Андрей Михайлович Саргаев

Штрафбат Его Императорского Величества. Тетралогия

Название: Штрафбат Его Императорского Величества. Тетралогия

Автор: Саргаев Андрей

Издательство: Самиздат

Страниц: 1312

Год: 2012-2014

Формат: fb2

АННОТАЦИЯ

Его накрыло немецким снарядом в окопах Великой Отечественной — и забросило взрывной волной в тело Павла Первого, в ту самую мартовскую ночь 1801 года, когда император должен быть убит заговорщиками. Но советский гвардеец — это вам не «бедный Павел», проглядевший дворцовый переворот и позволивший удавить себя в собственной спальне! Члена ВКП(б) с 17-летним стажем голыми руками не возьмешь! У бывшего капитана НКВД, разжалованного по приказу иуды Тухачевского, личный счет к доморощенным «бонапартам» и врагам народа. Он устроит изменникам Большой Террор и «павловские репрессии»! Цареубийц поднимут на штыки верные присяге гренадеры дежурного офицера Бенкендорфа. Мятежные полки будут расстреляны егерями генерала Багратиона. А из выживших бунтовщиков сформируют первый в истории штрафбат под командованием Великого Князя Александра Павловича, разжалованного в армейские прапорщики за причастность к заговору против отца. Штрафникам Его Величества предстоит «смыть вину кровью» в боях против эскадры адмирала Нельсона и английского десанта под Петербургом. Ни шагу назад!

Содержание

1. Штрафбат Его Императорского Величества. «Попаданец» на престоле

2. Спецназ Его Величества. Красная Гвардия «попаданца»

3. Диверсанты Его Величества. «Рука бойцов колоть устала...»

4. Заградотряд Его Величества. «Развалинами Лондона удовлетворен!»

ШТРАФБАТ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА

«Попаданец» на престоле

АВТОР ВЫРАЖАЕТ ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ ЛИТЕРАТУРНОМУ ФОРУМУ «В ВИХРЕ ВРЕМЕН» ЗА ПОМОЩЬ, ДА И ПРОСТО ЗА ТО, ЧТО ЭТОТ ФОРУМ ЕСТЬ.

Документ 1

В течение 13 сентября западнее города Сталино (Донбасс) наши войска продолжали развивать наступление и, продвинувшись вперед от 6 до 15 километров, заняли свыше 90 населенных пунктов, в том числе районный центр Сталинской области БОЛЬШАЯ ЯНИСОЛЬ и крупные населенные пункты КОМАРЬ, ВРЕМЬЕВКА, НОВОДАРОВКА, САНЖАРОВСКИЙ, ВОРОШИЛОВКА, ЗАЧАТЬЕВКА.

На Нежинском направлении наши войска, преодолевая сопротивление противника, продолжали успешное наступление и, продвинувшись вперед от 10 до 17 километров, заняли свыше 40 населенных пунктов, в том числе районный центр Черниговской области КОМАРОВКА, крупные населенные пункты ВОЛОВИЦА, СТЕПАНОВКА, БРИТАНЫ, ЕВЛАШОВКА, БУРКОВКА, ПЕЧИ, МАЛЫЙ САМБУР, ВЕЛИКИЙ САМБУР, ТИНИЦА, ГОЛЕНКИ, ГАЙВОРОН, ДЕПТОВКА, КОШАРЫ, ГАЛКА, и железнодорожные станции КРУТЫ, ВАРВАРОВСКИЙ.

На Прилукском направлении наши войска продолжали развивать наступление и, продвинувшись вперед от 10 до 12 километров, заняли свыше 140 населенных пунктов, в том числе крупные населенные пункты ХМЕЛЕВ, КОРОВНИЦЫ, ГЕРАСИМОВКА, БОБРИК, РУЧКИ, КРУТЬКИ, ХАРЬКОВЦЫ, и железнодорожные станции АНДРЕЯШЕВКА, ЮСКОВЦЫ.

На Рославльском направлении наши войска, преодолевая сопротивление противника, продвинулись вперед от 4 до 6 километров и заняли свыше 40 населенных пунктов.

На Брянском направлении наши войска продолжали успешное наступление и, продвинувшись вперед от 10 до 15 километров, заняли свыше 30 населенных пунктов, в том числе крупные населенные пункты ИВОТ, ЦЕМЕНТНЫЙ, КРЫЛОВКА, САМАРА-РАДИЦА, БОЛЬШОЕ ПОЛПИНО, а также железнодорожные станции БЕЛО-БЕРЕЖСКАЯ, СНЕЖЕТЬСКАЯ, СВЕНЬ и железнодорожные узлы БРЯНСК-I и БРЯНСК-II (на восточном берегу реки Десна). Таким образом, наши войска вплотную подошли к городу Брянску».

Документ 2

ПРОЛОГ

Затишье у нас, значит, можно вздохнуть посвободнее. Судя по сводкам, что утром зачитывал замполит дивизиона, наши дерут фрицев в хвост и в гриву где-то в Донбассе, а мы так, прохлаждаемся. А что, заслужили передышку после закончившегося три недели назад наступления. Может, кому эти отбитые тридцать километров покажутся мелочью… А вот приезжайте к нам, если так кажется.

Командир полка, майор Потифоров, говорят, примеряет к погонам еще одну звездочку. Пусть, нам-то что? Главное, что он умудрился где-то выцыганить на два дня передвижной банно-прачечный пункт. Успеем помыться, постираться да заодно повыведем шестиногих фашистских диверсантов — чего уж скрывать, встречаются. Немного и не часто, но бывают. Правда, как говорит товарищ капитан Алымов, они на нас от голода дохнут. Шутит, конечно, дивизионный — с прорывом блокады со снабжением стало получше, отъелись мы чуток, округлились, и теперь даже вошке есть за что зацепиться. Ничего, уничтожим и эту гадину.

А еще прибытие бани — верная примета к наградам. Летом перед вручением гвардейского знамени приезжала и вот сейчас. «За отвагу» непременно очистится, не иначе, вот нутром чую. Мне и Мишке. Вот наводчику, тому не меньше «Красной звезды» — батарейная аристократия, им без орденов вообще никак.

— Паша, ну ты идешь? — боевой товарищ заглядывает в землянку и хитро подмигивает одним глазом. Второй вчера прямой наводкой подбили соседи-самоходчики.

Вот всем хорош Мишка, но, по-старорежимному выражаясь, пагубная страсть к трофеям его когда-нибудь погубит. Зачем нужно было тот брезент экспроприировать? Приди к ихним ремонтникам с полной фляжкой, так сами отдадут. Нет же, обязательно попятить, и никак иначе. Ну и заработал в рыло, заполучив вместе с фингалом почетное прозвище.

— А, Кутузов, заходи!

Я в землянке один — законопатили чуть ли не под арест по причине болезни. За полтора года ни единой царапины, а тут свалился с обыкновенной простудой. Так, ерундовина пустяковая, но горло перехватило, и в левом виске будто черти горох молотят. Ангина, как фельдшерица сказала.

— Опять бредишь? — Варзин обиделся за Кутузова. — Тут как к человеку, а он…

Смешно. Когда Мишка обижается, то становится похожим на немца с плакатов Кукрыниксов. Не знаю чем, но похож. Да он и так на вид истинный ариец — наверняка в пехоту не взяли из-за того, что свои могут перепутать и шлепнуть под горячую руку. Недаром же особист косится. Долю с трофейного шнапса берет, но все равно косится.

— Да ладно, чего ты, Михаил Илларионович! — Смеяться больно, а не смеяться нельзя.

— Одевайся, меня старшина прислал. Наши все помылись, только заразных в последнюю очередь запускают. — Варзин многозначительно покрутил перед носом свертком с чистым бельем. — Горячей воды литров сорок осталось, будем как их сиятельства буржуйские графы отмокать.

— И откуда у тебя, товарищ коммунист, такая тяга к роскошной жизни?

— Смотри! Фрицевское пойло! Генеральское, не меньше.

Разматывает приготовленные в баню подштанники и показывает пузатую бутылку с золотой каймой по краю этикетки и синими буквами названия.

— Дай-ка сюда… — Приходится вставать и поворачиваться к свету. — Ага, точно генеральское. «Мартель Кордон Блю» тридцать второго года. Виноградники Бордери.

— Не знал, что ты по-немецки сечешь.

— Да там на французском.

— Это все из тех снов, Паш? — В глазах у Варзина любопытство и предвкушение. Если скажет, что опять брежу, — дам во второй глаз.

Сны… почти две недели ночных кошмаров, заканчивающихся всегда одинаково: я просыпаюсь от собственного сдавленного хрипения, хватаю воздух саднящим горлом и сижу потом до утра, боясь заснуть. И неважно где, в окопе ли в землянке или просто привалившись спиной к колесу «катюши», — стоит задремать, и они приходят. И меня опять убивают, задушив каким-то разноцветным шарфом.

Мишке о шарфе не рассказываю — в лучшем случае сочтет сумасшедшим, в худшем же… А вот об остальном можно. Он сначала не поверил, решил, что разыгрываю, но потом как-то разом перестал смотреть с жалостью, будто на деревенского дурачка, и увлекся. И требует все новых и новых историй. После войны, говорит, книжку нужно написать, как товарищ Толстой. Ну, это, конечно, загнул… где я, а где Алексей Николаевич? Да и интересного не очень-то много — дворцы видел, кареты, войска в старинном обмундировании, похожие на оловянных солдатиков, баб в пышных платьях с почти голыми титьками… Прям так и есть — тряхнуть чуть-чуть, и выпрыгнут из низкого выреза точно в руки. Еще с королем французским разговаривал у него же дома. Король не понравился. Королева, кстати, тоже. Не так, чтобы совсем страшная, а не легла душа, и все тут.

Каждую ночь в голове кино крутится и каждый раз новые фильмы показывает. Хорошие такие, цветные… Жаль только, заканчиваются одинаково — бьют чем-то тяжелым и душат шарфом. Не к добру это. Убьют меня скоро, чувствую.

— Так ты мыться пойдешь? — Мишка обрывает неприятные воспоминания тычком в бок и забирает бутылку с коньяком. — А то я один. И потом тоже…

Этот может и в одиночку, такая вот натура вологодская — что водку пить, что фрицев бить… везде поспеет.

— Погоди, Миш, сейчас иду. Внутри что-то… ну понимаешь.

— Очень понимаю! — Варзин ухмыльнулся и зачастил, окая так, что даже мне, волгарю, завидно стало: — Чего не понять-то? Когда меня с колхозу по спине мешалкой погонили, оно тоже в грудях аж стеснение выходило.

— А это здесь с какого боку припека? Хотя постой, тебя разве раскулачивали?

— Зачем? — удивился Мишка.

— Ну, не знаю…

— Не знаешь, так не говори! С председателем добром договорился — он выгоняет по-хорошему, а я в область уезжаю и к его жене больше ни ногой. Да, а чо… ноги ведь там не главное.

— И что, больше ни-ни?

— Как сказать… Погодь, заболтал, Пал Петрович, совсем. Об этом начинали-то?

— О чем же?

— О понимании, Паш, исключительно о понимании! — Варзин махнул рукой и достал спрятанную было бутылку. — Вот ей, родимой, только и спасался от внутреннего угнетения. Потом уж попустило, когда женился, а так бы совсем беда. Давай, что ли?

— Прямо так?

— А чо такого?

Я поискал взглядом крышку от котелка, помню же, что на столе должна быть. Ага, вот и она, на самом краешке… Взять не успел — тяжело вздрогнула земля, ударила по ногам и ушла из-под них, будто живая, а ее вскрик от страшной раны утонул в грохоте разорвавшегося снаряда.

— Гаубица! — определил Мишка, отряхивая с волос сыпанувший с наката мусор. — Давеча рама кружила… гнида.

— Не дрейфь, Романов! Говорят, что своей пули или снаряда услышать нельзя!

Документ 3

«Уведомясь, что английское правительство, в нарушение общих народных прав, дозволило себе насильственным образом обидеть датский флаг заарестованием купеческих их кораблей, шедших под прикрытием датского военного фрегата; таковое покушение приемля, Мы в виде оскорбления, самим нам сделанного, и обеспечивая собственную нашу торговлю от подобных сему наглостей, повелеваем: все суда, английской державе принадлежащие, во всех портах Нашей империи арестовать и на все конторы английские и на все капиталы, англичанам принадлежащие, наложить запрещение; а каким образом в сем поступить, имейте снестись с президентом коммерц-коллегии князем Гагариным».

«…чтобы со стороны коммерц-коллегии приняты были меры, дабы пенька, от российских портов ни под каким видом и ни через какую нацию не была отпускаема и переводима в Англию, а потому и должно принять предосторожность, чтобы комиссии, даваемые от англичан по сей части купечеству и конторам других наций, не имели никакого действия; российскому же купечеству объявить, что ежели таковой перевод, под каким бы то предлогом ни было, открыт будет, то все количество сего товара будет описано и конфисковано в казну без всякого им платежа».

«…по существующей между сими державами теснейшей связи, не на Пруссию сие обращается, но есть общая мера, принятая правительством, к пресечению вывоза товаров в Англию», причем это запрещение «распространяется повсеместно на все Балтийские и прочие порты к единственному пресечению видов, англичанами принятых».

ГЛАВА 1

Я не слышу, я совершенно ничего не слышу, только хруст и звон падающих осколков раздавленного в руке бокала. Кровь мешается с цимлянским и пятнает манжет.

— Ваше Императорское Величество… Ваше Величество, вам дурно? — Голос пробивается сквозь гул в ушах и звучит откуда-то издалека. Незнакомый? Знакомый и равнодушный. — Лекаря сюда скорей!

— Не нужно врачей, Александр.

Это я сказал? Наверное. Но почему все замолчали и смотрят удивленно? Ну да, сам же запретил употребление слова «врач». Запретил? Зачем?

— С вами точно все в порядке? — В глубине глаз сидящего на противоположной стороне стола читается надежда на отрицательный ответ. — Петр Алексеевич говорил…

— Вздор! — перебиваю его, и мой vis-a-vis замолкает. — Немецкий колбасник не может иметь мнение, противоречащее императорскому.

Изумление Александра сменяется потрясением: слишком молод, чтобы научиться скрывать чувства. Он, кстати, кто? Да, здесь еще один есть… застыл с вилкой, поднесенной к открытому рту. Мухи же залетят, дурачок! Это сыновья — неожиданно приходит понимание. Мои? Нет, Пушкина… От невинной шутки вспыхивает внезапная злость, и нестерпимо захотелось найти товарища Пушкина, да и сослать в Сибирь, предварительно подвергнув смертной казни через расстреляние. Но разве у императора могут быть товарищи?

— Поди прочь! — Лакей в смешном напудренном парике, быстро и бесшумно убирающий осколки разбитого бокала, отпрянул в испуге. — Совсем уйди!

Молчаливый поклон, и он исчезает, пятясь задом и мелко семеня обтянутыми в белые чулки ногами. Что еще за маскарад? Или машкерад?

— Ваше Императорское Величество! — Младший (Константин — всплывает знание) уже справился с растерянностью. — Разве граф Пален может быть колбасником?

— Фон дер Пален, — поправляю сына. — И эти фашистские сволочи все одним миром мазаны. Еще Эренбург говорил — сколько раз встретишь немца, столько и убей!

Господи Боже, что за ахинею я несу? Кто такой Эренбург? Почему нужно убить чуть ли не половину собственных генералов? Ответа нет, и в повисшем молчании слышен бой барабанов и звуки флейт за окном. И кровь капает с сжатой в кулак руки. Кап… кап… на скатерть, на посуду с затейливыми вензелями, на широкую ленту Андрея Первозванного. Зачем при параде и орденах?

Верно, при параде. А как иначе прикажете принимать присягу? Хотя да, можно и иначе — неровный, мечущийся от малейшего движения огонь коптилки, сделанной из расплющенной гильзы, тени на бревенчатых стенах землянки, заученный наизусть текст под аккомпанемент далеких взрывов, подпись химическим карандашом в придвинутом политруком журнале. Тоже присяга — образца весны сорок второго года на Невской Дубровке.

Подождите… вспомнил! Это же сны! Те самые сны, что вижу постоянно! Аж полегчало. Значит, меня сегодня опять убьют, и я вернусь, и Мишка Варзин снова начнет приставать с расспросами. А что тут расскажешь? И не видел ничего толком — весь день командовал марширующими под музыку солдатиками, потом принимал присягу у сыновей Павла Первого, сейчас вот ужинаем втроем. Одному нельзя никак, сыпанут отравы и…

Вот опять! Это не мои мысли. И дети… нет, дети мои. Александр, Константин, Николай, Михаил… дочери еще есть. Вот настрогал! Да, я помню и знаю! Эти старшие — сидят не шелохнувшись, боятся спугнуть царственную мысль. Откуда, кстати, мысли? Раньше в снах не мог изменить ничего, даже слова повторялись одни и те же.

— Ваше Императорское Величество?

— Ничего-ничего, сидите, это я презабавнейший анекдот вспомнил. Из Плутарха, — с трудом сдерживаю рвущийся наружу смех.

Как не смеяться — представляю лица ученых историков из будущего, если бы они смогли прочитать, что Павел Первый вечером перед своей смертью обозвал графа Палена фашистом и колбасником. Жаль, не смогут. Хорошая шутка, Мишке расскажу, оценит.

— И все же позвольте…

— Не позволю! — Грозный окрик, вырвавшийся сам собою, казалось, отбросил Александра. Приборы звякнули, на скатерти появился ярко-алый отпечаток ладони. — Сидеть, сказал!

Эх, хорошо быть самодуром! Кабы не упорно ползущие слухи о моей скорбности на голову, так и совсем прекрасно. И вообще… никакая помещичья сволочь не смеет указывать коммунисту, что ему можно делать, а что нельзя. Тем более если этот коммунист на должности императора. Дождетесь! Коли уж так получается изменять сны — хлопну дверью напоследок. Тем более с настоящим Павлом не по-человечески выходит — я-то проснусь, а ему оставаться. Недолго оставаться, пока не задушат. Не брошу товарища в беде.

— Все, свободны оба! — Их высочества с готовностью подскакивают, срывая салфетки. — Но завтра поутру извольте явиться для серьезной беседы.

О чем говорю, какое поутру? До утра еще ни разу не доживал. Ладно, разберемся. Чему быть — того не миновать!

Высокие двухстворчатые двери распахнулись сами собой, едва только подошел. В щелку подсматривали, ироды? Лакеи по сторонам застыли в почтительном поклоне — не иначе, свинцовые грузы сзади для равновесия подвешивают, нормальный человек давно бы кувыркнулся головой вперед. Эти же как игрушки-неваляшки. Если задержаться, час так простоят?

Молоденький офицер с восторженным лицом только что выпущенного из училища младшего политрука и в мундире флигель-адъютанта вытянулся во фрунт. Орел, как есть орел, разве что не двуглавый. И это плохо. В том смысле плохо, что такие энтузиасты голову кладут в первые пять-десять минут первого же боя. С двумя дольше бы прожил.

— Кто таков?

— Лейб-гвардии Семеновского полка прапорщик Бенкендорф, Ваше Императорское Величество!

И тут одни немцы. Ей-богу, если сейчас еще окажется, что он Фриц Карлович, непременно прикажу расстрелять без всякого трибунала, руководствуясь токмо чувством пролетарской справедливости.

— Бенкендорф, говоришь? А по батюшке?

— Александр Христофорович, Ваше Императорское Величество!

— Ну полно тебе, братец, не ори так, как есть оглушил. А не ты ли, прапорщик, Пушкина угнетал?

— Не могу знать!

Ну вот, ни с того ни с чего насел на человека. Может быть, это совсем другой Бенкендорф? Вполне могу ошибаться, так как еще не вполне разобрался в воспоминаниях настоящего Павла Первого. Ага, а я, получается, поддельный?

— А что ты вообще знаешь, милок?

Флигель-адъютант побледнел и стиснул рукоять шпаги. Покосился с опаской на лакеев и прошептал, почти не шевеля губами:

— Разрешите доложить наедине, Ваше Величество?

— Изволь. — Тьфу, старорежимные словечки так и лезут. — Так проводи меня.

— Соблаговолите Николаю Павловичу покойной ночи пожелать?

В груди всколыхнулось и потеплело — дома тоже Колька остался, на Покров в аккурат десять годков исполнится. Здешнему поменьше, больше чем вдвое поменьше. И вообще, расплодился я тут неимоверно, как будто другого занятия и не было. Память подсказывает — действительно не было. Или солдатиков по плацу гоняй, или горькую пей, или чпокайся. От второго матушка уберегла (старая жирная ведьма, чтоб ей на том свете сковородка погорячее досталась!), первому и третьему занятиям мог предаваться невозбранно. Вот и предавался…

— Ведите, прапорщик, — милостиво киваю, и окрыленный флигель-адъютант лично распахивает следующую дверь.

Интересно, как можно жить во дворце, где все комнаты проходные? Надеюсь, моя спальня будет отдельной? Опять подсказка — зря надеюсь, там еще есть вход в покои императрицы. А если… хм… ладно, разберемся на месте.

Детская встретила грохотом сражения, летающими ядрами, с успехом заменяемыми подушками, атакой кирасир на игрушечных лошадках и криками няньки, судя по бестолковости и общей глупости, изображающей австрийского фельдмаршала. Впечатление подтверждал и усиливал ее забавный шотландский акцент, ставший еще более заметным с появлением на пороге моего величества. Впрочем, долго разглагольствовать у мисс (или миссис? или вообще леди?) не получилось — ловко брошенная думка свернула пышный парик на нос, а куда-то в область ретирадной части воткнулась деревянная шпага, направленная детской, но твердой и уверенной рукой.

— Папа, я убил вражеского генерала!

Поверженный оружием Николая противник не разделял восторгов юного кавалериста, но и выказывать недовольства не решался. Да, пусть помолчит, раз заколота в задницу! Не то осерчаю… и на Соловки, как пособницу английского империализма.

— Сударыня, вы свободны. Пока свободны.

Не знаю, что она услышала в моем голосе, но тут же ее кровь отхлынула от раскрасневшегося даже под толстым слоем белил лица, и дама сомлела. Да что там, натурально хлопнулась в обморок. Никакого уважения к монарху!

— Поручик, воды!

— Будет исполнено, Ваше…

Не договорил, убежал. А почему такой радостный и цветущий, будто клумба перед Домом культуры речников?

— Вот, Ваше Императорское Величество! — протягивает кувшин, а сам смотрит с вопросом и ожиданием.

— Поручик! — повторил с нажимом. Не признавать же свою оговорку? — Вода нужна не мне, а ей. Хотя постой… бездыханная мадам разговору не помешает?

— Никак нет, Ваше…

— Спокойнее, юноша, спокойнее. Давай уж по-простому, без титулования…

— Ну?

— Государь?

— Вот так-то оно получше. И покороче. А тетку все равно отнеси куда-нибудь… э-э-э… куда-нибудь.

— Простите, государь, но это не моя тетка.

Да, молод офицерик и жизни не знает. Сюда бы товарища капитана Алымова — живо бы разъяснил немчуре всю его родословную, особенно по женской линии.

— Выполнять! Вытравлю моду с царем спорить! Без трибунала в штрафную роту закатаю!

Покуда новоиспеченный поручик уносит няньку, можно собраться с мыслями. Можно, но не дают — Мишка ухватился за орденскую ленту и тянет ее, настойчиво просясь на руки, а Николай вскинул деревянную шпагу в воинском салюте:

— Bonsoir, papa!

— Коленька, — стараюсь, чтобы голос звучал строго, но мягко, — негоже приветствовать своего отца и государя на языке противника.

— Доброго вечера, папа. — Потом оживился: — А можно, ты тогда велишь всех учителей прогнать?

— Зачем же так?

— Но ведь все чужие языки — вражеские?

Вот оно как! Совсем малец, а выводы делает весьма правильные и полезные. Но не во всем правильные.

— Поди-ка сюда! — Присаживаюсь на низенькую софу, и дети с готовностью и охотой лезут ко мне на колени. — Нешто неучем хочешь жить?

— Я хочу царем, как ты! — насупился было Николай. — А почему тебя Павлом Первым зовут?

— Ну… в нашем роду с таким именем до меня никого не было.

— А с моим?

— Тоже.

— Значит, буду Николаем Первым! Но сначала генералом и фельдмаршалом.

— А скажи, любезный мой генерал-фельдмаршал, как же, не зная языков, пленных допрашивать?

— На английский, французский да немецкий согласен. А турецкий не буду! Какие же из них враги, коли их только ленивый не бьет?

— Кази каску!

— Сказку рассказать? Какую же?

— Стласную.

— Принести няньку обратно, государь?

— Не нужно, сам расскажу.

У поручика удивленно взлетели брови — видимо, репутация сумасшедшего царя получила новое подтверждение и еще более упрочилась.

— Сказку, говорите? Хорошо, будет вам сказка страшная-престрашная. Про колобка.

Я обнял детей, стараясь не прижимать к груди, чтобы не поцарапались о брильянты орденов, прокашлялся и начал:

— Было это, дети, во времена столь незапамятные, что немногие старики и упомнят. И жил тогда то ли в Херсонской губернии, то ли в Полтавской отставной портупей-юнкер Назгулко. Надобно добавить, что, несмотря на военный чин, не служил тот почтеннейший муж ни одного дня и ни одной ночи, будучи записанным в полк во младенчестве. По указу же о вольностях вовсе перестал думать о славе русского оружия, занявшись хитроумной механикой в собственном поместье. И был у того господина Назгулко кучер…

— Злой, — уточнил Николай.

— Почему?

— Кучеры все злые, они лошадок бьют.

— Хорошо, пусть будет злой.

— Это не хорошо, а плохо.

— Мы его потом накажем.

— Тогда ладно, — согласился мальчуган. — А дальше-то что?

— А вот слушайте… И захотел тот кучер как-то пирогов с вишнею. Захотеть-то захотел, но откуда вишням зимой взяться? Делать нечего, приказал своей бабке колобок испечь, а не то в угол на горох поставит да розгами попотчует. Бабке деваться некуда, тесто замесила, колобка испекла и на открытое окошко студиться положила.

— Замелзнут… — глубокомысленно заметил Мишка.

— Они оба злые, пусть мерзнут, — решил Николай.

Я не сразу и сообразил, о чем спор, и лишь потом мысленно хлопнул себя по лбу — про зиму же рассказываю, какие открытые окна?!

— И вот лежал наш колобок, лежал, да и надоела ему сия диспозиция. Огляделся, перекрестился, дому поклонился и пошел куда глаза глядят. Да, покатился… и глядели его глаза прямо на дорогу в Санкт-Петербург! Долго ли, коротко ли шел, то никому не ведомо, но повстречалось колобку на пути целое прусское капральство — все при ружьях, с багинетами, морды страшные, а на веревочках за собою мортирную батарею тащат. Главный капрал как глянет, да зубом как цыкнет, да как гаркнет:

— Кто ты таков есть? В мой брюхо марш-марш шнеллер! Я есть рюсски земли забирать, рюсски хлеб кушать, рюсски церковь огонь жечь, рюсски кайзер матом ругать!

Не растерялся колобок — вынул шпагу булатную да побил неприятеля, а наиглавнейшему капралу ненасытное брюхо в пяти местах проткнул.

— Шпага у него откуда?

— Как это откуда? — старательно делаю вид, что сказка именно так и задумывалась. — Будто не знаешь — русский народ может босым-голым ходить, но всегда найдет, чем супостату брюхо продырявить! Далее сказывать?

Можно и не спрашивать, даже поручик Бенкендорф закивал, испрашивая продолжения.

— И собрал колобок с пруссаков ружья, порох-пули прихватил, мортиры в карман засунул… а найденные талеры в болото бросил — немецкое серебро фальшивым оказалось.

— Мортира в карман не поместится!

Ага, не поместится… я тоже думал раньше, что трофеев может быть слишком много, пока не познакомился с Мишкой Варзиным. Одна история с подаренным майору Потифорову «Опель-Адмиралом» чего стоит. Но, думается, детям еще рано знать такие подробности.

— Это сказочные пушки, они куда угодно поместятся. Ну так вот… идет себе колобок дальше, никого не трогает, а навстречу — венгерские гусары, два эскадрона! — Миша испуганно взвизгнул и прижался сильнее. — Но нашего героя так просто не взять — как из ружей залпом выстрелил, как еще картечью бабахнул… Кругом дым, ржание конское… а потом тишина.

— Ой!

— Вот тебе и ой! Это называется активной обороной.

— Простите, Ваше Императорское Величество, — вмешивается Бенкендорф.

— Я же просил…

— Да, простите, государь, но использование мортир для стрельбы по…

— Хм, поручик, а тебе не кажется, что подобная занудливость присуща более всего прапорщикам?

— Да?

— Сомневаешься?

— Никоим образом, государь! Более того, уверен, именно ручные мортиры будут способствовать дальнейшим победам колобка над любым противником.

Сообразительный немчик попался, на лету схватывает. И если в профиль присмотреться — один в один наш полковой особист, только помладше. Еще бы не эта смешная форма…

— Далее-то что было?

— Да все было! И поляков гонял, лично пленив мятежника Костюшко, и турок бивал, шведов лупил и в хвост и в гриву…

— А как же Петербург? — забеспокоился Николай. — Побывал?

— Как же, известное дело, побывал. Лично вручал герою золотую шпагу за храбрость и подвиги.

— А сам говорил, что давным-давно это было!

— Тайны хранить умеете?

— Да!!!

— Вот сие и есть тайна великая. Не приведи Господь, англичане про колобка узнают, нехорошо получится.

— А ордена у него есть?

— Конечно.

— Значит, это граф Платов! Ты его в Индию послал!

Кто, я? Не может быть! Твою же ж мать, не хватало еще с союзниками расплеваться. Они союзники? Ничего не понимаю… А как же Буонапарте? Голову сжало невидимым стальным обручем, и в виски будто впились острые иголки. Сердце забухало, прыгая где-то между желудком и горлом. Я кто? Гвардии рядовой Романов Павел Петрович или император с теми же фамилией, именем, отчеством? Это сны? Не понимаю… совсем ничего не понимаю… Дети, сказки, поручик в дурацком парике с косичкой, проступившая сквозь намотанную на руку салфетку кровь… Можно ли во сне сойти с ума? Кажется, у меня получилось.

Прочь отсюда, бежать прочь! Очнуться в уютной и такой родной землянке… здесь все чужое… только… Нет, это мои дети!

— Государь?

— Все потом, поручик, все потом. Зайди утром.

— Но, Ваше Императорское Величество!

— Все, я сказал! Или больше заняться нечем? Проведи в роте политинформацию.

— Простите, государь, а что такое…

— Выполнять!

— Слушаюсь, Ваше Императорское Величество!

ГЛАВА 2

Потрескивают свечи в затейливом подсвечнике на столе, и отблески огня играют на гранях хрустального графина. Дворец уснул, и настороженная тишина затаилась в темных углах. Не люблю тишину, вечно ожидаешь от нее какой-нибудь гадости и редко обманываешься в ожиданиях и предчувствиях. И пить в одиночестве не люблю. Видимо, и настоящий Павел не злоупотреблял подобным, недаром на приказ принести вина лакей выказал крайнее удивление. Но, будто зная, что за такую ошибку ругать не буду, принес, дурак, коньяку…

Вот он, как жидкий янтарь, покачивается в моем бокале, и я все никак не решусь пригубить, разрушить хрупкое очарование грубым прикосновением губ. Медленно вдыхаю знакомый аромат… Знакомый? Пожалуй, что так. Но откуда, если ранее никогда его не пробовал? Я не пробовал? А кто же тогда…

Нет, об этом вспоминать не будем — по сию пору стыдно становится. Да, но за что стыдно? Какое мне дело до того, что творил когда-то будущий император Павел Первый? Дело есть — неизвестно отчего ощущаю себя одновременно и им, и собой, с ответственностью за поступки и того, и другого. Раньше такого не случалось, сны шли своей дорогой, свернуть с которой совершенно невозможно — ночь, табакерка, шарф. Как собака с попавшей в колесо лапой — пищи, но беги. Сейчас же все иначе. Я — император? Да, я император. Гвардии рядовой Павел Петрович Романов, исполняющий обязанности императора.

Долгий глоток, пустивший огонь по жилам и разрешивший сомнения. Понюшка табаку, изрядно прочистившая мысли… Да какая разница, как это получилось и долго ли продлится — я солдат и приносил присягу. Император, присягнувший трудовому народу? Ну что же, тем хуже для народа нетрудового! Разберемся, как говаривал покойный отец, засучивая рукава перед входом в полицейский околоток.

Рука непроизвольно потянула из ножен шпагу. Клинок блеснул в неверном свете, будто подмигивая и спрашивая: «Ну, когда же пойдем резать буржуев, государь?»

Ответить не успел — возникший и сразу же оборвавшийся крик в примыкающем к спальне коридоре заставил резко обернуться к дверям. И сразу — гомон голосов, распахнувшиеся от сильного толчка створки, сверкание обнаженного оружия. Меня пришли убивать? Вот эта немецкая сволочь пришла меня убивать?

— Государь, вы перестали царствовать! — Глаза графа Палена лихорадочно блестели, а винный дух шибал и за пять разделяющих нас шагов. — Император — Александр! По приказу императора мы вас арестуем!

Ну ни хрена себе концерт по заявкам тружеников тыла, как выражался гвардии капитан Алымов!

— Ордер покажи.

— Орден? — переспросил любезнейший Петр Алексеевич и отчего-то смутился. Наверное, думал, я не знаю о его масонских шашнях? — Извольте отдать шпагу! Государство переполнилось мерзостью вашей тирании и не желает больше терпеть сумасшедшего на троне.

— Да что ты с ним церемонии разводишь, граф? — Новое действующее лицо было изрядно пьянее и соответственно решительнее. — Пускай отречение подписывает!

— Платоша, тебя ли вижу? И братца Коленьку привел? — Стараюсь, чтобы в голосе моем звучало радушия и доброжелательности чуть больше, чем в них можно поверить. — А я вот, понимаешь, ночей не сплю, все ожидаю визита вашего бляжьего семейства. Небось к мамашке-то в кровать запрыгнуть не опоздали? Нехорошо, Платоша, очень нехорошо…

— Да ты… — взревел Зубов, и ранее-то не отличавшийся кротостью нрава, но был остановлен графом Паленом:

— Спокойнее, Платон Александрович! В сем деле горячность пагубна, — и уже мне: — Извольте отдать шпагу!

Придвинулись. Рыл десять, да еще за дверью слышны голоса. Если навалятся толпой, то просто затопчут на хер. И до сих пор не кинулись только из приличия — каждому хочется меня придушить, но стесняются лезть первыми, боясь показаться выскочками и торопыгами. Нет, уж всяко не сомнительная слава цареубийцы отпугивает. Что-то подсказывает — это настолько привычное дело, что ни внутреннего протеста или какого-либо замешательства не вызовет.

— Шпагу, говоришь? Ах, мин херц Питер, только из уважения к памяти прадеда, чье имя вы носите… — Пален улыбнулся, недослушав, и пошел вперед, протягивая руку: — Да, только из уважения вы не будете повешены!

Сильно отталкиваюсь от стола… клинок неожиданно легко входит графу в живот. Сейчас посмотрим, голубчик, чем ты нынче закусывал. Не хочет показывать — молча валится на бок, утягивая оружие за собой. Нет, друг ситный, так не пойдет!

Немая сцена. Что застыли, не ожидали подобной прыти от придурковатого императора? Для надежности упираюсь ногой Палену в грудь и выдергиваю шпагу. Вовремя — успел подставить под опускающийся палаш. Ур-р-р-оды, никакого почтения — царей убивать и так грех большой, а уж в капусту рубить… Чай, не в лихой кавалерийской атаке. Кто это, не Федор ли свет Сергеевич? И не сидится дома трухлявому пеньку?

Старый-то он старый, но удар Борятинского заставил отступить назад, к столу. Я не великий полководец, мне ретираду совершить не зазорно. Левая рука нащупывает графин. И тут же противник едва успевает уклониться от летящего в лицо хрустального снаряда, доставшегося стоящему позади генералу с мясистым красным носом. Точное попадание в лоб — осколки брызнули немногих хуже гранатных, с меньшим, правда, ущербом для неприятеля.

Зато удивил. И даже, кажется, остановил. По-моему, неожиданный отпор и внезапная гибель Палена несколько остудили пыл заговорщиков. Впрочем, не стоит себя обманывать: обратной дороги у них нет.

— Навались! — орет Зубов.

— Платоша, а не угостить ли и тебя горячительным? Али табачку на понюшку?

— Убью!

Не убил. Застыл, широко открыв рот, когда от дверей раздался спокойный голос поручика Бенкендорфа:

— Товсь! Цельсь! Пли!

Однако против лома нет приема. Особенно если этот лом мелко порублен и заряжен в гвардейскую фузею образца тысяча семьсот девяносто восьмого года. Шучу, конечно, но там калибр таков, что вполне можно и картечь горстями засыпать — палец пролезает. А бабахнуло не хуже «катюши» — спальню заволокло дымом, сквозь который доносились крики раненых и уверенные команды Александра Христофоровича:

— Скуси! Забей! Товсь!

Пользуясь всеобщей суматохой, на всякий случай лезу под стол. Оно мне нужно, пулю от своих схлопотать? А если назвать это военной хитростью и отступлением на заранее подготовленные позиции, так вовсе выглядит не благоразумной осторожностью, а чуть ли не безрассудным геройством.

Но место занято — кто-то в парадном мундире (под рукой чувствуется жесткое золотое шитье) отталкивает меня и не пускает прятаться. Что же за скотина такая? Бью наугад обутой в тяжелый ботфорт ногой. Раз, другой… на третий ногу перехватывают и резко дергают на себя. Валюсь навзничь, крепко приложившись затылком о паркетный пол так, что искры из глаз да шпага вылетела из руки и укатилась в неизвестном направлении, и тут же сверху наваливается громадная туша. Мало того, что душит, так еще и царапает шею камнями повернутых внутрь перстней.

Пытаюсь отбиться, но противник явно сильнее. Ах ты, фашистская сволочь… Впившееся в ляжку сквозь кожу лосин что-то острое побуждает к действию — очень не хочется помирать раненному в задницу. Тыкаю обоими указательными пальцами туда, где по блеску угадываются глаза… Правым попал, да так, что на лицо плеснуло липким и горячим. И уже можно освободиться, вздохнуть и встать хотя бы на четвереньки.

Еще залп! Пули хлестнули по окнам, и поднявший шторы холодный мартовский ветер задул свечи. Дым, впрочем, тоже развеял, что стало заметно после того, как внесли несколько зажженных факелов. А стреляют-то солдатики хреново — из десятка заговорщиков лежат лишь пятеро, причем троих могу с гордостью записать на свой счет. Поднимаюсь с колен, пока никто не обратил внимания на пикантную позу, и стараюсь принять величественный вид.

— Поручик, тебе тоже не спится? Согласись, в этой ночи есть какая-то томность.

Сказать, что Бенкендорф выглядел удивленным, — ничего не сказать. Не удивленным, скорее, стукнутым пыльным мешком по голове. И лицо являло сложную гамму чувств, а чо, как настоящий буржуи, я теперь и в фортепьянах разбираюсь, — от облегчения при обнаружении меня живым и здоровым до некоторого разочарования. Неужели он огорчился невозможностью свершить праведную месть за невинно убиенного государя?

— Ваше Императорское Величество!

Возгласу поручика вторит звон. Звон оружия, брошенного заговорщиками на пол. Виктория? Да, она, но только с тыльной стороны, с той, где спина теряет свое благородное название. Так что рано еще праздновать, вот кое-что сделаем, и уж тогда…

— Солдаты! Братцы! Орлы! — Гренадеры вытянулись по стойке «смирно», хотя, казалось, более некуда. — Да, орлы! Но не солдаты-победители… Почему на поле боя оставлен враг, не желающий сдаваться?

Не понимают, лупают оловянными глазами и молчат. Ладно, попробуем зайти с другой стороны.

— Вы разве не видите, что подлый супостат упорствует и по сию пору не сложил оружия? Тому ли учил чудо-богатырей генералиссимус Суворов? Не слышу ответа, господа офицеры!

Взгляд правофлангового, усатого детины лет тридцати пяти с пройдошистой рожей ротного старшины, мигом приобрел осмысленное выражение. Покосился на меня, на лежащие шпаги…

— А хуле теперя! На штык их, робяты!

Управились меньше чем за минуту. Слегка погрустневший Бенкендорф подал шпагу, потерянную мной в героической битве у стола.

— Спасибо, поручик. О чем печалишься?

— Простите, государь, но я так и не смог выполнить ваше приказание.

— Какое?

— О проведении политинформации. Не зная, что сие из себя представляет, я взял смелость…

— Пустое, ты все правильно сделал.

— Да?

— Ну, конечно же. Настоящая политинформация — суть объяснение подчиненным подлой природы врага, определение врага на сегодняшний день с государственной точки зрения и, главное, объяснение, почему уничтожение супостата является благом не только для державы, но и для каждого солдата по отдельности. Ты прекрасно справился, Александр Христофорович, проявив разумную инициативу, соответственно должен быть вознагражден.

— Ну что вы, государь, не за награды… — слишком ненатурально начал отнекиваться Бенкендорф.

— Верю, конечно, верю, что движимый исключительно помыслами о благе Отечества… — чего я несу, он же немец? — Да, Отечества!

Кончик шпаги упирается в грудь лежащего без памяти генерала, получившего графином в лоб.

— А вот скажи мне, поручик, каким манером сей мерзавец похитил твой орден да себе нацепил? Изволь исправить недоразумение и не допускать подобного впредь!

Бенкендорф присел на корточки и дрожащей рукой потянулся к звезде Георгия второй степени. Остановился, недоверчиво подняв голову:

— Государь, но он же генеральский?

— И чего? Зато будет куда расти и к чему стремиться. Карьеризм, братец, подобен елдаку! У каждого офицера быть непременно должен, но показывать его на людях неприлично. Но мы тут все свои, не так ли? Не стесняешься же ты в бане?

Оставив свежего кавалера радоваться награде, обращаюсь к солдатам, тьфу, то есть офицерам:

— Ну что, господа лейб-кампанцы, каковы ваши дальнейшие действия? Вот ты, что скажешь? — Палец указывает на гренадера, первым пошедшего в штыковую.

— Сергей Викторов Акимов! — представляется тот.

— Викторович, — мягко поправляю.

— Так точно, Ваше Императорское Величество!

— И?

— И бить врага далее, покуда не опомнился! Пленных допросить, да и раздавить змеиное кубло разом.

— У нас есть пленные?

— А как же! — ухмыльнулся Акимов. — Господин поручик изволили сюда полкового командира принести.

— Депрерадовича?

— Так точно! Господин полковник хотели помешать нашей роте на полиформации следовать, так его… того…

— Где он?

— Да там, под диванчик положили.

Не успел я отдать приказание, как за спиной послышался хлесткий звук удара и возглас Бенкендорфа:

— Кусаться вздумал, сучье вымя? Так сейчас и вторую ногу выдерну.

Оборачиваюсь — поручик трясет укушенным до крови пальцем, другой рукой выворачивая пленному ухо. Только что замечаю некоторое несоответствие, ранее пропущенное мимо внимания, — у того всего одна нога. И какого черта, прости Господи, на костыле сюда приперся? В прошлых снах этого инвалида не встречал. И кто же таков?

— Александр Христофорович, голубчик, ты точно ему ничего не оторвешь? По «Уложению», конечно, четвертование полагается, но давай дождемся приговора трибунала. И вот тогда милейшего генерала… э-э-э…

— Зубова, государь!

— Что, опять Зубов? Когда же они кончатся?

— Брат вот этих самых. — Бенкендорф кивает в сторону душившего меня одноглазого исполина, милосердно добитого штыком, и еще одного, с развороченным пулей лицом. Интересно, как опознал? — Надо бы все их семейство пощупать, государь.

— Дело говоришь. Акимов!

— Я, Ваше Величество!

— Полковника тащите сюда, и поможешь поручику допросить обоих. Только ласково, а то ведь вы, ироды, и для эшафота ничего не оставите. И пару пистолетов мне раздобудь.

— Сей секунд, Ваше Императорское Величество!

А сам подмигивает с таинственным видом, будто выпить тишком от жены приглашает. Что за секреты такие? Отвожу гренадера в сторону:

— Ну?

— Намедни довелось такую пару видеть, что лучшей во всем Петербурге не сыскать…

— Так принеси.

— Тут такое дело, Ваше Императорское Величество… они работы самого Симона Норча, и…

— Да хоть работы капитана Мосина! Царь я, или хрен собачий? Если лучшие, то должны быть у меня!

— Разрешите взять с собой еще роту семеновцев?

— Один не донесешь?

— Но ведь…

Некогда слушать объяснения — махнув рукой, отпускаю Акимова, вручив в качестве мандата и подтверждения полномочий золотую табакерку с собственным портретом на крышке. В смысле, с портретом Павла. А что, не хуже любого удостоверения личности — вряд ли у кого достанет духу сомневаться в предъявителе сего.

Как там наш предобрейший Валериан Александрович поживает? Явно не хуже братьев, те вообще никак не поживают. Но морду графином разнесло так, что не только мне, и родному папаше мудрено было бы узнать. И если давеча в слабом свете свечей лицо показалось знакомым, то сейчас… маска, на которой кровь перемешалась с пудрой и румянами. Говорит еле слышно, слова скорее угадываются по движению губ, но допрашивающий Зубова Бенкендорф вполне разбирает, знай себе чиркает перышком по бумаге ровным изящным почерком, умудряясь не посадить ни единой кляксы.

— Вечор о том и хотел доложить, государь! Кабы изволили выслушать…

Что там? По мере чтения холодеет спина, но в груди разгорается горячая, но спокойная ярость. Именно так, хотя и не знаю, как это сочетается между собой.

— Не врет? Полковника допрашивал?

— Еще сразу после ареста, государь, вот его листы. Потому и поспешил на… э-э-э… на выручку.

Хреново, все настолько хреново, что хочется плюнуть на все и отдаться на волю судьбы. Хотя… да, большевики не должны ждать милостей от природы!

— Поднимай полк, Александр Христофорович.

— Но ведь я…

— Про елдак помнишь? Справишься — быть тебе к утру полковником! Сомневающихся и колеблющихся вязать, сопротивляющихся на штык, верным — следующее звание и монаршая милость. Выполнять!

— Извините, государь, а…

— Списки у тебя есть? О выполнении доложишь.

— Давай! — Верные гвардейцы, отрабатывая пожалованный офицерский чин, разбегаются и с размаху бьют в дверь массивным буфетом карельской березы. Грохот, звон стекла, щепки в разные стороны… Вообще-то тут не заперто, да и открывается в другую сторону, но очень уж хочется предстать перед блудным сыном в виде гневающегося Зевеса — в громе и молниях. Верещит затоптанный лакей, тонко визжит женщина… Странно, ни единого слова не произнесла, а немецкий акцент чувствуется.

Александр не спит и, как ни удивительно, одет. Впрочем, после побоища в моей спальне чуть ли не половина столицы должна проснуться. Стоит бледный, сжимая шпагу и с решимостью глядя на вскинувших ружья к плечу семеновцев. Я вхожу нарочито неторопливо, и он вздыхает с видимым облегчением:

— Так это не… Я арестован, Ваше Императорское Величество?

— Нет, бля, пришел тебя в афедрон поцеловать. — Эта орясина вымахала выше головы на две, поэтому до морды достать и не пытаюсь, попросту бью ногой по обтянутым лосинами… Господи, аж у самого мороз по коже!

Гвардейцы деликатно отворачиваются в твердой уверенности, что их императору уж точно ничего более не грозит. Хватаю сына (сына? а ведь в самом деле…) за воротник и подтягиваю поближе, заглядывая в побагровевшее от сдерживаемых боли и крика лицо:

— Отцеубийством решил развлечься, сучонок?

— Государь…

— Заткнись! Бабка твоя мужниными костями трон выстелила, чтоб сидеть помягче было, так по ее стопам пойти захотелось? В глаза смотреть!

— Я…

— Ты! Накося — выкуси! — Кукиш плющит нос Александра, предавая фамильные черты. — И уйми эту дуру, наконец.

Визг моментально прекратился — утонченная немецкая натура жены наследника не выдержала русской грубости и предпочла упасть в обморок. Подглядывая, впрочем, одним глазом.

— Лиза!

— Молчать! На козе женю Иудушку!

— Государь, позвольте сказать…

— Не позволю! Или нет, говори… Да, не поговорить ли нам о судьбе Алексея Петровича? Или про то, как Иоанн Васильевич…

— Простите его, Ваше Величество!

Оборачиваюсь — вот только императрицы Марии Федоровны нам и не хватало. Что тут можно сказать — семейный праздник удался на славу.

Документ 4

ГЛАВА 3

Ну и ночка выдалась, скажу вам, только врагу и пожелаешь. Честное слово, в августовском наступлении легче было. Там все понятно — враг впереди, рядом и сзади только свои. А тут… гадюшник, и я посредине. Похожее было в начале мая двадцать четвертого года, когда наш отряд в Керженских лесах попал в засаду.

Что, разве еще не рассказывал про буйную молодость? Было, было… В руке «маузер», в голове ветер, в заднице шило… Да в ЧОН, почитай, все такие были, не исключая командира. Ну и вломил нам крепко протопоп Аввакум, окружив всей бандой в заброшенном скиту. Нет, конечно же, не настоящий, просто кличка такая. Как жив остался — не знаю.

Не знаю и сейчас. Всю ночь какая-нибудь сволочь обязательно изъявляла желание убить меня разнообразными способами. Сначала в спальне, потом, когда не получилось, на площадь Коннетабля через мосты заявились в полном составе сразу два полка — Преображенский да Измайловский, традиционные бунтовщики. Пришли и встали. М-да… хорошо, что здесь не принято царские дворцы штурмом брать. Если бы пошли на приступ… Ну полсотни, пусть даже сотню смогли бы перещелкать охотники со штуцерами, занявшие позиции у окон, а дальше?

А дальше стало легче — в тыл мятежникам зашли неизвестно откуда появившиеся гатчинские егеря при двенадцати орудиях, что позволило разрешить ситуацию полюбовно. Да, и где теперь взять столько офицеров на открывшиеся внезапно вакансии? Жестокий век, жестокие нравы — ведь говорил же и просил быть милосердными хотя бы до суда.

К утру внутренний плац более всего походил на смешение тюрьмы с чумным бараком — то и дело появляющиеся с добычей семеновцы и подключившиеся к потехе конногвардейцы приносили новых арестантов и, не церемонясь, просто бросали связанными в общую кучу. Далее уже распоряжались солдаты запятнанных было изменой полков, сортируя пленных по рангу и чину.

— Смотри, ты этого хотел? — От звуков моего голоса Александр вздрагивает и непроизвольно закрывает руками ушибленное место.

— Я не думал…

— Вот и хреново, что не думал. Гляди, гляди, цвет армии у ног наших… генералов только два десятка… А если завтра война? Я чем, жопой твоей воевать стану? Так ведь и ей нельзя, тебе же думать нечем будет.

Совсем застращал парнишку. Ничего, оно даже полезно, чай, не баре какие… Ах да, pardone mois, они самые и есть, причем наиглавнейшие. Ладно, хватит кнутов, переходим к пряникам.

— Ошибки исправлять будешь, понял? — Вытянулся и не перебивает. — После разбирательства зачинщиков на плаху отправим, без этого нельзя, а остальных под свое начало возьмешь. Да не радуйся еще, дурень. О званиях и орденах забудь — лишен и разжалован. Чего моргаешь, скажи спасибо, что не до рядового.

— А…

— Молчи. На престол хочешь?

— Только после вас, Ваше Императорское Величество.

— Именно, Сашка, именно так! После, а не вместо. Но я не тороплюсь — лет через пятнадцать, коли до генерала дослужишься, вернемся к этому разговору. Пока же иное — заберешь все вон то гвардейское отребье, штафирками разбавишь и сделаешь из них солдат. Как — сам думай. Теперь ступай, господин прапорщик. Да, еще… не заставляй меня жалеть о допущенной мягкости. Иди.

Побрел, по-стариковски шаркая ногами и с опущенной головой. Сделав несколько шагов — обернулся:

— Граф Панин был вызван из Москвы и является…

— И является покойником! Нету больше твоего графа, весь кончился — семеновцы порешили впопыхах, даже допросить толком не успели.

Едва он ушел, как тут же явился поручик Бенкендорф, вооруженный громадной папкой для бумаг, внушающей почтение всем своим видом. И настроение имел Александр Христофорович несколько подавленное. Неужель не развеялся за ночь?

— Государь, должность статс-секретаря подразумевает…

— Вздор! Здесь только я могу чего-либо подразумевать. И ты тоже, но гораздо меньше. Вот почто твои мерзавцы вице-канцлера удавили? Кто указы писать теперь будет, а?

— Так ведь сопротивлялся!

— Да? И лицом о стену пытался убиться? Каков негодяй! Все, возражений более не потерплю, и мозги мне е… хм… пудрить прекращай! Пиши!

Поручик тяжело вздохнул, выудил из недр бездонных карманов походную чернильницу да гусиное перо и изобразил внимание. Что же, с него, пожалуй, и начнем.

— Готов? Пиши, голубчик… Сего дня, дату сам поставь, года тысяча… это тоже сам, чай грамотный, повелеваю. Что, титулование? Его, давай, опустим. Как нельзя? Хорошо, пусть будет просто — Император Всея! Нет, уточнения не надобны, дабы потом не пришлось каждый раз дополнения вносить.

Корябает, да так ловко! Неплохого, однако, немчика себе нашел — аккуратный, сообразительный, в меру честолюбивый и не без инициативы. Ну, вылитый особист.

— Так, далее пошли. Назначить полковника Бенкендорфа Александра Христофоровича, год рождения укажи, командиром особой лейб-гвардии Павловской сводной дивизии, точка. Оклад содержания определить в соответствии с… Тебе сколько денег надобно?

— Государь…

— Крепостных не дам, и не проси, самому нужнее. Ладно, пиши далее: оклад содержания определить в разумных пределах, ограниченных целесообразностью. Опять точка. Приступить к исполнению обязанностей оному полковнику… Когда сможешь?

— Я — тотчас, Ваше Императорское Величество!

— Нет уж, погоди, сначала с бумажными делами покончим. Давай-ка следующий лист. Ну?

— Указ о раскулачивании участников вооруженного мятежа… Постой, что значит «подвергнуть злодеев кулачному битию»? Я для кого диктую? Нет, так не пойдет, переписывай.

— Но, Ваше…

— И не спорь. Указ о конфискации имущества недвижимого, движимого, включая украшения и носильные вещи, а также деревень, душ крестьянских и прочего, в Указе сем не упомянутого, но подлежащего изъятию. Списки, кстати, готовы?

— Составляются, государь.

— Ага, как закончат, все перебелишь и мне на утверждение.

— Будет исполнено!

— И найди, наконец, Акимова! Где обещанные пистолеты? Как голым хожу, ей-богу.

Я — бюрократ! Настоящий махровый бюрократ без подмесу. Вывод сей сделан из испытываемого при составлении бумаг несказанного удовольствия. Пара надиктованных второпях указов наполнила грудь великой радостью, сравнимой разве что с восторгом при командовании парадом. М-да… ну и привычки достались в наследство. Но, по правде сказать, изживать их рано, тем более текущий момент требует… требует… точности, вот чего он требует. Помню, капитан Алымов как-то говорил, только шепотом и оглядываясь по сторонам: «Коммунизм, товарищи красноармейцы, это не только советская власть плюс электрификация всей страны, но прежде всего — строгая большевистская отчетность».

И где же раздобыть человека для такой отчетности? Новоявленный полковник, при всех его достоинствах, не подходит совершенно — молод, романтичен, в голове звон шпаг и марши будущих побед. А вот сыскать кого с чернильницей вместо сердца… Память услужливо подсовывает образ холеной морды, лучащейся приветливостью и некоторым самодовольством. Лексан Борисыч? Ну уж нет — князь Куракин, как кажется, не задолжал только нищим на папертях, да и то по причине пренебрежения медными деньгами. Такой не токмо Родину, но и меня продаст с потрохами, коли цену дадут. Надо, кстати, разобраться… вот отчего милейший друг детства проигнорировал приглашение на вчерашний ужин в узком кругу? Знал и списал со счетов? Вот сука!

— Так в точности и передам, Ваше Императорское Величество!

— Что? — я в недоумении обернулся к прапорщику новой лейб-кампании, еще одетому в солдатский мундир, но с офицерским шарфом. — Что передашь?

— То, что Ваше Императорское Величество изволили отказать княгине Анне Петровне Гагариной в аудиенции по причине… Прошу прощения, государь, про самку собаки ей тоже говорить?

Ну ни хрена себе через две коряги об пень и три раза по столу! Я уже вслух думать начал? Осторожнее, Павел Петрович, ведь обязательно поймут неправильно.

— Передай Аннушке… твою мать… то есть княгине, что видеть ее более не желаю! И какого… хм… почему она не в Милане?

— Не могу знать!

Он не может… а я? Я могу? Все же могу — память вновь заявляет о себе, но давлю не вовремя проснувшееся чужое чувство. Аннушка, милая Аннушка… Мое? Цыц, кобелина проклятый! Десяток детей, на башке лысина, а туда же?

— В шею гони, прапорщик! К чертям собачьим! Чтобы ни одной бабы тут не было!

— И меня, Ваше Величество? — Тихий голос за спиной наполнен непонятной грустью.

Это кого нелегкая принесла? Как флюгер — туда-сюда все утро кручусь. Но тем не менее оборачиваюсь на знакомые интонации. Маша?

— Сударыня? — Императрица… жена… не похожа на ту, но что-то… Стоит, улыбаясь робко и виновато, будто извиняясь за ночную истерику у разбитых дверей в спальню старшего сына. — Извольте вернуться в свои покои.

— Государь, вы тут… — Волнуется? — Холодно нынче, вот возьмите…

Только сейчас ощутил озноб. Он появился как-то разом, не замеченный ранее из-за напряжения и общей взвинченности.

— Спасибо, — протягиваю руку за теплым плащом с меховой подкладкой и соприкасаюсь с ее рукой. — Спасибо, душа моя.

— Я беспокоилась. Ночная стрельба, вы появились и снова исчезли, караул не выпускал… Я боялась за вас.

Бенкендорф успел выставить охрану? Незаменимых людей не бывает, но у Александра Христофоровича, судя по всему, есть все предпосылки стать первым таким.

— Спасибо. — Сил нет отпустить узкую горячую ладонь. — Спасибо, Маша.

— Вы изменились, Ваше Величество.

Чертова женская проницательность! Разглядела то, в чем и сам еще не разобрался. Что ответить? Да, дорогуша, я не император, а боец Рабоче-крестьянской Красной Армии, и поэтому вместо менуэта с гавотом мы спляшем кадриль под гармошку — так?

— Что это мы как немцы? Давай уж за-свой, чай, не один год вместе.

Оказывается, у нее такие красивые глаза! Особенно сейчас, широко распахнутые от глубочайшего изумления. И опять улыбка тронула губы.

— Нет, уже не немцы. И ты стал другим.

— Это только кажется.

Мария Федоровна не находит ответа, только вздрагивает от звуков ударов, раздаваемых гренадерами особо строптивым арестантам. Плащ сам собой оказывается на ее плечах.

— Замерзла совсем?

— А ты?

— Пустое… Так, может, чайку прикажем?

— Господи! — знакомо всплеснула руками. — Поди, с вечера голодный!

И засуетилась в извечной женской заботе — накормить вернувшегося домой мужчину. И неважно, с войны ли, с работы ли…

Завтракали по-простецки, чуть ли не в походных условиях. Видимо, повара или разбежались, убоявшись случившихся событий, или обленились до такой степени, что прямо вот готовые кашевары в Сашкины штрафные батальоны. Впрочем, я и в прошлой жизни, в том смысле — в настоящей жизни, едок непереборчивый, а после бурно проведенной ночи и вовсе могу хоть собаку съесть. Лакеев прогнал, нечего нарушать некоторую доверительность обстановки, провожая взглядом каждую отправляемую в рот ложку. Пусть и смотрят со спины, но не люблю. Справлюсь сам, чего уж тут. Да и стол почти пустой: горячих всего два — щи да суп, два холодных, четыре соуса, два жарких, пирожных два сорта, десерт… А конфеты? Где, спрашивается, конфеты? Мне за дамой ухаживать, а скотина-кондитер не озаботился приготовить сладкого? В Сибири сгною паскудника!

— Павел?

— Да, душа моя?

— У тебя так переменилось лицо…

— Вздор!

— Вот опять! Ты каждый раз другой.

— И который лучше?

— Не знаю, просто вдруг глаза становятся такими… не знаю, как сказать…

— Добрыми? — пытаюсь свести разговор к шутке.

— Добрыми, — соглашается она без всякой веселости. — И мудрыми. Даже немного грустными. Так смотрят люди, видевшие смерть.

Вот оно что… глаза — зеркало души. А кто я есть теперь, кто через них смотрит? Я — рядовой Романов, которому снится жизнь императора, или же император, в сумасшественном мозгу придумавший страшное светлое будущее со страшной войной? Ответа нет. Есть? Я — Павел Первый! Павел Первый с половиной… Еще бы узнать, какая из половин настоящая.

— Так видел.

— Кого?

— Ее, смерть. Вот представь — меня вчера убили.

— Не говори так!

— Да-да, убили. Нет прежнего Павла, того, что был когда-то. А новый… новый только рождается. Как водится — в крови и муках.

В ответном взгляде вместо ожидаемой жалости к убогому — неожиданное понимание.

— Расскажи.

— О чем?

— Какая она, смерть? Безносая старуха с косой, да?

— Ну почему же? Вполне приличная молодая леди.

— Леди?

Почему я так сказал? Да первое, что в голову пришло, и сказал. Поправляться не буду.

— Мне так показалось. Было в ней что-то английское.

— Леди, значит, — повторила в некоторой задумчивости. — У твоей смерти английское лицо…

Если бы только такое! В виденном мной будущем оно еще и немецкое, австрийское, румынское, итальянское — разное. И это не считая прочей швали. А тут всего-то делов — англичанка гадит. Естественное состояние, она разве когда-то умела иначе? Ничего, вот ужо Платов доберется до Индии, возглавив национально-освободительную войну угнетенных индусских ширнармасс против британского колониализма, мало не покажется. Арестованные в русских портах корабли — еще цветочки…

— Ваше Императорское Величество!

Ну нельзя так орать над ухом, когда я кушаю. Заикой стану или, более того, подавлюсь, и осиротеет держава.

— Чего тебе, прапорщик?

— Там это… — запинается, не зная, как объяснить. — Александр Павлович спрашивают дозволения войти. Попрощаться хотят.

— Зови.

Вот и очередная семейная сцена назревает, с теми же действующими лицами, но без посторонних.

— Ты был с ним суров. — Мария Федоровна ни единым словом не упоминает об устроенной в защиту старшего сына истерике. — Не жалко родную кровь?

Сказать — не, не жалко, и что только армия сможет сделать из него человека? Не поймет и обидится.

— Так нужно, душа моя. Запах пороха быстро выветрит из головы вольтерьянскую дурь, а звон шпаг и пушечный грохот вообще несовместимы с бредовыми идеями господина Руссо.

Александр вошел и остановился на пороге, то ли ожидая особого приглашения, то ли демонстрируя покорность воле отца-самодура, то ли оценивая эффект, произведенный новым нарядом. По мне, так нормально смотрится. Может, и самому переодеться во что-нибудь казацкое? Мягкие сапоги вместо говнодавов с голенищами выше колен, широкие шаровары… точно, а то из-за натертых лосинами ляжек хожу враскорячку. Кафтанчик тоже ничего, только серебряные пуговицы заменить костяными, чтобы снайперы… Ах да, откуда здесь снайперы!

— А ну, поворотись, сынку, какая смешная на тебе свитка!

Сын захлопал глазами. Видимо, готовился ко всему, вплоть до разноса по поводу отсутствующего парика с буклями, но не насмешки. Мальчишка, хоть и давно женатый, все хочется убедить родителей в способности принимать самостоятельные решения. Одобрительно хлопаю его по плечу, для чего пришлось встать из-за стола и привстать на цыпочки:

— Орел, мать твою! Машенька, это не тебе. С чем явился?

— Вот, Ваше…

— Титулование для парадов оставь. Ну?

— Прожект арестантского батальона, государь.

— Штрафного, Сашка, штрафного! — и объясняю уже помягче: — Мы же людям даем возможность искупить, так? И зачем им потом всю жизнь носить титул арестанта?

— Но позвольте… — вскидывает белобрысую голову.

— Не позволю! — Пробегаю глазами бумагу. — Зачем тебе старые казацкие «сороки»? Вычеркиваем. Твое дело не в осадах сидеть да приступы отражать, а… хотя… Ты чухонцев любишь?

— В котором смысле?

— В самом прямом. Забирай свое каторжное войско да отправляйся в Ревель — будешь учиться морской десант отражать. В Ревель, я сказал! Чтобы через неделю в Петербурге ни одной сволочи не было! Указ напишу, да… И на эскадру напишу, пусть помогут немного.

— Государь, но Ревельский порт еще во льду.

— Как так? Кто позволил? — Смотрит, как на последнего дурачка. Ладно, для пользы дела можно и подыграть самую малость: — Лед сколоть, и в Сибирь! Во избежание его возвращения установить батареи на… ну, там сам разберешься. Всякое иностранное судно, военное или купеческое, подлежит немедленному аресту как возможный пособник неприятеля.

— Льда?

— Кого же еще? При сопротивлении — уничтожить!

Убежал окрыленный. Мне бы в его возрасте кто сказал — топи всех, а Господь разберется… Эх, чувствую, не избежать потом дипломатических скандалов, если намнет копчик какому-нибудь нейтралу. А плевать на англичан, и свалю, не все же им с больной головы на здоровую перекладывать.

— Павел?

— Да, дорогая?

— Ты ведь это не всерьез?

— Насчет чего, льда или Сашки?

— Того и другого.

За стол уже не хочу, потянет в сон, а спать пока некогда. Неторопливо прохаживаюсь по столовой, заложив руки за спину, и стараюсь не оскользнуться на натертом до сияния паркете. Объяснить ей?

— Знаешь… просто боюсь.

— Чего?

— Английских ушей в окружении Александра. Нет, конечно же, там шпионы толпами не ходят, самое обидное — не предадут и не продадут, просто ляпнут ненужное в неподходящем обществе. Англоманы, франкофилы, германолюбцы… бывают такие? Уроды, одним словом: ради желания понравиться иноземной сволочи наизнанку вывернутся. Ага, загадочная русская душа… бля…

— Не понимаю.

— И не нужно. Пусть считается моей придурью.

— Но это не так!

В уме не откажешь. Или в обычном женском тщеславии — кому охота быть замужем за идиотом? Хотя они в большинстве случаев именно таковыми мужчин и считают, но в глубине-то души надеются на обратное!

— Конечно, не так. Но об этом — молчок.

Утро закончилось, и новый день принес сотни новых забот — казалось, здесь даже птички не гадят без высочайшего на то соизволения. Чего проще — накормить солдат, со вчерашнего вечера перебивающихся сухарями с ежечасно подносимой чаркой? Нет, нужно лично бить морды, снисходя с заоблачных высот до мерзостей обыденной жизни. Мордобитие в коей-то мере подействовало, и плац затянуло дымком от костров. Форменное безобразие и нарушение всего что можно, но кухня не справляется, и над огнем в больших котлах готовили баланду для арестантов — морить их голодом не входило в мои планы.

А какие они вообще, эти планы? Знать бы еще самому… За что ни ухватись — под пальцами расползается, подобно гнилому сукну. Оставила мамаша наследство: воры, бездельники, лихоимцы, казнокрады, пьяницы. Одним словом — безродные космополиты, прости, Господи. И какая сука рассказывала когда-то о беззаботной жизни царя-самодержца, сидящего на троне с единственной целью — угнетать да закабалять? Еще неизвестно, где легче, в поле с сохой или во дворце. И где безопаснее.

— Ваше Императорское Величество! — Ну вот, опять кому-то понадобился. — Ваши пистолеты, государь!

Документ 5

ГЛАВА 4

Неужели принесли пистолеты? Вот, ей-богу, безоружным как без штанов себя чувствовал. Шпага не дает той уверенности, да и фехтовальщик из меня, честно признаться, никудышный. Против офицера с такой же зубочисткой еще потяну, но обученный солдат в штыковом бою шансов не оставит, тут к бабке не ходи.

— Вот! — Акимов протягивает оружие рукоятями вперед. — Насилу достал.

— Что же так? — Только сейчас обращаю внимание на слегка потрепанный вид прапорщика — шапка потеряна, неизвестно где добытый медальон висит криво, мундир порван в нескольких местах, рожа расцарапана. — Не кошки ли тебя драли?

— Никак нет, Ваше Императорское Величество! Пострадал при спасении аглицкого посланника от неизвестных злоумышленников, в знак благодарности вручившего сии пистоли за мгновение до смерти!

— Не ори так, братец, совсем оглушил. И объясни — как же ты англичанина спасал, коли тот помер? Он, кстати, точно помер?

— Не извольте сомневаться, государь, мертвее не бывает. Его собственный секретарь и зарезал, сразу после того, как покончил с собою, не выдержав угрызений нечистой совести.

— Чего?!

— Виноват, Ваше Императорское Величество, конечно же, перед тем.

Смотрит честными глазами. Ну чисто агнец, только что заваливший и живьем съевший матерого волчару. Casus belli ходячий… Хотя что, собственно, изменилось? У короля много — так, кажется, говорят? И не думаю, что при наличии живого посла англичане отказались бы от намерений проучить северных варваров.

— Вас кто видел?

Взгляд прапорщика из уставного мигом стал осмысленным. Но что-то мнется, не решаясь говорить.

— Ну же?

— Разве мы бы посмели без приказа, Ваше Императорское Величество? Добром же хотели, деньги даже приготовили… А они на стук в дверь сразу стрелять начали — троих насмерть да двое ранены. Ну вот и разозлились ребята…

— А ты?

— И я разозлился. Виноват, государь!

— О вине после.

Оживился, неправильно поняв знакомое слово. Оно и верно, без стакана не разобраться в случившемся. Но попробуем. Итак, что мы имеем? А имеем неизбежную войну с Англией, страшно недовольной моим замирением с Бонапартием. Зачем я это сделал? Интересный вопрос, ответа на который память не дает — не иначе, встал в те поры с левой ноги или просто захотелось досадить памяти покойной мамаши. Очень уж она негодовала, когда французы последовали ее примеру и укокошили законного монарха, укоротив его на голову. Огорчилась намеком?

— Далее сказывай.

Акимов, обманутый в ожиданиях, тяжело вздохнул и взмахнул рукой. По его знаку четверо рослых солдат с натугой поднесли ближе здоровенный ларец, почти что сундук, с висящими печатями.

— Вот прихватили…

— Что это?

— Не могу знать! Только…

— Ну?

— Кабы каверзы какой не было. А ну как порох внутри?

— А фитиль где и кто поджигать будет?

— А я бы пару пистолетов закрепил, и всех делов! — Потом спохватился: — Виноват, Ваше Императорское Величество!

Не верю. Ни этой плутовской морде не верю, ни в то, что англичанин решил обезопасить содержимое таким хитроумным способом.

— Тащите в мои покои да найдите кого-нибудь, кто открыть сможет.

Специалиста пришлось ждать долго, часа четыре. За это время успел изучить ларец снаружи до мельчайших подробностей, еще раз плотно позавтракать, подписать два десятка указов, касающихся конфискации имущества заговорщиков, отменить полсотни старых распоряжений и даже переодеться, сменив дурацкий немецкий мундир на нормальное одеяние. И почему раньше так не ходил? Молодой был, наверное, и глупый. А сейчас? Сейчас же из зеркала смотрел бравый казак неопределенного, но более чем среднего возраста, курносый, с лысиной ото лба и до макушки, да еще и небритый. Какая-то паскудная чахлая растительность топорщилась на подбородке редкими клочками, а будущие усы представляли собой более печальное зрелище. Срамота!

— Простите за задержку, Ваше Императорское Величество! — Явившийся Акимов вытолкнул вперед себя какого-то пожилого мужика. — Вот, механика привез.

Я еще раз бросил взгляд в зеркало и досадливо поморщился. Да, лучше и не сравнивать, а то от зависти разлитие желчи в организме случится — у привезенного специалиста борода чуть ли не до пояса дотягивает. И чернее воронова крыла, хоть владельцу ее всяко не меньше шестидесяти.

— К вашим услугам, Ваше Императорское Величество! — со степенностью и достоинством поклонился он.

— Врет, — громким шепотом прокомментировал Акимов. — Еле перехватить успел — уже и манатки собирал, намереваясь скрыться.

— Я не скрывался! — Механик запустил руку куда-то под бороду, видимо, во внутренний карман кафтана, и достал скрученную в трубочку бумагу. — Имел предписание…

— Дай сюда, — бесцеремонно, как и полагается самодурственному самодержцу, забираю документ. — Что у нас там?

Ага, вот… Не далее как перед Рождеством я самолично отставил господина Кулибина от места в Академии наук и повелел выматываться из славного города Санкт-Петербурга ко всем чертям собачьим. Нет, формулировка помягче, конечно, но смысл именно таков. А за что? Вот этого в бумаге не указано, просто предписывалось отбыть в Нижний Новгород, в Подновскую Слободу, и сидеть там до особого на то распоряжения. Лихо… ладно еще в Сибирь земляка не законопатил.

Земляка? А ведь точно! Там, в виденном мною будущем, я родился в Подновье. Или только буду рожден? Впрочем, неважно… Но хорошо помню и место, где стоял когда-то его дом, и школу, построенную заботами и хлопотами Ивана Петровича. Вот забавно — церкви в слободе нет и не было никогда, а школа есть.

— Ну и стоило так горячиться, господин Кулибин? — Бумага летит в растопленный по случаю холодной погоды камин.

— Так ведь приказ, Ваше Императорское Величество? — Тон более вопросительный, чем оправдывающийся.

— И что с того? А самому немного подумать? Коварный враг, пробравшийся к самому подножию престола, способен на любую подлость, дабы ослабить Государство Российское! В том числе и подобным образом — удаляя светлые головы, способствующие укреплению и процветанию державы. Но сейчас, когда заговор изменников раскрыт и обезглавлен — да, обезглавлен! — не время лелеять старые обиды и верить клевете.

А ведь проникся Иван Петрович серьезностью текущего момента, даже пытается встать во фрунт, копируя манеры бравого гвардейского прапорщика. И одновременно польщен званием светлой головы.

— Акимов!

— Я здесь, Ваше Императорское Величество!

— Передай полковнику Бенкендорфу, чтобы виновный в подложном приказе граф Пален был непременно найден, арестован и наказан.

— Так ведь убит!

— Кто, Бенкендорф?

— Никак нет, граф Пален.

— Хм… ну мало ли в России графов Паленов?

Наконец-то до прапорщика доходит смысл моего подмигивания, и он с готовностью восклицает:

— Будет сделано, Ваше Императорское Величество! Дело государственное! Непременно подвергнем мерзавца арестованию! Разрешите исполнять?

— Ступай, братец. Да, и еще… распорядись там насчет… — Красноречивый жест понятен без дополнительных уточнений.

— Сию же минуту, государь!

Наврал, дверь распахнулась только через три минуты, и дежурный офицер торжественно провозгласил:

— Наркомовская чарка Его Императорского Величества!

Хм, и когда я успел такое ляпнуть? И вот поди ж ты, услышали и ввели в обиход.

— Заноси, — киваю и показываю на стол. — Только в следующий раз так не кричи, царя заикой сделаешь.

Лакеи, первыми уловившие новые веяния моды, все до одного сменили ливреи на вышитые рубахи, полосатые штаны и смазанные сапоги, немилосердно воняющие дегтем, и стали похожими на половых из трактиров моего будущего детства. Приходилось бывать с отцом на ярмарке у Макария, насмотрелся. И то, что они принесли на серебряных подносах, вполне соответствовало внешнему виду. Их и моему.

— Поставили? Все, проваливайте.

Кулибин улыбается с умилением. Ну да, по его староверским представлениям, именно так и должен вести себя природный царь-батюшка, изволивший захотеть жить по старине, без бесовских заграничных привычек и ужимок. Суров, но справедлив! Да, это про меня…

— Наливай, Иван Петрович.

— Я непьющий, Ваше Императорское Величество.

— Что, совсем? Грех-то какой…

— Совсем. — Кулибин с опаской перекрестился двумя перстами. — Тонкая механика не терпит дрожания рук.

— Вот как? — Я с некоторым сомнением оглядел тарелки с тонко порезанным окороком, ломтиками семги, крохотными, меньше мизинца, солеными огурчиками. В одиночестве пить не хотелось. — И не куришь?

— Человеку от Господа питания дымом не положено.

— А нюхать табак?

— И носом питания не положено.

— Ладно, неволить не буду. — Так и придется пить одному, как горькому пьянице. Эх, где наша не пропадала!

Не пропала и на этот раз — чистейшая хлебная слеза взбодрила, подстегнула утомленный бессонной ночью организм и заставила вспомнить о загадочном ларце английского посланника.

— Вот, Иван Петрович, взгляни. Гвардейцы мои опасаются заложенного взрывающегося механизма, если он там есть, конечно. Вот ты и должен определить. Ну и открыть, разумеется.

Механик, увидев вышеозначенный предмет, сразу подобрался, живо напомнив кота, засевшего в засаду у мышиной норки. Разве что коты не облизываются в предвкушении и не потирают радостно лапы.

— Забавная конструкция, забавная. — С этими словами Кулибин раскрыл принесенный с собой кожаный сундучок. — И очень напоминает польский подарок князю Шуйскому.

— Не слышал про такой.

— Давно было, еще во времена Иоанна Васильевича.

— И?

— И прислали они во Псков похожий ларец, а в нем пуд пороха да десяток заряженных пистолей.

— Сволочи.

— Не то слово, государь! — Иван Петрович извлек из сундучка что-то, напоминающее половинку бинокля. — Только у них не получилось. Ага, и сейчас им хрен на рыло.

— Что?

— Простите, Ваше Императорское Величество! Извольте глянуть.

— Куда?

— Вот, — протягивает свой хитрый агрегат. — Это ночезрительная труба господина Ломоносова, слегка мной усовершенствованная и приспособленная к разглядыванию мельчайших деталей. Ежели вот тут покрутить…

Будет он мне объяснять. Я что, в школе микроскопом не пользовался? Там, правда, поудобнее самую малость.

— Видите?

— Ничего не вижу. А чего там?

— Так вот же… — тычет пальцем в одну из печатей. — Она закрывает отверстие, из которого вылетает пуля.

— Зачем?

— Чтобы убить того, кто попытается открыть, — голос у механика мягкий, выказывающий многолетнюю привычку объяснять великосветским идиотам прописные истины.

— Да я не об этом. — Теперь бы самому набраться терпения. — Как сам посол собирался открывать ларец?

— По всей видимости, никак не собирался, государь. Заметили крупинки пороха, застрявшие в завитушках? Вот!

Саперы-самоучки, мать их за ногу! И что самое обидное — у покойников уже ничего не спросишь. А хотелось бы… Если только… если только ларец не предназначался для расплаты с заговорщиками. В этом случае все сходится — весу в нем, будто и впрямь золотом набит.

— Конечно, большой «бум», и концы в воду!

— Вы гений, Ваше Императорское Величество! Действительно, зачем изощряться, когда можно опустить в воду для смачивания порохового заряда.

Льстит. Спишем на слишком долгое пребывание при мамашином дворе, когда без целования сиятельных задниц вовсе никак.

— Ну так займись.

Неожиданно образовавшаяся бездельная минутка оказалась весьма кстати. Все бегают, суетятся, а я сижу себе в мягком кресле, закинув усталые ноги на низенький столик, и осматриваю преподнесенные прапорщиком Акимовым пистолеты. Забавные игрушки, и, что удивительно, без всяких украшений. Такое ощущение, что большинство деталей отштамповано, а красота принесена в жертву простоте и скорости изготовления. И тем не менее считаются лучшими. С чего бы это? И на какое захолустье рассчитывает неизвестный мне Симон Норч, выпуская сей куриоз?

Зарядил. Немного подумав, попытался разрядить. Не получилось: то ли привычки нет, то ли руки кривые. Ничего, вернется Кулибин, попрошу его о помощи, чай, не откажет императору. Кстати, а сундучок так и остался стоять на полу, ненавязчиво так маня откинутой крышкой. Хм… одним только глазком гляну, и все. А что, он бы и сам мне все показал, не так ли? Ничего же брать не буду, просто интересно.

Так… микроскоп ночезрительный я уже видел, а это что такое? На немецкую гранату-толкушку похожа, может, она и есть? Потом спрошу. Пузырьки какие-то… так он еще и лекарь?

— Осторожнее, государь!

Ну вот, кто просил говорить под руку? От неожиданности пузырек выскальзывает из пальцев и падает мне на колени. И чего орет?

— Не двигайтесь!

Кулибин бледный, с выпученными безумными глазами, кажется, даже борода дыбом встала. Бросается к злополучной склянке, схватил, прижал к груди, отпрянул, закрывая ее всем телом.

— Иван Петрович, какой бес в тебя вселился?

Долго не отвечал, только было видно, как вздрагивают его плечи. Наконец обернулся, держа руку за спиной, и попытался объясниться, сильно притом заикаясь:

— Это… это… опасно. В-в-взрыв!

— Чего нахимичил? — Ой, беда прям с этими учеными! — Философский камень добыл?

— Нет, Ва… Ва… нет, государь. Это ртутный порох.

Мать! Если это то самое, о чем я подумал… да мне бы оторвало все напрочь…

— Ну-ка поподробнее.

Объяснил. Примерно это же нам рассказывал капитан Алымов на занятиях, но почему-то утверждал, что гремучую ртуть придумали англичане. Украли изобретение? А чего, с них станется. У-р-р-роды!

— И что теперь с тобой делать?

— В Сибирь? — Иван Петрович заглядывал в глаза с некоторой надеждой на положительный ответ.

— Слишком легко хочешь отделаться. — Грустное молчание, сопровождаемое тяжелыми вздохами. — А работать кто будет, Пушкин?

— Нельзя в пушки! — Механик явно неправильно понял окончание фразы. — Ствол разрывает сразу.

— Так ты еще и вредитель?

— Но…

— Никаких «но»! Какие есть предложения по использованию изобретения в военных целях?

— Значит…

— Иван Петрович, не зли государя императора, то есть меня. Сроку тебе — неделя. Вопросы?

— А что с золотом делать?

— С каким золотом?

— Из ларца аглицкого посла.

— И много там?

— Еще не подсчитывали, но пуда полтора будет. И пороха столько же.

Да, Иудина доля в последнее время изрядно выросла. Интересно, могу я считать эти деньги своей законной добычей или в глазах просвещенной Европы буду выглядеть обычным грабителем? Для необычного сумма слишком маловата, честно признаться. А если поступить по-рыцарски, как подобает особе благородного происхождения, и вернуть ларец англичанам? Вроде как намек — мол, чужого не надобно, но и своего не отдадим. А не жирно ли им будет?

— Пойдем-ка, Иван Петрович, посмотрим. На месте и определимся.

Вот оно, вражье золото. Оно же — презренный металл, кровь войны и ее вечный двигатель. Даже гвинейских монет не пожалели за мою бедную голову. И несколько толстенных промокших пачек банкнот, похожих на обвязанные веревочкой кирпичи. И аккуратные пакетики из навощенной бумаги. Сам заряд остался цел, пострадала лишь затравка на полках замков, что должны были сработать при открывании крышки. И никаких пистолетов. Экономят, что ли?

— Все же можно было открыть.

Ясен пень, чай не дураки англичане, чтобы бомбу золотой картечью снаряжать. Ладно, мы ведь тоже не лаптем щи хлебаем.

— А не сделать ли нам, Иван Петрович, некий финт ушами?

— Это как?

— Сейчас расскажу.

Документ 6

— Выключенному из Великолуцкого мушкетерского полку, прапорщику Шафоростову, просившему определения в полки московской дивизии, по высочайшему повелению объявляется, что он, будучи один раз выключен из службы за лень, более никуда определен быть не может.

— Отставному прапорщику Марцынкевичу, просившему об определении паки в службу, объявляется, что он, будучи отставлен по его собственному прошению, должен оставаться в том состоянии, какое сам себе добровольно избрал.

— Могилевскому купцу еврею Бениовичу, приносившему жалобу на жителей города Галаца, ограбивших его в прошлом году, объявляется, что как город Галац находится под владением турецким, то и предоставляется самому ему искать своего удовлетворения у турецкого правительства.

— Отставному капитану Вельяминову, просившему позволения носить мундир, объявляется, что как оного ему при отставке не дано, то при том и остаться он долженствует.

— Выключенному из Тамбовского мушкетерского полку подпоручику Волкову, просившему об определении в Малороссийский гренадерский полк, отказано за прихоть.

— Выключенному за лень и нерадение из службы прапорщику Оглоблину, который просил о принятии его по-прежнему в службу, отказано для того, что в оной ленивые и нерадивые терпимы быть не могут.

— В пансионе Августа Вицмана, в Погенполевом доме близь Синего моста под № 106, продается новая книга под названием «Золотая книжка или собрание новых, доказанных, легких, редких и любопытных хозяйственных опытов и искусных действий к пользе и удовольствию каждого… № 55. Узнать, сколько весу в быке, не свесивши его. № 56. Способ выращивать морковь толщиною в руку, а длиною в аршин. Выучить кошку в одну минуту писать на 3-х или на 4-х языках». Сия книжка продается по 5 руб., и кто купит ее по 1-е мая сего года, тот 2-ю часть получит безденежно; для чего при покупке 1-й части будут розданы билеты. Кто же до истечения сего времени ее не купит, тот не прогневается, если и за вторую часть принужден будет заплатить столь же дорого.

— Издана книга под названием: «Любовь — книжка золотая. Люби меня хотя слегка, но долго». Творение сие вообще такого рода, какового еще на нашем языке поныне не было. Так отозвались, и при той назвали «золотой книжкой» в одно слово, как бы согласясь, двое знатоки словесности, читавшие оную в рукописи до издания. Книжка сия почти вся, а паче первые листки ее состоят из притчей (иносказательного содержания). И так, дабы уразуметь прямой смысл, который, впрочем, весьма забавен и любопытен, необходимо нужно читать ее не скорохватом, не борзясь, как обыкновенно читаются романцы, или как некоторые мелют дьячки, что ни сами себя, ни слушатели их не понимают. И так, читай и внимай. Впрочем, любо — читай, а не любо — не читай. Ты и сам, читатель, думаю, той веры, что на всех угодить и критики избежать — мудрено. Человек есть такое животное, которое любит над другими смеяться, и само подвержено равно насмешкам.

Документ 7

ГЛАВА 5

Холодное месиво под ногами, состоящее из снеговой каши пополам с конским навозом, вылетало из-под растоптанных сапог на таких же товарищей по несчастью, идущих в строю рядом. И чавкало в такт:

— Ду-рак, ду-рак, ду-рак…

А кто же еще, как не он? Как назвать человека, человеком с недавних пор не считающимся? Бывшие… так их всех две недели назад окрестил командир батальона, званием всего лишь прапорщик, но называемый исключительно по имени-отчеству. Александр Павлович был краток и немногословен, перед строем он сказал лишь одно:

— Мы все бывшие. Выхода два — умереть с честью… — Тут сделал паузу. — Или без нее. Желающие сделать это могут начать прямо сейчас.

Тогда еще никто не понимал, для чего унтер-офицеры из «постоянного», как их назвали, состава выдали каждому по крепкому шелковому шнурку. Осознание пришло на следующее утро, когда после марша в семьдесят верст сразу шестеро были найдены повесившимися. Второй выход — вот он. Александр Павлович запретил снимать удавленников — они так и остались покачиваться на ветру в безвестной деревушке, определенной батальону на ночлег. Остались, а под ноги им были брошены обломки их собственных когда-то шпаг. Отчего их не сломали еще при лишении дворянского звания? То неизвестно, разве что государь Павел Петрович всегда слыл бережливым и экономным даже в мелочах?

А могли ли унтер-офицеры воспрепятствовать самоубийствам, продолжившимся и в последующие ночи? Наверное, могли. Но не сделали этого.

— Привал! Привал, господа штраф-баталлионцы! — донеслась из головы колонны долгожданная команда.

Отдых. Значит, позади остались пройденные с утра версты, и впереди ждет горячий обед из новомодных изобретений господина Кулибина — походных кухонь, поставленных на сани. Пышущие жаром и дымом луженные изнутри железные бочки не позволили протянуть ноги в пути от бескормицы, исправно снабжая пищей, но они же и заставляли выдерживать непомерную скорость марша — не приведи Господь оттепель, и тогда… Что будет тогда — представлять не хочется. Никому.

Александр сидел на брошенной в снег охапке соломы и вяло ковырял деревянной ложкой в котелке, вылавливая из постных, несмотря на пасхальную неделю, щей кусочки осетровых молок. На жалобы штраф-баталлионцев о невозможности справить даже Светлое Христово Воскресение назначенный в батальон священник, похожий на недоброй памяти Емельку Пугачева, только ухмыльнулся и изрек:

— Поститься да разговляться живым положено, мертвые вообще ничего не едят, мы же — посредине.

Как он сам сюда попал, батюшка не рассказывал, но увидев, как однажды на привале успокаивал штрафников, за неимением оружия затеявших дуэлирование на кулаках, можно было догадаться. Уж больно ловко орудовал выскользнувшим из рукава кистенем, что наводило на некоторые мысли, в основном грустные. Покалечить, правда, никого не покалечил. Вот и сейчас коршуном кружит… миротворец.

— Васька, скоро там?

— Сей момент, Ва…

— Смотри у меня! — опальный великий князь погрозил кулаком нерасторопному, как показалось, денщику и вновь погрузился в раздумья, лишавшие аппетита.

И зачем отец все это устроил? К чему бешеная гонка, после которой из двадцати двух генералов в живых осталось только шестеро? Кто недавно сам попрекал за погубленный цвет армии? И не проще ли было просто казнить заговорщиков, не подвергая излишним мукам? И для чего в тянущемся позади обозе везут шпаги? Ну, насчет последнего высказано недвусмысленно, но вот на остальные вопросы ответов просто нет.

— Кофей готов, Ваше Высочество! — добровольно отправившийся с Александром денщик продолжал упорно титуловать, как и прежде, опуская, однако, запрещенное «Императорское».

— Спасибо, братец, — с благодарным наклоном головы принял дымящуюся кружку.

Поднес к лицу. Запах дома и запах былой свободы. Кофе — это единственное послабление, которое себе позволил прапорщик Романов, отказываясь от остальных.

— Портянки вот еще сухие. — Солдат достал из-за пазухи сверток. — Тяжко ведь…

— А тебе?

— Ништо, Ваше Высочество, — и засмущался своей браваде. — На плацу потруднее было, а тут… Налегке, опять же — харчи добротные, мундир вот теплый.

В доказательство он попытался расстегнуть воротник кафтана, цветом и кроем напоминающего крестьянский армяк, но с пуговицами — хотел показать, что даже жарко.

— Не хвались, у меня такой же.

— Виноват, Ваше Высочество!

Угу, виноват он… чего уж виноватиться, если весь Петербург был повергнут в изумление и ужас новым обмундированием? Из-за него, кстати, и задержались, отыгрывая теперь упущенное время. Нет, не из-за изумления — ждали, пока построят мундиры на четыре сотни человек. А потом вывели всех на Сенатскую площадь…

И у многих из собравшихся на невиданный позор сжималось сердце за горькую участь отца или брата, многие губы шептали проклятия злому тирану, по иронии или ехидству приурочившему оглашение приговора к мартовским идам. Да, шептали… недолго шептали — тем же приговором семьи штрафников выводились в мещанское состояние и определялись к государственным работам. Каким? То Господь ведает. И только нацеленные пушки да штуцеры Багратионовых егерей удержали осужденных на месте, о чем большинство сегодня жалело.

— Останься здесь, — приказал вскинувшемуся было следом денщику, а сам пошел к дороге, где строгие унтеры уже строили в колонну своих подопечных.

Шел, оглядывая хмурые серые лица, заросшие многодневной щетиной. Видел с трудом расправляемые спины бывших блестящих полковников и генералов, нетвердые шаги недавних сенаторов… Внимание привлек знакомый по прошлой жизни худощавый молодой человек, почти ровесник, при попытке подняться с земли кусающий губы.

— Вам дурно, Александр Андреевич?

— Все в порядке, Ваше Высочество.

— Но я же вижу!

— Пустое, не стоящее вашего внимания минутное недомогание. Оно уже прошло.

— Не спорьте с командиром! — оглянулся в поисках кого-либо из «постоянного состава». Или все-таки охранников? — Унтер, поди сюда!

— Я, Ваше Высочество! — тот вытянулся, одним глазом преданно поедая Александра, а вторым продолжая следить за построением.

— Рядового… — покатал на языке непривычное слово. — Рядового Тучкова до вечера разместить при походной кухне.

— Никак не положено! — Вояка оставил бравый вид и сменил его суровостью. — Приказом государя Павла Петровича предписано…

— Я знаю, что там предписано!

Унтер-офицер тем временем достал из кармана бумагу и процитировал дословно:

— Гнать засранцев маршем, а тако же в хвост и в гриву, со всею пролетарскою беспощадностию, исключения делая токмо преискуснейшим стрелкам винтовальным, дабы избежать последующего дрожания телесного.

— Сие ко мне не относится, — слабо улыбнулся бывший гвардейский полковник. — Когда брата пришли арестовывать, я по их подпоручику с семи шагов промахнулся. Не беспокойтесь, Ваше Высочество, сил для ходьбы еще достаточно.

— И все же…

— Не стоит забот, право слово. Дойду.

— Погодите! — внезапно оживился унтер. — А не был ли тот подпоручик невысокого росту, поперек себя шире, с редкими зубами да рыжий?

— Не разглядывал, но вроде бы похож, — ответил Тучков.

— Да что же вы сразу-то не сказали, ваше благородие?

— О чем?

— Так ведь эта гнида… ой, простите, подпоручик Семеновского полка Артур Виллимович Кацман, сука остзейская, празднуя чудесное избавление от смерти, изволили напиться допьяна и утонуть поутру в проруби на Мойке. Радость-то какая, ваше благородие! — и тут же, перейдя на крик, проорал в сторону обоза: — Митроха, темная твоя душа, подай сани господину рядовому!

День в дороге тянулся неимоверно долго, но когда колонна наконец-то остановилась на ночлег в забытой даже чертом чухонской деревушке, снедаемый любопытством Александр Павлович поспешил найти бывшего полковника. Заинтригованный совершенно, он обнаружил штрафника в преинтереснейшей ситуации — за столом, с кружкой чего-то подозрительно пахнущего, в окружении унтеров, с раскрасневшейся физиономией.

— Смирна-а-а! — рявкнул заметивший высокое начальство егерь, заставив в очередной раз поморщиться.

Зачем изображать показное рвение, если исполняешь приказы командира батальона только тогда, когда они не расходятся с неведомым, но изложенным на бумаге предписанием? Заглянуть бы в него хоть одним глазком… Нет, лишь виновато разводят руками, но при случае обязательно цитируют краткие выдержки. И что же в двух третях, что еще не услышано?

«Какое трогательное единение с народом! — с небольшой завистью подумал Александр, приветливо улыбаясь. — Вполне себе гармония, предмет мечтаний господина Руссо».

— Ваше Высочество, тут… — смутившийся Тучков не договорил.

— Полно вам, Александр Андреевич, лучше к столу пригласите.

Пригласили, подвинулись, втайне гордясь, что не погнушался. Да что втайне, на лицах написано — запомним и детям передадим! И тут же сунули в руку глиняную кружку, которую сиятельный прапорщик опрокинул единым духом. И застыл, тщетно силясь вздохнуть.

— Это что, из рыбьей чешуи делают? — спросил хрипло и сам удивился внезапно севшему голосу.

— Чудной народец эти чухонцы, — откликнулся сидевший рядом егерь и заботливо подвинул деревянное блюдо. — Закусите, Ваше Высочество.

Александр не отвечал, чувствуя мерзкий вкус во рту, зажегшийся огонь в желудке и невиданное умиление в душе. Ощутил себя плотью от плоти земли русской, частичкой соли ее и… и… и псом поганым, предавшим и продавшим родного отца. Забылись и мама-немка, бабушка-немка, еще одна бабушка — тоже немка, дедушка… вот тут лучше считать наполовину немцем, не то ведь и досчитаться можно! И осталась навеянная дрянной чухонской водкой обыкновенная русская тоска… А может, и не обыкновенная…

— Закусочки вот, — продолжал беспокоиться сосед. — Знатная закусочка!

Лукавил, усатый черт! В сравнении с ужином штрафников стол унтеров выглядел неожиданно бедно — гороховая каша с салом, сухари, сало уже без каши, несколько крупных луковиц, пара дюжин печеных яиц в глубокой миске. Зато есть пузатый кувшин. Сменяли на харчи?

Заметив недоумение, егерь скользнул взглядом по отгораживающей угол занавеске, за которой угадывалось какое-то шевеление.

— Мальцы там голодные, Ваше Высочество. Вот мы и немного…

— Поди-ка сюда, — позвал Александр, нашаривая в кармане серебряную полтину. — Держи.

— Не понимают они по-нашему.

Но мальчуган лет шести оказался сообразительным — подбежал, выхватил монету и тут же юркнул обратно под всеобщий одобрительный смех.

— Вот, а ты говорил — не поймет.

— Чужое брать — тут сообразительности не надобно, — унтер вздохнул. — А медью лучше бы было… отберут ведь.

— Кто?

— Управляющий ихний и отберет.

— Да как он посмеет?!

— Недоимки, Ваше Высочество.

Александр стукнул кулаком по столу, хотел что-то сказать… и промолчал, потянувшись к кувшину.

Утром командир батальона проснуться не смог, поднялся только к обеду, мучимый головной болью, стыдом за беспомощное состояние и провалами в памяти. Сунувшийся с помощью Василий был обруган нещадно с посулом драния батогами на ближайшем привале.

— Так уже, Ваше Высочество, привал.

Александр представил вопли, которые могли бы производиться денщиком при экзекуции, вздрогнул и вяло отмахнулся:

— Батоги отменяю. Но все равно поди прочь.

Обнаружившийся на тех же санях Тучков облизал сухие губы и посоветовал, осторожно выговаривая слова:

— Петр Великий опохмеляться не запрещал.

— Точно ли так?

— Прямого указа не издавал, конечно. Грозен был государь, ничего не скажу, но ведь не зверь же какой?

— Вы определенно в этом уверены, Александр Андреевич?

— Поправление здоровья командира не может не послужить ко благу Отечества. Васька, чарки где, ирод?

И впрямь попустило. Прапорщик в скором времени смог оглядеться, не опасаясь подступающей дурноты и не борясь с головокружением. Колонна только что остановилась, и штрафники уже толпились у кухонь, подставляя котелки походным кашеварам. В желудке громко квакнуло, и уловивший намек Василий тут же выставил командирскую долю, до того заботливо укрываемую под лежащим в санях бараньим тулупом.

— Опять щи?

— С головизной, Ваше Высочество. Да оттаявшие кулебяки к ним.

— Прочь с глаз моих, аспид! А котелок оставь.

Покончивший со своими щами и уже уничтожающий перловую кашу Тучков скромно заметил:

— Ну не померанцами же нас угощать. А тут весьма дешево и сытно — бережет государь Павел Петрович штрафной батальон.

— Бережет? — изумился Александр и опустил ложку. — А как назвать вот это вот… э-э-э… смертоубийство?

— Закалкой?

— Объяснитесь.

— Ну… мне, во всяком случае, наше сегодняшнее положение напоминает изготовление клинка — бьют, мнут, бросают в воду…

— Но умершие по дороге? Но покончившие с собой? Да, я приказал сломать их шпаги и так бросить… но понять и принять не могу.

— Отжигают примеси, Ваше Высочество. Уходит окалина, остается булат. И мы, мнится, острие того клинка.

— Вы так говорите, Александр Андреевич, будто одобряете… vous comprenez?

— Oui mais… Но отчего бы быть недовольну? Отечеству понадобилась моя жизнь? Что же, я готов отдать ее там, где оно находит нужным.

— Помилуйте, полковник…

— Бывший полковник.

— Вот именно! Вас не заботит то, что вместо Отечества приказ исходит от безумного императора? Да, он мой отец, но ведь безумен же, согласитесь?

— Не более нас с вами, Ваше Высочество. — Тонкие губы Тучкова чуть дрогнули в улыбке. — Ужели скорбный умом смог бы организовать то, чему мы свидетели сейчас? Нет, не наш батальон, хотя и его тоже.

— Не вижу причин вашего энтузиазма, Александр Андреевич. Не изволите просветить? И отчего в таком случае вы оказались здесь, среди осужденных заговорщиков?

— Судьба, — усмехнулся штрафник. — По чести сказать, я и о заговоре не знал совершенно, а за оружие взялся, лишь защищая старшего брата.

— Убит?

— Николай только ранен и оставлен до излечения в Петропавловской крепости. Но вернемся к вопросу, Ваше Высочество. Единственно сначала постарайтесь ответить на мой… Мог ли безумец так своевременно собрать врагов своих воедино, причем именно самых нужных врагов, вынудить их к выступлению в самый удобный для себя момент и нанести решительный удар? И заметьте, наиболее жестоко пострадали лица, живущие торговлей с Англией. Или указ о конфискации имущества просто так появился, действием воспаленного мозга? Нет, уверяю вас, там миллионы, а они случайностям не поддаются. И не удивлюсь, если окажется, что планы императора далеко превосходят мое скромное воображение.

— Вы думаете, Александр Андреевич…

— Несомненно! Единственным выстрелом государь Павел Петрович убивает даже не двух, а кабы не меньше десятка зайцев. Некоторое поправление финансов за счет реквизиций, это раз. Вторым можно считать уничтожение всяческой оппозиции — любой голос против будет подавлен жесточайше, не вызывая при этом удивления. А какой щелчок по носу надменным англичанам? А и не щелчок — бомба, брошенная в крюйт-камеру каждого корабля, британского, разумеется. Сколь долго продержится их флот без поставок русского леса, мачт, пеньки, железа, воску? То-то и оно! А милейший граф Пален, по слухам, ведающий контрабандой в нарушение блокады, убит…

— Случайность.

— Да? Случайность, подкрепленная пулями и штыками гвардейцев полковника Бенкендорфа? Согласен, тогда еще прапорщика… Но не намекает ли неожиданный взлет сего юноши о действиях, заранее с императором оговоренных и выполненных с чрезвычайной скрупулезностью? Хорош же случай — именно в ночь, назначенную заговорщиками, в Михайловском замке ни с того ни с сего оказывается совершенно непредусмотренная рота Семеновского полка.

— И та повторная присяга вечером…

— …Служила лишь предостережением вам, Ваше Высочество. От излишне резких и необдуманных действий. Иначе не объяснить, разве что…

— Что?

— Нет, пустое… мне не в силах угадать мысль гения, каковым несомненно ваш батюшка является. Может быть, просто пожалел?

Бывший наследник престола зябко поежился. Это что, смерть взмахнула своей косой и остановила ее? Или мрачное орудие пролетело над головой, лишь слегка затронув и обдав могильным холодом? Слепец! Нет, это он сам слепец и безумец, если умудрился проглядеть такое. А все бабка Екатерин?.. старая блудливая сучка… Сама померла и еще внуков решила на тот свет прихватить? Ее выкормыши все и затеяли…

— Продолжайте, Александр Андреевич. Извините, задумался. Вы можете предположить нашу дальнейшую участь?

— А что в ней неясного? Выжившим — слава, погибшим — прощение. Погибшим в бою, разумеется, а не как нынешний бумагомарака.

— Кто?

— Вам не докладывали? Ах да, о чем это я… Нынче ночью повесился известный сочинитель Радищев. И представьте себе, Ваше Высочество, жердь, к которой был привязан шнурок, оказалась осиновой. Воистину кесарю — кесарево, а Иудушке — иудино.

— Не любите сочинителей?

— Ну почему же? И самого порой на вирши тянет, не без греха, однако. Но не его ли трудами, грязным пасквилем, оплаченным из известно чьего кошелька, оказались смущены многие юные умы, в сей колонне пребывающие? Верно говорю — накипь уходит.

— Вы жестоки, Александр Андреевич.

— Рационален, Ваше Высочество, не более того. Нас ждут впереди сражения, и я не хотел бы иметь за спиною подобных… подобных… Да, подобных! Умереть не боюсь, но от руки подлеца было бы обидно. Но, слава Господу, — Тучков перекрестился, и Александр последовал его примеру. — Слава Господу, государь побеспокоился об этом. И еще, эти вот шнурки… Согласитесь, что господам вольтерьянцам и вольнодумцам трудно будет объявить самоубийц павшими в борьбе с ненавистной им тиранией. Нет, Ваше Высочество, план императора настолько безупречен, что поневоле склоняешь голову перед его величием.

Бывший полковник замолчал, предавшись ожесточенному почесыванию, и командир невольно поддался подобной заразительной слабости — все же ночевки в деревнях и на мызах не могли пройти бесследно.

— Ничего, — успокоил Тучков, заметив движения прапорщика. — Придет и в сии места цивилизованность. А в Ревеле бани есть?

— Должны быть.

— Потерпим еще два перехода, Ваше Высочество?

— Потерпим, Александр Андреевич, pourquoi бы не чаво?

— Простите?

— Чаво, говорю…

ГЛАВА 6

— И позвольте поинтересоваться, граф, каким образом предполагается удовлетворять потребность армии при этакой скорострельности? Ведь, ежели судить по представленным образцам, обыкновенный солдат сможет сделать в минуту не менее десяти выстрелов!

— Больше, особливо если это обученный солдат.

— Вот именно!

Господи, как же мне не хватает Бенкендорфа, отосланного с особым заданием, о котором вслух лучше и не говорить. Нет, не предательства боюсь — засмеют. Эти вот спорят, а Александр Христофорович чуть не каждое слово почитал божьим откровением, но, как ни странно, твердо настаивал, если видел явную ошибку. Незаменимый человек, к тому же не делающий вопросительное лицо при незнакомых выражениях. Эти же… ах да, повторяюсь.

Что еще сказать? В неделю, ему отведенную, Кулибин, разумеется, не уложился. Их три прошло, прежде чем получилось нечто, что можно предъявить пред государевы очи. Зато вместо присущего всем без исключения изобретателям самодовольства чувствует себя смущенным из-за нарушения высочайшего приказа. Ругать и выражать недовольство не стал, наоборот, одобрил и вознаградил, возведя в графское достоинство. А что, ужели не заслужил? Получил же литератор граф Толстой орден из рук самого товарища Калинина, а от этого толку, почитай, много больше будет. С бородой, впрочем, Иван Петрович расставаться категорически отказался, чем вызвал определенную зависть в обществе и десяток доносов на августейшее имя. Забыли люди про первый кнут? Напомню ужо…

В данный момент механик походил более всего на укротителя диких зверей, втолковывающего что-то ученым обезьянам, — именно такое впечатление производили его собеседники. Я ни при чем, хоть и не ахти какой красавец, но все же… А вот Аракчеев, он тоже граф, оказывается, напоминал поднявшуюся на дыбы гориллу, неизвестно почто обряженную в военный мундир. Федор Васильевич Ростопчин — тот с мартышкой схож, только крупнее. И оба при параде, орденах и лентах, едва прикрытых прусским плащом на рыбьем меху. Морозоустойчивые у меня генералы, однако. Ничего, поморозят сопли на сыром ветру, живо поменяют форму одежды на более приличествующую климату. Специально до обеда здесь продержу!

Здесь — это на небольшом стрельбище, устроенном прямо на льду безымянной речушки близ Санкт-Петербурга. Вернее, название есть, но не царское это дело — каждый ручей знать в лицо. Высокий противоположный берег служил неплохим уловителем пуль, а местность на несколько верст была оцеплена гвардейцами, в нарушение моих же уставов одетыми в теплые полушубки, подшитые кожей валенки да папахи наподобие казацких. Они и не противились новой форме — пар костей не ломит, а хоть и апрель начался, но погоды вполне зимние стоят.

Семеновцы с любопытством косились издалека на странное оружие в руках Кулибина, и видно было, как шевелятся губы, сопровождая подсчет количества выстрелов. И удивлялись. Да и я бы удивился, если бы не видел в своем будущем ружей с гораздо большей скорострельностью. До пулемета изделие Ивана Петровича, конечно, не дотягивало, но с трехлинейной винтовкой при определенном допущении сравнимо. Вот если бы еще сделать так, чтоб не приходилось закладывать заряды поодиночке… недостижимая мечта, притом для бумажного патрона. Ну не колокола же по примеру прадеда переливать? Он — на пушки, я — на гильзы…

— Так вы не ответили на вопрос, граф, — продолжал настаивать Аракчеев, тайком сморкаясь в широкий рукав. — Какое количество ружей нового образца способны поставить наши заводы? И заряды… потребность в них возрастет многократно, не так ли? Каким образом все это будет производиться?

— Если на то будет Высочайшее соизволение. — Кулибин делает паузу, и взгляды трех пар глаз скрещиваются на моей августейшей персоне. Слово-то какое гадкое, прости господи!

— Дай-ка сюда! — Делаю вид, будто без самоличного испытания не то что ответов не будет, а и сам мир рухнет, провалившись в тартарары.

Ухватистая штука, особенно если, взявшись за ствол, хорошенько треснуть супротивника по башке прикладом. Штыка, по счастию, нет. А как стреляет? Отодвигаю руку Ростопчина, почтительно подающего патрон, и надеваю сумку с зарядами — если испытывать, то испытывать настоящим образом! Затвор тугой — он, как пояснял изобретатель, сжимает пружину ударной иголки и одновременно взводит курок. Ага, а куда тут совать? О, вроде разобрался… Приступим?

Мишени, представляющие собой обряженные в английские мундиры соломенные мешки на шестах, ровно в полутысяче шагов. Попаду? Пуля, во всяком случае, долетит. Забавно… Рассказывая вчера о ее устройстве, граф Иван Петрович вдруг засмущался, понизил голос до шепота, а само название вообще произнес на ухо. Посмеялись и утвердили новое наименование боеприпаса — «грибная шляпка». Солдаты потом все равно переиначат на старый лад, ну и пусть, зато в заграницах головы изрядно поломают, гадая, как сей частью организма можно выстрелить из ружья.

Ложусь прямо в снег, вызвав удивленные взгляды. Ну да, они же тут привыкли стоя стрелять… нет уж, на фиг надо. Прицел непривычный — мушка неизвестно для чего заключена в кольцо, а сам целик сделан вообще в виде короткой трубочки. Непривычно, но очень удобно. Навожу мишени в грудь… бля, а у спускового крючка совсем нет свободного хода… Выстрел! Нормальная отдача, чего жаловались? Только дымище… представляю, что будет при пальбе плутонгами. Хотя чего представлять — видел сам неоднократно. Ага, через подзорную трубу, когда мамаша наконец-то отпустила погеройствовать на войну со шведами. На безопасном расстоянии погеройствовать. Следующий патрон… выстрел… еще… Мешки в английских мундирах явственно вздрагивают при попадании, одному красномундирнику оторвало соломенную голову.

— Потрясающе, Ваше Императорское Величество! — По лицу Аракчеева видно, что не врет и искренне выказывает восхищение. — Три хороших стрелка смогут противостоять роте! Да куда там роте — десяток солдат пострашнее артиллерийской батареи будут.

— Ты уж, Алексей Андреевич, пушки-то в утиль не списывай, рано еще перековывать мечи на орала. А вот графу Ивану Петровичу укор. — Кулибин смотрит непонимающе и, пока я поднимаюсь, настораживается всем видом. — Почему порох без дыма не сделал, а?

— Но как же, Ваше Императорское Величество?

— Мне почем знать? Матушке моей бездымные фейерверки сотворил? Вот изволь и здесь потрудиться. Хочешь титул княжеский?

— А-а-а… — Механик от удивления чуть не подавился бородой. — А там не было пороха.

— Как так?

— Оптические иллюзии с кривыми зеркалами, линзами, разноцветными стеклами.

— Хреново, — заключил я, после чего последовало тягостное молчание, нарушенное все тем же Аракчеевым:

— А ежели нам стрелков редким строем поставить? Тогда и дым не помеха.

— А еще лучше — закопать!

— Живьем? — ахнули все трое.

— Конечно! Где вы видели умеющих стрелять покойников?

— Простите, Ваше Императорское Величество, — осторожно кашлянул Ростопчин. — Мы, наверное, неправильно поняли вашу мысль…

Чего они так смотрят, будто я чудище обло, озорно, огромно и стозевно? Ах вот что…

— Живодером-то не считайте, ироды! Закопать — сиречь посадить солдат в окопы, тем самым дав возможность стрелять лежа или с упором на бруствер, что увеличит точность огня и уменьшит потери от ответных выстрелов.

— Если они будут, ответные-то! — воскликнул Кулибин. — Какая удивительная забота о людях, Ваше Императорское Величество! Господь благоволит человеколюбцам!

Но граф Аракчеев был более циничен. Или практичен? Произведя в уме некоторые подсчеты, он тут же выдал результат:

— Шанцевый инструмент обойдется значительно дешевле обучения и содержания рекрута. Сберегая солдат, мы сберегаем казну. Кстати, о казне…

— Ею займется Федор Васильевич, — перебиваю графа. — Тебе же, Алексей Андреевич, надлежит внести в уставы должные изменения, дабы ни одна ленивая скотина не смогла отговориться непонятностью и заумностью приказов. Это завтра, а сегодня займись отработкой новой тактики с семеновцами. Видишь — изнывают от любопытства? Вот и утоли жажду знаний!

— Простите, Ваше Императорское Величество, так ведь снег кругом?

— Я знаю.

— Земля смерзшаяся.

— И об этом докладывали.

— Но каким образом…

— Но ты же большевик, Алексей Андреевич!

— Я?

— Сомневаешься в государевом слове?

Если бы я знал тогда, чем оно обернется… Но нам не дано предугадать, как наше слово отзовется. В любом случае на будущее язык стоит попридержать и не разбрасываться незнакомыми понятиями. Граф Аракчеев, подумав, что государь обвиняет его в принадлежности к франкмасонам, поспешил опровергнуть незаслуженное и опасное подозрение весьма своеобразным способом. Самым, впрочем, для него естественным. Воспользовавшись полномочиями военного министра, пусть не объявленного, но считающегося таковым по умолчанию, Алексей Андреевич оставил на стрельбище половину гвардейцев под началом прапорщика Акимова, а с другой же половиною двинулся в Петербург вслед за нами. Отправился, ага… Пока в Михайловском замке царили тишь да благодать, столица оказалась поставленной… хм… скажем так, на уши. Руководствуясь составленными еще Бенкендорфом списками, он прошелся по городу частым бреднем, вылавливая не представлявших доселе интереса третьестепенных членов масонских лож. И каждому был задан главный вопрос:

— Ты большевик?

Не менее сотни сознавшихся в этом грехе были тут же отправлены на рытье окопов, получив снисхождение за честность, остальные, забитые подобно селедкам в старые гатчинские казармы, дожидались решения своей участи.

Курьез сей мне был доложен на следующий день, вызвав немалое веселье с моей стороны и удивление тем весельем со стороны Аракчеева:

— Я что-то сделал не так, Ваше Императорское Величество? — спросил Алексей Андреевич, обеспокоенный моим приступом истерического смеха. — Или арестованных теперь отпустить?

— Да ни в коем случае, граф! — Утираю слезы, представляющие угрозу тарелке с отбивными. — Особенно в отношении второго. Не допустим в христианском государстве столь богомерзких и еретических учений. Троцкисты нашлись доморощенные.

— Простите, Ваше Императорское Величество, кто?

— Ах да, ты же не знаешь… — Лихорадочно соображаю, чего бы соврать на этот раз. Вот и Мария Федоровна поглядывает с подозрением. — Это тайны Мальтийского ордена, граф, и сам понимаешь… тайные знания, традиции веков… Но насчет большевиков погорячился, однако.

— Да?

— Разумеется. Неужели я бы назвал столь верного слугу трона и Отечества каким-нибудь непотребством? Так что не изволь беспокоиться, Алексей Андреевич, большевики были и остаются людьми честнейшими, и принадлежность к ним является высшим знаком доблести. И ответственности, разумеется.

Присутствующий на ужине Ростопчин оторвался от предоставленных Аракчеевым проскрипционных списков и с легкой завистью в голосе произнес:

— С двумя миллионами, возвращенными в казну в течение одного дня, можно рассчитывать на вступление в столь славную когорту. А вот что делать обыкновеннейшему канцлеру?

— Денег мне найди на двадцать тысяч кулибинских винтовок. — Нож в моей левой руке делает полукруг и показывает в сторону занятого увлекательным сражением с бужениной механика. — Не поверишь, эта борода многогрешная отказывается поставлять оружие бесплатно.

— Государь! — В знак высочайшего благоволения механику позволено обходиться без долгого титулования, чем он с превеликим удовольствием пользуется, подчеркивая свою исключительность. — Разве в тех копейках дело, государь? Переделка штуцера под заряжание с казны обойдется всего в шесть рублей.

— Однако! — на грани приличия присвистнул Ростопчин. — Не жирновато ли будет?

— В самый раз! — огрызнулся Иван Петрович, чувствуя мой одобрительный настрой. — И харя не треснет, не извольте беспокоиться. Кто не хочет кормить своих механиков, тот будет кормить чужую армию.

— Изрядно сказано, — кивнул Аракчеев. — Но, как я понимаю, есть какие-то иные препоны?

— Сколько угодно, — согласился Кулибин. — Я не говорю о том, что при упоминании допусков в тысячные доли дюйма мастера у виска крутят, а иные за насмешку с кулаками кидаются. Нету у нас мастеров столько — нету! А один, пусть с шестью помощниками, в неделю не более трех штук дам. А припас, государем гремучей ртутью поименованный, где взять в потребных количествах?

— Сделай.

— Я тебе что, Алексей Андреевич, аптекарь, слабительное снадобье пудами изготавливающий? — Вдруг замолчал неожиданно, уставившись перед собой в одну точку. Потом пробормотал: — Аптекарь? Пожалуй, оно и верно. Ваше Императорское Величество, прошу разрешения сей же час отлучиться в аптеку по государственной надобности.

И убежал, не дожидаясь разрешения, как был — с повязанной на шею салфеткой.

Ростопчин проводил изобретателя взглядом, вздохнул и сбил невидимую пылинку с рукава своего казачьего, по новой моде, чекменя:

— Увлеченный человек, благослови его Господи.

— Да и я не забуду, — намекаю многозначительно. — Так что же насчет денег, Федор Васильевич?

— Их нет, Ваше Императорское Величество! — бодро отрапортовал канцлер.

— Как это нет? А кто только что намекал на два миллиона?

— Не намекал, прямо говорил. Эти миллионы есть, но… но их как бы и нет. Все имущество заговорщиков, подлежащее конфискации, оценивается в кругленькую сумму, Ваше Императорское Величество. Но именно оценивается и не является наличностью. Да, конечно, золото и каменья можно обратить в деньга, но основную долю составляют земельные и лесные угодья, деревни с крестьянами, дома в обеих столицах и иных городах.

— Хреново.

— Иного слова и не подобрать, Ваше Императорское Величество. Оно одно со всей полнотой отражает состояние финансов нашего государства. А сделанные в прошлое царствование долги…

— Мамашиными грехами мне в морду не тычь! Лучше скажи, что делать будем?

Неожиданно вмешалась императрица, доселе внимательно и, главное, молча слушавшая умные мужские разговоры. Женская логика, как всегда, была безупречна:

— А если нам взять контрибуцию с Пруссии?

— А они ее дадут? — тут же оживился Аракчеев, смертельно скучавший при обсуждении финансовых вопросов.

Ощущаю странную раздвоенность личности — одна половина при упоминании Пруссии сжимает кулаки и требует немедленно прижать сию страну к ногтю, предварительно сровняв с землей, другая же подсчитывает прибыли, могущие последовать от осуществления этого предприятия. Но обе, кстати, нисколько не протестуют против такого предложения. Странно, ведь еще недавно я слыл завзятым пруссоманом.

— Конечно, не дадут, Алексей Андреевич, особенно если вы ее потребуете. Но вот если вежливо попросит Кутузов, обещая взамен запретить казакам стирать портянки в фонтанах Сан-Суси…

— Душа моя, чем же тебе досадили эти бедные Михели?

— Самим своим существованием, Ваше Императорское Величество! — Тон императрицы стал сух и официален, и в нем скрывалась обида. На что?

— У нас договор!

— А Фридрих Вильгельм Третий — тряпка, о которую половина Европы вытирает ноги!

Хм… оно, конечно, правильно, но… И этих «но» можно найти не менее сотни. Главное же из них — рано и пока невыгодно.

Ростопчин со всей почтительностью попытался объяснить эту же самую мысль, но Мария Федоровна осталась непреклонна:

— Фридрих Второй ограбил все германские земли.

— Так когда оно было-то?

— А ответить за это должен сейчас!

— А Наполеон — всю Европу! — привожу ответный аргумент и пытаюсь перевести разговор на иную тему: — А англичане обчистили весь мир, включая обе Индии.

— Какие мерзавцы! — женское внимание тут же меняет свой интерес. — Но мы этого так не оставим, Ваше Величество?

— Несомненно, дорогая.

Успокоенная таким образом императрица удалилась, позволив нам за кофеем и чубуками наконец-то перейти к обсуждению действительно серьезных проблем.

— Федор Васильевич, ответ от папы римского так и не получен?

Ростопчин разводит руками и молчит. Вот так же молчал, когда я отправил в Рим письмо с предложением перенести престол святого Петра в Россию. Зачем это сделал? Представления не имею — многие мои поступки так и остались загадкой для меня самого.

— Известий нет, Ваше Императорское Величество.

— Ждем еще неделю, и тогда… и тогда распространите среди иностранных посланников слухи о моей злой шутке. Именно так.

— Будет исполнено! — Канцлер склоняет голову, одновременно копаясь в папке с бумагами, и на край стола ложится чуть желтоватый лист. — Вот осмелюсь обратить ваше внимание на этот документ. Донос на Кутузова.

— С каких это пор анонимные письма стали документами?

— Оно подписано, Ваше Императорское Величество.

Документ 8

ГЛАВА 7

— Ваш завтрак, господин Блюмберг! — Шкипер шведской скорлупки разговаривал на столь скверном немецком языке, что Бенкендорф не мог точно определить, от чего его больше мутит — от качки и мыслей о еде или от этого голоса.

— Засунь свои харчи себе в… — по-русски ответил Александр Христофорович, зажимая рот перчаткой. Себе, разумеется, потому что моряк нисколько не страдал от некоторых неудобств путешествия. — Когда будем в Копенгагене?

— Сегодня к вечеру, господин Блюмберг. Если только погода не испортится и не преподнесет сюрпризов.

— А сейчас что?

— Свежо, — пожал плечами швед. — Пиво, разумеется, оставить?

Бенкендорф молча кивнул. Не то чтобы он очень любил пиво, хотя происхождение подразумевало это, наоборот, скорее — стоически терпел, за неимением любимого виноградного вина. Им с недавних пор стало цимлянское, по примеру государя императора. От него же приобрел и привычку морщиться по любому поводу и без оного. Вот и сейчас гримаса исказила лицо… Но приходится пить пахнущее салакой шведское пойло, дабы соответствовать образу почтенного, несмотря на столь юный возраст, негоцианта, бегущего из охваченного смутой Петербурга. Более всего почтению способствовали тяжелый поместительный ларец да пара заряженных двуствольных пистолетов за поясом его владельца. Ну и, конечно же, самого зверского вида охранник, в дневное время всегда стоящий у входа в каюту с мушкетом.

— Так я пошел? — уточнил швед.

— Ну, конечно же, херре Густав. И все-таки зря вы не хотите отвезти меня прямиком в Англию.

На физиономии шкипера отразилась давняя борьба между осторожностью и алчностью. Но первая одержала победу, хотя и с немалым трудом, что стало заметно по глубокой печали в глазах.

— Это невозможно, господин Блюмберг. Блокада, устроенная…

— О, не напоминайте даже, херре Густав! — Александр Христофорович изобразил приступ морской болезни, для чего даже не пришлось притворяться. — Меня мутит при одной мысли о потерях, понесенных торговлей моего отца.

— Охотно верю. Но… — Швед поглядел на зеленое лицо собеседника и поспешил откланяться: — Но я пойду, хер Александер?

Получив разрешение столь выгодного и платежеспособного пассажира, шкипер пулей вылетел за дверь, аккуратно притворив ее за собой. Неужели испугался случайного заблевания своих башмаков? Да не должен бы — ежели судить по главенствующим на судне запахам, подобное здесь в порядке вещей. Тут же в каюту просунулась бородатая рожа донского казака Ефима Лапочки, добросовестной игрой в прилежного слугу запугавшего всю команду.

— Не ндравится мне он, Ваше превосходительство.

— Хм…

— Виноват, ваше степенство, — хер Александер! Но все одно — не ндравится.

— Тебе с ним целоваться, Ефим?

Казак опешил от такого предположения и плюнул на палубу, не ставшую, впрочем, от того грязнее. Наконец справился с собой:

— Мутный он какой-то.

— Швеция — наш союзник.

— Отож! Но не грех ли это — одного черта в кумпанстве с другим бить?

— То государева забота! Да и наше ли дело, в политику лезть? Лучше бы пистолеты проверил, чем рассуждать, о чем не знаешь.

Ефим, ворча под нос неодобрительно, скрылся, а Бенкендорф, не раздеваясь, упал на постель и отдался размышлениям о превратностях военной службы и неизбежных случайностях, ей сопутствующих. А виновата во всем немецкая сентиментальность, о которой Александр Христофорович, как человек русский, совсем было позабыл. Или это не она? Или подействовало то, что вместо приказа прозвучала просьба? Даже не так… прозвучала просьба найти добровольца для дела столь опасного, что о павшем герое будут слагать легенды, оды и баллады и юные красавицы принесут цветы на его могилу. Или не цветы? Назовут первенцев именем храбреца… и отчество дадут его же…

Отрезвление пришло позже, когда морская болезнь выбила из головы остатки романтической дури. Как-то оно не мечтается о славе, когда, свесившись с койки, прицельно выметываешь позавчерашний ужин в заботливо подставленную лохань и думаешь лишь о том, чтобы следующей волной ее не опрокинуло, как уже случалось не раз. А херре Густав, сволочь такая, уверявший о совершенной покойности пути от Риги до Копенгагена, беспокоясь о денежном пассажире, все пытался закормить его до смерти. И тут еще Лапочка со своими подозрениями…

Пфе… подозревать даже не надо — каналья на каналье, не зря же их Петр Великий лупил. И, даст бог, нынешний государь император отлупит. Вот только… вот только без командира гвардейской дивизии, который и пробыл-то при должности менее двух дней.

Неизвестно, сколько бы предавался унынию Александр Христофорович, если б не грохот пушечного выстрела, прервавший столь неблагодарное занятие. И почти сразу же — топот ног по трапу, глухой звук удара и недовольный голос Лапочки:

— Ну куды же ты прешь, нехристь? Господин немецкий купец отдыхать изволют.

— Ефим, кто там?

— Да уже нет никого, ваше степенство, — откликнулся казак через дверь.

— А палил кто?

— Сейчас схожу, узнаю.

— Да спроси кого-нибудь.

— Оне человеческих языков не разумеют. Я мигом!

Казак действительно уложился в пару минут. За это время прозвучал еще один выстрел, судя по звуку, из орудия солидного калибра, и до слуха донеслись отрывистые лающие команды на шведском.

— Беда, Ваше превосходительство! — Вернувшийся Ефим совершенно забыл о всякой маскировке. — Нас англичанка догоняет!

— Одна? — уточнил Бенкендорф.

— Так точно! Но шкипер уже приказал спустить паруса.

— Погано, — заключил Александр Христофорович, набрасывая на плечи теплый плащ. — Посмотрим?

На палубе встретили сырая погода с пронизывающим ветром и виноватый взгляд херре Густава:

— Легли в дрейф, господин Александер. Иначе они нас просто утопят.

Ну да, в сравнении с «Нетрезвой русалкой» приближающийся шлюп казался громадным и величественным, а открытые орудийные порты намекали о бессмысленности и самоубийственности сопротивления.

— Разрешите, я ихнего капитана подстрелю? — Лапочка ласково погладил ложе ружья. — По такому фазану мудрено промахнуться.

— Сдурел? — Казак обиженно засопел, и полковник поспешил успокоить: — Успеешь еще настреляться, не последний день живем.

Если Ефим и имел противоположное мнение, то озвучивать его все равно не стал — с мрачным видом плюнул за борт. Как раз в сторону высылаемой англичанами призовой команды.

— Прошу простить некоторые огрехи моего произношения, господин Когрейн.

— Лорд Когрейн!

— Разумеется, лорд! И еще раз приношу извинения — радость встретить цивилизованного человека в этом скопище варваров столь велика, что досадные ошибки происходят исключительно из-за нее! — Бенкендорф почтительно поклонился, прижимая шляпу к груди.

— Для чего вы хотели меня видеть, господин Блюмберг? — Казалось, слова даются коммандеру с большим трудом, и он насильно выталкивает их через презрительно выпяченную нижнюю губу. — Предупреждаю сразу — вонючая шведская лохань переходит в собственность Его Величества, как перевозившая военную контрабанду, и протесты будут отвергнуты за их необоснованностью и смехотворностью.

— Ну что вы, милорд, какие претензии? Наоборот… — Александр Христофорович замолчал, давая понять собеседнику о полном согласии. После небольшой паузы продолжил, доверительно понизив голос: — Я имею послание к вашему правительству от русской императрицы Марии Федоровны, являющейся регентшей при малолетнем императоре Николае.

— Как? — Лорд Когрейн даже подскочил в своем кресле, расплескав херес из стакана. — А куда же делся Павел?

Хм… где же хваленая английская невозмутимость? Более всего коммандер сейчас напоминал взявшую след гончую, или, пользуясь понятными британскому уму образами, человека, который вот-вот ухватит за яйца лепрекона-башмачника, с последующей конфискацией заветного горшочка. Что, благородному лорду надоело командовать двадцатипушечным корытом и хочется большего? Ну да, а вовремя доставленная в Лондон информация, разумеется, даст карьере изрядный толчок. Достойное желание, ничего не скажешь, и помочь в том — занятие не менее достойное.

— Его Императорское Величество почил в бозе. — Бенкендорф благочестиво перекрестился, вызвав тем кривую усмешку собеседника, и мысленно трижды сплюнул через левое плечо. — Он был убит взбунтовавшейся гвардией.

— Но наследником, как я понимаю, являлся его старший сын Александр?

— К превеликому сожалению, цесаревич тоже погиб — поддержавшая гвардию толпа черни ворвалась в императорские покои, круша все и вся на своем пути. Ах, милорд, Павел настолько восстановил против себя общество, что бунтовщики в озверении не пожалели даже детей! Увы, милорд, увы… Лишь Марии Федоровне с единственным сыном удалось скрыться в доме вашего посланника.

— Что за чушь вы несете, милейший господин Блюмберг? Лорд Уитсворт вот уже полгода как пребывает в Копенгагене!

Александр Христофорович, по приказу императора лично освидетельствовавший труп, даже обиделся:

— Не знаю, откуда у вас такие сведения, милорд, но его милость собственноручно написал письмо, хранящееся запечатанным в его же собственном ларце, каковой мне поручено доставить в Англию. О, не беспокойтесь, за исполнение поручения уже заплачено.

— Проклятье! — Когрейн ударил кулаком по столу. — А этот болван и выскочка Горацио привел нас сюда, уверяя, что именно в Копенгагене мы найдем ключи от фортов Кронштадта. Лицемер и мерзавец!

— Простите, милорд, но я, пребывая существом сугубо сухопутным, могу не понимать некоторых морских терминов.

— Вам этого и не нужно, — опомнился коммандер, осознавая, что и так слишком открылся в нелюбви к Нельсону перед совершенно незнакомым человеком. — Обстоятельства этого дела должны быть незамедлительно доложены адмиралу Хайд Паркеру. Где тот ларец?

— Разве после обыска «Нетрезвой русалки» его не перенесли сюда? Да я же сам видел, как четверо рыжих матросов…

— Рыжих? — неожиданно взревел Когрейн. — Эти ирландские собаки… Повешу!

Успели! Коммандер в сопровождении нескольких прихваченных по пути офицеров ворвался на батарейную палубу за секунду до того, как на крышку ларца опустился тяжелый плотницкий топор. М-да… ну и нравы здесь царят — вместо того, чтобы грозно одернуть проштрафившихся подчиненных, командир шлюпа попросту выстрелил матросу прямо в лицо. Впрочем, если бы он этого не сделал, Александру Христофоровичу пришлось бы разделаться с мерзавцем самому — снаряженный Кулибиным сундучок не предназначался для столь грубого обращения.

— На каторге сгною! На реях развешу! — Ярости лорда Когрейна не было предела.

Немудрено — воры покушались не только на ценные сведения, заключенные внутри, но и на саму карьеру, хвост которой так удачно замаячил перед глазами, что потянись, и достанешь рукой.

— Всех в карцер! Это, — небрежное движение пальцем, — ко мне в каюту и приставить часового.

— Позвольте посоветовать своего слугу, — предложил Бенкендорф. — Эти азиаты настолько преданы хозяевам…

— Странные у вас азиаты, господин Блюмберг. — К коммандеру вернулась подозрительность, являющаяся обычным состоянием. — И откуда у вас взялся пистолет?

— А-а-а… э-э-э…

— Обыскать!

Совсем молодой офицер, сильно смущаясь ролью тюремщика и сыщика, во исполнение приказа охлопал полковника, выкладывая найденное в подвешенный к потолку гамак. Оружия больше не нашлось — пистолет, вынутый на бегу из потайного кармана, оказался единственным. Зато за подкладкой обнаружился лист бумаги, сложенный вчетверо и с оттиском двуглавого орла на печати.

— Что это, господин Блюмберг?

— Рекомендательное письмо к торговому дому «Бамбл и сын» в Лондоне, милорд! — не моргнув глазом соврал Бенкендорф.

— С партикулярной печатью русской императрицы? Джентльмены, кто знает их язык?

— Позвольте мне? — все тот же юнец вышел вперед, протягивая руку. Получив бумагу, он сорвал печать, развернул лист, подслеповато прищуриваясь, и зачитал вслух:

«Мы, Божьей милостью самодержец Всероссийский Николай, повелеваем полковнику Семеновского полка Александру Блюмбергу донести до сведения августейших особ аглицких и протчих, на пути встреченных, о воцарении Нашем на престоле Российском. А тако же повелеваем просить о помощи рукою, вооруженной флотом или иным способом, для подавления недовольных, к Буонапарте склоняющихся.

— Вы меня обманывали, полковник!

— В какой-то степени да, но по чести сказать — нет.

— Это как? — Коммандер удивленно поднял бровь, требуя пояснений.

— Присяга важнее, милорд.

Когрейн еще раз удивился. Но не словам, произнесенным Бенкендорфом, а пылу, с которым это было сказано. «Фанатик и педант, — подумалось англичанину. — С таким будет трудно иметь дело».

— Не возражаете, полковник, если мы продолжим разговор в моей каюте?

— К вашим услугам, коммандер! — Александр Христофорович улыбнулся и демонстративно вытряхнул из рукава длинный стилет, воткнувшийся в палубу. — Почему бы двум джентльменам не поговорить в более… э-э-э… приватной обстановке?

В капитанской каюте ничего не изменилось за четверть часа, разве что исчезло пролитое в спешке вино да на столе появился спасенный от разграбления ларец. Полковник, которому стало не нужно изображать скромного торговца, без приглашения плюхнулся в кресло, одновременно придвинув к себе коробку с коллекцией превосходных трубок.

— Вы позволите? Не поверите, так соскучился по настоящему табаку! Более всего мне нравится виргинский. Турецкий тоже неплох, но, согласитесь, путешествие через океан придает табачному дыму определенную прелесть.

— Хересу, господин полковник?

— Предпочитаю водку, но, может быть, у вас найдется виски?

— За здоровье вашего юного императора, полковник!

— И его матушки, — согласился с тостом Бенкендорф. — Смею надеяться, коммандер, что их просьба о военной помощи будет доведена до Его Величества? А еще лучше — составьте протекцию для аудиенции.

Ответа не было довольно долго — англичанин молчал, делая вид, что увлечен исключительно дегустацией напитка. Наконец выдал:

— Видите ли, в чем дело, полковник… Его Величество, как бы помягче сказать… он немного не в себе, и решать такие вопросы…

— Да?

— Именно! Кстати, а зачем вам лично ехать куда-то? Долг каждого дворянина — помочь другому дворянину в трудную минуту. Если желаете, то я могу взять на себя столь неблагодарное дело. Да-да, неблагодарное, уж поверьте мне.

— Охотно верю, коммандер. И в благие намерения тоже верю. — На губах Бенкендорфа появилась улыбка, намекающая на…

«Черт побери, на что же он намекает? — В том, что этот русский его раскусил, лорд Когрейн уже не сомневался. — Но неужели не понимает? Должен понять!»

— Я могу рассчитывать на ваше… э-э-э…

— Хотите начистоту, милорд? — Александр Христофорович доверительно склонился. — Исполнением этого поручения я рассчитывал значительно поправить свое благосостояние, весьма расстроенное, как ни печально в этом признаваться.

— А десять тысяч фунтов могут тому поспособствовать?

— Не понимаю.

— Простите, полковник, вы прекрасно все понимаете. Мне выпал уникальный шанс совершить нечто, ведущее к славе и карьере… Откровенность за откровенность — готов поменять деньги на все это.

— И?

— А вы стоите между мной и возможностью.

— Угрожаете, коммандер?

— Помилуй боже, полковник! Угрожать джентльмену и человеку чести? Наоборот, предлагаю вариант, устраивающий нас обоих.

— Пятнадцать тысяч, милорд.

— Это невозможная сумма! Одиннадцать.

— Четырнадцать, я тут же возвращаюсь в Петербург.

— У меня нет при себе таких денег, полковник! Двенадцать, и возвращаю шведскую посудину вместе с командой.

— Они не стоят и десяти шиллингов. Тринадцать, и то лишь из уважения к королевскому флоту, который обеспечит «Нетрезвую русалку» водой и провизией.

— Хорошо, двенадцать с половиной, но вы дадите расписку никогда не воевать против Англии.

— Обычного честного слова недостаточно? Впрочем, расписка против золота… Я предпочитаю наличные звонкой монетой. Да, милорд, остановимся на двенадцати с половиной. Но в гинеях.

Через три часа коммандер Когрейн с плохо скрываемой ненавистью смотрел вслед удаляющемуся шведскому судну, с трудом сдерживая желание отдать команду канонирам разнести это корыто в щепки. Но нельзя, слишком многие узнали об этом чертовом русском полковнике и его миссии, слишком велики будут осложнения в случае его утопления. Пусть плывет. Но откуда он узнал о некоторых сбережениях, сделанных во время средиземноморского патрулирования? Не иначе, нечистый ворожит… И турецкое золото взял по заниженному курсу…

Ладно, пусть сожаления останутся в прошлом. А впереди ждет доклад адмиралу Хайд Паркеру, блистательный поход в Россию на мостике фрегата как минимум и… и прочее, заманчивое и великолепное!

ГЛАВА 8

— Что ни говорите, Александр Павлович, а наше новое обмундирование более приспособлено…

— К каторжным работам?

— Нет, к новым задачам. — Тучков с силой воткнул тяжелую пешню в лед, распрямился и захлопал по карманам в поисках трубки. — Не желаете попробовать недавно завезенного?

— Кременчугский? — Командир тоже отставил инструмент. — Александр Андреевич, право слово, курение оного можно приравнять к изощренной пытке.

— Думаете, моршанский будет получше? Сомневаюсь… зато в нашей казарме клопов нет.

— Разве что так…

— А с другой стороны — вполне соответствует недавнему указу о запрете ввоза в Россию иностранных товаров, если таковые имеют свойства отечественных.

— Надеюсь, кофий жжеными желудями не заменят?

— Во всяком случае, французского шампанского нам больше не пить.

— Это да. Но вот чайку… — Александр обернулся: — Василий, давай дуй на «Недотрогу», пусть чаю всему батальону сообразят. И пошевеливайся.

Денщик, трудившийся чуть поодаль, гаркнул что-то радостное и побежал в сторону линейного корабля «Не тронь меня», большинством обзываемого «Недотрогой», наиболее циничными — «Девственницей». Да… так уж получилось, что вместо ожидаемых штрафниками ружей им выдали совсем другое оружие и бросили на вызволение вмерзшей в лед Ревельской эскадры. Зачем это нужно было делать и почему нельзя дождаться, пока все растает само, не знал никто. Но посетивший опального наследника бывший Рижский губернатор Христофор Иванович Бенкендорф заявил, наставительно воздев к небу указательный палец:

— Зачем искать глубокий смысл в том, в чем, возможно, его никогда и не бывало? Вам, Ваше Высочество, требуется приучить своих штрафников к мысли, что приказы существуют для их обязательного исполнения, а не обсуждения нижними чинами. И потом… усталость совершенно замечательно выбивает из солдатских голов всякие дурные намерения.

Александр не стал спорить с заслуженным генералом, к тому же пользующимся расположением отца, так как с собственным мнением еще окончательно не определился, а решил воздействовать личным примером. И вот уже неделю распорядок батальона был таков — утренняя побудка с последующим обливанием холодной водой по суворовской методе, потом экзерциции штыкового боя с пешнями вместо ружей, легкий завтрак из каши и двух фунтов хлеба с чаем, и вперед. Обед доставляли на место работ передвижными кухнями, а на ужин шли сами. Или, если в светлые головы командиров приходила мысль о дополнительной тренировке, бежали.

Командиры… вот еще одна головная боль прапорщика Романова. Тучков, с которым Александр в последнее время особенно сдружился, имел несколько иное мнение о проводимых унтерами занятиях. Не далее как вчера заявил:

— Согласитесь, Ваше Высочество, в ночных тревогах есть определенная прелесть. Совсем как в старину, когда по знаку дозорных поднимались богатырские заставы на отражение набегов. И все это имеет смысл!

— О чем задумались, Александр Павлович? Жизнь прекрасна, просто нужно смотреть на нее с правильной стороны. Это только кажется, что судьба повернута к нам ретирадной частью — достаточно сделать небольшое усилие, и вот… и вот она уже улыбается. А всего-то — быстрота, натиск и обходной маневр.

— Вольно же вам балагурить.

— А что не так? Здесь нам осталось всего лишь на три дня работы, погоды хорошие стоят, весной пахнет… А как красивы вон те паруса у кромки льдов, не находите?

— Какие еще паруса, откуда? — Александр медленно повернул голову в указанном направлении.

Как раз вовремя, чтобы успеть увидеть вдруг пыхнувшие дымами борта неизвестных кораблей. Раньше, чем до уха донеслись звуки орудийных выстрелов, из бело-серых клубов вылетели воющие чудовища, перечеркнувшие половину неба огненными хвостами.

— Индийские ракеты, бля! — выкрикнул Тучков. — Англичане!

Потом его голос утонул в сплошном грохоте ракетных взрывов, накрывших сразу три стоявших рядом фрегата: «Патрикий», «Симеон» и «Кильдин». Корабли скрылись за стеной огня — так, во всяком случае, показалось.

— Там же люди! — возглас Александра на мгновение перекрыл канонаду. — Бежим туда!

— Стой, дурак! — бывший полковник совершенно непочтительно ухватил великого князя за рукав. — Супротив пушек с голой жопой собрался? Уводим батальон к берегу!

— Пусти, сволочь! — Августейший прапорщик ударил Тучкова в грудь. — На корабли! К орудиям! Я приказываю!

Русская эскадра молчала. Лишь изредка кто-то из малочисленной команды огрызался бесполезным ружейным огнем. Молчал стопушечный «Ростислав», молчали семьдесят четыре орудия «Памяти Евстафия», закрыты порты «Не тронь меня»… Порох из ревельских погребов должны были начать завозить только завтра, рассчитывая покончить погрузку одновременно с обколкой льда.

— Куда на хрен? Вон, смотри, уже «Целка» занялась! Уводи батальон, черт побери!

Издалека заметили, как с высокого борта горящего линейного корабля сиганула вниз человеческая фигурка. Упала, перекатилась по льду, и вот уже кто-то в сером штраф-баталлионском бушлате бодро улепетывает на четвереньках. Даже на трех конечностях, потому что в одной руке неизвестный солдат держал мешающее бежать ружье. Наконец-то встал на обе ноги и добавил ходу.

— Васька! — узнал Александр своего денщика.

Многочисленные тренировки и сумасшедший пеший переход от Петербурга до Ревеля не прошли даром — полторы версты Василий преодолел немногим позже, чем Тучков успел закончить малый петровский загиб. Тяжело переводя дух, денщик протянул командиру штуцер. Два точно таких остались висеть за спиной:

— Вот, Ваше Высочество.

— Молодец!

— Да я же… жалко просто стало. И патронов еще немного…

Ближе к вечеру, когда солнце уже собралось, было садиться, но окончательно не решило, делать это или нет, прапорщик попросил начальника своего штаба:

— Александр Андреевич, пересчитай людей, пожалуйста. А то я… — дотронулся до бинтов на голове и сплюнул, увидев испачканную кровью ладонь. — Башка трещит, спасу нет.

Тучков кивнул, но, прежде чем выйти из помещения аптеки, в которой они расположились, смущенно произнес:

— Извините, Ваше Высочество, за те слова.

— Когда дураком назвал? Нечего извиняться, ты был прав. И это… давай-ка без церемоний, называй меня по имени.

— Да как-то…

— Хочешь сказать, что без отчества только императоров именуют? Ладно, буду скромнее.

— Хорошо, Александр Палыч, уговорил, — невесело улыбнулся бывший полковник и вышел на улицу, опираясь на штуцер, как на костыль. Скоро стало слышно, как он орет, распекая нерадивых.

Нерадивые… а их и осталось совсем немного. Утром удалось вывести батальон к городу в почти полном составе, недосчитались только пятерых, работавших слишком близко к кораблям и попавших под огонь английской эскадры. А потом нарвались на десант численностью никак не менее полка. Все произошло настолько неожиданно, что противник успел сделать всего один залп, а обозленные штрафники ударили в штыки. Если тяжелая закаленная пешня может считаться штыком. Прорвались, потеряв в коротком встречном бою чуть ли не четверть народу. И даже немного вооружились, воспользовавшись трофеями. И еще раз пополнили запасы оружия, когда позже вернулись на место сражения забрать убитых.

— Батальон своих не бросает! — заявил Александр удивленному странной тактикой Тучкову. И, понизив голос до шепота, пояснил: — По распоряжению государя императора семьям погибших будет выплачиваться небольшой пенсион по потере кормильца. А пропавшие без вести — полагаются дезертирами.

— Так не может быть!

— Но так оно есть.

Александр Андреевич отсутствовал четверть часа и вернулся не один — его сопровождал батальонный священник, отец Николай, в порванной рясе, прикрытой наброшенным на плечи тулупчиком, с засохшей на густой бороде кровью. В руке батюшка держал неизвестно где раздобытый драгунский палаш, который на ходу неодобрительно рассматривал на предмет повреждений.

— Дрянной клинок, Ваше Высочество. То ли дело Златоустовские…

— Сто семьдесят два человека в строю, Александр Павлович, — перебил ворчание священника Тучков. — Раненых сто четыре, но половина не доживет до утра.

— А утром триста одиннадцать было. Хреново.

— Истинно так, — поддержал отец Николай. — А англичан тысячи две будет. А сука губернатор ключи от города на подушке вынес.

— Но как же… — растерялся командир батальона. — Мы ждем подкрепления…

— Полки отведены губернаторским приказом. Я только что ходил с охотниками и сам видел удирающих улан, — перехватил взгляд Александра, обращенный на палаш. — А десяток англичашек все же прихватили со спущенными портками. Там и положили бляжьих детей.

— Но вам же нельзя… из сана извергнут.

— Не о том думаем, отцы-командиры. Я-то свои грехи уж как-нибудь отмолю, а вот что нам делать? — Слово «нам» было выделено особо.

— Есть какие-либо предложения?

— Есть, Ваше Высочество. — Отец Николай приподнял край рясы и вытащил из-за голенища сложенную карту, положил на стол и ткнул почти в середину толстым пальцем. — Вечером, считайте уже ночью, подписание капитуляции. И ежели ударить по Екатерининскому дворцу вот отсюда…

— Чепуха, — ответил Александр. — Армия в темноте не воюет.

— Мы не армия.

— А кто, тати ночные?

— Разве нет?

Сравнение пришлось командиру явно не по вкусу. Он в раздражении стукнул кулаком по ни в чем не повинной карте и выругался вполголоса. И замолчал, когда в голову пришла простая мысль — отступать некуда. То, что англичане до сих пор не озаботились уничтожением потрепанного батальона, объяснялось лишь царящей среди них эйфорией от быстрой победы. Да еще тем, что окрестные дома заселены преимущественно законопослушными немцами, пока не получившими приказ доносить новым властям о каждом увиденном русском солдате. И если сейчас предпринять меры к отходу… уничтожат, зажав в узких улочках, даже крякнуть никто не успеет.

— Откуда знаешь о подписании капитуляции?

— Ихнего лейтенанта живьем взяли. Изволите посмотреть лично?

Посмотреть? А почему бы и нет, всегда полезно глянуть на противника перед смертью. Лучше всего — перед его смертью. И обычное любопытство — что это за зверь такой, первый в карьере пленник?

— А покажи.

— Сашка, тащи супостата под пресветлые очи!

В коридоре послышались шум, громкий шлепок оплеухи, и появившийся на пороге молодой плечистый штрафник бодро отрапортовал:

— Рядовой Засядько по вашему приказанию прибыл! — Не дожидаясь дальнейших указаний, швырнул удерживаемого за воротник мундира пленного под ноги командирам. — Инструмент тоже принести?

— Что принести? — не сообразил прапорщик.

— Александр Дмитриевич намекает на опыт запорожских казаков в развязывании чужих языков, Ваше Высочество, — пояснил батюшка. — Оно, конечно, грех… но ежели во благо Отечества, то вполне простительный. Совсем малый, даже епитимии не подлежит.

— Но… но как это соотносится с понятиями чести?

— Никак. — Священник пробарабанил пальцами на рукояти палаша залихватский марш. — Подлые захватчики чести иметь не могут, потому их допрос бесчестным занятием не является, приравниваясь к обычной трудовой повинности. А труд угоден Господу, ибо завещано нам добывать хлеб свой в поте лица своего. Истина и правда — суть хлеб души.

— Интересная трактовка, — покачал головой Тучков. — Вы где богословию обучались, отец Николай?

— На Нерчинском заводе, а что?

— Да так, к слову пришлось… А этот англичанин живой?

— Живее не бывает, — заверил Засядько и похлопал сомлевшего красномундирника по щеке: — Просыпайся, милок, третий ангел вострубил. Ага, очухался… Так я за инструментом, Ваше Высочество?

— Да, конечно… — Александр Павлович сбросил с себя некоторое оцепенение. — И потом поможете тут.

— Способный вьюнош. — Батюшка благословил выходящего штрафника. — И из хорошей семьи, между прочим.

— Мы тут все из хороших семей, — хмыкнул Тучков. — А как же он в заговор ввязался?

— Да никак. Попал по случайности — был арестован патрулем, когда покидал спальню Дарьи Христофоровны фон Ливен через окно. Сопротивлялся, конечно, причинив побои восьми нижним чинам и двум офицерам. Ну и как результат…

Приготовления оказались излишни — едва только на столе прямо поверх карты были разложены приспособления, позаимствованные у живущего неподалеку цирюльника, как англичанин забился в истерике и заговорил, опережая словами мысли. Тучкову, записывающему показания, пришлось несколько раз грубым образом обрывать изливающийся поток, чтобы перо успевало за откровениями. Хотя многого лейтенант и не знал по причине невеликого чина, но услышанного оказалось достаточно.

Эскадра прибыла сюда прямо от Копенгагена, где имела серьезный бой с флотом и береговыми укреплениями датской столицы. Упорные даны не желали сдаваться, несмотря на значительные потери, и лишь угроза сэра Горацио утопить плавучие батареи, куда свозили раненых с кораблей, вынудила их пойти на переговоры. И неизвестно, чем они могли закончиться, если бы не случившийся на флагмане взрыв, унесший жизни адмирала Хайд Паркера и половины команды, включая почти всех офицеров. Оставшийся без опеки сверхосторожного и рассудительного командующего Нельсон поблагодарил судьбу за столь великолепный и своевременный подарок. А поблагодарив, оставил в покое упрямых датчан и бросился на вожделенную и более привлекательную, по его мнению, цель.

— А ракеты? — ласково заглядывая пленнику в лицо, спросил Засядько.

— Я не знаю! Их привезли буквально вчера торговой шхуной, и откуда они взялись… Я простой морской пехотинец, сэр!

— Но дворянин? — зачем-то поинтересовался Александр Павлович.

— Да, сэр, Ваше Высочество, сэр!

— Не понял… ты высочество?

— Нет, сэр, это вы… Но моя семья достаточно обеспечена, чтобы заплатить выкуп.

— Не сомневаюсь, вы все и за все заплатите. — Александр забрал у отца Николая палаш и, коротко хекнув, почти без замаха рубанул англичанина чуть ниже уха. — Но кому-то нужно быть первым, не так ли?

Резко отвернулся от заваливающегося на спину тела и бросил клинок на расстеленную карту, обильно окрасив ее красными брызгами:

— Мы звери, господа! Если нам нет места среди людей — мы будем зверьми. Собирайте унтер-офицеров на совет, Александр Андреевич.

— Тихо, ты, придурок, весь Ревель разбудишь, — фельдфебель Величко показал увесистый, хорошо различимый даже в темноте кулак одному из унтеров. — Чего суетишься?

— Солдат у меня пропал, Афанасий Фомич. Вот только что, часа три назад, был, а сейчас нету.

— Заблудился, поди.

— Дык я его не посылал никуда. Все на глазах вертелся… вот оказия какая.

— Послужишь с мое, тогда и удивляться перестанешь. Солдаты созданы Господом в наказание начальству за грехи прошлые, настоящие и будущие. Вредные механизмы, к ружью прилагающиеся, Егорий Кондратьич. Дай им пушечное ядро, и его… того… поломают. А уж потеряться! Кто хоть таков?

— Из бывших, Муравьев.

— Который из них? Апостол, что ли?

— Ну.

— Да и хрен бы с ним, Егорушка, нашел о ком жалеть.

— Так для отчетности, Афанасий Фомич.

— Ну разве что.

Батальон, вернее его остатки, потихоньку выдвигался к своей цели кривыми переулками, стараясь пробраться как можно тише и незаметнее. Поначалу предприятие казалось безнадежным жестом отчаяния, но когда стали присоединяться поодиночке и целыми отделениями моряки сгоревшей эскадры, настроение понемногу приподнялось. Шесть с половиной сотен штыков — уже сила. Что смогут сделать какие-то англичашки, которых недавно побили даже индусы?

— Александр Андреевич, передайте приказ всем заткнуть пасти. Пожалуйста! — попросил великий князь. — Не к добру эти ажитации и игривости, не на свадьбу идем.

Штрафники дисциплинированно замолчали, хотя многие недоумевали — чего опасаться-то? Европа, как известно, ночную войну не одобряет и признает недостаточно рыцарственной, противник нападения не ждет. Разведчики говорят — даже часовых не выставили, только фонари зажгли вокруг. Ага, и в каждом окне свет.

— Отец Николай! — позвал Александр.

— Да, Ваше Высочество?

— Как и договаривались, берете полусотню фельдфебеля Величко, роту моряков и занимаете Кадриоргов парк. На вас тылы, и чтоб ни одна сволочь не ускользнула! А вы, господин начальник штаба, — перешел на официальный тон, — вы располагаетесь на близлежащих улицах и перехватываете возможное подкрепление к неприятелю. Я же… ну, тут уж как получится.

— Что получится?

— Не знаю, но глупо оно все как-то…

— Да ладно, — ободрил священник. — Вот, помнится, при осаде Оренбурга… хм… да… в том смысле — и хуже бывало.

— Вы еще здесь, отче? — Александр Павлович предпочел не заметить многозначительную оговорку. — Начинаем только после того, как приедет английский адмирал. Всем по местам!

Тишина, только изредка хлюпнет жидкая грязь под солдатским сапогом. Ну где же этот однорукий черт Нельсон? Неужели в последний момент передумал и решил принимать капитуляцию на своем корабле? Нет, невозможно, слишком сэр Горацио чувствителен к таким тонкостям — ключей на подушечке мало, нужна бумага! Красивая и солидная бумага для представления в Лондон. Да и не упустит возможности ощутить себя хозяином и повелителем взятого на шпагу города, тщеславен адмирал, ой как тщеславен. Приедет, никуда не денется, тем более губернатор уже тут и мнется у кареты, ожидая победителя. Повесить его потом, что ли? Кого? А обоих и повесить.

Что это вдалеке? Подковы по мостовой. Он? Он! Решил верхом? Нет, катит точно такая же карета, как и стоящая у подъезда. Старая власть заботится о новой, или то обыкновенный угодливый прогиб перед сильным? По спине пробежала нервная дрожь, ушла вниз, заставив с опаской насторожиться, и опустилась в колени, сделав их непослушными и мягкими. Держаться! Держаться, не показывая людям слабости! Днем получилось, а и некогда было вслушиваться во внутренние ощущения — руби, коли, беги… А сейчас, когда появился шанс…

Шанс. Он вообще странное существо. Или не существо? Кто определяет судьбу — мойры, парки, норны? Гарпии? Нынче, пожалуй, так. И вот интересно — если у судьбы есть возможность сыграть против русского человека, она, сучка такая, обязательно ее использует. Изменим? Сегодня, здесь, сейчас?

— Вперед, братцы! Ура!

Лучше бы молча, но с криком не так страшно самому… Нестройный залп ударил по ни в чем не повинным лошадям, сбил обернувшегося на крик форейтора, осыпал стекла из светящихся окошек, но не тронул карету — такую добычу, как Нельсон, стоило взять живьем. Только почему он без охраны? Отстала, или понадеялся на благоразумие местных жителей, подкрепленное собственной храбростью? Раздумья потом — из широких дверей дворца уже выбегают солдаты в красных мундирах. Выбегают, чтобы тут же попасть под новый залп.

Огонь на бегу неточен, и англичане успели укрыться за каменной балюстрадой, оставив на ступенях не более полудюжины тел. Пусть! Их пули уже не смогут остановить отчаянный штыковой удар. Посмотрим, как запоют, когда острая сталь порвет набитые овсянкой кишки!

Не обращая внимания на опасность, Александр бросился к карете, стремясь успеть первым. «Александр Первый, — пришел на ум каламбур. — Хоть здесь им стану». Рванул дверку на себя…

— Не ждал, тиран? — Худой блондин в смешных очочках нацелил пистолет в лицо. — Вижу — не ждал.

— Муравьев? — Прапорщик стиснул бесполезную шпагу.

— Муравьев-Апостол, Ваше бывшее Императорское Высочество! — Человек в очках отвесил шутовской поклон, не отводя оружия. — Или ты думал, что я буду вечно пребывать в позорном и хамском штрафном звании?

— Продал, Иуда?

— Ave, Caesar, morituri te salutant!

— В петле сдохнешь!

— Вместе с тобой, отродье тиранов! — Ствол пистолета уперся в один из многочисленных бочонков, набитых в карету. — Прощай!

Взрыв, разметавший все на расстоянии сорока шагов, послужил сигналом к неожиданному обстрелу сразу со всех сторон — на крышах и в окнах близлежащих домов то и дело вспыхивали длинные языки пламени, а грохот от них слился в устрашающий грозный вой. Хорошо видимые на освещенной площади штрафники являли собой прекрасные мишени, чем не преминули воспользоваться заранее изготовившиеся англичане. Первыми погибли схватившиеся с охраной дворца врукопашную — невидимые стрелки не щадили ни своих, ни чужих. Потом то здесь, то там пули сшибали с ног одетые в серые и черные бушлаты фигуры — порой в уже упавшего стреляли только из-за того, что его тело чуть шевельнулось от других попаданий.

Растерянные, потерявшие командование солдаты и матросы ринулись ко дворцу, надеясь сбить редких защитников и укрыться за толстыми каменными стенами. Но злобная фортуна отвернулась и на этот раз, явив вместо вида вздернутой аппетитной попки зияющие пушечные жерла. И пошла гулять картечь, истошным визгом рикошетов заглушая шепот последней надежды. Она и умерла последней, как обычно.

ГЛАВА 9

— Ваше Императорское Величество! В связи с полной своей неспособностью исполнять служебные обязанности прошу об отставке. И даже настаиваю на ней.

Я с удивлением смотрю на Бенкендорфа — что это в голову ударило полковнику? Вчера был весел и восторжен, особенно при рассказах о чудесах, вытворяемых в его гвардейской дивизии с новой кулибинской винтовкой. Иван Петрович таки умудрился довести их производство, вернее переделку из дульнозарядных штуцеров, до трех десятков в неделю. А к концу лета грозился сделать совершенно новые, истребовав под начало Сестрорецкий завод.

— Александр Христофорович, голубчик, ты где в начале мая умудрился белены найти, чтобы ей объесться? Али пил всю ночь? А ну дыхни… Отчего глаза красные?

— Государь! — Голос Бенкендорфа задрожал и натянулся подобно струне. — Плохие новости из Ревеля. Доставлены ночью, но я не решился разбудить… вот… — Оглядывается на приоткрытую дверь кабинета. — Разрешите позвать?

— Изволь.

Подглядывали в щелку, паразиты. По взмаху руки полковника вошли двое, и, странное ощущение, их обоих я где-то видел. Особенно вот этого батюшку с забинтованной головой и в порванной во многих местах рясе. Второй, совсем молодой человек, поддерживает едва стоящего на ногах священника. И тоже весь изодран, будто в зарослях колючего терновника устроил потасовку со стаей диких кошек. Но умыты, причесаны, новые сапоги сверкают синими искрами… Оно и правильно — одновременно выказывают уважительное отношение к августейшей особе и намекают на перенесенные трудности и бедственное положение.

— Разрешите представить, государь? — Бенкендорф на всякий случай встал между мной и вошедшими. — Начальник штаба штрафного батальона рядовой Тучков и батальонный иерей отец Николай.

Ага, понятно, отчего поп кажется знакомым — сам беседовал в Петропавловской крепости с кандидатом в комиссары. И не подвел ведь, а? Вот что значит правильная пугачевская закваска!

— Я слушаю вас, господа.

З-з-зараза… что за привычка появилась — давить в руке бокалы? На сей раз без порезов, но на будущее все равно нужно будет пользоваться серебряными чарками. Да и вообще… спокойнее надо. Два часа прошло после рассказа о судьбе штрафного батальона, а еще колотит.

— Машке пока не говорите. Она еще не пришла в себя от известия о смерти Александры.

— Марии Федоровне? — полуутвердительно переспрашивает сидящий напротив Тучков. Произведенный в капитаны, он нервно подергивает плечом, отвыкшим от тяжести эполета. Нормальные погоны ввести, что ли?

— Угу, ей. Проклятые австрийцы, не уберегли… — Да, в Вене еще вспомнят тот день, когда умерла моя старшая дочь, выданная замуж за суку эрцгерцога. Вспомнят… и вздрогнут. А я не забуду. — Тебя, полковник, это тоже касается.

Бенкендорф молчит, угрюмо уставившись в одну точку. Наконец с трудом поднимает взгляд:

— Ваше Императорское Величество, я никак не думал, что ларец решат открыть…

— Брось, Александр Христофорович, мы вообще ни о чем и ничем не думали, посылая тот подарок королю Георгу. Сиюминутное решение — возжелалось вот свинью подложить, и все тут! А Сашку жалко, да… Тело, как понимаю, так и не нашли?

— Да где там, государь, — откликается располагающийся по левую руку батюшка. — Там пудов двадцать пороху было. Может, меньше чуток, но…

— Легкая смерть. — Я машинально перекрестился, чего давно не случалось. — Выпьем за помин души. За всех павших.

Отец Николай освобождает глубокую фарфоровую вазу с оранжерейной клубникой, вываливая ягоды прямо на стол.

— Братину, государь? По древнему обычаю?

— Давай.

Встаю. Водка с тихим плеском льется из графина — нынче ее день. Оставим коньяки для размышлений, а игристые вина — праздникам. Сегодня пусть одна горечь хоть немного перебьет другую. Немного.

— Подожди, отче. — Протягиваю пустой стакан. — Это им.

Ставлю на край стола уже на две трети полный. Сверху — кусок ржаного хлеба. Батюшка благословляет братину:

— Прими, государь!

Хороший поп, правильный. В том ночном бою лично командовал штрафниками и моряками, ударившими с тыла по дворцу, где засели английские артиллеристы. В схватке, как говорят, зарубил шестерых, а также успел сделать один залп из захваченных пушек по стрелкам, облегчив положение атакующему засаду Тучкову. Облегчить… из обоих отрядов из Ревеля вырвалось двадцать шесть человек. Могло быть меньше, но три оставшихся в живых унтера из постоянного состава вызвались прикрывать отступление.

— Земля им пухом! — У водки странный привкус, наверное, примешивается кровь из прокушенной губы. — Погибшим — прощение, живым — слава!

— Вечная память! — Это отец Николай.

— Вечная память! — эхом повторяет капитан, он же — новый командир штрафного батальона.

— Мы никому этого не забудем! — Бенкендорф молодец, даже сейчас думает наперед.

— Так будет! — Глоток из вернувшейся обратно чаши. — Я очень злопамятный.

Унылая торжественность момента нарушилась часовым, влетевшим в кабинет спиной вперед. Потеряв ружье, он прокатился по скользкому паркету от дверей до камина, безуспешно стараясь остановиться. Докатился, сшиб принесенную корзину с дровами, сел, потрясенно озираясь, да так и остался там сидеть, приняв лихой вид под августейшим взором. Появившийся следом военный министр имел противоположный, какой-то встревоженный вид:

— Ваше Императорское Величество, доставленные сведения требуют немедленного…

— Знаю, Алексей Андреевич, все знаю. Держи.

— Скорблю вместе с вами, Ваше Величество! — Аракчеев принял протянутую вазу, принюхался и с превеликой охотой припал губами к краю. Остановился перевести дух и снова приник.

— Силен… — прошептал отец Николай еле слышно, но с завистью.

— Слава героям! Только я по другому поводу, государь!

— И опять что-то плохое?

— Так точно! В прошлый раз вами было приказано выбросить рапорт о злоупотреблениях генерала от инфантерии Кутузова и наказать доносчика…

Хм… а что это он так многозначительно замолчал и косится в сторону моих собутыльников, пардон, других, ранее удостоенных аудиенции? Что за секреты? Ну, подумаешь, запретил Михайло Илларионович своей властью печатать в Вильно газеты на любых языках, кроме русского, и что? Издатели обиделись на звание геббельсовских выкормышей, данное им военным губернатором? Или объявление прусских купцов, промышляющих английской контрабандой, фашистскими пособниками кому не по нраву? Я, например, очень даже не в претензии. Более того, совершенно одобряю.

Уж не знаю, насколько велика вероятность того, что случилось невероятное… Но только в том доносе абсолютно все указывало — ежели Михаила Илларионовича окликнуть фамилией Варзин, он непременно отзовется. Кто еще сможет устроить в провинциальном гарнизоне службу по уставу, который даже не написан? С ночными тревогами, рытьем окопов и блиндажей, с вечерними прогулками строем под песню «Мы не дрогнем в бою за Отчизну свою, нам родная страна дорога…». А последние сомнения пропали от упоминания некоего капитана Алымова, который непременно бы вывернул нерадивым подчиненным наизнанку все, до чего успел бы дотянуться.

— Ты хочешь сказать, Алексей Андреевич, что литовский губернатор недостаточно усерден в службе?

— Никоим образом, Ваше Императорское Величество! С некоторых пор он даже излишен в своем рвении.

Интересно, что же должен натворить гвардии рядовой, чтобы это беспокоило военного министра? Объявил войну Англии? Так мы ее уже имеем. Войну имеем, а не Англию, хотя, конечно же, лучше наоборот. Или уговорил прусского короля повесить всех подданных с именем Адольф? С Мишки станется… Но если у него, как у меня, остались воспоминания, чувства, знания… Нет, лишнего не позволит. Наверное, не позволит.

Да, кстати, а кем сейчас Мишка стал? Я, по большому счету, более чувствую себя императором, хотя прекрасно знаю, что это не совсем так. Кто он? Генерал от инфантерии с характером красноармейца-гвардейца был бы предпочтительнее рядового с генеральскими замашками. Конечно, немного цинично по отношению к другу, но…

— Да ты продолжай, Алексей Андреевич, продолжай, — подбадриваю сделавшего паузу Аракчеева. — Чудится, скажешь нечто презабавное.

— Куда уж забавнее? — Голос министра сух и горек. — Войсками литовского губернатора захвачен город Кенигсберг, а королю прусскому направлен оскорбительный ультиматум, требующий немедленной отправки Королевского флота для блокирования Балтийских проливов против английской эскадры.

— У Пруссии есть военный флот? Не знал.

— Его нет, Ваше Императорское Величество. Но сей факт не смутил Михаила Илларионовича, ссылающегося на заключенный им же договор.

— Э-э-э…

— Конечно же, государь, это вы заключили договор, а Кутузов был лишь посредником.

— Так, значит, его требования законны?

— Да, но сам акт агрессии? И что скажет Европа?

— А Европа, милейший Алексей Андреевич, пусть поцелует мою азиатскую задницу. Фридриху Вильгельму немедленно отправить поздравления по случаю успешного предотвращения фельдмаршалом, да-да, не ослышались… фельдмаршалом Кутузовым… попытки высадки английского десанта близ Кенигсберга. И заверьте, что Россия впредь не допустит враждебных действий по отношению к дружественному государству со стороны кого бы то ни было. Напишешь? Или Ростопчина попроси, у того слог побойчее.

— Но это война, государь!

— С кем? Не смеши — проглотят и утрутся. А поздравления позволят сделать это как бы без урону для чести.

— Как бы?

— Не придирайся к словам! Располагаясь между наполеоновым молотом и моей наковальней, пруссаки обязаны любить и ненавидеть только того, на кого укажу им я! Улавливаешь мысль?

— Да, но после ревельского разгрома…

— Разгрома, говоришь? Ну-ну…

Всё, наконец-то разошлись, оставив в одиночестве. Не часто такое, обычно всегда кому-то срочно нужен. И получается царь на побегушках — величество туда, величество сюда… Вон французский посланник третьи сутки встречи добивается — ну его на хрен! Не могу просто и прямо глядя человеку в глаза заявить, что в гробу видал всю египетскую армию вместе с генералами. Не поймет, будет опять плакаться и клянчить помощь, предлагая взамен честно поделить Оттоманскую Порту. Обойдется! И вообще, судьбы мира могут подождать, когда русский император пребывает в печали.

Но долго в ней пребывать не получается — в голову лезут мысли. Мысли разные, толковые и бестолковые, умные и не очень, грустные и… и опять грустные. Кулибин взялся за перестройку Сестрорецкого оружейного завода — где взять денег на новые молоты, хотя бы падающие? Иван Петрович нашел аптекаря, оказавшегося чуть ли не великим химиком, — где взять денег для нового порохового производства? Я запретил торговлю с Англией — где взять денег, чтобы самому скупать то, что еще недавно уходило за море? Я — голодранец! Штаны продать, что ли? Товарищи, никому не нужны царские штаны? Так и знал, никому… Дожидаются, пока они останутся последними, да отберут за долги.

Кстати, о долгах. И как мамаша умудрилась набрать столько, что и моим правнукам придется расплачиваться? И главное, где эти денежки? А нема золотого запасу! Разошелся по ее хреноголовым хахалям — сто тыщ направо, сто тыщ налево… Налево больше уходило. Курва матка, по-польски выражаясь!

— Дежурный!

— Здесь, Ваше Императорское Величество! — Тут же, будто из-под земли, появился один из лейб-кампанских прапорщиков.

— Графа Кулибина ко мне! Срочно! Аллюр три креста!

Гвардеец скосил глаза на грудь, где горделиво и одиноко висела маленькая медалька, что-то прикинул про себя и опрометью бросился исполнять приказание. Хм, меня, кажется, опять неправильно поняли.

Иван Петрович появился только на следующий день к вечеру, когда после тяжелого разговора с Марией Федоровной в графине с коньяком оставалось меньше половины. Механик выглядел осунувшимся, лишь нос из бороды торчит, но сияющим и восторженным.

— Слушай, граф, ты аж светишься весь. Если клад нашел, делись.

— Лучше, государь, куда как лучше! Чистейший бриллиант пяти пудов весу!

— Не понял…

— Ну как же, разве не по вашему соизволению полковник Бенкендорф привел ко мне одного из своих родственников?

— Это кого?

— Александра Дмитриевича Засядько из штрафного батальона. Самородок, ей-богу, самородок, с золотыми руками и ясным умом.

— Он что, тоже немец?

— Вроде нет, но Александр Христофорович странно улыбался, представляя его родственником. Может, через Дарью Христофоровну фон Ливен как-то в свойстве? Она же урожденная Бенкендорф.

— Ну если так… Дашка-проказница… Рассказывай, чего там натворили?

— Э-э-э…

— Не мямли, граф!

— Государь, — обиделся механик, — выражение восхищения не является мямлостью. Простите, мямличаньем… мямлованием?

— У Державина спроси, как будет правильно. Ну?

Кулибин зашарил по карманам. Опять что-нибудь взрывчатое? Эх и отчаянный человек Иван Петрович — я бы не стал таскать такое близко к… ну, в общем, не стал бы. Не приведи Господь, бабахнет, оторвет же все напрочь!

— Вот!

И что это такое? Подозрительная склянка с подозрительным содержимым подозрительно неопределенного оттенка. Неопределенного потому, что через зеленое мутное стекло ни черта не разглядишь. А притертая пробка предусмотрительно обвязана проволокой.

— Что сие есть?

— Товий Егорович…

— Твой аптекарь, что ли?

— Он ваш, государь! Товий Егорович много лет бился над разгадкой рецепта греческого огня…

Нормально… а нам капитан Алымов говорил, что жидкость КС была изобретена… не помню когда, но никаких немцев-аптекарей и рядом не стояло, это точно.

— Ты хочешь сказать?..

— Действие похоже на описанное в некоторых источниках. Желаете провести испытание?

— Стой, только не в камине!

Механик ответил несколько удивленным взглядом и заверением, что ни о чем таком и не помышлял, а собирался пригласить меня на Сестрорецкий завод, где с должными предосторожностями будут проводиться пробные запуски зажигательных шутих. В доказательство и эскиз прожекта предъявил.

— А это чего за хреновина торчит? — указываю пальцем в непонятное место на рисунке.

— Это, государь, шест.

— Зачем?

— Дабы обеспечить прямой полет ракеты.

— А, понятно. А я-то подумал — оглобли для конной тяги.

— Простите, Ваше Императорское Величество…

— Не прощу! Еще Петр Великий предупреждал не держаться Устава аки слепой — стенки. А вы? Подсмотрели, значит, у англичан и на этом остановились? А дальше?

— Что дальше?

— Вот это и я хотел спросить. Тебе, кстати, что милее будет — титул князя Камчатского с немедленным отбытием в новую вотчину или нормально летающая ракета? Мичуринцы, бля…

Хм… и чего я так взбеленился? Работают же люди, не груши околачивают. Ага, экспериментируют… А потом получается как с той же кулибинской винтовкой — пока Иван Петрович сам делает, то винтовки и делаются, стоит поручить другому — имеем угребище такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Так что к бесу голую теорию — пока ружье не сможет изготовить какой-нибудь Васька Суходрищев из деревни Большие Пни на соответствующих станках, разумеется, и с должным тщанием… Кадры пусть готовят, кадры!

— Извините, Ваше Императорское Величество…

— Да? Не обращай внимания, задумался. Значит, так — ракеты забудь. Не насовсем, временно. Пока же назначу тебя на должность Спасителя Отечества.

— Э-э-э?

— Потом объясню, после парада.

— Парада?

— Глухой? У нас будет траурный парад. Как это — не бывает таких? Я велю — значит, будет.

Смотрит удивленно и немного жалостливо. Думает, будто у меня опять в голове валеты королей гоняют? Да и пусть думает — с репутацией опасного сумасшедшего жить легче. Именно легче, а не безопаснее и дольше. Зато можно с умным видом городить любые глупости… и пинком под зад вышвыривать подхалимов, ищущих и находящих в них гениальный второй смысл.

— Понятно, Ваше Императорское Величество. — У Кулибина вид как у ребенка, которому пообещали конфету, но подсунули рыбий жир: — Но ведь ракеты — это…

— Это то, что упадет тебе на башку и разнесет ее к чертовой матери! Ну чего вы могли сделать за полдня, прожектеры несчастные? На хорошую пьянку времени не хватит, ежели серьезно ею заняться. Эх, механикусы… Всё, свободен.

Иван Петрович ушел опечаленный, а я все пытался вспомнить причину по которой его вызывал. Так и не вспомнил. Ладно, потом, после парада.

Документ 9

«Высокомерие русского кабинета становится нетерпимым для европейцев. За падением Очакова видны цели русской политики на Босфоре, русские скоро выйдут к Нилу, чтобы занять Египет. Будем же помнить, ворота на Индию ими уже открыты. 1791.»

«Мы не только превратим Петербург в жалкие развалины, но сожжем и верфи Архангельска, наши эскадры настигнут русские корабли даже в укрытиях Севастополя! И пусть русские плавают потом на плотах, как первобытные дикари. 1791».

ГЛАВА 10

Момент истины! Так, кажется, называется нечто подобное? Сейчас выйду на балкон, и станет ясно — царь я или не царь. Нет, не так немного… Царь-надежа или сволочь и мерзавец, использующий гибель сына в личных интересах. Опять что-то не то… где они у меня, эти самые личные интересы? Может, и были когда-то, да вышли все. Кончились, ага. И остались только государственные. Мария Федоровна понимает — стоит рядом и успокаивающе поглаживает по руке. Эх, Маша… Чуть позже тоже будем вместе, олицетворяя собой… потом Ростопчин придумает, чего мы олицетворяем.

Сквозь закрытые балконные двери доносится гул толпы. Боюсь. Память предков заставляет бояться. Хотя знаю, что сам собрал этих людей на площадь и что там нет стрельцов в красных кафтанах, с красными от вина рожами, с красными от безнаказанной ярости глазами. И не толпа — руда, из которой предстоит выплавить сталь и выковать клинок.

— Готова? Пошли!

Шаг вперед. Распахиваются высокие застекленные створки. Еще шаг — от дверей до перил их пять, но кажутся бесконечными. Возьми себя в руки, гвардеец! Не сметь дрожать! Или просто в теле отзывается тревожная барабанная дробь? Дружный вдох, ощущаемый мягким ударом в грудь. Не ждали в таком виде? Нет треуголки и тесного немецкого платья… Или вам царь не настоящий?

Барабаны все громче… литавры… труба на высокой ноте будто плачет… В небо взметнулись сотни белых голубей, собранных по Петербургу и соседним губерниям, и сводный хор дьяконов начал:

— Братья и сестры! Друзья! Спасибо вам и поклон до самой земли. Встаньте, ибо не вы, а я должен стоять на коленях. — Невнятный шепот, то ли удивленный, то ли испуганный. — Не могу прийти к каждому кто потерял родного отца, сына, мужа, павшего от руки подлого захватчика. Но еще раз говорю спасибо пришедшим разделить нашу скорбь. Разделим, мы все разделим! От веку на Руси делили не только радости, но и беду — на всех, не считаясь с титулами и чинами! И вот явилась новая… Жадные английские лорды тянут свои грязные лапы к нашей земле. Нет, уже не грязные — они омыли их в крови наших детей! Это орда, это Британская Орда, и теперь встает вопрос о выживании нашем не только как великой державы, но и о самом существовании русского народа. Вы хотите жить? Вы хотите, чтобы ваши дети жили на вашей земле?

Молчание в ответ. Странный государь задает странные вопросы? Ничего, ужо и ответы на них получите.

— Сказал когда-то апостол Павел — нет перед лицом Господа ни эллина, ни иудея. Лорды, упившись допьяна кровью, возражают учению святоотеческому — нет людей на свете, кроме как в Англии. Кому собрались нести они Иудино слово? Нам? Уже несут, так несут, что горят православные храмы и бросаемы в огонь невинные младенцы. Этого хотите, люди?

Где-то вдалеке женский истерический плач, туда сразу же бросается один из дежурных лекарей с небольшим кожаным сундучком и белой повязкой на рукаве. Перевести бы дух, но нельзя упускать эту тишину, это напряженное внимание — пока они податливы и поддаются воздействию… бери руками и делай свой клинок, гвардеец!

— Мерзавцы и богоотступники называют свое змеиное кубло империей, над которой никогда не заходит солнце. Забудьте! Я обещаю, что отныне оно будет светить только там, где укажет русский солдат. Раздавим английскую гадину! Сколько раз встретишь, столько и убей. Не получилось пулей — коли штыком, нет оружия — порви глотку зубами… Не можешь и этого — крепи карающий меч справедливого возмездия честным трудом! Все для фронта, все для победы!

Я закашлялся, потирая саднящее горло. Тут же из-за спины чья-то рука протянула стакан с водой. Некогда…

— Да, сказано когда-то — будет хлеб наш горек. Но еще горше, когда вырастет он на костях наших и сыто рыгающий супостат будет со смехом пинать лежащие в меже черепа. Этого хотите, люди?

Слитный возмущенный рев волной прокатился по площади, ударил в стены и отхлынул обратно. Вижу открытые в крике рты, поднятые руки со сжатыми кулаками… Аракчеев склонился к моему уху:

— Это не опасно, Ваше Императорское Величество?

— Для меня?

— Ни в коем случае не для вас, государь. Просто народ так воодушевлен, что я боюсь… и ощущаю петлю на шее. Так сказать, в подтверждение древней сказки о хорошем царе и плохих боярах.

— Тебе-то чего бояться, Алексей Андреевич?

— Да на всякий случай. Вы, Ваше Императорское Величество, конечно, являетесь сосредоточием всяческих добродетелей, нашим знаменем, по сути. А ну, как решат, что знаменосцы никудышные?

— Не говори ерунды, граф! Народ и Величество едины, да… но ты ведь тоже народ?

— Имею честь быть им.

— Ну вот! — назидательно выставляю указательный палец. — Указан враг внешний, а не внутренний. Нет, будут и они, но несколько позже. А сейчас не мешай.

Сбил с мысли. Ладно, начнем с главной, она не забывается. Шум стихает, едва только поднимаю руку, — смотрят с надеждой и выжиданием.

— С сегодняшнего дня я объявляю в Российской империи осадное положение. Да, держава наша в кольце врагов… Пусть так! Можно атаковать в любую сторону. Везде, куда ни глянь, мы видим английские флаги. Доколе? Доколе эти пауки будут жиреть на нашей крови? Их липкие жадные лапы протянулись и сюда, в самое сердце России! Мерзкие ублюдки ударили по самому святому — по праву человека защищать свою Родину. Именно на их кровавое золото у дворян отнято великое служение — воевать за веру, царя и Отечество! Да, я говорю об «Указе о вольностях дворянских», фальшивке, написанной в Лондоне и нанесшей ущерб единственным союзникам нашим — армии и флоту.

Недовольный ропот за спиной — немногим понравится бомба, брошенная в тарелку с паштетом из трюфелей. Впрочем, ропот недолгий — он быстро сменился четкими негромкими командами Аракчеева, звуками плюх и зуботычин, хрустом выворачиваемых рук… трудовые будни императорского дворца.

— Повелеваю! — Зарокотали барабаны. — Нет, прошу! Братья и сестры, Отечество в опасности! Прошу — защитим!

Хм… что-то я отвлекся от основной темы — про защиту и опасность нужно было сказать в самом конце. Ладно, повторюсь, невелика забота. Так… недовольных отменой «Указа о вольностях дворянских» уже увели? Вроде увели, но военный министр, временно исполняющий обязанности наркома внутренних дел, все еще настороже — он-то хорошо знает, что именно будет объявлено далее.

— Братья и сестры! Обливается кровью сердце мое. Скорбь и удивление поселились в нем от взгляда на Отечество. Что вижу я? Нарушаются законы Божьи и человеческие! Невозможно одновременно служить Богу и мамоне и невозможно служить Родине, пользуясь ею, как свинья пользуется своим корытом. Дворяне, соль земли русской и плоть от плоти ее, по наущению злокозненных врагов наших забыли заветы прадедов — служить, беречь, приумножать. На радость супостату земля наша раздергана на тысячи кусочков, разорвана по-живому… Тому более не бывать! Отныне и навеки — у земли есть только один хозяин!

Опять сзади шум. Если так дальше пойдет, то на балконе останемся вдвоем с Марией Федоровной. И еще Ростопчин, в прошлом месяце объявивший свои деревеньки государственной собственностью, а крестьян — вольными хлебопашцами. Правда, говорят, при заключении договоров на аренду пашен, покосов и пастбищ между желающими произошел грандиозный мордобой.

Вот, зараза… а ведь и до топоров дойдет у самых нетерпеливых. Что-то упустил этот момент.

— Да, только один хозяин — император! Но! Но только после победы, и только тогда! Светлое будущее наступит, обязательно наступит. Потому что наше дело правое, враг будет разбит, и победа будет за нами!

Еще один условленный знак, и оркестр внизу грянул «Марш авиаторов». Ну… почти его. Конные драгуны с палашами наголо оттесняли людей от дворца, освобождая место для прохода войск. Поначалу просто хотели разделить толпу надвое, оставив середину площади, но этому категорически воспротивился отец Николай. Мол, не по православному обычаю — поворачивать народ жопою к самодержцу. К стоящей спиной Красной гвардии сие не относится, так как военная надобность предполагает некоторые послабления.

Парад открывает гвардейская дивизия полковника Бенкендорфа — они единственные, кто успел пошить обмундирование нового образца. Зеленый цвет формы разбавлен медным блеском пуговиц и золотом погон, на ногах сапоги с коротким, чуть ниже колена, голенищем, на головах суконные шлемы, знакомые до боли исключительно мне одному.

— Р-р-нение на… лева-а-а!

Поднимаю руку в приветствии — соболья опушка мономаховой шапки щекочет приложенные к виску пальцы. Орлы! Не все по кабакам шпорами звенеть, когда-то и повоевать надобно.

— Павел, ты как себя чувствуешь? — обеспокоенная долгим молчанием императрица заглядывает в лицо.

— Спасибо, дорогая, очень хреново.

— Исключительно коротко и точно. Хотя грубо.

— Душа моя, педерастическую утонченность натуры давай оставим недобитым мсье Робеспьером французским аристократам. Кстати, о них… Указ о выдворении Людовика Восемнадцатого из пределов Российской империи уже готов?

— Да, Ваше Императорское Величество! — Не отходящий ни на шаг от августейшей четы Ростопчин предъявил пухлую папку: — Изволите взглянуть?

— Не хочу. Людям хоть иногда нужно верить на слово, не так ли? И, в конце-то концов, долго еще будешь около меня тереться? Походи, с народом поговори… придворные ведь тоже народ? Не знаешь? Вот и я не знаю. А чего у всех такие кислые рожи?

— Боятся бунтов, Ваше Императорское Величество.

— Устроенных, несомненно, на английские деньги? Вроде того, что через месяц случится в имениях братьев Воронцовых?

— А-а-а…

— Федор Васильевич, право слово, при твоей должности нужно уметь хоть немного заглядывать в будущее.

— Извините, Ваше Императорское Величество. — Ростопчин выглядел слегка растерянным. — Я могу уже заняться подготовкой к… э-э-э… к заглядыванию?

— Несомненно, дорогой граф. И поговорите на всякий случай с отцом Николаем.

— Зачем?

— Мне почему-то думается, что он сможет присоветовать хороших специалистов по… хм… по изучению грядущего.

— Слушаюсь, государь!

Ушел, да что там ушел — почти убежал. Счастливый человек, сейчас займется любимой работой, а кое-кому торчать тут до глубокой ночи, угрюмой рожей отпугивая желающих выразить свое восхищение. Восхищение чем? Уж не тем ли, что фактически отменил крепостное право и оставил придворных лизоблюдов без средств к существованию? Интересно, когда же до них это дойдет? Видимо, никогда — самых сообразительных арестовали прямо во время речи. Или самых тупых, не догадавшихся спрятать недовольство?

Ладно, посмотрим, как завтра запоете, когда обнародуют еще кое-какие указы. Сюрпри-и-и-з!

— Павел? — Мария Федоровна опять обеспокоена.

Ах да, нынче траурное мероприятие, и улыбаться нельзя совершенно. Даже злорадно. Тем более — злорадно.

Документ 10

— Сего июня 7 числа отлучился без ведома надв. сов. Павла Кирил. Кревати дворовой его крепостной человек Николай Козмин сын Вздорнев, которой приметами: росту малаго, сухощав, лицем бел, волосы имеет светлорусые, глаза в прикос, платье на нем камзол и штаны серонемецкаго сукна, а от роду ему 22 года. Ежели где таковой окажется с видом каким бы то ни было или без виду, то, задержав его, представить в надлежащее присутственное место для доставления к помянутому советнику Кревате, 2 адмиралтейской части 1 кварт. в дом под № 25.

— 4 адмиралт. части в 1 квартале под № 41 продается семья людей — муж с женою и двумя детьми, сыном 6 и дочерью 8 лет. Отец их хорошей кучер, а мать исправная прачка и знает поварничать и портняжить.

— В 1 линии в доме под № 244 есть заморская треска рыба, продажа которой поручена артельщику Кузьме.

— Пропала лягавая собака кобель, у которой шерсть белая рединькая с крапинками, а глаза в темных круглых пятнах, как в очках. Ежели кто поймав приведет на Невской прешпект, в дом Михайлова, под № 11, тому дано будет 25 рублей.

— В Малой Коломне, на речке Пряшке, в доме купца Шестова продается 15 лет мальчик, поведения хорошаго и которой пишет изрядно. Цена оному 300 р.

— На В. О. у Тючкова мосту в Ржевском трактире под № 292 у капельмейстера Ганзина продаются 6 мальчиков, кои по полутору году были в учении, из коих двое играют на скрипках, двое на флейтах и двое на волторнах. О цене же оных спросить у вышеозначеннаго капельмейстера Ганзина.

Документ 11

«От генерал-лейтенанта и всей артиллерии инспектора графа Аракчеева всем селитренным поставщикам, желающим ставить в артиллерию на Шостенские пороховые заводы селитру, объявляется, что им притеснений как в приеме оной селитры, так и в заплате за оную из казны денег делано не будет потому, что на помянутых заводах денег ныне состоит 84 тыс. 900 р., да ассигновано из казенных палат 106 тыс. 375 р., а на случай многой поставки селитры, есть ли будет оной суммы недостаточно, то из артиллерийской экспедиции в скорости еще доставлено будет. А дабы выдача денег и проба селитры была без замедления делана, то предписано от его сиятельства начальнику заводов брать подписки от самих поставщиков селитерных, котораго числа прибудет на заводы, когда сделается проба селитры и когда выдача денег последует, и оныя подписки представлять к нему, следовательно, всякой поставщик и властен будет в оных подписках объяснять, есть ли ему от заводов какое притеснение или остановка в выдаче денег сделана будет, да самим графом будет усмотрено время, сколько продерживаемы они бывают на заводах. Сего иуля 15 года 1799».

ГЛАВА 11

В доме купца третьей гильдии Александра Федоровича Белякова царил переполох. Как и положено приличному переполоху, он сопровождался бестолковыми метаниями разом побледневшей жены, ревом испуганных детей и захлебывающимся лаем цепных кобелей в палисаднике. А утро так прекрасно начиналось… чтобы закончиться стуком в двери. Суровый офицер в зеленом мундире непривычного кроя и странном кивере, напоминающем богатырский шлем, нетерпеливо забарабанил буквально минуту назад. Но этого времени оказалось достаточно для возникновения в купеческой душе смятения и ужаса. Вести, приходящие с оказией из столицы, тому весьма способствовали.

— Открывай! — надрывался служивый.

Александр Федорович смотрел на незваного гостя с высоты второго этажа, по обычаю поставленного поверх каменных подклетей, и лихорадочно размышлял о причинах столь неприятного визита. Уж не суздальские ли монахи, многие годы безуспешно оспаривающие у Подновской слободы славу огуречной столицы и право поставлять сей деликатный овощ к царскому столу, подсуропили?

— Открывай, говорю! Надобность государева!

— Иду-иду! — Купец тяжело вздохнул, перекрестился на образа в красном углу и заспешил вниз по лестнице, не доверяя столь важного дела домочадцам. Лишь на ходу многозначительно посмотрел на супружницу, понятным движением разъяснив порядок приема важной государственной персоны.

Тяжелая дубовая дверь с толстыми железными полосами поверх досок без скрипа распахнулась, и гвардеец уперся взглядом в сияющее невиданным радушием лицо купца. На купчину, как предполагалось ранее, тот никак не тянул — худощав слегка, солидного брюха нет, и волосы лампадным маслом не смазаны.

— Милости просим, Ваше Высокопревосходительство, заглянуть в нашу скромную обитель.

Начинается. Иван Петрович Кулибин особо указывал на известную скромность нижегородцев — одну из разновидностей гордыни. Местные купцы и промышленники, строя хоромы, вызывающие зависть столичных князей с графьями, упорно именуют их домами. В Нижнем Новгороде нет дворцов — даже у губернатора, быстро проникающегося сим духом.

— До высокопревосходительства мне еще лет триста служить. — Гвардеец решительно остановил поток славословий и представился: — Гвардейской дивизии прапорщик Акимов, честь имею! Ты Беляков будешь? Распишись в получении письма.

Александр Федорович с опаской взял в руки пакет, украшенный пятью печатями, и с вопросительными интонациями предложил:

— Так, может, подниметесь, ваше благородие? Там и перо с чернильницей, и все остальное, к ним прилагающееся…

Прапорщик молча, но благосклонно кивнул и проследовал за хозяином по чуть поскрипывающим, начищенным речным песком ступенькам. Наверху уже поджидала хозяйка с расписным подносом, на котором заманчиво так располагалась высокая серебряная стопка в окружении крохотных огурчиков.

— Это что сие означает?

— Так ведь оно по старине положено.

— По старине? — Акимов с подозрением глянул на потемневшие от времени иконы. — Уж не раскольничаешь ли ты?

— Да куда уж нам, ваше благородие! Капиталы раскольничать никак не позволяют — маловаты оне.

— Маловаты?

— Вот истинный крест!

— Разберемся! — Гвардеец с лихостью, выдающей опыт, опрокинул стопку, вдумчиво зажевал огурчиком и хотел было поставить ее обратно. Но поднос исчез вместе с хозяйкой. — Э-э-э… куда?

— В карман. Соизвольте принять небольшой… ой!

Аккуратная, без членовредительства, но сильная оплеуха опрокинула купца на пол. Прапорщик навис сверху грозовой тучей:

— Взятка? А знаешь ли ты, образина, что взятки придуманы англичанами для нанесения ущерба государству Российскому?

— Виноват, ваше благородие… — Беляков с трудом сел и прислонился к высокой голландской печке. — Так это что, таперича совсем… никому? И даже?..

— Давал, значит?

— Как же без того? В коммерческом деле без того вообще никак.

— Списки составишь — кому, сколько, как часто. Понял? Грамоте разумеешь?

— Без нее тоже нельзя. Еленка, подай перо с чернилами, да пусть накрывают обед уставшему от государевых забот их благородию! Пошевеливайтесь там у меня!

За обедом, во время которого Александр Федорович старался не жевать пострадавшей левой стороной, ледок недоброжелательности между купцом и офицером окончательно исчез. Прапорщик справедливо рассудил, что третья гильдия вполне может быть приравнена к обер-офицерскому званию, а потому отдавал должное блюдам, совершенно не чинясь.

— Вот скажи мне, Сергей Викторович, ты государя императора видел?

— Конечно, я же в гвардии состою. И даже несколько раз… но не будем об этом.

— Ну и какой он из себя? — Беляков оглянулся, убедился, что никто не подслушивает, и перешел на шепот: — А то у нас слухи пошли, будто царя подменили.

— Это кто такое говорит? — Акимов отставил поднесенную к губам стопку и погладил усы, пряча жесткую усмешку.

Ему уже доводилось слышать нечто подобное по дороге в Нижний — в Вологде, Ярославле, Балахне. Нет-нет краешком уха и ухватит ползущие россказни о чухонском младенце, подброшенном матушке Екатерине взамен убиенного Понятовским цесаревича Павла Петровича. А теперь, дескать, тот чухонец вырос и оказался злым немецким карлой, желающим обратить православный народ в латинскую веру.

— Да ведь слухами земля полнится, Сергей Викторович, — развел руками купец.

— Кабы через край не полилось! — От удара кулаком по столу подпрыгнули тарелки.

— Что не полилось? — не сообразил Беляков.

— А то, чем полнится!

Купец поежился и поспешил перевести разговор в другое, более безопасное русло:

— Это точно, народец у нас такой — соврут и возьмут недорого.

— Не только у вас.

— Беда… А вот скажи, Сергей Викторович, как оно на самом деле приключилось? Из-за чего англичанка так на царя-батюшку взъярилась, что на душегубство пошла?

Прапорщик опять погладил усы и задумался. Слухи ведь откуда-то берутся? Они же не вошь, способная сама собой расплодиться в пропотевшей да нестираной рубахе? Кому-то они выгодны? А ежели так, то…

— А дело там простое, Александр Федорыч. — Акимов взялся за стопку. — Еще в бытность государя Павла Петровича наследником престола отправился он в путешествие по Европам — других посмотреть, себя показать. Ну и заодно, так сказать, невесту приличную присмотреть. Обычное дело у царственных особ. Да, кстати, а чего это любезная Елена Дмитриевна нами пренебрегает? Нехорошо…

— Бабское ли дело, Сергей Викторович? Оно ведь, как известно…

— Зря ты так. Еще Петр Великий указывал бывать на ассамблеях непременно с женами.

— Так то на ассамблеях! Хотя… Еленка, иди-ка сюда!

— Кыш, проклятая!

Толстая трехцветная кошка, неторопливо пробиравшаяся по неведомым кошачьим делам куда-то в сторону курятника, получила столь сильного пинка, что несколько раз перевернулась в воздухе и упала прямо в свиное корыто. А нечего под ногами путаться, когда хозяйка не в духе.

Капитолину Ивановну Воробьеву нельзя было назвать злой, но сегодня даже куры попрятались, чуя надвигающуюся отнюдь не с неба грозу. И было от чего печалиться — известная поставщица новостей, злыми языками именуемая за глаза сплетницей, сорокой и гадюкою, теряла она заслуженную славу всезнающей особы. Как же так, уже полдня как к Беляковым прибыл грозный гвардейский офицер, весь из себя красавчик и усач, а никто до сих пор не ведает подробностей. То ли арестовывать приехал, то ли, что самое худшее, медаль привез. Совсем теперь Елена Дмитриевна зазнается… Мужнина награда — это ведь не новый чепец, в который любая кошка нагадить сможет, и не новое платье из желтой тафты, собирающее подолом коровьи лепешки на дороге…

Нет, не дадут медаль. Но на каторгу тоже ничего — разговоров не на один месяц хватит. Ну, где же Еленка с новостями? Не идет… а еще кума, детей крестила.

— Капитолина Ивановна, сударыня моя, что же ты, и гостей не видишь? — Голос любимой подруги (глаза бы выцарапать!) показался ангельским пением.

— Елена Дмитриевна, матушка! — Сколько же энергии в маленькой и сухонькой, телосложением оправдывающей прозвище Воробьиха, женщине, а? Поскакала по двору, вот-вот взмахнет крылышками да и взлетит в горние выси. — Замечталась вот… Да проходи, голубушка, проходи — завсегда рада видеть и почтение выразить. Чайку ли приказать поставить али наливочки вишневой испробуем? Хоть и прошлогоднего урожаю, но вкуснотиш-ш-ш-а!

— Так ведь не праздник?

— Да мы капельку. Твой-то тоже скоро к Макарию отъезжает? Мой вечор уж покатил. Вот за успешную ярмонку и употребим.

— Нет, Капушка, Александр Федорович задержится. Уж и не знаю, поедет ли нонеча…

— С гостем, поди, водку пьет?

— Ее, окаянную, — тяжело вздохнув, согласилась Белякова. — И как только здоровья достает, а? В прошлом году два раза пьян являлся, в позапрошлом один, и вот опять за старое.

Капитолина Ивановна, страдавшая от мужнина пьянства почитай каждые четыре месяца, с обидой поджала губы и внимательно посмотрела на гостью — не со смехом ли да укором говорит? Вроде бы нет, тоже переживает.

Как ни изнывала почтенная Воробьиха от любопытства, но правила приличия, соблюдаемые в купеческих семьях гораздо строже, чем у ветреного дворянства, не позволили сразу же приступить к расспросам. Сначала, и не менее часа, обсуждали виды на урожай огурцов и капусты на волжских островах, посетовали на неважно завязавшиеся вишни в садах, о детях, коих у каждой по трое, о будущей Макарьевской ярмонке, высоких ценах на китайский чай, единогласно осудили любителей пить его внакладку, а не вприкуску… И лишь после этого Ивановна решилась перейти к главному:

— Гляжу, Дмитриевна, у тебя шаль новая?

— Да где там… о прошлом годе Федорыч на именины дарил.

— А я-то думала, что гостюшка нонешний привез.

— Не, то особый курьер из Санкт-Петербургу с письмом от Ивана Петровича.

— Кулибина?

— Его сиятельства, графа Кулибина!

— Да ну?

— Вот провалиться мне на этом месте, ежели вру. Хоть и высоконько взлетел, да родственников-то не забыват.

— А рази родственник?

— А то! Двоюродную тетку моего Федорыча помнишь?

— Которая за Асафа-кулугура в Никульскую деревню вышла?

— Она самая. А Иван-то Петрович ее свахи бабушкиной свояченице деверем приходится.

— Вот оно как… — с завистью протянула Капитолина Ивановна. Такое близкое родство с влиятельной персоной позволяло Белякову надеяться не только на медаль — глядишь, и в столицу переберутся. — А в письме чего пишет?

— То дело государственное и нас не касаемо. — Елена Дмитриевна строго нахмурила брови. — А вот гонец что рассказал…

Воробьиха нервно сглотнула слюну в предвкушении новости и аж подалась вперед:

— Ну же…

— Не нукай, сударыня. А рассказал господин гвардейский прапорщик всю, какую ни на есть, правду: почему англичане на нас войной пошли да злобятся отчего.

— Да?

— Несомненная правда, голубушка Капитолина Ивановна, не изволь сомневаться! А дело было так… — купчиха подмигнула и понизила голос: — Когда государь наш Павел Петрович совсем юн был, то поехал он в земли аглицкие, прямо через океан-море. На корабле поплыл, знамо дело. А как приплыл, то пошел в гости к тамошнему королю Егорию, счетом третьему. Ну, пир, конечно, горой, как и полагается у благородного состояния… напились, короче, допьяна.

— Нешто и оне потребляют? — изумилась Воробьиха.

— Англичане, те все до единого пьяницы горькие, — подтвердила Белякова с видом несомненного знатока. — Ну а государю, чтоб Отечество не обстрамить, тоже пришлось… да не в этом суть. Просыпается, значится, наш Павел Петрович поутру, а ихний Егорка по двору скачет, хохотом диким гогочет да на палисадник указывает. Дескать, его-то Англия — цветок дивный, а Россия — крапива жгучая.

— Козел! — прокомментировала Капитолина Ивановна.

— Вот! А государь, немного подумавши, портки расстегивает да все что есть на цветок сей и возлагает!

— Срамотища.

— Чего бы понимала! Какая же срамота, ежели длиной в руку?

— Брешешь!

— Лопни мои глаза, если брешу, — прапорщик точно обсказывал. Ну и вот… говорит Павел Петрович Егорке: мол, на твою Англию я ложил с пробором, а ты попробуй на Россию положить.

— А тот?

— А чего тот? Тоже сгоряча дернулся, вроде как вытащил… а вытаскивать-то и нечего — в два раза меньше горохового стручка.

— Да ну?

— Вот тебе и ну! С тех пор и затаил англичанин злобу лютую за тот позор, значится. И козни строит, недомерок. Да еще всех царевых завистников к бунту подбивает.

— Это чего же получается…

— Об том и говорю — у кого в штанах меньше, чем у котенка, тот и бунтовать норовит, тот враг государю, потому что заняться-то более и нечем.

— Надобно непременно в полицию о братьях Татининых сообщить.

— Зачем?

— Так и у Якима, и у Мефодия… ой…

— Хм…

— Да я только слышала, — сразу принялась оправдываться Капитолина Ивановна. — Не подумай чего такого. Тебе-то с Федорычем вона как повезло… ой…

Еще никому не приходило в голову измерить скорость передвижения слухов по земле русской. Разве что гений академика Ломоносова способен был постичь непостижимое, но Михайло Васильевич уже давно как ушел в край вечного знания и высшей мудрости. Так и бродили те слухи, никем не измеренные.

Всего месяц прошел после приезда прапорщика Акимова в Нижний Новгород, а последствия оного уже разошлись по стране, будто круги по воде от камня брошенного. Поднятой волною захлестывало человеческие судьбы, ломало планы и чаянья, разбивало надежды. Следом прокатилась эпидемия дуэлей, всегда заканчивающихся смертью одного из участников. И разговоры, разговоры, разговоры… Сколько таких разговоров кануло в безвестность? Много. Но мы упомянем лишь два из них.

Первый случился в Орловской губернии, в имении отставного майора Житомирского полка Мелентия Григорьевича Яворского. Указывая на дверь молодому человеку, одетому с претензией на иноземный шик, он многозначительно поглаживал рукояти заткнутых за пояс халата пистолетов:

— Извольте покинуть мой дом, сударь! Я уверен, что именно вы никак не сможете составить счастье моей дочери.

— Но позвольте…

— Не позволю! Я не позволю своей единственной наследнице стать посмешищем для света, выйдя замуж за личность, проявляющую столь предосудительную англоманию. По большому счету, вы мне были по душе, но… Но скажу откровенно — пусть даже в ваших штанах шпага, а не булавка, общество все равно будет уверено в обратном. Докажите, что это не так!

— Каким образом? — Молодого человека бросало из пунцового румянца в мертвенную бледность.

— Единственным, достойным мужчины и дворянина — войною! Вернетесь героем — и можно будет вернуться к разговору.

Мы не будем упоминать имени этого юноши. Какое нам дело до прошлого, если в будущем жил он долго и счастливо, вырастил шестерых сыновей, назвав старшего Мелентием в честь деда, и умер в покое и почете, окруженный многочисленными потомками. И драгоценной реликвией передавался в семье знак ордена Святого Георгия второй степени, врученный одному из самых молодых русских генералов самолично императором Павлом Петровичем на дымящихся развалинах Вестминстерского аббатства.

Второй же разговор произошел в Петербурге, на тайной квартире, снятой Александром Христофоровичем Бенкендорфом для конфиденциальных встреч, афишировать которые явно не стоило. На этот раз, противу обыкновения, собеседником командира гвардейской дивизии являлась не прекрасная незнакомка под тонкой вуалью, а усатый гусар, конфузливо теребивший лежавшую на коленях ташку.

— Итак, господин штаб-ротмистр, подведем итоги… Двести тысяч рублей серебром настолько грандиозная сумма, что мне не верится в верноподданнические чувства. Ну совершенно не верится. Как и в детский лепет о невозможности поднять руку на помазанника божия.

— Ваше превосходительство, я…

— Да, вы. Если судить по допросам графа Воронцова, то задаток за организацию покушения на императора Павла Петровича вы получили еще в прошлом месяце. Так что же такого должно было произойти, если вы вдруг срочно просите о встрече, на которой добровольно сознаетесь в подготовке к убийству? Уж не Святой ли Дух снизошел, господин штаб-ротмистр?

— Ваше превосходительство… я не трус и не кланялся французским пулям в Италии, и турецкие ятаганы не вызывали дрожи в коленях. Но поверьте, жить потом с репутацией недомерка… Лучше застрелиться самому.

— Разве английские ружья сделают это хуже?

— Так я смею надеяться…

— Неужели государь похож на человека, способного позволить боевому офицеру преспокойно избегнуть тягот войны на безопасной сибирской каторге?

— Вы меня спасаете!

— Это еще как посмотреть. Кстати, штаб-ротмистр… не желаете получить вакансию ротного командира во втором штрафном батальоне?

Документ 12

«Его И. Величество, между многими отеческими попечениями о благоденствии своих верноподданных, простирая милосердие свое и на жителей селений безлесных, высочайше повелеть соизволил открывшейся Новороссийской губернии, в Бахмутском уезде, каменный уголь ввести в большее обыкновение к употреблению; почему сим и извещается: 1) что уголь означенной весьма удобен не только к употреблению на винокуренных и кирпичных заводах, к жжению извести и к исправлению всех хозяйственных нужд, а потому 2) есть ли кто для означенных надобностей иметь его пожелает, тот может получить в означенном уезде при казенном селении, называемом Третья рота, заплатя на месте по 4 коп. за пуд».

«По высочайшему повелению балтийского карамельного флота дивизии красного флага мичман Симаков, за порядочной привоз из Костромы рекрутской партии, так что во время следования его с оной им бежавших, ни больных не было, произведен в лейтенанты».

«Тульскому купцу Сидневу, просившему об определении его к таганрогскому порту браковщиком ладана, отказано яко в такой просьбе, которая до рассмотрения Е. И. В. не принадлежит».

«Продается книга: „Способ отгадывать имена, кто кого любит или о ком задумает“, 15 коп., „Арапский кабалистик, прорицающий будущее и предсказывает судьбу каждого человека“, 20 коп.».

ГЛАВА 12

Едва наш караван, состоящий из двух десятков деревянных посудин, похожих на маленькие галеры, миновал Балахну, как бурлящая непонятная радость заставила выйти на палубу и стоять там с глупой улыбкой. Еще немного, рукой подать, и покажется за болотистым берегом Мещерского пустыря родной город. Хотя нет, сначала село Сормово, а потом уже Нижний. Кабы не тучи с моросящим дождем, можно было бы увидеть кремлевские башни и сбегающие уступами к самой воде стены. Родина… черт побери, сколько отсутствовал? С начала сорок второго года. И в этой шкуре четыре месяца.

— Прикажете приготовиться, Ваше Императорское Величество? — Аракчеев отпустил бороду, что вместе с ярким кафтаном в старинном стиле заставляло вздрагивать и испуганно креститься встречавшихся по пути купцов — очень уж на Стеньку Разина похож. И мордой, и общим ее выражением.

— Здесь приставать не будем, сперва в Подновье.

— Понятно, государь.

Интересно, что же ему понятно? Наверняка ведь решил, будто поступаю наперекор мамашиной памяти — она, помнится, в своем путешествии делала остановки как раз наоборот. Нет, просто очень хочется поскорее увидеть родную слободу, может быть, даже родственников отыщу. Разумеется, родственников из будущей жизни. У императора Павла Петровича их здесь нет.

Нижний показался… Стрелка… красиво… Ивановская башня почти напротив, Предтеченская церковь чуть ниже ее по склону. С паперти этой церкви Минин и призывал народ ко Второму ополчению. А если памятник там поставить? Спасители Отечества. Ага… И примерно отсюда уходило на Москву войско Тохтамыша, на две трети состоявшее из нижегородцев. Так… забудем… а кто напомнит, тому в рыло.

По берегу — толпы народа. Самые любопытные и нетерпеливые выходят навстречу в лодках, разукрашенных цветными тканями и коврами. Я бы в такую погоду плевать хотел на всех императоров — завалился бы на теплую печку, принял рюмочку чего покрепче… Когда-то, кстати, на этом и погорел. Не слышали историю? Ах да… приезжал как-то в наш город сам маршал Тухачевский… Все, как положено: транспаранты, оркестры, товарищ Жданов с полуторачасовой речью, физкультурницы в майках и спортивных трусах. А мы как раз из Варнавина вернулись, где банду Мишки Скворцова брали. Насквозь промокли, устали хуже собак, да и плюнули на все встречи. Ага, плюнули… ровно через неделю все три звезды с петлиц-то и осыпались. Знатный поджопник получился — летел из органов без всяких крыльев и приземлился только в порту. Но уже грузчиком.

М-да… чуть не посадили… жополизы маршальские. Зато в тридцать седьмом, когда наполеончика нашего за пухлую задницу прихватили, тот инцидент в заслугу пошел. А в партии хоть и восстановили, но на Малую Покровскую работать все равно не взяли. И звание не вернули. Ладно, дело прошлое, чего уж ворошить…

Напротив кремля толпа самая густая и разноцветная. В подзорную трубу хорошо виден губернатор с большим караваем на вышитом полотенце, растерянным взглядом провожающий наш караван. Господин Кудрявцев так обеспокоен явным проявлением монаршей немилости, что не замечает, как вокруг него стремительно образуется пустота, только недавно заполненная верными подчиненными. Потом, при случае, объясню Егору Францевичу, что претензий к нему не имею. И рекомендую организовать из местного чиновничества роту добровольцев в штрафной батальон — при правильно сделанном предложении добровольцы всегда найдутся.

С батальонами этими, кстати, не все гладко вышло. Создавая самый первый, я предполагал, что они станут чем-то вроде военной передвижной тюрьмы, где осужденные будут перековываться в нормальных людей и заодно исполнять некоторые опасные задачи. Но после ревельских событий и преобразования самого первого батальона в Красную гвардию начался дурдом. Да-да, обыкновеннейший дурдом. Кому, скажите, в здравом уме придет в голову проситься на почти верную смерть? Тем не менее меня буквально завалили рапортами и прошениями о переводе. Это не считая тех бумаг, что поступали военному министру графу Аракчееву.

Пришлось кое-что изменять, многое придумывать на ходу, а что-то вообще объявить подлежащим решению только после победы. И было обнародовано следующее:

A) Срок службы в штрафниках составляет десять лет для направляемых туда по суду и четыре года для прочих штрафных добровольцев.

Б) Семьи крепостных крестьян, добровольно поступивших в службу штрафную, получают вольные, а сами они по выходу срока жалуются званием вольного хлебопашца с наделом в сорок десятин в центральных или восемьдесят в сибирских губерниях, по выбору.

B) Помехи и препоны к поступлению в службу со стороны любого лица являются фактом вопиющей государственной измены и покушением на Императора и Отечество.

Г) Крестьяне крепостные и экономические, изъявившие желание оружно послужить Отечеству в войсках обычного строю, подлежат призыву на срок в двенадцать лет, по истечении которых пользуются вышеозначенными жалованными льготами.

Д) В боевых действиях выслугу офицерам сих батальонов считать втрое, но со строгим учетом, дабы впоследствии количество генералов не превысило разумные пределы.

— Догоняют, Ваше Императорское Величество!

— Кто и кого? — недоуменно оборачиваюсь к Аракчееву.

— Губернатор следом за нами последовал.

Перевожу взгляд за корму. Ага, точно, длинная шестивесельная лодка чуть не выпрыгивает из воды, настигая неторопливый караван. Вот настырный! Совсем как французский посланник, прожужжавший все уши криками и мольбами о помощи египетской армии Наполеона. Он и турецкого пашу с собой приводил, как доказательство того, что султан ни в коем случае не против прохода русского флота через проливы. И намекал, свинья, будто в противном случае Бонапарт может задуматься о союзе с англичанами. Ну-ну… вот прямо-таки сейчас и бросятся друг к другу в пламенные любовные объятия. С разбегу.

Но посланник, похоже, и сам не верил собственным завуалированным угрозам, потому что продолжал лебезить и прогибаться. Впрочем, это его дело. Пусть хоть наизнанку вывернется и в таком виде по Петербургу бегает, но, пока не увижу наличных и не услышу их благородный звон, ни один боевой корабль не выйдет из Севастополя в сторону Египта. Или, на худой конец, можно расплатиться расписками о погашении наших долгов голландским и итальянским банкирам. Они, помнится, уже Наполеоновы подданные? Как, еще не объявлял себя императором? Досадно, право слово, но исправимо — разве не стоит признание сего титула законным каких-то жалких пятидесяти миллионов?

Да, о чем это я? Вроде бы начал о губернаторе, а перешел плавно на политику…

— Алексей Андреевич! Распорядись послать всех визитеров и посетителей к чертям собачьим.

Аракчеев морщится украдкой, когда полагает, будто никто не видит. Очень его коробит моя манера упоминать нечистого, более приличествующая какому-нибудь раскольнику. Вот для них слово «черт» не является грубым и бранным и употребляется столь часто, что поневоле начинаешь подозревать и тех и других в близком родстве. Приходилось по долгу службы присутствовать на допросах старообрядческих начетчиков — после услышанного там ругань босяков в пивной на Миллионной кажется верхом благопристойности.

— Будет исполнено, Ваше Императорское Величество!

Граф ушел отдавать распоряжения, а я направил трубу на стены Печерского монастыря, высотой и количеством башен, немногим не дотягивающим до кремлевских. Эх и жирненький карасик… был! А мне только чешуя с косточками досталась. Нет, так нельзя — самодурство хорошо до определенных пределов, а в некоторых ситуациях лучше действовать убеждениями. Впрочем, при известной степени красноречия, с предъявлением одновременно кнута и пряника… Вот мамаша их и применила — обнищала стараниями многочисленных хахалей, да и наложила длань… то есть лапу волосатую, на земли и денежки монастырские. Называлось это словом столь неприличным, что до сих пор запомнить не могу — то ли секелизация, то ли еще как… В общем, только колокола у святых отцов и остались, да и то повезло не всем. Печерские — из удачливых, а свыше семисот обителей вообще закрыла, сучка похотливая…

Между мной и монастырем — безлесный остров. Если здесь и росли когда-то деревья, то давно уступили свое место капустным и огуречным огородам — почти основному источнику дохода местных жителей. Остальное лишь мелкие подработки. Ну да, если в иной местности заводик по производству полотна из гусиного пуха, два десятка кузниц, варенные предприятия, дающие в год двадцать четыре тысячи пудов паточного варенья из вишен, малины да гонобобеля, и могли являться основой благосостояния, то для Подновья это приятные дополнения. И еще сады, занимающие крутые склоны высокого, до двухсот саженей, берега.

— Павел, ты так долго под дождем. — Мария Федоровна подошла совсем неслышно и встала рядом. — Промокнешь.

— Ничего, — смеюсь в ответ. — Пусть поливает, может, еще чуток подрасту.

Императрица тоже смеется — до нее недавно дошли слухи о моих выдающихся… хм… особенностях организма, так что не упускает возможности лишний раз пошутить по этому поводу. И сама же мило краснеет от двусмысленностей. Но смущение не мешает ясности мыслей. В данный момент — излишней ясности.

— Почему мы не остановились в Нижнем Новгороде, Павел?

— Соскучилась по цивилизованности? Балы, натертый паркет, тысячи свечей в хрустальных люстрах, лакеи в белоснежных чулках… Этого хочешь?

— Твоими стараниями белые чулки можно увидеть разве что в глуши, куда не дошли веянья новой моды, — усмехается Мария Федоровна и кокетливо поправляет сарафан.

— Правильно, не хрен тратить деньги на щепетильное убожество, ввозимое со всех помоек развратной Европы. Или вологодское кружево хуже брабантского?

— Лучше, но его нет почти.

— Конечно, мало. Любое излишество должно быть редким и дорогим, иначе что оно за излишество? Вот лапти — товар первой необходимости, потому имеют низкую цену и есть везде в достатке.

— Предлагаешь обуть высший свет в лапти? Тебя не поймут.

— Вот уж на что наплевать, так это на мнение света. Не поймут… а если я их не пойму?

— Ах, Павел, ты такой… такой… — императрица хитро покосилась, вздохнула прерывисто и прижалась пухлым плечиком, как бы намекая, что слухи слухами, но и подтверждать их нужно как можно чаще.

Не будем поддаваться на провокации, товарищи! Тем более остров заканчивается и сразу за ним открывается небольшой затон со спокойной водой — наша сегодняшняя цель. А тут почти ничего не изменилось! Все те же лодки на берегу, символически привязанные тонкими веревочками к вбитым колышкам, мосток для погрузки телят на баржи. Зачем, спросите, их грузить? Так ведь здесь каждый клочок земли занят под огороды, и молодых бычков развозят на лето по волжским островам, еще не занятым капустными плантациями, на заливные луга, где нет волков, а постоянный ветерок сдувает надоедливых слепней и оводов. Здешняя телятина супротив всей самая дорогая.

— Здесь так мило! — Мария Федоровна помахала ручкой выскочившим из воды мальчишкам, совершенно не стесняющимся отсутствием штанов. — Они живут в воде?

Ага, русалы бесхвостые… Это для нас купание является развлечением, а пацаны до посинения и до злой судороги в сведенных ногах ловят раков и вьюнов, сбывая их потом в нижегородские кабаки да трактиры. Или к Макарию отвезут, выпросив у кого-либо из отцов лодку, благо до ярмарки всего верст семьдесят. Добытчики малолетние… И во взглядах не восторг от лицезрения высочайших особ, а будто счеты щелкают — не удастся ли ободрать дорогих гостей на пару пятиалтынных, сбагрив улов вместе с корзиной и дырявыми портками в придачу. Прямо сердце радуется — в помолодевшее зеркало смотрюсь.

Пушка стреляет еще раз, заслужив одобрительные крики детворы, и первая галера тыкается носом в песок. Эти плоскодонки мелей не боятся, тем более взятый в Ярославле лоцман родом из Кадниц, а тамошние мужики из колыбели выходят с точным знанием всей Волги и ее притоков. Наследственное, наверное…

Егеря прыгают за борт, не дожидаясь сходней, и рассыпаются по кустам. Ни за что не поверю, будто им всем срочно приспичило по малой нужде — наверняка сейчас засядут в зарослях, чтобы даже наглая чайка не смогла нагадить на охраняемый объект. Этим объектом являюсь я лично, императрица Мария Федоровна и самый младший из великих князей — малолетний Николай Павлович. Если остальных детей удалось оставить в Петербурге без особых проблем, то этот проявил твердость характера, буквально с боем вырвав обещание взять с собой в путешествие. Подозреваю, что надеется встретить по пути придуманного мною колобка…

Аракчеев морщится, углядев в отсутствии встречающих умаление императорского величия. Смотрю на него с укором:

— Полно тебе, Алексей Андреевич, мы же нежданно-негаданно нагрянули. А как известно, незваный гость — хуже татарина.

— А колобок — лучше! — Николай топает ногой по палубе, привлекая внимание. — Папа, давай дадим колобку графский титул!

Хорошее предложение, но немного несвоевременное. Если под именем колобка понимать Матвея Платова, то сейчас он где-то под Оренбургом застрял. А если гонец с приказом прибыл, то уже выдвигается на Кавказ, в усиление армии Цицианова — есть кое-какие мысли насчет… Ибо турок что-то совсем бояться позабыл. Напомним?

А вот и встречающие! Только не с берега — с воды. Нижегородский губернатор, видимо, решил, что возможный царский гнев предпочтительнее царского безразличия, и рискнул явиться пред светлы очи государевы.

— Ваше Императорское Величество. Позвольте выразить искреннее…

Речь цветистая и витиеватая, украшенная без меры цитатами из Писания, латинскими пословицами, наполовину на французском языке. Неужели я что-то пропустил и Нижний Новгород случайно завоеван Наполеоном? Тараторил минут десять, пока моя кислая физиономия не заставила заткнуться. Но, к превеликому сожалению, ненадолго.

— По древнему обычаю и в знак… — Словоблудие пошло на новый виток. Комсомолки-физкультурницы в коротких трусах тоже будут?

— Благодарю за службу и верность, Егор Францевич! — Забираю у губернатора пышный белый каравай и разламываю пополам. — Э-э-э… а где?

— Что?

— Где ружья, купленные для армии дворянством вверенной тебе губернии? Или хочешь отдать деньгами? Так я их тоже не вижу.

Кудрявцев побледнел и спал с лица, но, надо отдать должное, почти сразу же оживился:

— Сбор средств по подписке начат еще вчера, Ваше Императорское Величество, и первые двадцать тысяч рублей внесены лично мной.

Врет ведь, собака! Но врет грамотно и с пользой для дела. Простим, но запомним.

— Похвальный поступок, Егор Францевич, весьма похвальный. Думаю, подобное рвение заслуживает некоторого… — я оборвал фразу на полуслове, чтобы не наобещать ничего лишнего, но внушить надежду на непременную награду. — А сейчас изволь побыть нашим Вергилием.

— Простите?

— Мы идем в народ! Проводи.

— Павел, ты действительно готов на это пойти? — Мария Федоровна стиснула ладони, и было заметно, как она с трудом сдерживает дрожание рук. — Это немыслимое дело и подрыв всех устоев!

— Душа моя, позволь мне самому определять…

— Но это варварство, в конце-то концов.

— И тем не менее мы сделаем это! — Я треснул кулаком по столу, подводя итог разговору.

Императрица обиделась и отвернулась, кусая губы. Странные существа, эти женщины… Нет, понимаю, конечно, что в ихнем Вюртемберге так не принято…

— Еще раз повторяю, душа моя! Я не намерен из-за чьих-то глупых предрассудков не ходить в баню!

Собственно, и скандал-то весь разгорелся по пустяковому поводу — купец третьей гильдии Беляков, в доме которого мы изволили разместиться, предложил попариться с дороги. А эта дура в истерику, будто ее на свальный грех уговаривают. До битья тарелок еще не дошло, но близко к тому. Предубеждение какое-то, что ли? Хотя ванну принимает исправно, в отличие от моей покойной мамаши, предпочитавшей пользоваться духами вместо мытья.

— Собирайся!

— Я тоже не намерена… не намерена… — Черт возьми, какая же она милая в таком грозовом состоянии. Красивая сердитая дура!

— Тебя под конвоем доставить?

— Только попробуй!

— Ты русская царица и должна соблюдать русские обычаи.

— Я не должна! То есть должна, но есть же какие-то приличия…

О Господи… так она наслушалась баек досужих иностранных путешественников о диких оргиях, устраиваемых не менее дикими русскими, кои набиваются в тесную парилку, а уж там… Идиоты! Они сами не пробовали зайти толпой на площадь в три квадратных сажени? Или подразумевалось несколько слоев? Не знаю у кого как, но у нас дрова дешевы, бани топятся по-белому, так что нет смысла тесниться.

— Душа моя, во-первых, ты в любом виде хороша, как в наряде, так и без оного. А во-вторых…

Распинался я о прелестях парилки и преимуществах дубовых веников перед березовыми не менее десяти минут и, кажется, преуспел — в глазах Марии Федоровны появился загадочный блеск и недвусмысленное оживление. Пора начинать бояться?

Капитолина Ивановна Воробьева, более известная как Воробьиха, со злым рычанием голодной львицы шмякнула об пол очередное зеркальце. Душа рвалась на улицу, язык закостенел от бездействия, великое множество новостей требовало выхода наружу, к ушам благодарных слушателей, но… но не судьба. Как показаться в таком виде на люди?

— Всего-то хотела одним глазком глянуть, — жаловалась купчиха, прикладывая толстый сестрорецкий рубль к грандиозному синяку, занимавшему половину лица. — Что теперь делать?

Трехцветная кошка отнеслась с пониманием к хозяйкиной беде и промурлыкала что-то в ответ. Наверное, успокаивала, мол, одноглазые, они завсегда немыслимых высот достигали — что Григория Потемкина вспомнить, что ныне здравствующего Михаилу Илларионовича Кутузова. А может, и просто мурлыкала сама по себе, не ведая ни о каких кривых полководцах… Кто же их разберет, этих кошек?

Документ 13

ГЛАВА 13

— Вот хоть убей, государь, но не ндравитца мне сия задумка, и все тут! — Беляков ожесточенно взлохматил бороду и надвинул на глаза шапку, защищаясь от яркого солнца. — А ну как опознают?

— Да и хрен с ним, чай, царской чести урона не будет — багдадский халиф Гарун аль-Рашид тоже любил по базару переодетым ходить.

— Так это бесермене безбожные, им-то законы человеческие неведомы. А тут христианский государь…

— И Алексей Михайлович Тишайший не гнушался.

— Да ну?

— Нешто я своих предков не знаю?

Александр Федорович все равно не поверил, но сомнения вслух не высказал, оставил при себе. Поздно сомневаться, тем более все оговаривалось заранее еще в письме, написанном Кулибиным. Он, правда, имена прямо не называл, только намекнул на весьма высокопоставленного вельможу, изъявившего желание инкогнито посетить Макарьевскую ярмарку. У кого-то есть сомнения в моей высокопоставленности?

— Чего опасаешься? Две роты егерей загодя послали, они и придут на выручку, ежели что случится.

— Ага, придут… строем. Нешто никого получше не было?

— Эти чем нехороши?

— Да всем! — Купец от огорчения и о почтительности совершенно позабыл. — В битве, может, и хороши, но только в любом из них солдата за три версты видать. Ночью — за полторы. Казачков бы туда заслать. Засланный казачок — первейшее дело.

— Уймись! Надоело ворчание слушать. Сейчас вот как прогневаюсь… — Я плюнул в воду и отвернулся.

Мы добирались до Макарьева самым коротким и простым путем — по Волге на лодке. Практически пустой, надо сказать, так как у Белякова основной товар расходился зимами, а то, что имелось сейчас, съедал многотысячный Нижний Новгород. Съедал да еще добавки просил. Но для нижегородского купца не побывать на ярмарке — дело немыслимое. И вопрос не только в престиже. Здесь заводились новые знакомства, устанавливались цены важнейших товаров на год вперед, узнавалось состояние дорог до Кяхты и Тегерана, обсуждались размеры взяток таможенным чиновникам Лиссабонского и Гамбургского портов, делались политические прогнозы и выводилась зависимость прибылей от тех или иных телодвижений сильных мира сего. И заявись я сюда в мономаховой шапке… пусть даже без нее, а с приличествующей случаю свитой, то, кроме согнутых в поклонах спин, и не увижу ничего. А хочется самому, изнутри, так сказать… Вдруг что толковое услышу? А то мечусь дурак дураком по Петербургу, хватаюсь то за одно, то за другое. Ничего не успеваю. Из рук все валится, денег нет…

И послы иностранные банным листом прилипли — намекают, просят, предлагают, уговаривают. Все и на всё. А что я? А я ничо! Куда ни кинь, не клин даже, афедрон выходит. Балтийский флот, посланный на перехват английской эскадры, устроившей побоище в Ревеле, смог выйти из Кронштадта только после недельных сборов и расстрела адмирала… как его там… забыл, да и неважно. А после выхода в море они еще раз отличились… не обнаружив Нельсона, к тому времени улизнувшего восвояси, встретили случайно союзных шведов. Лучше бы мимо прошли — результатом ночного боя стали два утопленных собственных линейных корабля, шестидесятишестипушечных, по злой насмешке судьбы, имевшие имена «Победа» и «Победоносец».

Так что решил уехать из Санкт-Петербурга и успокоиться, пока не начал вешать всех подряд. А так, глядишь, поостыну немного, и обойдемся без виселиц.

— Государь, а с этими что делать будем? — Беляков окликнул шепотом и кивнул в сторону троих гребцов, усердно махавших тремя парами весел. — Неужто… того?

Этого еще не хватало! Нет, конечно, при острой государственной необходимости и удавить кое-кого можно. Но сейчас-то зачем?

— В гостинице запрем. В Макарьеве есть приличная гостиница?

— Как не быть? Только оне заняты все давным-давно.

— Нам что, на улице ночевать?

— Зачем? У свата моего, Никиты Сомова, на постой встанем, как всегда делаю. Чай, не стесним, и ему прибыток.

— Сарай там какой-нибудь имеется? Купишь гребцам ведро водки, да пусть пьют за мое здоровье.

— С такими-то рожами…

— Возьмешь два!

Ну что за привычка говорить громко? Разговоры о грядущей награде не прошли мимо ушей наших «галерников», и они с таким рвением и воодушевлением налегли на весла, что лодка едва не выскочила из воды, подобно неизвестному в этом времени торпедному катеру. А меня от рывка чуть не сбросило с кормовой скамейки вверх тормашками.

— Потише вы, ироды! — прикрикнул Александр Федорыч.

— Оставь их. Раньше сядем — раньше выйдем.

— Куда?

— Потом объясню. Если захочешь.

Шум, гам, толчея, ругань на двунадесяти языках — натуральная иллюстрация к Вавилонскому столпотворению в последней, заключительной его стадии. Меня то и дело хватали за рукав, пытаясь затащить то в лавку, торгующую дрянными ситцами из Шуи и села Иванова, то в трактир с наилучшими и всамделишными французскими винами местного разлива, то в цирковой балаган на просмотр бородатых женщин и карликов пигмейской породы. С трудом сдерживаю желание бить по мордам тяжелой можжевеловой палкой. У меня козьмодемьянская, что является признаком уважаемого и обеспеченного человека.

Палки эти, называемые еще подогами, служили определением социального статуса не хуже, если не лучше, дворянских шпаг. Идешь, ни на что не опираясь, — голь перекатная. В руках ошкуренная орешина — тот же голодранец, но с претензиями. Можжевеловый подожок, обожженный и лакированный, — не меньше приказчика. Такой же, но с загнутой или т-образной рукоятью, подразумевает человека степенного, солидного, обеспеченного и понимающего о себе. Тут следует сделать отличие от возомнивших о себе — те предпочитают легкомысленные тросточки, порядочному купчине противные всем своим видом.

Беляков то и дело раскланивается с давними знакомыми, хлопает по плечу приятелей, ручкается с друзьями, обнимается с родственниками. Тут уж разделения на дальних и ближних нет, все одинаковы. Мне тоже достается ровно такое же количество приветствий — роль свояка, приехавшего из далеких Колымских земель, это подразумевает. И не скажу, чтобы маскировка была такой уж сложной — подновский окающий говор с растягиванием гласных не сильно изменился за будущие сто сорок лет, а проскальзывающие в разговоре непонятные словечки списывались привычкой к общению с дикими северными племенами.

Пару раз на глаза попадались страхующие нас егеря. Зря на них Федорыч бочку катил, пусть извиняется. Двигаются вполне естественно, никак не строем, а топорщащиеся за пазухой рукояти пистолетов не вызывают удивления — денежный народ завсегда себя защитить должон. Эка невидаль, пистолеты… Чай, не кистень с дубиной — вот те действительно подозрительны.

С трудом отбившись от очередного зазывалы, для чего пришлось пообещать непременно засунуть навязываемые скобяные изделия борзому работнику прилавка прямо в срамное место, нос к носу сталкиваюсь с колоритнейшей личностью. У меня при дворе и то таких не встретить. Только вот эта явившаяся личность мною совершенно не заинтересовалась — одетый в невообразимые лохмотья кривоногий человечек заплясал вокруг Белякова, позвякивая нашитыми на шапку бубенчиками и распевая беззубым ртом:

— Санька дурак! Санька дурак! Санька, дай денег!

— Сгинь, Гадюшка! — Федорыч угрожающе поднял палку.

— А я тебя помоями оболью! Санька, дай денег!

— Совсем Сеганя людишек распустил. — Беляков плюнул вслед дурачку.

— Что за Сеганя? — тут же заинтересовался я. — Это его крепостной?

— В двух словах и не обскажешь. — Александр Федорович посмотрел на солнце и предложил: — А вот за обедом можно и поведать сию поучительную историю.

Выбор трактира был предоставлен Белякову как человеку опытному и сведущему в местных реалиях. Сам бы я зашел в первый попавшийся, руководствуясь лишь голосом оголодавшего организма, но оказалось, что поступил бы очень опрометчиво. Чтобы отличить пристойное заведение от имеющего оный вид притона с сифилитичными немецкими и голландскими шлюхами или от игорного дома с налитыми свинцом костями да краплеными колодами, нужно не просто проявить наблюдательность — требуется купеческое чутье, сравнимое с классовым, пролетарским. И, конечно, большой опыт вместе с обычным знанием. Почти все трактиры, куда можно было входить без умаления достоинства, располагались близ монастырских стен, как бы подчеркивая свою приличность и обособленность от всеобщего греха и не менее греховных соблазнов. Здесь пахло уютом, добротной едой… и очень большими деньгами.

Федорыч все старался выбрать самый-самый… Пришлось напомнить об инкогнито и что не император сейчас жрать хочет, а некий свояк, именем Павел Петров сын Саргаев. Насилу убедил.

Про обед ничего плохого не скажу, отменный обед. Ну, разве что ботвинью с белужинкой досаливать пришлось, мерные стерлядочки мелковаты показались да поросенок с кашей излишне жирноват. Я-то попостнее люблю. А уж после, когда распустили пояса, отерли пот пятым по счету полотенцем и приступили к чаю, поведал Беляков печальную повесть о юродивом, именуемом Гадюшкой. Аж печальную слезу вышиб… или то горчица крепка попалась?

Оказалось, дурачок не всегда был таковым, а стал убогим лишь прихотью судьбы и злого случая. Лет десять назад, вполне нормальным человеком, служил он приказчиком у царицынского хлебного торговца Константина Крюкова. И все бы складывалось ладно, кабы не несчастье. Обоз с зерном, отправленный в Астрахань в одну из зим, попался в руки промышлявшей в тех краях шайке незамиренных калмыков да приблудных неизвестно откуда хивинцев. Обозников, знамо дело, саблями посекли, а спрятавшегося под санями Юшку Белокопытова живым из прихоти оставили. Что уж там с ним делали, то неведомо, в степи-то нравы простые и дикие, только на невольничий торг в Коканде попал он беззубым да оскопленным. Через то и умом тронулся.

Жил, говорят, при гареме тамошнем, на цепи, заместо пса какого. Хивинцы собак нечистыми почитают, вот и его участь не лучше была… А потом слухи о беде подначального человека до Крюкова дошли, и выкупил торговец бывшего приказчика. Да, видать по всему, слишком поздно — совсем у Юшки с головой плохо стало. Сбежал дурачок от благодетеля да пару лет скитался, едва с голоду не помер. Последний-то раз, было дело, приютили убогого мужики с села Вихорева, добрые они там бывают, но не срослось… То огород чей истопчет, то на крылечке нагадит… Через это и прозвище дали — Гадюшка.

А летось прикормил юродивого Сеганя Уксус. И какая ему в том выгода? Сам-то Сеганя из раскольников-беспоповцев воздыханского толку, до денег жадный настолько, что даже жениться не стал, а тут разжалобился! Или…

Беляков сделал паузу в рассказе и оторопело уставился на меня, сраженный неожиданной догадкой:

— Государь… так ведь не по человеческому закону это… Юшка хоть и не мужеска полу уже, но и не баба еще.

— Веселые дела тут творятся, как погляжу.

— Отродясь такого не случалось. Чай, русские же люди…

— Ладно, скажу губернатору, пусть он разбирается.

Мы сидели у раскрытого окошка, и веющий ветерок приятно остужал вспотевшее от обильного чаепития лицо. Приятственность продолжалась ровно до того момента, как над подоконником образовалась знакомая пыльная физиономия:

— Санька не дурак, Санька добрый! Санька грошиком пожаловал!

— Все, теперь не отвяжется, — тяжело вздохнул Беляков.

— А Уксус злой! Уксус подати не платит, золото возами возит, а Юшке грошик не дает. Дяденька, дай копеечку, а то помоями оболью.

— Погоди! — Я остановил замахнувшегося палкой Федорыча, выгреб из кармана горсть медной мелочи и показал дурачку: — Хочешь, подарю?

— Дяденька добрый, а Санька — жадина. И Сеганя жадина.

— Так что ты там про золото говорил?

— Говорил, — с готовностью подтвердил Гадюшка. — Уксус злой, он золотым песком осетров солит, а Юшке грошик пожалел.

— Каких еще осетров?

— Агроменных… Давеча два воза пришли — полны рыбы, а в кишках золото. А мне грошика не дали… Дяденька, пожалуй денежкой, а?

— Забирай.

Медяки звякнули в грязной ладони, и юродивый тут же пропал из виду, будто и не бывало никогда.

— Рот закрой, Федорыч, а то мухи налетят, — посоветовал я остолбеневшему Белякову. — Ты хоть понял, о чем он говорил?

— Да ведь это же…

— Ага, незаконная добыча и контрабанда драгоценных металлов в особо крупных размерах. Карается высшей мерой социальной защиты.

— Чего банда?

— Контрики, говорю… Все, заканчиваем чаепитие, царская работа подоспела.

— Егерей собирать? — Купец справился с временной растерянностью и стал на удивление спокоен и деловит.

— И сам пистолеты заряди.

— Топором-то оно сподручнее, — откликнулся Беляков и подозвал полового для расчета: — Сколько с нас, любимовская твоя харя?

Хуже нет — ждать и догонять. Время тянется неимоверно долго, каждая минута кажется густым киселем, а я в том киселе барахтаюсь упавшей мышью. Высокие напольные часы издевательски шипят, прежде чем отбить очередную четверть… Ну где же они все? Лучше бы сам пошел.

Пошел бы… только не пустили. Командир егерей прямо так и заявил — не царское, мол, дело, за воровской шайкой с топором бегать. А кто с топором? Я же со шпагой и пистолетами собирался. Не помогло. И угроза Сибирью не помогла — не убоялся недавно возвращенный из ссылки в собственное имение капитан Ермолов возможного гнева и даже связать пообещал для моей же собственной безопасности. И это называется самодержавием? Как же… жизнь императора так жестко регламентирована, что никакие уставы в сравнение не идут. Вот не положено — и не пустили. Нет, самодурствую, конечно, потихоньку… но не в этом случае. Человеку поручено охранять высочайшую особу, и он в своем праве, пусть даже против желания охраняемого.

— Чаю еще, Павел Петрович? — сидящий напротив за столом родственник Белякова Никита Сомов старательно изображает неведение относительно моей персоны. Сообразительный малый, даже висевшую гравюру с портретом лицом к стене перевернул. Но золотой империал нет-нет да и вытащит из кармана. Вытащит, многозначительно перебросит из руки в руку да обратно спрячет. А пусть поиграется, там моего изображения все равно нет. — Али чего покрепче изволите?

Нет, вот этого не хочу. Нервы на пределе, и неизвестно, чем обернется их дополнительное подбадривание. Или усну прямо тут, уткнувшись носом в столешницу, или побегу искать своих егерей. Где, кстати, их черти носят?

— Не нужно покрепче.

— Значит, чайку. — Сомов наливает кипяток в большую фарфоровую чашку и придвигает заварочный чайник, расписанный золотыми китайскими драконами. — Да вы не извольте беспокоиться, Павел Петрович, раз шум не поднялся, то скоро вернутся.

Никита молод, вряд ли больше тридцати лет, но с густой бородой и хитрым не по возрасту взглядом. Семью он еще с вечера предусмотрительно отправил к родне в Лысково и сейчас изо всех сил изображает готовность помочь в деле, о подробностях которого знает весьма смутно. Или Беляков успел что-то рассказать? Ой, как нехорошо… придется прибегнуть к репрессиям. Да, точно! Назначу купчину на должность Спасителя Отечества.

Я-то поначалу хотел Кулибина сей тяжкой ношей загрузить, даже конспект речи написал, которую он произнесет с паперти церкви Иоанна Предтечи в Нижнем Новгороде. Все, как почти двести лет назад — воодушевить народ, собрать деньги, организовать ополчение. Без последнего, кстати, лучше обойтись, доверив дело специалистам. Но Иван Петрович остался в Петербурге, весь погруженный в заботы по переоборудованию Сестрорецкого завода, и показалось жестоким отрывать механика от любимого дела. Так что Белякову придется отдуваться за двоих. Вполне подходящая кандидатура, между прочим. И его всего лишь третья гильдия только плюсом — неужели толстосумы-миллионщики допустят, чтобы какой-то захудалый купчишка превзошел их в достойном деле получения высочайших милостей? Платного получения, разумеется.

Условный стук в окошко. Кто-то, невидимый в темноте, отбивал по стеклу «Марш Буденного». Ага, это за мной.

— Разрешите сопроводить, Павел Петрович? — Никита уже на ногах, с заткнутым за пояс топором. — По важным купеческим делам?

— Да пошли, мне не жалко.

На улице ждут четверо. Старший, едва скрипнула дверь, бросается с рапортом:

— Ваше… — спохватывается и поправляется: — Ваше степенство, их благородие капитан Ермолов сообщает о выполнении задания.

Вот так… и никого не удивляет право какого-то свояка купца третьей гильдии отдавать приказы командиру роты егерей, пусть даже изображающему статского человека. Только Сомов с понимающей улыбкой перебрасывает из руки в руку монетку.

Егеря ведут уверенно, будто отбор в их полк производится исключительно по способности к кошачьему зрению. А может, так оно и есть, плюс орлиное — из гладкоствольного ружья за триста шагов умудряются попасть в любую часть набитого соломой чучела по выбору. А со своими нарезными штуцерами вообще творят чудеса. И это при том, что в солдаты обычно отправляют в наказание не самых лучших… Какой мобилизационный резерв, а?

Долго кружим по торговым рядам притихшей на ночь ярмарки. Впрочем, относительно притихшей — иногда в темноте мелькают какие-то подозрительные личности, сторожа купеческих лавок с трещотками и дубинами, пару раз спотыкались о лежащих поперек дороги пьяниц, единожды встретились с полицейской командой, страдающей излишним любопытством. Лекарством от сего похвального недостатка стала полтина серебром — стражам порядка вдруг стало абсолютно безразлично, куда это направляются шесть вооруженных до зубов человек. Хочется кому-то гулять с взведенным пистолетом в руке? Его право… Зачем мешать?

Короткий свист справа — свои. Вряд ли кто еще сможет просвистеть неведомый доселе марш.

— Сюда! — По голосу узнаю Ермолова. Он проводит в узенькую калитку рядом с огромными воротами. — Осторожно, здесь…

Предупреждение слегка запоздало, я уже наступил на лохматую тушу цепного кобеля и упал на четвереньки, едва с размаху не поцеловав оскаленную морду с высунутым языком. Почему собачья голова отдельно от тела? Ах да, лес рубят — щепки летят. И бьют по безвинным грибам. Не повезло тебе, барбоска…

— Не ушиблись, государь? — Ермолов отбросил ненужное более инкогнито. — Позвольте помочь?

— Я сам. — Вытираю липкие ладони о траву. Под рукой что-то звякает. — Капитан?

Командир егерей смущенно кашлянул и поднял с земли знакомую шапку с тускло блеснувшими в лунном свете бубенцами.

— Извините, государь, так получилось.

— Я просил без лишних жертв.

— Случайно. Он спал в конуре вместе с собакой, вот и…

— Ладно, забыли. Хотя так оно и милосерднее. И чем же порадуешь, истребитель юродивых?

— Извольте, — капитан делает приглашающий жест. — Все в доме. И все там же.

Окошки снаружи закрыты ставнями, а изнутри плотно занавешены какой-то мешковиной, чтобы ни единый лучик не пробился наружу. По-моему, излишняя предосторожность — высокий забор из заостренных бревен превращал дом тайного торговца золотом (моим золотом!) в подобие крепости. Тут хоть костер посреди комнаты разводи, все равно никто не увидит.

Первое, что бросается в глаза, так это отсутствие икон в красном углу. Не понял…

— Федорыч, ты же говорил, будто хозяин здешний из староверов?

Беляков отвлекся от растопленной, несмотря на летнее время, печки, в которой грелась здоровенная кочерга:

— Так оне же прячут образа каждый раз.

— Зачем?

— А чтоб никакой поганый им не помолился.

— Поганый? Язычники, что ли?

— Не-а… сам-то Сеганя воздыханского толку будет, а приказчики у него кто из обливанцев, кто из молокан, которые Федосеева согласия. Говорят, даже хлысты есть.

— Содом с Гоморрой, бля…

— Надо поспрашивать, может, и такие найдутся.

Слышится невнятное мычание, в котором мало чего человеческого: привязанный к стулу тощий мужик с редкими усиками и скуластым лицом монгольского вида даже сквозь кляп умудряется изрыгать проклятия. Ну вылитый половецкий хан из оперы «Князь Игорь».

— Это и есть тот самый Сеганя?

Документ 14

ГЛАВА 14

От рук пахнет рыбой, даже мыло со щеткой не помогают. Вчера не утерпел и сам потрошил этих чертовых осетров. Но за тяжелый труд и вознагражден был воистину по-царски: двумя пудами золотого песка. Интересный способ контрабанды: в двухметровую рыбину помещается не меньше пяти фунтов (больше нельзя, чтоб изменение веса не вызвало подозрений), туши обкладываются льдом, пересыпаются опилками от слишком быстрого таяния и перевозятся куда угодно. На этот раз было угодно привезти сюда, к Сегане Уксусу. А уж потом золотишко расходится или в Керженские скиты в качестве неприкосновенного запаса, или в Москву на Рогожскую, где пускается в оборот. Ну, этих-то оставим на черный день, сделав соответствующие пометки в личном деле, чай, не на гульбу с бабами тратятся — крепят промышленность, сами того не сознавая. Вот только питающий ручеек финансовый перекрою… ага, вместе с доступом кислорода. И в любой момент сдую пыль с архивных папок.

А картина, открывшаяся после допроса покойного ныне Уксуса, оказалась до изумления простой и гнусной. Да, так оно и было… Грабят меня всякие проходимцы, причем стало это дело настолько привычным, что просто не понимают сути предъявленных претензий. Ну да Господь им судья!

Вместе с признаниями мне в наследство досталась карта, составленная совместными усилиями допрашивающих и допрашиваемого. Картограф, конечно, из него никудышный, только капитан уверил, что непременно сличит полученные сведения с показаниями других подозреваемых.

— А они есть? — усомнился я тогда.

— Всенепременно! — Ермолов предъявил список на двух листах. — Разрешите начать аресты?

— Справишься без лишнего шума?

— Не извольте беспокоиться, государь!

Вот что мне нравится в этом времени, так это отсутствие у офицеров некоторого предубеждения против тайного сыска и прочих секретных служб. Не знаю, как в просвещенных Европах, но наша молодежь воспитывается на положительных примерах Григория Скуратова-Бельского, Федора Ромодановского, Андрея Ушакова и прочих, достойных всяческой похвалы и подражания людей. Вот чуть позже, в виденном будущем… нет, это будущее было прошлым, и я читал о нем в книгах… тьфу, сам запутался… Ага, вот… охамевшие от скуки и безделья благородные ублюдки ввели моду на фронду в отношении любых мер по поддержанию внутреннего порядка в государстве, и не подать руки жандарму стало делом столь естественным… Ур-р-р-оды!

Это не как бывший капитан НКВД говорю, как император. Хотя, как ни удивительно, и та и другая точки зрения совпадают. Единственное различие — в императорской шкуре я значительно добрее. Возможно, спросит кто-нибудь: а как же умерший при допросе контрабандист, как он согласуется с царским достоинством и моральным обликом большевика? Легко все согласуется. Особенно если учесть то обстоятельство, что допрашиваемый начал делиться знаниями задолго до приведения кочерги в нужную кондицию. И помер, бедолага, от задушившей его грудной жабы. Они ведь такие коварные, эти грудные жабы. Но порассказать успел, да…

Схема золотого промысла была проще телячьего мычания, но, подобно всему простому, почти гениальна. Драгоценный металл добывали на Южном Урале силами нескольких раскольничьих артелей, организованных из несостоятельных должников, пребывающих в натуральном рабстве. Какое там, к черту, крепостное право? Оно, в сравнении с жизнью старателей, казалось пребыванием в краю молочных рек с кисельными берегами. Какова дальнейшая судьба импровизированных каторжников, мы так и не узнали. Сначала расспрашивали о более важных вещах, а потом стало не у кого. Но, подозреваю, их кости долго еще будут попадаться в лотки золотоискателей.

В конце каждого сезона добычу сплавляли по Уралу на каспийские рыбные промыслы и уже оттуда, снарядив осетров, мелкими партиями развозили по надежным посредникам. Наш — как раз из таких.

— Ваше Императорское Величество, лодка готова.

— Спасибо, Федорыч, сейчас иду.

Да, мы возвращаемся. Пока в Подновье, а там видно будет. Возвращаемся… зачем вообще приезжал на ярмарку? Может, вело какое-то предчувствие? Ладно, не будем забивать голову — получилось, что получилось.

По приезде пришлось пережить целую бурю. Никогда бы не подумал, что обычно сдержанная в эмоциях императрица способна ругаться. Больше всего досталось Аракчееву, разрабатывавшему операцию прикрытия и самолично ее осуществлявшему, и Александру Федоровичу как главному злодею, похитившему государя и отправившемуся с ним в подозрительный загул. Если верить Марии Федоровне, то купцу грозило четвертование, повешение, расстрел, пострижение в монахи, ссылка в Сибирь и, после всех процедур, отправка в штрафной батальон.

— Душа моя. — Я взял разгневанную супругу за локоток нежно, но в готовности применить более жесткий захват. — Не уподобляйся флюсу.

— Это как? — Императрица сделала слабую попытку вырваться.

— Он слишком односторонен. И не нужно воспринимать все буквально — слухи о наших с Федорычем похождениях по… хм… да… абсолютно беспочвенны, но тем не менее должны распространяться беспрепятственно. Это дело политическое.

— Ходить по бабам — политика?

— Да не было их, сколько раз повторять! Вот посмотри сама, — махнул в сторону лежащего на столе кожаного мешочка. — Какие нужны еще доказательства?

Ну как еще объяснить ревнивой женщине, что муж занимался важными государственными делами, а не тем, о чем она думает? Вообще, странное что-то с ней происходит — раньше сквозь пальцы смотрела на кружащих вокруг меня вертихвосток, а теперь — сцены… Или то, что позволительно венценосному безумцу, совершенно неприемлемо для нормального императора? Да, скорее всего, так оно и есть — забрезжившая впереди надежда остаться в истории не женой придурка на троне, а императрицей и верной помощницей великого государя настолько повлияла на характер, что сам диву даюсь.

— Что это, Павел? — Мария Федоровна осторожно освободилась из моих рук и попыталась приподнять мешок.

— Это золото, душа моя. ТО самое золото, которое купец третьей гильдии Александр Федорович Беляков в пример другим пожертвует на русскую армию. А немного погодя, и на флот. Столько же.

— Умнее ничего не мог придумать?

— Чем же нехорошо?

— Да как сказать… Тебе Федорыча не жалко? Ты же ставишь крест на его репутации, большой-большой крест. Или, считаешь, у каждого небогатого купчика под печкой хранится горшок с золотым песком? Где он его взял? Кого ограбил? Почему скрывал и не пускал в оборот, если нажито честным трудом?

— А если в наследство досталось?

— От бабушки? — Мария Федоровна постучала согнутым пальцем по лбу. — А бабушка была шемаханской царицей?

Хм… вот об этом я как-то не подумал. Вроде золото, оно и есть золото, зачем кому-то объяснять его происхождение?

— Вижу, ты меня так и не понял?

— А должен был? Ладно-ладно, не сердись, признаю свою ошибку. Есть другие предложения?

— Что? — императрица переспросила с таким удивлением, будто это не я ей что-то сказал, а внезапно заговорил резной ореховый комод. — Повтори…

— Про предложения?

— Нет, про признание ошибок. Павел, это точно ты? Никогда раньше…

Делаю шаг и кладу руки на плечи. Сквозь тонкий шелк чувствуется легкая дрожь. Напугалась? Заглядываю в глаза, потом тихонько касаюсь лба губами.

— Я умер несколько месяцев назад. Но живой… и, как все живые люди, меняюсь. Кто со временем становится хуже, а мне… а мне в ту сторону уже некуда. Вот и приходится изменяться к лучшему.

— Уговорил. — Она прячет лицо на моей груди. — Тот Павел умер…

— И Бог с ним.

— Да. Но новый Павел не должен повторять ошибки и глупости старого. Позови-ка сюда Аракчеева. И Белякова тоже.

— Но…

— Сначала дело, все остальное успеется.

Разговор получился хороший. Вопреки опасениям, императрица начала его не с угроз и разносов, а с предложения своей помощи в легализации неожиданно привалившего богатства. Два пуда, честно сказать, не великие деньги в государственных масштабах, но мы надеялись по мере раскручивания преступной цепочки значительно его приумножить. И, конечно же, наладить промышленную золотодобычу на разведанных месторождениях. А то эти хищники неумелой разработкой половину благородного металла в отвалах оставят. Много ли намоешь в обычном деревянном лотке?

— У вас, любезнейший Александр Федорович, татар в роду нет? — Мария Федоровна вопросительно посмотрела на потеющего от осознания важности и секретности обсуждаемых вопросов Белякова.

— Не ведаю, матушка-государыня. Литвины полоцкие были, а вот татары…

— Надо вспомнить.

— Зачем?

— А затем! Одно дело, когда у захудалого купчика, извини, Федорыч, но это так… И совсем другое, когда потомок Чингисхана объявляет о передаче наследства, накопленного поколениями предков, на пользу Отечества.

— Значит, дорогая моя, ты предлагаешь… хм… но каким образом?

Аракчеев, до этого момента молча копошившийся в папке с бумагами, поднял голову:

— Ваше Императорское Величество, существует указ о сохранении титулов, имевшихся до присоединения земель к Российской империи. Почему бы не объявить господина Белякова…

— Царем? — я довольно невежливо перебил военного министра. — Или вообще «потрясателем вселенной»?

Сам Александр Федорович, пока решалась его судьба, скромно старался стать как можно незаметнее. Сразу было видно, что грядущее возвышение купца нисколько не радует. Напротив, по выступившим на бледном лице бисеринкам пота можно судить о внутренней борьбе между ужасом и паникой. Первый побеждал с большим преимуществом.

— Ну зачем сразу царем? — возразил Аракчеев. — Монголия, как известно, пока не входит в число российских губерний, поэтому можно записать с понижением в чине. Простите, в титуле. До княжеского, например.

А что, неплохо придумано. Причем на фоне прошлых моих указов новый явится образцом благоразумия и продуманности. Объявим Белякова наследником Темучина, завещавшего прямому потомку золотые месторождения Южного Урала и Сибири, без разделения оных на Западную и Восточную. А завещание… а завещание пусть Ростопчин придумывает, у него голова большая.

— Федорыч!

— Да, Ваше Императорское Величество?

— Поздравляю князем! Цимлянского сюда!

Купец не успел ничего сказать в ответ — только встал с лавки, как оконное стекло осыпалось со звоном и влетевшая с улицы пуля ударила его в грудь. Грохот выстрела, почти полностью заглушенный визгом испуганной императрицы, не сразу воспринялся мозгом. Второй подарок сбил с подоконника цветочный горшок, разбросав по комнате землю и ошметки безвинно загубленного помидорного куста. И с опозданием до меня дошла суть происходящего — нас убивают. Не конкретно императора Павла Петровича Романова, а вообще всех, потому что сквозь мутноватое стекло вряд ли разглядишь, кто попался на мушку.

— Слезай! — Я безуспешно пытаюсь спихнуть Аракчеева, прикрывшего мою августейшую особу собственным телом. Похвально, но граф чуть не вдвое выше ростом и значительно тяжелее… так что попытки выбраться тщетны, а он еще и сопротивляется.

— Сейчас помогу, государь! — послышался странно знакомый голос, который уже не надеялся более услышать, и военного министра потащило в сторону. — Алексей Андреевич, отпусти Его Величество!

— Федорыч? Живой?

— Божьей милостью, государь. — Беляков одной рукой тянул за ногу Аракчеева, а другой, болезненно морщась, потирал грудь. — Не попустила Пресвятая Богородица.

Рванул ворот испорченной рубахи и показал литой медный крест — тяжелый, толщиной в палец и величиной чуть не в ладонь, вмятый точно посредине сильным ударом. Громко стукнув, упала на пол сплющенная пуля.

— Уходят, суки! Лови!

Не поймали. Злоумышленники сидели в соседском огороде, расположенном напротив дома Белякова, и после покушения сразу же отступили к реке, где ждала лодка. Небольшой заминки егерей оказалось достаточно, чтобы отойти на безопасное расстояние, а в лесах на другом берегу можно не бояться преследования, там тумены Батыя во времена оны бесследно исчезали. Ушли, сволочи.

Императрица успокоилась (или сделала вид) и теперь скрывалась в комнате, занимаемой Николаем. Стесняется проявленной трусости? Напрасно! Пуля, она ведь не мышь и не лягушка, ее бояться не зазорно. В разумных пределах, конечно. Белякова унесли на руках — крест хоть и сохранил жизнь, но не смог сберечь здоровье. В запарке и азарте Александр Федорович чувствовал себя нормально, но едва миновала угроза, как силы оставили купца. И кровью начал харкать. Плохо, но будем надеяться на лучшее.

Я все подбрасывал в руке сплющенный свинцовый комок, ломая голову в попытке разрешить загадку — откуда? Как у злоумышленников могла оказаться кулибинская винтовка, если их делают столь малыми количествами, что уйти на сторону просто не могут? Подозревать в предательстве самого Ивана Петровича глупо — мало того, что не склонен к оному, так и сам прибьет любого предложившего. Слишком увлечен работой и изобретениями, а я единственный, кто может помочь претворить химерические прожекты в жизнь. Нет, Кулибин отпадает. Тогда кто?

Новое оружие есть у Красной гвардии, не так давно образованной из остатков первого штрафного батальона. Они? Бред, в живых там остались самые молодые из бывших заговорщиков, не обремененные деньгами и поместьями, и нынешнее изменение положения пошло им только на пользу. Вместо непостоянных, зависящих от урожая поступлений от деревенек с тремя десятками душ получать стабильное жалованье… И семьи, вдруг ставшие из захудалых дворян с сомнительным будущим — семьями прославленных героев. Дорогого стоит. Но даже если и остались среди красногвардейцев недовольные, то недреманное око отца Николая никуда не делось. И Тучков не даст времени на обзаведение дурными мыслями.

Бенкендорф с его дивизией? Еще смешнее. Уж кто-кто, но не Александр Христофорович, рассчитывающий к тридцати годам стать генерал-лейтенантом. Буду жив — станет. И он сие прекрасно понимает.

Аракчеев молчит. Лишь звенит графин о край стакана — военный министр не может сдержать легкую дрожь в руках, разливая коньяк. Это не трусость его, это уходит напряжение, тут же заменяемое еще большим. Алексей Андреевич осознает, что в случае моей смерти ему не простят ничего. Ни арестов, ни резкого карьерного возвышения, ни близости к императорской особе и поддержки всех начинаний.

Черт побери, неужели все держится на тонкой ниточке, оборви которую, и… Или не будет этого самого «и»? Что успел сделать хорошего за прошедшие со времени неудачного покушения месяцы? Ни-хре-на! Нечему пока рушиться. Бесформенная масса зависла на краю пропасти, и вроде далеко, и вроде и не край вовсе… я лишь уперся плечом, не давая катиться. Хотят помешать сделать шаг вперед, отодвигая страну от зияющей бездны? Хрен! Всем! Назло, наперекор… жилы порву, а выдержу! Дурак? Пусть так, зато упрямый дурак, и упрямства занимать не буду, своего выше головы.

— Пиши указ, граф!

Бум-с! Направившегося за пером и чернильницей Аракчеева сбило с ног распахнувшейся дверью. Возникший в проеме гвардеец стянул похожую на богатырский шлем шапку и судорожным движением размазал по лицу смешанную с потом серую пыль:

— Беда, государь! Англичане со шведами в Петербурге!

Документ 15

— № 73. Маия. 21. Показание города Курмыша жителей Михаила Полякова с товарищами, всего 12 человек, коим удостоверяют, что по бытности их в доме Прасковьи Раздьяконовой 15-го числа сего месяца с г. городничим и стряпчим, с 8-го до 1-го часу ночи никакого стука и бросания камнями не происходило.

— № 74. Маия. 22. Показание мещанина Максима Малюгина, коим показал, что в доме вдовы Прасковьи Раздьяконовой 12, 13 и 14-го чисел бросание камней происходило.

— № 75. Маия. 22. Показание вдовы Прасковьи Раздьяконовой, коим удостоверяет, что г. городничему о происходящем в доме ея неизвестно от чего стук, бросание камней, чулок и лаптей, а также и о девке Настасьи Сергеевой, что находится в болезни, сказывала.

Резол.: Оное показание приобщить к делу и, сделав особое постановление, сообразя все дело по порядку, отослать в разсмотрение и с подозревающейся девкой в уездный суд, приполнив, буде нужно, от священника Троицкой церкви показание, то бы уездный суд чрез кого следует у чорта истребовал. Самое дело отметить решенным.

ГЛАВА 15

— Знаешь, Миша… — По молчаливому соглашению Михаил Илларионович не стал изобретать собеседнику новое имя, обойдясь собственным. Тот не возражал. — Мне кажется, Миша, что император отправит меня на плаху…

— За что, товарищ Кутузов?

— Да за все.

— Ты не прав! По совокупности четвертная железно очистится, но уж никак не вышка! — Слова беса по отдельности казались понятными, но все вместе вкладываться во внятные фразы не желали. — Да шучу я, шучу… Газету с речью императора читал?

— И что же?

— Ну как сказать… Если это тот Павел Петрович, на кого думаю, то не только претензий не предъявит, но даже медаль даст. Две медали.

Кутузов в раздражении отставил в сторону стакан с чаем. Шутник, видите ли, нашелся.

— Миша, Христом Богом прошу…

— Бога нет! — торжественно заявил голос в голове. — И я как коммунист и красноармеец…

— Армеец? — удивленно переспросил Михаил Илларионович. — Военный?

— Бери выше — гвардия!

— Тогда смирна! — От генеральского рыка проснулся и подпрыгнул с дивана ничего не понимающий адъютант, а в ушах отозвался неслышимый щелчок невидимых каблуков. — Вот так-то оно получше. И попробуй у меня слово поперек сказать!

Прапорщик Акимов, временно прикомандированный к командующему, вытянулся во фрунт:

— Я молчу, ваше высокопревосходительство.

— Кхе… — смущенно кашлянул генерал. — Это не тебе, это принятие капитуляции от Нельсона репетирую.

— Идут, господин полковник, идут! — Спрыгнувший с дерева гвардеец возбужденно показывал зрительной трубой в сторону заклубившейся вдалеке пыли. — Все как гонец и обсказывал, только вот…

— Что?

— Там почти одни бабы в колонне. Мужиков мало, зато все на конях.

— Шотландцы, наверное, — хмыкнул Бенкендорф. — Никогда их не видел?

— Дикари какие, что ли?

— Вроде того. — Полковник достал из кармана массивную золотую луковицу — скверную британскую подделку под Жака Дро и открыл крышку. — Десятиминутная готовность!

— Есть десять минут! — донеслось из отрытых почти у самой дороги окопов.

— Готовы! — стрелки, засевшие на краю поросшего густым камышом болотца, откликнулись вторыми.

— Денисов, начинаете без команды! Всем остальным ждать сигнала!

Александр Христофорович убрал часы и вытащил маленькое зеркальце, не далее как на прошлой неделе с боем выпрошенное у сестрицы Дарьи Христофоровны. Когда-то эта вещица принадлежала матушке Петра Великого царице Наталье Кирилловне, и расставаться с памятным предметом юная графиня Ливен не желала. Ничего, послужило оно царской красе, теперь послужит защите государства.

Еще полгода назад прапорщик Семеновского полка, флигель-адъютант Его Императорского Величества упал бы в обморок, увидев подобное отражение. Но сегодня командир гвардейской дивизии полковник Бенкендорф вполне удовлетворен внешним видом. Разве что чуть-чуть поправить на правой щеке разводы перемешанной с салом сажи? Нет, вроде нормально все. Накидка, правда, смешно выглядит — блекло-зеленый плащ с капюшоном испещрен бесформенными заплатками из коричневой, желтой и черной ткани. Михаил Илларионович называет такие балахоны «осназовскими» и все сожалеет об оставленном в какой-то землянке трофейном «шмайсере». Впрочем, генерал Кутузов известен своей эксцентричностью и употребляет много непонятных слов.

А сейчас — прятаться самому. В задачу гвардейцев входило не допустить подхода к штурмующему Петербург противнику, и полковник выбил разрешение возглавить лично одну из засад. Карьера карьерой, но делать ее исключительно на скользком паркете Александру Христофоровичу не хотелось. Стыдно носить ленту через плечо и не сойтись с врагом грудь в грудь, штыки в штыки. Бестолковые стычки на улицах не в счет, там все решалось случаем, силой и удалью, теперь же выпал шанс проверить способности к командованию. Момент истины, как любит говорить государь император.

И вот он настал. Красные мундиры и меховые высокие шапки видны невооруженным глазом, а в зрительную трубу можно разглядеть унылые солдатские рожи. Недовольны? Ну извините, не на воды приехали…

— Быстрее, быстрее… — шептал Бенкендорф, подгоняя неприятельскую колонну. — Что же вы как неживые?

Англичане (шотландцы, точнее сказать, но все равно англичане) не торопились, осторожничали. Сопровождающий пехоту эскадрон кирасир проверял подозрительные места, и только после этого командир полка отдавал приказ ускорить шаг. Чтобы вновь остановиться, отсылая вперед разведку. Идиоты, они же провалятся в замаскированные окопы! Или остановятся в виду небольшой рощицы, что открылась сразу за небольшим пригорком?

Хлесткие пистолетные выстрелы снесли с седел двоих направившихся к деревьям кирасир. И следом…

— Руби их, братцы!

Гусары, любимцы дам, поэтов и придворных сплетен… Ну что бы вам не звенеть шпорами на балах, не сочинять пылкие романсы, не стреляться на дуэлях… и не соваться сломя голову под палаши тяжелой кавалерии.

— Денисов, давай! — Полковник привстал на колено, пытаясь докричаться до окопов.

Поздно… гусарский полуэскадрон уже смешался в рубке с английскими кирасирами, и начинать сейчас — значит обречь безумцев на верную гибель. Зачем вы это сделали, братцы, откуда вы взялись? Вот они один за другим падают с коней, не в силах прорваться к перестраивающимся из походных колонн в каре горцам. Безумцы… зачем вы здесь? Зачем вы это сделали?

— Простите, робяты… — Седоусый гвардеец, получив тычок в бок от своего командира, сильно дернул уходящий в землю шнур. — Простите…

В гуще неприятельской пехоты расцвели черно-серые цветы на огненных стеблях — взорвались закопанные на дороге фугасы, заполнив пространство визжащей каменной картечью. Время остановилось… и тут же побежало вновь с громадной скоростью. Еще летели в стороны смятые фигурки в красных мундирах и клетчатых килтах сорок второго полка, еще полковник Петерстоун с недоумением разглядывал расплывающееся на животе темное пятно, как грохот повторился. Сейчас сработали одноразовые деревянные пушки, какими когда-то пользовался Емелька Пугачев — выдолбленные дубовые бревна, стянутые железными обручами. Добровольцы при них не смогли одновременно поджечь запалы, и канонада растянулась на долгую минуту, напоминая сказочного Змея Горыныча, деловито и размеренно собирающего страшную жатву пламенными языками полусотни голов.

— Гренадеры, пошли!

Ну, пошли — громко сказано. Они никуда не ходили, только привстали и бросили гранаты с дымящимися фитилями. Двухфунтовые чугунные ядра описывали в воздухе дугу и взрывались с небольшой задержкой, позволяя гвардейцам спрятаться в укрытие от разлетающихся осколков.

— Определенно Товий Егорович договор с дьяволом заключил, — пробормотал Бенкендорф, когда свистящий кусок металла выбил из рук зрительную трубу. — Адское зелье.

Сотворенное главным императорским аптекарем господином Ловицем вещество требовало весьма осторожного обращения, иначе существовала возможность подорваться самому, но сегодня такой день, когда осторожность забыта, а благоразумие затаилось где-то в глубине души, стиснутое железной волей. День, в который брошенный на кон последний рубль становится на ребро.

Полковник поднялся, отбросив маскировочную накидку, и взял протянутый ординарцем толстый цилиндр из плотной вощеной бумаги. Направить вверх… дернуть за торчащий из донышка веревочный хвостик… С шипением ушла в небо красная ракета — оказывается, и от развлекательных игрушек бывает определенная польза.

— Выбирать цели самостоятельно!

Впрочем, мог и не кричать. Во-первых, все равно не слышно, а во-вторых, все гвардейцы знали свой маневр. Вражеского курьера, направлявшегося от Копорской губы, места высадки десанта, перехватили позавчера, а вчера весь день готовили позиции, подробно обсудив порядок и очередность действий. Непонятливых вроде бы не оказалось.

Две сотни винтовок, почти все наличествующее в дивизии количество, ударили в образовавшуюся свалку со всех сторон. Удивительно, но и под губительным огнем противник не думал сдаваться — избиваемый, но еще грозный полк шотландских горцев огрызался редкими выстрелами, офицеры неоднократно бросали людей в безнадежные атаки, захлебывающиеся, едва начавшись.

— Ибическа сила, мать их… — Александр Христофорович царапнул рукой по дну опустевшей патронной сумки. — Тимоха, не спи, сучий потрох! Заряды!

Не услышав ответа, оглянулся — денщик лежал, уткнувшись лицом в траву, все еще сжимая дымящуюся винтовку. И мухи, безразличные к войне каких-то там людишек, уже примеривались к раздробленному прошедшей навылет пулей затылку.

— В штыки их, братцы! — вскочил на ноги совсем молоденький подпоручик. В глазах горело возбуждение азартом боя и читались мечты о героическом захвате в плен вражеского знамени. — В штыки!

— Стоять, бараны! — Полковник рывком преодолел разделявший их десяток шагов и ударом в челюсть сбил юного героя на землю. — Расстреляю уродов!

Поздно! Порыв был подхвачен, и залегшие в укрытиях гвардейцы поднимались в полный рост, офицеры и солдаты обнажали шпаги… Пошли! Пошли и прекратили стрельбу, позволив шотландцам зарядить ружья. Отрывистые лающие команды… залп, выбивающий из защитных мундиров яркие алые фонтанчики… Но дотянулись! Бей, гадов!

— Болваны! — орал на бегу Бенкендорф.

Он несся одним из первых, укоряя себя за то, что не смог удержать людей, за ненужные потери, за отсутствующие на переделанных из штуцеров винтовках штыки… Выстрел в поднимающего ружье горца. Осечка. Бесполезный пистолет летит в чужую, с распахнутым в беззвучном крике ртом морду. Успел упасть на колени — пуля больно дернула за волосы — и полоснул шпагой по голым волосатым ногам. Пробегающий мимо гренадер ткнул шотландца в живот, повернув клинок в ране, кивнул молча и пропал из виду где-то впереди. Александр Христофорович бросился следом, по широкой дуге, огибая бьющихся в артиллерийской упряжке лошадей. Перепрыгнул через лежащую на боку пушку с одним колесом… и замер, остановленный вспыхнувшей в голове болью.

Шум казался морским прибоем — так же нахлынет и отступит, слизывая с песка оставленные следы. А сейчас слизал память.

— Их высокоблагородие очнулись! — Загрохотало море и плеснуло в лицо холодной водой, почему-то с запахом болота.

— Вашу мать, — единственное, что смог произнести Бенкендорф, и схватился за голову, не давая ей взорваться от гулко заметавшегося в пустом черепе эха. — Ты кто?

— Старший унтер-офицер Кулькин, ваше высокопревосходительство!

— Понятно… А я?

— Вы? Так это… наш командир.

— Давно?

— Дык в аккурат с указа государя императора о создании дивизии.

— Не про это. — Александр Христофорович болезненно поморщился, пытаясь привстать. — Давно валяюсь?

— Почти половину дня. Мы уж думали… Шутка ли — зарядный ящик чуть не под ногами рванул.

— Понятно… Офицеров позови.

— Сей момент!

Гвардеец ушел, чуть приволакивая ногу, и полковник наконец-то смог оглядеться. Лежал он в роскошном шатре, наверняка принадлежавшем ранее неприятельскому командиру. Но сквозь огромную прожженную дыру в полотняной стенке заглядывало солнышко, доносилось пение птиц, ржание лошадей. Мирная идиллия. И стоны раненых с той стороны, где шатер остался неповрежденным.

— Разрешите, господин полковник? — Откинулся полог, и первым вошел тот самый подпоручик, воодушевивший людей на штыковую.

Десять офицеров из четырнадцати, отправившихся из Петербурга. Ур-р-р-оды… Практически все ранены, кто-то чуть стоит на ногах, опираясь на шпагу, как на трость.

— Доложите о потерях, господа.

— Они минимальны, господин полковник! — оживился подпоручик, хотя с трудом выговаривал слова из-за распухшей челюсти. — Враг наголову разбит, захвачено знамя и двенадцать пушек! Взято в плен шесть офицеров и более сотни солдат!

Александр Христофорович опять попытался встать самостоятельно, но пришлось попросить:

— Помогите подняться.

Капитан Денисов, переведенный недавно в гвардию из Нижегородского драгунского полка, протянул руку. Левую, потому что правая висела подвязанной к шее.

— Подпоручик! — Бенкендорф заглянул энтузиасту в лицо. — Мне совершенно насрать на вражеские знамена и вражеских пленных, тем более у воюющих против Отечества нашего разбойников не может быть знамен! Брать же вторых — претит дворянской чести! Вор должен висеть в петле!

— Но как же так? — побледнел офицер.

Контузия контузией, но сил достало на то, чтобы ударом в ухо сбить спрашивающего с ног. Под молчаливое неодобрение остальных Александр Христофорович подошел, присел на колено и сгреб подпоручика за грудки:

— Ты думаешь, сука, чужими знаменами солдатские жизни заменить? Сколько наших полегло?

— Наши потери составляют двести семнадцать человек убитыми и сорок три человека ранены.

— И это вы называете викторией?

— У противника убито свыше полутора тысяч…

— Плевать! Это поражение, господа! Это наше поражение. Капитан Денисов!

— Слушаю, господин полковник!

— Знамя утопить в болоте, разбойников повесить. Распорядителем экзекуции назначается рядовой… рядовой… вот он.

— Закреневский. Но он же подпоручик?

— Я сказал — рядовой! Выполнять!

Документ 16

«МЕМУАР О РАБОТАХ ПО МАТЕМАТИКЕ, КОТОРЫЙ Я ИМЕЛ ЧЕСТЬ ПЕРЕДАТЬ ЕГО ЦАРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ

ГЛАВА 16

— Что ни говори, Матюха, а супротив нашей эта землица вовсе негодящая выходит! — Старший унтер-офицер Кулькин оперся на лопату и перевел дух. — Камни тута одни да песок. А у нас воткни оглоблю, через неделю яблоня вырастет.

— Оно так, — согласился работавший рядом гвардеец. — Да только ведь барская она, не своя…

— Ну ты дурачок, Матвей! — В голосе унтера прозвучала насмешка. — Царские указы не читал?

— Которы?

— Те, что надо, дурень. Не знаю, как прочие, но я свои сто десятин выслужил.

— Нешто в отставку пойдешь, Лексан Юрьич?

— Зачем? Куды же мне без гвардии? Мне без гвардии никак нельзя. Подпишу бумагу на полный пенсион — служить, пока в силе, а там до самой смерти по пол сотни рублей в год получать буду. Серебром! А то на офицерски курсы пойду, как их превосходительство советовали. В дивизии таки открывают, говорят, и струмент математический государем прислан.

— Не-е-е, а я, как срок выйдет, домой вернусь. Хутор Глинище, может, слыхал?

— На берегу Медведицы который? Бывал даже там по молодости. От Царицына-то всего ничего.

— Ага, он и есть. Приеду, значится, весь из себя герой в медалях, и в первую голову женюсь.

— Дело хорошее. А потом?

— Да не знаю. Если жив останусь, то и придумаю чего, — солдат кивнул на погибших, для которых они и копали могилы. — Наше дело такое…

— Не боись, — подбодрил унтер и ткнул пальцем за спину, где другая команда торопливо забрасывала землей яму с застрелившимся час назад подпоручиком Закреневским: — Видишь? Нарушил господин офицер слово о сбережении солдат, данное государю императору, совесть его со свету и сжила. Теперь вот без отпевания, как пса какого…

— Храбрый человек был, — пожалел самоубийцу Матвей.

— Храбрость-то с дуростью не путай! И вообще, хватит базлать, работу заканчивать надобно! А то, вишь, батюшка уже кадило раздувает.

Священника, рекомендованного в дивизию лично отцом Николаем, тем, что из Красной гвардии, уважали. Именно уважали, но не любили за тяжелую руку и своеобразные епитимии, накладываемые на согрешивших. Положит, бывало, прочитать двести раз «Отче наш», да не просто так, а во время учебной сабельной рубки. Или полтыщи земных поклонов в полном снаряжении да с набитым песком ранцем. А до места поклонов еще бежать три версты, а после них по мишеням тридцать патронов выпустить. Изверг, как есть изверг. А сам стоит рядышком, в бородищу ухмыляется. И попробуй слово поперек сказать — брови нахмурит, старые шрамы на лице кровью нальются… Жуть! Лучше не грешить.

Страшная головная боль с постоянными приступами тошноты не выпускала полковника Бенкендорфа из шатра. Он лежал на раскладной походной койке под клетчатым трофейным пледом и прислушивался к доносившимся снаружи звукам. Вот затихло шорканье лопат о землю — гвардейцы закончили копать могилы. М-да… едва ли не четверть состава отряда останется здесь навечно, а если считать гусар, то почти треть. И все из-за одного мерзавца… с помощью самоубийства сбежавшего от суда и виселицы. Разжалование было только первым шагом к петле. Сбежал. Ах, как благородно — тонкая ранимая душа дворянина не выдержала участия в казни захваченных шотландцев. Ублюдок!

— Шапки долой! — послышался голос капитана Денисова.

И тут же глубокий бас отца Димитрия завел заупокойную службу. Но что это? Молитва прервалась громким возгласом:

— Срочно позовите Его Превосходительство! Государственное дело!

Какого черта, прости господи? Александр Христофорович растер лицо руками в надежде, что его цвет хоть немного будет отличаться от зелени мундира, и попытался подняться на ноги. Но тут же коварный потолок поменялся местами с полом, и вбежавшие офицеры обнаружили своего командира лежащим ничком. По счастию, пребывающего в полном сознании.

— Г-г-господин п-п-полковник! — Капитан Денисов совершенно бледен и заикается, что раньше за ним не замечалось. — С-с-срочно т-т-требуется в-в-ваше п-п-присутствие!

— Неужто самого Нельсона поймали?

— Х-х-хуже…

Опираясь на плечо неизвестно каким образом оказавшегося тут старшего унтер-офицера Кулькина, Александр Христофорович встал, чуть покачнулся, удерживая равновесие, и решительно последовал к выходу:

— Показывайте.

Его повели на небольшой пригорок, где у свежевырытой общей могилы лежали тела гусар. Денисов, справившийся с заиканием, мрачно указал на одно из них, выделяющееся грязным, но когда-то белым мундиром среди красных с золотом ментиков и доломанов.

— Вот.

У невысокого, склонного к полноте конногвардейца отсутствовало лицо — жуткая рана от сабельного удара, а поверх нее сплошной пороховой ожог, исказивший черты до неузнаваемости. Но сердце дрогнуло, опознав знакомое…

— Задело взрывом уже после смерти, — заметил капитан.

— Вижу, — глухо ответил Бенкендорф и, опустившись на колени перед телом, поправил у него на груди простреленную в нескольких местах ленту. — Здравствуй, Константин…

— Это точно он?

— Он. — Александр Христофорович перекрестился и закрыл глаза. — Вот это кольцо на руке… его когда-то подарила моя сестра.

— Но зачем?

— Зачем подарила?

— Нет. — Денисов присел рядом. — Зачем он это сделал?

— Видите ли, Сергей Николаевич… — Полковник замолчал, выбирая слова. — Впрочем…

— Понимаю, не мое дело. — Капитан попытался подняться, но был остановлен за руку.

— Не понимаете. Просто он… он тяжело переживал холодность, даже разрыв в отношениях с отцом, случившийся после неудачного покушения. И вот итог. Захотел доказать, что представляет из себя не только носителя великокняжеского титула, но и человека, офицера, продолжателя славных отцовских дел.

— Я сочувствую, Александр Христофорович, — негромко произнес Денисов. — Вы были дружны с детства?

— Почти. После смерти матушки мои сестры воспитывались под опекой Марии Федоровны. Но сочувствие нужно не мне — ей. Какой-то злой рок преследует государя — потерять в течение полугода двух сыновей и старшую дочь… Боюсь, это слишком сильный удар.

Бенкендорф оборвал себя на полуслове, поймав на крамольной мысли — предыдущие потери и испытания лишь улучшили характер Павла Петровича, почти полностью уничтожив скверные черты и усугубив положительные. Что станется в этот раз? Только одному Господу ведомо.

— Прикажите продолжить похороны, Сергей Николаевич, а я здесь побуду. Идите же, капитан!

Целик совпал с мушкой, задержка дыхания, палец выбирает свободный ход спускового крючка… выстрел! Отдача сильно толкает в плечо, и внизу, на набережной, падает в воду размахивающий шпагой шведский офицер.

— Ты бы поосторожнее, батюшка, — неодобрительно покачал головой Тучков, выпуская пулю точно в грудь вражескому барабанщику.

Отец Николай, пригибаясь, перебежал к другому окну, выстрелил и вжался спиной в простенок. На припорошенном пылью от отбитой штукатурки лице промелькнула улыбка.

— А ты за меня не беспокойся. — Священник заглянул в патронную сумку, висевшую на ремне поверх рясы. — Моя жизнь Господом отмерена и только ему ведома. Чем причитать, лучше бы зарядами поделился.

— Это плохо, — вздохнул батюшка и опять заглянул в сумку. — Совсем плохо.

Бывшие штрафники, а ныне красногвардейцы, держали оборону в доме тайного советника Брюховицкого, не пуская неприятеля к Михайловскому замку, где, кроме штаба генерала от инфантерии Кутузова, находились малолетние дети императора Павла Петровича. Двадцать четыре винтовки, двадцать четыре шпаги, две тысячи четыреста патронов нового образца… Много или мало?

Наступающие по набережной Фонтанки шведы с тупым северным упрямством выстелили мостовую трупами в три слоя, не считая упавших в реку, но лезли и лезли вперед под губительным огнем, не считаясь с потерями. Поначалу шли с барабанами и развернутым знаменем, даже умудрились притащить две пушки… Они сейчас так и стояли в полном одиночестве, потому что любые попытки артиллеристов подойти к орудиям пресекались безжалостно. А может, и не артиллеристов, по всем предположениям, те давно должны были закончиться.

— Отче, ты не знаешь, в какой губернии у нас Сталинград?

— Нет, а что?

— Михайло Илларионович давеча поминал. Героически, говорил, обороняли.

— От кого?

— От немцев.

— Значит, во времена Мономаха или Александра Невского дело было — сейчас такого города вроде нету.

— Скорее всего, — согласился Тучков и резко обернулся, наставив винтовку в сторону скрипнувшей двери.

— Свои! — донеслось оттуда.

— Сергей Викторович? — капитан опознал голос адъютанта генерала Кутузова.

— Да кто же еще? — Появившийся с осторожностью прапорщик Акимов с опаской глянул на направленный ствол. — Как вы тут?

— Пока держимся, потерь нет. Патроны привезли?

— И их тоже.

— Еще что?

— Сейчас затащат.

Поднявшиеся вслед за прапорщиком солдаты, одетые еще в старое, теперь кажущееся страшно неудобным и смешным обмундирование, поставили на пол несколько покрытых обычной дерюгой корзин. В них что-то знакомо звякнуло, и Тучков заинтересованно протянул руку:

— Очень правильное решение. В глотке пересохло давным-давно.

Красногвардейцы прекратили стрельбу из окон, благо противник откатился назад, и по одному потянулись на возглас командира, оставив двух человек наблюдать за набережной.

— Вынужден вас огорчить, господа. — Акимов мимолетно улыбнулся. — Распитие шампанского откладывается до полной победы.

— Хотя, думаю, Иван Петрович немало посмеется, узнав, что блистательные гвардейцы приняли его изобретение за пошлый дар виноградной лозы. Берите выше, талант графа Кулибина — дар Божий!

— Что-то вы запутали нас совсем. — Тучков, приподняв дерюгу, с недоумением разглядывал бутылки из темного стекла. — А это тогда что?

— Сейчас узнаете. — Прапорщик подождал, пока еще двое солдат занесут и поставят перед ним большой, окрашенный темно-зеленой краской сундук. Позвенел ключами, снимая висячие замки, и откинул крышку. — Вот она где, смерть Кощеева.

Красногвардейцы, тесня друг друга, заглянули внутрь, почесали в затылках и с недоумением повернулись к Акимову.

— Мортирки… — презрительно скривился Тучков. — Это над ними Иван Петрович колдовал последние три недели?

— Понимали бы чего, — насупился адъютант командующего. — Наука — она, господа, не хрен собачий!

Солдаты, подчиняясь приказу, выраженному небрежным движением указательного пальца, достали из сундука два деревянных ящика с дырками в верхней части, приладили под углом тонкостенные медные трубы, воткнули сбоку кривые железки…

— Готово, ваше благородие!

— Спасибо, орлы! А теперь всем отойти в сторону.

Сергей Викторович с большими предосторожностями опустил в обе трубы извлеченные из корзин бутылки, покрутил железки, оказавшиеся ключами, наподобие таких же в музыкальных шкатулках, и выглянул на улицу поверх подоконника. Отец Николай, единственный, кто не прельстился на таинственный звон, вполголоса спросил:

— На сколько шагов сей курьез бьет?

— Не меньше восьмисот. — Небольшая пауза, после которой уже шепотом: — Но за четыре сотни ручаюсь.

— Неплохо. — Священник показал на шведские пушки: — Видишь?

— Ну?

— Как раз перед ними строй останавливается, чтобы сделать первый залп.

— А потом?

— Потом еще один, затем идут на приступ. Сейчас восьмой начнется.

— Не понимаю…

— Чего тут понимать? Справа от шведа — Фонтанка, слева — непроходимые дворы с засевшими за баррикадами ополченцами, а в загривок ингерманландские драгуны да егеря Петра Иваныча Багратиона вцепились. Мы тут самые слабые, потому и бьют в одно место. Во всех остальных — смерть.

— А здесь?

— Тоже она. — Батюшка похлопал по винтовке. — Но они-то об этом не знают, верно?

— Сейчас узнают! — Прислушивающийся к разговору и одновременно наблюдающий за набережной красногвардеец обернулся к командиру: — Господин капитан, идут.

Вслед за возгласом караульного послышался душераздирающий вой — будто невидимый злой великан решил насмерть замучить не менее великанскую кошку.

— Шотландские волынки! — догадался Акимов. — Они здесь откуда?

— Это уже неважно, — отмахнулся Тучков. — Господа красногвардейцы, к нам в гости намереваются пожаловать дамы! Попрошу быть с ними повежливее!

— Мать их… — недовольно проворчал отец Николай. — А у меня, как назло, портянки несвежие.

— Да? — почти натурально удивился капитан. — Господа, вынужден огорчить — по вине нашего батюшки сегодняшний бал переносится на вчера. Извольте сообщить об этом любезным дамам.

— Разрешите мне, Александр Андреевич? — предложил прапорщик.

— Этими вот… хм… астролябиями? Ну что же, попробуйте, Сергей Викторович.

Акимов бросился к своим механизмам, чуть подправил их, что-то подкрутил и застыл в ожидании, пока неприятель не пересечет проведенную мысленно черту. Рядом, держа наготове оружие, замерли красногвардейцы.

— Красиво идут, мерзавцы… — прошептал кто-то. — А мы, как крысы подвальные, прячемся.

— Дурак! — коротко бросил через плечо прапорщик.

Коротко, потому что боялся сбиться со счета. Пятьсот шагов… четыреста пятьдесят… четыреста двадцать… четыреста…

— Пошла, родимая!

Первая бутылка, кувыркаясь, полетела в сторону противника. Вторая… Нижние чины бешено крутили заводные рукоятки… Стеклянный снаряд сшиб с ног идущего впереди офицера, ударив точно в грудь, и невредимым скатился вниз. Дружный разочарованный выдох… Следующий упал с небольшим недолетом, бросив в шотландцев веер осколков и огненных брызг.

— Греческий огонь? — Отец Николай проследил взглядом за очередной бутылкой, разбившейся о голову вражеского знаменосца.

— Угу, — прапорщику отвечать некогда, он крутит винты на своих мортирках, поправляя прицел. — Сейчас я их, бляжьих детей…

— Не стрелять, господа! — Тучков ухватил за руку красногвардейца, поднявшего винтовку. — Они не заслужили милосердия.

— Господь велел прощать, — глубокомысленно заметил батюшка, передавая Акимову стеклянный снаряд. — И возлюбить врага своего, яко себя самого.

— Не похоже, отче, чтобы вы следовали этим заветам.

— Это почему же? По утрам, бывает, так себя ненавижу, что… Бей левее, дурень!

— Сейчас! — Прапорщик опять что-то подкрутил, и бутылкометы выплюнули в гущу шотландцев еще пару подарков. Зарядил снова и… — Ох, бля!

В правой машинке громко щелкнуло, захрустело, и под деревянным ящиком-основанием расплылась мгновенно вспыхнувшая лужа.

— Бежим! — Отбросивший заводную рукоятку солдат метнулся к двери.

— Стой! — Капитан Тучков встал на пути у беглеца, успокоил кулаком по уху и развернул к уцелевшей мортирке. — А это кто таскать будет? И оставшиеся снаряды не забыть! Оставляем позиции, господа!

Вид стремительно выбегающих с оружием в руках красногвардейцев подействовал на шотландских стрелков отрезвляюще. Доселе паникующие и бестолково мечущиеся под обстрелом странной жидкостью, которая не гаснет даже в воде, липнет ко всему, а попав на человека — прожигает мясо почти до костей, они обнаружили привычного противника. Пусть метко и безжалостно стреляющего, но до него хоть можно дотянуться штыком. Стоит только поднажать, перешагнуть через кричащих от безумной боли товарищей… и впиться зубами в глотку этим подлым русским трусам, не желающим сойтись в честном бою!

— Ложись! — Тучков сбил с ног замешкавшегося солдата, устанавливающего мортирку.

— Готово, ваш бродь!

Прапорщик передвигался на четвереньках, волоча за собой корзину с последними снарядами, и молился, надеясь хоть так защитить бутылки от неприятельских пуль. Шотландцы видимо потерявшие всех офицеров, лупили вразнобой, благо расстояние уже позволяло. Позволяло стрелять, но, слава богу, не попадать.

Бамс! Щелкнула освободившаяся пружина, отправляя смертоносный подарок. Хрясь! Это тоже она, только сломавшаяся…

— Пи… — Сергей Викторович не договорил — случайная пула разбила посудину в полете, и вспыхнувшие в воздухе капли густо окропили бросившихся в атаку горцев. — Эх, и ни хренас-с-с-е!

Льющийся с неба огненный дождь нанес значительно меньший ущерб, чем бухающие то и дело винтовки красногвардейцев, но именно он оказался той чертой, за которую нельзя переступить, будучи в здравом уме. Развернувшиеся шотландцы смяли остатки шведского полка, мешающие отступлению. Пусть пришлось пробивать дорогу штыками и прикладами… пусть. Лучше погибнуть под копытами драгунских коней, чем гореть заживо в адском пламени! А выжившие — сумеют потребовать ответа у проклятых англичан! За все! Вперед, храбрые хайлендеры! Назад? Нет, вперед! Не к победе, но к жизни!

Капитан Тучков сидел прямо на холодных камнях мостовой и менял в винтовке погнутую ударную иглу, когда опустившийся рядом отец Николай протянул большую кожаную флягу:

— Будешь, Александр Андреевич? Хоть не окончательная, но все равно победа.

— Давай! — Командир протянул руку. — Это точно не греческий огонь?

— Почти. Да ты попробуй.

Долгий глоток. Наконец под обеспокоенным взглядом батюшки Тучков перевел дыхание и вернул емкость.

— Хороша.

— Ну дык…

— Прометею нашему предложи.

— Не хочет. Пока, говорит, пружину не сменит… И ругается сильно — тебя и Кутузова всячески кроет.

— Меня-то за что?

— За астролябии.

— Ну… погорячился я.

— Ага, а Михайло Илларионович сии мортирки говнометными самоварами обозвал. Катюша, говорит, мощнее бьет.

— Какая Катюша?

— Представления не имею.

— Чудит генерал.

— Угу, он такой. Еще будешь?

Документ 17

«Ордер господину генерал-майору Ахтырскаго гусарскаго полку шефу и кавалеру Борчугову, № 199. Жительствующий в городе Калуге, гвардии прапорщик Петр Демидов, в письме ко мне от 8-го сего месяца, прописывает оскорбительной для него поступок вашего превосходительства, причинивший страх всем в его доме, а двум его дочерям и опасную болезнь от испугу произшедшую, когда ваше превосходительство 6-го числа нынешняго месяца, в третьем часу ночи, обще с господином гражданским губернатором и кавалером Лопухиным, со многими ввереннаго вами полку офицерами, песенниками и гусарами, всего более ста человек, пришед к окнам его дому, все вдруг с барабанным боем, логиками и трещотками произвели необыкновенной и нечаянной на то время шум, упоминая притом, что таковыя ночныя гулянья безпокоющия обывателей и прежде сего нередко чинились, и просит имянно: „о таковом вашего превосходительства поступке изследовать и дерзновенность сию удержать, а тем совершенно облагодетельствовать не только его, но и всю тамошнюю обиженную вами публику“. Я не упоминая ныне о всей публике, в разсуждении что жалоба сия приносится одним, предписываю вам: во-первых увеселениями своими ни в какое время не причинять безпокойствия другим, воздерживая от сего, по долгу вашему, всегда и подчиненных вам, за коих вы, как за себя, ответствуете; а за сим имеете мне точное и обстоятельное, противу вышеписаннаго, прислать объяснение.

ГЛАВА 17

Флагманский линейный корабль слегка покачивался на мелководье Финского залива, но даже более сильное волнение не смогло бы помешать двум расположившимся в роскошной каюте джентльменам выпить чаю. Один, правда, боролся с тошнотой от морской болезни и с трудом скрывал эту борьбу, но держался в высшей степени достойно. Английский моряк — это, знаете ли, не профессия и не призвание, и даже не состояние души. Английский моряк — особая нация, венец творения Господа, всегда хранящего Англию. Так было, так есть, так будет. God, Save England!

Чаепитию не мешала далекая канонада — случись она ночью, не будет лучшей колыбельной просоленной ветрами всех морей душе. А если бы всевышний дал талант композитора, то гул каждого сражения стоило переложить на ноты и потом, длинными зимними вечерами, слушать их в исполнении камерного квартета. А самому сесть перед камином, укрыть ноги пледом, велеть зажечь свечи, раскурить длинную трубку с янтарным мундштуком и предаться воспоминаниям под херес и тревожный рокот струн. Битвы… музыка… поэзия… они похожи, недаром лучших в них венчают лавровым венком. Случайно ли?

— Кстати, о хересе! Как вы к нему относитесь, сэр Артур? Точнее сказать, к его вкусу?

— Более чем благосклонно, дорогой сэр Горацио! — откликнулся собеседник, пожилой мужчина с короткой, располагающей к апоплексии шеей и непомерно большим носом на красном лице. — Действия этого petite caporal в Испании не нанесли ущерба вашим подвалам?

— Его флот сам с энтузиазмом восполняет мои запасы.

— Весьма благоразумно с их стороны.

— Конечно. Степень благоразумия капитанов купеческих судов напрямую зависит от количества нацеленных на них пушек.

— Кроме…

— Да, вы правы, кроме этих чертовых русских. Они упрямы, как ослы.

— И опасны, как медведи!

— Я бы не был так пессимистичен и категоричен, сэр Артур. Слава русской армии как противника сильно преувеличена. Да, одержанные в прошлом победы… но над кем? Их противниками были турки да дикие персы!

— Но шведы? Но Пруссия?

— Когда это было? Даже не смешно.

— А французы? Наполеоновы генералы…

— Ах, оставьте! Какие генералы? Возомнившие о себе вчерашние булочники, аптекари и сапожники, еще недавно не знавшие, с какой стороны заряжается пистолет.

— Может быть, может быть… — с сомнением протянул краснолицый. — Но если русские разучились воевать, то что обозначают наши трехнедельные эволюции вблизи фортов Кронштадта, обошедшиеся в три фрегата и один линейный корабль? Пусть шведские, но тем не менее… Чьим неумением это можно объяснить?

Первый из собеседников совершенно непочтительно забросил ногу за ногу и подпер подбородок единственной рукой, поставив локоть на колено. Его лицо, бледное от природы, медленно налилось краской гнева. Впрочем, голос стал спокойнее и бесстрастнее:

— Это объясняется, сэр Артур, скверным командованием сухопутными силами, посланными взять русскую столицу. Именно взять, а не штурмовать, так как те несколько полков, оставшихся в Петербурге, нельзя считать серьезной силой, способной к сопротивлению. Благоприятнейший момент! Но что же мы видим?

— Вы меня обвиняете?

— Боже правый, конечно же, нет! Мы не в парламенте, поэтому я лишь отвечаю на ваш вопрос. Ответьте и вы — где сейчас двенадцать тысяч человек и примерно столько же шведов? Молчите?

— Они сражаются, сэр Горацио!

— Это все, что знает командующий десантом? Теперь второй вопрос — с кем они сражаются? По нашим сведениям, в городе не более десяти тысяч русских солдат.

— Но…

— Именно, сэр Артур!

Контр-адмирал Артур Филлип достал платок и промокнул пот. Черт побери, угораздило же на старости лет получить командование над сухопутными крысами!

— Я немедленно отправляюсь…

— К чему такая спешка? — Нельсон снова излучал радушие и любезность. — Мы же собирались выпить хересу, не правда ли?

Минька Нечихаев считал, что им несказанно повезло сегодня и из всех изб в Воронино аглицкий генерал выбрал именно его дом. Не совсем его, конечно, но отчим Касьян Нечихай так давно перестал быть чужим, что… Тут в Минькиных знаниях зиял изрядный пробел, потому что родного отца он не помнил, и сравнивать было не с кем.

А англичане… да оне почти как люди, вот ей-богу! Всего лишь из дому переселили в хлев, но самих пальцем не тронули. Даже бабку Евстолию, которая лет пять с печи не слезала, просто на улицу вынесли и с крыльца бросили. Могли ведь и зарубить, как зарубили соседей — дядьку Ивана с теткой Матреной. А эти добрые! Корову только зарезали… жалко. И курей всех поели в один присест.

В хлеву тихо и пусто. Пусто от того, что поросей тоже забрали. А тихо… Перепуганная Дашутка, младшая сестренка, против всякого обыкновения, не хнычет, только глазенками забавно хлопает да озирается непонятливо. Третье лето ей ишшо — глупая совсем. Самому-то Мишке опосля Троицы в аккурат десять стукнуло — мужик совсем, хотя и худосочный.

— Как же без коровы-то? — Мать перебирала побелевшими пальцами край передника. Вот-вот взвоет дурным бабьим голосом, начнет причитать так, что лучше бы умереть, но только не слышать.

— Цыц, дурища! — Обычно смирный и неразговорчивый Касьян отвесил жене хорошего леща. — Заткнись! Пойдем-ка, Михайло, потолкуем кое о чем.

Отчим с опаской выглянул из приоткрытой двери, остерегаясь чужих ушей. Хотя англичане человеческих языков не знали, но мало ли чего — береженого бог бережет. Во дворе никого, лишь у избы мается бездельем свирепого вида часовой с ружьем. У-у-у, иродово отродье!

— А не сходить ли тебе, Миша, за грибами?

— Куда? — удивился парнишка. — Сушь третью седьмицу стоит, какие же сейчас грибы?

— А ты на болотце вдоль Змеиного ручья посмотри.

Минька недоверчиво покачал головой и поскреб в затылке. Вот это да, сколько себя помнил, всегда запрещали туда ходить, а тут сам посылает!

— Боишься?

— Я? — Возмущение захлестнуло парнишку. — Да я, между прочим, уже два раза… ой!

— Бывал, значит? — Не вопрос, скорее утверждение. — Дашку с собой заберешь. Понял?

— Чего не понять-то? Заберу.

— И это, Миш… — Голос отчима дрогнул. — Удочки с собой еще захвати, мало ли, заночевать придется, хоть уклеек в Вороньей речке наловишь. Все не с пустым брюхом.

— Тута всего четыре версты.

— А я сказал — придется заночевать!

Уходили из деревни огородами — очень уж отчим просил не попадаться солдатам на глаза. Дашка, несмотря на малый возраст, терпеливо перенесла ползанье по огуречным грядкам, перелезание через плетень, даже когда в заросли крапивы попали, и то не заревела. Не зря Минька показал ее сберегаемого с самого Рождества леденцового петушка на палочке и посулил отдать целиком за хорошее поведение.

Прихваченное лукошко, будь оно неладно, мешало ползать и лазать, но там кусок хлеба, две репки и моток лесы из конского волоса. И величайшая для каждого мальчишки драгоценность — настоящий железный крючок. Не приведи господь иноземцам на глаза попасться — обыщут и отберут сразу же. И откуда нехристей привалило? Куда ни глянь, всюду они. И много-много! Сам Минька умел считать только до сотни, но этих сотен тут видимо-невидимо. Пять, а может, и все восемь. Кто-то прямо на костре ворованных поросей жарит, кто-то складывает на телеги связанных по ногам овец, иные просто сидят и гогочут, передавая друг дружке большие глиняные кружки. Не иначе, у кого-то брагу отняли.

Сразу за огородами нырнули в высокую рожь. Мишка поначалу опасался, вроде как барское то поле, но потом решил, что от барина не убудет, если они немного потопчут, и потянул за собой сестренку. Жалко хлеб, а куда деваться, ежели везде красные мундиры?

— Питуска давай! — Топнула босой пяткой и набрала полную грудь воздуха, готовясь зареветь в случае отказа.

Делать нечего, пришлось доставать из-за пазухи завернутую в чистую тряпицу сладость. Развернул, облизал со всех сторон, будто бы проверяя сохранность вкуса, и протянул:

— Держи! Только всего сразу не ешь.

— Пасяму?

— Сладкая будешь слишком — непременно козюля ужалит. Мы же на Змеиный ручей идем, знаешь?

— Да? — Девочка ненадолго задумалась, а потом решительно запихнула лакомство в рот. — Ты бойсой! Ты сех козюй убьесь!

Минька аж поперхнулся от таких слов и не нашелся, чего ответить. Петушка, конечно, очень жалко, но и выглядеть в глазах младшей сестры последним трусом тоже не хотелось. Подумаешь, гадюки! Да он этих гадюк одной левой! Вот только выломать прутик покрепче… и всех…

Мальчишка представил себя богатырем, срубающим Змею Горынычу сразу три головы. Нет, лучше четыре! И хвост заодно! Дашка с восторгом и восхищением смотрела, как прутик со свистом рассекал воздух — вот он сбивает наземь васильковые и ромашковые вражьи полчища, вносит опустошение в репейную орду, а по неприятельскому генералу-чертополоху бьет с такой силой, что того отбрасывает на несколько шагов.

И, кажется, будто земля дрожит и пыль клубится вдали — верный конь стучит копытами, спеша на помощь. Ну будет ужо врагу потеха!

— Кусна! — Дашка облизала большую деревянную ложку и отложила ее в сторону. — Паси бох!

Девчонка осоловела после непривычно сытной еды, но все равно с сожалением проводила взглядом уносимый котелок с недоеденной кашей. Глаза закрывались сами собой… клюнула носом… встрепенулась… И тут же завалилась набок, не в силах бороться с непреодолимым сном. Сидевший рядом пожилой дядька хмыкнул, улыбнулся чему-то своему и переложил ребенка на сложенную в несколько раз попону.

— Сестра?

— Ага, — ответил Минька, торопливо работая ложкой. — Младшая.

Вопросы вопросами, но съесть нужно все, что положили, иначе хозяева обидятся и не предложат добавки. Дядька-то вона какой сердитый! Хотя ни разу даже брови не нахмурил, но все остальные к нему и приближаться опасаются. А если подойдут, то непременно вытягиваются и называют вашим происходительством. Нерусский, наверное, с таким-то именем и прозвищем. Может, татарин? Набравшись храбрости, Мишка решился спросить об этом напрямую.

Дядька смеялся долго, пока торчащие в стороны усы не опустились вниз, намокнув от текущих по щекам слез. И чего такого смешного нашел?

— Ты что, малец, никогда гусар не видел?

— Ладно врать-то! — Каша кончилась, поэтому можно говорить начистоту. — Какие же вы гусары? У гусар мундиры в золотых узорах да кивера высокие с бляхами… а у вас?

— А что у нас? — «происходительство» сдвинул на ухо смушковую шапку с алым верхом, перекрещенную голубым шнуром, и стукнул кулаком по колену, обтянутому сукном блеклого зеленого цвета. — А у нас полевая форма Ахтырского полка, высочайше утвержденная самим императором Павлом Петровичем.

— Так ты гусар?

— Бери выше — целый генерал-майор.

— И сабля есть? — Косой быстрый взгляд на ножны. — Пока не покажешь, ни в жисть не поверю!

— Ну и хитрец! — генерал раскусил немудреную уловку и, вытащив оружие, протянул рукоятью вперед. — Держи.

— Навовсе? — ахнул Минька.

— Ну уж нет. Хотя… Иван Дмитриевич!

— Да, Ваше превосходительство! — гусар в точно таком же мундире возник буквально из ниоткуда.

— Иван Дмитриевич, — продолжил генерал, — вы не находите, что важные сведения о противнике, доставленные… э-э-э… Как там тебя?

— Нечихаи мы.

— Да! Сведения, доставленные Михаилом Нечихаевым, заслуживают определенной награды?

— Пожалуй, верно! Наградим прямо сейчас?

— Непременно!

У Мишки сперло дыхание, и мысли лихорадочно заметались в голове. Кабы гривенником пожаловали! Али пятиалтынным. И мамка не так будет по корове убиваться… Может, полтину дадут? Урожай собрать, так и зиму получится протянуть… Рубля бы хватило…

Награда разочаровала — тот, кого генерал назвал Иваном Дмитриевичем, ушел на минутку, потом вернулся и протянул мальчишке самый настоящий кинжал.

— Вот, владей! С турецкого янычара в бою взят, — гусар рассмеялся и похлопал Миньку по плечу. Но, вглядевшись в наполнившиеся слезами глаза, забеспокоился: — Али недоволен?

— Всем доволен, барин, спаси тя Хосподи!

— На меня смотри! Почему ревешь?

— Я не реву.

— Не ври командиру, гусар Нечихаев!

— Я… — Мальчишка хлюпнул носом, изо всех сил сдерживая рыдания. — Барин ножик все равно отберет, а у нас англичане корову зарезали…

— Вот оно что! — генерал переглянулся с Иваном Дмитриевичем. — А не тот ли это случай, господин подполковник?

— Вы имеете в виду государев приказ?

— Именно.

— Почему бы и нет? Гусар Нечихаев!

— А? Чево?

— Не «чево», а «я, Ваше Высокоблагородие»! Понятно?

— Ага. То исть — я!

— В полк пойдешь на службу?

— Когда, прям сейчас? А надолго?

— На всю жизнь, Миша, на всю жизнь. Корову матери купишь с первого жалованья. Вот завтра и купишь.

— Жалованье?

— И мундир.

— А Дашка?

— Девиц в гусары не берут.

— Жалко.

— Ну, ты согласен?

— Ага.

— Не ага…

— Ага, Ваше Высокоблагородие!

— Тьфу, да чтоб тебя!

Джон Смит не такое уж редкое имя в старой доброй Англии. Честно сказать, так вообще очень частое — в их роте восемь Смитов, из них пять Джонов. Иногда удавалось исхитриться и жалованье за двоих получить. Тут главное что? Главное — успеть его потратить до того, как ошибку обнаружат и начнут бить. Гады они все ползучие! Ладно бы просто били, а то еще пожалуются господину капитану… Ох и страшная штука — плетка из бегемотовой кожи.

Часовой поежился от неприятных воспоминаний и покосился в сторону костра, где его товарищи распивали туземное пиво со смешным названием braga. Они тоже гады. Жрут жареную свинину, веселятся, а ему наверняка оставят только обглоданные кости. Ублюдки!

— Джонни, малышка, лови! — Здоровенная мосолыжка больно стукнулась в поясницу. — Как тебе угощение?

— Засунь это угощение себе в задницу, придурок! — огрызнулся часовой и на всякий случай решил отойти подальше от костра.

Подумаешь, темнота! Зато ветер сносит заманчивые запахи, и у пирующих мерзавцев не будет искушения бросить еще чем-нибудь. Вот же ослы валлийские! Ну ничего, и без них есть чем утешиться.

В потайном кармане, пришитом предусмотрительным Джоном, приятно булькал настоящий ямайский ром. Собственно, булькал не сам по себе, а залитый в замечательную, украденную у лейтенанта Пемброука, фляжку. А эти бараны пусть лакают отвратительное пойло.

— Хорошо-то как, — часовой улыбнулся и, запрокинув голову, присосался к горлышку.

Он так и умер на пике блаженства, когда испачканные навозом деревянные вилы воткнулись под подбородок. И не успел ничего почувствовать, захлебнувшись смешанной с ромом кровью.

— Куды яво, Касьян? — Метнувшаяся из темноты серая тень подхватила падающего солдата. — Ружье забирать?

— Ну дык… А этого в канаве притопи.

— Чижолый хряк.

— Митяй, помоги отцу. — Еще одна тень возникла рядом. — Со страху икаешь? Ежели англичанку взбулгачишь — сам прибью.

— Мы ж тихохонько.

Касьян Нечихай прислушался. Нет, сопения и натужного пыхтения соседей, кроме него, никто не слышит — солдаты у костра затянули песню. Но сильно глотки не дерут, поют вполголоса, видимо, опасаются разбудить генерала. Это они правильно — большому начальству отдых требуется, так что пусть спит до петухов. До красных петухов!

Избу было жалко. Но для того, чтобы поджарить храпящую там красную носатую харю, можно не только избу, можно жизнь отдать. Да и какая теперь жизнь… Он судорожно сжал кулаки и попытался отогнать от себя память о сегодняшнем дне… страшном и проклятом дне. Ладно, детей успел спровадить…

Все началось с того, что заглянувший в хлев англичанин споткнулся о лежащую на расстеленной соломе бабку Евстолию. Не столько споткнулся, сколько перепугался, не разобрав в полутьме, и сорвал злость, ткнув старухе штыком в живот. А потом… потом, когда Настасья завизжала и рванулась к матери, пырнул и ее. Касьян схватил подвернувшийся под руку кол, но добраться до гада не смог — скрутили вбежавшие на шум солдаты. Лучше бы тоже убили… Нет, держали вчетвером, пока остальные с восторженными воплями гоняли пинками по двору отрубленную голову. А появившийся на крылечке генерал хлопал себя по ляжкам и кричал что-то одобрительное.

Впрочем, забава быстро прискучила — что толку от мертвой головы, когда есть живой туземец, похожий на злого дикого зверя? Тут повезло… кто-то слишком ретивый так треснул прикладом по затылку… Бросили возле хлева… Оклемался уже в темноте, отполз осторожно и, спотыкаясь на каждом шагу, смог добраться до соседей.

— Дальше-то как? — В голосе Полушкина-старшего — страх и надежда. Касьянову Настасью просто и быстро убили, его же жену вместе с дочкой… эх…

— Пошли. Горшок захватил? А Митяй где?

— Тута я, — откликнулся младший. — Куды же мне теперя деваться?

— Ну так пошевеливайся.

Во дворе такая же темень, но если ходил здесь много лет, то ноги сами донесут до нужного места. Скрипнула дверь сарая, легкий шелест сена, осторожные шаги.

— Митька, давай мешок.

Где-то у крыльца должен стоять еще один часовой. Ага, как бы не так, стоять… Он сидит на ступеньке, положил ружье на колени и, свесив голову, похрапывает. Умаялся, бедолага. Ну ничего, есть хорошее средство от усталости, все как рукой снимет. Шаг вперед… Не пошевелится ли? Нет, вроде спит. Еще шаг… Резные перильца мешают подобраться сзади. Последний…

Англичанин будто почувствовал что-то — встрепенулся, хотел подняться и полной грудью хватил табачного крошева из наброшенного на голову мешка.

— С-с-сука, — шипел Касьян, стягивая тонкие шнурки завязок. — Петюха, ноги ему прижми.

Полушкин-старший послушно ухватил бьющегося часового и держал, пока тот не дернулся в последний раз. Потом прошептал дрожащими губами:

— Ты где так душегубству навострился?

— Душегубству? Может, мы как раз свои души и спасаем… И бабы наши на том свете за нас словечко замолвят.

— И все же?

— Много будешь знать — скоро состаришься, — хмыкнул Нечихай. — Всезнайки долго не живут, понял?

— Чего не понять-то? — Сосед отпустил ноги англичанина. — Митяй, сено тащи.

— Тута уже. — Парень сунул отцу охапку. — Запаливаем?

— Давай! — Касьян поудобнее перехватил вилы, дожидавшиеся хозяина воткнутыми в землю. — Высыпай угли, и мотайте отседова.

— А как же…

— Один управлюсь. Мотайте, говорю.

Минька гордился собой. Как же, настоящий гусар на настоящем боевом коне! И кинжал, который из-за размеров больше похож на меч-кладенец из бабушкиных сказок. И даже седло! Это не охлюпкой в ночное гонять, это вещь дорогая и серьезная. Единственно плохо — маленьких сапог в полку не нашлось, а что за гусар босиком? Но его высокоблагородие сказал, будто бы доломан с лаптями вовсе не смотрится, поэтому лучше посверкать голыми пятками, чем людей смешить. А каких людей-то? И нету никого, ночь на дворе, не увидит никто. Новолуние нонеча, хоть глаз выколи.

Но все равно у мальчишки внутри оставалось ощущение какой-то неправильности происходящего, а вот какой именно, он не понимал. Поерзал, приноравливаясь к шагу неторопливо идущей кобылы, и повертел головой, отыскивая Ивана Дмитриевича. Да разве углядишь? Так и пришлось спрашивать у ближайшего гусара:

— Дяденька, а мы почему не скачем?

— А что же, по-твоему, сейчас делаем? Или галопом нестись?

— Ну, не знаю… Вроде в атаку идем.

— Из-за этого коням ноги ломать? У тебя, Минька, этих атак еще столько в жизни будет… — гусар не договорил. — Горит что-то!

Документ 18

«Бьет челом Государю милостивцу своему свет Петру Денисычу крестьянишко его Васька Храмой: волею Божею женишка у меня на прошлый Петров день от родов померла, а после ее никаво ни осталось; и я сирота твой ныне не женат, а в чужих барщинах не дают, за вывод прошают рубли по три за девку; и ты пожалуй меня крестьянишку тваво, есть в твоем Волховском Государевом поместье в деревне Кривчее девка Дашка Картавая и ты пожалуй меня Государь мой Петра Денисыч сироту тваво Ваську Храмова, ослобони меня на той девке жениться. Дазволь. А Фролка Картавый, отец ейной девки Дашки, землю сваю савсем пакинул, могуты его пахать не стало и он Фролка и с девкою своею хочет сказывают брести из тваво Государева поместья прочь куды глаза глядят. А коли не дазволишь, милостивец Петр Денисыч, то пайду в Государевы штрафны баталионы».

«России с прочими державами не должно иметь иных связей, кроме торговых. Переменяющаяся столь часто обстоятельства могут рождать и новыя сношения, и новыя связи (Замечание императора Павла: „Святая истина!“); но все сие может быть случайно временно и без обязательства хранить ненарушимо до положеннаго срока заключенный союз министрами, кои часто поставляют подарки свыше благосостояния Отечества, славы государей своих и святости их слова. (Замечание императора Павла: „Деньги — вещь великая!“) Истинныя выгоды России всегда почти предавались забвению, и вот неоспоримыя сему доказательства: в Тридцатилетнюю, Семилетнюю и нынешнюю восьмилетнюю войны все Европейския державы подвержены были опасности неоднократно лишиться — иныя части, а другия всех их владений, Россия же никогда ничего; но совсем тем во всех ея трактатах с иностранными державами она принимала на себя всегда обязанности помогать или войсками, или деньгами, а часто и ручательство их владений.

Во всегдашнее время политика и цель мудрых, простых, благотворительных, равно и злых государей была та, чтоб увеличивать силы свои на счет соседей: верный и единственный способ держать в страхе сильных и охранять малых».

Из «Записок графа Ф. В. Ростопчина». Издательство князя Куракина в Берлине, улица Михаила Нечихаева, д. 22. Год издания 1903.

ГЛАВА 18

— Помилуйте, зачем же вам пушки? Если я не ошибаюсь, вы командуете гусарами, а не артиллеристами. Не так ли?

Генерал-майор Борчугов насупился и грозно поглядел на сидящего в вольной позе полковника Бенкендорфа, задавшего щекотливый вопрос. Гвардеец молод, но уже наглец! Да каков наглец! Именно его люди самым хамским образом увели у ахтырцев из-под носа три вражеские батареи, втихомолку вырезав вражеских часовых. Можно сказать, из рук вырвали вещественное доказательство победы. Будто бы без них не справились… И что теперь государю предъявлять, пленных? Так ведь их нет почти, а знамя английского полка сгорело в пожаре вместе с контр-адмиралом Артуром Филлипом.

— Александр Христофорович, но хоть на половину орудий я могу рассчитывать?

— Четыре штуки отдам.

— Побойтесь Бога! Шесть…

— Куда вам столько? Впрочем, если произвести обмен на ружья в той же пропорции… Они все равно не кавалерийского образца. Согласны?

— Хм… — Генерал задумался. Казна платит за каждое добытое в бою ружье по полтора рубля, а неповрежденные пушки идут по две сотни. Что-то здесь неладно — полковник предлагает сделку в ущерб себе? Темнит Александр Христофорович, ой темнит!

— Ну так что же, Иван Андреевич? — продолжал настаивать Бенкендорф.

И Борчугов сдался. Он не надеялся получить с хитрого гвардейца даже поломанной шпаги и спорил исключительно на всякий случай. А вот поди же…

— Согласен!

Скрипнула дверь — почему-то в крестьянских избах они всегда скрипучие, и явившийся гусар доложил:

— Еще семнадцать рыл привели, Ваше превосходительство.

— Неужели подполковник Бердяга сам не решит этот вопрос? — скривился Иван Андреевич. — Господи, ну как же надоели!

Есть отчего быть недовольну — толком не спавши, а тут еще крестьяне то и дело приводят пойманных англичан. Откуда столько набралось? И каждый непременно хочет получить причитающуюся награду из генеральских рук. Офицер — полтина, унтер — гривенник, простой солдат — алтын. Оружие оплачивалось отдельно, но тоже недорого. Мизерность сумм местные жители компенсировали тем, что пленных волокли в одном исподнем, а самые жадные — без оного.

— Ладно, сейчас иду.

Во дворе генеральскому взору предстала удивительная картина — Иван Дмитриевич колотился лбом в стену сарая и что-то неразборчиво причитал. Неужели опять пьян? Такого за подполковником давно не наблюдалось, как раз с государева указа о разжаловании из полковников.

— Что с вами?

— Лучше не спрашивайте, Иван Андреевич!

— И все же я требую объяснений!

Бердяга на мгновение отвлекся, истерически заржал, вытер текущие по лицу слезы и вернулся к прежнему занятию. Правда, в промежутках между ударами постарался пояснить:

— Они! Жулики! Прохиндеи! Прохвосты! Ой, помру со смеху!

— Помереть мы все успеем, — философски заметил вышедший вслед за генералом Бенкендорф. — А вот повеселиться можем и опоздать.

Но Борчугову объяснения уже не требовались, он с интересом рассматривал стоящих посреди двора пленников. Высокий, заросший бородой до самых глаз мужик с помощью дубины попытался придать своим подопечным какое-то подобие строя, но, увидев тщетность усилий, махнул рукой.

— Извольте, значитца, принять, Ваше превосходительство! Первостатейный товар, ахвицеры все до единого!

— Вот как? И давно ли поймал?

— Нонеча утром. Как огурчики с грядки — свеженькие!

— Да? — Иван Андреевич выдернул из жиденькой толпы худосочного мужичонку и обратился к Бенкендорфу: — Как вы думаете, господин полковник, такое в английской армии часто встречается?

— Веянья моды порой бывают столь причудливы…

— Помилуйте, Александр Христофорович, какая мода может заставить англичанина отрастить пейсы?

— А вдруг это маскирующийся шпион?

— Кто шпион? Я шпион? — неожиданно заговорил пленный. — Вы таки можете спросить любого, и этот любой за несколько копеек подтвердит — Исаак никогда не был шпионом! Если хотите знать, я с детства терпеть не могу англичан! Или Ваше превосходительство желает, чтобы я их любил? Исаак всегда готов сделать приятное хорошему человеку. Пуркуа бы не па, как говорил дядя Соломон, и надо признаться, что он таки прав.

— Молчать! — Борчугов решительно пресек словесный… хм… поток. — Каким образом ты здесь оказался?

Но тут вмешался бородатый крестьянин, до этого молча бледнеющий лицом. Он упал на колени и попытался обнять генеральские сапоги:

— Не велите казнить, Ваша Сиятельная Светлость! Бес попутал! — Кривой волосатый палец указал на скромно стоящего Исаака: — Вот этот бес!

— Ай, не смеши меня, Федор. Как тебе не стыдно обвинять человека, за малую толику согласившегося помочь твоим голодным детям? Будущим детям, но тем не менее…

— Половинную долю ты называешь малой?

— Жадность — грех!

— Уж не ты ли меня грехам учить будешь?

— А ну, обоим заткнуться и говорить по очереди!

Результатом вмешательства полковника стала некоторая ясность происходящего. Да что там ясность, целый заговор открылся! Оказалось, что присутствующий здесь некий Исаак вместе с крестьянином Федором Косым решил поставить ловлю разбежавшихся из деревни Воронино английских солдат на широкую ногу. Чуть ли не на промышленную основу, так сказать. Но супостаты быстро закончились — немногим удалось избегнуть гусарских сабель, и дело захирело, едва начавшись. Но если остался спрос, то пытливый ум всегда изобретет способ и найдет достойное предложение!

Нашли… Из семидесяти двух приведенных предприимчивой парочкой пленников половина оказалась не понимающими русского языка чухонцами, остальные — немцы и французы. Среди последних шесть парикмахеров, четыре гувернера из ближайших поместий, учитель танцев, управляющий имением князя Шаховского, а также булочник, собиравшийся посетить родственников в Митаве, но перехваченный на почтовой станции.

— Они еще персидского купца предлагали, — подполковник Бердяга наконец-то справился с веселой истерикой. — А у того бородища до пупа и в красный цвет покрашена!

— Повешу мерзавцев! — рассвирепел генерал-майор, живо представивший, какое впечатление в столице произведет рассказ о подобной конфузии. Если за невинную шутку в Калуге государь разжаловал из шефов полка в командиры, то в этом случае вообще в шуты определит. — Веревки несите!

— Подождите, Иван Андреевич! — Бенкендорф повысил голос, привлекая внимание разгневанного генерала. — Вдруг мы неправильно поняли намеренья этих милейших людей?

— Что здесь непонятного?

— Но как же? — Александр Христофорович показал на затаивших дыхание злоумышленников. — Посмотрите на их честные лица!

— Рожи…

— Пусть рожи. Но там легко читается искреннее желание послужить государю и Отечеству в штрафных батальонах. Более того, я уверен, что и деньги им были нужны исключительно для приобретения ружей и амуниции. Подумайте, Иван Андреевич, откуда штафиркам знать о казенном обмундировании и вооружении?

— Вы считаете…

— Несомненно.

— А они…

— Они онемели от восторга и от быстрого исполнения заветной мечты. Разве что… разве что просят подарить им по небольшому куску веревки. На память, так сказать… Не так ли, господа штраф-баталлионцы?

Федор с Исааком одновременно кивнули — большей синхронности и перед зеркалом не добиться.

Генерал справедливо решил, что раз уж гвардейский полковник занялся судьбой прохиндеев, то его может заинтересовать и другой вопрос:

— Александр Христофорович, я тут краем уха слышал о… хм… как бы выразиться… о довольно своеобразном отношении императора к пленным.

— Есть такое, а что?

— Не могли бы вы оказать любезность и… э-э-э…

— Забрать англичан?

— Да!

— А сами? Государь ясно дал понять — любой иностранец, вступивший на русскую землю с оружием в руках, должен быть уничтожен. Исключение составляют только сдавшиеся добровольно!

— Позвольте, Александр Христофорович, но эти тоже сдались сами.

— После того, как весь полк был уничтожен?

— Ну и что? Не вижу разницы.

— А вы спросите у государя Павла Петровича, потерявшего двух сыновей в этой, заметьте, необъявленной войне… Да, спросите — есть ли разница? Или, если желаете, ответ можно найти ближе.

— Где?

— Хотя бы у него! — полковник указал на пробегавшего по двору Миньку Нечихаева. — Его отца так и не нашли?

— Нашли… — буркнул Борчугов и отвернулся. — Только ему не сказали… изрублен страшно.

— А вы говорите.

— Да, говорю! — произнес генерал с вызовом в голосе. — То, что у мальчика погибли родители, ровным счетом ничего не меняет. Императорским распоряжением мой полк обязан принять на воспитание пятьдесят сирот, но это не значит, что я должен вырастить из них палачей!

— Под последними, надо полагать, вы подразумеваете мою дивизию, господин генерал-майор? Хотите остаться с чистыми руками и незапятнанной репутацией? Не получится!

— Я бы попросил, господин полковник…

— Павел Петрович прав — высокоморальные чистоплюи погубят страну с не меньшим успехом, чем политические проститутки.

— Привыкай, Миша…

— К чему привыкать-то, Иван Андреевич? — воспитанник получил разрешение в неофициальной обстановке обходиться без чинов, чем с охотой пользовался.

— Мир меняется, и по обыкновенной своей привычке в худшую сторону. — Борчугов потянулся к штофу. — А привыкать нужно к тому, что завтра он станет еще хуже.

Мишка пожал плечами, ничего не понимая. О каком ухудшении говорит командир полка, если жизнь стремительно улучшается прямо на глазах? Вот кто он был еще два дня назад? Никто, конопатый недомерок, которому рупь цена в базарный день. А нонеча? Обут в настоящие сапоги, одет в ушитый по фигуре мундир! Парадный, правда, но подполковник Бердяга объяснил — до присяги государю о ином мечтать бесполезно. Но даже этого хватило, чтобы увидевшие Миньку соседи снимали шапки и величали Михаилом Касьяновичем. Тем более приятно слышать сие не от крепостных, а от крестьян вольных — полковник Бенкендорф своими полномочиями объявил деревню Воронино государственной собственностью. А Федора и Митьку Полушкиных наградил полусотней десятин из земель князя Шаховского. И дабы поименованный князь не явил претензию, выдал крепчайшую бумагу, позволяющую свободным землепашцам жаловаться прямиком канцлеру графу Ростопчину.

Не-е-е… что-то чудит Его превосходительство! Жить стало лучше, жить стало веселей. А что англичашек повесили, так туда им, ворам, и дорога! Мамку убили, отчима убили, бабку Евстолию убили… Спаси, Господи, государя Павла Петровича!

— Не понимаешь ты меня, Миша, — продолжал Иван Андреевич. — Тебе война кажется игрой… Да, так оно и было… выигранные битвы, выигранные кампании… Мы шли в бой, как на парад! Развернутые знамена, барабанная дробь, флейты, ровные ряды, яркие мундиры! А что видим сейчас?

— Что? — Минька опять ничего не понял, но на всякий случай решил поддержать беседу.

— А сейчас приходим к тому, что любая война превращается в бойню. Все в ней подчинено единственной цели — убить противника. Нет, не противника — врага. Уже нет никаких правил, никаких приличий… Да чего объяснять, сам когда-нибудь поймешь. Ладно, хватит о грустном. Давай, Миша, выпьем!

— Я же не пью, Иван Андреевич.

— Это правильно, — одобрил Борчугов и попытался встать. — Эх, ноги не держат.

— Ложились бы почивать, Ваше превосходительство.

— Вечным сном? — генерал захихикал и погрозил пальцем: — Уж не читаешь ли мои мысли? Ты колдун?

— Я?

— Ты! Докажи, что не так!

— Вот истинный крест!

— Не-е-е, такие доказательства не считаются. Водки мне еще принеси.

— Это я мигом, Иван Андреевич.

— Мигом не нужно. И это… Миша… ты не торопись…

Выскочившего из избы Миньку перехватил карауливший у крыльца подполковник Бердяга:

— Гусар Нечихаев!

— Я, Ваше высокоблагородие!

— Поди сюда. — Иван Дмитриевич указал мальчишке на лежавшее у хлева бревно. — Присаживайся, разговор есть.

Внутри у Миньки все похолодело — точно так отчим отзывал в сторону для разговора, а потом отослал подальше от опасности. Неужели и сейчас?

— Я никуда из полка не уйду!

— Тебя разве кто гонит? — удивился Бердяга. — Иван Андреевич за водкой послал?

— Ага! Только не сказал, в котором месте ее взять.

— Сейчас найдем, не переживай. Только вот что, гусар Нечихаев… ты бы пистолеты у него забрал, а?

— У кого?

— Ну не у меня же!

— А-а-а, понятно. А зачем?

— Ну, мало ли что. У нас вон почти все офицеры рапорта об отставке написали, а если еще без командира останемся…

— Как это об отставке?

— Да вот так! Приказ, мол, выполнили, а далее дворянская честь не дозволяет!

— А вы, Иван Дмитриевич?

— А я, Миша, из казаков родом, у нас честь в службе царю и Отечеству, а не в лыцарских доблестях. От лукавого они. Так пистолеты заберешь?

— Заберу!

— Пфе, господа! — Корнет Сысоев демонстративно швырнул саблю на стол. — Я не знаю, чем руководствовался Иван Андреевич, отдавая столь бесчеловечный приказ, но отныне не желаю более служить в опозорившем себя полку! Вот так!

— Браво, Митенька! — Рядом с первой саблей грохнулась еще одна. — Мы офицеры, а не палачи!

— Потише, господа, — подполковник Бердяга кивнул в сторону печки. — Своими воплями вы разбудите ребенка.

Предупреждение запоздало — сдвинулась занавеска, и показалось заспанное детское лицо. Дашка оглядела собравшихся офицеров и строго спросила:

— А де мамка?

— Она скоро вернется, — натянуто улыбнулся Иван Дмитриевич. — Ты поспи еще немного, и мама придет.

— Не пидет — глисяне мамку вбили. И тятьку вбили. И бабуску вбили. А де Мися? Тозе вбили?

— Здесь он! — Бердяга обрадовался поводу сменить тему разговора. — Миша сейчас придет.

— Мися пидет! — согласилась Дашка. — Он глисян плогонит?

— Обязательно прогонит. Их непременно нужно прогнать.

— Глисяне плохие… Мися глисян вбьет?

— Ну, конечно же.

— А вы?

Тишина… чей-то вздох, напоминающий стон… Почему-то очень больно смотреть в требовательные глаза ребенка.

— Господин подполковник.

— Слушаю вас, корнет.

— Порвите, пожалуйста, мое прошение об отставке… — и уже во весь голос: — Мы их прогоним! Веришь? Обязательно прогоним! И еще будем вальсировать на твоей свадьбе!

Разве можно верить гусарам, когда они что-то обещают девушкам? Обманул и этот — штаб-ротмистр Ахтырского гусарского полка Дмитрий Сысоев погиб в безумной рубке под Прагой ровно через пять лет. Иван Дмитриевич тоже не выполнил данного Дашке слова — генерал-лейтенант Бердяга убит австрийской пулей при штурме Вены в тот же год.

А свадьба… свадьба была! И старый фельдмаршал Борчугов танцевал обещанный вальс, поскрипывая протезом, а потом пил цимлянское, роняя слезы в бокал. Героям можно плакать! Тем более от счастья, тем более в день, когда идет под венец приемная дочь!

Документ 19

ГЛАВА 19

— Павел, мы должны что-то предпринять!

— Конечно, дорогая. У тебя есть какие-то предложения?

— Нет! Но ты обязан сделать хоть что-нибудь!

Женская логика… Знаю их на сто сорок лет вперед и не нахожу разницы. Сделай, и все тут! Хоть тресни, хоть взорвись наподобие реактивного снаряда. Стоп… снаряда? Вдали над крышами взлетела сигнальная ракета и, оставляя дымный след, по широкой дуге упала вниз. Наши?

— Наши, Ваше Императорское Величество! — оживились егеря конвоя. — Кулибинские винтовки тявкают!

— Хосю к насым! — малолетний великий князь выхватил деревянную шпагу.

— Куда собрался? — Еле успел ухватить отпрыска за ухо. — Рано тебе еще воевать.

— А я хосю! — заупрямился Николай.

— Прапорщик!

— Слушаю, Ваше Императорское Величество!

— Выдели половину людей в конвой Ее Императорскому Величеству и этому вот герою.

— Павел! — возмутилась Мария Федоровна. — Ты не должен…

— Молчать!

— А-а-а…

— Не пререкаться! Значит, так, прапорщик, отвезешь их в Шлиссельбург… Головой отвечаешь, понял? И сидеть там, как мышь под веником! Справишься — быть тебе поручиком!

Офицер, произведенный из фельдфебелей на пятый день умопомрачительной гонки из Нижнего Новгорода в Петербург, задохнулся от восторга. В свете открывшейся перспективы он не только увезет императрицу в крепость, но и сам единолично отобьет все приступы, буде таковые случатся. Орел! Самый натуральный орел! И чего меня Аракчеев дворянскими бунтами пугает? Вот живой пример — человек из захудалых помещиков, а дали ему надежду, и… горы свернет! И абсолютно плевать на то, что крестьяне из имения в армию уйдут или вольную получат. Все четверо.

— Давай, голубчик, пошевеливайся!

— Дурак ты, твое величество, как есть дурак! Ну разве так можно?

— Ефимыч, заткнись, а? Шей быстрее.

— А я чего делаю? — егерь бормочет невнятно, потому что держит во рту надерганные из моей рубашки шелковые нитки. — Сейчас больно будет.

— Знаю.

— Знает он… Станет невтерпеж — можешь орать. Но молча!

— Это как?

— Кверху каком!

Никакого почтения у паразита к государевой персоне. Или нарочитой грубостью подбадривает, чтобы злость придавала силы? А чего злиться-то? И не злюсь вовсе, если сам дурак. Кто просил соваться туда, куда ни один барбос хрен не совал? И людей за собой потащил. Теперь вот пожинаю плоды. У-у-у… больно! Сейчас бы граммов четыреста для наркоза принять. Но нету.

— Терпи-терпи, — приговаривает Ефимыч, ковыряясь в моем боку кривой иголкой. — На хорошем кобеле быстро заживет.

— А ты не завидуй.

— Такому делу не грех и позавидовать.

— Я про рану.

— Так и я про нее!

Старый солдат смеется. Хотя какой же он старый? Скачет так, что молодые обзавидуются. Или не обзавидуются… Некому больше — из четверых сопровождающих меня егерей только Ефимыч и остался жив.

Не повезло, да. Попали даже не между молотом и наковальней, а между двумя наковальнями, по которым с обратной стороны непрерывно бьют, бьют и бьют. Два шведских полка, вернее то, что от них осталось, в беспорядке отступали навстречу друг другу. И надо же такому случиться — мы выскочили на перекресток ровно в тот момент, когда там показался первый неприятельский солдат. И если бы один.

Хваленые пистолеты знаменитого американского мастера (с сегодняшнего дня американцев тоже не люблю) дали осечку, причем одновременно. А швед, недолго думавши, засадил штыком прямо мне в брюхо. Точнее, хотел засадить, но то ли споткнулся, то ли поскользнулся и в результате этого пробороздил бок почти до левой лопатки. Супостата застрелили егеря, а Ефимыч схватил за шиворот истекающее кровью величество и прыгнул в канал, и без того забитый раздувшимися покойниками. Жуть!

— Ну ты долго еще? — Мучитель не отвечает, занятый хирургической операцией. — Слушай, Ефимыч, а тухлятина из воды в рану не попала?

— Не боись, — обнадежил солдат. — Вернейшее средство есть, даже антонов огонь останавливает. Хм… иногда.

— Так это оно французским сыром воняет?

— Зачем сыром? Обычная просушенная и перетертая плесень из-под банного пола. Земляк из Галицкого полка посоветовал. Не, таперича из Лукояновского… или Волынского? Тьфу! Полк один, а названия каждый месяц разные.

Ефимыч не зря плюется — я и сам запутался в постоянных переименованиях. Зато в Лондоне и Париже наверняка сломали голову, пытаясь объяснить четырехкратное увеличение численности русской армии.

— Ну вот и все! — Солдат вытер руки остатками моей рубашки. — Сейчас еще перевяжем.

— Подштанники снимать?

— Полотно есть чистое. И вот это! — Вытащил из-за голенища плоскую фляжку, подбросил ее и засунул обратно. — Обезболивающее попозже.

— Что же ты, ирод, раньше молчал?

— А оно мне надо, пьяного тебя ворочать?

— В Сибирь сошлю.

— Ну и сошлешь, — согласился Ефимыч. — Чай, там тоже люди живут.

Вот так вот! Пугаешь-пугаешь человека, а он все никак не пугается. И дело даже не в том, что такой бесстрашный, — просто не чувствует за собой каких-либо прегрешений. Чисто Серафим шестикрылый! А кажущаяся грубость и не грубость вовсе, а, напротив, высшая степень доверия. К царю, как и к Богу, на Руси на «вы» не обращаются. То есть обращаются, конечно, но ощущается в этом какая-то искусственность, привнесенная чуждой культурой. Не от души идут все официальные величания.

— А одежку придется выкинуть. — Старый солдат закончил мотать бинты и отпихнул ногой мешающий кафтан. — И красный цвет нонеча не в моде — живо пулю схлопочешь. Погоди-ка…

Достал из ранца гимнастерку, еще не получившую таковое название, а именовавшуюся попросту «павловской рубахой».

— Спасибо, Ефимыч.

Тот неожиданно смутился и вместо ответа сунул флягу. Ладно, не хочет принимать устную благодарность, получит ее письменным указом. Что там у нас полагается за спасение жизни государя императора?

— Помоги.

Общими усилиями кое-как натягивает через голову тесную гимнастерку, которая тут же намокает от проступившей сквозь бинты крови. А фляжку так и не выпустил? Ну-ка… хорошо пошла! Еще глоточек…

— Будешь?

— Никак нет, Ваше Императорское Величество! Субординация не дозволяет!

Вот оно что! Я же опять в мундире, значит, уже не раненый боевой товарищ, а строгий командир, каковому невместно распивать водку с подчиненными. Тьфу! Наизобретал тут философских теорий… отец народа, понимаешь. Дурак ты, Павел Петрович. В смысле, я дурак.

— И охота тебе, мсье Теодор, так себя мучить? — Красногвардеец Иван Лопухин отвлекся от чистки винтовки и насмешливо посмотрел на Федора Толстого, с самой страдальческой миной пытающегося соскоблить недельную щетину тупой бритвой. — Горло только не перережь, а то горничные шибко ругаться будут.

— А это он, Ваня, твоей сестрице пытается понравиться, — вмешался карауливший у окна капитан Тучков. — Ты бы видел его глаза во время перевязки!

— Все было не так, Александр Андреевич! — покраснел Толстой.

— Не так? — Лопухин в задумчивости почесал кончик носа. — Сегодня руку перевязывала, завтра… Знаешь что, друг Федор… об одном прошу — постарайся, чтобы в моем доме тебя не ранили в задницу.

— Как тебя — в моем?

— Да, но я же не пытался привлечь к осмотру юных девиц.

— Зато пожар устроил.

— Фи, Теодор, какой ты грубый! Кто виноват, что там две роты шотландцев на ночлег расположились? Тем более кое-кто вовсе не возражал против поджога.

— Матушке этот дом всегда казался слишком вульгарным. — Толстой отложил бритву и скептически осмотрел отражение в зеркале. — Ваня, ваше сиятельное семейство намерено уморить голодом защитников Отечества?

— Берегите фигуру, mon cher ami Теодор! — хмыкнул Лопухин. — Да не переживай, сейчас узнаю.

Он повесил винтовку на плечо, охнул от неловкого движения и вышел из залы, чуть припадая на правую ногу, раненную в самой что ни на есть верхней ее части. Война войной, но и про плотный ужин забывать не стоит — одной ратной славой сыт не будешь.

— Насчет вина распорядись! — крикнул вслед отец Николай.

— Мне казалось, вы коньяк предпочитаете, батюшка, — заметил Тучков.

— Вообще-то водку, но в ваших дворцах к какой только гадости не приучишься. Блудницы вавилонские, прости господи!

Бывший штрафной батальон, а ныне Красная гвардия, вот уже две недели как уподобился цыганскому табору и кочевал по Санкт-Петербургу. В правильные бои не вступали, предпочитая действовать из засад, стрелять в спину, уничтожать с дальнего расстояния неприятельских офицеров и артиллеристов. Нельзя сказать, что эта тактика сразу пришлась всем по душе — пагубное заблуждение о правилах благородной войны слишком глубоко пустило корни. Пришлось выкорчевывать подручными средствами.

Не понадобилось ничего придумывать и произносить пламенные речи — отец Николай просто привел красногвардейцев в церковь, в которой пытались укрыться от англичан смольнянские воспитанницы. И более никаких вопросов ни у кого не появлялось.

— Господа, прошу к столу! — Лопухин появился в сопровождении лакея, вооруженного сразу двумя старинными фузеями. — За обстановкой на улице присмотрят и без нас.

— Не извольте беспокоиться, в лучшем виде сделаю! — От энергичных кивков напудренный парик съехал добровольцу на нос. — А где тут нужно нажимать, чтобы стрельнуло?

Поужинать так и не успели. Едва только начали рассаживаться за столом, как из покинутой залы послышался оглушительный грохот выстрела. За ним, почти сразу же, второй. Капитан Тучков подхватил винтовку, небрежно брошенную было на диван у камина, и первым выскочил из столовой.

— Что происходит?

— Там! — лакей дрожащей рукой показал за окно.

— Вот, гады! — Отец Николай, отпихнувший незадачливого часового, выглянул и тут же убрал голову. — В соседнем доме кого-то из наших прижали. Как вчера…

Вчера не успели прийти на помощь вовремя — шведы успели перебить оборонявшихся в аптеке ополченцев, большинство из которых были ранены и практически безоружны. Но на этот раз защитники отстреливались, правда, редко и как-то неуверенно. Сейчас англичане заберутся в окна с противоположной стороны и…

— Выручим, братцы? Вперед!

— Вниз, — поправил отец Николай.

— Вниз, — согласился Тучков. — Но все равно — вперед!

Уже на улице красногвардеец Федор Толстой оглянулся — прелестнейшая Лизавета Михайловна, младшая сестра Ивана Лопухина, стояла у раскрытого окошка и махала вослед платочком. Именно ему, и никому другому! Благословляет на подвиг во имя… Во имя чего? Какая разница, главное, что благословляет. И этот подвиг можно совершить прямо под взглядом милых глаз.

— Уе… ура! — Федор заставил себя проглотить привычный, но донельзя неприличный воинственный клич и поднял к плечу винтовку.

Бабах! С пятидесяти шагов мудрено промахнуться даже при стрельбе стоя — один из англичан, ломавших двери вывороченным из мостовой фонарным столбом, получил пулю чуть пониже поясницы. Следующий патрон… осечка! Ах так?

А в оставленном красногвардейцами доме пожилая, лет тридцати пяти, дама пыталась оттащить дочь от окна:

— Лиза, немедленно отойди, это опасно! Там же стреляют!

— Мама, нынче в Петербурге везде стреляют! — сопротивлялась Лизавета Михайловна. — Ты только посмотри, какой он мужественный!

Дарья Алексеевна Лопухина не удержалась и бросила взгляд на кипевшую внизу рукопашную схватку. Бросила и не смогла уже оторвать, так и застыла, сжав подоконник побелевшими пальцами.

— Да, Лизонька, он такой… И не старый совсем, это борода прибавляет возраст.

— Мама! — Дочь отвлеклась от захватывающего зрелища и нахмурила брови: — Федору Ивановичу только двадцать лет минуло, и он вообще не носит бороду.

— Кто? Я не про… Ох! — Дарья Алексеевна вскрикнула, когда на отца Николая насели сразу трое, и выдохнула с облегчением, увидев, как сабля в умелых руках священника перечеркнула шею ближайшего из нападавших. — Какой мужчина!

— Феденька! — Лизавета Михайловна чуть не выпрыгнула со второго этажа при виде упавшего Толстого. Нет, поднялся и, орудуя винтовкой как дубиной, бросился вперед. — Феденька…

— Лизонька, нельзя так открыто выражать чувства. Это просто неприлично, и твой покойный отец подобное бы не одобрил.

— Но, мама! Его ведь могут убить!

— И Николая Михайловича… э-э-э… в смысле… отца Николая… Доченька, на войне любого могут убить!

— Его не могут! — крикнула Лиза со слезами в голосе.

И в глубине души Дарья Алексеевна была согласна с ней. Господь не допустит гибели Федора Толстого и… и остальных, потому что это будет просто несправедливо и нечестно! Такая любовь должна быть вознаграждена! И вознаграждения достойна не только Лизонька, но и… Нет, грешные мысли стоит оставить на потом, сначала устроить бы судьбу дочери.

А Федор Иванович является в высшей степени достойной партией. Дело даже не в знатности и древности рода — в нынешние времена, как при Петре Алексеевиче, они не играют никакой роли. Тут другое! Толстой в Красной гвардии. И этим все сказано!

— Что сказано, матушка? — переспросила Лизавета Михайловна. — О чем ты говоришь?

— Я молчу.

— Очень громко молчишь.

Дарья Алексеевна, раздосадованная на то, что ненароком произнесла вслух потаенные мысли, не ответила. К чему слова, если и так все понятно? Дочку замуж, а самой… Так, а приданое? Деньгами как-то неблагородно, деревни с крепостными взяты в казну еще весной… Надо бы с графом Кулибиным посоветоваться — приближенный к императорской особе механик дурного не подскажет. А если… ну да, если войти в долю с Иваном Петровичем на каком-нибудь оружейном заводе? Вполне пристойный подарок молодоженам. Это вам не плебейские суконные мануфактуры, наподобие тех, в которые вложены средства у Вяземских. То-то Зинаида Петровна сразу перестанет нос задирать.

— Матушка, да там же сам государь Павел Петрович! Ты только посмотри!

— Где? — Дарья Алексеевна встрепенулась и вгляделась внимательнее. — Господи помилуй!

Из дверей соседнего дома действительно появился император. Нетвердо стоящий на ногах, поддерживаемый с двух сторон Александром Андреевичем Тучковым и неизвестным егерем, он сжимал в руке обломок шпаги и улыбался. Вот повернул голову к Федору Толстому и что-то сказал. Тот вытянулся во фрунт и показал на Ивана Лопухина. Все трое одновременно рассмеялись.

— Матушка! — взвизгнула Лизавета Михайловна. — Мне государь рукой помахал! Два раза!

— Значит, нужно поставить на стол два новых прибора. Ужин, надеюсь, не остыл?

— Но там же еще простой солдат?!

— У Павла Петровича, дорогая моя, нет простых солдат. И распорядись же, наконец, насчет приборов!

Документ 20

«Собственноручное письмо графа П. Завадовскаго графу А. А. Аракчееву. 20 сентября 1801 г. С.-Петербург.

Милостивый государь мой, граф Алексей Андреевич. Просил и еще прошу Вашего сиятельства возстановить порядок учения и очистить от негодяев Ярославскую гимназию, в которой оные, пианствуя во славу Русского оружия и его победу, изблевали хулу английскому монарху и всем его родственникам женскаго полу. Каково же основателю оной, Демидову, видеть таковые плоды от своих благотворений! Я надеюсь, что ваши распоряжения и посланный экзекутором, о чем меня уведомляете, подымут в Ярославле падшее учение.

Дай Бог вам также перевести партию Бахуса и своею попечительностию превратить в светило хаос Московскаго университета, студенты коего выдвинули петицию с требованиями позволить им сожительствовать с адмиралом Г. Нельсоном как с непотребными девками.

Присовокуплю к сим желаниям истинное мое почтение и нелицемерную преданность, с коими пребываю вашего сиятельства покорнейшим слугою.

ГЛАВА 20

Нездоровый какой-то блеск в глазах у нашей любезной хозяйки. И, что самое странное, его вижу исключительно я один. Остальные преспокойно стучат вилками и ножами и совсем не замечают бросаемые Дарьей Алексеевной взгляды. Ефимыч вон вообще смущен столь блистательным обществом и молчит. Уткнувшись в тарелку. Кого тут стесняться, меня? Разве что юной девицы, непрерывно подкладывающей особо лакомые кусочки красногвардейцу Федору Толстому. Пробивается к сердцу через желудок? Напрасно, есть более короткий путь. Нет, не поймите превратно, ничего такого неприличного не подразумеваю…

Наклоняюсь и шепчу через стол достаточно громко, чтобы смогли услышать все:

— Говорят, у некоего гвардейца нынче винтовка осечку дала?

— Сколько времени из боев не выходили, Ваше Императорское Величество! Такое только люди могут выдержать, а железо… оно бездушное, вот и подводит иногда.

— Все равно непорядок! И виновника непременно надо наказать самым строгим образом.

Толстой молчит. Вряд ли его можно чем напугать после марша из Петербурга в Ревель, тамошнего побоища и последних событий в городе. А вот Лизавета Михайловна сидит ни жива ни мертва, не смея сделать лишний вздох. Что нельзя сказать о ее матушке — та откровенно наслаждается действом, видимо, вспомнила семейную историю об устроенной Петром Великим свадьбе прадеда и прабабушки. Понятливая женщина, однако! И нет-нет да стрельнет глазками в сторону отца Николая. Уж не собирается ли она… вот чертовка. Хотя простительно — пять лет как вдова.

— А ну-ка встань, вьюнош! — Красногвардеец поднялся и насупился. — Как же тебя казнить?

— Десять лет расстрела! — крикнул изрядно набравшийся Иван Лопухин. — Пусть Лизавета и расстреливает. Или он ее, если догадается чем!

— Дурак! — В старшего брата полетел соусник. — Феденька тебя самого… ой…

— А вот этого не нужно, чай, не французы! — Стучу ножом по графину. — Феденька, говоришь?

— Федор Иванович.

— Нет уж, поздно оправдываться. Толстой!

— Я, Ваше Императорское Величество!

— Вот и наказание — берешь сию юную красавицу в жены! Заслужил пожизненное заключение! И чтоб завтра же обвенчались.

Неблагодарное это дело — загадывать наперед. Вот так строишь-строишь планы, а потом появляется что-то непредвиденное, и все летит в тартарары. Не получилось со свадьбой с утра: еще затемно в дом Лопухиных прибыл прапорщик Акимов с взводом егерей. Они доставили боеприпасы и две новости: обе плохие. Первая новость — у Кулибина и Ловица кончились химикаты для производства гремучего пороха, так что патронов к винтовкам не видать как своих ушей. Наскребли из остатков на последние полтыщи штук, а на требования новых отвечали исключительно грубо.

Второе известие поначалу показалось хорошим — Кутузов наконец-то овладел ситуацией в столице и выдавливает паникующего и лишенного общего командования противника из города. Есть, правда, кое-какая загвоздка… Именно отсутствие командиров не позволяет провести с англичанами и шведами переговоры о капитуляции. Михаил Илларионович даже взял на себя смелость и пообещал сдавшимся справедливый суд, но успеха не имел. Пришлось ему действовать грубой силой.

И вот сейчас неприятель, числом не менее трех тысяч, намерен пробиваться по единственно свободному пути — мимо дома Лопухиных. А сколько нас? Из красногвардейцев в строю только четырнадцать человек, остальные ранены. Взвод Акимова — еще тридцать, да я с Ефимычем. Итого… хреново!

— Ваше Императорское Величество! — Тучков взволнован. — Государь, вам необходимо срочно отойти в более безопасное место.

— Да? — изображаю удивление. — Никуда я не пойду, Александр Андреевич, тем более в одиночестве.

— В сопровождение будет выделено…

— Какое сопровождение, капитан? А ты с кем останешься?

— И тем не менее, Ваше Императорское Величество… Народ не простит, если…

— А не помолчать бы тебе, Александр Андреевич? Молод еще царям-то перечить. Vox populi нашелся! Я, между прочим, тоже народ!

— Воля ваша, государь, — отступился капитан. Только в выражении лица явственно читалось невысказанное: «Сволочь ты, а не народ!»

Да пусть думает что хочет, хоть матом ругается, все равно отсюда не уйду. Нельзя уходить по одной простой причине — сразу за заставой, в которую упирается улица, поставлены палатки полевого госпиталя. Восемь сотен человек. И тридцать штыков охраны. И пятьдесят патронов на всех.

В строительстве баррикады участия не принимаю, просто и скромно сижу на принесенном из дома креслице и перезаряжаю злополучные пистолеты. Справятся без меня, должны же быть хоть какие-то привилегии у августейшей особы? Тем более ранен и по возрасту старше всех. Даже Ефимыч, и тот оказался помладше на два года. Да, возраст… Плевать, все равно когда-то придется помирать, так почему не сегодня? И денек намечается солнечным и теплым. Лепота.

За спиной разговор на повышенных тонах. Оборачиваюсь — это Федор Толстой пытается прогнать невесту. Лизавета Михайловна переоделась в мужское, в руках сжимает фузею, древнюю даже по нынешним временам, и не собирается никуда уходить. Ну вот, пожениться еще не поженились, а ссорятся так, будто за плечами не одно десятилетие супружеской жизни. Может быть, им тарелки принести? Ладно, обойдутся, сейчас придут гости и перебьют не только посуду. А платить кто за все будет? Я?

Рядом объявился прапорщик Акимов. Если опять примется уговаривать отсидеться в тылу, начну ругаться. Не пойду!

— Ваше Императорское Величество, они идут!

Кто такие «они», можно не спрашивать. И откуда знает о приближении противника — тоже.

— Что там за ловушки установил? — показываю на поднявшиеся вдалеке черные дымные столбы.

— Так это, — гвардеец смущенно ковыряет носком сапога мостовую, — у Ивана Петровича немного греческого огня оставалось, вот я и подумал…

Оказалось, что прапорщик попросту заминировал предполагаемый маршрут продвижения противника — протянул через улицу тонкие шелковые нити, привязанные к бутылкам с зажигательной смесью. Уж не знаю, как удалось добиться, но стеклянные снаряды падали с крыш не только при натягивании, но и при обрыве. И даже если кому-то пришла в голову мысль обрезать растяжку, то… Судя по всему, так оно и получилось. Впрочем, нам это не слишком помогло.

— Приготовиться! — крикнул Тучков и оглянулся, как бы извиняясь.

— Ты здесь командир, Александр Андреевич! — Состояние капитана понятно — не каждый день под началом целый император.

Сначала показались шотландцы — даже в безнадежной ситуации хитрые англичане предпочли уступить славу первопроходцев, оставаясь во втором эшелоне. Шведы, скорее всего, замыкали колонну, принимая на себя удары кутузовского авангарда. Немногочисленные уцелевшие волынки еле слышны в слитном реве бросившихся на баррикаду горцев. Бегут не стреляя, только выставили штыки. Кончились патроны?

— Пли!

Тучков еще что-то кричал, но бабахнувшая справа фузея оглушила так, что в ушах звон, сквозь который еле-еле пробивается девичий визг.

— Я попала! Попала! Попала! — Лизавета Михайловна с самым восторженным и одухотворенным лицом забивает в свое орудие новый заряд. Шомпол в тонкой изящной руке выглядит почти как лом. — Феденька, смотри!

Федор Толстой вздрагивает, когда рядом с ним на набитый землей мешок ложится толстенный граненый ствол. Пламя вырывается метра на полтора, и сразу несколько шотландцев падают. Она что, картечью лупит? Или случилось чудо и у нас появился пулемет?

— Какого хрена разлегся? — Сзади кто-то бьет по ногам. — Держи!

Едва успеваю обернуться, как незнакомый солдат в форме старого образца сует мне в руки чугунное яблоко с торчащим дымящимся фитилем. Придурок, ведь не доброшу! Тем временем гренадер поджигает вторую гранату и швыряет в наступающих. А я что, хуже? Эх, хорошо пошла! И рванула в воздухе!

— Подвинься! — Слева появляется еще один солдат. И второй… и третий… Обман зрения, или количество защитников баррикады на самом деле увеличилось в несколько раз? Героическая гибель откладывается на неопределенный срок?

— Государь, вы живы? — Налетевшая и облапившая меня огромная обезьяна в казачьем кафтане настолько похожа на Аракчеева, что, подозреваю, это он и есть. — А мы так торопились!

— Пусти, а не то в бароны разжалую!

Вырваться не получилось — набежавшие гренадеры схватили в охапку обоих и потащили в дом Лопухиных, подальше от опасности. И на скорости со всей дури приложили о гостеприимно распахнувшуюся навстречу дверь…

«Тяжела ты, народная любовь!» — это было последнее, что успел подумать. Появившаяся мысль погасла одновременно с сознанием и искрами из глаз.

Ничего не вижу… абсолютно ничего не вижу… полная темнота. И легкость во всем теле. Это что же получается, опять умер? Первый раз в землянке после попадания немецкого снаряда, и вот сейчас… Да, наверное, умер, а те голоса, что ловлю краем сознания, голоса ангелов. Но разве они говорят так хрипло, через слово поминая нечистого? Ад? Господи, но за что? Я же крещеный, тем более коммунист! Не шути так, Господи! Да святится имя Твое. Да приидет царствие Твое. Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли.

Знаю… там, наверху, уже построен коммунизм. Дай глянуть хоть одним глазком! Потом делай что хочешь! А лучше возьми в небесное воинство… даже рядовым! Молчишь, Господи? Хорошо, пусть будет ад, где одни фашисты, как рассудишь. Но учти — я их зубами грызть буду! У бесплотных душ есть зубы? У меня будут, обещаю!

Голоса все громче. Знакомые голоса. Тучков? Разве он тоже погиб? И вроде бы еще Бенкендорф. А с хрипотцой — прапорщик Акимов. Что же, вполне достойная компания. Хорошие люди, с такими хоть англичан бить, хоть Вельзевула с Люцифером раком ставить. И поставим, чего скромничать…

— Не извольте беспокоиться, Александр Христофорович. — Вот этот мягкий грассирующий баритон слышу в первый раз. — Современная медицина творит чудеса, и не пройдет и недели, как наступит улучшение.

— Вы уверены, доктор?

— Несомненно!

Ага, значит, все-таки живой. А Бенкендорф разговаривает с врачом. Кстати, неизвестно, что лучше — помереть или попасть в руки нынешних коновалов. И то и другое дает практически одинаковый результат, но первое происходит менее болезненно.

— Я на вас надеюсь, Генрих Станиславович.

— Господа, доверьтесь опытному эскулапу. Перелом ключицы не настолько опасен, чтобы так беспокоиться! В столь юном возрасте кости срастаются очень быстро.

Кого он юношей назвал, скотина? На Соловки закатаю мерзавца! В Сибирь отправлю, медведей лечить!

— Вполне доверяю, Генрих Станиславович, но и вы поймите… ей еще жить и жить. Каково девице с одной рукой?

Чего? Идиоты, кого девицей называете? Глаза разуйте, придурки — аз есмь царь!

— Александр Христофорович! Понимаю ваше беспокойство и участие в ее судьбе. Но оставьте сомнения, я не допущу, чтоб столь молодая и красивая особа превратилась в калеку. Господь такого не простит.

И это все про меня? Это я молодой и красивый? Я — девица? Убью! На плаху! Всех расстреляю!

— Не только Господь, и государь будет недоволен.

Уже нового императора назначили? Ну сейчас устрою… хм… женскую истерику со слезами и соплями? Где шпага? Где, черт побери, моя шпага?

Надо попробовать встать… Я ведь лежу? Наверное, лежу. От резкого движения в боку вспыхивает боль — туда прилетело штыком от… Погодите, но прилетело мне, а не какой-то девице. Разве… Сесть смогу? Получилось. И ушла темнота, уступив место ослепительному свету — упала мокрая тряпка, закрывавшая лицо. Зачем так с живым человеком? Ах да, помню стремительно приближающийся торец двери… Тряпка — примочка от синяков? Надеюсь, во всяком случае.

— Государь очнулся! — радостный вопль прапорщика Акимова больно бьет по ушам. Самого гвардейца почти не вижу, глаза еще не привыкли к свету, и приходится их зажмуривать.

— Ваше Императорское Величество! Павел Петрович! — восторженно орет Бенкендорф. — Вы живы!

Ага, называет по имени-отчеству. Значит, я не девица? А кто у нас тогда девица?

— Совсем оглушил, полковник. Зачем так громко кричать? — недовольное ворчание помогает замаскировать растерянность и недавний испуг. — Чего переполошился?

— Так вы же целые сутки без сознания пребывали, государь.

— Врешь.

— Истинный крест! Вот у доктора спросите.

Выкатившийся из-за спины Бенкендорфа лекарь похож на колобка с ножками, а физиономия излучает такую преданность и доброжелательность, что поневоле хочется быстрее выздороветь и больше не видеть эту слащавую морду. Не он ли меня девицей обзывал? Будущий доктор лесоповальных наук…

— Ваше Императорское Величество, позвольте выразить…

— Вон отсюда!

— Что, простите?

— К чертям всех врачей!

— Государь гневаться изволит, — перевел Акимов и подтолкнул непонятливого к двери: — Вы, Генрих Станиславович, девицу еще раз осмотрите.

Меня вновь сковало ужасом, бросило в холод и отпустило не сразу, оставив легкую слабость в коленях.

— Какую девицу, прапорщик?

— Лизавету Михайловну, кого же еще? — удивился гвардеец. — Она в свою фузею тройной заряд забила, вот отдачей ключицу-то и сломало. Да вы не переживайте, государь, до свадьбы заживет!

Вот оно как… А я, старый дурень, ни за что ни про что обидел хорошего человека, нашего милейшего эскулапа. Стыдно, Павел Петрович! Ей-богу, стыдно давать волю эмоциям и срывать зло на ни в чем не повинных людях. А излишне богатое воображение хорошо лечится бромом. И кое-кому требуется лошадиная порция.

Судьба-злодейка, видимо, решила покуражиться над несчастным лекарем от всей души — распахнувшаяся дверь сшибла беднягу Генриха Станиславовича с ног, отшвырнула к стене и вернула обратно — прямо под ноги ворвавшемуся в спальню генералу.

— Ваше Величество! — заорал тот с порога и, не обращая внимания на распластавшегося по полу доктора, бросился обниматься.

— Михаил Илларионович? — Я попытался отстраниться.

— Я! — Один глаз у Кутузова прикрыт черной повязкой, но второй сверкает опасным восторгом пополам с безумием. — Государь, нам нужно срочно поговорить наедине.

Совершенно не похож на Мишку Варзина. Или это не он? Попробовать какой-нибудь пароль?

— Наедине? Если только вы имеете сообщение о том, что утро красит нежным светом…

— Стены древнего Кремля! Бля! И от тайги до британских морей!

Крики сопровождались объятиями и похлопыванием по плечам. Нет, товарищ Варзин, так не пойдет.

— Михаил Илларионович, посмотрел бы на тебя капитан Алымов.

— Ой… простите, Ваше Императорское Величество.

Прощения он просит… Мне после суток беспамятства сортир в первую очередь нужен, а не его извинения. Не то сейчас конфузия произойдет…

— Оставьте нас, господа. Срочно оставьте, я сказал!

Варзин (или все-таки Кутузов?) проводил взглядом покидающих спальню офицеров и, едва только закрылась дверь, произнес:

— Уважают они тебя, Паша. Именно уважают, а не боятся. Смотри, чуть не строевым пошли!

Я ответил минут через десять, когда общее состояние организма пришло в норму и уже не нужно было никуда торопиться. Разве что помыть руки в глубоком серебряном тазике.

— А ты, Миша, учись у них.

— Зачем?

— Затем, что с царем разговариваешь, пенек вологодский! Смирно! Равнение на… Отставить!

— Так ведь я…

— Наедине, хочешь сказать, можно?

— Прошу простить, Ваше Императорское Величество.

— Не обижайся, Мишка, а? Хорошо? Представь, что мы — разведчики в тылу у фрицев. Или по минному полю идем… неосторожный шаг, и… И если бы только сами подорвались.

— Есть кто-то еще из наших?

— Они все наши, Мишка. Вся страна. И не знаю, кто нас сюда забросил — Бог, партия, марсиане… Не брошу, понял?

— Но при чем же…

— При всем! Нет больше красноармейца Романова, совсем нет. Он остался там, под Ленинградом, в землянке. И Мишки Варзина нет. И не будет никогда!

— Почему?

— Да потому! Такого уже наворотили… и еще наворотим!

— Но уже вместе, Ваше Императорское Величество?

— Очень на это надеюсь. И вообще — спасибо, Мишка. Спасибо, генерал!

— Пусть нас нет… пусть мы погибли… но это же мы? Другое время, другие враги, другая война. Но мы есть?

— Мы есть, Миша. Другие, но есть. А война… война та же самая — за Родину.

Документ 21

Дан сей билет воздухоплавателю для производства полетов в Петербурге, Финляндской, Стокгольмской губерниях отставному боцману Матвею Котофееву.

1) С сим билетом ездить тебе самому в корзине, гондолой именуемой, с номером, на оной написанным.

ГЛАВА 21

— Ты мне, Васька, баки-то не забивай! — боцман Матвей Котофеев погрозил пальцем сидевшему напротив гренадеру и приложился к кружке. Крякнул от удовольствия, отер пену с усов и продолжил: — Ну где это видано, чтобы человек пули руками ловил? Ври, братец, да не завирайся.

— Правду говорю! — Собеседник моряка, приходящийся тому единоутробным младшим братом, понизил голос: — Знающие люди говорили — государь Павел Петрович английские пули прямо перед собой перехватывал и обратно кидал. Представляешь, Матюша, два батальона как не бывало, будто траву скосил!

Как Василий ни старался, но за соседним столом расслышали его рассказ. Что поделать, если во время осады кабак является одним из немногих мест, где можно скрасить скуку между неприятельскими приступами.

— Пули — это мелочь, — со знанием дела заметил кто-то из сидевших неподалеку моряков. — Я вот собственными глазами видел, как во вчерашней вылазке Его Императорское Величество самолично три фрегата сжег.

— Восемь, — поправил Котофеев.

— Так шведские не считаются. Какие же они фрегаты? Так, корыта с мачтами.

— Все равно посчитать нужно.

— Нельзя, — не соглашался моряк. — Противник совсем негодящий. Мы им, значится, мину под самую крюйт-камеру крепим, а там даже часовых на палубе не выставили. Так и дрыхли до самого взрыва! Не, не вояки.

— Вы мины-то гвоздями приколачивали?

— Зачем? Архимедовым винтом прикрутили — шурупом называемым. Небось тому Архимеду теперь орден выйдет — голова!

Вздохнули дружно, завидуя неизвестному остроуму. И было отчего вздыхать — по слухам, любое изобретение, идущее на пользу или прибыль государству, приносило придумщику личное дворянство. Мало того, это самое дворянство при желании можно было в любой момент обменять на звание вольного государева хлебопашца, с причитающимся к оному земельным наделом в губерниях за Уралом.

— Голова, — согласился Матвей. — Почти как у меня.

— Ты-то здесь с какого боку?

— Вот скоро увидите, — боцман улыбнулся своим мыслям. — Ежели завтра нужный ветер будет… Подождем малость?

— Тридцать пять сажен по два с полтиной… да помножить на… и отнять восемь… — бормотал Гавриил Романович, разглядывая эскадру в подзорную трубу. — Да и то, если не сгорят… Ваше Императорское Величество, кругом одни убытки!

— И что же?

— А нельзя ли хоть что-нибудь захватить неповрежденным? Иначе стоимость дров никак не компенсирует затраты на…

— Экий вы меркантильный, господин Державин. — Кулибин, копавшийся неподалеку в механизме самого странного вида, укоризненно покачал головой. — Вдруг ничего не получится?

— У вас?

— Вот только давайте обойдемся без лести, Гавриил Романович, — механик вздохнул и оглянулся на обвисший конус ветроуказателя. — Посвежело бы скорей, что ли.

Нужный ветер задул только к обеду следующего дня. Но перед этим корабли неприятельской эскадры предприняли попытку обстрела укреплений. Скорее даже обозначили ее, чем действительно бомбардировали. Так, бросили около полусотни ядер, получили в ответ сбитую мачту у «Дифайянса» и небольшой пожар на «Элефанте» и ушли — легли в дрейф вне досягаемости наших пушек. Что-то господин Нельсон совсем решительность потерял. Или собирается бросить безнадежное предприятие, опасаясь удара с тыла от переброшенного на Балтику Черноморского флота? Если так, то сэр Горацио глубоко не прав — я хоть и слыву немного сумасшедшим, но не настолько, чтобы посылать Ушакова в сомнительную экспедицию вокруг Европы с непредсказуемыми итогами. Сами отобьемся как-нибудь… с божьей помощью. Да, вот она сейчас совсем не помешает.

— Шибче, шибче качай! — Кулибин покрикивает на помощников, мехами нагоняющих горячий воздух в огромный полотняный шар. — Пошевеливайтесь!

Боцман Котофеев, предложивший всю эту авантюру, в ответ весело скалит зубы и сильнее нажимает рычаг. Пускай посмеется, скоро плакать будет. Шелк на одноразовый аппарат пожалели, а промазанная рыбьим клеем тонкая льняная ткань гораздо тяжелее и расправляется неохотно, так что качать и качать, пока руки не отвалятся. Наполнилось хоть немного? Вроде поднимается потихоньку…

Я не вмешиваюсь в процесс. В моем представлении воздухоплавание — это самолеты, а тут… рахитичный аэростат заграждения. Но что-то же должно получиться?

— Пошла родимая! Какого… и кто… мать? — Кулибин в своей стихии и некоторыми выражениями смог бы вогнать в краску даже лошадь.

Удивительно, но так его понимают лучше — помощники бросили качать меха и надели горловину приподнявшегося над землей шара на трубу, идущую от большой железной печки. Граф, не доверяя никому, лично шурует в топке длинной кочергой.

— Крепи веревки! Осторожней, идолы!

Через полтора часа надувшийся пузырь рвется вверх так, что швартовые концы, удерживающие аппарат от преждевременного старта, натянуты и гудят не хуже струны. Иван Петрович обращается ко мне, от избытка чувств перейдя на крик:

— Командуйте, Ваше Императорское Величество!

Не сказать ли подходящую случаю речь? Наверное, не стоит, а то, не приведи господь, ветер за это время переменится. Обойдемся, пусть потомки сами для своих учебников исторические афоризмы придумывают.

— Отпускай!

По канату ударил топор, и шар взмыл в небо, потянув за собой несколько привязанных бочек. Кроме них, поднималось еще кое-что.

— Дергай! — заорал Кулибин. — Лебедки держите! Отцепились?

— Седьмой застрял!

— Давай еще раз, ну?

— Есть, Ваше сиятельство!

Кто-нибудь в детстве запускал воздушных змеев? Красивое зрелище, вам скажу. Особенно когда их два десятка, все здоровенные, покрашенные яркими красками… Грязные английские паруса на этом фоне никак не смотрятся.

— А я говорил, что получится! Второй и восьмой еще стравите, черти! Что, не видите, отстают от всех?

— И последний, — с беспокойством сказал Кулибин, наблюдая, как поднятые шаром змеи утягивает в сторону вражеской эскадры. — Ну что, государь, скоро начнем?

— Тебе виднее.

Эх, нет во мне таланта товарища Шпанова, чтобы достойно описать дальнейшее. Сначала механическая гильотинка с часовым заводом перерезала что-то, держащее чего-то еще (даже не знаю, что именно, так как заумные объяснения Ивана Петровича толком не понял), и бочки взорвались в воздухе, пролившись огненным дождем в опасной близости от английских кораблей. Промахнулись… не больно-то и хотелось! Следом посыпались снаряды со змеев. На каждом было по десятку, и почти все раскалывались от удара об воду, оставляя большие горящие кляксы, сносимые ветром к эскадре Нельсона.

— Вы же все сожжете!

— Может быть, чего останется, — пожал плечами Кулибин.

— Нет, они уходят! — Гавриил Романович отнял от глаза подзорную трубу и посмотрел на меня с обидой ребенка, которому посулили новую дорогую игрушку, но обманули. — Они же уходят, Ваше Императорское Величество!

— Вот и замечательно. Неужели вы ждали чего-то другого?

— Но как же? Но зачем тогда все это? — Главный фискал Российской империи показал рукой на лебедки, на дымящую печку, на небо, в котором исчезал наш воздушный шар. — Разве не для того, чтобы вынудить к капитуляции? Просто прогнать?

— Сражения, дорогой мой Гавриил Романович, выигрываются не фокусами, а… — тут я запнулся, не в силах подобрать слово.

— Но все же — зачем?

— А как Александр Васильевич Суворов говорил? Удивил — значит, победил!

— Мы удивили?

— Разве не заметно?

Корабли, окутавшиеся парусами, спешили поскорее уйти от расплывшегося по воде огненного пятна. Некоторые так торопились, что сталкивались, а особо невезучие сцеплялись снастями, вызвав одобрительные крики со стороны наблюдающих за бегством русских моряков и артиллеристов.

Это хорошо, но где же оно? Нет, не так — ОНО! И почему эти деревянные корыта такие медлительные? Впору самому бежать по волнам, подобно героине Александра Грина, и подталкивать англичан со шведами в корму. Или пинками подгонять. Ну… ну где же?

И тут же, будто отвечая на неслышный вопль, у борта одного из шлюпов поднялся столб воды и облако густого белого дыма. Жалко на такую мелочь тратить… Ага, второй, на этот раз линейный корабль. «Сент-Джордж», кажется. И еще… Нет, не зря поставили на кон последний рубль, потратив почти все запасы пороха. Зато теперь фарватер Южного канала на пути отступления неприятеля напоминает тарелку с пельменями. Ну да, обыкновенные морские мины, изобретенные черт знает когда и черт знает кем. Взрываются, правда, через раз, но в данном случае качество компенсировали количеством — были старые запасы, так и не установленные в мирное время по обыкновенному разгильдяйству, новых добавили. Кулибин с Ловицем над начинкой тех и других немного поколдовали, вот и набралось. Это не Финский, это мой залив, и что хочу с ним, то и делаю! И незачем всякой сволочи по нему плавать! Плавать, господа ревнители морских традиций, именно плавать.

— От флагмана отвалил баркас, Ваше Императорское Величество, — доложил боцман Котофеев. — Сей же час пристанут. Прикажете расстрелять?

— Это всегда успеется. А что за баркас?

— Шестивесельный. А еще там офицер с белым флагом.

— Никак капитулировать собрались? Экие проказники! — Я посмотрел на Кулибина: — Сходил бы, Иван Петрович, узнал, что им надобно.

— А если они не захотят со мной разговаривать?

— С целым графом?

— Ну и что? К царю же едут, а не к графу.

— Да откуда же узнали, что я тут?

— А штандарт чей висит?

По уму самому бы поговорить, но, боюсь, не удержусь и прикажу повесить парламентеров на ближайшем столбе. Это только внешне выгляжу спокойно, пристойно, иногда даже весело, но внутри кипит скопившаяся злость и требует выхода. Срывать ее на своих? Хватит, было уже такое и едва не закончилось апоплексическим ударом табакеркой в висок. Хотя там и других причин куча, но именно эта послужила поводом и моральным оправданием для многих заговорщиков. Нет, свои, они и есть свои… их нужно любить, холить и лелеять. В определенных пределах, разумеется.

— Ну? — Под требовательным взглядом Кулибин поежился, тяжело вздохнул и ушел. — Давно бы так.

Отсутствовал граф долго, видно дожидался, пока англичане причалят, но через час вернулся с самым виноватым видом:

— Англичане отказываются разговаривать со мной, государь, и просят вашей аудиенции.

— Так сюда приведи.

— Я звал.

— И что?

— Не идут, боятся. Даже на берег не вылезают.

Угу, мне бы тоже на их месте было страшно вылезать — парламентеры, конечно, лица неприкосновенные, но по недавнему указу любой англичанин, ступивший на землю Российской империи, объявлялся вне закона. Вооруженный считался разбойником и подлежал немедленному уничтожению, а безоружных нужно было отправлять в суд, где они получали по десять лет исправительных работ. В зачет срока шло только рабочее время… Сурово, но… но справедливо.

Ладно, этих придется отпустить. В смысле, пропустить беспрепятственно ко мне и дать потом уйти, так как пойти самому — урон государственному престижу.

— Гавриил Романович, у тебя бумага и чернила с собой? Ага, вижу, что есть. Выпиши англичанам пропуск.

— А как его писать?

— Кто у нас здесь писатель? Как хочешь, так и пиши.

Державин кивнул и зачеркал пером по листу, иногда в поисках вдохновения почесывая затылок. Через несколько минут закончил, улыбнулся и прочитал вслух:

— Изрядно, Гаврила Романович! — восхищенный Кулибин изобразил рукоплескание. — Только вот поймут ли?

— Как хотят, так пусть и понимают, — отмахнулся Державин. — Изволите поставить подпись, Ваше Императорское Величество?

Признаюсь, ожидал более представительных парламентеров. Там что, адмиралы закончились? Или эти помоложе и, соответственно, понаглее будут? Англичанин смотрит с вызовом, будто делает одолжение присутствием, козел душной… Швед, наоборот, глаза прячет. Ну да, он же представитель недавнего союзника, предательски ударившего в спину. Такое трудно простить, и на его месте любой будет чувствовать себя неловко.

— Ваше Императорское Величество, мы не уполномочены вести разговоры о капитуляции. Напротив, нам приказано потребовать обеспечить беспрепятственный выход кораблей эскадры из Финского залива.

— Так идите, я не держу.

— Но фарватер заминирован вопреки всем правилам ведения цивилизованной войны!

— У нас разве война? Не знал…

— И тем не менее мины нужно убрать, иначе…

— И что же иначе?

— В случае отказа адмирал Нельсон намерен атаковать форты и сам Кронштадт.

— Здрасьте! А не этим ли самым вы занимались последние три недели? Или за это время атаковалка выросла? Так укоротим под корень!

— Адмирал всегда держит слово!

— Я тоже держу, господа. А мои условия таковы — в случае безоговорочной капитуляции сэра Горацио ожидает всего лишь расстрел, вешать не буду, обещаю. Остальным предстоит суд, скорый и справедливый.

— Считаете наше положение безвыходным, Ваше Императорское Величество? — англичанин выговаривал слова медленно, видимо, сомневался в моих умственных способностях.

— Отчего же безвыходным? Выходы есть… и не через все из них выносят вперед ногами. Первый я вам подсказал, остальные можете попытаться поискать сами. Впрочем… самый простой — повеситься самостоятельно.

— И это пожелание будет передано сэру Горацио.

— Иван Петрович, проводи гостей до баркаса. Иван Петрович? — Не понял, а куда подевался Кулибин?

— Тут я, государь! — Механик явился будто из-под земли и всем видом напоминал обожравшегося сметаной кота. Только не той сметаной, что угостила внезапно расщедрившаяся хозяйка, а ворованной из соседского погреба с риском для жизни. — Звали, Ваше Императорское Величество?

Явно что-то задумал, если перешел на официальное титулование. И ни в одном глазу совести. Выпытывать, где был, не буду — мало ли в чем признается, а так ни о чем не знаю, и совесть спокойна. Слово, опять же, держать надо. А сам Иван Петрович не проговорится — кремень, не человек.

Сопровождающий механика юнга не таков — дай волю, все разболтает. Причем не по злому умыслу, а от общего восторженного состояния. Это замечательно читается по лицу, даже не нужно быть опытным физиономистом. Не знавшие бритвы щеки важно надуты, крохотный нос задран вверх, чувство владения великой тайной распирает грудь и прибавляет росту… И терзают смутные сомнения — будто бы видел этого юнца ранее, но тогда он выглядел много старше и вроде был гусаром. Почему сейчас в морской форме?

— Граф, отведи парламентеров восвояси. И чтоб живыми, слышишь?

— Разве можно иначе? — В голосе Кулибина ненатуральное удивление и неискренняя обида. — И в мыслях ничего такого не держал, государь.

— Не рассуждать!

— Так точно!

— Молчать!

— …

— Что?

— …

— Ах да, молчать не обязательно. Выполнять!

Юнга съежился от строгого окрика, предназначенного вовсе не ему. Трусоват? Или тут естественная робость храбреца и удальца пред начальственным взором? Сам, помнится, не любил…

— Кто такой будешь?

— Юнга дивизии Синего Флага Денис Давыдов, Ваше Императорское Величество!

Документ 22

Милостивый государь! По совету некоторых моих знакомых и разсчитывая на ваше снисхождение, я решился доставить к вам двадцать экземпляров „РПК“, что есть „Ручной Пулемет Кушапова“, изготовленного мною для нужд морской пехоты и пластунских подразделений. Следовало бы мне сперва спросить о том вашего позволения, но как дело идет к зиме и пароходы совершают уже свои последние рейсы, то я и прошу вас извинить мою поспешность ради этой причины.

Желание мое, не согласитесь ли вы взять прилагаемые экземпляры на рассмотрение Высочайшей Комиссии, а несколько из их числа переслать в действующие дивизии на Багдадском и Мосульском направлениях, с намерениями провести испытания в полной мере? Я соглашусь на все условия, какия только вам угодно будет предложить мне; и весьма одолжите, если соблаговолите поддержать ходатайство о моем вступлении в действующую армию.

Если вы не прочь от моего предложения, то я вас попрошу уведомить меня, могу ли я впредь посылать к вам оружие моего изобретения, изготовленное на Пожвинском заводе, и взамен получать от вас патроны к нему из фабрики княгини Лопухиной.

Покорнейше вас прошу почтить меня вашим уведомлением, и примите уверение в совершенном уважении преданнаго вам.

ГЛАВА 22

— Павел! — Голос императрицы за спиной заставил вздрогнуть от неожиданности и спрятать за голенище сапога неосмотрительно оставленную на столе фляжку. — Ты опять грустишь в одиночестве?

— Дорогая. — Стараюсь не дышать в сторону Марии Федоровны. — Душа моя, я вовсе не грущу, а работаю с бумагами.

— Вот именно, Павел. Все время работаешь, работаешь, работаешь, и никакой личной жизни.

— Личная жизнь? Солнце мое, если что-то и было раньше… Сама знаешь прекрасно — ты умнее и красивее всех этих прости… хм… фрейлин.

— Возможно, — императрица улыбается нехитрой лести. — Но разве разговор об этом?

— А разве нет?

— Вот видишь, ты так заработался, что… Все, бросай бумаги, нам необходимо развеяться.

— Каким образом?

— Мы пойдем в народ.

— Э-э-э…

— Нынче вечером в салоне у Вяземских Гавриил Романович Державин представит новую поэму, посвященную героическим защитникам Петербурга. Ты обязательно должен присутствовать.

— Но удобно ли будет?

— Поедем инкогнито, всего лишь со взводом конвоя.

Ну что же, если женщина просит поэтический вечер, она его получит. А спорить… увольте.

— Лизонька, ты теперь замужняя дама, не забывай об этом!

— Матушка, вы напрасно беспокоитесь! — При выходе в свет Лизавете Михайловне Толстой, в девичестве Лопухиной, пришлось оставить домашнее «ты» и обращаться к матери исключительно на «вы». — Разговоры о нарядах давно вышли из моды, и обсуждение преимуществ казнозарядного оружия пред заряжаемым с дульной части не может считаться дурным тоном.

— Но твои неприличные жесты…

— Матушка! — возмутилась Лиза. — Как вы могли такое подумать? Я объясняла княжне Куракиной порядок подготовки к стрельбе штуцера старого образца!

— Значит, это…

— Ну, конечно же, подразумевался шомпол, а не то, о чем вы подумали.

— Ни о чем и не думала.

Лизавета Михайловна поправила повязку, поддерживающую поврежденную в бою руку, проследила, чтобы та не закрывала Георгиевский крест на груди, и улыбнулась в ответ:

— А отец Николай такой мужественный!

— Ты это к чему?

— Да просто к слову пришлось. Он здесь, кстати.

— Где? — Лопухина-старшая вскинула голову, оглядывая залу, но тут же опомнилась: — Ах ты проказница!

Лиза, смеясь, убежала, а вниманием Дарьи Алексеевны завладела подошедшая хозяйка салона. Вид Зинаиды Петровны говорил о крайней ее взволнованности и озабоченности.

— Мне только что сообщили, будто сам государь намеревается приехать сюда! Боже мой, Дарья Алексеевна, я боюсь!

— Кого?

— И кого, и чего… всего боюсь.

— Павел Петрович в высшей степени добрейший человек, Зинаида Петровна, но если вы чувствуете за собой какую-нибудь вину…

— Вам хорошо говорить. — Вяземская готова была расплакаться. — Ведь фабрика по выделке патронов и ракет, куда вложены ваши средства, куда как ближе государю, чем мои суконные мануфактуры.

— Ну полно… Вот возьмите Нарышкиных — те вообще намерены заняться перевозкой грузов по рекам.

— Как так? — От удивления у Зинаиды Петровны пропало всякое волнение. — Но это же неблагородно!

— А механика?

— О, механика — шарман!

— Вот! — Лопухина со значением улыбнулась. — Кирилл Ильич после ареста и суда три месяца ходил в бурлаках, и мысль там ему явилась — устроить судно с паровой машиной, чтобы сама гребла и другие за собой тянула. Представляете, десять тысяч пудов одновременно?

— Да ну? — восхитилась хозяйка салона. — Это совсем другое дело! Паровая машина — тоже очень благородно! Вы не знаете, Дарья Алексеевна, в Швеции их применяют? Если привезут трофейные, я бы купила сразу две.

— Тоже для судов? В Англии, говорят, уже начали ставить.

— Ах, не упоминайте этих мерзавцев! — Зинаида Петровна, муж и старший сын которой оказались вовлечены в мартовский заговор и погибли в Ревельском сражении, резко переменила настроение.

— Простите…

— Пустое, я почти привыкла… Пойдемте лучше к роялю. Вы слышали, какой у красногвардейского священника чудный баритон?

— Нет, — ответила Лопухина и почему-то опять покраснела.

— Как, вы пропустили такое несказанное удовольствие? Возмутительно и непростительно! Ничего, еще не поздно исправить досадное упущение. — Вяземская взяла Дарью Алексеевну за руку и чуть ли не силой повела к роялю. — Отец Николай, где же вы? Кто обещал нам исполнить новый романс? Обманывать дам нехорошо!

Капитан Тучков лично вывел к инструменту упирающегося священника и поклонился:

— Гвардия никогда не отказывается от своих обещаний, мадам! Он конечно же споет, давайте попросим! Есть желающие аккомпанировать?

Таковых оказалось слишком много, и Александр Андреевич, дабы никого не обидеть, сел за рояль сам. Пальцы, с одинаковой нежностью умевшие ласкать шпагу и женщин, пробежались по клавишам. Отец Николай нервно сглотнул и выдохнул, глядя Дарье Алексеевне прямо в глаза:

— Я исполню… прошу простить, это не моя песня. Его Императорское Величество напевал как-то раз, вот я и…

— Пойте! — попросила Лопухина, не отводя взгляда.

— Хорошо… тогда…

Дрогнули струны. Капитан явно знал мелодию заранее — заиграл сильно и уверенно.

— Не нужно умирать… Нам еще жить и жить… нам…

— Нам?

— Да.

— Это ответ на все вопросы?

— На все.

Зинаида Петровна Вяземская, до глубины души пораженная вопиющим нарушением пристойности, оглядела залу в поисках поддержки.

— Это возмутительно! — и тут же поправилась, увидев стоящего в стороне императора Павла Петровича. Улыбающегося императора! — На самом деле возмутительно — никакие условности не должны препятствовать соединению любящих сердец!

— Гавриил Романович, теперь твоя очередь.

— Государь, мне, право слово, неудобно.

— Это почему?

— Осознавая всю ничтожность потуг… И вообще, я принял решение навсегда оставить поэтическую стезю.

— А если Родина прикажет?

— Родина?

— Император.

— Тогда придется подчиниться.

— Считай, что приказ уже получен.

Беда с этими талантами! Ей-богу, легче сражение выиграть, чем успокоить обидчивого и ранимого писателя. Ну чисто дети!

— Дамы и господа! Друзья мои! Извините, читать буду по памяти, так что, может быть, чего-нибудь и позабуду. Не судите строго скромного пиита.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

— Поберегли бы себя, Александр Федорович, — капитан Ермолов осуждающе покачал головой, когда Беляков сбросил с плеча тяжелый кожаный мешок. — Ребра-то еще толком не срослись, да и вообще…

— И что же в этом «вообще»?

— Не к лицу государеву министру черной работой заниматься.

— А кто будет, они? — Федорыч пренебрежительно плюнул в сторону кривой березы, под которой уложили связанных по рукам и ногам пленников. — Нет уж, лучше я сам.

Так получилось, что срочно отбывающий в Петербург император подчинил егерей подновскому купцу, оставив грозную бумагу, в которой назначал того министром несуществующей золотодобывающей промышленности. Наверное, более в утешение, чем надеясь на что-то, потому как после сильной контузии в грудь Беляков и сам не чаял остаться в живых. Но выжил. Мало того, кипучая энергия и предприимчивость не позволили долго разлеживаться в постели. И закрутилось-завертелось…

Золото… проклятый металл… желтый дьявол… Безжалостная и бездушная машина смерти, всегда сопровождающая его появление, в очередной раз провернула свое колесо, перемалывая обильные жертвы, не разделенные на правых и виноватых. А первыми стали многочисленные скиты, прятавшиеся в заволжских лесах от пристального государева внимания. Ниточки золотой паутины, тянувшиеся к Керженцу и Ветлуге с Урала и Сибири, обрезались решительно — ночными пожарами, стрельбой по бегущим от огня старцам и старицам, допросами проклинающих собственное спасение пленников.

И наносились на карту новые отметки, плескала угрюмо вода лесных озер и рек, принимая ставших ненужными свидетелей. Страшно… жестоко… и необходимо. Страна требует золото. Это новые ружья и пушки, это корабли, это жалованье, это свобода… Все то, что поможет выжить новой стране, только что родившейся в муках ревельского разгрома и крови петербургской осады.

— Готовы, Алексей Петрович? — Беляков показал на поднимающееся над кромкой леса светило.

— К новым подвигам? — вымученно улыбнулся Ермолов. — А они у нас будут?

— С нашим государем? Кто бы сомневался!

— Тогда вперед?

— Вперед!

Спецназ Его Величества

Красная Гвардия «попаданца»

Пролог

«Первые опыты Фултона с самодвижущимися судами относились еще к 1793 году, когда он, исследуя различные типы гребного колеса, пришел к заключению, что наилучшим будет колесо с тремя или шестью лопастями. В 1794 году, побывав в Манчестере, он убедился, что наилучшим двигателем для самодвижущегося корабля может быть только паровая машина Уатта двойного действия. В последующие годы Фултон много думал над формой, проекциями и очертаниями судна. Прежде чем приступить к строительству, он уехал на воды в Пломбьер и здесь проводил опыты с метровой моделью, приводимой в движение пружиной.

Весной 1803 года Фултон приступил в Париже к строительству своего первого парохода. Он был плоскодонным, без выступающего киля, с обшивкой вгладь. Паровая машина Уатта была взята напрокат у одного знакомого, но схему передаточного механизма придумал сам Фултон. Построенный корабль оказался недостаточно прочным – корпус не выдержал тяжести машины. Однажды во время сильного волнения на Сене днище проломилось, и взятая в долг машина вместе со всем оборудованием пошла ко дну. С большим трудом все это удалось достать на поверхность, причем Фултон жестоко простудился во время спасательных работ. Вскоре был построен новый, гораздо более прочный корпус судна, имевший 23 м в длину и 2,5 м в ширину. В августе 1803 года было проведено пробное испытание. В течение полутора часов пароход двигался со скоростью 5 км/ч, что являлось хорошим результатом даже против 40 км/ч у русской канонерки «Гусар», и показал сносную маневренность.

Первым делом Фултон предложил свой пароход Наполеону, но тот не заинтересовался этим изобретением. Весной 1804 года Фултон уехал в Англию. Здесь он безуспешно старался увлечь английское правительство проектом своей подводной лодки и одновременно следил за изготовлением паровой машины фирмой Боултона и Уатта. В том же году он отправился в Шотландию, чтобы ознакомиться с построенным там Саймингтоном пароходом «Шарлотта Дундас». (Саймингтон был едва ли не первый европейский механик, успешно справившийся с постройкой самодвижущегося парового судна. Еще в 1788 году по заказу крупного шотландского землевладельца Патрика Миллера он построил небольшой корабль с паровым двигателем. Пароход этот был испытан на Дэлсуинтонском озере в Шотландии и развил скорость до 8 км/ч. Спустя полтора десятилетия Саймингтон построил второй пароход – упомянутую выше «Шарлотту Дундас» для владельцев Форс-Клайдонского канала. Он предназначался для транспортировки грузовых барж.) Пароход Саймингтона был несомненно удачной моделью. Средняя скорость его без груженых барж составляла около 10 км/ч. Однако и этот опыт не заинтересовал англичан. Пароход вытащили на берег и обрекли на слом. Фултон присутствовал при испытаниях «Шарлотты» и имел возможность ознакомиться с ее устройством.

Дальнейшая судьба Фултона печальна – летом 1805 года он приезжает в Россию с целью покупки лицензии у «Сормовского пароходного завода», но погибает при неизвестных обстоятельствах.

Глава 1

Тишина над Волгой, только слышно, как перекликаются часовые на заякоренной поодаль от берега барже. На песке сохнет бредень, и дымок от разведенного бурлаками костра щекочет ноздри, обещая уху из мелких судачков да пары здоровенных язей. А что глаза щиплет, так и перетерпеть можно, чай, в походе, не дома у печки. Славный и спокойный вечер после трудного дня. Где-то на перекате бьет жерех, обнаглевшая чехонь устраивает драку из-за брошенной в воду хлебной корочки, солнце садится за горы… Ничего, все равно его утром рано заволжские мужики обратно на небо баграми вытолкают.

– Красное-то какое. – Александр Федорович Беляков поправил над углями прутик с насаженным куском колбасы. У начальства свой костер, это только уха общая. – Все от грехов наших.

Капитан Ермолов, заросший бородой и давно не стриженный, более похож на разбойника из песен, чем на офицера. Качает головой:

– А я вот слышал, будто вечерами ангелы жгут надоедливые молитвы, скопившиеся за день. А на утренней зорьке – ночные.

Беляков поежился и покосился на бурлаков, расположившихся шагах в тридцати – не слышат ли?

– От таких слов Соловками да Тобольском веет.

– Может быть. – В огонь полетел найденный на берегу обломок доски. – Только я думаю, что лучшая молитва – делом.

– Это точно, – согласился Александр Федорович. – Дел-то мы немало наворотили.

Обоим было чем гордиться – на барже, аккуратно упакованное и опечатанное, лежало золото. Не те крохи, что с боем вытрясли из втихомолку добывающих его диких старателей, а много и сразу. Россыпи на Южном Урале дали баснословный выход – более фунта песка с таракашками самородков при промывке ста пудов породы. Так не бывает, но так оно и было. Если очень нужно, то почему бы не случиться чуду?

Позади остались и мерзкая осень с бешеной спешкой управиться до морозов, и лютая голодная зима в землянках… Дрова, привезенные черт знает откуда… промывки растаявшей снеговой водой при свете масляных плошек… Ломались железные пешни и ломы, высекавшие искры из застывшего грунта, – люди выдержали. У людей цель, которой нет у бездушного металла.

Весной стало легче. Да что говорить – будто заново родились. Особенно когда из Челябы пришел обоз с провиантом и подмогой, целым батальоном 52-го стрелкового полка, бывшего до переименования то ли Сибирским, то ли Симбирским. Вот тогда позволили себе вздохнуть и распрямить гудящие от натуги спины. Ермолов наконец-то вспомнил, что он капитан, а не землекоп, и еле смог оторвать от лотка и лопаты вошедшего в раж министра. Таковым, правда, Александр Федорович почувствовал себя не сразу. Виданное ли дело – из купцов третьей гильдии, и сразу на самые верха? Но пришлось привыкать. По-иному нельзя – сожрут.

Как сожрал бы астраханский вице-губернатор Каховский, замещающий недомогающего генерала Повалишина. Поначалу сей господин отказывался принять неизвестного оборванца с подозрительной и явно фальшивой бумагой, шестью десятками пудов золота да толпой вооруженных бородачей, но на следующий день отдал приказ об аресте. Так и осталось в тайне, что руководило поступками на первый взгляд почтенного и достойного господина. Может, это желтый дьявол решил в очередной раз пошутить? Скорее всего так…

Донельзя раздосадованные возможной задержкой, егеря одними прикладами разогнали посланных по их души солдат местного гарнизона, а Александр Федорович впервые применил власть, велев взять вице-губернаторский дом штурмом. Короткая баталия прошла почти бескровно, единственной жертвой стал хозяин сего дома, найденный застрелившимся в собственном кабинете. Ну да Бог ему судья. Вот только как можно пустить пулю в затылок из охотничьего ружья? Но свидетелей не осталось, более того, куда-то запропастился секретарь покойного.

В Астрахани наняли баржу с артелью бурлаков – водный путь хоть и длиннее, но безопаснее для ценного груза. Знаменитые волжские разбойники если и остались где-то кроме песен, на глаза не попадались. Вообще все путешествие до Нижнего Новгорода напоминало увеселительную прогулку, разве что без цыган и шампанского. В Казани были приглашены на бал в Дворянском собрании, но вынужденно отказались по недостатку времени. Время, как говорит государь-император, не ждет! И усмехается при этом странно, поминая нехорошим словом британскую столицу. Интересно, какое имеет отношение Лондон к добыче золота? Или Павел Петрович подразумевал что-то другое?

Сегодня последняя ночевка. Встали, едва миновав Кстово, чтобы завтра, даст Бог, со свежими силами дойти до Нижнего. Домой потом, это всегда успеется, сначала исполнить долг. Вот ведь странное чувство – вроде и не брал ничего ни у кого, никому не обязан, все обещания выполнил и даже сверх того… но не оставляет ощущение… будто некто невидимый смотрит в спину и тихо-тихо шепчет:

– Ну еще чуток… Остались же силы! Ты сможешь…

И голос не укоряющий или просительный – ласковый, с интонациями ожидания и надежды. Глас Божий? Зов Отечества? Но разве это не одно и то же?

* * *

– Да чтоб тебя, собаку, приподняло да прихлопнуло! – выругался Беляков, когда из-за страшного рева со стороны реки сама собой дернулась рука и кусок колбасы с прутика упал на угли.

Вскочившие в испуге бурлаки впопыхах перевернули котел с ухой и попрятались по кустам. Оставшийся у шипящего и плюющегося паром костра старшина артели одной рукой крестился, а другой крепко сжимал узловатую дубину.

– Зверь неведомый по воде бежит, ваше сиятельство! – Невзирая на строгий запрет, он упорно именовал Александра Федоровича именно этим титулом. – Лапами прямо так и шлепает!

Опять что-то громко заревело. Подскочивший Ермолов вскинул винтовку к плечу, но не успел прицелиться в надвигающуюся черную громадину с горящими глазами, как с баржи зачастили выстрелы по меньшей мере троих часовых.

– Мать вашу! Ну сколько же можно? – Исполненный тоски и отчаянья крик, а сразу за ним в темнеющее небо взлетела осветительная ракета. – Имейте совесть!

Повисший на крохотном шелковом колпачке, называемом французским манером «parachute», плюющийся белыми искрами светлячок тем не менее позволил разглядеть необычного вида корабль. Назвать его судном язык не поворачивался, да и торчащие над фальшбортами орудийные стволы не оставляли сомнений в военном происхождении плавающего… плавающей… батареи? Пусть называется механизмом. А как еще? Чего только в жизни не видывали, но такого не приходилось.

М-да… весь какой-то приплюснутый, по бокам мельничные колеса, и венчает все это высокая коптящая труба. Срамота, не корабль.

– Алексей Петрович. Погоди стрелять.

– Да я гожу, – откликнулся Ермолов.

Тем временем ракета погасла, шлепанье по воде прекратилось, и голос из темноты спросил:

– Тут мелей нет? Пристать можно?

Видимо, ответа не требовалось, так как почти сразу же послышался скрип мокрого песка – неизвестный агрегат ткнулся носом в берег. Правый глаз чудовища моргнул, оказавшись обыкновенным фонарем, а снявший его с крюка человек ловко спрыгнул прямо с борта:

– Разрешите представиться! Лейтенант Императорского Пароходного Флота Денис Давыдов! С кем имею честь?

– Капитан Ермолов. – Алексей Петрович протянул руку в приветствии и переспросил: – Какого флота, простите?

Моряк (или речник?) смутился, что было заметно даже в неверном свете фонаря:

– Пароходного… Но вы не думайте, господин капитан, скоро таких кораблей станет много! Два или три. – Тут лейтенант что-то вспомнил и удивленно воскликнул: – Постойте, а не вы ли сопровождаете Его Высокопревосходительство?

– Нет, он меня сопровождает. – Беляков сделал шаг вперед. – И никого более тут нет. Разве что… Ефим, признавайся, ты путешествующий инкогнито генерал?

– Кто инкогнито? – обиделся бурлацкий старшина. – Мы Мироновы будем. А по-уличному – Талалушкины.

– Вот видите, господин лейтенант, ошибка вышла. Так что извиняйте.

Не прошло и получаса, как недоразумение разрешилось к всеобщему удовлетворению. Денис Давыдов действительно был послан встречать баржу с золотом и министром – сведения об инциденте в Астрахани долетели до Петербурга на удивление быстро, и обеспокоенный случившимся император Павел Петрович отдал приказ о сопровождении груза. Как раз в селе Соромово, что чуть выше Нижнего Новгорода по течению Волги, заканчивали установку трофейной паровой машины на канонерскую лодку «Гусар». Лейтенант, получивший офицерский чин за храбрость при взятии Стокгольма, и стал ее командиром.

– Да, отстали мы от жизни в дикой глуши, – посетовал Ермолов. – У вас там события происходят, войны, штурмы вражеских столиц, а тут чуть мхом не поросли.

– Действительно, – поддержал капитана Александр Федорович. – Вы уж нам, Денис Васильевич, расскажите, будьте любезны.

– Обо всем и расскажите. Время есть, пока уха по второму разу варится.

Лейтенант ненатурально поупирался, мол, какой из меня рассказчик, но было видно, что его распирает от желания поделиться новостями со свежими и благодарными слушателями. Долго уговаривать не пришлось – прокашлялся и… и посмотрел с ожиданием.

– А не употребить ли нам малую толику во славу русского оружия?

– И монаси приемлют.

Денис Васильевич инициативу старших поддержал с энтузиазмом. Ну как же, ведь именно в таком возрасте жизнь кажется бесконечной чередой праздников и дружеских застолий, лишь изредка прерываемых войной. Да и сколько той войны? А возможная смерть огорчает лишь тем, что не сможешь никому похвастать совершенными подвигами. Досадная мелочь, право слово!

– Вот когда англичане от Кронштадта удрали, – начал лейтенант и сразу же отвлекся, передавая флягу по кругу. – Да, знатно драпали!

– Позвольте, но что же их так напугало? – удивился Ермолов.

– Как, вы не знаете?

– Кое-что донеслось до нашей глуши, но хотелось бы услышать из уст очевидца.

– Тогда…

И Давыдов поведал, с успехом заменяя живостью воображения недостаток фактов: о боях в городе, о кулибинских огнеметных машинах, героизме ополчения, уцелевшего едва ли на треть. Потом перешел на подвиги военно-морские, отсчет которым положила воздушная атака с помощью шара и змеев.

Да, англичане бежали, проявив в позорной трусости своей пример отчаянной храбрости. Британские моряки жертвовали собой, пробивая путь сквозь мины для спасения адмирала Нельсона. И хитрый лис улизнул из капкана, бросив на растерзание остатки эскадры. У короля много! Шведам повезло меньше. Или совсем не повезло, если сказать прямо – единственный их фрегат, прорвавшийся по фарватеру, попал в «братские» объятия датских линейных кораблей, спешивших на помощь к русскому союзнику. Боя как такового не случилось – избиение вряд ли можно назвать боем. А стрельба картечью по плавающим среди обломков… Ну мало ли какие традиции в просвещенных Европах?

Силы Балтийского флота, вышедшие через ставший безопасным проход, Нельсона не догнали, да и, собственно, не очень старались. Англичане подождут, есть хотя и менее важная, но более достойная цель – наказать предателей. Альбион враг давний и явный, а вот удары в спину прощать нельзя. Совсем нельзя. Никогда и никому.

Стокгольм захватили с минимальными потерями. Тут скорее сыграл свою роль не фактор неожиданности, а общее положение дел. Из когда-то грозного противника Швеция превратилась в третьеразрядную страну, мнение и политика которой напрямую зависели от настроения и грозных окриков более сильных соседей. И на этот раз с выбором хозяина немножко ошиблись…

Экспедиция продолжалась ровно три недели, считая двое суток, потраченных на подавление любого сопротивления. Канонерки, пользуясь малой осадкой, чувствовали себя как дома в разделяющих вражескую столицу протоках и проливах Меларенского озера, и отвечали пушками на любой, даже пистолетный, выстрел. Не успевший бежать король Густав Четвертый Адольф стал жертвой одной из таких бомбардировок, но перед смертью подписал полную и безоговорочную капитуляцию, заодно отрекшись от престола.

– Целый час уговаривал! – коротко рассмеялся лейтенант, получивший свой чин после того случая. – У нас не забалуешь!

Остальное время потратили на справедливый раздел трофеев. Датчане удовлетворились остатками шведского флота, пошедшего в возмещение убытков, нанесенных англичанами Копенгагену, а русские забрали оставшуюся мелочь. В нее, то есть в мелочь, входила небольшая контрибуция и обязательство нового правительства о поставках добытых в течение последующих двенадцати лет железа и меди с наценкой не более десятой части.

– Однако! – покачал головой Ермолов. – Изрядная прибыль государству.

– Увы, Алексей Петрович, – ответил Давыдов. – Все не так благостно, как представляется на первый взгляд. Мы вывезли с шахт не только паровые машины, но даже инструмент, включая металлические части оборудования. И плавильные печи… как они там называются… неважно, их теперь нет. Совсем нет.

– Так и до бунтов недолго, оголодает народишко…

– Ходят слухи, что государь что-то предпринимает в этом отношении. Но, сами понимаете, не в моих чинах о том ведать.

– Мне что, сороки на хвосте новости приносят? Не более вашего знаю. Да и министр-то я… игрушечный, что ли… Придем в Нижний, узнаем больше. Нашу баржу твой самовар потянет, Денис Васильевич?

– Пароход!

– Я и говорю, самовар.

Если Давыдов и обиделся на пренебрежительное отношение к своему кораблю, то виду не показал. Ну что могут понимать сухопутные? Сам император Павел Петрович, напутствуя лейтенанта, говорил о грандиозных перспективах, открывающихся при использовании силы пара. Когда-нибудь дымящие и пыхтящие, шлепающие по воде плицами суденышки с двадцатью человеками экипажа превратятся в бронированных мастодонтов, перевозящих по нескольку дивизий и способных одним залпом сметать с лица земли целые города.

– Наш «Гусар» три таких баржи потянет. – Подумал и поправился: – Против течения – только две.

– Слабовато, – отметил Беляков.

– Да у нас совсем другие задачи! Вот посмотрите на «Гусара» в баталии!

– Нет уж, спасибо за предложение, – отказался Александр Федорович.

– А можете ли принять на борт десант, Денис Васильевич?

– Это смотря какой численности и на какую дальность похода. Места маловато. Считайте сами – восемь кочегаров, десять канониров при трех орудиях, два механикуса, именуемые инженерами, лоцман, в море заменяемый штурманом, да два палубных матроса.

– А что они на берег-то не сходят?

– Я их в трюме запер.

– Зачем?

– Да как вам сказать… по нам уже в третий раз стреляют, как бы до мордобоя, простите, не дошло.

– Серьезные люди.

– Добровольцы не менее пятого года службы. Да утром сами посмотрите, авось за ночь добрее станут.

* * *

Увы, за ночь никто так и не подобрел. Экипаж «Гусара» встретил бурлаков, тянущих буксирный канат, неприветливо. Напрасно те пытались объяснить свою полную безоружность и кивали на охраняющих баржу егерей – нет у военного моряка веры штатскому человеку. Да и не человек это вовсе, ежели не служит. Так, половинка…

Лейтенант предложил Белякову с Ермоловым продолжить дальнейший путь на пароходе:

– И вам удобнее, и мне спокойней.

– В этакой тесноте?

– Ветер встречный будет, – пояснил Давыдов.

– И что?

– Дым из трубы прямо на баржу пойдет.

Он оказался прав. Мало того, злопамятные кочегары наверняка подбросили в топку… хм, лучше не знать, чего они там подбросили.

Пароход бежал на удивление резво, и менее чем через час Александр Федорович смог увидеть собственный дом. Вон, стоит, блестит окошками второго этажа и весело подмигивает – загулял, мол, хозяин? Сжало сердце, и в груди неизвестно почему отдалось болью, памятью о прошлогоднем покушении. А ведь так и не нашли стрелявшего. Следы злоумышленников, поначалу уводившие к Керженцу, поворачивали и, в конце концов, пропадали вблизи Нижнего. Не в буквальном смысле следы, но нашлись люди, видевшие и слышавшие кое-что, да вот толку…

А канонерке на переживания и воспоминания плевать – идет себе да пугает гудками противно орущих чаек. Беляков проследил без всякой цели за удирающими к заволжскому берегу птицами и зацепился взглядом за грандиозную стройку:

– Здесь что такое?

– Вроде как братья Нобели стекольный завод ставят.

– Немцы, что ли?

– Шведы.

– Они откуда?

– Не знаю, скорее всего, оплатили кандидатскую пошлину.

– Это как?

Оказалось очень просто – теперь любой иностранец мог претендовать на российское подданство только после определенного срока пребывания в кандидатах. Затем следовало принятие православия и экзамен по русскому языку, разумеется, платные. Кандидатский стаж напрямую зависел от полезности будущей деятельности – для промышленников не более года, купцам же от пяти до десяти лет.

– Но зачем им? Неужели в родной стране так плохо?

– Не в этом дело, Александр Федорович, – вместо Давыдова ответил капитан Ермолов.

– В чем же?

– В том, чего мы везем на барже.

– Но откуда они могли знать?

– Именно про это? Никто и не знал. Нюхом чуют… собаки.

Беляков промолчал. А о чем говорить-то? Государь строг, но справедлив, вот он и определит, кому откусить от золотого пирога, а кто простым хреном перебьется.

* * *

Вот и Нижний показался – блестят маковки церквей, зеленый шатер Михаила Архангела в небо стремится, сбегают с откоса к воде ступенчатые стены. В одном месте, правда, вместо стены огромная дыра, которую каждый назначаемый губернатор клятвенно обещает заделать. Но то ли все недосуг, то ли денег не хватает, а то вовсе боятся новых оползней, только давно уже нижегородский кремль смотрит на Волгу щербатой ухмылкой завзятого буяна и выпивохи.

В аккурат напротив пролома и причалили. Набежавшую подивиться на пароход толпу тут же оттеснили высыпавшие на пристань егеря капитана Ермолова, а немного погодя появилась подмога – неизвестного рода войск солдаты в синих мундирах с малиновыми прямоугольниками на воротниках.

– А это кто такие, Денис Васильевич? – поинтересовался Беляков.

– Эти? – Давыдов оторвался от заполнения вахтенного журнала и бросил взгляд на берег. – Из Министерства государственной безопасности.

– Давно ли появилось?

– Еще в ноябре указ вышел. Его сиятельство граф Бенкендорф и возглавил. А вы разве не знали?

– Да откуда?

– Ах да, простите, совсем позабыл. Вас встречают, кстати.

Действительно, сквозь раздавшуюся в стороны толпу к «Гусару» быстро шел офицер. Или не офицер? С этими новыми мундирами сам черт ногу сломит! Вот он (не черт, разумеется) вступил на сходни.

– Прапорщик, вы ли это? Какими судьбами, Сергей Викторович?

– Старший лейтенант! – Акимов рассмеялся и крепко пожал протянутую руку. – Вот и опять увиделись, Александр Федорович.

– Здравия желаю, господин подполковник.

– Капитан, – поправил Алексей Петрович.

– Как? – Грозный взгляд на Давыдова. – Разве Денис Васильевич не сообщил о прошедшей переаттестации?

– Да я же… – попытался оправдаться лейтенант.

– Понятно. Впрочем, и сам могу рассказать за обедом. Не возражаете, господа?

– А это? – Ермолов сделал неопределенный жест, изображающий беспокойство за груз на барже.

– Куда оно денется? – пожал плечами Акимов. – Это же не новый чин, который при отсутствии должного обмытия может обидеться и перестать расти. Или вообще усохнет. Так что не переживайте, сейчас прибудет губернатор с докладом, вот ему и сдадите под расписку. А мои люди перевезут и обеспечат безопасность.

– Чью?

– И вашу в том числе.

* * *

– Совершенно правильно! Только иноземные языки не под запретом, тут вы, Александр Федорович, ошибаетесь, а приравнены к излишествам. За них, как известно, всегда приходится платить. За пятьдесят рублей с буквы можно хоть Вольтера во всю стену цитировать… Но деньги вперед.

– Копейки.

– Не скажите… Первые платежи из Польши и балтийских губерний позволяют говорить о будущих миллионах.

На углу улицы Варварской и Острожной площади экипаж остановился, пропуская колонну мальчишек лет десяти-двенадцати, с песней марширующих в сторону Ковалихинского оврага. Военная форма на детишках смотрелась несколько странно.

– Суворовцев в баню повели, – пояснил Акимов, перехватив вопросительный взгляд.

– Мелковаты для суворовских чудо-богатырей, – хмыкнул Ермолов. – Плохо кормите?

– Училище имени генералиссимуса Суворова создано по предложению нижегородского купечества и состоит на его иждивении.

– Лет двести не замечалось за земляками патриотических порывов. Воистину времена меняются.

– Это точно, с государем Павлом Петровичем не заскучаешь, – согласился Алексей Петрович. – А что говорят в Европах?

– Да кого сейчас интересует их мнение?

Глава 2

– Короля не интересует ваше мнение, господин Нельсон! Его вообще ничье мнение не интересует!

Адмирал задохнулся от гнева и не нашел слов для достойного ответа. Правда, сыплющего проклятиями сэра Питта-младшего они совсем не интересовали, эти слова оправдания. Но назвать победителя при Абукире просто господином… тут премьер-министр несколько перегнул палку! Хочет отправить в рискованную экспедицию? Так пусть отправляет, а не кричит, как ректор Итона, обнаруживший переодетого в женщину негритенка под кроватью воспитанника.

– Я сегодня же готов уйти в отставку, сэр!

– Не горячитесь, сэр Горацио. Хересу, бренди?

– Рому.

Премьер-министр посмотрел с недоумением, но отдал явившемуся на звон колокольчика камердинеру распоряжение принести требуемое. Угодно адмиралу показывать характер и пить невообразимую дрянь? Это всегда пожалуйста. Если хочет, может даже последовать примеру Сократа, из всех напитков предпочитавшего цикуту. Может… но не сейчас, когда Бонапарт собрал в Булони новую «Непобедимую армаду». Корсиканский людоед давно бряцает оружием и алчно облизывается, поглядывая через Канал. Каналья… И в прошлом году французское нашествие не случилось разве что божьей милостью. Что сулит этот?

Судя по всему – ничего хорошего. Наполеон еще зимой объявил себя императором, а когда Англия наконец-то ответила положительно на его предложение о подписании мирного договора, только рассмеялся в лицо посланнику. И показал неприличный жест, явно подсмотренный у русского фельдмаршала Кутузова, с недавних пор бывающего в Париже чаще, чем в Петербурге.

Русские… вот постоянная головная боль. С их безумным царем никогда не знаешь, какой финт они выкинут в следующий раз. Швецию вот недавно захватили, оставив английскую промышленность без превосходного железа. Да ладно бы просто присоединили в качестве провинции, так нет же – император Павел заявил о создании временной Стокгольмской губернии и клятвенно пообещал предоставить независимость сразу, как только шведы оплатят все убытки, причиненные их войсками в русской столице. Теперь вольнолюбивые шведы собирают деньги на выкуп собственной свободы, не помышляя о бунтах и неповиновении. Некогда бунтовать, слишком велик процент за просрочку платежей. И что удивительно – виновником всех бед они считают исключительно одну Англию.

Ситуация, однако. А самое в ней неприятное не французский флот, второй год собирающийся высадить десант на спасаемые богом острова, а русские корабли, курсирующие между новороссийским берегом и Тулоном. Везут то, что Британия привыкла считать своей законной долей, – мачтовый лес, пеньку, хлеб. Обратно возвращаются груженные порохом и золотом. Против кого вооружаются, против Турции? Но жадный султан и без всякой военной угрозы пропускает конвои через проливы. И каждый раз жалуется английскому послу на оскудевшую казну, прозрачно намекая, что будь она полна… А куда делись двенадцать миллионов фунтов, безвозмездно выделенных взамен обещания усилить батареи Босфора и Дарданелл?

Средиземноморский флот Его Величества Георга Третьего, конечно же, по мере сил мешает русским перевозкам, но размен одного линейного корабля на три купеческие посудины более чем неравноценный. Вот для исправления сложившегося положения и понадобился адмирал Нельсон, до сего дня более полугода не появлявшийся в Лондоне.

– Подозреваю, что лишь самой малости не хватило вам для победы, сэр Горацио. – После первоначальной грубости настроение премьер-министра улучшилось, и теперь он изо всех сил старался подсластить вручаемую Нельсону пилюлю. – Надеюсь, в южных водах фортуна будет более благосклонна.

Адмирал сделал глоток и едва удержался, чтобы не выплюнуть. Напиток черни, солдат и пиратов никогда ему не нравился, но предлагаемая авантюра отдает таким гнусным запахом, что перебить его можно только этим… И шансов не ввязываться нет совсем, иначе не миновать почетной должности козла отпущения. Король требует крови, парламент требует крови, народ… тот ничего не требует. Только Питт предлагает шанс.

Почти в то же самое время в харчевне «Колокольчик и полпинты», что на Нерлингей-стрит, обедали два молодых негоцианта, прибывшие в Лондон утренним дилижансом из Дувра. Оба довольно скверно изъяснялись по-английски, так как являлись уроженцами Ганновера и явно переживали не лучшие времена. А то зачем бы им выбирать заведение не самого высокого пошиба, где из разумной предосторожности и бережливости вилки с ножами прикованы к столам тонкой цепочкой? Впрочем, предполагаемые финансовые затруднения не отразились ни на внешности, ни на аппетите.

– Щей бы сейчас с расстегайчиками, – тяжело вздохнул один из немцев и впился зубами в печенную под чесночным соусом баранью ногу.

– Угу, – согласился другой, с подозрением принюхивавшийся к своей порции. – И по штофу анисовой…

Немного помолчали, ностальгируя по милой сердцу ганноверской кухне, и опять вздохнули – Фридрих Толстенберг и Иоганн Лупехвальд путешествовали почти полгода и успели соскучиться по родной стороне.

– Анисовой тебе? – рассмеялся Иоганн. – Друг мой Теодор, откуда в столь диких местах взяться водке? Обойдемся ромом.

– Ваня, – с укоризной произнес Толстенберг. – Ты не забыл, что Александр Христофорович особо указывал на соблюдение строжайшей конспирации? Так что никаких Теодоров, я Фридрих, и точка.

– Да помню, не ругайся… Лучше о том подумай, как приказ выполнять будем.

– Есть предложения?

А вот этого не было ни у того, ни у другого. Удивительно, но англичане окутали свою возню вокруг вновь создаваемой эскадры такой тайной, что до сих пор оставалось неизвестным даже место ее сбора. Военные корабли просто исчезали без следа вместе с командами, а те, что еще не успели отбыть, охранялись лучше испанских золотых галеонов времен конкисты. Экипажам запрещалось сходить на берег, а шлюпки, привозившие на борт провизию и воду, досматривались морской пехотой на наличие посторонних. И небезуспешно, надо сказать – три матроса с фрегата «Геркулес» и две портовые шлюхи, которых они намеревались прихватить в плавание, болтались на реях с вывалившимися синими языками, напоминая остальным о том, что приказы не обсуждаются.

Явно напрашивался вывод – британцы затеяли очередную пакость. Осталось только узнать, против кого она будет направлена. Если против Наполеона, то черт бы с ним, император Павел Петрович недвусмысленно дал понять, что целиком и полностью одобряет независимую политику Франции и не намерен вмешиваться в любые ее дела, как внутренние, так и внешние. Если, конечно, на то не существует изложенной на бумаге договоренности.

– Слушай, Фридрих. – Лупехвальд положил на стол обглоданную кость и с торжествующим видом посмотрел на собеседника. – А если нам сегодня ночью наведаться к какому-нибудь сиятельному лорду и расспросить хорошенько? Задать вопросы прямо в лоб, так сказать.

– Толку-то? – Толстенберг отрицательно помотал головой. – Неужели ты думаешь, будто болтунам из парламента могут доверить что-то серьезное? Иоганн, это даже не смешно.

– А вдруг? Может, попробуем?

– Запустив руку в дырявый карман, не надейся вытащить оттуда серебряный рубль. Э-э-э… в смысле, талер.

Последнее слово Толстенберг произнес громко, и стоявший за стойкой хозяин «Колокольчика и полпинты» мысленно поблагодарил провидение, пославшее столь выгодных посетителей. Люди мало того, что денежные, так еще и крепкие, здоровые! Это не те забулдыги, за которых сержант Симмонс дает по три шиллинга с головы. Тут не меньше фунта за каждого можно выручить! Правда, содержимым кошельков придется поделиться с вербовщиками… Или начать действовать самому, пока посланный с запиской мальчишка не успел добраться до порта?

Все же природная бережливость не позволила предпринять что-то в одиночку. А ну как сержант обидится, не обнаружив кошельков у будущих моряков флота Его Величества, и уменьшит долю? С него станется. А то и вовсе откажется оплачивать выпитое и съеденное немцами во время, так сказать, уговаривания поступить на службу.

Хлопнула дверь, запуская в харчевню новых посетителей, и кабатчик, встретившись взглядом с вербовщиком, привычным движением глаз указал на предполагаемый товар. Симмонс едва заметно, но одобрительно кивнул и громко потребовал вина для себя и троих своих спутников:

– Только лучшего, Сэмми, а не ту мочу, что ты в прошлый раз выдавал за рейнское!

– С каких это пор мое вино стало тебе по карману, Питер? – решил подыграть хозяин. – Или получил долю от сокровищ Голконды?

– Гораздо лучше!

– Наследство?

– Опять не угадал, Сэмми. Я завтра женюсь на вдовушке с изрядным капиталом, а сегодня намерен славно покутить, провожая последний денек вольной жизни! – Сержант Симмонс поклонился сидящим за соседним столом немцам: – Вы не откажетесь разделить мою радость, господа?

Когда в харчевню ввалился громогласный субъект с лицом, кричащим о вреде пьянства и печальных его последствиях, Федор Толстой немного насторожился. А уж когда тот стал перемигиваться с хозяином и пригласил незнакомых немецких негоциантов за свой стол, и вовсе обеспокоился.

– Ваня, готовься, нас сейчас грабить будут.

– Грабить? – Лопухин спрятал улыбку за кружкой. – Не будь банальным, мин херц Фридрих, это не разбойники, а вербовщики.

– Не вижу разницы.

– А она есть, уж поверь мне. Нас сначала напоят до усрачки и лишь потом облегчат карманы. Ну а в нагрузку – уговорят поставить оттиск пальца под контрактом с Королевским Флотом.

– Не понял…

– Во флот вербовать будут, что же непонятного? Посмотри на мундиры – морская пехота.

– Да я про другое. Как они споить собираются, если их всего четверо?

Пока друзья шепотом переговаривались по-немецки, краснолицый успел обидеться на воображаемое невнимание и переспросил:

– Господа окажут мне честь?

Господа оказали, перебравшись за стол виновника торжества. Тут же по знаку Симмонса, так представился незнакомец, кабатчик принес большой бочонок, а оставшиеся неназванными собутыльники с готовностью подставили кружки.

– Погоди, Сэмми, разве я не вина просил?

– Все это так, Питер, но настоящую радость необходимо отпраздновать чем покрепче, а ту кислятину прилично пить лишь на похоронах архиепископа Кентерберийского.

– Он что, умер?

– Пока нет, но, глядя на ваши трезвые физиономии, можно подумать, будто это уже случилось. Так выпейте за его здоровье!

– В первую очередь пьем за короля, храни его Господь! – И, дождавшись, когда кружки наполнятся, спросил у кабатчика: – А вы разве не желаете присоединиться? Или здоровье Его Величества вас совсем не интересует?

– Нет-нет-нет! – закричал Лопухин, когда англичане потянулись к закуске. – Теперь за величие доброй старой Англии! По полной и до дна! Сэмюель, друг мой, не отлынивайте!

Тосты следовали один за другим, и когда в бочонке показалось дно и кабатчика отправили за полным, Симмонс заплетающимся языком пытался объяснить, что он, сержант морской пехоты, вовсе не намеревался вербовать насильно таких симпатичных людей, как Джон и Фред, то есть Иоганн и Фридрих, а надеялся уговорить их сделать это добровольно:

– Пойми, Джонни, ты увидишь совершенно другой мир!

– Питер, ты меня уважаешь? – Лопухин долил в кружку с ромом темного пива и протянул ее сержанту. – Какой флот, если мы с Фридрихом не можем отличить грот от стакселя, а бушприт от марса?

– Настоящего морского волка подобные мелочи не интересуют! – Симмонс стукнул кулаком по столу. – Джентльмены, вы же волки?

– Еще какие! – поддакнул Толстой и завыл, запрокинув голову.

Кабатчик, притащивший новый бочонок взамен опустевшего, пьяно погрозил пальцем и сообщил:

– Хорошо, что я запер дверь, Фредди, а то бы ты перепугал всех посетителей.

– Они такие трусы?

– А ты?

– А я храбрец! Не веришь?

– Верю. Но тогда почему не хочешь идти во флот?

– Кто сказал такую глупость? Питер, ты слышал? Сэмми утверждает, что мы с Иоганном испугались и завтра никуда не идем.

– Он дурак!

– Согласен. И, кстати, куда мы все-таки идем?

– На «Геркулес», куда же еще? Только не мы, а вы.

– Ты разве тоже боишься?

– Что значит тоже? – обиделся сержант.

– Сэмми боится.

– Он дурак.

– А ты?

– Я умный, поэтому предпочитаю ловить наивных простаков на суше, а не нюхать матросскую вонь на грязных палубах. Представляешь, Фредди. – Вербовщик икнул и покачнулся на лавке. – Нет, ты представляешь, Фредди, капитан Винсли до сих пор думает, будто сержант Симмонс что-то вроде брауни или сидов.

– Это как так?

– Тех тоже никто и никогда не видел, но все знают об их существовании. Выпьем за добрых соседей?

– Непременно! – Толстой отодвинул тарелку с закуской как можно дальше, заменив ее полной кружкой. – Но если тебя не знают в лицо, то как мы попадем на корабль?

– Вас проводят.

– Они? – Федор показал на молчаливых спутников сержанта, спящих в живописных позах.

– Слабаки! – встрепенулся кабатчик, медленно цедивший свой ром. К несчастью, именно это движение нарушило шаткое равновесие, и он упал лицом в столешницу.

– И этот готов, – прокомментировал Иван Лопухин. – Ну так что, Питер, как нам попасть на «Геркулес»?

– Найдете в порту шлюпку с фрегата, скажете – Симмонс прислал. Вот и все.

– Так просто?

– Угу, – пробормотал сержант и лег щекой на сложенные руки. – Не буду же я брать деньги за столь достойных джентльменов?

Убедившись в том, что собутыльники крепко спят и просыпаться не собираются, Иоганн Лупехвальд, он же боец батальона особого назначения «Красная Гвардия» Иван Лопухин вопросительно посмотрел на командира:

– Ну?

– Не нукай, не запряг! – Федор вытряхнул из рукава длинный трехгранный стилет. – Я пока с этих мундиры поснимаю, а ты оставь следы ограбления.

– А стоит ли?

– По закону «двенадцать дробь двенадцать» лица, покушавшиеся на жизнь и свободу подданных российской короны, подлежат смертной казни через повешение. Замена другим видом допускается в исключительных случаях. У нас как раз такой, не так ли?

– Бюрократ, – проворчал Лопухин. – Я вообще-то про ограбление спрашивал.

– Работай, Ваня! – нахмурился Толстой. – В нашем деле мелочей не бывает.

На друга прикрикнул, а у самого в груди холодок и побелевшие пальцы мелко-мелко подрагивают. Одно дело, сойтись с неприятелем грудью в грудь или даже вышибить мозги метким выстрелом из засады, и совсем другое – резать спящих. Причем делать это аккуратно, чтобы кровь не запачкала одежду. Но подписанный государем Павлом Петровичем закон от двенадцатого декабря прошлого года четко и ясно гласит – собаке собачья смерть!

* * *

Примерно через два часа через черный ход, открывающийся в залитый помоями крохотный дворик, харчевню «Колокольчик и полпинты» покинули два солдата морской пехоты. Собственно, один был сержантом, но никто в спешащей поглазеть на пожар толпе не обратил на это никакого внимания. Эка невидаль, обыкновенный сержант! На прошлой неделе в соседнем переулке нашли ограбленного и повешенного гвардейского лейтенанта, вот действительно зрелище!

– Да, друг мой Теодор. – Младший по званию скептически поглядел на командира. – Неважный из тебя Питер Симмонс получился.

– Это почему же?

– Тот родом из Глостершира был, ты же разговариваешь как уроженец Шеффилда.

– Ну да… бонна, учившая меня английскому, оттуда и приехала. Но учти, Ваня, это всяко лучше московского аканья некоторых… не буду показывать пальцем. С сегодняшнего дня будешь валлийцем. Согласен?

Лопухин коротко кивнул и дальше шел молча, с любопытством разглядывая лондонские улицы. Из окна дилижанса толком ничего не увидишь, а тут все рядом, хоть руками щупай. Особого желания, правда, не возникало, даже когда навстречу попадались женщины. Или, честно сказать, именно из-за них. Конечно, кому-то и кобыла невеста, но Иван в свои двадцать лет был достаточно искушен, чтобы определить по бледным вытянутым личикам – воздержание в Англии чрезвычайно полезно для молодого организма. И более того, готов удерживать мужа младшей сестры от опрометчивых поступков силой.

– Слушай, друг Теодор…

– Питер, – поправил Толстой.

– Ну да, Питер… Слушай, почему они такие страшные, будто их отцы согрешили с овцой? И не единожды.

– Интересный вопрос, – разговаривая, Федор старательно репетировал походку моряка, что, учитывая выпитое в харчевне, довольно неплохо получалось. – Вот так сразу на него не ответишь, но что-то мне подсказывает, будто именно в нем кроется секрет успехов британцев в мореплавании вообще и завоевании колоний в частности.

– Не понял.

– Ну как же… ты усидишь дома, если каждый вечер в твою постель такое страшилище лезет? То-то и оно! А острова маленькие.

– Да? А что же сам через месяц после венца смылся? Или хочешь сказать…

– Иван, не сравнивай долг перед Отечеством с супружеским долгом. Мы дворяне, и этим все сказано!

– Извини. – Лопухин, сестра которого слыла одной из первых красавиц Петербурга, смущенно кашлянул. – Извини, слишком вжился в роль англичанина.

– Валлийца.

– Ага, и его тоже.

* * *

Шлюпку с «Геркулеса» нашли довольно быстро, но самого фрегата в пределах видимости не оказалось, так как обеспокоенный участившимися случаями дезертирства капитан Винсли решил дожидаться пополнения экипажа и припасов ниже по течению, напротив Грэйвсенда. Там, в отличие от Лондона, прыжок за борт еще не гарантировал беглецу полной свободы. Вот плети от патрулей, а при повторном побеге и близкое знакомство с пеньковым галстуком, это всегда пожалуйста. С каждым днем желающих рискнуть находилось все меньше и меньше – в игре на жизнь не многие решаются поставить ее на кон.

Федор Толстой задержке не огорчился. Даже наоборот, она позволила внимательно присмотреться к гребцам, морским пехотинцам с «Геркулеса» – своим будущим подчиненным. Те если и удивились появлению нежданного командира, то виду не подали. Дисциплина, что ни говорите, на высоте, причем сознательная. Как-никак, хоть и плохонькая, но элита флота!

– Пошевеливайте веслами! – приказал Питер Симмонс (да, теперь уже он) и развалился на мешках с какой-то крупой. – Джонни, а ты пока займись чисткой оружия.

Лопухин, изображающий молчаливого, глуповатого и вместе с тем исполнительного валлийца, кивнул и приступил к осмотру захваченных из харчевни ружей и пистолетов. Да, жалость великая, что кулибинские винтовки пришлось оставить в Петербурге… Но и эти вроде бы ничего, особенно штуцер сержанта – вещь серьезная, штучной работы хорошего мастера. Сразу видно, что прежний хозяин не бедствовал, откладывая на покупку ружья последний пенни. Вот самому Ивану досталось поплоше, обычное, по виду помнившее войну с американскими мятежниками.

А гребцы с завистью принюхивались к запахам, приносимым ветерком от нового командира и его любимчика. Ну да, никем иным, по их мнению, пьяный валлиец быть не мог. Вон как лениво двигает шомполом – другой на его месте давно словил бы кулаком в зубы. Значит, опасный тип, такой же, как сержант, о жестокости которого ходили очень нехорошие слухи. И вот пришлось увидеть легендарную личность воочию… По виду, так еще молодой и зеленый, не скажешь, что зверь зверем. Зачем в море решил пойти? Не иначе убил кого. Человек тридцать, не меньше.

Федор Толстой сладко дремал и не знал, что является пугалом чуть ли не для половины британского флота. Да пусть спит, новоявленному сержанту это полезнее ненужных знаний. Пусть теперь голова болит у капитана Винсли, ведь именно он, отдавая приказы о порке плетьми, всегда сокрушался:

– Вам повезло! Вот если бы попались не мне, а сержанту Симмонсу… – И дальше следовало многозначительное молчание.

Но вот зачем сэру Чарльзу так говорить о человеке, которого в глаза никогда не видел? Это так и осталось неизвестным. Или, может, просто в благодарность за присылаемые ежегодно пятьдесят гиней?

Как бы то ни было, через несколько часов он встретил известие о появлении сержанта на борту фрегата довольно неприветливо:

– Симмонс? Какого черта старому козлу понадобилось на моем корабле? – буркнул Винсли на доклад вахтенного офицера.

– Старому? – удивился лейтенант Броудброк. – На вид он моложе меня.

– Не может быть! – Капитан помолчал, переваривая новость. – Еще мой покойный отец имел дело с этим пройдохой не меньше пятнадцати лет назад.

– Родственник?

– Мой?

– Что вы, сэр! В том смысле, что этот Симмонс может быть родственником того Симмонса.

– Возможно… Впрочем, позовите-ка его сюда.

– Под конвоем?

– Зачем?

– Не знаю, но мало ли что.

– Лейтенант, – рассмеялся Винсли. – У нас одна половина экипажа заслуживает хорошей веревки и реи, а другая давно все это заслужила. Вы же собираетесь арестовать человека только потому, что он слишком молод.

– Я не собирался, сэр! Это вам сержант Симмонс показался подозрительным.

– Вы совсем меня запутали, лейтенант. Впрочем, разберемся. Проводите его ко мне.

– Он уже здесь.

– Хорошо, пропустите. И это, Эшли… оставьте нас наедине.

* * *

Толстой молча выслушивал сварливые нотации капитана и с трудом сдерживал искушение треснуть сэру Чарльзу в зубы. Останавливало только то, что англичанин внешне напоминал любимого Орлика – донского жеребца соловой масти, оставшегося дома. Такая же вытянутая физиономия с неподвижной верхней губой, разве что выражение разное. Кажется, или у коня действительно умнее? Так то конь, а этот козел… И ведь приходится терпеть!

– Терпение суть самое важное качество разведчика! – так говорил император Павел Петрович при личной встрече пред отправкой в Лондон. – Хоть неделю на нейтралке живи, но «языка» притащить обязан!

К большому сожалению, Федор тогда не решился переспросить и до сих пор не знал, что такое «нейтралка». А вот… ну да, точно, если надеть на капитана мешок с дырками для глаз, то получится вылитый «язык», которых водили когда-то по улицам для опознания сообщников. Теперь что, его в Петербург тащить?

– Скажите, сержант, ваш отец не поручил мне передать? – Винсли многозначительно подбросил к потолку шестипенсовик, поймал на лету и легким щелчком закрутил по столешнице.

– Конечно же, сэр! – обрадовался Толстой и достал из кармана замшевый мешочек, приятно ласкающий взгляд своим объемом.

– Замечательно, Симмонс, вы очень почтительный сын. Но где теперь брать новобранцев?

– Сколько?

– Денег?

– Ну что вы, милорд! – подольстился Федор. – Какова потребность в людях?

– В людях? – захохотал капитан. – Мне нравится ваше чувство юмора, сержант Симмонс. Голов тридцать нужно, причем срочно.

– Так мало?

– Не стоит жадничать. И не беспокойтесь, бумагу для казначейства на две сотни матросов получите сегодня же.

– Хорошо, милорд.

– Так что насчет пополнения?

– Сколько у меня времени?

– Две недели, сержант. Да, черт возьми, сам знаю, что немного, но выход эскадры в Средиземное море зависит не от меня.

– Найду.

– Точно?

– Через десять дней на «Геркулесе» соберутся самые отчаянные головорезы, каких только выдел свет.

– Вы мне нравитесь, Симмонс.

– Спасибо, сэр! Служу Его Величеству!

Глава 3

– Ваше Императорское Величество! – Кулибин салютует бокалом. – Ваше здоровье!

Иван Петрович не пьет. Вообще не пьет. Разве что иногда, да и то по великим праздникам, сделает глоток-другой цимлянского. Сегодня же он изрядно навеселе – не каждый день в императорском дворце чествуют земляков и родственников. Александр Федорович Беляков, из-за приезда которого и собралось блистательное общество, как раз и есть земляк и родственник одновременно. Да к тому же министр золотодобывающей промышленности, не баран чихнул!

– Будь здоров, граф!

Совершенно верно, граф – это Кулибин. Получил титул за изобретение всего, что только возможно вообще, и казнозарядной винтовки своего имени в частности. Там много еще чего набралось, и в моем времени вполне бы заслуживало Сталинской премии и ордена Ленина. Да, я не оговорился… в моем времени и именно Сталинской премии. Это время, в общем-то, тоже мое, но стало таковым не так уж давно. Чувствуете? Нет, не запах коньяка, а мысли? Мое, мое, мое… Тяжкий груз императорской власти накладывает определенный отпечаток на манеру изъясняться и общее поведение. А может, и душу уродует, но не разобрался еще.

Я – император. Если кто-то хочет подробностей, то вот они: император Всероссийский и прочая, и прочая, и прочая Павел Петрович Романов, более известный как Павел Первый. Совсем недавно, меньше полутора лет назад и почти полтора века вперед, мне и в голову не приходило, что такое возможно. Но вот… да, черт побери, вот оно! Радует? Как-то не очень…

Итак, все началось тринадцатого сентября тысяча девятьсот сорок третьего года, когда в землянку, где кроме меня находился Мишка Варзин, попал снаряд немецкой гаубицы. Или не попал… Или еще что-то случилось, но вот оказался здесь. Каким образом? Не знаю и знать не хочу! И что оставалось делать? Только работать… вот и работал по мере сил, которых оказалось неожиданно много. Сначала хватался за все подряд, но постепенно жизнь наладилась, и теперь за мной лишь общее руководство. А то в прошлом году дело дошло до того, что чуть не лично командовал егерями, выбивающими незаконно добытое золото из бандитствующих сектантов на Макарьевской ярмарке. Ладно еще англичане нападением на Петербург подсказали – не царское это дело, разбойников потрошить.

Незаметно и тихо подошедшая императрица отвлекает от мыслей о государственных проблемах, чтобы тут же озаботить новыми:

– Павел, тебе нельзя быть таким серьезным. Хотя бы сегодня.

– Это почему же?

– Улыбка монарха является таким же орудием политики, как армия или флот.

– Ты преувеличиваешь, душа моя.

– Нисколько! – Мария Федоровна смеется, но в глазах веселья нет. – Посмотри вокруг, ну?

– И что я здесь не видел?

Но на всякий случай следую совету. Нет, вроде ничего необычного. Вот в уголке о чем-то спорят два генерала с одной и той же фамилией – министр государственной безопасности Александр Христофорович Бенкендорф даже руками размахивает, объясняя что-то генерал-лейтенанту Христофору Ивановичу Бенкендорфу. Наверняка отбивается от попыток отца оженить сделавшего блистательную карьеру сына. Молодец, не сдается и не поддается на провокации. Бывший командир Особой Павловской гвардейской дивизии у нас вообще большой оригинал – жениться желает непременно по любви и любые разумные доводы, противоречащие оному желанию, отвергает категорически.

А вот еще один министр. Его должность именуется «министр по делам инородных национальностей, реформирования и расширения казачества, внутренних и частично внешних дел». Зато теперь ни одна сволочь не упрекнет генерал-майора Платова в самоуправстве, когда тот в очередной раз подвинет кавказскую границу верст на сто. Подобное случилось в начале зимы – раздосадованный прерванным Индийским походом Матвей Иванович, ни у кого не спросясь, по дороге на родной Дон немного пошалил, результатом чего стала небольшая победоносная война с некоторыми территориальными приобретениями. Проказник, про что и говорю.

– Ну и как, дорогой?

– Душа моя, люди прекрасно обходятся без моих улыбок, им и так есть чем заняться.

– Даже ему? – Короткий жест в сторону виновника сегодняшнего торжества, стоящего в полном одиночестве и некоторой растерянности.

Вот проклятье, совсем упустил из виду, что у Александра Федоровича здесь нет знакомых, исключая меня, Машу и Кулибина. Но Иван Петрович скачет по зале молодым козликом. А к нам Беляков подойти стесняется и опасается. Все-таки одно дело пить водку с императором в скромном жилище купца третьей гильдии, и совсем другое – увидеть его в почти музейных интерьерах Михайловского замка, на скользком паркете, в окружении блистающих орденами генералов и блистательно прекрасных дам. Я бы тоже на его месте чувствовал себя не в своей тарелке.

– Федорыч! – Оклик звучит негромко, но для тренированного уха опытных царедворцев кажется громом небесным.

Вот чему удивляюсь до сих пор, так это тому, что внешним проявлениям монаршего расположения придается слишком большое значение. Среди собравшихся это заметно в гораздо меньшей степени, но обычные лизоблюды гордятся даже званием мудака, если оно дано высочайшим мнением.

– Да, государь? – откликается Беляков и делает несколько шагов навстречу.

– Александр Федорович, а не выпить ли нам водочки, как в старые добрые времена?

– Под подновские огурчики? – Далее министр вынужден протискиваться ко мне сквозь толпу, мгновенно образовавшуюся вокруг нового императорского любимца. Все знают, что я не пью водку, и столь решительное предложение показывает высочайшую степень предрасположенности. – Совершенно случайно захватил с собой пару бочек, государь! Как вы и любите, соленые в тебеках.

Тебеки – это тыквы в подновском произношении. По странному совпадению или прихоти высших сил я сам когда-то родился в Подновской слободе Нижегородской губернии больше ста лет тому вперед. Тебека – родное слово.

Отгоняю от Белякова внезапно образовавшихся друзей, делаю несколько шагов вперед и беру министра под локоть:

– Присоединимся к Бенкендорфам?

– Разве с немцами можно пить водку?

Еще одна больная тема… После того как перестал воспринимать вселение в тело и сознание императора Павла Петровича как необычный сон, желание удавить всех подданных немецкого происхождения было просто невыносимым. Какой тут в задницу интернационализм? Первым исключением, потянувшим за собой все остальные, и стали Бенкендорфы. Сначала сын, а потом и отец.

– Они русские, Александр Федорович. А происхождение… какое нам до него дело?

* * *

– Ваше Императорское Величество, почему человек столь высоких заслуг перед государством до сих пор не имеет титула?

– Зачем? – Ответный вопрос прозвучал у меня и у Белякова одновременно. У него, правда, был несколько конкретнее. – За что же такая напасть?

– Но как же! Титул – это… Ну вы понимаете?

– Я понимаю. – Бенкендорф-младший спрятал промелькнувшую улыбку. – Пока уважаемый Александр Федорович является представителем простого народа, весьма достойным, надо заметить… так вот… он может отвечать на любой косой взгляд, да и на любое оскорбительное слово, ударом в зубы.

– Моветон, – заметил Христофор Иванович.

– Ну и что? Зато такое действие является не поводом к дуэли, а причиной возбуждения уголовного дела со стороны моего министерства. И, заметьте, отнюдь не против господина министра.

– Саша, – мягко укорил Александра Христофоровича отец. – Ты преувеличиваешь. Посмотри вокруг – хоть кто-то из собравшихся бросит вызов Александру Федоровичу?

– Oui, papa, но вы забываете, что сегодня здесь присутствуют только те, кто Отчизне посвятил души прекрасные порывы.

– Изрядно сказано! Сын, ты поэт!

– Это из сочинений Его Величества.

Да уж… не помогает прямое упоминание авторства, объясняемое молвой обычной скромностью, и я поневоле прослыл изрядным виршеплетом. Осторожнее надо в следующий раз, а то рискую оставить русскую литературу в глубокой заднице, где она, собственно, сейчас и пребывает. Редкие исключения вроде Державина можно не принимать во внимание, они лишь подчеркивают общее плачевное состояние. В книжных лавках сплошь французские да немецкие фамилии на обложках… срамота! А названия? Куда смотрит цензура? Взять хотя бы сочинения некоего Андреаса фон Кумарера – «Красный афедрон», «Белый афедрон», «Синий афедрон»… Это к чему говорю? А к тому, что Гавриил Романович из-за услышанных стихов Сергея Есенина чуть было не бросил писать свои. А нельзя, ему еще Пушкина благословлять перед схождением в гроб. Нет, гроб не для Пушкина… маленькому Саше пока только три года, но Сергею Львовичу, его отцу, недвусмысленно дали понять, что Нижегородское Суворовское училище через несколько лет примет нового воспитанника с распростертыми объятиями.

– Не нужно так грубо льстить, Александр Христофорович, а то сделаю вывод, что лестью ты пытаешься увести разговор от печального положения дел в собственном ведомстве.

Бенкендорф-младший виновато промолчал. Ладно, не будем сегодня о грустном и наболевшем, тем более дежурный порученец в пятнистом лейб-егерском мундире уже разлил водку по рюмкам.

Последний писк моды, кстати. Это про егерей, а не про рюмки. С недавнего времени в высшем свете стало модным заменять лакеев отставными солдатами гвардейских полков, отказавшимися от получения земельного надела, которые одновременно являлись телохранителями и преподавателями военной подготовки для наследников, если таковые имелись. Надо будет как-нибудь спросить у Александра Христофоровича, не упустил ли он возможность иметь почти в каждом приличном доме своего человека. А то мало ли чего. Но это маловероятно, чтоб упустил – у министра госбезопасности не голова, а Дом Советов.

– Ну что, первый тост за Родину, господа генералы?

– А мне, как лицу сугубо статскому, позволено будет выпить? – Беляков освоился и теперь пытается шутить.

– И не надейся избежать мундира, Александр Федорович, – обнадеживаю министра. – Золото, оно кровь войны, и ответственному за его добычу никак не миновать генеральского чина.

Не поверил, приняв за удачный каламбур. А зря, между прочим! В моих ближайших планах есть освоение Колымы с Аляской, а на такие масштабы нужно назначать по меньшей мере генерал-лейтенанта. Иначе не поймут, дикари-с… И пару-тройку казачьих полков в придачу. Не помрут там с голоду? Если с умом подойти, то и нас переживут.

А огурчики в самом деле хороши! Под такие можно повторить, и не единожды. И уж потом, откинувшись с трубкой в руке на спинку дивана, спокойно и обстоятельно обсудить дела, для маскировки серьезного разговора посматривая в сторону дам. И они хороши, даже более чем! Некоторые настолько обворожительны, что начинаю немного сожалеть об оставленном в будущем возрасте – ведь сорока еще не стукнуло, тогда как тут почти вплотную подобрался к половине века. Каких-то пара лет и…

– Да, государь! – кивает Бенкендорф-старший, перехватив мой взгляд. – Были и мы рысаками, не то что этот вот…

Александр Христофорович слегка пригибается от любящего отцовского подзатыльника и, оправдываясь, обещает:

– Сразу после завершения операции непременно займусь кобелированием, предамся разнузданным оргиям с гетерами и одалисками. Но не раньше, хорошо?

– Твои бы слова, да Богу в уши, – ворчит Христофор Иванович и тут же становится предельно серьезен: – Когда начинаем?

– Тут уж все от Александра Федоровича зависит.

– Что именно? – удивляется Беляков.

Правду говорят, что меньше знаешь – крепче спишь. Вот пускай теперь и господин министр по ночам ворочается с бессонницей, не все же нам одним. Нам – это обоим Бенкендорфам, Аракчееву и Ростопчину. Последнему предстоит самое сложное – организация нужных слухов и написание пространных статей в газеты, объясняющих народу полезность и необходимость проводимых чисток. Ну да куда же без чисток?

В первую очередь планируем нанести удар по уголовному элементу, которого расплодилось, как головастиков в деревенском пруду. Не пробовали зайти в какой-нибудь кабак хоть в Москве, хоть в Ярославле, хоть в Саратове? Ах, пробовали… А выйти из него, особенно если задержались до позднего часа за штофом анисовой? На улицу, допустим, выйдете, но вероятность добраться до дома невредимым – примерно половина на половину. И ладно если просто обчистят до исподнего, предварительно треснув дубиной по темечку, так могут и жизни лишить запросто. Думаете, приятно будет вашим домочадцам, если заявитесь домой с головою в руках?

Вот неизвестные живорезы и нападут на Александра Федоровича не далее как через два месяца, когда тот будет сопровождать из Нижнего Новгорода в Петербург очередной обоз с уральским золотом. И ограбят его, само собой… непременно ограбят! Зря, что ли, потратили столько времени на тренировки и сожгли холостыми выстрелами чуть не полпуда пороха? Денег стоит, а куда деваться? Всяко лучше, чем охрана с нападавшими друг друга случайно ранят – люди дороже.

Ну а потом займемся поисками похищенного, так как спускать разбойному люду во все времена не принято. Заодно подгребем народ свободных занятий, вроде карточных шулеров, бильярдных игроков, конокрадов, профессиональных нищих, фальшивомонетчиков и прочую шушеру. Оно, конечно, быстро не управимся, работы непочатый край, но надо же когда-то начинать, верно?

Правда, разделились мнения о дальнейшей судьбе арестантов. Аракчеев категорически возражал против идеи министра государственной безопасности использовать оных для пополнения штрафных батальонов, справедливо полагая, что штрафбаты в их нынешнем виде никак не могут быть местом отбывания наказания. Продвинуться по службе, пусть с величайшим риском для жизни, это пожалуйста. Или получить сто десятин земли, вместо обычных шести в аренду… Но ни в коем случае не филиал тюрьмы. Алексей Андреевич настаивал на отправке воров и разбойников в Сибирь, что шло вразрез с мнением графа Ростопчина.

Федор Васильевич полагал слишком опасным заселение новых земель на востоке преступниками, и отчасти был прав. Не дело равнять отбросы с отставными солдатами, получавшими земельные наделы по выслуге лет или увольнению по ранению. Жить в Сибири должно стать привилегией, не наказанием.

Сошлись на том, что строящейся линии оптического телеграфа Петербург – Москва – Нижний Новгород – Казань тоже нужна рабочая сила, а то пленные англичане со шведами слишком быстро заканчиваются. Нет, не то, что вы подумали, все проще… Многих выкупают родственники, заплатив точно подсчитанную долю от нанесенного стране ущерба и неотработанные затраты на содержание. Кто-то действительно умер в первый же месяц, но впоследствии такого не случалось – пленные довольно быстро привыкли к трехразовому горячему питанию с неограниченной добавкой и больше не объедались до заворота кишок.

– Ну так как, согласен пострадать за Отечество? – спрашиваю у немного опешившего от предложения Белякова.

– Как прикажете, Ваше Императорское Величество.

– Не приказываю, бери выше – добровольцев ищу.

– Если приказано стать добровольцами – будем ими!

Это прозвучало несколько пафосно, но впечатление оказалось смазано появлением подвыпившего Кулибина. Иван Петрович счастливо улыбнулся, покопался в бездонных карманах кафтана старинного покроя, снова вошедшего в моду, и положил перед нами что-то круглое, размером с некрупное яблоко, но с непропорционально толстым хвостиком.

– Твою же ж мать, граф! – Первое желание – упасть под стол и уползти за ближайший угол. Удерживает только любопытство. – Это что такое?

– Мы вот тут с Товием Егорычем подумали, государь… три десятка еще есть… Принести?

* * *

– Миша, слева один у моста. – Тихий голос командира полка, бывшего Ахтырского, а ныне Третьего Гусарского Особого, прозвучал для Мишки Нечихаева громом небесным. – Спишь, аспид?

– Никак нет, господин полковник, – встрепенулся воспитанник и взял на мушку дальнобойной кулибинской винтовки неясную тень на берегу канала.

– Смотри у меня.

Сегодня очередь Ивана Дмитриевича Бердяги лично давать урок воинского ремесла сироте, взятому на воспитание полком почти год назад. И такой не один, по спискам числится пятьдесят два кадета, но Мишка, как первенец, самый любимый. И с него же больше всех спрашивается. Березовую кашу в армии запретили, а то бы и ее хлебнул…

Недавно вот что учудил – неизвестным образом проник в пороховой погреб и разобрал там полностью четыре новейшие ручные ракеты системы старшего лейтенанта Засядько, только-только начинающие поступать на вооружение. А когда был пойман и награжден неделей отсидки на гауптвахте, то сильно обиделся – важному научному открытию вроде как помешали. Какому именно, так и не признался, но обещал в полет на Луну отправиться в одиночестве и никого с собой не взять.

Но это так, старческое ворчание на молодежь. Случись Мишке уродиться тихим и послушным, разочарованию полковника Бердяги не было бы предела. Тем более и проказы, бывает, идут на пользу делу – сидя под арестом на гауптической вахте, воспитанник Нечихаев изрядно подправил произношение в английском, французском и немецком языках, доселе хромавшее на обе ноги. А куда деваться, если караул несут строгие учителя, донельзя раздосадованные внеурочной службой?

– Иван Дмитриевич. – Тень у канала оказалась прикормленной в замковой кухне обыкновенной дворнягой, и Мишка позволил себе немного отвлечься. – А для чего гусару требуется умение лазать по крышам? Мы вроде как с острой саблей на горячем коне должны?

– А думать, значит, уже не должны? Нет, ежели хочешь, то в следующий раз с конем сюда забирайся.

– И все же?

Полковник, которому и самому неоднократно приходили в голову вопросы о странных способах обучения гусар, только неопределенно пожал плечами, что, впрочем, так и осталось незамеченным в темноте. И тем не менее приказом Его Императорского Величества кавалерия нынче превращалась во что-то невообразимое. Сегодня, например, отрабатывалась тайная охрана «важных объектов народно-хозяйственного значения». Ну при чем здесь народ и его хозяйство? И тем не менее в присланной бумаге именно так и обозначено.

– Скажи мне, гусар Нечихаев, в чем состоит первейшая задача военного человека?

– Служить государю и Отечеству.

– Вот! Теперь понял?

– А чего я должен понять?

– А то, что никогда не можешь знать наперед, куда тебя служба забросит и что делать заставит. Так вот и учись всему заранее. А ну как завтра прикажут Париж штурмом брать?

– Зачем?

– Зачем прикажут или зачем брать?

– И то, и другое. Кавалерия вроде как для штурма городов не предназначена.

– Прикажут – будешь.

– Я тогда… – Мишка на минутку задумался. – Я тогда с воздушных шаров десант высажу.

– Вместе с конями?

– Не-е-е, пешком. В смысле, на парашютах.

Иван Дмитриевич поежился и недобрым словом вспомнил фельдмаршала Кутузова, первым предложившего использовать сию дьявольскую выдумку в военных целях. Малоприятное занятие на старости лет – выпрыгивать из-под облаков с жестяным коробом за спиной и гадать, раскроется ли уложенное в него шелковое полотнище, вытягиваемое за привязанную к корзине шара веревку. Пока, слава богу, несчастных случаев не было, зря, что ли, два месяца подряд коз да свиней сверху сбрасывали, но все равно страшно.

Это молодежи нипочем. Им лишь бы дух захватывало, а в зрелом возрасте тяжело привыкать ко всяческим новинкам, для испытания которых как назло всегда выбирают именно Третий Особый гусарский полк. Взять вот те же ручные ракеты системы Засядько – лошади гадят с перепугу, когда атакующий эскадрон одновременно выпускает по мишеням полсотни таких хреновин. По-другому и не назовешь, уж больно похожа в снаряженном состоянии на… хм… Уж не был ли покойный Иван Семенович Барков провидцем, описывая незабвенного Луку Мудищева?

– Господин полковник, сигнал с шестого поста, – напомнил о себе Мишка Нечихаев.

– Читай.

Еще одно нововведение – какой-то выживший из ума немец по фамилии Осоавиахим (так было написано – «распространить и взять на вооружение опыт Осоавиахима») придумал хитрую азбуку для переговоров на расстоянии. Сволочь… Учи теперь, ломай голову.

– Полковнику Бердяге срочно прибыть к Его Императорскому Величеству, – перевел Мишка сигналы моргающего вдалеке фонарика.

– Этого еще не хватало, – недовольно пробормотал Иван Дмитриевич. – Не к добру.

– Вы увидите самого государя! – Восхищенный юный гусар совсем забыл о необходимости соблюдать тишину, за что и получил подзатыльник.

– Я-то увижу. А ты бди, до смены еще целый час.

* * *

В казармах полка командир появился только поздним утром. От него пахло душистым турецким табаком, дорогим французским коньяком и крупными неприятностями.

– Ну что, орлы, полетели?

– Молчите? Ну и правильно делаете. Слушайте боевой приказ!

Глава 4

– Что они делают, сержант? – капитан Винсли с недоумением обратился к Питеру Симмонсу, стоящему рядом с самым почтительным видом.

– Купаются, сэр.

– Зачем?

– Я же обещал, что приведу на наш корабль самых отчаянных головорезов? Вот это они и есть.

– Да, но при чем здесь купание голышом?

– Самое непосредственное. – Федор Толстой уже битый час объяснял капитану некоторые странности в поведении новобранцев. – Развивает мышцы, требуемые для надежной работы абордажной саблей.

– Возможно, – нехотя согласился сэр Чарльз.

Собственно, ему были глубоко безразличны привычки появившегося на «Геркулесе» пополнения, но скука бесцельного стояния на рейде Ярмута заставляла искать развлечений. Не таких, конечно, как придумали эти дикие немцы. Это надо же додуматься – с громкими воплями прыгать в холодную воду прямо с палубы, да еще видеть в этом удовольствие! У настоящего джентльмена есть сотня других способов прогнать сплин. Вот только, черт побери, пока не удалось использовать ни единого! Играть в карты или пить ром? Но с кем? После того как неделю назад все офицеры фрегата были отправлены на берег с одновременным расстройством желудка, составить приличную партию или общество за столом совершенно не с кем. И замены не присылают, несмотря на ежедневные жалобы лично адмиралу. Хорошо еще выход в море постоянно откладывается, оставляя надежду на выздоровление дристунов до соответствующего приказа.

– Симмонс, а что означают слова «past porvu, vibliadok»?

– Верхне-саксонский диалект, сэр! Я сам его понимаю с большим трудом, но скорее всего, это просьба к матросу не подходить близко к сложенной одежде и не трогать ее. Знаете, сэр, эти обедневшие немецкие дворяне настолько щепетильны в вопросах чести…

– Так среди них есть и дворяне? – удивился Винсли.

– Конечно. Вот этот, что бьет беднягу Салливана, целый барон из древнего рода, известного со времен Второго крестового похода.

– Барон? – переспросил капитан. – Тогда пусть бьет.

– Более того, сэр, Алекс фон Тучкофр неплохой артиллерист и командовал батареей в сражении при… Впрочем, он не любит распространяться о своем прошлом.

Винсли задумался. Ему всегда нравились люди, не любящие вспоминать о прошлом. Значит, есть в нем что-то такое, отчего человека не тянет домой, а если и тянет, то благоразумие удерживает от столь опрометчивого поступка. Наверняка этого барона в родной Саксонии ждет топор палача за кое-какие неблаговидные дела. Тем лучше, флоту Его Величества всегда нужны отчаянные головы, не оглядывающиеся назад.

Питер Симмонс понял глубокомысленное молчание капитана немного неправильно:

– Вы поставьте его к орудию, сэр! Барон фон Тучкофр способен положить шестифунтовое ядро за половину мили точно в лоб любому раззяве на берегу.

– Любому?

– На ваш выбор. И если бы вы видели, как он командует артиллерией!

Федор Толстой изо всех сил подталкивал капитана Винсли к принятию правильного решения и внутри весь кипел от тугодумия англичанина. Сколько трудов затрачено на то, чтобы успеть вовремя доставить из Киля в Дувр бойцов батальона «Красная Гвардия»… Неужели придется прибегнуть ко второму варианту, ввиду такого развития событий? Александр Андреевич Тучков изначально предлагал действовать так, но Толстого не оставляла надежда решить вопрос полюбовно, к обоюдному согласию и по непротивлению сторон. Нет, если нужно, он первым перережет горло сэру Чарльзу и не поморщится… Главное, как говорит отец Николай, не испытывать от смерти врага удовольствия.

– Значит, артиллерией, – пробормотал капитан и опять замолчал.

– Осмелюсь заметить, сэр, не только ей.

– Чем же еще?

– Видите вон того высокого юношу со шрамом на лице? Не смотрите, что молод… Андреас зу Пкофф лучший штурман из тех, кого мне приходилось когда-либо встречать. Потомок самого де Риттера!

– И тоже барон? Какие еще сюрпризы ты мне припас, сержант?

– Никаких сюрпризов, сэр! Просто я подумал, что при недостатке офицеров на нашем «Геркулесе» их обязанности могли бы исполнять… Вы понимаете?

– Вздор, Симмонс, совершеннейший вздор! Кто выдаст патент на офицерское звание во флоте Его Величества каким-то подозрительным иностранцам? Да адмирал мне в лицо рассмеется, стоит только заикнуться о подобном. И будет прав! Думай, что говоришь, сержант.

– Милорду Нельсону вовсе незачем об этом знать, сэр! Ведь есть же кое-какая разница между исполнением обязанностей и получением жалованья?

И только сейчас до капитана дошел второй смысл предложения сержанта Симмонса. А этот плут далеко пойдет! Ведь правильно говорит – можно одновременно решить несколько проблем. Во-первых, заполнить образовавшиеся вакансии, во-вторых, перестать надоедать адмиралу ежедневными жалобами, а вот третье, оно самое приятное… Немцам не нужно платить как полноправным офицерам, с них достаточно того, что дворянское происхождение будет оценено по достоинству. А разница между достоинством и жалованьем изрядно округлит отнюдь не тугой капитанский кошелек.

– Хорошо, Питер. – Принятое решение располагало сэра Чарльза к некоторой фамильярности. – Пригласи этих господ ко мне в каюту на вечерний чай.

– Всех, сэр?

– Всех не нужно, только будущих офицеров.

* * *

Джим Салливан считал себя неудачником с тех самых пор, как завербовался во флот. Старший сын преуспевающего дублинского лавочника, в карманах всегда звенит несколько шестипенсовиков на мелкие расходы… нет же, дернула нелегкая наслушаться рассказов родного дяди о прелестях морской службы. Даже из дома ради этого сбежал, болван! И где теперь тот дядя? Наверняка балтийские селедки в Финском заливе знают об этом, но никому и никогда не расскажут. И романтика дальних странствий куда-то сбежала, окатив на прощание вместо обещанного легкого ветерка соленой, холодной и до ужаса мокрой водяной пылью весенних штормов.

Из похода в Россию вернулся живым, тут грех жаловаться на судьбу. Но вид постоянно блюющего матроса настолько возмутил подверженного той же самой морской болезни адмирала Нельсона, что по возвращении в Англию Джима пинками вышибли с флагманского линейного корабля на третьесортный фрегат. А тут и плата пониже, и харчи пожиже, и вообще… кулаки у морских пехотинцев потверже.

Да не хотел он вовсе воровать те башмаки! Хорошие такие башмаки, из толстой кожи, на тройной подошве, пряжки серебряные… Нет, сразу же бить бросился, изверг! А теперь и слова поперек не скажешь – проклятый забияка оказался целым бароном и тут же получил должность артиллерийского офицера. Ну как же… приятель сержанта Симмонса, того еще зверя. И остальных своих дружков пропихнул – куда ни плюнь, везде немцы командуют.

И не только командуют – крепко ухватили экипаж за глотку, полностью перекрыв не только воздух, но и маленькие радости, позволяющие несколько скрасить тяготы флотской службы. Не все, впрочем, перекрыли, и сейчас Джим пытался разведать безопасную дорогу к одной из них, охраняющейся морскими пехотинцами строже крюйт-камеры.

Про маленькие радости, конечно, образно говорится… на самом деле это несколько огромных дубовых бочек, тщательно запрятанных в трюме. И ни в коем случае не с яблоками, как забавно пошутил в своем произведении господин Роберт Льюис Стивенсон – подобных глупостей на военном корабле не предусмотрено. Нет, монументальные изделия бристольских бондарей хранили драгоценный дар барбадосских сахарных плантаций – великолепный ром, молоко настоящего моряка. И при определенной ловкости можно было пробраться к заранее просверленной дырочке в пузатом деревянном боку и через соломинку сцедить в прихваченную кожаную флягу пинту-другую. Не забыв, разумеется, вдумчиво и тщательно продегустировать напиток.

Процесс под названием «сосать обезьяну» требовал особой осторожности, ведь в случае поимки шкуру спустят плетями, и обычно поход за выпивкой поручался именно таким неудачникам, как Салливан. Даже если и расскажет во время наказания, что действовал по чужому принуждению, то кто же поверит известному врунишке и вору?

Самым трудным оказалось выбраться из орудийной палубы, где подвешен гамак Джима, и проползти под настоящими койками (с настоящими соломенными тюфяками!) в кубрике морских пехотинцев. Так уж заведено, что они, не тюфяки – пехотинцы, служат щитом и стеной между офицерами и командой. Как выяснилось, не такими уж непреодолимыми. «Геркулес» мягко переваливался с борта на борт на атлантической волне, и некоторый шум при передвижении всегда можно было принять за стук перекатывающихся при качке башмаков. Эти сволочи могут себе позволить спать разутыми! И жалко, что у них нет так понравившихся серебряных пряжек.

Вот и долгожданный трап, ведущий вниз, в надежную темноту. Его, правда, охраняет здоровенный немец с рыжими усами, но разве кто сможет тягаться в пронырливости с настоящей «пороховой обезьяной»? Ползком, старательно уходя от пятна света, отбрасываемого качающимся фонарем… теперь застыть и затаить дыхание… не двигаться…

Часовой лениво скользнул взглядом по куче рваных джутовых мешков (какая сволочь их тут бросила?), зевнул и отвернулся. Салливан крепко стиснул зубы, придерживая завязки придуманной им самим накидки, и пополз дальше, пользуясь благоприятным моментом. Трап предательски скрипнул, но звук тут же потерялся в сотне других скрипов, всегда сопровождающих движение корабля.

И вот, наконец, ОНО – заветное и долгожданное отверстие в бочке, искусно заделанное предыдущими визитерами, но легко обнаруживаемое даже на ощупь. Особенно если знать, где искать. Нажать пальцем… затыкающий дырку чопик проваливается внутрь… не беда, в кармане есть еще один, вырезанный точно по образцу. Другая рука нашаривает спрятанную в щели переборки длинную соломинку – есть!

Сначала долгий-долгий глоток, насколько хватает дыхания и места в желудке, потом чуть отдышаться и припасть еще. Теплая волна зажигает в брюхе жаркий и уютный огонь, распрямляются уставшие за день ноги, перестают болеть разбитые кулаками барона фон Тучкофра губы и нос…

Барона? Кто сказал, барона? Везде мерещится голос этого злого артиллерийского офицера. Нет, не мерещится… отчетливо слышно, как часовой у трапа отдал рапорт на незнакомом языке, вот темноту трюма чуть раздвинуло тусклым светом масляного фонаря, и застучали башмаки. Те самые башмаки из толстой кожи, на тройной подошве, с серебряными пряжками. Джим перестал двигаться и забился в узкий промежуток между бочками, куда не пролезли бы и отощавшие корабельные крысы. Сердце колотится громко, остается только молиться, чтобы проклятый барон не услышал этот грохот… И зубы начинают сами собой выстукивать джигу. Но что оказалось самым страшным – фон Тучкофра сопровождал донельзя довольный сержант Симмонс.

Чертов вербовщик бросил короткую непонятную фразу, барон ответил, и оба рассмеялись со столь гнусным видом, будто вознамерились довершить дело, не законченное Гаем Фоксом. Потом сержант извлек откуда-то из рукава длинный стилет и принялся ковырять пробку у одной из бочек. Вот гадина! Тут собственной шкурой рискуешь, дрожишь, ползком пробираешься в темноте ради нескольких глотков рома, а эта скотина может в любой момент спуститься в трюм и налакаться в полное удовольствие.

Но вот почему он не хочет налить из бочки с краном, как все нормальные люди? Сам Джим так бы и сделал, только расположена она на самом проходе, и в случае чего оттуда быстро не улизнешь. Ее что, уже всю выпили? Негодяи…

Еле слышный скрип, и сразу за ним – стук упавшей на палубу затычки. Слава создателю, она улетела в проход – барон и сержант одновременно повернули туда головы, и это позволило Салливану отползти в темноту. Но что же они делают? Ведь для людей… убийцы… Джим с ужасом наблюдал, как фон Тучкофр вылил в ром содержимое большой фляги, и не мог даже крикнуть. И не столько от чувства самосохранения, сколько от перехватившего горло спазма. А немец и предатель Симмонс тем временем принялись за следующую бочку – один сноровисто выковыривал пробку, а второй добавлял отраву. Работа спорилась… Торопятся гады! Ну ничего, зато из-за этой спешки они так и не заметили Салливана, с каждым удобным моментом отползающего все дальше и дальше в спасительную темноту. Но вот, наконец, закончили страшное дело, и сержант произнес по-немецки:

– Pizdets kotionku, bolshe srat ne budet!

– Budet-budet! – откликнулся барон и опять оглушительно рассмеялся.

Салливан не знал немецкого языка, но действия злоумышленников сопровождались настолько гнусными ужимками и репликами самых зловещих интонаций, что сомнений не оставалось – на корабле заговор! И как теперь поступить, чтобы остаться живым? Сообщить капитану? Бесполезно – он намертво завяз в паутине, сплетенной сержантом, и даже если захочет что-либо предпринять, то ему не позволят новоявленные офицеры. Или все же попытаться? Да, наверное, так и нужно сделать. А вот если не получится, тогда стоит предупредить команду.

Команда… Джима передернуло, и от неприятных воспоминаний холодок пробежал по спине. Да пусть сдохнут уроды, не жалко! Значит, решено, в первую очередь к капитану Винсли!

И снова пробираться по всему кораблю, где ползком и на четвереньках, а где и рискуя подняться в полный рост. Выпитый ром придавал силу, решимость, желание поквитаться с отравителями добавляло осторожности, и очень скоро Джим Салливан оказался у дверей капитанской каюты. Вот только как попасть внутрь, если часовой, охраняющий покой сэра Чарльза, сторожит бдительно и не выпускает из рук ружье? Морской пехотинец из недавно набранных немцев, черт бы его побрал! Исполнительный и глупый, как вся его нация.

Эх, была не была! Главное, погромче топать ногами, чтобы болван услышал заранее и не выстрелил от неожиданности.

– Кто идет? – Часовой говорил по-английски с большим трудом, потому добавил на своем наречии: – I kakogo khrena nado?

– Извините, господин, – Салливан старался не повышать голос. – Сегодня моя очередь выносить капитанский ночной горшок.

– И что? – Немец пожал плечами и произнес вовсе непонятное: – Dristuny, bliad!

– Вы меня пропустите? – Джим изобразил на лице страдание, почтение и страх перед наказанием, но не был уверен, что это произвело должное впечатление. – Если я не вынесу горшок, меня забьют плетьми.

– Проходи, здесь не заперто.

Действительно, сэр Чарльз настолько проникся доверием к морской пехоте, что перестал задвигать засовы на двери. Все три. И один крючок.

– Спасибо! – Салливан растянул губы в благодарной улыбке, поклонился и проскользнул в каюту. А вот он уже не забыл запереться крепко-накрепко. И огляделся…

Капитан Винсли крепко спал прямо за столом и не упал вниз при качке только из-за широко расставленных локтей. А уснул он, скорее всего, совсем недавно – сладковатый запах табака еще не успел выветриться. Странное что-то курит сэр Чарльз… И совсем не реагирует на прикосновение к плечу.

– Проснитесь, сэр! Беда! – В ответ лишь невнятное мычание, да губы во сне скривились в презрительной усмешке. – Нас предали!

– Ты долго там будешь возиться, pridurok? – нетерпеливо крикнул часовой и для убедительности ударил в дверь. – Забирай какашки и проваливай!

Капитану шум не помешал, только заставил вздрогнуть и похлопать рукой по столу в поисках стакана.

– Одну минуточку, мастер! – откликнулся Салливан. – Уже ухожу!

А сам схватил ближайшую бутылку из намертво закрепленного к переборке погребца. Здесь уж точно не отравлено, а когда еще придется попробовать настоящий бренди… Или что здесь, виски? Тем лучше.

* * *

Джим сладко посапывал, обняв ноги капитана Винсли, и в красочных снах видел себя великим героем, которого Его Величество посвящает в рыцари, производит в адмиралы, награждает орденом Бани и назначает архиепископом Кентерберийским. Все женщины старой доброй Англии, Шотландии и Ирландии визжат от восторга, бросают в воздух чепчики и стараются забраться в постель к спасителю Британии, сравнявшемуся славой со святым Георгием. И даже Элли старается бесплатно – та самая шлюха Элли из Ярмута, что не брала дороже полпенни за свои сомнительные услуги. А негодяи немцы во главе с сержантом Симмонсом только завистливо роняют слюни (вот бы захлебнулись!) и колотят ногами в дверь роскошного будуара с требованиями поделиться добычей. Обойдетесь, сволочи!

– Может быть, сломать тут все к чертовой матери, Александр Андреевич? – предложил Федор Толстой, прибежавший вместе с Тучковым на крик часового. – Никита, они давно заперлись?

Красногвардеец Бутурлин достал из кармана луковицу часов и щелкнул крышкой:

– Поболее сорока минут, Федор Иванович.

– Точно говорю, надо дверь вышибать.

– Погодите, – командир батальона придержал Толстого за руку. – Погодите, господин гвардии старший лейтенант.

– Куда уж годить-то? Чем могут заниматься капитан и матрос в запертой изнутри каюте почти целый час?

– Федор, – хмыкнул Тучков. – Давайте не будем обсуждать традиции британского флота, тем более они нас не касаются никоим образом.

– Традиции?

– Вы не знали? Впрочем, оставим эту тему note 5 …

– Почему же оставим, Александр Андреевич?

– Все, я сказал! Меня другое интересует…

– Что, господин полковник?

– Федор! – произнес Тучков с укоризной.

– Виноват, Александр Андреевич, исправлюсь. Зарапортовался совсем.

– Вот видишь… излишнее чинопочитание, особенно в боевой обстановке и приближенной к ней, не только вредит быстрому взаимопониманию солдат и командиров, но и явно указывает на скрываемую вину чрезмерно усердного подчиненного.

– Изрядно сказано.

– Это не я сказал, неуч! Когда в последний раз изволили читать «Общевойсковой Устав», Федор Иванович? Молчите, господин гвардии старший лейтенант? – Тучков пригладил пышную, чуть волнистую шевелюру. – А мне потом граф Аракчеев всю плешь проедает.

– Какая же вина, тем более скрытая? – запоздало удивился Толстой.

– Да? А почему же тогда капитан Винсли не спит, а занимается черт знает чем? Кто ему табак готовил?

– Я сам и готовил, Александр Андреевич, – протянул Федор обиженно. – Чистейший кашмирский опий, между прочим. По половине шиллинга за унцию.

– А бутылки?

– Вместе с Ванькой Лопухиным весь погребец зарядили.

– Тогда почему не подействовало? Вы хоть понимаете, Федор Иванович, насколько важна завтрашняя встреча с «Забиякой»?

– Так и сохраним в тайне, чего переживать-то? Команде с утра тройную порцию рома выдадим и…

– Вроде двойную хотели?

– Для надежности. Вдруг опий в самом деле негодящий попался? А с тройной порции до следующего дня проспят, уж как пить дать. Кстати, насчет пить… Винсли, как проснется, обязательно похмеляться станет, а на старые дрожжи…

– Ладно, будем считать, что так оно и произойдет. Но на всякий случай второй часовой у дверей не помешает.

– Ивана Лопухина и поставлю.

* * *

В предрассветном тумане «Геркулес» вывалился из походного ордера английской эскадры и ушел в сторону португальского берега, где и лег в дрейф, поджидая крадущегося по пятам «Забияку». И когда солнце наконец-то разогнало унылую мглу, оставив лишь легкую дымку, засвистели унтер-офицерские дудки, приказывая команде построиться на баке.

– Ну и рожи, – пробормотал себе под нос полковник Тучков, прохаживаясь перед английскими моряками. Те напряженно затаили дыхание, так как насупленные брови немца внушали опасение и не сулили ничего хорошего. Да и что может ждать простой матрос от офицера? – Смирно, ленивые свиньи!

Многие вздохнули с видимым облегчением – если командир заговорил на понятном языке, то есть надежда на то, что гроза пройдет стороной. Но следующие слова барона оказались настолько невероятными, что прозвучали подобно песне эльфов из волшебной сказки:

– Кто хочет рому?

Тишина… кто-то не поверил своим ушам, кто-то решил, будто немец ошибся из-за плохого знания языка, а самые опытные приняли вопрос за изощренную издевку.

– Повторяю, кто хочет рому? – Тучков сплюнул на свеженадраенную палубу и продолжил: – Свиньи! Наш капитан немного приболел, поэтому именно мне выпала честь от имени Его Величества сделать вам предложение. Нужны добровольцы для тяжелой и опасной работы, работы за звонкую монету, между прочим. Согласившиеся прямо сейчас получают гинею задатка и полную кружку доброй выпивки! Кто не обманет надежд и ожиданий Его Величества, уроды?

Согласились все – уж больно заманчиво смотрелся золотой кружок в руке лейтенанта фон Тучкофра. А что до тяжести и опасности… так наверняка вербуют в десантную партию для высадки у французской Булони. Пусть… Коротышка-узурпатор с его гвардией нисколько не страшнее службы во флоте Его Величества. Чужой солдат, в отличие от своего офицера, может и промахнуться, а если и попадет, то всего лишь убьет. К тому же идущим в первых рядах достаются лучшие женщины и самая богатая добыча.

На палубу вынесли стол, за которым с пером и бумагой расположился старший штурман зу Пкофф, рядом с ним поставили окованный железом сундучок под охраной двух морских пехотинцев, и дело пошло. Первый же матрос, смело оттиснувший испачканный чернилами палец на чистом листе, сразу получил гинею и полную кружку рома.

– Проходи, не задерживай! – прикрикнул надзирающий за порядком сержант Симмонс. – Следующий!

Через четыре часа полковник Тучков мрачно наблюдал за погрузкой спящих англичан на русский корвет «Забияка», для маскировки пришедший под флагом Северо-Американских Соединенных Штатов.

– Нехорошо как-то получилось.

– Зря вы так, Александр Андреевич. – Прибывший с пополнением гусарский полковник Бердяга сомнений Тучкова не разделял. – Обыкновенная военная хитрость, не более того. Или вы предпочли бы отправить их всех в царство Нептуна с перерезанным горлом? Государь не одобряет ненужного кровопролития.

– Может быть, может быть…

– Не может, а так оно и есть! В чем мы обманули этих людей? Работа на уральских золотых приисках действительно трудна и опасна, а подписав контракт вольнонаемного рабочего, они будут пользоваться всеми привилегиями свободного человека. Пусть через десять лет, но будут! Кстати, я бы и капитана туда же отправил.

– Нет, Иван Дмитриевич, сэр Чарльз нам еще понадобится в качестве визитной карточки. Или вы сами собираетесь присутствовать на совещаниях у адмирала Нельсона?

– Думаете, будто сэр Горацио не заметит состояние капитана? Злоупотребление опием довольно трудно скрыть.

– Зато им легко объяснить некоторые странности в поведении. Нам ведь всего-то и нужно, чтобы Винсли продержался четверть часа. А там…

Бердяга на слова Александра Андреевича недобро усмехнулся и помянул нехорошо Товия Егоровича Ловица, автора очередного дьявольского изобретения. И если бы только этого изобретения – то, что сейчас перегружали с «Забияки» на «Геркулес», вряд ли можно назвать произведением гуманной человеческой мысли. Интересно, когда помощник графа Кулибина в последний раз ходил в церковь? И ходил ли вообще?

– Мишка, уйди оттуда к черту! – Иван Дмитриевич отвлекся от размышлений и погрозил кулаком гусару Нечихаеву, помогавшему тащить длинный деревянный ящик, выкрашенный в темно-зеленый цвет. – Если еще и эти разберешь!

– Да я только хотел… – Полковой воспитанник, на ходу примерявшийся к замку на крышке, отскочил в сторону. – Я вообще ничего не хотел, господин полковник!

Глава 5

Император всех французов пребывал в самом скверном расположении духа, и развеять дурное настроение не мог даже шумевший и искрящийся неподдельным весельем бал. Или хандра наступила именно из-за этого бала, даваемого в честь очередного прибытия в Париж посланника русского царя? После каждого разговора с хитрым одноглазым фельдмаршалом Наполеон чувствовал себя обманутым и обокраденным. Кутузов с видимым удовольствием принимал участие в устраиваемых празднествах, в неимоверных количествах употреблял коньяк с шампанским, волочился за женщинами с неизменным успехом, убивал на дуэлях ревнивых рогоносцев и все обещал, обещал, обещал…

Совершенно правильно, обещал все, что угодно – признание русским престолом законности французского императорского титула, совместный поход в Индию, помощь в войне с Австрией и всеми государствами Священной Римской Империи, поддержку десанта в Англию… Слова, ничем и ни к чему не обязывающие слова! Хотя, по чести сказать, очень даже обязывающие! Но… и в этом «но» кроется самое неприятное – русские требуют денег. И не просто требуют, а делают это со столь наглой бесцеремонностью, что поневоле начинаешь сомневаться в их благородном происхождении. Ибо не пристало человеку столь высокого положения торговаться за каждый сантим подобно венецианскому или тосканскому банкиру.

Подумать только – признание титула стоит двадцать два миллиона рублей. Именно русских серебряных рублей, потому что иные деньги они принимать отказываются. Вернее, берут, но по весу, что получается чуть ли не на четверть дешевле. Причем эти миллионы лишь малая часть в предоставленных фельдмаршалом расценках.

Наполеон чертыхнулся и ударил кулаком по листу бумаги, переданному несколько часов назад министром Талейраном. Тем самым Шарлем Морисом Талейран-Перигором, чьи знания и умения по сравнению с деловой хваткой Кутузова выглядят ужимками не слишком умного воспитанника какого-нибудь провинциального монастыря. Глупейший список… Вот как понимать слова «Каждый направленный в помощь Франции солдат и офицер подлежит обязательному страхованию со стороны французского государства»? Ага, дальше пояснение – «Гибель – сто тысяч рублей в русскую казну и столько же на пенсию семье погибшего. Ранение с увечьем – пятьдесят тысяч и сто для пенсии соответственно. Тяжелое ранение или контузия – пятьдесят тысяч единовременно. Легкое ранение или пищевое отравление – десять». Да таких солдат не в бой посылать надо, а в музей поставить за стеклянную витрину как величайшую драгоценность и пылинки сдувать с исключительной осторожностью! Стрелять во врага отлитыми из золота пулями выйдет гораздо дешевле. Нет, царь Павел точно ведет происхождение от чухонских пожирателей салаки, ничего крупнее копейки в руках не державших.

– Ваше Императорское Величество, давайте же веселиться! – Несмотря на то, что Россия еще не признала титул Наполеона, русский фельдмаршал именовал повелителя французов именно так. – Улыбнитесь, Ваше Величество, иначе вино скиснет прямо в бокалах!

Многие в зале смотрели на Кутузова с завистью – в эти-то годы умудриться сохранить столько здоровья, сил и энергии! И большинство, узнав истинный возраст фельдмаршала, категорически отказывалось в это верить. Особенно прекрасные дамы, испытавшие на себе юношеский пыл и… хм… Но не будем же смущать прелестниц, скрывающих за веерами стыдливый румянец, проступающий сквозь толстый слой белил и пудры. Да, не будем… но какой, право слово, он затейник! И слава завзятого дуэлянта дополнительно щекочет нервы! Шарман, тре бьен шарман!

«Хуиньки тебе, собака, а не второй фронт!» – Мишка Варзин, натура которого настолько органично вписалась в характер и сознание Михаила Илларионовича Кутузова, смотрел на сидящего за столом Бонапарта сверху вниз и с трудом сдерживал желание разбить тому морду. Фельдмаршала возмущало послезнание об Отечественной войне двенадцатого года (более поздние времена его не интересовали), а красноармеец не мог простить французам осаду Севастополя, Бизерту и участие в интервенции. Сам Варзин историей раньше не интересовался, но из рассказов Павла Петровича уяснил точно – если англичане являются предшественниками фашистов, то наполеоновская Франция представляет собой что-то среднее между белофиннами и Италией Бенито Муссолини.

– Да вы веселитесь, князь! Позволите называть вас так попросту? – через силу улыбнулся император.

– Сколько угодно, Ваше Величество!

– Шарль, – негромко позвал Наполеон.

– Я здесь, мой император! – Талейран, как всегда находившийся поблизости, отвесил изящный, отточенный опытом многих благородных поколений, поклон.

– Вам нужно немедленно обсудить с князем Кутузовым вопрос значительного уменьшения страховых выплат.

– Конечно, мой император! Сразу после бала я приглашу его на приватный ужин.

– Я сказал – немедленно!

Министр посмотрел в ту же сторону, что император, и понял причину его поспешности – на лице танцующей с фельдмаршалом Жозефины явственно читались все ее желания и мысли. А также планы на ближайшие несколько часов. Нужно срочно вмешаться – императорская корона плохо держится на развесистых рогах!

* * *

– Ах, Мишель! – Прекрасная креолка ловко убрала изящную ножку в атласной туфельке из-под опускающегося фельдмаршальского сапога. – Вы так забавно неуклюжи, Мишель! Кто вас учил танцевать?

– О, мадам! – нисколько не смутился Мишка Варзин. – У нас в России есть замечательная пословица, объясняющая причину неловкости плохих танцоров. И если на то будет ваше желание, нынче же ночью готов обсудить ее со всеми подробностями.

– Так уж и со всеми?

– Я постараюсь, мадам! В этой пословице столько разнообразных нюансов и оттенков, столько смыслов!

Звуки вальса, лишь недавно признанного приличным, звали и манили. Близость красивой, хотя не слишком молодой, женщины горячила кровь, а осознание того, что она жена французского императора, приятно возбуждало и добавляло пикантности. Если бы еще не мешал диалог в голове, происходивший на повышенных тонах…

– Вам холодно, Мишель? – удивилась Жозефина и томно повела обнаженным плечиком.

– Меня бросает в дрожь от вашего присутствия, мадам! – галантно ответил фельдмаршал. И тут же удивленно вскинул брови, заметив кривую улыбку императрицы.

– Что вам угодно, господин министр?

Кутузов остановил скольжение вальса и обернулся – сияющий как новенький наполеондор Талейран сделал приглашающий жест:

– Князь, я хотел бы поговорить с вами по неотложному делу.

– Разве у нас есть неотложные дела?

– Тем не менее прошу пройти в кабинет.

«Что, Миша, сорвалась рыбка с крючка?» – с некоторым злорадным выражением прокомментировал голос в голове.

– Могу ли я надеяться на продолжение танца, мадам?

Ответить императрица не успела – покатился по паркету лакей, сбитый с ног распахнувшейся дверью, и гвардейский капитан Акимов, адъютант Кутузова, громко произнес во внезапной тишине:

– Последние новости из Тулона, Ваша Светлость! Французская эскадра атаковала русский торговый конвой!

* * *

– С Богом, Федор Иванович! – перекрестился полковник Тучков.

– Оно, конечно, так, – согласился Толстой. – Но тут как бы совсем наоборот нужно.

У старшего лейтенанта были все поводы сомневаться в богоугодности своих действий – как раз в этот момент он руководил погрузкой сэра Чарльза в шлюпку. Одурманенный опием англичанин с большим трудом понимал, для чего его подняли в такую несусветную рань, и вяло сопротивлялся. Попытки бунта пресекались хоть и с чрезвычайной осторожностью, но предельно твердо.

– Вы же видите, сэр, – Иван Лопухин едва сдерживал желание двинуть упрямца прикладом под ребра. – Всех капитанов срочно вызывают на флагман.

– Да? – Винсли безуспешно пытался сосредоточиться. – Что от меня нужно этому выскочке?

– Какому выскочке, сэр?

– Горацио! – Сэр Чарльз захихикал и похлопал по карманам. – Симмонс, черт тебя побери, где моя трубка?

– Не стоит сейчас курить, сэр.

– Почему?

– Адмирал не любит табачного дыма.

– Он негодяй.

– Да, сэр.

– И выскочка.

– Вы это уже говорили, сэр.

– Когда?

– Только что.

– Да? А где моя трубка?

– Возьмите сигару.

– Зачем?

– Закурите на «Виктории».

– А она кто?

– Флагманский корабль, сэр.

– Ты тоже негодяй, сержант.

– Почему, сэр?

– Потому что не увидишь, каково будет лицо адмирала, когда я закурю самую вонючую сигару. И ты мне ее дашь.

– Конечно же, сэр. – Толстой согласился бы и звезду с неба достать, лишь бы капитан поскорее покинул палубу.

Звезда не понадобилась – Винсли тут же забыл о своей просьбе и решительно вступил на брошенный с борта трап. На полпути остановился и поднял голову:

– Я расскажу адмиралу, что ты негодяй, Симмонс.

– Конечно, сэр! – согласился Толстой и тихонько пробормотал: – Вахтенному черту у сковородки будешь рассказывать.

– Что? – остановился Винсли.

– Я говорю, сэр, что нужно поторопиться, адмирал и так будет недоволен опозданием на сутки.

– Да пусть его морской дьявол сожрет со всеми потрохами! Кстати, а почему мы опоздали, сержант?

– Но, сэр, вы же сами приказали править к берегу.

– Зачем?

– Мы высаживали Джима Салливана, отправленного вами в Англию с письмом к сэру Питту-младшему.

– Не помню, – вздохнул капитан и наконец-то спустился в шлюпку, где его бережно приняли и осторожно усадили.

Федор Иванович не обманывал – письмо действительно было написано сэром Генри под диктовку полковника Бердяги, матрос Салливан, найденный спящим в капитанской каюте, оказался счастливчиком, миновавшим трюмы «Забияки». Не убивать же его теперь? Тем более живой свидетель того, что безумное по содержанию письмо принадлежит перу капитана Винсли. Доставит по адресу, куда денется… Из-за этой задержки «Геркулес» присоединился к эскадре только вчера, пропустив, к сожалению, бой с русским конвоем. Надо сказать, что боя как такового не получилось – вырвавшийся вперед «Роял Соверен» хотя и нес французский флаг, но противной стороной был воспринят недоверчиво и подвергся обстрелу с дальних дистанций. Едва успев сделать один залп, линейный корабль неизвестным образом получил пробоину в подводной части и затонул в течение пяти минут. Спасенные моряки впоследствии утверждали, будто видели быстро приближающийся со стороны крохотного корвета плавник не то акулы, не то касатки… но кто же в наш просвещенный век верит в сказки про неведомых чудовищ, пожирающих мореплавателей. А русские ускользнули в Тулон, издевательски отсалютовав холостыми залпами.

А что сейчас задумал хитрый адмирал? Он явно не оставит попыток поссорить Петербург с Парижем. Впрочем, через час все точки над i будут окончательно расставлены…

– Иван Дмитриевич, вы твердо уверены, что это адское устройство сработает вовремя?

Полковник Бердяга, присматривавший за вскрытием извлеченных из трюма ящиков, с сомнением пожал плечами:

– Вы знаете, Александр Андреевич, имея дело с учеными, никогда нельзя быть уверенным наверняка. Но господин Ловиц клятвенно заверял в надежности взрывателя.

Тучков хотел привычно плюнуть на палубу, но воздержался в последний момент – теперь, когда на корабле не осталось ни одного англичанина, это выглядело несколько неприлично. Но его мнение о цене обещаний Товия Егоровича полностью совпадало с мнением гусарского полковника. Одно дело изобретения графа Кулибина – механика как-то ближе пониманию военного человека, и совсем другое – химия, наука объяснению и разумению не поддающаяся. Вот какая может быть связь между раздавленным стеклянным пузырьком на поясе капитана Винсли ожидаемым через час взрывом? На первый взгляд – никакой. А она есть!

Еще пояс этот… Чем его начинили? Неизвестно… Но писанная от руки четким каллиграфическим почерком пояснительная записка требовала чрезвычайной осторожности при обращении и исключительной внимательности после приведения в боевое состояние. Потому-то отчаливший в шлюпке капитан оказался зажатым между двумя морскими пехотинцами, не дающими совершать лишних движений. Вот поднимется на борт «Виктории», а там хоть в пляс пускается, козел.

Впрочем, от этого козла немного молока да получится. И Александра Андреевича нисколько не смущали нерыцарственные способы ведения войны. Вот как ни искал в душе угрызений совести, так и не нашел. Совсем не нашел, лишь некоторое злорадство от того, что бомбу на английский флагман принесет англичанин, и малую толику разочарования – очень уж хотелось самому свернуть шею сэру Горацио Нельсону. Взять нежно двумя руками за глотку и…

– Гусар Нечихаев! Мишка, ирод, куда лезешь? – Голос полковника Бердяги отвлек Тучкова от мечтаний о праведной мести. – Положи ракету на место!

– Что случилось, Иван Дмитриевич?

Вместо ответа гусарский полковник схватился за сердце, а юный воспитанник полка, с преувеличенным усердием возившийся около установленной на треногу длинной трубы, вскинулся с нешуточной обидой:

– Первый выстрел мой! Вы же обещали! За маму…

* * *

Время течет медленно. Вообще показалось, что за четверть часа ожидания прожито еще пятнадцать жизней – по одной за минуту. За невообразимую вечность. Успела вернуться отвозившая капитана шлюпка. Успели изготовиться превратившиеся в артиллеристов гусары. Ну… ну где же он?

– Господи, помоги, – шепчет Тучков, не отводя глаз от часов. – Уже лишнего…

Греховная молитва о помощи в убийстве дошла до адресата – на трехдечной красавице «Виктории» из орудийных портов выплеснулись бездымные языки пламени, взлетели кверху выбитые ударом изнутри доски палубы, а следом полыхнул черно-красным поднявшийся до неба чудовищно великолепный цветок.

– Эх, е-е-е… – протянул восхищенный зрелищем Александр Андреевич, но тут же опомнился. – Огонь!

Первыми солидно рявкнули двадцатичетырехфунтовки опер-дека, мгновением позже к ним присоединились пушки калибром поменьше – будто бы свора дворняжек поддержала грозный рык цепных кобелей. Еще залп одновременно с двух бортов… результатов не разглядеть из-за густого дыма, укрывшего фрегат не хуже знаменитого лондонского тумана. Да, ничего не видно, но когда до цели можно добросить старым башмаком, не стоит беспокоиться о выпущенных вхолостую ядрах.

– Ракетницы приготовить! – Крик полковника Бердяги никто не слышит, но многочисленные тренировки в Кронштадте не прошли даром – гусары считают залпы. Третий… четвертый… пятый… По местам!

Совсем рядом с бортом рушится в воду чья-то мачта. Кто там был справа? Уже неважно, он горит, что хорошо видно даже сквозь дымовую завесу. Ответных выстрелов пока нет, не так быстро это можно сделать. Обычно всегда есть время подготовиться. Но не сегодня!

– Поднять марсели и брамсели! – Пушки смолкли, и голос лейтенанта Зубкова, усиленный жестяным рупором, пробивается сквозь звон в ушах. – Не трогай грот, придурок, пожгут нахер!

Забегали по вантам прибывшие на «Забияке» балтийские матросы, и «Геркулес», поймав ветер верхними парусами, выскочил из дымного облака. Нет, не зря все утро совершали странные на взгляд непосвященного человека эволюции, выбирая самую выгодную позицию. И ее преимущества не замедлили сказаться – вот они все, как на ладони. Теперь осталось размахнуться и… и прихлопнуть!

– Иван Дмитриевич, вы обещали! – Мишка смотрел на командира полка с надеждой и затаенной болью. – Иван Дмитриевич, ну…

– Миша, давай!

Нечихаев встал, широко расставив ноги, и вскинул на плечо трубу с пистолетной рукоятью и небольшим щитком.

– Сзади!

Хвост пламени ударил куда-то за спину, а воющая в полете ракета клюнула ближайшего англичанина в борт. Дубовая обшивка, которую не каждое ядро возьмет, выдержала попадание, но разлетевшиеся капли «кулибинского огня» оставили здоровенное горящее пятно, а вот уж ему просмоленная древесина пришлась по вкусу. Мишка бросил использованную трубу и схватил следующую.

– Выше бери!

Вторая упала на неприятельскую палубу точно у грот-мачты. Наверное, у грот-мачты, потому что, как человек сугубо сухопутный, гусар Нечихаев не разбирался в морских терминах.

– Сзади!

Теперь Мишкина очередь прижиматься к фальшборту, чтобы не попасть под струю дальнобойной ракетницы. Залп одновременно с восьми треног… еще один… Эти, в отличие от ручных, не одноразовые. За спиной вопли слаженно работающего пожарного расчета:

– Эй, на помпе, заснули? Быстрее качайте, господа гамадрилы!

– Гусары!

– Да какая разница? Качайте!

Это не ответная вражеская стрельба – то здесь, то там, на палубе «Геркулеса» вспыхивали небольшие пожары от ракетных пусков. Плевать, зато англичане попадут в свой английский ад уже готовыми к употреблению. Соль с перцем пусть черти сами добавляют по вкусу!

Фрегат набрал ход и шел сквозь неприятельскую эскадру. Так шпага, скользнувшая между ребер, бьет точно в сердце. Нет, немного не так… какая, к дьяволу, шпага? «Геркулес» похож на осиновый кол, с силой вбитый в… неважно куда вбитый, но рвущий чужие кишки небрежными зазубринами острия. Еще чуть-чуть, и пронзит насквозь, выйдя над ключицей злодея весь в крови. Чужой крови…

Вышел? Нет, не вышел – ядра опомнившихся англичан поднимают водяные столбы по обе стороны от корабля, а самое удачливое заставляет смолкнуть ретирадную пушку. Поздно! Ушли, огрызаясь дальнобойными зажигательными ракетами. Кто хочет потягаться в скорости?

– Нас без хрена не съешь! – Тучков в азарте растерял напускную командирскую рассудительность. – А хреном тем подавитесь!

– Одно дело сделано, что дальше?

– Дальше? Идем к Мальте, мать ее за ногу! Зубков…

– Да, Александр Андреевич?

– Поднимайте английский флаг – веселье продолжается!

И оно продолжилось. Продолжилось буквально через пару дней, когда «Геркулес» встретил близ острова Гоцо «Забияку». Корвет, ныне тоже путешествующий под английским флагом, как раз заканчивал бомбардировку небольшой крепостцы на берегу, оправдывая свое название. Установленные на нем пушки позволяли оставаться вне досягаемости старинных орудий крепости, самому младшему из которых никак не менее ста лет.

– Толку-то от этой бомбардировки, – проворчал полковник Бердяга, рассматривая укрепления в подзорную трубу. – Разве что зубцы посшибают…

– Не скажите, Иван Дмитриевич. – Тучков расположился с чашкой кофею в глубоком кресле, принесенном на палубу из капитанской каюты. – Тут же главными являются не точность попаданий и нанесенный противнику ущерб, а сам факт обстрела английским кораблем английского же гарнизона. В нем вся суть.

– Возможно, – не стал спорить Бердяга. – Наше дело телячье – покажут, кого забодать, мы и забодаем.

– Напрасно самоуничижаетесь, Иван Дмитриевич.

– Да это я так, по-стариковски, Александр Андреевич, – рассмеялся гусар. – Вы же не пускаете нас десантом на Мальту?

– В данный момент? Категорически против. – Тучков с самым серьезным видом показал рукой в сторону моря: – Вы же не пойдете до нее пешком?

Глава 6

* * *

Обрушившийся на город огненный дождь продолжался не меньше двух часов – вставшие на якорь «Геркулес» и «Забияка» не жалели ракет. Жизней горожан тоже не жалели… лес рубят – щепки летят. И бьют по безвинным грибам. Что теперь… земля им пухом… А свои грехи отмолим. Может быть, отмолим…

Что удивительно, воющие огненные стрелы отличались безобразной меткостью и падали куда угодно, но не на батареи крепости. Нет, одна все же легла в опасной близости, за что потом гусар Нечихаев получил взыскание в виде крепкого подзатыльника.

А по