свидетелях их нельзя произносить? И почему в прошлый раз Юрочке не помешало высказаться по полной ни людное место, ни близкое присутствие моих одноклассниц?

Через минуту я поняла почему. Орать на кого-то, обвинять и унижать при всем честном народе совершенно не стыдно. А вот просить прощения – дело жутко интимное. Тут лучше обойтись без зрителей. Хм!

– Ты извини. За тот раз.

Фразы у Сокольникова получались короткие и отрывистые. Они выскакивали, как мячики для настольного тенниса, а я их ловила, удивленно и нервно. Никогда не пробовала играть в пинг-понг.

– Я толком не разобрался. С чужих слов. Просто сказали, что ты… про нас с Танюхой трепала.

Это называется трепала? Не сдержала возмущения и насмешки.

– Я только сказала, что вы встречаетесь. Это такая большая тайна?

Юра дернул уголком рта.

– Нет, конечно. Вся школа давно в курсе. Но я же говорю. Просто не понял. И сорвался. Так получилось.

– А-а-а!

– Забудь. Ладно?

Я послушно кивнула.

А что еще? Сказать, что век буду помнить и жестоко мстить? Вот еще! Очень надо.

Светка так волновалась за меня, что все время нашей беседы с Сокольниковым неподвижно простояла, приглядываясь и прислушиваясь. Даже не оделась.

– Чего ему было надо?

– Объяснился.

Кажется, слово я подобрала не очень удачно, потому что глаза у подруги едва не вывалились из орбит. Пришлось спешно исправляться.

– Насчет того раза. В столовой.

– И что?

– Недоразумение.

Светка фыркнула.

– Ни фига себе недоразумение! Орал, как придурок. И долгонько же он готовился к объяснениям.

– На него, наверное, Можаева надавила, – предположила я. И тут же поняла, что опять ляпнула, не подумав.

Если Румянцева сойдет с ума – это будет целиком моя вина. О! Почти стихи получились. С чего бы это? Пришлось выкладывать подробности моего сегодняшнего похода за мелом.

– Ну, ты даешь, Лиса! – заключила Светка. – И надо тебе вечно влезать во всякие истории?

Конечно не надо! Но моего согласия никто не спрашивает. Или это все-таки я сама слишком часто соглашаюсь?

Тимофей два дня не выходил из дома. Ни на секунду. Только иногда выбирался на лоджию докуривать остатки сигарет, совершенно обыкновенных, и предпочитал делать это в мое отсутствие. Потому как окончательно убедился в моем упрямстве и занудстве.

Ну да. Один раз я выползла следом за ним.

Стараясь не обращать внимание на тут же возникшее першение в горле и желание прокашляться (вот она – сила условного рефлекса!), я подошла к Тимофею почти вплотную, полюбовалась на то, как мерцает в сумерках кончик сигареты, и произнесла:

– Можно и мне попробовать?

Грачев стремительно развернулся и уставился на меня в упор. Глаза его были такими дикими и, кажется, тоже горели в темноте. Огнем ненависти и возмущения.

– Ну, ты, Лиса…

Он зло отшвырнул сигарету, и та полетела вниз, испуганно вспыхивая и вычерчивая на синей бумаге вечера огненную траекторию.

Тимофей рванул в комнату, хлопнул дверью, а я пожала плечами, вздохнула, словно оправдываясь перед кем-то невидимым, незримо присутствующим рядом.

А потом Грачев изменился. Стал дерганым, нервным, метался с места на место, хватался за разные дела, бросал, раздражался. Он почти не спал. Часто просыпаясь ночью, я слышала, как разговаривает в соседней комнате телевизор, как Тимофей ходит по квартире, бессмысленно, без цели, просто туда-сюда.

Встала утром, а он уже носится, как заведенный, – нет, скорее, взведенный, – не в силах остановиться.

Я хотела спросить: может, мне никуда не уходить? Может, мне остаться с ним? Но не успела сказать.

Он будто заранее почувствовал, что я сейчас заговорю, и о чем пойдет речь: зыркнул красноречиво, объяснил без слов, что мне делать. И я пошла в школу. А когда вернулась, встретилась с ним в прихожей.

Не знаю, какой круг по квартире он заканчивал, но смотреть на это было жутковато, и я спросила:

– Тим, ты как? Может, я могу…

И раньше чем закончила фразу, услышала в сто двадцать децибел:

– Заткнись!

Он никогда на меня не орал. Я на него орала, а он – нет. Тем более с такой злобой, с таким остервенением.

Я отшатнулась и почувствовала, как у меня задрожали губы. Попыталась напрячь мышцы на лице, чтобы избавиться от этого дрожания, но уже возникло желание сглотнуть, и глазам стало мокро.

Тимофей опять резко изменился, заволновался, засуетился.

– Лиса! Ты что? Ну прости меня, Лиса. Пожалуйста! Я не хотел.

Я знаю, что не хотел, что получилось само. Но здесь я не могу согласиться, что он совсем не виноват.

Я все-таки хлюпнула носом, но тут же ухмыльнулась.

– Да ладно. Я тоже так не хотела. Но случается иногда. В неподходящий момент.

У Тимофея брови были страдальчески изогнуты, и складочки образовались между ними. Никогда раньше не видела.

– Лиса, ты правда не обижаешься?

– Обижаюсь. Но я же сказала: «ладно».

– Лиса… – Замолчал, посмотрел испытующе, отвел глаза, опять посмотрел. – Купи мне сигарет. А?

Слов нет. Точнее, они приходят не сразу.

– Грачев! А ты хоть раз в магазине был?

– Ну?

– Там везде висят объявления, ба-а-льши-ими буквами: «Недопустима розничная продажа табачных изделий лицам, не достигшим 18 лет. Сотрудник магазина имеет право потребовать документ…» И т. д. и т. п. А у каждого кассира под носом напоминание: «Требуй паспорт». Собственными глазами видела. Думаешь, по мне не заметно, что я еще маленькая?

– А вдруг продадут. Ты попробуй.

Если любишь, убей меня. Так?

Я опять не смогла сказать «нет». Набрала для себя кучу аргументов, чтобы ответить утвердительно. Вдруг от обычных сигарет Грачеву действительно станет немножко легче? Чисто психологически. Табак, хоть и тоже вреден, но ведь он – не наркотик.

Еще: трудно оставаться безучастным, когда кому-то рядом плохо.

И наконец: я знаю магазин, в котором не обращают внимания на законы. Тот самый, на первом этаже нашего дома. Он состоит из двух отделов. В первом, что с обычными продуктами, царит кошмар моего детства – огромная бегемотиха.

Второй отдел, с напитками, сигаретами и всякой мелкой ерундой, – владения женщины-фантома.

Никогда не могла определить ее возраст, ни раньше, ни теперь. Вроде бы и молодая, но в то же время – с морщинками на лице, с мятыми щеками и блеклыми глазами. Существо из иного мира. Смотрит на тебя, разговаривает с тобой, а ты мучаешься сомнениями: а действительно ли она тебя видит и слышит или просто реагирует на сигналы через неведомые заоблачные сферы, чуждая всему сущему?

Женщина-фантом ухватила двумя пальцами пачку названных мною сигарет, небрежно уронила ее на прилавок, произнесла низким потусторонним голосом:

– Что-то еще?

Думаю, если бы я попросила у нее ящик водки, она с той же непробиваемой отрешенностью выставила бы его на прилавок и, вполне возможно, помогла бы мне сложить бутылки в пакет.

– Нет.

Фантом, не глядя, отсчитала мне сдачу, хлопнула ящиком кассы и тут же перенеслась душой в свои миры.

В стране чудес, да?

Почему я такая добропорядочная? Почему не прогуливаю школу? Ведь суббота же! Уроки по тридцать пять минут. Всего на десять минут короче, а становятся какими-то ущербными и бессмысленными. И чего, спрашивается, на них ходить? Особенно если дома остается в одиночестве странный неприкаянный Грачев.

Ну не надо было мне ходить! Не надо! Лучше бы сидела в своей комнате и думала, что делать дальше. Завтра возвращаются мама с Толиком, а у меня тут… И главное, не упустила бы момент, когда Тимофей ушел.

Я вернулась, а дома – никого. Пусто.

Сначала обрадовалась. Раз Грачев выбрался из квартиры, значит, заставившие его сидеть взаперти проблемы разрешились. Уже лучше.

Потом подумала, что Тимофей вернется вечером. Как обычно. А он не вернулся. И тут выяснилось, что единственная контактная информация о нем, которой я располагаю, – это имя, фамилия и название колледжа.

Мы даже не обменялись номерами телефонов!

Узнав мой адрес, Тимофей просто приходил, непостижимо угадывая моменты, когда я была дома одна. А где живет он, я понятия не имела.

Я долго не могла заснуть. Все прислушивалась: вдруг зазвенит ключ в замке! И не заметила, как отключилась. А когда проснулась, в первую очередь кинулась в мамину комнату. Подарки же под елкой появляются именно тогда, когда спишь.

Нет! До Нового года еще несколько дней. А заранее одаривать не принято.

Ну, Грачев! Вот ведь обормот! Мог же дождаться и честно сказать. А если боялся сказать в глаза, что помешало написать записку?

Моя мама часто говорит так:

Я послушно соглашаюсь, а сама думаю: «Зачем? На фиг эти отчеты! Все равно же я приду домой. И мама об этом прекрасно знает. Почему я каждый раз должна подтверждать неоспоримый факт?»

И не звоню.

Мама с Толиком приехали в воскресенье днем, взволнованные, немного уставшие, пристально разглядывали меня, выясняя, все ли в порядке.

Не обнаружив видимых следов катастроф, мама перевела дух.

– Как ты тут?

– Все нормально! – И чтобы не последовало новых вопросов, уточняющих, спрашиваю сама: – А у вас как?

– Замечательно! – не сдержалась мама.

Она выглядела счастливой. Здорово! Я тоже старалась не показаться ни растерянной, ни пришибленной, улыбалась, восторгалась подарками. Хорошо, что мама вернулась. Даже против Толика почти ничего не имею, если мама так счастлива из-за него.

Вечером Толик перевез к нам свои вещи. Мама шмыгала по квартире, стараясь разложить их и пристроить. Только в мою комнату ради этого ни разу не зашла.

Все правильно. Что у меня делать Толиковым вещам? Зато сам он теперь попадался на моем пути непривычно часто. Опять странно. Соседство с Грачевым было более напряженным и волнующим, но и более легким. Грачев – это мое. Это ближе и понятней. Я могла объяснить его присутствие.

А зачем мне Толик? Вместо отца? Глупости. В качестве взрослого наставника и друга? Не нуждаюсь. Привыкну ли я когда-нибудь к его существованию рядом?

Мама из своей комнаты крикнула:

– Лисичка! Тут книжка лежит. Она тебе еще нужна, или можно в шкаф убрать?

– Нужна!

Я ответила раньше, чем успела о чем-то подумать, а потом спросила себя: зачем нужна? какая книжка?

Наверное, Грачев читал. Пошла в соседнюю комнату и на полдороге встретилась с мамой. Она протянула мне тоненький томик в бумажной обложке. «Alice in Wonderland». Даже не предполагала, что у нас дома есть такая книжка. Хотя прекрасно понимаю причины ее появления.

Мама купила, не удержалась. Любимая сказка на языке оригинала. А Грачев ее читал от нечего делать, чтобы не запустить свой английский.

Скромная, неяркая, с редкими черно-белыми иллюстрациями. Я пролистала без интереса. Страницы скучно шелестели, а под конец сверкнули буйными красками: золотым, сочно-синим, голубым и густо-зеленым.

Открытка. Новогодняя.

Мама не дарила мне открыток никогда. Поздравляла на словах. А я ей дарила открытку в последний раз, наверное, тогда, когда училась в начальной школе. Но та была, конечно, самодельная, выполненная на уроке по технологии и посвященная празднику Восьмое марта.

Я полюбовалась на зимний заснеженный лес и раскрыла открытку.

Все не так

Оттепель. Снег почти растаял, оставив на память о себе ноздреватые грязно-белые заплаты. На ветках деревьев прозрачным намеком на елочные шары висят водяные капли. Новогодняя иллюминация, в сумерках расцвечивающая улицы, на фоне всего этого смотрится нелепо и непразднично. А пластиковые Дед Мороз и Снегурочка в человеческий рост, которые стоят под огромной искусственной елкой в центральном сквере, выглядят фриками, случайно забредшими в наш тихий правильный городок.

Все не так. Не складывается, не склеивается, не следует логически.

Прихожу домой – ощущения как обычно. Дом и дом. Мой. Надежный. Но через некоторое время выползает неуютное предчувствие: скоро придет Толик, и обстановка перестанет быть обычной.

Словно в старой школе, но в совершенно новом классе. Не знаешь, как себя вести с плохо знакомыми людьми. Надо заново приспосабливаться, притираться, находить общие интересы.

Кажется, Толик тоже чувствует себя не слишком удобно. Когда мы с ним дома вдвоем, сидим каждый в своем углу, стараемся не пересекаться и почти не разговариваем. Иногда только, по делу.

– Алиса, у нас хлеба совсем нет. Может, в магазин сходить? Купить к маминому приходу?

Вроде бы: захотел, так сходи. Чего у меня-то разрешения спрашивать? Будто я запретить могу взрослому мужчине куда-то идти.

Но начинаю предполагать, что это Толик так контакты налаживает, старается избавиться от разделяющей нас нелепой напряженности. Поэтому сдерживаюсь и отвечаю вежливо:

– Ну, если нетрудно. Но лучше, наверное, маме позвонить. Вдруг она тоже по дороге с работы в магазин зайдет.

Вот так мы обычно и общаемся. Только с приходом мамы процент неловкости и отчужденности в наших отношениях постепенно снижается, как температура у выздоравливающего, и мы более-менее становимся похожи на нормальную дружную семью.

Мама у нас – связующий элемент, но без нее – полное недоразумение.

Все не так.

По дороге в школу увидела двух людей. Оба – молодые парни, хотя точно утверждать не могу. Я наблюдала издалека, деталей разглядеть не могла, к тому же они оба были в капюшонах, надвинутых чуть ли не на глаза.

Парни шли по улице, перпендикулярной моей, навстречу друг другу. Не слишком медленно, но и не очень быстро. Ровно и безучастно. Как все люди в это время суток, направляясь на работу или на учебу. И невозможным казалось предположение о том, что они знакомы или чем-то связаны.

Они поравнялись на мгновение и не сбавили шагу, прошли мимо друг друга. Вроде бы равнодушно. Но я заметила, как в момент встречи соприкоснулись их руки. Молниеносное выверенное движение, даже темп ходьбы не сбился ни на чуточку, но что-то успело перекочевать из одной ладони в другую.

Что-то?

Я словно споткнулась, замерла на секунду и потопала дальше. А на душе стало еще более мерзко, чем было.

Все не так!

Светка стала непривычно немногословной. Не трындит целый день о происшествиях и проблемах своей жизни, будто мы стоим на разных берегах, и нет смысла надрывать голосовые связки, чтобы докричаться.

– Свет! Ты чего такая? У тебя что-то случилось?

Светка пожимает плечами, мотает головой.

– У меня? Абсолютно ничего.

Отводит глаза, но потом все равно поворачивается.

– А что это тут Фокина плела о каком-то твоем сводном брате? У Толика есть сын?

Я делаю вид, что готовлюсь к уроку, озабоченно роюсь в сумке.

– У Толика? Сын? Нет у него сына. Женат он вроде был, а вот детей у него не было.

– А чего ж тогда Фокина… – пытается докопаться до истины Светка.

– Словно ты Яну не знаешь? Вечно несет всякую ерунду!

Я пытаюсь возмущаться искренне, убедительно. Светка согласно кивает и отворачивается уже окончательно, убедившись, что правды от меня не добьешься. На этот раз она догадывается: я от нее что-то скрываю. И не понимает почему – мы же подруги! – и обижается, хотя и старается этого не показывать. Но я вижу в ее взгляде, в ее неестественной неразговорчивости ясный упрек:

Нет! Не расскажу! Все равно не расскажу!

Лучше при первой же возможности познакомлю ее с Грачевым. Если он объявится. Нет. Не буду ждать, когда он объявится. Больше не могу. Я сама его найду.

Долгая дорога в учебную часть

После школы отправилась не домой, а в грачевский колледж. Пока доехала, у них там тоже закончились занятия. Из дверей хлынула толпа.

Очень хорошо! Постою и подожду – вдруг он выйдет!

Я приняла самый независимый вид и пялилась на двери не в упор, а краем глаза, типа: «Все равно мне делать нечего. И смотреть больше не на что!»

Я, кстати, не единственная на улице стояла. Некоторые, выходя, не торопились расставаться и останавливались тут же, то по двое, то по трое. Так что я не очень выделялась, поэтому и удивилась, услышав:

– Эй! Ты кого-то ждешь?

Я обернулась.

Естественно, мальчик. Вполне приятный. Невысокий, без шапки, не с короткой стрижкой, а с довольно длинными густыми вихрами, то ли слегка кучерявыми, то ли чересчур растрепанными.

Я не расплылась в умильной улыбке, критично усмехнулась:

– А ты что, в колледже всех знаешь?

Он не обратил внимания на мою неласковость, – может, ничего другого и не ожидал? – остался приветливым.

– Да нет, не всех, конечно. Но вдруг того, кого ты ждешь, знаю.

Я назвала:

– Грачев. Тимофей.

Мальчик странно улыбнулся, задумался, но скорее всего он не пытался вспомнить Грачева, а прикидывал, что меня с тем может связывать.

Версий он перебрал несколько, и каждая отражалась на его лице и в глазах. Хотя окончательно ни на одной он не остановился. Зато наконец-то сообщил нечто существенное.

– А Тимоха уже несколько дней не появлялся. Наверное, заболел. Или просто загибает.

– И как мне его теперь найти?

Я спрашивала у себя самой. Скорее, это даже был не вопрос – отчаянный вопль. И приветливый мальчик не остался к нему безучастным.

– А ты зайди в учебную часть. Спроси там его адрес.

И он объяснил мне, куда и как пройти, даже проводил до турникета, приложил к датчику свой пропуск, чтобы я могла проникнуть в здание, а напоследок все-таки не удержался, спросил:

– А зачем тебе Тимоха? – и мысленно перебрал все прежние версии.

– Отвечать обязательно?

Он опять улыбнулся:

– Да нет. Как хочешь.

Я хотела сказать «спасибо за помощь» и «до свидания».

Я так и сделала и устремилась в недра колледжа, а мальчик чуть-чуть качнулся вслед за мной, будто недоговорил чего-то. Или не сделал.

Пока поднималась на второй этаж, пока шла по коридору, читая надписи на дверях, решимость моя таяла, зато росли и крепли родные детские комплексы. Ну, вот войду я сейчас в учебную часть – и что скажу? Дайте мне домашний адрес Грачева Тимофея? А они спросят: «Зачем?» Что мне отвечать? «Я за него беспокоюсь. Он жил неделю у меня, а потом ушел в неизвестном направлении».

Представляю, как после этих слов они вылупят глаза. Да и кто – они? Я произношу это местоимение так, будто они – жуткие и огромные. А на самом деле, это всего лишь несколько теток. Вполне обычных, похожих на соседок по подъезду.

Нет. Знаю я работников образования. Шесть дней в неделю в школу хожу.

Большая часть учителей, особенно старших классов, даже с родителями разговаривает так, будто те тоже ученики. Причем не из лучших, а из среднестатистических нерадивых обормотов, не всегда выполняющих домашнее задание и ведущих себя далеко не примерно.

Вот и тетки из учебной части посмотрят на меня, как на провинившуюся, и скажут: «Мы не имеем права кому угодно раздавать личные данные наших студентов. Девочка, а вы Грачеву кто?»

Да, в сущности, никто.

Если бы дорога до учебной части оказалась немного длиннее, я бы так и не одолела ее до конца.

Мне повезло. В кабинете сидела всего одна девушка, совсем молодая, чуть постарше меня. Я даже подумала, что, наверное, она – студентка, и «серьезные люди» оставили ее здесь на всякий пожарный, а сами куда-то незаконно смылись.

Услышав о моем желании непременно узнать адрес Грачева, она ответила не сразу. Тоже начала перебирать версии наших отношений, с тем же выражением лица, что и у приветливого мальчика.

Ну, точно, студентка! И конечно же она спросила:

– Зачем?

Лучше бы я, вместо того чтобы комплексовать по дороге в учебную часть, разрабатывала убедительные причины!

– Понимаете, – медленно и четко выговорила я, оттягивая время. – У него мой мобильник. Он его случайно прихватил.

И я долго и многословно принялась рассказывать девушке о том, как Грачев попросил у меня мобильник, чтобы позвонить, а потом так заспешил, что забыл отдать, унес с собой. И я бы ему, конечно, позвонила, но теперь-то мне не по чему, и его номера наизусть я не помню. Он же забит в память телефона, и, значит, моя собственная память может не напрягаться.

Я ждала, когда девушке наконец надоест слушать мой бред, но ей было интересно. Она сидела, подперев подбородок рукой, внимательно смотрела на меня и умудрялась понимающе кивать головой прямо в свою ладонь.

– Вот! – поставила я точку.

– Сейчас, – чего-то подождав, отозвалась девушка, придвинулась к компьютеру, пощелкала мышкой и записала для меня на бумажке грачевский адрес.

– Спасибо! – вежливо произнесла я и засунула листочек в карман.

А что теперь?

Бессмысленно

Я сидела на кухне, не включая света. В темноте думается лучше, ничего не отвлекает, а вечерние огни за окном – все равно что надежда на нужную идею, которая вот-вот непременно вспыхнет в голове яркой лампой.

Я услышала шаги Толика. Я заранее знала, что сейчас он войдет, включит свет, и обернулась. А он не знал обо мне ничего и поэтому вздрогнул, когда я неожиданно проявилась, возникла из тьмы в свете.

– Ты чего, Алиса? – спросил он испуганно. – У тебя все в порядке? – И пошли, и помчались мысли, связанные в бесконечную цепь причинами и следствиями. – Это из-за меня?

– Нет! Что ты! – ответила я, а потом еще могла бы добавить: «Толик – ты клевый мужик», но я так не говорю, и вообще это странно бы звучало между нами. – Дело совсем не в тебе.

Толик не решился произнести – наверное, не чувствовал себя имеющим право, – но глазами спрашивал.

Он не лез в душу, не выпытывал, не проявлял нарочито заботу и беспокойство. Он был таким же нерешительным и встревоженным, как я. А еще он был искренним и настоящим. И я…

Я ему все рассказала. От начала до конца. Честно. Хоть и без подробностей.

Толик смотрел на меня то испытующе, то задумчиво, то изумленно, задавая только нужные вопросы, типа: «А дальше? И что тогда? Ну и?» – и не произнося никаких лишних реплик.

– Только маме не говори, – попросила я в завершение и сразу установила запрет на всякие глупые мысли. – Ты не думай. Между нами ничего такого не было. Это совсем другое. Совсем.

И он согласился не думать, а потом предложил:

– Хочешь, я схожу к нему? Ну чего ты-то пойдешь неизвестно куда.

– Ты серьезно?

Толик усмехнулся.

– Ты ведь все равно надумаешь и попрешься. Лучше уж я. Мне так спокойнее.

– А ты честно сходишь? Не простоишь где-нибудь, а потом придешь и скажешь: «Я был. Ничего особенного».

– Алиса!

Вот видишь, Толик, – Алиса! Если бы «Лиса», я бы не сомневалась. Но мы же – чужие. Ты же – с мамой, а я только так, в качестве обязательного приложения.

– Я действительно схожу.

Я верю. Я ему верю. Он – надежный. Понимаю маму.

Не то что Грачев – сплошная беда и недоразумение.

Хоть бы Толик побыстрее! Потому что сидеть и ждать – самое ужасное, что есть на свете. Потому что, когда одна и не знаешь, что предполагать, под тоннами нарочно преувеличенного позитива все равно упрямо шевелится и пытается вырваться наружу страшное и черное. Его ничем не задавишь, оно сволочно живуче.

Я думаю о хорошем. Я думаю о хорошем. Пусть даже не очень хорошем – надо быть реалистом, – а допустимо плохом. По-хорошему плохом. Или по-плохому хорошем.

Дверь хлопнула.

Не побегу. Что я – маленькая?

Толик все шелестит одеждой, передвигает обувь. Скоро за мебель возьмется? Он специально копается? Не понимает, что я тут с ума схожу от нетерпения?

Я не выдержала, протопала к выходу:

– Ну как?

Толик при моем появлении выпрямился, напрягся, как-то заледенел, посмотрел в сторону, произнес хмуро и бесцветно:

– Нет твоего Тимофея.

– В смысле?

Да я сразу поняла, что он пытался сказать. Только на фиг нужна мне эта прозорливость. Я хотела ошибаться. Вот и выставила вперед, как щит, глупый и бесполезный вопрос.

– В смысле?

– В том-то и дело, – сквозь стиснутые зубы зло процедил Толик, – бессмысленно все это. – И все тише, тише, тише, почти шепотом – Нет его больше. Не существует.

По-моему, я где стояла, там и уселась прямо на пол. А Толик, словно я была новогодней елочкой, бегал вокруг меня и нес какой-то бред: то ли про лисичек, то ли про зайчиков.

Техника безопасности для супергероя (то есть героини)

– Хорошо, Алиса! – сказала Золушка. – Садись. Только с доски сотри.

Я взяла губку, с размаху шаркнула ею по доске.

Губка сделала «пуф-ф-ф» и, как напуганная каракатица, выпустила облачко, только не черное, а белое, окутав меня таинственным туманом.

Золушка с трагизмом в глазах наблюдала, как меловая пыль оседает на окружающие предметы, и мне стало ее жалко.

– Зоя Витольдовна, я сейчас схожу намочу губку и все протру.

У доски я уже отмаялась, больше не было смысла медлить, но я все равно не торопилась: не спеша дотопала до туалета, осторожно приоткрыла дверь, хотела открутить кран и тут услышала плач. Громкий, навзрыд, несдерживаемый. Потому что никто не услышит.

Бывают такие моменты, когда уже не стерпеть, когда слезы неуправляемы и льются вопреки любым усилиям воли. Но никто не должен их видеть. Чтобы не убедиться лишний раз: никому нет дела до твоих слез. Чтобы не стало еще поганей. Дальше уже некуда.

Но плакать в компании унитаза – это слишком!

– Эй! Кто там? Открывай!

Тишина. Наивная попытка создать впечатление, будто ты бестелесный призрак, стенающий по долгу службы и способный испариться в один момент. Этакая Плакса Миртл.

– Лучше открывай! А то дверь выбью.

Щелканье шпингалета и широкий взмах твердого деревянного крыла.

Будущим альтруистам. Спасая кого-либо откуда-либо, не стой перед открывающимися наружу дверями.

– Полинка?

Я и не заметила, что ее не было в классе.

У Потатуевой мокрое лицо и красные глаза. Она пытается сдерживать всхлипы, но ничего не получается. Они прорываются некрасиво, бульканьем в носу.

– Что случилось? Ты чего тут ревешь?

Полина, как всегда, прячет глаза и думает, что при этом целиком становится невидимой.

– Потатуева, не молчи! Я ведь все равно не отстану.

У Полинки отчаянно вздрагивают плечи, и она наконец-то смотрит прямо на меня. И опять начинает рыдать. И голос скачет, потому что его подбрасывает на дрожащих плечах.

– Ничего не случилось! А что может случиться? Меня же нет. Я же не существую. Вот ты меня видишь? А? Скажи честно! Видишь? В упор не замечаешь. И никто не замечает. Алиса-а-а!

Почему она называет меня полным именем? Мы же учимся вместе с первого класса.

– Лиса! Ты куда провалилась?

Явление второе. Золушка заволновалась и послала за мной Светку.

– Ой, Полинка! А ты чего?

Потатуева едва успокоилась, но от очередного сочувственного взгляда слезы из ее глаз хлынули с удвоенной силой. А за ними и слова.

Это не выход на бис. Это так же искренне, как и раньше. Получается само собой. Взаимное отражение эмоций. Удвоенная жалость и умилительный восторг оттого, что кому-то на тебя не наплевать.

– Полинка, не мели ерунду! – подхватила Светка мою неискреннюю песню. – Как это, не существуешь? Кто тебя не замечает?

Мы вопили хором со всей возможной убедительностью, не обращая внимания на стыд и смущение, старательно душа неприятные мысли:

Следующей прибежала сама Золушка. Испугалась, что ученицы у нее уходят и не возвращаются, пропадают бесследно по пути в туалет. Ох уж это беспокойное время!

– Девочки! В чем дело? Потатуева, а ты почему здесь? Я тебя никуда не отправляла.

Она тоже не заметила, что Полинки не было на уроке. Потатуева громко всхлипнула от безнадежности.

– Зоя Витольдовна! – нашлась Светка. – Полине плохо. У нее живот болит. Ну, вы понимаете, Зоя Витольдовна?

– Да-да! – Золушка слегка смутилась. – Так отведите ее в медпункт. Пусть ей «ношпу» дадут. Или что там у них есть?

Светка – мастер позитива, находит выгоду в любой ситуации.

– А потом – домой? Хорошо? – И, не дав Золушке опомниться: – Вы не беспокойтесь, Зоя Витольдовна. Мы ее проводим. До самых дверей квартиры.

Светка вещала так убедительно и рационально и при этом смотрела такими серьезными и честными глазами, что наша наивная добрая химичка смогла только согласно кивнуть в ответ. Повода для возражений не находилось.

И мы действительно проводили Потатуеву. Правда, не до квартиры, а до подъезда. Шли с двух сторон, как конвой, а Полинка печально тащилась между нами.

У нас даже разговора не получалось. Пробовали болтать о чем-то, но выходило пусто и бессмысленно, и сразу становилось ясно: беседуем только из вежливости. А Потатуевой, скорее всего, хотелось услышать что-то типа:

Я не могу такого обещать.

– Полин! Ты на новогоднюю дискотеку идешь?

– Я? – испуганный вдох и отчаянный выдох: – Нет.

– Почему?

– Там танцевать надо.

– Еще бы! – хихикает Светка. – На то она и дискотека.

Но тут же становится серьезной и даже суровой:

– Только не говори, Потатуева, что ты танцевать не умеешь. Все равно не поверю.

Я тоже не поверю. Ни за что не поверю, будто Полинка ни разу в жизни не танцевала: одна, когда никого нет, перед зеркалом или стеклянной дверцей шкафа. И наверняка представляла при этом, как все на нее смотрят и поражаются.

– Может, у тебя одежды подходящей нет? – ляпает Светка.

Она человек простой и прямой, редко находит поводы для смущения. Я-то понимаю: она не имела в виду, что Полинкины родители такие бедные, несчастные и у них нет денег дочери на наряды, или такие жадные, скаредные и принципиально не покупают Потатуевой красивые платья. Скорее всего, Светка думала, что у скромной, неприметной Полинки и одежда вся серая, скучная, будничная.

– Почему же! – в ответ на Светкин вопрос возмущенно вскрикивает Потатуева (первый раз вижу ее возмущенной!), но тут же опускает глаза.

– Я только краситься не умею. Никогда не пробовала.

Ого! Полинка собирается краситься! Пока я удивляюсь, Светка действует.

– А ты приходи перед дискотекой ко мне. Вместе накрасимся. – Она вопросительно смотрит на меня. – Или лучше к Лисе. А то у меня Софка. А она, как видит косметику, у нее аж руки начинают дрожать.

Софка – это, понятно, четырехлетняя Светкина сестра Соня. И на косметике у нее точно бзик. Если найдет, выкрасит все, расписав себя с головы до ног. Нарисует лаком для ногтей цветочки на коленях, зелеными тенями подчеркнет щеки, тушью вымажет брови и волосы. Забавный человечек!

Пересечения

Кстати. О забавных человечках.

Шла с английского и вдруг услышала:

– Эй! Привет!

Подняла глаза. Надо же! Тот самый заботливый мальчик с живописной шевелюрой. Смотрит, ждет, признаю ли я наше знакомство, и на всякий случай готовится объяснять.

– Привет! – киваю: «Да! Согласна! Я тебя знаю!»

Он все равно открывает рот, на губах – вопрос. Понимаю, о чем он, и сразу предупреждаю:

– Только не вспоминай, где и зачем мы встретились.

Он теряется. Стоит озадаченный и не может подобрать темы для продолжения разговора. Кажется, я слишком резка, а он здесь совершенно ни при чем. Он, правда, приветливый и приятный. И значит, именно мне надо исправлять положение, каяться и налаживать контакт.

– Ты как сюда попал?

Он улыбнулся радостно и благодарно.

– А я живу здесь недалеко.

– И я тоже.

– Да ну?

Оказывается, мы почти соседи. Наши дома стоят в глубине кварталов по разные стороны одного шоссе.

Параллельные миры. И мы шагаем на границе их соприкосновения. Пересекаемся.

– В школе учишься?

– Ага! В девятом. Потом в десятый. – Докладываю послушно и с интересом смотрю на него. – А ты почему в колледж пошел?

Мальчик почему-то слегка смущается, словно чувствует за собой вину.

– Мы с мамой вдвоем живем. А в колледже все-таки стипендия. И с подработкой помогают.

– Так ты на кого учишься?

– На повара.

– Да ладно!

– Ну чего ты? Серьезно.

Всегда представляю поваров крупными, дородными, круглощекими. Такими сдобными добряками в колпаке и с половником. Жертва рекламы.

А мальчик стройный и скуластый.

– Почему на повара-то?

Он опять смущается.

– Ну-у, так. Решил. – Но постепенно набирается уверенности. – Хорошая профессия. Может, потом свой ресторан открою.

Мы не сразу заметили, что идем не одни. Мягко и неслышно ступая по земле, вместе с нами шел снег. Большие пушистые хлопья плавно спускались с неба и запутывались в густых вихрах будущего повара и хозяина ресторана.

Наверное, суровый декабрь смущал вид непокрытой мальчишеской головы, и он во что бы то ни стало желал примерить на нее теплую зимнюю шапку.

Я поняла. Не надо пытаться все делать одной. Это в мелочах хорошо, а когда речь идет о чем-то действительно важном, не стоит бояться просить помощи, участия. Не стоит таиться ни от друзей, ни от родителей.

Почему-то в первую очередь мы думаем, что нас не поймут. Что нас непременно начнут осуждать и заставят отказаться от задуманного. Мы не доверяем даже самым близким людям. Мы не даем им шанса.

А вдруг они поступят именно так, как надо? Поддержат и помогут. Стоит только им все рассказать. Ведь существуют такие вещи, с которыми ни за что не справиться в одиночку.

Вот Таня Можаева не испугалась. Честно поделилась со мной своей проблемой. С совершенно посторонним для нее человеком. Но в первую очередь пыталась заручиться поддержкой своего ненаглядного Юрочки Сокольникова. И ни капли не сомневалась в нем.

А я?

– Лисичка! Ну почему же ты сразу обо всем не рассказала? – спрашивала мама мягко.

– Надо было давно сказать, – поддерживал ее Толик. – Вместе бы как-нибудь справились.

– Лиса! Почему же ты молчала? – вторила моим родственникам Светка, хотя и в другое время, в другом месте.

Почему? Почему? Почему?

Потому что я тоже была глупой, самоуверенной дурой.

Теперь-то я это понимаю. Да только поздно уже. По-настоящему поздно. Не переделаешь, не исправишь. Не вернешь. И я обращаюсь к самой себе:

– Больше не молчи, Лиса! Слышишь? Больше не молчи!

Самая короткая. И последняя

Мама с Толиком сделали мне подарок на Новый год, который не назовешь ни банальным, ни бесполезным, ни скучным.

Торжественные, будто при исполнении государственного гимна, и в то же время смущенные, как нашкодившие дети, они сообщили, что скоро (не очень скоро, но в ближайшей перспективе) я стану сестрой. Что, вероятнее всего, у меня будет брат. И пока времени достаточно, мне поручается, как будущей старшей сестре, ответственная и почетная миссия – выбрать имя.

А чего тут выбирать?