Памяти Бориса Целинского

 посвящается.

1.

Виртуальный человек проснулся внезапно и рывком сел на кровати, проданно-купленной по случаю у соседа, а может быть, и подаренно-украденной из торгового центра. Кто мог это знать? Жена виртуального человека (в какой уже раз!) меняла мебель в нежилом отсеке, подбирая теперь темно-светлую, полированно-матовую. У кровати не было одной спинки, но той, которая в головах или в ногах, понять было невозможно. Вернее, понимать было не нужно.

Из незаконопаченного на зиму окна неслась волна горячего, пронизывающего, леденящего воздуха. Виртуальный человек натянул одеяло до подбородка и, раскачиваясь как фарфоровый болванчик, угрюмо подумал, что следующей осенью щели  в рамах, пожалуй, надо будет законопатить, организовав на этот подвиг сына-внука и выпросив у жены узел старых ненужно-нужных тряпок, лоскутков и обрезков. А может быть, и не сына-внука, а прабабушку-внучку, это уж как получится. Подумал и сообразил, что никаких лоскутков-обрезков ему не дадут, ведь этот мир и есть обрезок, являющий собой все  целое, неделимое, единое. Кроме того, когда он вернется домой с работы, скорее всего уже снова будет зима. А впрочем, и этого никто не может знать. И виртуальный человек только тоскливо пробормотал: "А, будь, что есть..."

Железный детерминизм этой фразы иногда пугал его самого, но ненадолго. Он не знал все, и это всеобъемлющее незнание лишало его свободы невыбора. Но так уж была устроена Вселенная.

"А... будь, что есть..." — пробормотал он еще раз. С этой фразы обычно и начиналось каждое его утро, или вечер, или день-ночь... или что-то там еще, имеющее размерность псевдо-времени.

Жена виртуального человека лежала рядом на кровати в старом, прорвавшемся кое-где полушубке и больших серых валенках, высовывающихся из-под сбившегося в ногах одеяла, обледеневших и засыпанных снегом, словно в них ходили по мокрому, в лужах, асфальту, а температура воздуха внезапно упала ниже нуля по Кельвину. Снег на валенках не таял. За окном надрывалась июльская, скорее всего, вьюга. Но в нежилом отсеке было не особенно жарко, вполне нормальная температура, градусов пятнадцать по Цельсию, или Фаренгейту, или опять-таки по Кельвину. Особенного значения это не имело. А вот снег на валенках упорно не таял, хотя один из них уперся пяткой в батарею. Виртуальный человек высвободил руку из-под одеяла и, нагнувшись вперед, дотронулся пальцами до трубы. Батарея была горячая. Она и должна быть горячей! Она горячая и зимой и летом, потому что не успевают переключить отопление. Да и обледеневший валенок, хоть и чуть-чуть, но все же нагревал батарею. Это только сквозняки холод выдувают. Законопатить бы... С другой стороны, как же тогда летом? Летом-то ведь приходится держать окна открытыми... А снег на валенках и не собирался таять, даже попытки к этому не делал. "Нормально все", — вздохнул виртуальный человек и опустил ноги на пол, нашаривая там тапочки.

От этого его движения проснулась и  жена, перевернулась с одного бока на другой, сонно погладила виртуального человека по спине, пробормотала: "Мужик..." Пахнуло горячим женским телом и прелой овчиной. Зазвенел будильник, затрясся, загрохотал как трактор, разогнал тишину ночи. Виртуальный человек ударил по нему кулаком, хотя знал, что с упорядоченным неопределенным образом пространственно-временным континуумом так обращаться нельзя. Может и обидеться.

— Ты кто?.. Ах, опять не помню, — пробормотала жена.

Виртуальный человек шмыгнул носом, засопел и начал надевать штаны. Мелькнула было мысль спросить жену, откуда взялся этот полушубок и валенки, да и сама жена. Мелькнула и пропала. Да и бесполезно спрашивать. Взялись и ладно. У других вон и кое-что другое берется... А в полушубке хоть спать можно. Прохладно, наверное.

За окном сверкнуло и мелодично загрохотало северное сияние. Каждое утро, если оно, конечно, наступало, сияние высвечивало с небольшими изменениями одну и ту же фразу, выведенную четким каллиграфическим почерком: "Привет темпоральщикам!" Менялся только цвет надписи и звуковое сопровождение. Иногда вместо грохота слышалась музыка сфер. Стало светлее. Туч за окном как не бывало. Но низовая метель продолжалась. Виртуальный человек, наконец, натянул штаны и пошел умываться.

— Сена в кофемолке смели, мужик, — уже окончательно проснувшись, настоятельно посоветовала жена.

— Чего?

— Сена, говорю!

— Угу, — буркнул он.

В ванной комнате, совмещенной с лестничной площадкой, горела фиолетовая лампочка, а могла быть зеленая, желтая или красная, любая, но обязательно монохроматическая. Никогда в этой жизни виртуальный человек не ввинчивал в патрон цветные лампочки, но в ванной всегда горела именно цветная. Открыл правый кран с холодной водой. В нос ударило резким запахом. "Опять спирт", — подумал он и для верности подставил под струю указательный палец, затем брезгливо лизнул его. Из крана действительно текла последняя, самая тонкая сущность вещей, чистая, медицинская, девяносто шестиградусная, правда, с запахом фенола. Виртуальный человек закрыл правый кран и отвернул левый. Побежало что-то темное. "Вермут, что ли?" — подумал он и снова подставил палец, мизинец. Нет, это был портвейн "Иверия" местного метагалактического разлива. Вот тут и попробуй умыться и почистить зубы! На работе, если она существует, скажут, что с похмелья. Доказывай тогда. Но "Иверия" — это все-таки хорошо, это ничего еще. У соседа вон жидкий азот хлещет из крана. И руки не подставишь. Виртуальный человек лизнул мизинец еще раз. Точно! "Иверия"! И снова с запахом фенола. Никто не знал, как пахнет фенол и пахнет ли он вообще, но и спирт и портвейн несомненно пахли фенолом. "Отравишься еще, или того хуже — выздоровеешь", — подумал он и крепко закрутил оба крана. В сливном бачке журчала вода. Именно вода! Но не лезть же в бачок, да и в унитаз голову не опустишь.

Тут мочевой пузырь настойчиво дал знать о себе, требуя сверхсрочной выгрузки продукции. Виртуальный человек совсем уже было собрался перевести стрелку и дать "зеленый", но на площадку вдруг вышли двое с четвертью человеко-людей. Не поздоровавшись, словно никого и не заметив, они исчезли за дверью антигравитационного унитаза-лифта. Но пузырь все же успело от неожиданности свести судорогой, и теперь виртуальный человек знал, что моча ударит в голову.

"Это-то не страшно, а вот то, что мне в голову пришло слово "неожиданность", слегка меня озадачило. Ничего неожиданного во Вселенной быть не могло — таков основной диалектический закон природы. Да и не вдруг вышли эти двое с четвертью человеко-людей. Я понял, что немного запутался. Но и это было странно в мире, где все возможно. А странность в свою очередь... Успокойся".

Виртуальный человек понемногу успокоился и смотрел уже совсем не заспанно: в принципе, можно было не умываться. Он все-таки помочился в открытые двери шахты унитаза-лифта, пошел на кухню и включил свет. Свет здесь был нормальный, желтоватый, приятный для глаз, хотя лампочка перегорела или перегорит еще в другие времена, а новую он так и не собрался или не соберется никогда вкрутить.

Так уж просто, на всякий случай, виртуальный человек повернул правый кран. Сегодня с утра из него полилась "попса". Из левого крана закапал "рэп" (опять где-то в подпространстве перекрыли), так себе, дрянь, клопов травить. Клопов, правда, в нежилом отсеке не было. Да так, наверное, согласно Дарвину, и должно было быть. Но в происхождении видов и естественном отборе виртуальный человек разбирался слабо. Он был физиком-темпоральщиком, мужиком, отцом-сыном, прадедушкой, праправнуком, соседом-хозяином, клиентом-мастером, покупателем-продавцом, младше-старшим научным сотрудником и еще тем-то и тем-то, многим. Бесконечно многим. И это его бывание не требовало никаких доказательств, а вытекало из простого здравого смысла-бессмыслия.

Виртуальный человек осторожно набрал на дно стакана немного слюнявой "попсы" и легонько разбрызгал ее по углам кухонного отсека. Из всех щелей вдруг посыпались тараканы, многие из которых спьяну, нелепо и несинхронно дрыгали лапками. Нужно было поскорее избавиться от них, пока они не собрались в кружок и не запели скрипучими противными голосами: "Мы покоряем пространство и время". Обычная их песня была не та, что в кинофильме "Ребятовые веселята", а именно про физическое m-мерное пространство и n-мерное время, а вернее, про mn-мерное пространственно-временное многообразие. Над четырехмерным пространством-временем Минковского они просто обхохатывались, настолько оно казалось им смешным и нелепым.

Виртуальный человек вернулся в ванную, совмещенную с пустым концертным залом Карнеги-холла. Там уже горела зеленая лампочка. Взяв веник и совок, он протопал обратно на кухню, аккуратно замел настырных насекомых на совок и снова вышел в ванную, плутая по каким-то коридорам и анфиладам комнат. Покорители весь этот путь нестройными голосами пели что-то из квантовой геометродинамики Уилера, но шум уходящего лифта не дал им закончить песенное изложение физической теории.

"А я вдруг подумал, что своими действиями помог им завоевать пусть и трехмерное, но все же пространство".

Теперь нужно было заварить кофе, но сделать это никогда не удавалось. Виртуальный человек накосил под столом травы, высушил ее, сгреб в кучу, подцепил вилами небольшой стожок сена, опустил его в кофемолку, закрутил крышку и взялся пальцами за вилку шнура. Кофемолка тотчас же взревела. Секунд тридцать подержал он вилку в руке, потом выпустил ее, открыл крышку механической мельницы. В кофемолке, конечно же, оказался мелко размолотый турецкий чай, но, впрочем, вполне возможно, что и высшего сорта.

Да, утро было вполне обыкновенным, почти ничем не отличающимся от вчерашнего или завтрашнего. Так просто, конечно, нельзя было определить, что вчера было: "вчера, завтра или сегодня". Да и сегодня, вот именно сейчас могло быть "вчера или послезавтра", а если и сегодня, то "сегодня третьего дня", к примеру. Со временем все было жестко детерминировано, случайностям тут не было места.

Виртуальный человек вылил из канистры остатки воды в кофеварку и засыпал туда чай. Газ в плите зажегся, как всегда, с четвертого или какого-то другого раза. Виртуальный человек включил радио и закурил бычок сигареты. Слова по радио произносились то задом наперед, то в разнобой, то в беспорядочном порядке, но все было вполне понятно, особенно прогноз погоды и передачи на политические темы. Под рубрикой "местные темы" разъяснялось что-то и про Африку, и про Юго-Северную Азию, и про Гондвану и Венеру. Но локализация пространства, вернее, локализация точек в пространстве с трудом поддавалось определению и идентификации, что вытекало из общей и частной теорий относительности Эйнштейна. Это специально оговаривалось в начале любых информационных выпусков. По прогнозу погоды весна на сегодня ожидалась засушливой, лето малоснежным, осень, как всегда, дождливой, а зима знойной. Прогноз заканчивался словами: "Погода, если таковая будет иметь место, вернее всего — по обстоятельствам".

На кухню заглянула жена, держа в руках полушубок.

— Мужик, — сказала она, — ты хоть сообщи мне, как тебя зовут?

Виртуальный человек мучительно помолчал, потом ответил:

— Не знаю.

— А я знаю?

— Пустяки, — пожал плечами он. — Виртуальный человек и все.

— Я знаю, что ты виртуальный человек. Виртуал, то есть.

— Ага, ага, — обрадовался он. — Виртуал.

— Все мужики — виртуалы. А все женщины — виртуали. Я вот — виртуаль. Но имечко-то у тебя все равно должно какое-то быть. Может, Цезарь? — Она подозрительно посмотрела на него. Виртуал в ужасе начал останавливаться в лице. -- Нет. Какой из тебя Цезарь? Но все же мужик.

— Мужик, мужик, — обрадовался виртуал.

— Секретного сотрудника из удаленной галактики видела сегодня во сне, — сказала виртуаль.

Виртуал громко зевнул и потянулся. В кофеварке начинала закипать вода.

— Пойду умоюсь, — сказала виртуаль.

Виртуальный человек знал, что жена сейчас откроет в ванной левый кран и почистит зубы хиосским, разбавленным на две трети теплой водой, потом вымоет руки и лицо из правого крана огуречным лосьоном. Обе жидкости будут пахнуть фенолом и диоксеном, но все же чуть и хиосским и огурцом соответственно. А вот у него то спирт, то водка, то портвейн местного разлива, и самое обидное было в том, что виртуал не пил, вообще не употреблял спиртного, даже на симпосиях. Ну, капельку, разве что, да и то после долгих уговоров и по большим праздникам, вручении ему очередной Нобелевской премии, например.

Жена вошла на кухню, нарезала хлеба, милетского сыра. Виртуал открыл банку сгущенного молока, но там оказались консервированные кварки в глюонном соусе, тоже, впрочем, сладковатые на вкус.

— Послушай, мужик, — сказала жена. — Имя вот свое забыла.

— Виртуаль, — подсказал он.

— Все виртуаль, да виртуаль. Хочется имя хоть какое-нибудь иметь. Не подскажешь?

Виртуал забыл все женские имена, ни одно на ум не приходило. Или не хотел вспоминать, боялся?

Некоторое время они молча пили чай. Завывала вьюга за окном, а сквозь вой что-то бухало и грохотало, взрывалось и тарахтело, и было привычным, нужным и даже обязательным. Виртуал посмотрел на часы, электронные, кварцево-песочные, японские, стоимостью в десять тетрадрахм. До начала работы оставалось еще около часа или года. А, может быть, и вечность, если только работа существовала вообще.

— Ты бы сходил за водой, — попросила виртуаль. — Да только легкой принеси, тяжелой воды пока не надо.

— Схожу, — согласился виртуал, составил посуду в раковину. Чуть приоткрыл кран. Нет, мыть посуду "попсой" как-то рука не поднималась. Он зашел в комнату, нашарил на стуле хитон, обрадовался, когда увидел, что тот с длинными рукавами. Стянул с себя варварские штаны, взял на кухне канистру, открыл дверь и шагнул в непроглядное безвременье.

2.

Как вам могло прийти в голову, уважаемый Пров, если точнее, СТР 55484, кварсек 86753 по планетарному каталогу, убить хотя бы часть своего отпуска в путешествии по Вторчермету — законсервированному нами кладбищу прогоревшей цивилизации ХХ столетия? Прогоревшей когда-то в буквальном смысле этого слова, ибо наши предки сожгли все, что могло гореть — лес, уголь, нефть, газ, и создали атмосферу, в которой не могли уже существовать ни люди, ни растительность, за что им и следует наша глубокая благодарность. Задохнувшаяся в собственных испражнениях цивилизация была вынуждена переселиться в гдомы с искусственной биосферой и климатом, перейти на качественно иную ступень технологии. Впрочем, я не завидую предкам, занятым постоянной борьбой то со снегом и холодом, то с жарой, наводнениями и прочими стихийными бедствиями.

Пров (от "провидец" или "провитязь") — довольно древнее имя, вполне соответствующее ностальгии его владельца по природе и культуре ХIХ столетия. Мне же сдается, что такого прозвища и в средние века на Руси не слыхивали, однако, Пров только снисходительно посмеивается на этот счет. Вторчермет, или просто Чермет, — тоже одно из сохранившихся старых названий резервного склада реликтовых механизмов, сваленных как попало вблизи нашего гдома. Оно, это кладбище, практически непроходимо, и нам едва удавалось углубиться в него на один-два километра, а теперь Пров предложил мне пересечь его по кратчайшему пути длиной в 50 километров! Ему, видите ли, доставляет удовольствие наблюдать омертвевшие машины, что дает надежду увидеть сегодняшние в таком же поверженном состоянии. Это, де, единственное место, где можно уединиться по-настоящему, убежать от надоевшего гдома с никогда не открывающимися окнами, от всего этого идеального порядка и чистоты. И это говорит человек, проживший всю жизнь бобылем! Так влезайте, уважаемый Пров, на ближайший отсюда пик металлолома и любуйтесь приятною вашему глазу картиной сколько угодно, я не буду вам мешать, но зачем же забираться в столь опасные дебри на целых 50 километров?

Он утверждает, что там, где кончаются хаотические переплетения стальных конструкций, шумит листьями последняя сохранившаяся на Земле березовая роща: там, будто бы, создались особые условия, и она дожила до наших дней. Я видел пяток берез в гдоме-оранжерее и не понимаю, отчего тут можно прийти в восторг. Но чтобы целая роща вне системы? А папоротниковый лес с динозаврами вам не угодно, уважаемый Пров? Нуте-ка, осмельтесь заявить, что на Земле сохранился папоротниковый лес? То-то... Вместо того, чтобы поехать в гдом-курорт с настоящим озером или в гдом-спорткомплекс и отдыхать себе на здоровье, вы приглашаете меня в изнурительный многодневный поход в скафе по завалам старой техники. Не скрою, я любитель черметных прогулок. Машины прошлого для меня до сих пор полны жизни и сохраняют тепло рук их создателей. Среди них встречаются уникальные экземпляры, разгадать назначение других не так просто. Одна из таких особей — мотоцикл БМВ в полной исправности — украшает мой кварсек и, клянусь, доставляет мне большее эстетическое наслаждение, чем мадонна Рафаэля, якобы знаменитое полотно древности. А если бы мне изготовили хоть литр бензина, я мог бы услышать, как стучит его мотор. Но об этом можно только мечтать.

Да, интересно проследить за ходом мысли бывшего конструктора, воплощенной в металле, насладиться красотой ее решения, или, напротив, увидеть ее изъяны. Механика для нас, почти уже выродившаяся, стала для многих увлекательной игрой ума, на изобретение которой предки затратили столетия упорного труда. И вот, зная эту мою слабость, уважаемый Пров, вы призываете меня к новым открытиям, попутно собираясь открыть вашу березовую рощу. Но забываете, что это уже отнюдь не прогулка и не игра. Однако отпустить вас в опасную дорогу и не быть с вами рядом, когда жестокое разочарование постигнет вас, мне не позволяет совесть. И потому я согласен, Пров.

"Экий ты интеллигент толстокожий, дружище мой Мар, пребывающий в вечной нерешительности. Все бы ты думал, да гадал, да прикидывал так и сяк о пользе дела, пока не клюнет тебя жареный петух. Ты явно не из тех смельчаков, которые когда-то пересекали на утлых лодчонках океан, загибались в знойных пустынях, замерзали во льдах, и мою затею с березовой рощей считаешь, конечно, идиотской. Не спорю, оставить гдом на три дня и удалиться от него на 50 километров в наше время много сложнее, чем смотаться на Луну или Марс; именно поэтому романтика космоса для меня мертва, пусть ею тешатся роботы или люди, превратившиеся в роботов, а мне бы увидеть сущие пустяки — березовую рощу. Но если отблеск грани старой машины способен вызвать в твоем сердце вспышку тепла, подобную вспышке в цилиндре, оживлявшей двигатель, ты не так уж далек от истины, я верю в это. Ведь ты любишь именно старые машины, Мар. Они были чем-то похожи на нас, своих создателей. Каждая имела свое лицо, встречались среди них и красавцы и преотвратительнейшие уроды, как, например, экскаватор с лапой-клешней или кран-паук, а нынешние тебе не нравятся, я знаю — нет, не нравятся. И я могу сказать, почему. Они превратились в сложнейшие безликие комплексы, функциональное назначение которых для глаза малопонятно и неуловимо. Сначала мы принесли им в жертву природу, теперь они покидают нас, обретая все большую самостоятельность.

С чем же мы останемся? Я живу старыми фильмами о великом празднике Земли и еще снами, в которых  я — человек прошлого, а проснувшись, испытываю чудовищную боль возвращения к действительности. Можешь ли ты понять после этого, что, имея хотя бы миллионную долю возможности, о которой пока умолчу, я не воспользуюсь ею, чтобы увидеть все своими глазами?"

Когда стоишь на высоте одного километра и смотришь в жерло шахты гдома, трудно поверить, что под тобой такая малость расстояния. Мерцающие рои непонятных светлячков в глубине несужающегося ствола отстоят далеко, как звезды, и кажется — земной шар здесь просверлен насквозь, и видна его другая, ночная сторона. Хоть бросайся вниз и улетай в Америку, не встречая никаких препятствий, если бы не вид, взятый через наружное панорамное стекло барабана: облака плывут всего-то на сотню метров ниже.

По ближайшим стенам вертикального тоннеля бесконечно мелькают огоньки индикации пневмолифтов, их отражения на зеркальных панелях рисуют калейдоскопическую мозаику никогда не повторяющихся картин, а выдохи пневмосистем сливаются в странную, абстрагированную музыку. Раскаты утренней субобертональной симфонии повторов к середине дня переходят в нескончаемый меланхолический напев, похожий на индийские заклинания, с бульканьем и бормотанием сопровождающих инструментов. Но вот наступает вечер. Воздух, продуваемый через тысячи сопел и будто приглушенный сурдинками, дает возникающим из чрева тоннеля звукам мелодию более сложную, нежели хорошо темперированный клавир Баха; дрожащие и вибрирующие обертоны с наложением рокота аккордов физически ощутимых инфрабасов слагаются в каскады умозрительных образов, проносящихся мгновенно в сознании, но совершенно непознаваемых и лишь отдаленно взывающих к человеческой сущности. "Бездонным кладезем вдохновения" именуют наши композиторы и поэты километровый гдомский инструмент, и вечерами на всех галереях и ярусах предостаточно любителей послушать импровизации "фоноскопа галактики". Надобно сказать, что удивительный по силе инструмент сей произошел как бы сам собой и у архитекторов запланирован при проектировании гдома не был; поскольку же во внутренние помещения звуки не проникают, все, здесь живущие, им премного довольны.

3.

На лестничной площадке трое с половиной человеко-людей из Управления по борьбе с энтропией затирали цементным раствором трещины во времени. Штукатурка тут же обваливалась. Но человеко-люди, не обращая на такие пустяки внимания, весело занимались своей вечной работой.

— Пропустите, — буркнул виртуал.

Человеко-люди, которых стало пять и семь в периоде, быстренько затолкали виртуала в микроскопическую щель и тут же заляпали ее раствором.

Виртуальный человек мигом скатился по лестнице с седьмого этажа и вывалился на мороз. Ох, и вывалился же он! Канистра отлетела куда-то в сторону. Прямо перед подъездом тянулась канава, свежевырытая, правда, не очень глубокая. Кабель или суперструну, что ли, прокладывали? А, может, кварковод? Виртуал чертыхнулся, поискал в темноте канистру, нашел ее, выбрался из канавы и осмотрелся.

Он не знал, да и не мог знать, сколько времени прошло с того дня, как дом с улучшенной планировкой для работников темпорального фронта начал заселяться, а новоселы все валили и валили. И днем и ночью. И зимой и летом. В слякоть и зной.

Что-то вдруг вполне закономерно сместилось в картине, представшей глазам виртуального человека. А душа его рвалась от радости. Ведь в кармане лежал ордер на квартиру. Каким образом ему удалось получить его, виртуал не знал. Предполагал, конечно, что выделили или зачали, но того времени еще не могло быть.

Он поймал себя на мысли, что незаконно упорядочивает ряды своих ощущений, но поделать с собой ничего не мог. Не хотел. Да и не его это забота. Отвечать, конечно, придется, но в бутылку Мебиуса он полез не сам. Его подтолкнули. Вот пусть человеко-люди и разбираются.

Виртуальный человек об этом доме вообще ничего не знал, не ходил предварительно осматривать неотделанные еще квартиры, не интересовался внутренней планировкой и внешним видом здания. Ему было все равно. По слухам, эта девятиэтажка с бесконечным  количеством этажей и подъездов была улучшенной планировки, серии MG (Метагалактика ). Здание стояло прочно, но ни на чем.

Виртуальный человек бросился в Бюро киральной симметрии за ключом от квартиры и никелированным смесителем для ванны. Расслабился он, распустился как-то. И теперь ему казалось, что квартиру уже кто-то занял или что квартиры с таким номером вообще нет. Ведь что-то обязательно должно было быть не так! Но все закончилось вполне благополучно, пришлось только отстоять очередь, где все волновались не меньше его. Квартира виртуальному человеку досталась сто тридцать седьмая. Впрочем, не просто "сто тридцать седьмая", а в степени "n". И хотя в неосуществленной истории Вселенной были известны случаи, когда это число — величина, обратная постоянной тонкой структуры этой самой Вселенной — кое на кого наводила ужас, виртуальный человек был счастлив. Лифт в подъезде по случаю вселения во Вселенную не работал. По лестницам волокли, тащили, проталкивали, несли свои судьбы, жизни, радости, проклятья и надежды. Кругом валялся строительный мусор, чавкали пятна энтропии, штукатурка со стен обваливалась, трещины хроноклазмов бороздили стены. Но все это было мелочью, все это было ерундой, на все это не стоило даже обращать внимания. Плевать, да и только! Главное — убедиться, что квартира под номером "137" в степени "n" есть и еще не занята.

Квартира ждала своего ответственного квартиросъемщика с нетерпением. Даже маленький плакатик "Входи и непременно радуйся!" красовался на двери. С хитрым амбарным замком с программным управлением пришлось, конечно, повозиться, но дверь все же отворилась. И виртуальный человек вступил в рай. Все вокруг было криво косо, но правильно и красиво, словно пустилось в пляс. Все, что в принципе могло отвалиться, осыпаться и рассохнуться, уже отвалилось, осыпалось и рассохлось. Но главное — комнат было столько, сколько значилось в ордере: "неопределенное количество", ни на одну больше, ни на одну меньше. Кухня, туалет, ванная и коридор — раздельно-совмещенные. Балкон, даже не балкон, а лоджия — такая, что на ней можно было стоять вдвоем и все равно не было бы тесно. "Хорошо" — подумал виртуальный человек и глянул вверх. Несчетное множество подъездов ответственные квартиросъемщики и их друзья и родственники брали приступом.

Стояла прекрасная солнечная погода, снег падал и уже превращался в лед.

— Послушай, хрыч младой! — услышал виртуальный человек и оглянулся. — Может, выпьем по маленькой. Все-таки, как-никак, а четырнадцатое марта. Сегодня Альберт Эйнштейн должен родиться.

На подоконнике сидел демон Максвелла и подбрасывал вверх тетрадрахму. Она все время ложилась на его ладонь той стороной, на которой был изображен профиль несравненной Сапфо.

— Спасибо, — ответил виртуальный человек. — Не могу. Жизнь свою тащить надо.

— Таскать — не перетаскать, — ухмыльнулся демон, мгновенно разобрал себя на молекулы и атомы, рассортировал их по скоростям и пустил в черный ящик, висевший в воздухе. Ящик подпрыгнул и исчез.

Виртуал вздохнул и пошел к входной-выходной двери. Сойти вверх по лестнице было не легче, чем подняться. Он даже вспотел. Под балконами и лоджиями в совершенном беспорядке стояли грузовички. С одних жизне-скарб сначала сваливали в снег, с других подавали прямо на балконы и лоджии. Кто-то приехал на санях-розвальнях и все пытался направить тройку лошадей прямо в подъезд. Лошади артачились, дико хохотали и показывали хозяину дулю. Разряженного как на маскараде старика четыре здоровенных эфиопа в нашейных повязках тащили на носилках. Не на медицинских, впрочем, а с мягким сидением, шелковым разноцветным балдахином и полированными ручками. Перед ними расступались, но в подъезд не впускали. На свободном пространстве перед домом крутилась квадрига. Возница, видимо, не мог справиться с лошадьми. Из кузова падали амфоры, кратеры и толстые папирусные свитки. Лошадей все же осадили, и они теперь мелко дрожали и дико поводили налитыми кровью глазами. Возница был в грязном, когда-то, вероятно, белом хитоне и сандалиях на босую ногу.

С некоторых балконов свешивались тросы. Виртуальный человек посмотрел вниз. Ух-ты! Даже парочка вертолетов кружилась возле верхних этажей и еще какие-то летательные аппараты неизвестной ему конструкции — НЛО. И вот что еще было интересным... Дом к верху расширялся. Согласно законам перспективы он должен был к верху сужаться, а этот — расширялся. Хотя вполне возможно, подумал виртуал, что именно таково его архитектурное решение. Усеченная пирамида — меньшим основанием вниз.

Ладно. Особенно-то ему размышлять было некогда. Насмотрится еще.

Обогнув угол дома с несчетным количеством квартир и подъездов, он напрямик, через Млечную пустошь, помчался к своему старому дому, где друзья уже должны были вытащить его судьбу из прежней квартиры и погрузить на самосвал. Тяжелая была судьба, угловатая. Такую никому не продашь, не выдумаешь даже.

На середине пути он не выдержал, оглянулся. Никакого дома не было за его спиной. Ни с улучшенной, ни с вполне нормальной, ни с ухудшенной планировкой. Ощущение было такое, словно дом замкнул пространство само на себя, схлопнул его. Черная дыра образовалась на его месте. Ветер сдувал снег с соседних галактик, и снег этот притягивался черной дырой. Происходила своего рода акреция вещества, порождавшая жесткое рентгеновское излучение. По этому излучению виртуальный человек и догадался о существовании черной дыры. Он не особенно размышлял над тем, что произошло, хотя не раз читал о подобном и даже писал сам. Хорошо. Отлично даже! Разбираться будем позже. С домами и квартирами всегда какая-нибудь ерунда получается. То на Дальнем Каштаке выстроят, то в центре Галактики — тогда уж в него просто-напросто не пробьешься. Даже не увидишь его. Пройдешь рядом, а не увидишь. Бывает. Чего только не бывает.

Стоп! Чего только не есть.

Главное — судьбу свою приподнять. А все остальное — легче.

Раз так есть, значит так надо.

Больше он не оглядывался. Поковырял только носком старого ботинка в сугробе, вытащил обледеневшую канистру из-под машинного масла и помчался к артезианскому колодцу, сооруженному еще во Времена.

4.

На изгибе галереи показался Пров. Он одет в серебристо-синий скаф, обликом по первому впечатлению несколько мрачен, чему способствует, вероятно, смуглый цвет продолговатого лица, довольно глубокие тени под глазами, искристыми и черными, и свинцово-тяжелый отлив рано седеющих волос. Но я-то знаю — он абсолютно здоров, а сегодня даже улыбчив. На встречу я явился в скафе, что само собой говорит о моем согласии. И после взаимных приветствий мы дотошно проверяем дополнительную экипировку: фонари, пеналы с галетами, баллоны с кислородом, фильтры. Мой приятель вооружен еще резаком, не считая канистры с изрядным запасом воды. Все в полном порядке.

— Своим что сказал?

Голос у него зычный, с хрипотцой, и он вынужден его постоянно приглушать, дабы окружающие не оглядывались в изумлении.

— Иду в поход по Чермету дня на три-четыре.

— Правильно. Ну, пора.

Мы входим в лифт и занимаем места в мягких креслах. Пров ставит регулятор на режим свободного падения, что выдержит далеко не каждый, и мы проваливаемся в пустоту, а потом едва подтягиваем челюсти на участке пятисекундного торможения.

Мой приятель любит повторять, будто наш гдом имеет неоспоримое преимущество над другими благодаря своему соседству с Черметом, и именно это обстоятельство заставило его сюда переселиться. Я не могу взять в толк, подтрунивает ли он при этом надо мной или говорит серьезно.

Добраться туда можно только на колесном ломовозе; само собой разумеется, после преодоления ряда запретов, обманув робота-водителя, в чем мы неплохо натренировались ранее. Вот и на этот раз мы ловко пристроились на широком бампере вне зоны видимости рулевого в тот момент, когда он сдавал машину назад, и вздохнули с облегчением, так и не услышав сигнала тревоги.

Ломовоз мягко катил на огромных колесах по руслу давно уже высохшей реки Западно-Сибирской низменности, что подтверждали редкие проплешины гравия да глубокие глинистые осыпи едва обозначенных уже берегов. Легкий боковой ветерок относил в сторону поднятые колесами облака пыли, и целых двадцать пять километров мы могли получать удовольствие от вполне "автомобильной" езды. Но, не дай Бог, ветерок наберет силу — и тогда поднимающаяся за нами высокая, клубящаяся завеса превратится в зловещую пылевую бурю, способную затмить даже Солнце. Впрочем, перспектива отсидки в какой-нибудь цистерне в этом неблагоприятном случае маловероятна, потому как сейчас по календарю вроде бы конец сентября и ожидаются кислотные дожди. Как говорили в старину, хрен редьки не слаще, зато хоть передвигаться будет можно. Пока я предавался таким не очень веселым рассуждениям, ломовоз подкатил к знакомому плакатику: "Внимание! Опасная зона! Общество не гарантирует вашей безопасности!"

— Да и черт с ней, — недовольно пробурчал Пров, прыгая с бампера. — Приехали.

Миновав грязных закопченных роботов-автогенщиков, неторопливо режущих металл на куски, мы поднялись на первый железный холм. Чермет, словно заржавевшая окраина старого мира, громоздился перед нами своими искореженными останками. Здесь чугунное многотонное тело станины наступило на ювелирно изготовленный механизм гирокомпаса ракеты, элегантный кузов обезображен страшным ударом гидравлического пресса, а дальше — железнодорожный вагон, закрученный винтом в давно минувшей катастрофе. Еще слышны мне стоны когда-то прекрасных людей, не оборвался скрежет и стук сверкающих машин. Они прошли свой тернистый путь от кувалды до компьютера, и вот теперь здесь тишина и мертвый застой, ни движения, ни живой души на многие десятки километров. Не появится здесь восторженный турист навестить забытый могильник разума, воздать должное труду и таланту кузнецов нашего сегодняшнего нежелезного века, а если и появится, то отворотит брезгливо взгляд свой от кучи старого хлама изживших себя конструкций и примитивных, по его просвещенному мнению, как каменный топор, идей; не пойдет он, обдирая скаф, собирать по искре рассеянный здесь всюду испепеляющий огонь мысли некогда могучей цивилизации, не поймет предначертаний ушедшей эпохи.

Наблюдающий руины Пров ничуть не опечален, скорее всего радость блуждает в его кривой усмешке, словно увидел он прообраз гибели нашей структуры без малейшего внутреннего протеста и сожаления.

— Что пригорюнился, брат-черметчик? — рассмеялся он. — Не надо сентиментальных слез, пора действовать. Сегодня я обещаю тебе новые археологические открытия.

— Ты думаешь, мы сможем одолеть такое расстояние? — окидывая взором уходящие за горизонт рваные, острые, самые невероятные профили застывшей металлической лавины, спросил я в сомнении.

— Я в этом абсолютно уверен.   

В подтверждение своих слов он, ловко балансируя, прошел по гнутому швеллеру, прыгнул на стоящую торчком плиту и, прогрохотав по листу железа, спустился вниз. Мне не оставалось ничего другого, как последовать за ним. Впрочем, между завалами оставалось более или менее свободное место, мы довольно быстро продвигались вперед и, как всегда, первоначальная оторопь моя прошла, когда я углубился в прочтение интереснейшей книги под названием "Чермет". Глаза разбегались от изобилия форм, мозг воссоздавал целые области утраченных знаний, дописывал главы потерянной истории. Сгустки спрессованных веков насыщали каждый метр пространства, неприметные сначала деталь или узел при ближайшем рассмотрении открывали замысел их создателя: можно было часами стоять на месте, разглядывая идею. Но кроме острого ощущения глобализма к настоящему черметчику всегда приходит контрастное чувство охотника, выслеживающего свою добычу. Обычно это мелкая деталь, предмет или сувенир для пополнения коллекции. А кроме того, Чермет имеет — если, конечно, снять на несколько минут шарошлем — свой ни с чем не сравнимый аромат. Пахнут масла, еще сохранившиеся в жилах и трубопроводах механизмов, пахнет старая краска, нагретая солнцем, пахнет само железо, и совершенно по-особому пахнет чугун и медь. Общий букет настолько сложен, что я бы не взялся его описывать.

Но задерживаться подолгу мне не позволял Пров, в считанные секунды находивший ответ на любой вопрос:

— Ну зачем тебе этот магнитный подшипник от центрифуги?

Не припомню случая, чтобы он ошибся. По первости я еще с ним спорил, теперь же почти всегда соглашаюсь. Странный тип! Феноменальное знание старой техники — и полное равнодушие к ней или даже открытая неприязнь.

"Знаю, Мар, ты считаешь машину ни в чем не виноватой. Оно вроде бы и так на первый взгляд. Начали мы с невинной игры в могущество, а потом не смогли остановить производство или хотя бы его ограничить. Уже многое сознавая, мы не могли этого сделать, их требовалось все больше и больше. Так кто кому диктовал свою волю? Мы ничто без машин, они же прекрасно проживут и без нас, поскольку жизнь есть форма существования любой материи, и только. Нет кислорода? Они обойдутся без него. Нет водорода? Найдется заменитель. Они способны трансформироваться в считанные часы, не знать усталости и жрать даже камни. Ты спросишь, в чем смысл их существования без нас? А в чем смысл нашего существования? Наши права равны. Они поставляют нам пищу, удовольствия, заменяют наши забывчивые мозги, заменяют реальную жизнь на искусственную. Нам кажется, что мы руководим, они подчиняются, а на деле мы превратились из богов в заложников собственной машинерии. Лишая нас действия, они обрекли нас на медленную смерть и вырождение. Ты любишь машины, Мар? Любишь. Так разреши мне их ненавидеть, ненавидеть всей моей эфемерной душой и человеческим сердцем".

5.

Словно кто-то стучал в его мозг, просил впустить в себя. Но это пугало, и душа виртуального человека замыкалась наглухо, неспособная ни к какому контакту. Конечно, он думал, он лихорадочно соображал, что делать, искал выход из безумного бреда. Но внешний мир в это время для него не существовал.

Что-то бесконечное и непонятное обрушивалось на его сознание. Что-то, чему не было даже названия. Он словно растворялся в абсолютном Ничто и все же продолжал существовать, возникая одновременно в разных частях пространства, но не трехмерного, а более сложного, которое он не мог понять, не мог осмыслить и в которое он проваливался как в кошмарный сон. А может, и не в кошмарный сон, но лишь в другое псевдо-время, потому что его "сейчас" несомненно было кошмаром. Он то втягивался спиралью в многоцветное Ничто, то распадался на части. Какие-то всполохи и искры окружали его. И все это неслось, куда-то стремилось, извивалось и мигало, и не было ему ни конца, ни края, ни смысла, ни значения. И вот, когда он уже не мог больше выносить этого, кошмар кончался, и виртуал оказывался рядом с чем-то, зримым, ощущаемым, в принципе совершенно понятным, но не имеющем права быть здесь, и от этого еще более ужасным, чем все предыдущее, потому что то просто не могло быть, да и не было, а это существовало, хотя не имело никакого права существовать, разве что только в больном воображении виртуального человека.

Он вдруг увидел какой-то шар. Шар, не шар, чуть ли не с планету или потухшую звезду величиной. Конечно, он очень хотел увидеть какую-нибудь планету, вернее, не какую-нибудь, а одну единственную и вполне определенную. Ему была нужна точка отсчета. А потом он снова уйдет в Дальний Космос. Но то, что он видел, являлось совсем другим. Планета, конечно же, планета! Но вовсе не та, совсем не та. Что же это подсовывало ему воображение? Да и воображение ли? Он гнал от себя эти видения, и тогда что-то испуганно и со страданием билось в его голове. Или не его, а кого-то другого? Впрочем, он не мог знать этого, потому что был сейчас не только самим собой, но и еще кем-то другим. И этот "другой", словно, звал, приглашал, предлагал выбрать что-нибудь на свой вкус. Но выбор не мог состояться. И тогда виртуальный человек сжимал голову ладонями и последним усилием воли изгонял из своего сознания непонятное.

Нет никаких прекрасных миров, если невозможен путь назад, если нельзя показать их другим!

Но что-то настойчиво и тоскливо снова билось в его сознании.

И он снова начинал бороться, но не выдерживал натиска и напора чужой мысли, и тогда в его сознании возникали фантастические картины миров, похожих иногда на что-то знакомое, но чаще совершенно непонятных, абстрактных, потому что он не мог наполнить их своим смыслом.

Однажды он понял, что такое уже было. Было!

Или будет!

Или есть!

А что-то неведомое, что невозможно понять в принципе, что-то совсем другое продолжало стучать в сознание виртуального человека.

И тогда он сдался окончательно. Нет, он просто понял, что нужно открыть себя, Неизвестно, к чему это приведет, к гибели или к чему-то еще более худшему, но нужно.

Он принял.

Тогда видения в сознании стали четче, целесообразнее.

Или это кто-то ставил над ним эксперимент?

Да чего же от него хотели?

А когда его однажды снова закрутило в вихре многомерного пространства и многомерного времени, он сообразил, что ему показывают мир. Мир того существа, явления, сгустка материи или мысли, того самого, который стучался в его сознание. Виртуальный человек мало что понял, почти ничего не понял, да это и невозможно было понять. Но он почувствовал! Если ему показывали мир, в котором живет тот, непонятный и невозможный, он должен показать ему свой мир.

Но своего мира у виртуального человека не было.

Чтобы был мир, нужно его прошлое, настоящее и будущее. А у него было лишь настоящее.

И тогда пространство свернулось в спираль, сомкнуло свои витки или произошло что-то совсем другое, но тут некогда было рассуждать, потому что что-то происходило, пусть все такое же непонятное, но уже, во всяком случае, не худшее, чем было до сих пор в настоящем.

Он почувствовал мучительное усилие того существа, или как его там еще назвать? Мускулы ли, силовые и информационные поля или временные причинно-следственные связи изгибались, деформировались и рвались.

Что-то происходило, но только мучительно, на пределе возможностей или даже за их пределом. Все стонало, силилось и вдруг надорвалось. Это стало ясным, это как-то почувствовалось

И тогда виртуальный человек привычно поднес к глазам часы, нажал кнопку "Опережение" и получил цифру "18 млрд". На космическом корабле земное время  смысла не имеет. Опережение сразу подсказывает скорость, пройденное расстояние и выигрыш времени относительно земного за счет скорости движения. "Млрд". Что это за "млрд"? Просто "18" лет — это понятно. Однако часы, как и все, что касалось пространственно-временного континуума, изготовлены специально для астронавтов с десятимиллионным запасом надежности и прочности. Ошибки исключены. Он вызвал на дисплее пульта управления показания главных часов корабля. "18 000 002 001". Восемнадцать миллиардов лет! Никому еще не удавалось выиграть столько псевдо-времени на рулетке Метагалактики. Есть чем похвастаться. Да только перед кем? Он вырвался так далеко вперед, что, скорее всего, остался последним виртуалом Вселенной, или, наоборот, первым.

Упав в кресло, виртуал воззрился на пульт управления, полированная поверхность которого полукругом охватывала его. Наклоненная градусов под тридцать к вертикали и горизонтали, она возносилась вверх и терялась где-то под потолком. Или полом, — это уж с какой точки зрения считать. На пульте не было ничего: ни кнопок, ни мнемосхем, ни ручек, ничего вообще, кроме огненных слов:

ПУЛЬТ УПРАВЛЕНИЯ УПРАВЛЕНИЕМ УПРАВЛЯЕМОСТИ

НЕУПРАВЛЯЕМОГО

А чуть выше, или ниже, это тоже было неопределенным:

Непримечательное примечание:

НИКТО, НИКОГДА, НИГДЕ, НИ ПРИ КАКИХ

ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ

НЕ ИМЕЕТ ПРАВА УПРАВЛЯТЬ !

Указания были привычными, стандартными, такими, какими им и положено было быть: осмысленно-неосмысленными. Но виртуала неожиданно заинтересовало ничем не примечательное примечание. "НИКТО"! Ну, он и есть никто, то есть все. "НИКОГДА". "Когда" предполагало бы течение времени: прошлое и будущее. Но существовало только настоящее. Хотя все-таки это самое "НИКОГДА" как-то подсознательно предполагает, что "ПРИ КАКИХ-ТО ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ" прошлое и будущее все же существуют. Но виртуал точно знал, что это невозможно.

"Я удивляюсь, — тоскливо подумал виртуал. — Но ведь нельзя удивляться, если все возможно, да еще в один и тот же момент. Что со мной?"

И тут его ждало еще одно потрясение. С полированной поверхности пульта на него немигающими глазами смотрел затылок. Вообще-то он всегда смотрел, но сейчас в нем было что-то странное. Виртуал покачал головой из стороны в сторону. И затылок покачался из стороны в сторону. Виртуал кивнул. И затылок кивнул. Виртуал подмигнул правым глазом, хотя правое и левое ничем не отличались друг от друга. И затылок подмигнул немигающим глазом, причем именно правым. Это-то понятно: миф о зеркальной симметрии пространства — бред да и только! Но что-то все-таки было не так!

Виртуал проделал головой еще несколько упражнений. Затылок повторил их. Тут все нормально. Но что же все-таки не так?!

Медленно, словно через силу, пугая своей очевидностью, возник и ответ: затылок не меняется! Это был один и тот же затылок! Черный, с проседью, рыжий или какой другой, — трудно было рассмотреть, но то, что он был самим собой — это было очевидно!

Если бы привычный, существующий только в настоящем, мир рухнул, виртуал испугался бы не более, чем сейчас. Что-то творилось неладное или со Вселенной, или с самим виртуалом.

Да нет, что-то не так с этим кораблем, помехи какие-то. Надо поспать еще пару часиков или веков и разобраться с этим делом.

Но дело властно заявило о своей безотлагательности мощным выдохом открывшейся двери, в проеме которой вместо привычного коридора-тупика зияла фосфоресцирующая пустота. Скафандр? Вопрос был поставлен излишне. Декомпрессия управиться с ним в считанные секунды, равные нулю. Самоотреченно, презрев опасность, виртуал продолжал оставаться на месте, пока с удивлением не обнаружил, что продолжает дышать, и тогда окончательно пришел в себя. Голова сработала сразу: закрыть дверь. Все же, не устояв перед соблазном кое-что выяснить, он снял со стены сигнальный фонарь со стеариновой свечкой внутри и, осторожно пробуя ногой опору, шагнул за порог.

Слабые, но вполне различимые фиолетово-голубые сполохи разрядов неслись откуда-то во всех направлениях по всему видимому пространству. Было такое впечатление, что течение огромной реки занесло его на самый край света и со страшной скоростью приближает к последнему барьеру — преисподней. В мертвенно-бледном, совершенно нереальном освещении он разглядел корабль, как бы разрезанный надвое гигантским ножом. Малейшее движение руки дробилось на множество параллельных изображений, луч света от фонаря относило куда-то в сторону, и он никак не мог рассмотреть подробно, что его окружает. И все это в абсолютной, кошмарной тишине! Участившийся стук сердца заставлял подумать о возвращении. Кислорода явно не хватало, если он вообще здесь был. Какое-то безумие чувствовалось во всем. Подобрав подвернувшийся под руку кусок, похожий на камень, виртуал вернулся в корабль, задраил дверь на защелку и только тогда заметил, что его трясет.

Тряслась и пустая канистра в руке. И дом был уже другой, кирпичный, одноэтажный. И жена другая, не та привычная огненно-черная блондинка, а ярко выраженная человеко-самка. Она стояла перед зеркалом и красила губы.

— Посмотри, что у меня с затылком? — попросил виртуал.

— А что может быть с ним?  Лицо как лицо...

— Я про затылок говорю.

— А я про что? Нормальное лицо, как и положено. — И она приветливо спросила: — А что принес-унес?

-  Время, — хмуро ответствовал виртуал, прошел в ванную, совмещенную. с лабораторией космического центра, и бросил тщательно заклеенные синей лентой пакеты в барокамеру, включив ее на глубокий вакуум. Очередной зов к унитазу привел его к массивной двери со штурвалом, и он отворил ее с нехорошим чувством. С туалетами у него всегда были проблемы. На этот раз санузел оказался совмещенным с отсеком какого-то космического корабля. Красная лампочка освещала переплетения многочисленных труб и манометров. На унитазе сидел огромный, с овчарку, таракан и заинтересованно смотрел на него, небрежно напевая поэму о многолистной Вселенной. Виртуал, не мешкая, выхватил из-за пояса лазерный излучатель и шарахнул, не целясь, прямо перед собой. В снопе пламени и искр он успел заметить, что таракан взлетел вместе с унитазом. Оставалось по быстрому захлопнуть дверь и заварить на всякий случай швы. Корабль теперь наверняка погибнет, а объясняться с командиром не хотелось.

Он пошел на кухню. О кофе и мечтать не приходилось. В стене зияла свеженькая дыра размером с кулак, в ней уныло завывал ветер. "Побочный эффект", — равнодушно пробормотал виртуал и крутанул наудачу левый кран. Потекло чистейшее пиво "Бассель". Стакан он осушил одним глотком и уже потянулся за трехлитровой ведерной банкой, но кран издал приглушенный хрип, плюнул остатками пены в лицо виртуалу и затих. Вот так всегда...

После удачного визита в нормальный, совмещенный с Метагалактикой сортир сослуживцев из космоцентра состоялось короткое общение с женой.

— Ну что, наудивлялся? — спросила она.

Квадратичные дроби пупырились на ней то там, то сям. Обеими руками она ловко запихивала их за пазуху. Но лишь на мгновение: они тут же выползали из-под юбки или воротничка блузки.

— А? — понял-не-понял виртуал.

— И что ты собираешься делать с этим временем? — голосом предыдущей жены спросила она, словно невзначай задевая мужика затянутым в короткую юбку задом. Зад был, прямо сказать, ничего себе зад, но рука что-то не поднималась его похлопать или погладить.

Тут я подумал: "А что же значит в данному случае слово ничего? Может, о-го-го!"

-  Продавать, — коротко рубанул мужик и уселся за детский столик.

— Ну, прямо, скажешь, что попало, — насмешливо кривя накрашенные губы, отмахнулась жена. — Продавать... Кому оно нужно — время?

— А вот посмотрим.

Он взял лист бумаги, ручку и вывел крупными печатными буквами:

ИМЕЮ ВРЕМЯ

Выглянул в окно. В небе прогрохотала надпись "Привет темпоральщикам-налогоплательщикам!" и исчезла. Виртуальный человек приклеил к стеклу наружной фрамуги свое объявление и еще не успел отойти от окна, как напротив остановился обычный виртуал и спросил:

— У тебя время со знаком плюс или минус?

— Принес бы ты лучше воды, — ласково попросила жена.

6.

Часа через два мы добрались к последним заставам "автомобильных гор". Шедший впереди Пров неожиданно остановился и принял шутовскую позу оратора. Его зычный голос вблизи открытой перевернутой цистерны загремел громовыми раскатами:

— Вот она, безумная расточительность предков! Каждый непременно хотел иметь собственный автомобиль! Эта красивая игрушка однажды сделала их жизнь невыносимой, истощала ресурсы планеты, зато была исключительно утилитарна. Утилитаристам плевать на планету!

Так же неожиданно выйдя из позы, он добавил со смехом:

— Советую, Мар, посмотреть, не оставил ли чего подлец вон в той машине, придавленной сверху "Волгой"  ГАЗ — 24.

Можно было зайти со стороны, но, пробуя ногой ненадежную опору, я поднялся по штабелю заскрипевших кузовов напрямую. Дорогой, редкой модели автомобиль среди своих проржавевших братьев выглядел этаким джентльменом в черном фраке: играли бликами крутые полированные бока, уцелела внутренняя обшивка просторного салона, в полной сохранности оставался щиток приборов и рулевое управление. Варвары! Швырнуть уникальный экземпляр, бывший, вероятно, реликтом во времена ГАЗ — 24 и переживший их, на кучу металлолома только из-за того, что не было какой-нибудь запчасти или исчерпался ресурс мотора!

В багажник я проникнуть не смог. Просунувшись наполовину в деформированную дверь, я пошарил под креслами, заглянул в перчаточный ящик, но ничего существенного не обнаружил; с удовольствием бы снял руль с эмблемой, да нет подходящего инструмента. Вылезая обратно, я зацепился за спинку сиденья, и истлевшая материя осыпалась прахом; на пол, тихонько стукнув, упал пластиковый пакет: от первого прикосновения неизвестный материал рассыпался на кусочки, оставив на моей ладони новехонький, точно с завода, миниатюрный электронный блок.

— Ну, что там, Мар? — крикнул Пров.

— Да есть тут небольшой подарок. Ты угадал.

— Интуиция. А кроме того, я всегда выполняю свои обещания.

Более осторожный спуск в обход, и мы стоим рядом, разглядывая первую добычу.

— Все ясно, — сказал Пров. — Магнитофон старой конструкции.

— Может, еще и работает?

— Не исключено, если подать напряжение от батареи фонаря. Но! — Он многозначительно поднял палец. — Прослушать кассету удастся один-единственный раз.

— Тогда не надо. Лучше проиграю в гдоме.

— Не донесешь. Запись исчезнет полностью. Это я гарантирую. Играть, так сейчас же, немедленно.

— Что ж, попробуем.

Пров достал отвертку и безжалостно выломал крепление первой бобышки, подсоединил провода к фонарю.

— Боюсь, внутреннего пространства не хватит — пленка будет попросту осыпаться внутрь кассеты. Ну, рискуем?

Он поставил блок на край открытого люка цистерны (усилитель!) и нажал кнопку пуска. Послышались шорохи и шипение, несомненно, означавшие, что пленка пошла. Мы замерли в ожидании. Потом раздался голос, от которого я окаменел, — это был хриплый, приглушенный голос Прова:

          Мы слилися вместе — я и машина, ^[1]

          мы силились с места прорваться сквозь ночь;

          и вот все едино — колеса и шины,

          и нервы гудят, и сомнения прочь!

          И намертво руки в баранку врастают,

          ты — часть меня, жизнью со мною живешь.

          Тебе тоже страшно, я знаю, я знаю,

          Но вывезешь, вывезешь, не подведешь!

Я глянул на Прова. Ни один мускул на лице его не дрогнул. Человек всегда слышит свой голос как бы изнутри и в записи может его не опознать. Неизвестный глашатай продолжал

          Как ломит от боли суставы кардана,

          как воет от ужаса хор шестерен!

          И фары за ветви хватаются пьяно,

          а сбоку, за ветром, звон похорон...

          Это неправда: машина, чтоб ездить.

          Не надо мне врать — она, мол, мертва.

          Мы собраны вместе в одном созвездьи,

          мы поняли оба, что...

Звук пропал, и я подумал, что сказочная жар-птица улетела безвозвратно, но, к счастью, площадной голос заявил снова:

          О, верьте мне, верьте, так бывает!

          Мы вырвались вместе к кромке дня.

          И чувствую телом — она умирает,

          она умирает, чтоб выжил я!

          Пусть паром спина моя клубится...

          До крови впилась... ремня...

Песня оборвалась, и на этот раз окончательно. Даже шипение прекратилось. Я первым пришел в себя.

— Ну, что скажешь?! — восторженно воскликнул я. — "Она умирает, чтоб выжил я". Каково? Как он тебя!

Пров несколько минут мрачно молчал, потом бросил бесполезный теперь магнитофон внутрь цистерны и вдруг, ухватившись за края люка, заорал туда так, что я оторопел:

          Рано ударили вы в литавры.

          Слушай, Володя, Прова — меня!

          Здесь успокоились ваши кентавры,

          здесь обретутся от нашего дня.

И, словно поставив точку, захлопнул люк.

Тона Чермета уже менялись на багрово-красные, а мы, порядком измотанные и голодные, еще продолжали свой путь.

Небольшой катерок речного класса стоял ровно на киле, как живой, в лучах предзакатного солнца, и мы, не сговариваясь, повернули к нему. Когда-то он был покрашен белой краской, и в носовой части еще просматривались буквы.

— "Пров...Пров..." — задумчиво пытался я восстановить облупившуюся надпись.

— "Проводник" — устроит? — сказал Пров и поднялся в рубку. — Ну что ты будешь делать, вот кажется мне, что ходил я на этой посудине и все тут! Даже эта зарубка на рукоятке штурвала знакома. Но долой лунный дым грез! Вся власть осязаемому реализму! Поищи-ка там в кубрике чего-нибудь подложить под бока, да и заночуем.

Пара хорошо сохранившихся пеноуретановых матов, снятые на время шарошлемы и проглоченные галеты "Гея" с приятным гастрономическим вкусом привели меня в благодушное настроение.

— Пожалуй, поверю в твою рощу. Дышится легче, чем в скафе.

— Это потому, что ты вдыхаешь аромат свободы, — пошутил Пров.

— А макушка нашего гдома еще видна. Скажи, разве не красив он в разливах лазерных вспышек связи?

— Да пошел он к дьяволу с этой красотой! Что ты видишь из своего окна?

— Соседний гдом за сто километров.

— Правильно. И я его вижу. Зимой и летом, в дождь и в снег, на закате и на восходе, из года в год я вижу эту километровую трубу. Меняется небо, набегают и уходят облака, но гдом торчит неизменно, точно столб посреди пустыни! Ведь это невыносимо!

— Но ведь и звезды тоже не меняются, они всегда одни и те же. За всю твою жизнь они не сдвинулись на нашем небосклоне и на миллиметр. Они что, тоже тебе надоели?

Пров засопел, не зная что ответить.

— Сравнил тоже... Вселенную с пальцем... Пространственно-временная бесконечность непостижима для ума... поскольку само время и пространство существуют в силу того... что существует бесконечность числовой оси... Такое не надоест...

Его голос становился все невнятнее, глуше, а вскоре и совсем умолк. Я же долго озирался по сторонам в непривычной обстановке. Ночь была великолепна. Звезды сияли ярче, чем в космосе. Причудливые тени Чермета окружали нас темными глыбами — нас одних, оставшихся вне цивилизации, — и что-то в этом было действительно новое, непередаваемое и тревожное.

... "Проводник" — небольшой почтовый катер — спускался с верховьев Тыма по весеннему половодью. Вселенский потоп разлился по всей Западно-Сибирской низменности, и само понятие тверди исчезло. Береговые зеленые ленты леса висели над облаками опрокинутого неба, и второе солнце сияло под катером так же ослепительно. Верхняя ипостась ласкала Прова щедрой теплотой радости бытия, нижняя светилась леденящей бездонностью, смело распарываемая форштевнем крохотного суденышка. Что могло случиться с катером, парящим на границе этих двух полусфер, подчиненных вечным законам вселенной, по которым даже спутник парит в околоземном пространстве столь же надежно? Ровно и весело постукивал мотор; отсыпался вторые сутки в кубрике упившийся брагой в Ванжиль-Кынаке остяк моторист Ольджигин; разомлевший от жары и счастья Пров сидел на скамеечке у штурвала рулевой рубки с напрочь распахнутыми дверьми, а там, в Усть-Тыме, в затопленной по пояс деревне, его ожидала прекрасная дева Галина Вонифатьевна, ждала его решительного слова, которого он до сих пор не удосужился произнесть.

Как раз в тот момент, когда Пров думал о том, что может таким образом навсегда потерять Галину Вонифатьевну (ибо собиралась она уехать на большом белом пароходе в большой город, где ее и не сыщешь), именно в этот миг прямо по курсу катера в глубине темных вод приподнялась одним краем запоздавшая к ледоходу огромная, метровой толщины льдина. Она отделилась ото дна почти вертикально и пошла наверх всей своей многотонной махиной.

Ни секундой раньше и ни секундой позже, в момент, когда Пров давал себе слово исправить положение дел с Галиной Вонифатьевной, катер и льдина встретились, и Пров полетел ногами в небо под страшный шум невесть откуда взявшегося и низвергающегося водопада, чему успел-таки несказанно удивиться. Потом холод и мрак одним ударом перехватили дыхание. Все еще ничего не понимая, Пров инстинктивно всплыл, обалдело огляделся по сторонам. Край льдины покачивался всего в двух метрах от его глаз и он без всякого труда выбрался на грязное, холодное, покрытое донным илом тело льдины.

Кругом все было так же: ослепительно жгучее светило, купающийся в воде и солнце зеленый лес; не было только катера и вместе с ним моториста Ольджигина, исчезнувшего из этой прекрасной жизни раз и навсегда, естественно и просто. Лишь осознав все это, ошеломленный Пров заметил плывущий невдалеке пустой обласок, который они обычно держали на корме, и окончательно убедился, что катера не вернешь...

7.

Крепко зажав канистру в правой руке, виртуальный человек зашагал было к углу дома с несчетным количеством подъездов, где около дымного костра расположилась одна из многочисленных археологических экспедиций. Рядом грохотала адская машина — компрессор, лежали отбойные молотки, лопаты и ломы. Археологам за зимние работы платили, наверное, больше. Все вокруг было разворочено до самого Млечного пути. В ямах горели костры из пропитанных битумом бревен и автомобильных покрышек. Отогревалась промерзшая на несколько метров первоначальная, неоформленная еще материя, материя-сама-по-себе.

Что-то значительное скрывалось здесь, раз сюда вдруг понаехали ученые-археологи всей Метагалактики, наверное.

Вселяться сейчас было труднее, и все из-за раскопок. А желающие все перли и перли.

В одном из окон последнего этажа дома с бесконечным количеством этажей виртуальный человек заметил объявление:

ИМЕЮ ВРЕМЯ

— А у тебя время со знаком плюс или минус? — спросил он виртуала, который только что приклеил это объявление. Тот и собрался было что-то ответить, но вдруг отошел от окна.

— Ну и ладно, — сказала сам себе виртуальный человек. — Бывает... То есть, есть... Нормально.

Тут на него пахнуло навозом фирмы "О де Колон". Какой-то тучный виртуал в рваной хламиде чуть ли не сбил его с ног, резво перескочил через груду узлов и затерялся среди грузовичков, карет, саней, неоседланных лошадей, ям и гор материи-самой-по-себе. За ним промчалась толпа преследователей с председателем домового комитета во главе. Председатель что-то хрипло выкрикивал и размахивал пачкой бумаг.

— Фу-у! — Один из бежавших не выдержал, остановился, запыхавшись. — Выселяем, — тяжело дыша, сообщил он виртуалу.

— Как выселяем? За что? — ужаснулся виртуал.

— За это самое... Пожил и хватит! А за проживание-то ведь платить надо.

— А он что? Постойте! Да ведь сюда еще только вселяются! И расчетных книжек нет. За что же его выселять?

— Вы тут до второго пришествия будете вселяться! Ждать, да?! А ему и безвременье подошло. Да и склочник он!

— Кто?

— Да Гераклит этот! Эфесец!

— Так это вы Гераклита выселяете?!

— Понимаешь, дура-баба, — немного отдышавшись, сказал член комиссии по выселению, — желающих много... А квартир хоть и много, бесконечно много, но все же мощность бесконечного множества желающих вселиться бесконечно больше мощности бесконечного множества квартир. Из подвалов и первых этажей в основном выселяем. Да и содержать эту самую твою квартиру, нежилой отсек, то есть, надо в порядке, ремонтировать, с энтропией бороться. А он, понимаешь, натаскал гору навоза в кухню и закопался в него. Водянку, видите ли, лечит! Врачей к нему по "медленной-скорой" сначала вызвали, так он им вместо истории болезни-выздоровления вопросики начал подкидывать вроде такого: могут ли они обернуть многодождие засухой? Сплошные загадки-отгадки! Те, понимаешь ли, возле него и так и сяк. Нет! И навозом воняет! Дышать нечем! Ну а тут, слава Богу, и выселять псевдовремя подошло-приспело.

— Не понимаю, — сказал виртуальный человек.

— А тут и понимать нечего! Понимаешь?

Вместе со свитой возвратился несколько поуспокоившийся председатель домового комитета.

— Супротив законов природы не попрешь! — сказал он. — Выселили! И подписку взяли.

— Где же теперь жить горемыке? — ужаснулся виртуальный человек. Но отвечать уже было некому, да и посторониться не мешало бы. Сразу три грузовичка разных веко-секунд выпуска, волокуша и фультоновский паровозик с самобеглой коляской Шамшуренкова пробивались к подъезду.

Виртуал отскочил в сторону, потом еще туда и сюда, пока не устроился на небольшом сугробе, предварительно проверив его прочность потаптыванием ног. И вот он стоял как полководец на холме с дюралевой канистрой, прижатой к правому бедру, и смотрел на поле боя, где яростно надсажались ответственные квартиросъемщики, ближайшие и дальние родственники, а также друзья и товарищи по несчастью.

И тихая светлая радость начала прорастать в его душе.

Пусть, пусть, все — пусть. Виртуальному человеку спешить некуда. Тем более, что сегодня был не то вчерашний, не то послезавтрашний день, но уж никак не сегодняшний. Это виртуал знал точно и поэтому сиял скорбным счастьем и всепрощением, на всякий случай.

Входная дверь в подъезд виртуального человека на несколько часов закупорилась какой-то модерновой судьбой в стиле Людовика ХIV. Виртуал знал, что в своем сегодняшнем утре, из которого он выйдет когда-нибудь, а, может быть, уже и вышел, воды для питья дома нет, и поэтому вчера ли, завтра ли, но ее нужно достать и принести. Он пошел вдоль несчетного множества подъездов, но угол дома как провалился. Все еще счастливый виртуал не стал расстраиваться.

Похоже было, что вселение в дом с улучшенной планировкой серии MG Метагалактический исполнительный комитет решил обставить как зрелище, карнавал, празднество. Виртуальный человек не помнил, так ли было, когда вселялся он сам (этот день еще не наступил, наверное), но вот, что к моменту его выхода на заслуженно-незаслуженную пенсию торжества все еще продолжались, он помнил хорошо. И чем дальше шел виртуальный человек вдоль бесконечного ряда подъездов, тем отчетливее видел и понимал, что на этот карнавал истрачено огромное количество талантов. И не только на костюмы, но и на прочий реквизит, не говоря уже о лошадях, ослах, верблюдах и слонах. Порядка во всем этом было мало, хотя, как понимал виртуал, генеральную репетицию здесь провести было трудно. То тут, то там артисты разыгрывали действа. Один вот, стоя на повозке, запряженной золотым ослом, читал вслух свиток из тонкой, выделанной телячьей кожи.

— Царь Дарий, сын Гистаспа, директор НИИ Пространства и Времени, Гераклиту, мужу эфесскому, шлет привет. — И на секунду оторвавшись от чтения, бросил зрителям: — Нужен он мне очень вместе со своим приветом! — И далее: — Тобою написана книга "О природе", трудная для уразумения и для толкования. Есть в ней места, разбирая которые слово за слово, видишь в них силу умозрения твоего о мире, о Вселенной и обо всем, что в них вершится, заключаясь в божественном движении; но еще более мест, от суждения о которых приходится воздержаться, потому что даже люди, искушенные в словесности, самые разнообразные академики, а также киники и даже людо-человеки затрудняются верно толковать написанное тобой. — Тут артист оторвался от чтения и воздел руки к небу, не выпуская, однако, свитка: — Вот он, великий царь, директор прославленного НИИ! А что же тогда говорить о вас, эфесцах?! Многознайство уму не научает, иначе оно научило бы и Гесиода с Пифагором, и Ксенофана с Гекатеем, ибо мудрость единая — постигать Знание, которое правит всем через все! Да что говорить о вас, которые изгнали моего товарища Гермодора?

— О чем он? — спрашивали немного подуставшие от таскания тяжестей виртуалы и тут же, пользуясь выступлением артиста, наскоро выкуривали по сигарете. Все-таки — повод.

— Эфесцев срамит, — вдруг услышал виртуал голос своей тещи. Смотри-ка! С подожком, да с больными ногами — а ведь притопала взглянуть на новую квартиру. Постой, постой... Или это она притопает еще через полтора месяца только? — Поделом бы эфесцам, говорит, чтобы взрослые у них передохли, а город оставили недоросткам, ибо выгнали они Гермодора, лучшего меж них с такими словами: "Меж нами никому не быть лучшим, а если есть такой, то быть ему на чужбине и с чужими".

— Да кто такие — эфесцы?

— Из Заистоку, должно быть, — ответствовала теща. — Хулигане... И многозначительно поджала губы. — А Гермодор потом стал советчиком при римских законодателях-децимвирах. Статуй ему поставили на римском форуме, как сейчас помню.

— Так уж и статую?! — не поверили ей. — Еще, поди, и при жизни?

— Вот чего не помню, того говорить не стану. Я тогда еще совсем девчонкой буду.

— Ну что, братишки, потаскаем немного?

— И-эх!

— Дорогая и божественная! — позвал тещу виртуальный человек. — Вот вам ключ от квартиры. Номер сто тридцать семь в степени "n". Запомните?

— Э-э, зятечек, да ты хватил бурдамаги какой, что ли? Я ведь уже восемьдесят лет в этой квартире живу. Аль запамятовал?

— За водой я вот, — стушевался виртуальный человек. — Вы поднимайтесь потихонечку. Там и козлы строительные кое-где есть. Посидеть, даже полежать можно. Я сейчас...

Любопытство разбирало виртуальную старушку: народишку-то, народишку! И что это такое деется? Всем телом опираясь на палку, а вторую руку положив на спину, согнувшись, осторожно двинулась она к очередному подъезду.

Толпа немного поубавилась, так что виртуальный человек смог подойти поближе к артисту, зачем-то изображавшему Гераклита из Эфеса.

— А посему, — продолжал тот чтение свитка раздраженным и громовым голосом, — царь Дарий, сын Гистаспа, директор НИИ Пространства и Времени, желает приобщиться к твоим беседам и эллинскому образованию. Поспешай же приехать, дабы лицезреть меня в моем новом служебном кабинете площадью в одну квадратную милю, или квадратный парасанг, по-нашему. Эллины, я знаю, обыкновенно невнимательны к своим мудрецам и пренебрегают прекрасными их указаниями на пользу учения и знания. А при мне тебя ждет всякое первенство, прекрасные и повседневные беседы и жизнь, согласная с твоими наставлениями. Должность завлаба — само собой! Вот так-то! — закончил артист.

— Радуйся, Гераклит! — сказал виртуальный человек, поднимая правую руку. Этим он хотел как бы приободрить артиста, зрителей у которого почти совсем не осталось.

— Варвар? — спросил тот довольно неприязненно и настороженно.

— Нет, — ответил виртуальный человек. — Сегодня, которое будет в прошлом году, я из мирмидонов, коих во время Троянской войны предводителем был достославный и досточтимый Ахиллес.

— Это все побасенки Гомера! — в гневе вскричал оратор. — Спесь тушить важнее, чем пожар! И Гомеру поделом быть выгнану с состязаний и высечену, как уличенному в плутовстве!

— А что, здорово у тебя получается! — похвалил виртуал. — Из какого театра?

— Вы только послушайте, послушайте его! — обиделся Гераклит и даже всплеснул руками.

— Из Дома Ученых?

— Еще скажешь — Полис Ученых! Да откуда им взяться среди эфесцев?

— Не одними же эфесцами населен мир, — возразил виртуальный человек.

— Темнота, — сказал оратор, — все равно темнота. Даже афиняне, хотя они и хорошо ко мне относятся.

— Ладно, — не стал спорить виртуальный человек. — Ну, а что же ты ответишь великому царю? — Он знал, что греки таким именно титулом именовали Дария, так как сам был всеми греками, да и Дарием приходилось быть неоднократно.

— А вот что! Гераклит Эфесский царю Дарию, сыну Гистаспа, директору НИИ Пространства и Времени, шлет привет! Сколько ни есть виртуальных людей во Вселенной, истины и справедливости они чуждаются, а прилежат в дурном неразумении своем к алчности и тщеславию. Я же все дурное выбросил из головы, пресыщения всяческого избегаю и не иду я в НИИ Пространства и Времени, а буду довольствоваться немногим, что мне по душе.

— Что ж, ответ достойный и правильный, — согласился виртуальный человек. — И Дарий, сын Гистаспа, вероятно, не вправе будет на тебя обидеться.

— Странно слышать от эфесца разумную речь, — удивился Гераклит.

— Да не эфесец я, а как бы мирмидон. И Ахиллес — наш первый национальный герой. И Ахиллесова пята у нас есть, осталась.

— Ну, понес туда же. Нет, все же спесь гасить нужнее, чем пожар.

— Все течет, все изменяется, — попытался исправить положение виртуал.

— Слышал звон, да не знаешь, где он! — ответил оратор и начал спускаться с повозки. Невозможно было даже представить, как он взбирался на нее, потому что и слезать-то ему было трудновато из-за чрезмерной тучности. — Все равно вселюсь!

Судя по свитку, который он держал под мышкой, да застиранной хламиде, составлявшей все его одеяние, он был или из погорельцев, или пострадавших от наводнения. Но наводнения, как известно, зимой бывают реже. Впрочем, мажет быть разлив был вчерашним летом...

— У вас какая квартира? — на всякий случай спросил виртуальный человек.

— Не знаю, — ответил оратор. — Был полис Эфес, да Ксеркс предал его мечу и огню. А здесь дали где-то на первом этаже. Да путь вверх и вниз один и тот же... Выселили.

— Как это выселили? — удивился виртуал. — Так это за вами домовый комитет в полном составе бегал? Ведь только через суд можно. А это дело такое... Тем более зимой.

— И тебя когда-нибудь выселят! — предрек Гераклит. — Всех выселят, но место не будет пусто.

— Постойте, — заволновался виртуальный человек.

Но толстяк уже двинулся к ближайшему подъезду, тяжело ступая по грязному снегу босыми ногами. Виртуал хотел было остановить его, чтобы выяснить насчет выселения, но тут кто-то впереди издевательски пропел:

          — Взвился меж ними тогда Гераклит, толпу осуждая

             В темном своем кукареканьи...

— Опять Тимон! — взревел Гераклит и бросился к подъезду, расталкивая людей, коней и грузовики. — О, Тимон! — услышал виртуал горестное восклицание еще раз.

На миг в дверях подъезда возникла давка, но тут откуда-то вывалила толпа легионеров, несущих на плечах принцепса, не то Цезаря, не то Августа. Опуская короткие мечи плашмя на спины вселяющихся, они быстро навели возле подъезда порядок и с криками: "Император! Черт лысый! Бабник и еще кое-кто!" внесли только что провозглашенного ими императора в подъезд. Судя по солдатским шуточкам, это был все-таки Цезарь.

Гераклита нигде не было видно.

8.

Утреннее солнце, перебравшись через гряду черного лома, пробудило меня, и я сел, не сразу осознав, где нахожусь; закрутил удивленно головой вправо и влево и только тогда заметил Прова, без шарошлема полулежащего на поперечине прицепа с видом, будто он провел там всю ночь.

— Давно проснулся? — спросил я успокоено.

Вместо ответа он произнес довольно-таки неожиданную фразу:

— У этого катера пробоина по всей длине днища. Его протаранила всплывшая со дна льдина.

— С чего ты взял? Из всех возможных причин ты выбрал самую невероятную.

— Я точно знаю. Он затонул мгновенно.

— Пусть так. Нам, собственно, какое до этого дело?

— Ты брал вчера маты в кубрике?

— Да, а что?

— Ну и... ничего не заметил?

— А что я мог заметить? Темно уже было. Могу туда спуститься и посмотреть как следует.

— Не надо этого делать. Не ходи туда, ладно?

— Если ты настаиваешь — пожалуйста. Хотя это несколько странная просьба, согласись?

— Там может быть еще одно доказательство того, что ты называешь судьбой или провидением. Я бы не хотел поверить в эту чушь. Впрочем, нам пора собираться.

Приладив канистры и баллоны, мы отправились кочевать дальше. Сегодня путь наш был забит в основном авиационными обломками, насыпанными щедро, но не так уж непроходимо. Благодатная, нежаркая погода поддерживала во мне хорошее настроение. Пров, однако, был сегодня расположен к брюзжанию.

— Скажи, Мар, ты не знаешь случайно, почему они назвали эти керосиновозы авиалайнерами?

— Вероятно за скорость.

— Паровоз при его пяти процентах КПД тащил все-таки тысячу тонн груза, а огнедышащий дракон в основном керосин для своего чрева. Ах, какое чудо инженерной мысли! Ах, какое совершенство!

— За скорость приходилось платить.

— Но, черт возьми, платить пришлось нам! А они только прожигали.

— От того, что ты поговоришь на эту тему, деревья в Чермете не вырастут.

Пров в сердцах пнул что есть силы блестящий до сих пор титановый корпус крыла.

— Из всех бывших механических тварей больше всего ненавижу вот этих проглотов.

Я вздохнул с облегчением, когда к полудню скрылось с глаз это раздражительное для Прова зрелище. Местоположение наше теперь определить было не просто, так как ориентир — острие гдома — исчез из виду, а впереди выделялись вершины ранних напластований черметного мезозоя. Поршни и шатуны невероятных размеров, чугунные колеса, пирамиды скрученных гусениц-траков, накиданные горами, окружали нас суровым и диким металлическим хаосом. Это порезвился почерневший от пыли четырехлапый кран-циклоп, ожидающе воззрившийся на нас единственным оком-прожектором.

Между тем мы уперлись в грозно нависшую над нами преграду высотой около тридцати метров. Пров в сомнении покачал головой.

— Это месиво пересыпано листами трансформаторной стали, играющими роль смазки.

— Чепуха. Все тут давно приржавело намертво.

И, как бы желая подать пример, я бодро кинулся подниматься наверх, смело выжимаясь на торчащих угольниках и трубах.

— Э-э! — раздался вдруг голос внизу. — Бойся!

Я не успел испугаться, осознал только, что вся гора железа шевельнулась и двинувшиеся жернова растащат меня сейчас крошками, лоскутками размажут по уступам и торцам машин. Я нырнул под гофрированный щит и ухватился за подвернувшийся под руку трос.

Гром обвала неустойчиво собранной циклопом горы пробудил весь Чермет от векового сна. На какое-то время потемнело в глазах, но особой боли я не почувствовал, разве что гул в голове, и когда все стихло, очнулся окончательно. Шарошлем хотя и треснул, но выдержал. Я лежал, придавленный своим щитом-спасителем и, как ни странно, мог дышать.

— Мар! — донеслось снаружи. — Отзовись! Живой?

— Живой! — крикнул я, не веря в свой голос, и обрадовался за друга, избежавшего моей плачевной участи и потому готового помочь.

— Руки, ноги целы?

— Да вроде. Придавило меня тут щитом, не пошевелиться. Но не до конца.

— Самое главное — не волнуйся, я начинаю разбирать завал. Ты посмотри, надежно ли заклинило твой щит, не пойдет ли дальше.

Я исхитрился занять положение поудобней, освободил одну руку и огляделся. Щит был пробит огромным коленвалом, уходящим в глубину горы, и если бы не кривошип, вздумавший как нельзя более кстати упереться в раму щита, мне бы уже не видать белого света. О чем я и сообщил Прову.

— Все понятно, ты в безопасности. Лежи отдыхай. Для начала придется разрезать мачту высоковольтной опоры, свалившейся сверху.

— Ты же израсходуешь весь кислород!

— Для того и брал запасной баллон.

Донесся свист резака, и вниз посыпались веселые искры расплавленного металла. Вот к чему привел мой опрометчивый поступок: вместо того, чтобы пройти лишних один-два километра, я полез, не разбирая опасности, в заготовленную циклопом ловушку. Благо еще, что застрял в средней части горы и ниже оставалось место для сбрасывания накрывших меня тяжестей, но все равно Прову пришлось изрядно потрудиться, как слышно было по его возне с рычагами и надсадным выкрикам. Потом снова захлопал его резак.

— Слушай, Пров, ты что-то много жжешь.

— Все нормально, Мар, — услышал я его задыхающийся голос ближе. — Отцепляю последнюю закорючку. Можешь упереться ногами в ящик?

— Смогу.

— Взяли разом, ну!

Ящик неохотно подался и открыл достаточный лаз. Пров помог мне выбраться, и только тогда я заметил, что он без шарошлема, а кислородные баллоны валяются внизу. По его лицу струился обильный пот, дыхание было тяжелым и прерывистым.

— Делов-то... всего на два часа...

Я спустился скорее на руках, чем на ногах — до того они дрожали, и сразу изнеможенно присел на рельс, оглядывая холм, едва не ставший моей гробницей. В голове крутились обрывки благодарственной речи о спасении, но я молчал — и без слов все было ясно. Со стороны мы выглядели, вероятно, довольно-таки жалко, перемазанные ржавчиной и грязью, смахивающие на черметовских червей, копошащихся в доисторических останках. Пров, тяжело дыша, примостился рядом.

— Что ты не наденешь шлем? — спросил я.

— Оба баллона по нулю... Ерунда... Это от нагрузки, скоро пройдет... Я пойду и без кислорода, ты меня знаешь... я здоров, как бык... хотя быков давно нет...

Да, открытие не из приятных.

— Ну, это ты брось. Сейчас наполним из моего один из них и без разговоров.

Он покорно надвинул шлем, присоединил шланг и сразу успокоился.

— Ничего страшного. В Чермете да не найти завалящего баллона с кислородом? Верно?

— До сих пор что-то не попадалось ни одного. Не повернуть ли нам обратно?

— Судя по всему, мы в бывшей зоне переработки лома. Отсюда видна гильотина для рубки, и где-то поблизости должен быть кислородный склад. Так что не падай духом, не пропадем!

Я вовсе не разделял его оптимизма и заговорил, стараясь придать больше значимости своим словам:

— Надо признать — это злоключение, безусловно, — результат моего легкомыслия, тем более, что ты предупреждал об опасности. Но не будет ли новой ошибкой с нашей стороны продолжать путь с тем малым запасом кислорода, который остался? Теперь мы крупно рискуем, и ради чего? Ты на самом деле надеешься на чудо? Но ты же не настолько глуп. В тебе есть некоторая уверенность в успехе. В чем же основа твоей уверенности?

Пров молчал довольно долго, потом начал неторопливо:

— Определенная основа, конечно, есть, вернее, не столь определенная, чтобы она тебя устраивала. Теперь, когда мы уже близки к цели, можно, пожалуй, тебе сказать. Один человек — не назову его номера-имени, ни к чему, — сообщил мне под большим секретом, что сохранен, де, нами оазис старой жизни, целые города, где все оставлено, как сотни лет назад, чтобы люди там могли избежать тех незримых порушений духа первозданной своей сущности, которым подвержены мы.

— Похоже на сказку. Почему об этом никто из нас не знает?

— В том-то и вся соль. Две цивилизации должны быть максимально разобщены, никаких контактов, никаких влияний не допускается.

— Абсурд... Замкнутые в скорлупе, лишенные развития?

— Развития, в твоем понимании — наша технологическая экспансия, не так ли? Как известно, эпохи возрождения она не вызвала. Да и само понятие цивилизации устарело применительно к данному случаю.

— Выходит, мы ждем от них новой эпохи возрождения?

— Как знать, как знать... В одном я уверен: вот этот окружающий нас машинный алтарь с жертвами из сотен поколений не стоит и минуты моей жизни.

О-хо-хо! До чего он договорился, как высоко он ценит свою персону! Ушла цивилизация дураков, грядет цивилизация умных. Я был возмущен до глубины души, и если не стал с ним ссориться, то только потому, что он меня спас от верной гибели. Видимо, угадав мое настроение, Пров добавил:

— Но ты пойми, это в широком, можно сказать, философском смысле. Так ты идешь со мной дальше или нет?

— Иду, чтобы увидеть крах твоей цивилизации.

Пров довольно расхохотался.

— Молодец! Принципиальная позиция. Вперед!

Принятые тонизирующие таблетки сделали свое дело, и мы пустились навстречу новым испытаниям.

9.

Что-то замельтешило в темпоральном поле, даже и не в поле, а как бы в пустыне. Виртуальный человек сплюнул, и поле вскипело парами. Ну, вскипело и вскипело. Виртуал спрыгнул на каменные плиты и пошел вперед к откуда-то взявшейся скале. Не просто скала была это, а обработанная глыба, с ровными закругленными краями, похожая на триумфальную арку, даже с какими-то письменами и рисунками, очень стилизованными и уже едва различимыми. Виртуал подошел вплотную. Тень, отбрасываемая скалой, скрыла его. Он протянул вперед руку, потрогал. Шероховатая чуть, но все же полированная поверхность, и пальцы, пальцы, свободно ушедшие в нее, чувствующие структуру камня и в то же время свободно вошедшие в него. Глубже, глубже. Странно и страшно торчит рука, по локоть отрезанная плоскостью. Надо идти вперед, знал он. А откуда пришло это знание, допытываться не стоит. Все возможно. Да и не страшно вовсе и не странно.

Виртуал шагнул вперед. Стало темно. И он всем телом ощущал, что проходит сквозь камень, но ничто не препятствовало движению и даже можно было дышать. Шаг, еще шаг. Темно. Но направление есть, чувствуется каким-то образом.

В глаза ударил свет, но не такой, как несколько минут назад, тоже яркий, но совсем не золотистый. И внутренности живота подкатили к горлу, а по пищеводу прошел холодок, словно виртуал падал в яму. Но никакой ямы не было. Виртуальный человек стоял у стены, спиной к ней. А впереди... Да и не только впереди. Вообще перед ним, сбоку и сзади за скалой шумно грохотал, плескался, искрился, двигался, жил, существовал, находился город. Чужой город. Таких городов не могло быть даже в мире, где все возможно.

Виртуал прижался спиной к стене, ощутил ее твердость, неподатливость. А мимо проносились экипажи, имеющие сходство с теми, которые он когда-либо видел, разве что тем, что они тоже двигались. И человеко-люди, взрослые и дети, мужчины и женщины, завернутые в вороха тканей, что казалось необычным и странным, в обыкновенных брюках и рубашках, хотя слово "обыкновенных" здесь вряд ли было применимо, потому что и они были другими, но виртуалу некогда было размышлять, чем они отличались от ранее им виденных; и голые, совершенно голые, на которых никто не обращал специального внимания, особого внимания, и которые в своей наготе производили впечатление скелетов, обтянутых кожей, если имели худосочное строение тела, или древних скульптур, если их тела были пропорционально сложены.

Одни экипажи двигались бесшумно, другие ревели, бешено, надрывно, с завыванием. Клубы отвратительного дыма забивали глотку, но не успел он закашляться, как откуда-то ворвались потоки чистейшего воздуха, пахнущего морскими волнами. И свет огненных реклам, вращающихся, движущихся, живущих как бы сами собой, своей непонятной жизнью, только этажом выше, вернее, ярусом выше, и роняющих  потрескивающие капли огня вниз, безразборчиво и страшно, потому что одна из них упала на человека-самца в одежде, почти такой же, как у самого виртуала, и прожгла ее, и вгрызлась в тело, а человеку-самцу стало больно и он завизжал, закрутился на месте, упал, начал извиваться, и дым шел от него и смрад горящего тела. Одни человеко-люди проходили спокойно мимо, другие бросились его спасать, тушить, срывать одежду с него и с себя, чтобы было чем сбить пламя. А человек-самец уже не кричал, но лишь стонал, страшно и глухо. Кто-то из толпы выстрелил в крутящееся огненное колесо, и оно разлетелось на кусочки, все еще огненные, и их подхватили и радостно закружились, размахивая полыхающими факелами среди потока экипажей, но никто не оказался задавленным. А человека-самца, выстрелившего в огненный круг, понесли на руках, разбили о камни его оружие, разломали на кусочки, и опьяненные ими словно драгоценностями, пустились  в пляс и сорвали со стрелявшего одежду и тоже разделили на части, на лоскутки, и все вокруг было весело, весело, весело, вот только тот, первый, жутко стонал и дымился, а не принимавшие участия в веселии, все колотили по нему куртками и платьями, пытаясь сорвать пламя, но это им не удавалось. А потом кто-то сбросил с плеч того, второго, и начал бить, и все смеялись, смеялись, а человек-самец увертывался от ударов и все норовил ударить сам.

А первый все дымился, уже не первый, а то, что от него осталось; все  меньше и меньше становился он, пока не превратился в кучку пепла, которую тотчас же расхватали, обжигая ладони. И все разошлись по своим делам.

А второй исчез. И виртуал не понял, убили его и разорвали  или он убежал сам.

И ударила по ушам музыка, нестерпимо громкая в первое мгновение, а потом приятная, хотя все такая же громкая, уже не давящая на перепонки, но невыносимо громкая, и как это могло быть, виртуал не понимал, но только все так и было. И кто-то запел хриплым голосом.

А по бокам улиц стояли здания, прозрачные или без стен, или из стекла, но только все, что происходило внутри, было видно. В заведении или в чем-то похожем, созданном для той же цели, человеко-люди пили, ели, а чуть дальше укладывались спать. Ребятишки кормили птиц или то, что только напоминало птиц. Серьезные, озабоченные человеко-люди сидели за длинными рядами столов и писали, рисовали или что-то там еще делали, словом, были заняты чем-то, но это уже в другом здании, где не было стен или они были из стекла.

На виртуала уже обращали внимание. Или на его настороженный, растерянный и испуганный вид. Какой-то мальчишка достал из сумки камень, старательно разломил его на две части и запустил половинкой в виртуала, прямо в лоб, и когда тот уже ощутил режущий, рассекающий кожу удар, мальчишка отдернул руку назад, и камень полетел в обратную сторону, оставив на лбу лишь маленькую ссадину, а сорванец сложил половинки и спрятал их в карман широких, ни на что не похожих брюк. И другие, бросив кормить птиц, начали доставать камни, разламывать их и кидать в виртуала, который машинально пытался увернуться от ударов и все втискивался, втискивался в каменную стену, но отступления не было. А человеко-ребятишки вдруг, как по команде, повернулись и ушли, но на лице виртуала остались ссадины, маленькие, почти и не кровоточащие, но обидные и бессмысленные.

Подошла молодая человеко-самка, веселье искрилось на ее лице, схватила виртуала за кисть руки и резко, так что он даже и не успел отдернуть руку, засунула ее себе за пазуху. Виртуал понял, мгновенно и еще как-то неосознанно, что он сейчас там нащупает, но сжал пальцами что-то холодное и скользкое, совсем не то, что ожидал. Молодая человеко-самка разжала его кисть, и теперь он смог отдернуть руку. На ладони шевелилось что-то скользкое и отвратительное, и он отбросил это с омерзением и тошнотой в горле. И оно запрыгало по камням, плотно и тщательно подогнанным друг к другу, ни на что не похожее.

А девушка недоуменно посмотрела на виртуала и, дернув край воротника, разорвала на себе ворох платья и сбросила его. И ничего более не было под ним, кроме молодого, золотистого, здорового, пахнущего немного потом тела. Вот только вместо одной груди кровоточила рваная рана. И тогда она повернулась и пошла, вздрагивая крепкими ягодицами. А другая, пожилая, что-то сказала ей. Обе остановились, и вторая поставила на мостовую что-то вроде баула и тоже начала снимать с себя платье и осталась голой, поглаживая свои сморщенные груди. Потом нагнулась, расстегнула баул, наступила внутрь его ногой, одной, второй, и провалилась, исчезла. И кто-то пнул ненужный теперь, наверное, баул в сторону. Девушка взяла платье старухи, перекинула его через плечо и пошла, стройно вышагивая своими длинными ногами. И никто больше не обратил на это внимания, только виртуал.

Мимо него неслись экипажи. И огненные стрелы второго яруса сталкивались и сбивали друг друга, уже и отдаленно не напоминая те колеса, одно из которых выстрелом сбил человеко-самец. И капли огня падали вниз, и уже снова откуда-то несло сладковатым запахом горелого человеческого мяса. Огненная капля рекламы упала ему на плечо, но никто не закричал, не бросился на него, не стал срывать одежду. И капля сжалась и стекла на камни.

Виртуал закрыл лицо руками, ладонями, сжатыми в кулаки, задохнулся и замычал. Но отступления не было. Тогда он повернулся к стене лицом и ударился в нее лбом, но удара не почувствовал, а лишь падение, и чтобы не распластаться во весь рост, успел выкинуть вперед ногу и удержаться, и сообразил, что он находится внутри камня и что надо идти вперед, потому что там будет понятное и привычное, где все возможно.

Темнота камня сменилась полусумраком тени, отбрасываемой скалой. И тогда он разжал веки.

10.

Мой ведущий выказывал завидное спокойствие, шел, не глядючи по сторонам, в то время как все мои помыслы были теперь направлены на поиски спасительного баллона. Позади нас остались 50 километров почти непреодолимой полосы, впереди — мучительная ночь в условиях кислородного голода, а это означало, что утром мы уже не сможем подняться с земли, не говоря уже о том, чтобы продолжить  путь обратно. Постоянно вертелась на языке моем язвительная фраза насчет оксигенного изобилия, обещанного Провом, но всякий раз я спохватывался, вспомнив виновника сложившейся ситуации.

Когда же заходящее  солнце перевалило за фермы вздыбленного моста, мне хотелось лишь одного: упасть и лежать, не шевелясь. Но друг мой упорно петлял и кружил, двигаясь в известном лишь ему одному направлении. Совсем стемнело, а мы еще не определились с ночлегом. Предложенный мною бункер Прову не понравился (вонь, резонирует, да и не пещерные мы жители); удачно подвернувшаяся пара широких подпружинных сидений его не устраивала ( еще не хватало — спать сидя, покрутись-ка на них всю ночь); открытая платформа грузовика не подошла (сталь за ночь остынет — замерзнем). Про себя чертыхаясь, я тащился за ним среди быстро сгущающихся теней мрачных развалин.

— То, что надо! — раздался его голос в кромешном мраке. Луч фонаря высветил ветхий сарайчик, обитый листовым ржавым железом — то ли приют неизвестного скитальца, то ли обиталище когда-то работавших здесь людей. Скрипучая досчатая дверь едва не сорвалась с петель, открыв нехитрое убранство хижины: две грубо сколоченные скамьи, ящик вместо стола; пятно света упало слева на небольшую железную печурку рядом с охапкой дров в углу, кучу электрических батарей; справа...

Я выпучил глаза. Ровно, как снаряды в обойме, справа застыли два, в мой рост, голубоватых кислородных баллона.

— А я что говорил? — с улыбкой садясь на скамью, спросил Пров.

— Пустые... — сразу решил я и, споткнувшись о порог, подскочил к ближайшему и попробовал подорвать вентиль. Не тут-то было. Схватился за соседний — безрезультатно.

— Не суетись, вон ключ на гвозде висит, — подсказал насмешливо Пров.

Я накинул ключ, рванул — от удара струи газа слежавшаяся пыль взлетела тучей, хоть топор вешай. Да неужели же правда?! Рванул другой вентиль — то же самое.

— Да мы тут год прожить сможем! — крикнул я сквозь шипение. — Прямо так, без скафов!

— А что, это мысль, — неожиданно обрадовался Пров. — Один баллон оставляем на подзарядку наших, а второй...

          Растоплю-ка я печку дровишками,^[2]

          я от запаха дыма отвык.

          И, вольготно открытый задвижками,

          кислород мне развяжет язык.

Он пропел тихо, отдаленным эхом голоса того певца из магнитофона, но никогда ранее не слышанный мотив моментально врезался мне в память. 

— Но чем ты подожжешь дрова?

— Ха! Имея две такие бомбы, можно спалить полчермета.

Для начала мы освободились от опостылевших за двое суток скафандров. Пров осторожно, чтобы не повредить нить, раздавил стекло лампочки фонаря, приложил какую-то тряпицу и поднес к баллону. Нажатие кнопки — и взметнулся первый огонек, бережно пересаженный потом в печку.

Ни разу до этого я не видел, как горит открытый огонь в печи, да и немудрено:  откуда ей взяться в гдоме, где отопление геотермальное. Нет живого пламени и в ловко имитирующих его электрокаминах — последней роскоши, доставшейся нам от пращуров, совершивших и завершивших, по нашим понятиям, свое безумное аутодафе. Но где-то далеко, в невообразимом прошлом, изначально и тайно впечатанная в мое подсознание картина этих возникших трепетных, убаюкивающе-мягких фантастических сполохов, вдруг вернулась ко мне чудным откровением под треск и шорохи разгоравшихся поленьев.

Мы разомлели от жары, опьянели от избытка кислорода.

— А знаешь, Мар, — промолвил Пров, не отрывая взгляда от завораживающей пляски пламени, — знаешь ли ты, что я буду считать наш побег удавшимся, если даже не увижу рощу.

— Ты сделал великое дело, Пров, — несколько непослушным языком отвечал я. — Ты на многое открыл мне глаза.

— А знаешь ли, Мар, почему так животворящ этот священный огонь?

— Почему же?

— Почему он так пьянит и согревает?

— Ну?

— Потому что мы сжигаем березовые поленья,  любое из них — целое произведение искусства, опыт миллионов лет эволюции. Мы преступники, Мар, и мы будем отбывать свой пожизненный срок за совершенное преступление.

— Не преувеличивай, Пров. Ты всегда был максималистом.

— Да, но раньше бы ты меня не понял, не увидев топящейся печки. Согласен?

— Ты прав, Пров, я бы тебя не понял.

— Но теперь хоть есть, за что отбывать. Мы сожгли часть березовой рощи. Раньше мы сидели за преступления предков, теперь же будем сидеть за свои собственные. Все-таки не так обидно.

— Лучше пойдем, остынем немножко, и кислород вернем в норму.

— Давай.

Отворив настежь дверь, мы вышли в ночь. Но странное дело — вокруг было светло! Разом оглянувшись, мы увидели еще одно диво: из трубы нашей печки вылетал, фонтанировал фейерверк багрово-красных и ярко-желтых искр, возносился в темную высоту и таял, исчезая на глазах. Снопы искр улетали, теряясь в небе, и меня пошатывало от этого зрелища.

— Пров!

— Угу...

— Что там дальше в этой песне, помнишь?

— Затоплю я печурку дровишками?

— Вот-вот.

— А дальше вот что...

И он грянул во весь голос, на весь Чермет с тем невероятным надрывом, какой я и ожидал услышать.

          — То скликается рыжая бр-р-р-ратия

          на волшбу, на поминки, на пир.

          Славьте ереси, догм неприятие,

          да падет ненавистный кумир!

Он замолчал, и я понял, что продолжения не будет.

— Пров...

— Чу! — подал он знак рукой и прислушался.

"Тирли-тирли, тирли-тирли", — несмело и как бы с опаской раздалось из сараюшки. Это еще что за наваждение?

"Тирли-тирли, тирли-тирли", — донеслось снова, будто неизвестный музыкант пробовал настроить давно заброшенную скрипку.

— Сверчок! Клянусь всеми святыми, ожил сверчок!

Мы бросились в сарайчик, но напуганный нашим вторжением музыкант сразу примолк.

— Ничего, сейчас ляжем спать, он разойдется. Мне надо досмотреть интереснейший сон. До завтра.

Остывающие угли рдели всеми цветами побежалости от рубиново-янтарного до фиолетово-синего, переливаясь тончайшими оттенками от малейшего дуновения воздуха, и словно вздрагивали в подкрадывающемся холоде.

Сверчок и точно настроил  скрипочку и пошел выводить свое непрерывное "рли-рли-рли-рли", трелями и руладами воспевая и уют старой русской избы, и тайну африканской ночи.

... и окончательно убедился, что катера не вернешь.

Дальнейший ход событий предугадывался без особого труда. Течение Тыма в эту пору, как знал Пров, происходит вовсе не в естественном для него направлении сверху вниз, а под влиянием подпора близкой и могучей Оби в противоположном, с ответвлениями в тайгу. Это означало, что на главном фарватере, где бы его могли заметить и подобрать редко проходящие здесь суда, ему не удержаться, и льдина-убийца, на время прикинувшаяся спасительницей, довершит свое черное дело, пробьет жидкий береговой кустарник и уйдет глубоко в лес, откуда его, Прова, уже будет не слышно и не видно. Другой возможностью спастись было броситься вплавь к удаляющемуся обласку, если б на него удалось взобраться с воды, чего, как наверняка знал из собственного опыта Пров, никогда не удавалось сделать, не перевернув долбленую из дерева скорлупку. С учетом израсходованных на заплыв в ледяной воде сил, эта возможность почти уравнивалась с предыдущей и называлась смертью, с той лишь разницей, что наступала более скоропостижно и менее мучительно.

Пров не принадлежал к натурам, склонным к бесконечным колебаниям, тем более к трусости, хотя и успел взвесить все возможные последствия своего шага. Обласок был управляем, и его следовало немедленно догнать. Он разделся, снял сапоги и прыгнул в ледяную купель. К своему удивлению, он легко достиг цели и даже вытащил из носовой части причальную веревку, которую на всякий случай покрепче намотал на запястье руки.

Теперь, буксируя лодчонку, Пров повернул к лесу. Летом да в теплой воде такое упражнение стало бы для него приятной забавой, но сейчас он почувствовал, как наливается тяжестью каждый мах свободной руки, как коченеет и становится бесчувственным и неуправляемым тело. Он с трудом, но еще шевелился, когда перед глазами замелькали опушенные молодыми листьями прутья ивняка. Но даже толстые ветви, пружиня, уходили вниз, едва он пытался ступить на них ногой, течение сбивало. Он сразу сообразил — надо плыть, пока не поздно, дальше, к большим деревьям. Еле пробившись через заросли, отдав последние силы, он плыл по открытой воде в тайгу, неподвижно повиснув на веревке позади обласка и надеясь лишь на счастливый случай. Онемевшее тело прекратило всяческую борьбу, он не мог заставить его сделать хотя бы движение, голова приятно кружилась, и он подумал: "Теперь я точно знаю, что Бога нет".

Вдруг он почувствовал какое-то изменение в обстановке: все плавно закачалось перед его взором, обласок очутился где-то ниже и дышать стало много легче. Это и был тот счастливый, исключительный случай: течением Прова вынесло на наклонный мокрый ствол поваленного дерева. Ствол был неширок и раскачивался под напором воды, однако держался корнями прочно. Пров инстинктивно вцепился в него мертвой хваткой, впитывая кожей спины и плеч согревающие лучи солнца, их животворящую силу. В голове прояснилось, он начал медленно, сантиметр за сантиметром ползти вверх. "А Бога все равно нет", — улыбнулся он, глядя сверху на ожидающий своего хозяина, привязанный к руке обласок.

Прошло не менее часа, прежде чем он обдумал, как перебраться в коварное утлое суденышко с полукруглым днищем, готовое перевернуться при малейшем неверном движении еще непослушного тела. Тут надобно было разработать целую методику пересадки. Рассчитав все до мелочей, Пров решил падать в него плашмя, чтобы сразу занять наинизший центр тяжести. Он завел лодку под ствол дерева, свесился, упершись одной ногой в днище, и рухнул вниз, тут же вытянувшись и замерев неподвижно. Дальнейшее подтвердило правильность расчета: суденышко дало опасный крен, черпануло воду, но выправилось.

Пров надел сухую куртку Ольджигина, в карманах которой нашлись спички и складной ножик. Срезал подходящую палку-шест для руления. Заприметил в корме сеть-частушку и котелок, что гарантировало ушицу. Но не нашлось главной вещи — весла. Нет его — и обласок становится послушной игрушкой волн, рыбой с отрубленным хвостом. Поэтому Пров плыл все дальше и дальше в глубь тайги, выискивая либо расщепленное полено, пригодное для выстругивания заготовки, либо кусок доски, случайно занесенной сюда половодьем.

Время шло, тайга становилась все темнее и угрюмей, а подходящего ничего не попадалось. Впрочем, это не вызвало у него особенного беспокойства, ибо, изготовив весло, он за час-два вернется на фарватер. К тому же впереди просветлело, последние кусты расступились подобно вратам, и ему открылось уединенное, удивительной красоты озеро.

Странное чувство возникло в нем — его здесь ждали. Челн бесшумно выскользнул на середину озера, и он сразу увидел их, ожидающих. Это были деревья: цветущие черемухи в белых облачениях, стоящие пышными рядами, чередуясь с черными монашескими сутанами пирамидальных елей. Они ждали его на великий праздник природы, пристально всматриваясь, достоин ли он этого зрелища и открытия таинств новой жизни. В розово-теплом и вечереющем свете, в одуряющем аромате меда он испытывал странное чувство возвращения в никуда, к никогда невиданному родному берегу, оставив позади все прошлые поиски и дела, и даже Галину Вонифатьевну.

Ничего, собственно, не происходило, и это озеро в завтрашнем освещении будет уже обыденно, или даже через минуту неуловимо изменится навсегда и безвозвратно, но эта минута вливалась в него из глубины тысячелетий как отблеск невыразимо далекого, но знакомого вечера, перенесенного сюда словно затем, чтобы он осознал себя  в нем. И сразу же, едва это свершилось, огромная прохладная тень крутояра пала на неподвижный облас...

11.

Снег залеплял лицо, лез под шерстяной вязаный шарф, забирался снизу в штанины и жег голые икры ног. Виртуальный человек осторожно пробирался по завалам, кучам смерзшейся комками первоматерии и снежным сугробам, балансируя пустой канистрой. Он шел быстро и ему удалось обогнать несколько виртуалов с трехлитровыми стеклянными банками, ведрами и канистрами. Из забора, который огораживал пустое пространство, торчали три трубы с кранами, и около каждой стояло человек по тридцать. Виртуал пристроился в очередь. Видимо, эта вечно-утренняя зарядка с тасканием воды многим нравилась, потому что виртуалы были оживлены, перебрасывались шуточками и прибауточками, смеялись, когда вода брызгала на пальто, сапоги и ботинки и обливала рукавицы и перчатки, обсуждали и сравнивали ее вкус, запах и цвет с водой из других артезианских скважин Метагалактики. Некоторые пытались играть в снежки, но снег был очень сухой, хотя и мокрый, и снежки никак не лепились. Тут подходила очередь, и в снежки пытались играть уже другие.

Виртуалу пришла в голову мысль о том, что в этих очередях он почему-то никогда не видел человеко-людей. Пришла, да и ушла бесследно. Он облил водой пальто, брюки, ботинки и рукавицы, но рукавицы были кожаные с шерстяной подкладкой и воду внутрь не пропускали.

Идти с полной канистрой было тяжелее. И виртуальный человек несколько раз поскальзывался, но не падал, потому что был натренирован, и пляска, которую он исполнял, когда материя-сама-по-себе уходила из-под ног, только разогревала пальцы в ботинках, и это было приятно, хотя и чуть-чуть рискованно. Но все же и приятно.

Ориентируясь на все возрастающую радиацию, виртуал вышел к углу дома с несчетным количеством подъездов и квартир. А его подъезд был самым крайним в бесконечном ряду. Виртуалы и всевозможные транспортные средства, как всегда, кружились водоворотом. Одни вселялись, другие наблюдали за вселением, ждали чего-то, присматривались, а третьи, кажется, уже выселялись. Вглядываясь в номера подъездов, чтобы не пропустить свой бесконечно удаленный, виртуал наткнулся на книжные развалы. Книгами никто не интересовался. Возле них даже образовалось некоторое пустое пространство. И как только виртуал со свернутой от усталости и напряжения шеей ступил на это оскверненное, что ли, место, его окружили книготорговцы.

— Денег не беру, — сказал виртуал, чтобы только отвязаться. Кто знает сегодняшний курс валюты? Надают мешок, а тут и с канистрой не знаешь, что делать.

Но не тут-то было!

— С отсрочкой! Сами донесем! — А один даже угрожающе заявил: — Без сдачи!

Виртуал сник. Не отвертеться!

— Эх, ты! — сказал один из них, обутый в пимы. Кроличий треух на его голове сидел небрежно, немного даже залихватски, а бараний полушубок в талию был распахнут. Задрав красную кумачовую рубаху, он вытащил из-за пояса холщовых порток новехонькую книгу. — Сам не знаешь, где твое счастье. Смотри! Издательство "Чья-то мысль". Переплет коленкоровый. Гарнитура высокая. Бумага мелованная. Да мне за такую книгу и десяти номиналов не жалко.

— Не нужно мне десять номиналов. Одного даже не нужно.

— Да как же так?! Да ты виртуал нормальный или научный работник?! Да ты хоть пользу свою понимаешь?! Ведь — Гераклит Темный! "О природе" — называется.

— Что?! — вскричал виртуал.

— Вот тебе и "что"! Однотомник Гераклита Темного!

— И у нас Гераклит! — оживились другие книготорговцы.

— Издательство "Антимир". "Музы" Гераклита.

— "Правило негрешимое уставу жить". Миниатюрное издание.

— "Указатель нравам". Ин фолио.

— "Единственный порядок строю Всего" Гераклита Эфесского. Оригинал на машинке. Со скидкой. Самиздат.

Заволновался виртуальный человек, загрустил, хотя канистру с водой из рук не выпустил. Но валюты ему действительно не надо было. Теперь книготорговцы будут обходить его за сто парсеков. А тут, как назло, несколько дней, в которые можно было сдать валюту в банк, сами собой изъялись из перепутанной череды суток. Конечно, можно надеяться, что согласно законам теории невероятностей, попрут они когда-нибудь один за другим. Но ведь это в будущем, то есть в прошлом, то есть в настоящем. В безвременьи, словом.

— В библиотеке, может, возьму... — сказал виртуал.

— Ну, ты даешь! В библиотеке! Там тебе меньше дадут, как же! Виртуалом ты был, виртуалом и останешься, хрыч младой!

Виртуал знал, что от знаменитого сочинения Гераклита Эфесского до настоящего времени дошли только фрагменты. Впрочем, понятие "настоящее время" являлось каким-то неопределенным, зыбким, и в чем тут дело, виртуальный человек не знал, да, признаться, и не хотел знать. Жить было можно. Но вот полное собрание сочинений Гераклита... Было от чего застонать или даже удариться об угол дома с несчетным количеством подъездов.

На шум начали сходиться другие виртуалы. Иные, впрочем, просто чтобы покурить в компании. Кое-кто небрежно листал книги, но получать валюту почему-то никто не собирался. Откуда-то приковыляла теща виртуального человека, поинтересовалась. Но этой-то просто из-за улучшения слуха послышалось, что продают апокрифические Евангелия с иллюстрациями Дюрера-Дорэ. А покупать труды Гераклита Эфесского, вроде бы, никто и не собирался.

Косолапя босыми ногами, подошел приземистый широкоплечий виртуал с прекрасной классической лысиной.

— Плешивость — не увечье, — сказал кто-то. Кажется, Аристотель, сам, кстати, плешивый.

Лысый потолкался, высвободил руки из поношенного, но чистого гиматия, листнул "Правило негрешимое уставу жить", сказал:

— А... читал, читал. То, что понял, — прекрасно, чего не понял, наверное, тоже, только, право, для такой книги нужно быть делосским ныряльщиком, чтобы не захлебнуться в ней. А, впрочем, за два обола возьму. Ксантиппа послала на рынок за свежей чемерицей, да только чемерицу разве что к обеду вчерашнего дня привезут. А соленая в кадках, признаться, надоела на симпосиях. Так что? Отдаешь?

— Нет, — сказал книготорговец, к которому обратился лысый. — Курс обола мне неизвестен. Сообщений не было.

— Да чем тебе плохи оболы? Ведь оболы — это деньги, не правда ли?

— Ну, правда.

— А деньги берут в обмен на товар, ведь так?

— Так.

— А книги Гераклита — это товар, раз она продается?

— Товар.

— За товар ты даешь деньги или за книгу Гераклита — оболы. Ведь так?

— Иди, дядя, к собакам! Иди! Достукаешься ты до чаши с цикутой!

— О, афиняне, — сказал лысый, -  не понимаете вы еще, что я послан к вам богами, чтобы тормошить вас, не давать вам спать!

 Тут у лысого с книготорговцами начался какой-то специальный разговор, а виртуальный человек огляделся и увидел, что на том месте, где вот-вот должны были начать строить кооперативные погреба, возле вертикально торчащей каменной плиты сидит сам Гераклит. Ясно было, что мерзнет он изрядно в своей не по-зимнему легкой одежде. Но вид у Гераклита все же был вызывающий, нагловатый даже. Виртуал подошел к нему и сказал:

— Вот вас выселили незаконно... Что же вы молчите?

— Чтобы не болтали, — ответил философ.

Виртуал смутился и продолжать разговор не стал. Но и уйти просто так казалось ему неудобным. Он подошел к заиндевевшей плите, различил на ней какие-то буквы, стер изморозь рукавом пальто и прочел:

          Я — Гераклит. Что вы мне не даете покоя, невежды?

          Я не для вас, а для тех, кто понимает меня.

          Трех мириадов мне дороже один; и ничто — мириады.

          Так говорю я и здесь, у Персефоны в дому.

По нетронутому снегу виртуальный человек обошел плиту, почистил надпись на другой стороне и вдруг понял, что это самый настоящий надгробный памятник! На плите значилось:

          Не торопись дочитать до конца Гераклита — эфесца —

               Книга его — это путь, трудный для пешей стопы,

          Мрак беспросветный и тьма. Но если тебя посвященный

               Вводит на эту тропу — солнца светлее она.

Так, так... Живой, выселенный за какие-то грехи из дома с улучшенной планировкой, Гераклит сидел возле своей надгробной плиты и мерз. Но стоило только взглянуть на него, как становилось ясно, что не только помощи, самого незначительного участия не примет этот эфесец ни от кого.

Виртуальный человек потоптался вокруг памятника, повздыхал немного, потом бросил канистру с легкой водой в снег рядом с гордым эфесцем и сам уселся на нее.

— Послушай, хрыч младой, — сказал Гераклит, — ты-то какого черта здесь оказался?

— Да вот квартиру дали, — начал было объяснять виртуал, но тут на него словно вихрь налетел председатель домового комитета, сунул в руку лопату, крикнул:

— Воскресник-субботник! Снег всем убирать! А ты чего расселся? — Это уже относилось к Гераклиту.

— Я — выселенный, — с достоинством ответил тот.

— Ну и что, что выселенный? Закон для всех один!

— Это верно, За закон народ должен биться, как за городскую стену.

— Держи! — Председатель сунул было лопату Гераклиту, но она качнулась и медленно прошла сквозь тело эфесца. Председатель не растерялся. — Ничего, заставим. Через конституционный суд, а заставим. Одного вот сейчас судить будем!

— Кого? — испугался виртуальный человек. — Сократа?

— И на него уже жалобы от трудящих поступают. Говорит, что не следует, народ баламутит, нигде не работает. Дойдет очередь и до него. А пока Анаксагора пропесочим.

— Анаксагора! — ужаснулся виртуальный человек. -  Ведь это же первый ученый на Земле.

— А раз ученый, да еще — первый, не знаю уж только в каком смысле он первый, то будь добр подчиняться распоряжениям общественности и не говори, что Солнце — раскаленная глыба, и что год больше дня! Ну, да заболтался я с вами. Вам бы только языки чесать! Значит, от сель и до сель! До самой первоматерии-матушки! До юрского, так сказать, периоду!

— Все равно ведь весна когда-нибудь случайно наступит, — пробормотал виртуальный человек. — Само растает.

— А нас времена года не шибко интересуют. Есть распоряжение — выполняй, А Анаксагора вашего, умного-переумного, в Красном уголке будем разбирать. Ишь ты! Первый ученый! Да у нас все первые, вторых не держим! Норму выполните — милости просим!

И председатель побежал дальше раздавать лопаты. А работа вокруг уже кипела. Поскольку фронт ее был довольно узок, то снег перекидывали с места на место, разрыхляя его при этом и значительно увеличивая в объеме. Правда, раскопали пару грузовичков со всем барахлишком в кузовах. И хозяев имущества, и даже шоферов мигом раскопали. Но разгрузить не успели, потому что бригада из соседнего подъезда взяла штурмом один из удаленных сугробов и снова завалила новоселов снегом.

— А кто такой этот Анаксагор? — спросил Гераклит, как ни в чем ни бывало орудуя лопатой, хотя только что она прошла сквозь него, как сквозь пустое место.

— Из Клазомен он.

— Не знаю, не знаю. Фалеса читал, Анаксимандра читал, Анаксимена видел даже. А о Анаксагоре не слышал.

— Он жил позже вас.

— Раньше — позже, время одно, — ответил философ, откинул в сторону лопату, взвалил на спину надгробный памятник и, пошатываясь от его тяжести, пошел.

— Вы куда? — крикнул виртуальный человек.

— Пожалуй, подамся-таки в НИИ Пространства и Времени.

— Тогда подождите. И мне туда. Я сейчас...

И оказался на площадке своего этажа, возможно, даже в тот самый день, когда пошел утром с канистрой за водой.

 Трое с четырнадцатью сотыми человеко-людей, те, что затирали трещины в Пространстве и Времени, тотчас подскочили к нему, подхватили под руки, заулыбались, дали под зад коленом, похлопали дружески по плечу, выбили зуб, поцеловали в лоб, двинули в пах, хором сказали:

— Значит, упорядочиваем ряды своих ощущений? Закон, значит, нарушаем? А на допросик, а на допросик! Уважьте уж, будьте так милостивы.

12.

С головой творилось неладное, что-то в ней там стучало и пульсировало. Я тяжело сел на скамье. В сарайчике было сумрачно, лишь узкий лучик, еще голубой от дыма углей, спускался через отверстие в прохудившейся крыше. Я поймал его на ладонь, и рука моя осветила наше убогое жилище.

— Пров!

Он сразу вскочил, небритый и почерневший от недостатка кислорода, выдохнул сипло:

— Фу-у! Проспали мы, однако.

Подсвеченные моей ладонью мешки под его глазами выглядели сегодня рельефней обычного. С трудом напялив скафы, мы выбрались наружу, волоча за собой запасной баллон. Стоять я не мог и, задыхаясь, сел на него, ухватившись за вентиль.

— Закон подлости, резьба не та, — сразу заметил я.

— Надуем через прокладку, — моментально решил проблему Пров, будто знал это заранее. — Прижимай покрепче наш баллон, держи его ровнее. Открываю.

Вместо ожидаемого бурного свиста раздался лишь слабый шип. Манометр остановился на цифре 2. И это все? Я готов был поручиться, что и капли драгоценного газа не просочилось мимо.

Пров до отказа открутил вентиль — полная тишина. Неужели все? Но еще вчера баллон был полон!

— Клапан заело? — зная что это не так, высказал я предположение.

— Да нет... — удивительно хладнокровно сказал Пров. — На радостях забыли затянуть вентиль ключом, за ночь он стравил газ. Зато подышали.

Мои руки неприятно похолодели от прикосновения к пустому корпусу. Требовалось уточнение. Это я забыл, это я держал в руках ключ, и значит, я снова — причина несчастья. Видно, я обладаю. особым даром приносить вред себе и людям. Пров оставался молчалив и спокоен, пока закручивал вентиль. Разразись он лучше матом, чем говорить "забыли", выдай тираду о том, что некоторые хлюпики не умеют воспользоваться даже готовеньким, в ручки поданным благом, мне бы легче стало.

— Вина моя, — прервал я тягостное молчание. — Своими руками заготовил петли для нашего удушения. Из-за меня пропадаем...

Постаревший и безразличный к нашей скорой неминуемой гибели сидел на песке Пров, о чем-то глубоко задумавшись. Потом встрепенулся, только минуту спустя уловив смысл сказанного мною.

— Не то говоришь, — отозвался спокойно. — Мне-то вообще терять нечего. А роща... Рощу я, считай, видел. А тебе надо идти, у тебя жена, дети. Собирайся-ка, брат, в дорогу.

Пров изобразил вдруг живейшее участие и жажду к действию.

— Слушай сюда внимательно. Край Чермета где-то рядом. Заряжаем три имеющихся у нас баллончика хотя бы до двух атмосфер — это тебе на три-четыре часа ходу. А там уж смотри сам, где найти помощь.

— Я не имею права тут тебя бросить.

Пров воззрился на меня, словно ослышался, затем глаза его начали наливаться кровью и он возопил так, что я сразу потерял дар речи:

— Ты лучше брось эти свои евангельские штучки! Клянусь тебе Богом, которого нет, никому не будет пользы, если мы подохнем тут оба. Дойти может только один и именно ты, потому что ты жаждешь, так называемого, искупления вины! И ты пойдешь, ты поскачешь отсюда наипрекраснейшим аллюром! Ибо в этом единственный шанс к нашему спасению.

Он проорал эту ожидаемую мною тираду во все горло (откуда только кислород взял?), сказал, что должен был сказать, и я поверил, что обязан исполнить его волю, и — в который раз! — он вытащил нас из безнадежного положения. Мы подзарядили еще два баллона, он помог мне закрепить их ремни, и, слегка толкнув меня в спину, напутственно произнес:

— Марш вперед, и не думай, что я тут не проживу в обнимку со старым добрым баллоном, в котором еще уйма кислорода. А то и другой отыщу. Ну, давай, и прости, если что...

Теперь я шел размеренно и не оглядываясь по сторонам, экономя каждый дых. Через час, как и предполагалось, отсоединил и выкинул первый опорожненный баллон. Лишь однажды мое внимание привлек бульдозер довольно поздней модели, способный работать с добавкой окислителя, стоявший на явно обозначившейся колее. Скорее всего он был в полной исправности — закапотирован тщательно, остеклен, могло сохраниться и топливо; видимо, его использовали для подталкивания лома в кучи, и сердце мое забилось учащенно — край опостылевшего мне Чермета действительно близок. Соблазнительно было бы ехать дальше, почти не прикладывая усилий и не расходуя кислород, если бы не риск провозиться с запуском двигателя.

Скоро я выкинул второй баллон. Возврат к Прову уже невозможен. Нет конца этим стальным заслонам, и никогда мне из них не выбраться. Поймал себя на том, что считаю вдохи и выдохи. Что толку? Их осталось в моей жизни мало. Я отупело шел и не сразу заметил в провале между склоном из ржавой проволоки и соседней горой металла странно живой сине-зеленый цвет, явно отличный от мертвых коричневых тонов Чермета. Ошарашило невероятное предчувствие выхода к берегу океана...

Я знал, что бежать нельзя, резко возрастет потребление кислорода, но не выдержал и побежал, чтобы скорее вырваться из цепких лап железа. Я бежал тяжело, с волнующим ритмом сердца навстречу непонятному явлению, в паническом страхе, что мне не хватит воздуха дотянуть до зеленого сияния и я останусь здесь навсегда, среди этих мрачных развалин. Я бежал в клубах коричневой пыли на последних хрипах подающей мембраны, пока перед моими глазами не распахнулся головокружительный простор и посреди него сонм живых существ, стоящих на белых стройных ножках. Раскачиваясь от порывов ветра, они чуть касались друг друга, по их купам непрерывно бежали сине-зеленые волны. Выше в небе проскальзывали какие-то непонятные блики, но я не придал этому значения. Мы стояли напротив — настоящая березовая роща и человек на фоне железных чудовищ, а где-то за моей спиной среди них тихо умирал Пров, подаривший мне эти мгновения.

Мембрана, пискнув, замолкла. Я отбросил ненужный теперь шарошлем, чтобы лучше видеть и слышать мир в свой прощальный час. Странное дело — блики в небе не исчезали, до моего слуха доносилось легкое похлопывание невидимого полотнища. Парус? Что за дикая мысль, как она могла прийти мне в голову, откуда тут парус... Но, зацепившись за слово парус, всплыло другое слово — магополис. И эти блики... А ведь так оно и есть! Роща накрыта гигантским куполом из крепчайшей прозрачной пленки магополиса, применяемой для космических зеркал. Ее поддерживает избыточное давление изнутри настоящего чистого воздуха с ароматом цветов и травы...

Триста метров, удар ножа, и я спасен. Мои ноги сами по себе начали отмерять шаги. К счастью, двигаться приходилось под уклон, спускаясь в ложбинку. Главное — не останавливаться, и, задыхаясь, я шел. Примерно на середине пути властное притяжение земли взялось неумолимо подгибать мои колени все ниже и ниже... вот я уже бегу, чтобы удержать равновесие, но это не бег, это падение в мягкую обволакивающую пыль... Сто метров... Какие-то сто метров и я спасен. Там, за рощей. есть красивый старый город с теремами... там живут счастливые люди, свободные от умопомрачительной техники, в основном художники, музыканты... Я когда-то неплохо писал... я навсегда сброшу с себя эту змеиную кожу, я проползу эти сто метров во что бы то ни стало... Нет-нет, я не скажу им ни слова — кто я и откуда, и что знаю... клянусь Богом, как говорит Пров. Вот я вижу саму пленку... припадаю к ней ухом. Березы совсем рядом... шелест их непонятной речи призывает меня вступить под их кроны... Удар ножа. По березовой роще? Но отверстие будет пустяковым, утечка весьма незначительна... наши потом залатают. А Пров? Ушел бы он в другую жизнь без меня? Никогда. Лучше я подохну здесь, у черты, чем брошу его, ожидающего помощи... Должна же у них быть какая-то охранная сигнализация на случай вскрытия или еще чего-нибудь!

Сжимая пальцами скользкую податливую мякоть пленки и подтягиваясь на руках, я встал и принялся трясти магополис из последних сил так, что странные звуки "тиу-тиу" поплыли, разбегаясь на многие километры, потом вновь рухнул на землю. Только бы не потерять сознание... тогда все кончено. Остается одно — удар ножа. Хотя бы отверстие для дыхания. Не имею права... А подыхать тут я имею право? На то была наша вина и воля... "Брось евангельские проповеди", — сказал бы Пров. Пров всегда прав... Страшно непослушной рукой я вытащил из кармана складной нож...

Я лежал на спине, обращенный лицом к одному лишь бескрайнему чистому небу, мучительно соображая, хватит ли сил повернуться на бок, или немножко подождать их прилива. Но что там такое? Ровный фон неба перестал быть пустым, на его поле появился едва обозначенный рисунок решетки, окруженный сияющим ореолом. Я смежил веки. Могло просто замельтешить в глазах от недостатка кислорода, но внутри меня стояла спокойная, лишь слегка подсвеченная мгла без всяких радужных пятен. Я снова воззрился ввысь. Ниспосланное с небес и медленно опускающееся чудо выглядело довольно зловеще в своем необъяснимом нимбе, и для вящей убедительности в его существовании я дважды пересчитал число пересечений. Все сходилось. Теперь оно быстро снижалось, будто выследив искомую добычу и явно собиралось припечатать меня к земле, чтобы раз и навсегда пресечь все мои попытки к спасению.

Но как оно могло летать? Хотя, если это та решетка, выкованная упорным трудом всего человечества, чтобы отгородиться от бывшей природы, то конечно... Начинаю бредить...

Она приблизилась во всей своей неумолимой реальности, перечеркнув небо ровными клетками, и в ответ каждая клетка моего тела встрепенулась от страха. Сухой электрический ветер трепал мой скаф, волосы от искровых разрядов встали дыбом, грозно захлопала пленка магополиса... И только когда мне на грудь упал шланг с  кислородной маской, я опознал в прилетевшем чудовище ионолет.

13. 

— Пишите, — сказал людо-человек.

— Да что писать-то?

— Все, разумеется... Что это вы, дорогой мой виртуальный человечище, тут понаписали?

— Где понаписал? — спросил растерянный виртуал.

— Да вот здесь, на этом самом месте!

Виртуальный человек огляделся, но ничего понаписаного им не обнаружил.

— Удивляетесь! Недоумеваете! Мыслите! Да вы хоть знаете, кто вы?

— Виртуальный человек...

— А что такое "виртуальный человек"?

— Виртуальный человек? Он есть. Он имеет быть. Он есмь. Он неопределим в терминах языка, основанного на временных понятиях. А другого пока нет, да и никогда не будет. Виртуальный человек был-есть-будет в одно мгновение, равное вечности.

— Хм... — сказал людо-человек. — Любопытное определение. И что вы можете сказать о Времени?

— Ничего.

— Вы бы желали иметь прошлое?

— Нет.

— А будущее?

— Нет.

— Настоящее?

— Я и живу в настоящем времени.

— Следовательно, вы имеете некоторое представление о Времени?

— Нет, не имею.

— А вот это! "Шутило, шутило со мной время, да, видимо, устало. Устало, а разгадать себя не позволило. Нехорошо, нечестно. Что же ты такое, Время"?

Виртуальный человек промолчал. Смысл этого тягостного разговора был ему непонятен. Да и происходил он нигде. Ничего вокруг не было. Вообще ничего! Только он да людо-человек.

— Молчите? Что ж, продолжим цитирование... "Не будь человека, никто бы не задумался над твоей сущностью. И не было бы никаких загадок! Галактики, звезды, планеты существовали бы, не зная, для чего они существуют. Даже растения, даже животные... Растения и животные, конечно, ощущают ход времени, но ведь не задумываются же над ним! Загадкой времени может заинтересоваться только существо, которое знает , что оно смертно".

 "Признаюсь Тебе, Господи, и в другом: я знаю, что говорю это во времени, что я долго уже разговариваю о времени и что это самое "долго" есть ничто иное, как некий промежуток времени. Каким же образом я это знаю, а что такое время, не знаю? А может быть, я не знаю, каким образом рассказать о том, что я знаю? Горе мне! Я не знаю даже, чего я не знаю. Вот, Боже мой, я пред тобой: я не лгу; как говорю, так и думаю".

Людо-человек как бы перевернул страницу книги.

"Что время или совсем не существует, или едва существует, будучи чем-то неясным, можно предполагать на основании следующего. Одна часть его была, и ее уже нет, другая — будет, и ее еще нет; из этих частей слагается и бесконечное время, и каждый раз выделяемый промежуток времени. А то, что слагается из несуществующего, не может, как кажется, быть причастным к существованию".

"Возможно, время есть наша мысль или мера, а не сущность".

Людо-человек как бы закрыл книгу и раскрыл другую.

"Отец замыслил сотворить некое движущееся подобие вечности; устрояя небо, он вместе с тем творит для вечности, пребывающей в едином, вечный же образ, движущийся от числа к числу, который мы называем временем? Ведь не было ни дней, ни ночей, ни месяцев, ни годов, пока не было рождено небо, но он уготовил для них возникновение лишь тогда, когда небо было устроено".

Людо-человек снова  как бы взял другую книгу.

"Время есть не что иное, как субъективное условие, при котором единственно имеют место в нас созерцания".

"Все брехня!"

Людо-человек как бы порылся в куче книг и извлек нужную.

"Научное решение вопроса о сущности пространства и времени дает только диалектический материализм. Идеи Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина являются путеводной звездой при рассмотрении всех научно-теоретических проблем, в том числе и вопроса о пространстве и времени".

— И так далее, — сказал людо-человек. — Всего около тридцати шести миллионов томов. Бумаги-то сколько извели, дров, то есть. И еще о каком-то Боге, или Отце, вы так часто упоминаете. Вот цитата: "Горит душа моя понять эту запутанную загадку. Не скрывай от меня, Господи Боже мой, добрый Отец мой, умоляю Тебя ради Христа, не скрывай от меня разгадки; дай проникнуть в это явление, сокровенное и обычное, и осветить его при свете милосердия Твоего, Господи. Кого расспросить мне об этом? Кому с большей пользой сознаюсь я в невежестве моем, как не Тебе? Определил Ты дни мои стариться, а как, я не знаю". Ведь это ваша работа. И кто это "Господи Боже мой" такой? Вы не себя имели в виду? Нет? Не знаете? Не умеете? Что ж... Проверим.

Виртуальный человек не успел ответить. Людо-человек вдруг начал обрастать десятичными дробями. Чувствовалось, что не хотел он этого, но ничего не мог с собой поделать, только натужно пыжился, силился, сопротивлялся.

Поперек внезапно образовавшейся комнаты площадью метров в пятьдесят квадратных была сооружена кирпичная стена, не доходящая до двери. А перпендикулярно ей, с торца, еще две. Даже проемы для навешивания дверей были предусмотрены. Возле самой входной двери получилось нечто вроде прихожей. Все вокруг было завалено битым кирпичом, цементом и песком. Стены были еще не оштукатурены. Валялся мастерок в уже схватившемся растворе, пара топоров, кувалда, лопаты для замеса. Холодрыга, ветер бил прямо в окна.

— Сейчас сообразим, — сказал людо-человек, с которым виртуал только что (или когда-то в будущем-прошлом) разговаривал. Дроби отпали от него и теперь расползались по щелям. А сам он был в фиолетовом шевиотовом костюме, лакированных туфлях и темной велюровой шляпе.

— Сейчас сообразим, — повторил он и вытащил из портфеля флюгер.

— Ца-ца-ца, — застучал зубами другой людо-человек, худощавый, испуганный чем-то.

— Ну, уж это-то вы могли бы сделать и сами.

— Ч... ч... что именно? — еще более испугался худощавый.

— Повернуть окна на восток, к звезде, называемой Солнцем.

— Невозможно, проверяли.

Людо-человек в велюровой шляпе взял да и повернул окна комнаты на восток, так что ветер немного поутих.

— Как видите, и мы кое-что могем-могем, — сказал он, затем снова полез в портфель, достал из этого необъятного бумагохранителя какой-то план и развернул его.

— Так, так... Стена из силикатного кирпича?

— Из силикатного, — выдохнул худощавый.

— В полкирпича клали?

— В пол...

— Превосходно. Это значительно облегчает дело. -  Людо-человек бросил портфель в кучу цемента, пыль тотчас же взметнулась к потолку. План запорхал по прихожей. Людо-человек внимательно простучал стену согнутым указательным пальцем. — Марка цемента?

— Гетерогенно-безэнтропийная.

— Песок, конечно, мерзлый? Долбили?

— Еще как долбили!

— Ломом?

 Людо-человек поймал план, заглянул в него и очертил заскорузлым пальцем круг на кирпичной неоштукатуренной стене.

— Здесь, — сказал он. — Ломайте. — Это относилось уже к виртуальному человеку.

— Эх, ломать — не строить! — обрадовался худощавый.

— Сингулярность учли при расчетах? — спросил людо-человек в шляпе.

— Да все на глазок.

— Так уж и на глазок, — не поверил тот, что в шляпе. — На глазок такое не построишь. Пространственно-временная матрица с бесконечным радиусом кривизны... Точность колоссальная... — Людо-человек похлопал по кирпичной кладке ладонью. — Мировая линия пространственно-временного континуума... Но сингулярность... сингулярность — главное... При разбегании огромных тяготеющих масс причинно-следственные связи... Все правильно. Приступаем. Кувалдой. Вот в этот очерченный мною круг. Только без промахов. Нужно исключительно прямое попадание.

 Виртуал замахнулся кувалдой и обрушил ее на стену, но чуть-чуть не в то место, которое было указано. От волнения, наверное.

— Четырнадцатое измерение, — сказал людо-человек в велюровой шляпе.

Штук десять кирпичей вывалилось во вторую, смежную теперь комнату. Из отверстия вырвался пар, под большим давлением засвистела вода, послышались крики совершенно переполошенных женщин, позвякивание тазов друг о друга. Людо-человек в велюровой шляпе недовольно хмыкнул, отодвинул пар в сторону, чтобы не мешал, заглянул в пролом. Виртуал и человеко-люди, которых вдруг оказалось несколько, тоже заглянули. В соседней комнате на лавках парились бабы. Не совсем, правда, бабы, с двумя рыбьими хвостами вместо ног, но все остальное у них было, как и у нормальных баб, на том же самом месте. Переполошились они, заметались, прикрываясь тазами и шайками.

— Бесстыдники! — крикнула одна, уже в годах.

— Ну, чего выставились? — протяжно, нараспев сказала  другая, помоложе.

А третья, совсем уж молодая, набрала в таз горячей воды и собралась было ошпарить охальников, бесстыжих, пьянчужек, — мужиков, словом.

— Сто двадцать восьмое, — глухо сказал людо-человек в шляпе и оттолкнул всех от проема, да и вовремя. С ведро воды выплеснулось оттуда, смыло верхушку горки песка в бак с цементом и стало замешивать, образовав нечто вроде маленького водоворота.

— Замес, — констатировал факт худощавый.

— Заделать, — сказал тот, что в шляпе. — Только не сдвиньте центр тяготеющих масс.

Худощавый шлепнул мастерок раствора на силикатный кирпич в проломе, ловко опустил сверху еще один, точным ударом отрубил еще полкирпича, утвердил на положенном тому месте. Сверху снова шлепок раствора, а на него кирпич. Шлепок. Кирпич. Да все точно, в самый аккурат! Вредная баба из сто двадцать восьмого измерения или пространства, тут уж выяснять было некогда, снова наливала в шайку кипяток.

"А не успеешь, не успеешь", — пело в голове у виртуала.

И точно. Не успела зловредная. Последний раз перед глазами мелькнул чешуйчатый хвост, левый, кажется, и стена снова стала нормальной, без всяких проломов и трещин.

— Все, — удовлетворенно сказал худощавый.

— Прошу, пожалуйста, поосторожнее, — попросил людо-человек в велюровой шляпе. — Так можно и в четыреста первое попасть или в двести тридцать четвертое дробь одна тысяча первое. Медвежутки так бы и посыпались. Ищи свищи потом наш Центр Космоса. Да и переходоки не лучше. Так что, прошу поточнее. — И людо-человек продолжил линию на свежей части стены. Снова получился круг.

— А что там должно быть-то? — спросил виртуал.

— Как; что? Площадя, конечно. Пространство, то есть. — И он решительно подал виртуалу кувалду.

Тот замахнулся, но как-то слабо и едва тюкнул по стене. Толку, конечно, не вышло никакого.

— Еще раз, — попросил людо-человек.

Виртуал тюкнул еще раз.

— Смелее, — сказал людо-человек.

И тогда виртуал уверенно и легонько поднял кувалду одной рукой и шарахнул по стене, в самое яблочко, в самую точку, миллиметр в миллиметр, в ангстрем даже. И часть стены, обведенная окружностью, так диском и брякнулась в семнадцатое измерение. Людо-человек еще для верности просунул туда голову, покрутил ею, понюхал воздух, вылез обратно, сказал:

— Оно самое, семнадцатое, специально для Центра Космоса, пятьсот квадратов в пятнадцати комнатах с кондиционированием и самомоющимися полами.

Затем он непонимающе уставился на виртуала, сделал какое-то внутреннее усилие, синевато покраснел, и все исчезло. Ничего не было вокруг. Вообще ничего.

— Запомните, — сказал он — Что было, того не было. И еще: ваше определение виртуального человека очень субъективно и неполно. Оно не выражает главного.

14.

Мар дойдет, Пров в этом не сомневался. Ведь у Мара была сверхцель: спасти их обоих. Надо только переждать несколько часов.

"Всего и делов-то", — подумал Пров, усмехнувшись и облизывая пересохшие губы.

Лежать в обнимку с баллонами-снарядами уже не было смысла. Дышать становилось все труднее. Глубокие бесполезные вдохи разрывали легкие. Пров встал, медленно, натужно, широко раскорячив ноги. Надо было идти. Глупо умирать лежа. И он пошел. В душе его не было ни злости, ни обиды, ни отчаяния, лишь тяжелая пустота. Идти, идти, пока дрожащие ноги еще держат непослушное тело. Машинально он придерживался пустых пространств между завалами Чермета, лишь чуть позже сообразив, что хочет быть видным сверху. Если его начнут искать, то должны заметить сразу, быстро, пока... Но даже получаса, даже нескольких минут ему не выдержать.

"Я обманул тебя, Мар..."

Потеря сознания — и вечный сон.

Сон... Провалиться в сон... Уйти в сон... Зачем? Так легче... По заказу — в сон? Сны приходят сами, их нельзя заказать.

Сердце выскакивало из груди, в ушах бухало и звенело, в глазах мельтешило, раздваивалось, сдвигалось, смещалось. Путались местами непонятные предметы, металлические горы шевелились, наваливаясь на Прова со всех сторон. И уже одна только узенькая тропинка-лазейка оставалась перед ним, прямая и светлая, как луч прожектора или лунная дорожка на тихой, спящей реке.

А впереди действительно что-то светилось! Окно? Открытая дверь? Пров дотащился до этого спасительного света. Открытая дверь... Пар валил из нее, шло тепло. Пров почувствовал, что он замерз, и, хватаясь непослушными руками за косяки, вошел, чуть ли не вполз.

 - Пьянь, — сказал кто-то. Но Пров не обратил на это внимания и огляделся непонимающе, часто задышал, выпрямился.

У прилавка, где давали колбасы и балыки, понятное дело, толпился народ. Время от времени весьма довольные и раскрасневшиеся граждане и гражданки с потяжелевшими авоськами и портфелями отделялись от общей толчеи и устремлялись к стеклянным дверям . Еще бы! Им было куда спешить: до Нового Года оставались считанные дни. Пров отрешенно стоял у огромного, заиндевелого окна, созерцая эту извечную сутолоку людей у кормушки. Вообще-то это был не магазин, а так называемый новомодный "Стол заказов" и, чтобы оправдать хоть как-то такое название, здесь имелись еще два оконца с надписями: "Реставрация предметов искусства" и "Фотореставрация", возле которых зал зиял завидной пустотой. И это тоже было понятно: искусство подождет, желудок — нет.

Пров уже довольно долго приглядывался к старичку, пламенеющему коротко стрижеными рыжими волосами за последним стеклом. Он вел себя довольно странно. Не обращая ни на кого внимания, он иногда выводил приятным баритоном что-то вроде "ту-ру-ру-ру-у-у" и взмахивал руками как дирижер, одним словом, был чем-то увлечен и чрезвычайно занят. Надо было подойти поближе, тем более что у Прова к нему было дело. Маленькая табличка на подставке сообщала, что посетители имеют удовольствие видеть фотомастера Мара, в настоящей момент несомненно сочиняющего "Богатырскую симфонию", никак не меньше, о чем свидетельствовали кипы нотной бумаги с довольно объемистой партитурой.

Фамилия или имя (странно как-то: ведь полагалось писать фамилию, имя и отчество) показались Прову знакомыми. Или просто ассоциации какие-то возникли не то с академиком Марром, не то с классиком Марксом?

— Ту-ту-ру-ру-ру! — снова пропел мастер и что-то записал в партитуре валторн, кажется.

Вот это да! Тут рядом колбасу дают, а он сидит себе и сочиняет симфонию! Да это же просто реликт какой-то! И пишет прямо на слух... Загляденье. Молодец.

— Извините, Мар... э...э..., не знаю вашего имени-отчества, что прерву, так сказать, канву мелодии, — решил подать голос Пров.

— Да уж просто Мар. СТР сто тридцать семь — сто тридцать семь, если хотите. Шучу, конечно.

— Не трудно вам вот так, без инструмента?

Тот взглянул на Прова поверх очков укоризненно-устало: ну сколько можно объяснять! Могу без инструмента!

— А вы уверены, что нота "до" будет действительно соответствовать ноте "до" на рояле? — все же настаивал Пров.

— Будьте уверены, — сердито ответил старичок и сухонькой ручкой снял очки. — Только не на рояле, а на фоноскопе Вселенной. Чем могу быть полезен?

В его тоне сквозило явное желание поскорее избавиться от назойливого посетителя.

— Видите ли... У меня есть несколько фотографий одного старого дома. Очень дорогих для меня фотографий. Хотелось бы получить другие, более подробные проекции. Так сказать, ретроспективный взгляд в молодость... Вот, пожалуйста.

— Понимаю, понимаю... — принялся рассматривать фотографии мастер. — Дом, разумеется, снесен?

— Да, уже лет десять тому.

— Что сейчас на его месте?

— Улица. Точнее, поворот асфальтированного шоссе на Средне-Кирпичной.

— Дом принадлежал вам?

— Нет. Какое это может иметь для вас значение?

— Большое. Так чей был дом?

— Моей любимой женщины. В прошлом.

— А не в будущем? — переспросил фотомастер.

— Как это? — удивился Пров. — В прошлом, конечно.

— Это меняет дело. Тут,  я вижу, у вас и внутренний вид комнат... Их... тоже реставрировать?

— Желательно.

— А здесь, конечно, она, ваша любимая женщина. Два снимка с интервалом... судя по часам, попавшим в кадр, пять минут.

— Да, — коротко буркнул Пров. Похоже, ему задавали много лишних вопросов.

— Это меняет дело, — снова с каким-то непонятным удовлетворением произнес фотомастер Мар. Пров еще толком не видел до сих пор его глаз. Когда же он поднял их вдруг на посетителя в упор, большие, серые, но невероятно колючие, Прову показалось, что он проваливается в пустоту. Не сводя с Прова этого взгляда, Мар, он же какой-то СТР, добавил серьезно:

— Проше восстановить все это в натуре.

Отвернувшись невольно и поэтому злясь, Пров отупело соображал, как ему понять последнюю фразу. Как издевательский отказ? Как вид явного и потому вполне простительного в таком возрасте слабоумия? Одно слово — композитор...

— Шутить изволите? — только и сумел выловить Пров из каких-то старых запасников всеми забытую дореволюционную фразу.

— Я ж денег с вас не беру, — без тени насмешки продолжил мастер. — А под фотографии даю залог — вот этот перстень старинной работы — потому только, что вижу, с кем имею дело. Вы можете оставить его себе в случае невыполнения заказа. Но советую выяснить его ценность, так она велика. А также прошу... в случае чего... не ссылаться на меня.

И он как-то незаметно ускользнул, маленький, сутулый, оставив Прова остолбенело стоящим за развернутой партитурой неизвестной симфонии.

— Но позвольте! А когда... — едва успел спохватиться Пров.

— Через сутки, — донесся откуда-то издалека голос фотомастера. — Старый дом на повороте Средне-Кирпичной...

Разговор со старичком всколыхнул в душе Прова давно остывшие воспоминания. Если у него и была любовь, то всего лишь раз и, конечно же, с Галиной Вонифатьевной. Не юношеское мимолетное увлечение, не супружеское спокойное чувство, не плотская похотливая связь, — это была драма по Шекспиру и Достоевскому, кровавая драма, хотя, само собой, видимой крови они не пролили. Столкнулись два мировоззрения: ее — религиозное, и его — атеистическое. Все это происходило на фоне искренней и глубокой любви, к тому же и противники оказались достойными друг друга. Как Пров понял много позже, поединок она рассчитала с самого начала до мелочей, но все же весна их любви была прекрасна, а споры и диспуты носили вполне дружеский и даже творческий характер и всегда гасились поцелуями и объятьями. Они уединились, замкнулись для окружающего мира, молодые, счастливые. И когда им надоедал ее старый тесный домик, укатывали на мотоцикле в луга и леса читать стихи и дышать ароматом первозданной свободы от Адама и Евы.

Но праздник не может продолжаться вечно: Прова звали его друзья и работа, а Галина Вонифатьевна хотела прежнего — его полного отрешения от суеты жизни, что, конечно, он принять не мог. И тогда впервые сверкнули кинжальным блеском ее слова, и он получил свои первые раны. О! Они хорошо знали слабые стороны друг друга, хотя в ее позиции был только один просчет, который она сама не замечала: это полная уверенность в победе и власти над своими собственными чувствами. Пров понимал, что эта уверенность возникла не на пустом месте, так как он не в силах был ее остановить. И, зная это, она наносила ему страшные удары и его любовь околевала в ужасных муках, не желая расставаться с этой старой сказкой. Да, он ждал неделями, пока она устанет разить, и стоял с открытым сердцем, превращенным уже в кровавое месиво, и не падал, к ее удивлению. Однажды он спросил:

— Надеюсь, все? У тебя нет больше сил?

— Есть. Мои силы никогда не кончатся.

И тогда пошла в ход его рапира красноречия. И опять, что скрывать, отмщение было полным, потому что, — Галина Вонифатьевна поняла это только тогда, — она любила не менее сильно, чем он. Он вонзал в нее слова чистой правды о распятой ею любви, той правды, которую порой невозможно выдержать и которая так редко говорится. И она кричала, да, кричала — не надо! Не говори этого! Я не могу больше слушать! И она поняла, что она — убийца.

"Здесь был убит поэт". Пров уходил непобежденным и навсегда. Об этом просто было думать сейчас, задним числом, тогда же все чувствовалось остро, переживалось тяжело, и не было времени для легких умозрительных анализов и заключений.

15.

— Вот здесь мы решаем проблему пространства и времени, — сказал людо-человек и широко развел руками.

Необъятная Вселенная, заваленная приборами, какими-то чудовищными и громоздкими агрегатами, искрящаяся мириадами разноцветных звезд, опутанная кабелями и проводами, сжатая туманностями и гравитационными полями, замусоренная строительными деталями, пробитая "черными дырами", поющая и стонущая, вздыхающая и улыбающаяся, предстала глазам виртуала.

— И к каким же пришли выводам? — осторожно спросил он.

— Ни к каким, хотя и ко многим...

— Понятно.

— Да что вам понятно?! — уже с некоторым раздражением спросил людо-человек, поеживаясь и подергивая плечами, чтобы хоть как-то избавиться от ненавистных ему дробей, словно мурашками облепивших его тело.

— Понятно, что вот именно здесь вы решаете проблему пространства и времени.

— А вы не решаете?

— Зачем же мне это? Для виртуального человека времени нет.

— Так, так. Времени для виртуального человека нет, но он знает, что время есть! Неувязочка какая-то. Вы ничего от меня не скрываете?

— Да нет, вроде бы... Не вижу смысла.

— Не видите? Еще, поди, и не ищете? Кто же вы?

— Виртуал. Возможный человек.

— Ага, значит, все-таки — человек, хотя и возможный! А почему, собственно, человек? Если вы виртуал, то вы есть возможность всего, а не только человека. Всего! Понимаете?

— Да.

— Попробуйте, пожалуйста.

И я пророс корнями, впитывая драгоценную влагу, напоенную тем, что мне и было нужно. Там, где корни вынырнули из синевы, образовался шар и начал распухать.

Да все не так, не так! Я был и корнем, и влагой, и синевой, и шаром. А шар был Землей, Солнцем, кубиком Рубика, головой Марии Стюарт, катящейся по помосту, самим помостом, столбами под этим помостом, писцом, увековечивающим это событие, событием в общем виде, видом события, видом на море, морем в свинцовых тучах, свинцовой пулей, пулей, застрявшей в теле человека, человеком, вытачивающим на токарном станке заговоренную пулю, заговором от зубной боли, заговором против Цезаря, самим Цезарем, цезарем на монете, разменной монетой в игре своих друзей, друзьями и врагами сразу, трясущимися коленками врагов, коленчатым валом, девятым валом, планом по валу и номенклатуре, номенклатурой всех обществ сразу, обществом друзей природы, природой материи, материей мысли, мыслью некоего Степана Кондратьевича, когда он не имел в голове ни одной мысли, мыслью о мысли, мыслью о всем сразу, всем живом, неживом и полуживом, полумертвым квантом энергии, энергией Вселенной, вселенным и выселенным, засаленным и отмытым, мытарем и проповедником, пропогатором и провокатором; я был желтым, Аврелием Августином, Дионом Хрисостомом, шахтой и шатуном, абсолютной идеей и идеей всеобщего мира, моровой язвой, язвилищем и языком эсперанто.

Я впервые назвал себя — Я

Я был всем сразу, как и должно было быть, как есть. Всегда и вечно!

Но только вот чего не должно было быть, но возникло:

Где мир? Где Я? Где мое собственное Я? Я был бесконечным миром, уложившим свою историю в бесконечно малый, равный нулю, миг. Я был этим бесконечным миром, но я не был самим собой. Кто Я? Корень дерева, корень всех деревьев, кустов, травинок? Но я не являюсь ни одним из этих корней. Я — воин, убийца, философ, раб, господин, но я — никто из них. Разве это Я, если вижу его со стороны, вижу всех их, вижу, как они убивают, мыслят, работают. Все их действия — мои, все их мысли — мои, все их тела — мои. Но не Я-сам. Более того, я не хочу убивать, но они убивают; а раз они — это Я, то, значит, убиваю и Я. Но это не Я убиваю. Это все равно, что окружность, равная прямой линии, где прямая линия равна равнобедренному треугольнику, а равнобедренный треугольник равен прямой линии, равной, в свою очередь, нет, не в свою очередь, а одновременно, точке. Я переживаю бесконечный ряд чувств, пережитых ими, а раз Я был ими — значит, и мной, но это не мои, это их чувства, хотя я переживаю их все. Что же есть во мне моего? Мои надежды, мой страх, моя любовь? Но это и их надежды. Это не мой страх. Это не моя любовь. Это все их. Они существуют, а Я — нет. Но раз Я — они, то нет и их. Если нет их, нет и меня. Ну, а то самое-самое, что есть во мне. Что оно? Ответ и не нужен. Если это самое-самое — во мне, значит, оно не Я сам. Да где же Я? Я присутствую сразу везде, но это не Я присутствую сразу везде, а они, то есть снова — Я, но Я — не Я, а они. Вот все они, все Я стоят передо мною, и Я стою перед всеми ними, перед всеми Я. Все Я стоят перед всеми Я. Ну, пусть лежат, пьют, пляшут, рождаются, зачинают, умирают... Все Я перед всеми Я! Но нигде нет меня... Я сейчас думаю обо всем этом, но это думает кто-то из них, который и есть Я. Я есть только потому, что это именно не Я. И Я не есть Я только потому, что это именно Я и есть.

Где я? Бездна, дай ответ. Но бездна — это Я! Я не знаю ответа, потому что Я не могу дать ответ себе самому. Но Я и знаю ответ, если бы только Я знал ответ.

Я был полетом стрелы, пением свиристеля, улыбкой ребенка. Но Я — не полет, не улыбка, не пение. Я был умножением друг на друга чисел и отрезков, Я был дребезжанием струны. Но Я — не умножение, не деление, не дребезжание. Я был мыслью, чувством, восприятием. Но это были чужие мысли, чувства и восприятия. Это все не Я. Я был строительством разрушения, смехом плача, кубическим шаром, черной белизной, единством раздельности, жизне-смертью. Но все это был не Я. Я — самотождественное различие; бытие, которое в то же самое время и в том же самом смысле есть небытие!

Но Я хочу быть самим собою! Что бы это ни означало! Чем бы это ни было и чем бы оно ни закончилось! И снова это Оно! Не Я, а это и Оно.

Я хочу быть самим собою! Я хочу быть Я!

-  Похвальное желание, ничего не скажешь, — одобряюще похлопал меня по плечу людо-человек.

Он — это был Он, а я — это был Я. Я и больше никто и ничто.

— Похвальное желание, — повторил он, соскребая с себя кубические дроби. — То есть вы хотите стать людо-человеком?

Теперь, когда я стал самим собой, я больше никем не хотел становиться. Я так и ответил:

— Нет.

— Ну, ну, не волнуйтесь только, — попросил он. — И вот еще что... Зовите меня просто Иваном Ивановичем. А то: людо-человек, людо-человек. Да ими хоть пруд пруди, а толку никакого. Я понимаю вас. Сначала очень хочется обрести свое собственное Я. Ну, а уж потом и все остальное. Ведь так?

— Нет, мне больше ничего не надо.

— Конечно, конечно. Вам больше ничего не надо. Абсолютно ничего, никогда и нигде. Ведь у вас есть ваше собственное Я. А откуда, кстати, оно появилось?

— Не знаю.

— Согласен. Полностью. с вами согласен. Вы, конечно, не знаете, откуда и как это собственное Я свалилось на вас. Ну, свалилось, да и свалилось. Мало ли что падает на голову. Бывает и потяжелее, похуже.

— А чем это вам не понравилось мое собственное Я?

— Мне? Да что вы? Кушайте на здоровье! Я даже очень и очень рад, что на вас свалилось это самое, как его!, ах, да... собственное ваше-переваше Я. Мне-то что, не на меня ведь оно свалилось. Но вернемся к нашим баранам... Я о вашем желании стать людо-человеком...

— Не хочу я быть людо-человеком.

— Ну, тогда: человеко-людем...

— И им не хочу.

— Естественно, ведь это одно и то же, что человеко-людь, что людо-человек. Тут дело только в грамматике, а не в сути. Ну, может, тогда — героем, полубогом или самим Богом. Вы уже о нем неоднократно упоминали, просили у него даже что-то. Вот теперь сами у себя и попросите.

— Да не хочу я быть никем, кроме самого себя.

— Поначалу все кажется простым, — как бы согласился людо-человек Иван Иванович. Видно было, как проклятые дроби жали ему подмышками и в паху. — Хотите еще что-нибудь посмотреть?

— Нет.

— Понимаю, понимаю. Ведь вы видите все! Все, что есть, было и будет. А больше-то уж ничего и нет... Но дело в том, что если взять все-все-все!, то останется еще нечто. И вот это нечто вам и захочется узнать.

16.

Во что бы то ни стало, нужно было идти.

Пров шел путем, проделанным им тысячи раз по знакомым старым улочкам. Мимо белой церкви поднялся он к новому шоссе на Средне-Кирпичной. Рев машин, белеющие шпалеры девятиэтажек, неумолимо наступающие на старую часть города, и предвкушение еще одной победы, если можно так сказать, над Маром, ибо игра шла по довольно крупному счету. На что он вообще надеялся? Но для полной уверенности надо было все же совершить эту прогулку. На повороте зеленел какой-то новый дощатый забор, так что автомобильный поток оказался как бы оттесненным в узкое русло прежней дороги. Опять что-то раскопали... Это уже традиция — раскапывать среди зимы и в самом неподходящем месте...

Но тут сердце Прова вздрогнуло и замерло: над верхом высокого забора он заметил высокую крышу и почерневшую кирпичную трубу. Там стоял ее дом. Воскресший из небытия, вне времени и пространства, он был дик и несуразен, как оживший покойник, эксгумированный через десяток лет. Чтобы убедиться в этом окончательно, Пров приблизился к небольшим воротцам, где и встретился с молоденьким сержантом милиции.

— Сюда нельзя, — коротко и сухо предупредил тот, заметив попытку Прова приоткрыть калитку.

— Почему же?

— Вам зачем? — строже и вопросом на вопрос ответил сержант, внимательно разглядывая Прова.

— Я... тут жил раньше.

— Документики предъявите.

— У меня нет с собой документов.

— Тогда запишем со слов. Пройдемте вон в ту машину.

Пров уже жалел, что затеял этот экскурс в прошлое, однако ничего другого не оставалось, как назвать себя. Сержант деловито все записал и связался по радио с кем-то, где тотчас подтвердили сказанное Провом.

— Вы можете идти.

 Когда милиция говорит: идите, как-то неудобно сидеть или стоять, тем более задавать вопросы. Пройдя снова мимо забора (плотный, ни единой щелки), Пров зашагал восвояси, оглянувшись напоследок с угла улицы. Да, крыша несомненно та, только цвет какой-то странный, серый. Что ж, встреча с композитором и фотомастером Маром в понедельник обещает быть интересной, чего не скажешь о привидениях из прошлого.

А в воскресенье следующего дня, ближе к обеду, Прову позвонили два незнакомца, и тот почему-то не удивился предъявленным ему удостоверениям. Подумалось, правда, что раз в выходной и без повестки, значит дело важное, не шуточное. В отличие от прямолинейного сержанта эти двое были в штатском и отменно вежливы.

— Гражданин Пров? Мы не ошиблись?

— Да нет. Какие могут быть ошибки?

— Есть необходимость с вами побеседовать. Не долго, так полчасика... Не возражаете?

— С удовольствием великим. Заходите.

— В управлении было бы удобнее. Мы на машине.

Ну, раз милиция говорит "там удобнее", значит, так оно и есть, и ни тени сомнения тут не может быть. По пустым длиннющим коридорам они добрались до комнаты 137 на третьем этаже и расположились за двумя письменными столами, разумеется, по разные стороны. Михалев, курчавый, черноглазый, в обычной обстановке, видимо,  общительный и веселый, оказался при погонах капитана, а его товарищ пальто не снял и, вроде бы скучая, листал книжечку уголовного кодекса.

— Вот вы вчера, гражданин Пров, интересовались домом на Средне-Кирпичной, ну, тем... реставрированным...

И капитан забавно повел головой, с улыбкой заглядывая Прову в глаза.

— Что вы можете сообщить нам о нем?

— Да ничего, ровным счетом.

— Так ли на самом деле? Вы же сказали, что жили там раньше.

— Да нет... Жила там моя знакомая.

— Это все?

— Все.

— Для чего же вы хотели зайти?

— Удивился. Позавчера дома и в помине не было, а вчера иду — стоит. Молодцы реставраторы, хорошо стали работать, просто на них не похоже. Одно непонятно — зачем такую развалюху понадобилось восстанавливать посреди шоссе?

Капитан слушал Прова внимательно, мигая выпуклыми черносмородиновыми глазами, похоже не улавливая иронии в словах Прова.

— А вы не откровенны с нами, — неожиданно сказал он с полуулыбочкой. — Ведь мы и задержать вас можем...

— Да нет, не можете. Потому как, сами понимаете, не за что.

— Ну, — замялся капитан, — не сейчас, так после, рано или поздно все это выплывет.

— Но могу попробовать кое-что узнать, — не удостоив вниманием слово "выплывет", решил перехватить Пров нить разговора. Те двое с интересом подались вперед. — Для этого мне нужно осмотреть дом.

— Как, Иван Иванович? — оживленно и обрадовано повернулся капитан к своему коллеге. Тот, вероятно, был чином повыше.

— А что... — словно бы нехотя ответил тот, продолжая листать занятную книжицу. — Пожалуй. Дадим товарищу пропуск.

Они были готовы за любую соломинку зацепиться, чтобы объяснить возникновение безнадежно дурацкого положения с домом "из ниоткуда".

— Мы идем вам навстречу, — подхватил капитан, — Надеюсь, что и вы нам поможете.

— Постараюсь, во всяком случае. Только я должен быть там один. Понимаете? Совершенно один.

— Ради ж Бога, товарищ Пров. Сегодня там как раз и никого... — Он слегка запнулся, — посторонних нет. Так что отправляйтесь хоть сейчас. Вот пропуск. Желаем удачи и... ждем информации.

Уходя, Пров чуть задержался у полуприкрытой двери и услышал:

— Чистый бред. Но надо что-то делать.

Теперь Прову очень не хотелось идти туда. Но, в конце концов, это для него сделано невозможное, и он обязан... Не вполне понимая для чего, он надел на средний палец левой руки перстень фотомастера. То ли опасаясь за сохранность этого вызывающе-ослепительного ювелирного чуда, то ли для какой-то внутренней уверенности, опоры и поддержки... Но теперь ему казалось, что без него он не сможет сдвинуться с места.

Пров топтался у забора в полной нерешительности и совсем было раздумал входить, как из патрульного милицейского автомобиля поспешно приблизился знакомый сержант и, козырнув, представился:

— Постовой Синичкин. Слушаю вас.

Пров протянул ему бумажку капитана и промямлил довольно бессвязно:

— Вас предупредили? Такое дело, сержант... Если что... какой-нибудь шум... или что-то в этом роде... Вы понимаете? Подойдете?

— Вас понял. Будет исполнено.

Вот кому было не занимать четкости и силы. Несколько успокоенный, Пров ступил во двор. Все тут в самых мельчайших подробностях было, как и раньше. И крылечко, где они проводили долгие летние вечера, след от его мотоцикла на тропинке, и дверь, перекошенная, на огромных петлях, и надпись на ней, начертанная им в день восторга... Бесшумно (даже слишком бесшумно) подавшись, она открыла Прову вход в крохотные сени и дальше — в узкий темный коридорчик. А чего, собственно, было бояться Прову? За спиной молодец-сержант на патрульной машине с радиостанцией, гул мощного современного города. Пров снял перчатку и для чего-то ощупал сверкающий даже в таком полумраке перстень.

Итак, знакомый коврик у порога, старое облупившееся зеркало у вешалки, чуть дальше умывальник с тазом и еще одна дверь, ведущая в комнату, из тяжелых плах, на шпонках, какие делали в старые времена. Она подается с трудом, неохотно. Вот и комната. Ничего страшного. Те же занавеси на окнах, иконы в правом углу, как положено, слева у стены аккуратно прибранная кровать с горкой разнокалиберных подушек под кружевным покрывалом; самодельные дорожки, да стол кухонный, накрытый клеенкой — все это не увидишь в современной, даже самой захудалой квартире. Другой, забытый мир... Откуда здесь его магнитофон на деревянном табурете? Трогательно древняя модель... Ах, да! Это же все по фотографиям. Галина Вонифатьевна любила слушать старые романсы и Булата Окуджаву... Сундучок, где Пров любил сидеть... Какова репродукция! И маятник настенных ходиков с гирями у прохода в следующую комнату застыл в боковом положении! Пров уже вполне освоился с правилами игры, воспоминания становились приятными. Что дальше?

  Пров с любопытством отодвигает портьеру. Она сидела неподвижно, напротив него за круглым столом с широко открытыми черными глазами. Ватная тишина завалила Прову уши; сердце, выбив дробь, замирало... Тоже фотография. Ясное дело...

Внезапный лязг сбоку отбросил Прова назад. Пошли часы, но не обычно со звуком тик-так, тик-так, а со скрежетом, совершенно противоестественным, в медленном темпе раскачивая маятником. Кри-ик... Кра-ак... Кри-ик... Кра-ак...

Галина Вонифатьевна, словно нехотя, начала подымать руку и горькая усмешка поползла из угла в угол ее губ.

... Ты пришел, наконец... Я так долго ждала... Теперь ты останешься здесь навсегда... Что ты теряешь в том, суетном мире... О чем пожалеешь... Пров не слышал этого и одновременно слышал... Пространство вытянулось, неимоверно удлинилось... Маятник раскачивался, как огромные качели... Кри-ик... Кра-ак... Страшная тяжесть... невероятная тяжесть... Теперь ты со мной... Теперь ты мой... Какой великолепный перстень... Прости меня... Я великая грешница... Хочешь, я стану перед тобой на колени... Я одолею свою гордыню... Где ты взял этот перстень... Покажи. пожалуйста... Сними его... я прошу тебя... Тяжесть сползает... Часы прибавляют ходу. Пров становится легким, как пушинка. Что с планетой? Что с миром? Маятник мечется в бешенстве со звуком лопнувшей струны или рикошетящей пули. Сними перстень! Ты не уйдешь отсюда победителем! Победить должна я! Отдай перстень, жадный чурбан! Уже не звон, уже дикий свист часов, и Пров бьется в ужасе всем телом о дверь, но она держит его мертво, как плита склепа. Отдай же перстень! Проклинаю тебя! Отдай!

Пров схватился за кольцо и вдруг жгучая боль в пальце заставила его молниеносно откинуть крюк запора (кто его закрыл!) и вырваться вихрем на улицу. Боль стихла. Все стихло. Абсолютное молчание. А потом откуда-то из глубины Вселенной знакомый голос Мара:

— Жив... Господи, он жив!

17.

Людо-человек шел размашистым шагом. Конические дроби не поспевали за ним, скатывались, цеплялись, снова присасывались. Чувствовалось, с каким удовольствием он давит их, когда они попадали под каблук его тупоносых ботинок.

Бесконечный коридор простирался впереди, позади, слева и справа. Только снизу и сверху не было никакого коридора. Пахло масляной краской и ректификатом, словно здесь совсем недавно делали капитальный ремонт. Самих стен из-за их  удаленности на бесконечность, конечно, видно не было. Людо-человек иногда открывал какую-либо дверь, но тут же захлопывал ее, невольно морщась при этом. Я не успевал заметить, что там было и что так раздражало моего провожатого. Или, скорее, ведущего. Двери с грохотом открывались и закрывались одна за другой, и не видно было им конца, да и самих их не было видно.

— Порядочек тут у вас, — раздраженно заметил людо-человек.

— У нас? — удивился я.

— А у кого же?! У меня, что ли?

-  Да я здесь впервые.

— Впервые ничего не бывает. Даже когда вы говорите: "во-первых", это означает, что что-то происходит "в-пятидесятых", а может быть, и "в-одна тысяча девятьсот девяносто пятых". Тут уж как повезет.

— "Во-первых" — это и есть "во-первых", — возразил я.

Людо-человек остановился, потрогал мой лоб ладонью. Мнимые дроби с его руки полезли было на меня, но с фырканьем отпрянули.

— Мильен градусов, — сказал людо-человек. — Перегрев по всем параметрам.

Я не стал спорить, а лишь спросил:

— Что мы ищем?

— Число, — ответил людо-человек. — Кстати, как и договаривались, зовите меня просто Маргиналом.

— Что-то я не помню, когда мы об этом договаривались.

— Как же? Завтра и договаривались...

— То вы Иван Иванович, то Маргинал. У человеко-людей так не бывает.

— Бывает, еще как бывает! А вам что, Иван Иванович больше нравится?

— Да мне все равно. Просто нужна какая-то определенность.

— Определенность... Ишь чего захотели. Да где ее найдешь нынче, эту определенность? — И после тягостной борьбы с искрящимися дробями спросил: — Так что там по поводу чисел говорил Платон?

Это я знал:

— Платон утверждает, что сущее состоит из предела и беспредельного. Платон учит, что предел и беспредельное рождают из себя число. Платон мыслит число как некое идеальное протяжение, имеющее определенную границу и определенным образом отличающееся от того, что не есть оно, что его окружает, что есть иное для него. — Я сделал ударение на слове "иное" и замолчал, так как продолжать можно было долго, а где остановиться и есть ли у людо-человека достаточно времени — я не знал.

Людо-человек открыл очередную дверь, почесался спиной о косяк, кивком попросил продолжить. Он загораживал собою весь проем, да еще малиновые дроби роем кружились над его головой, так что я не мог видеть, что там было в помещении.

— Некое  "одно", отличаясь от "иного", его окружающего, само получает раздельность, ибо получает границу, то есть объем; площадь становится телом. Оно счислено, раздельно, оно уже состоит из одного, двух, трех и так далее, оно — число. — Я снова сделал ударение на двух словах.

— Прекрасно! — обрадовано закричал Маргинал, он же Иван Иванович и, как начал предполагать я, еще кто-то. — Прекрасно! Вот чем во взаимном нашем собеседовании различаются диалектический и эристический способы речи. Но особенно великолепно у вас звучит вот это самое "Ибо!" "Ибо получает границу!" Совсем не то, как если бы сказать: "потому что" или "так как". Ибо! И как это вы так удачно находите слова? Ну, да ладно... Пусть ваш секрет останется секретом. Значит, диалектический метод заключается в последовательном ограничении "одного" от "иного", определенного от бесконечного... Так, так. Вот вы настолько здорово разбираетесь в числах, что наверняка знаете, сколько будет "дважды два".

 - Знаю, конечно.

— Ну, а раз знаете, то молчите, не нарушайте чистоту эксперимента.

— А почему вас интересует, сколько будет именно "дважды два"?

Маргинал оставил мой вопрос без внимания, но задал свой:

— Что есть справедливость? — И сам же ответил: — Четверка, ибо она воздает равным за равное. А что есть мнение? Двойка, ибо она может двигаться в обоих направлениях. Понятно?

— Не очень...

— Это не страшно. Сначала — не очень, затем — более-менее, ну, а уж потом — в полной мере.

Маргинал соскреб с подбородка инфинитезимальную дробь,  резко дернул рукой, как будто сбрасывал с ладони что-то липкое и мерзкое, затем вытер ладонь вынутым из воздуха большим клетчатым платком и сделал  приглашающий жест:

— Прошу! — А сам все стоял, загораживая вход, радушно улыбаясь и многозначительно подмигивая то левым, то правым глазом. — Ах, Да! Вам ведь пройти хочется. Увидеть все собственными глазами. Что ж... Мы действительно гордимся этим, ибо этого не было. Это  мы создали сами. — На двух словах он тоже выделил многозначительное ударение.

Людо-человек отступил на шаг назад, в бесконечность невидимого коридора, но придерживал деревянный косяк рукой, чтобы тот не исчез. И я вошел.

Передо мной оказалось огромное помещение, противоположной и боковых стен которого не было даже видно. На полу располагались человеко-люди. Кое-кто из них был нагишом, некоторые в ковбойках и джинсах, другие в бальных, маскарадных, строгих, деловых и прочих одеждах, даже в шкурах. Но не это было главное, Главное — все они занимались делом.

— Вычислительный центр, — пояснил людо-человек. — Мы полагали, что главное — это вычислить, сколько будет "дважды два". От результата этого вычисления зависит будущее, прошлое и настоящее.

— Чье будущее? — осторожно спросил я.

— Да всей Вселенной! Конечно, вы можете удивиться, почему это мы так усиленно интересуемся, извиняюсь, результатами умножения "два на два", а не, скажем, "три на зеленое" или "пядь на пять"? Ну, в-четырнадцатых, интуиция, в-энных, совершенное отсутствие оной, в-одну сотую, с чего-то надо начинать. Не с единицы же! Единица — вообще не число. Ну, и, "в-так почитаемого вами Бога", опять же извиняюсь, мать, сроки режут. Тут у нас все продумано: одни вычисляют, другие — передают информацию в Главный накопитель, третьи — производят статистическую обработку. Но результаты пока, должен признать, мало обнадеживающие. Давайте пройдем по стройным рядам вычислителей.

Стройных рядов я, правда, не увидел. Так, парочки, кучки, даже стайки. Не знаю уж, непрерывно ли они занимались вычислениями, но кое-чем тут явно занимались и еще. Маргинал, Иван Иванович, людо-человек, словом, подвел меня к одной парочке. Вычислитель с явной неохотой перевернулся на бок, а вычислительница с ленцой тоже чуть переменила позу, сладко потянулась, указала рукой на кучку камешков, сказала:

— Вот.

Оба заметно вспотели от вычислений. Промокшие дроби расслабленно соскальзывали с них.

— И сколько же? — спросил Маргинал. Видно было, что он не столько интересовался результатом — подумаешь, один из бессчетного числа результатов, — сколько тем, что вычисления шли с неослабевающей ни на миг интенсивностью.

— Много, — ответила вычислительница.

— Часто встречающийся результат, — констатировал факт Иван Иванович.

— Ну-ка, ну-ка! — проявил интерес и я. — Как это у вас получается?

— Обыкновенно, — ответила она. — Берем два камушка...

— Тут у нас "Отдел счетных камушков", — пояснил людо-человек. — Добиваясь достоверности результатов, мы не гнушаемся ничем: ни камушками, ни палочками, ни "Ай-Би-Эм"-ками, ни "Компактами", ни "Пентюхами", ни "Абсолютной вычислительной системой Х". Дело того стоит. Ну, ну... Слушаем.

— Ну, значит, берем два камушка, — вычислительница действительно взяла горстку камушков в ладонь, осторожно высыпала их на пол, — потом берем еще два камушка, — она снова набрала горстку, — умножаем друг на друга. — И она высыпала вторую горстку камушков на первую. — В результате получаем: много.

— Или: мало, — сказал вычислитель.

— Да. Или: мало, — без всякого протеста согласилась вычислительница.

— А какой же результат будет записан в Главный накопитель? — спросил я. — "Много" или "мало"?

— Может быть, "много", а может быть, "мало", — смягчился вычислитель.

— Ну и как! — радостно спросил меня Маргинал. — Производит впечатление! Не правда ли?!

Я согласился. Но казаться простовато-покладистым почему-то не хотелось, и я задал вопрос на засыпку:

— А "два" — это сколько будет?

— "Два"? — переспросила вычислительница, — Ну, пятнадцать — двадцать... У него вон и до тридцати доходит. — Она кивнула в сторону вычислителя.

— Бывает, — согласился я, хотя знал, что ответ не совсем верен, — И что же дальше делать с этой информацией? Тут действительно столько поту пролито.

— А-а. Вот он и понесет.

— Пойду, и впрямь, — спокойно сказал вычислитель и действительно пошел, колыша пред собой копьем крепкотвердым. Но мне почему-то показалось, что до Главного накопителя ему так прямо и скоро не дойти.

— А никто и не знает, где этот Главный накопитель информации, — словно прочитав мои мысли, сказал Иван Иванович.

— Повычисляемся? — предложила вычислительница.

Но людо-человек неожиданно увлек меня дальше. Да и дроби в виде бинома Ньютона вдруг выросли на ее грудях, а отпочковываться не торопились. Впрочем, вычислителей это не смутило. Вычислялись здесь, видимо, на совесть.

Не спеша, шли мы дальше. И меня уже мало занимали сами вычислители, хотя копий при вычислениях, наверняка, было поломано немало. Вслед за камушками математическую проблему решали на палочках, на пальцах, даже на тех самых гибкоствольных копьях, на абаках, счетах, арифмометрах, логарифмических линейках и уж, конечно, на персональных компьютерах всевозможных мастей. Были даже такие, кто делал вычисления "в уме". Но это были человеко-люди с выдающимися экстрасенсорными способностями. Иван Иванович не скрывал своей гордости: организовать такой вселенский математический эксперимент! И я его понимал.

Результаты же вычислений были почти точными, хотя и самыми разнообразными. Дважды два равнялось: семидесяти трем и трем в периоде; двадцати двум саженям; оху-вздоху; пятистам двадцати четырем миллионам ста пятнадцати секстиллионам восьмистам двадцати миллиардам тремстам четырнадцати триллионам четыремстам сорока двум септиллионам шестистам девяносто девяти квадриллионам семистам четырнадцати мириадам, да еще после запятой шло нескончаемое число знаков; растительно-животному миру; арктангенсу шара, усеченного в блин; постоянной "толстой" структуры Вселенной; перигею и апогею, взятым вместе и раздельно; единому; раздельному; пребывающему в-себе-и-для-себя-бытию; четырехмерному многообразию великой одномерности; кирпичу; Стоунхенджу; мавзолею Мавроди; страху и ужасу; четырем; Ромулу, Августу и Ромулу Августулу; ста; тысяче ста; абсолютной идее и прочая и прочая.

— Вы близки к решению, — наконец не выдержал я. — Если все это как следует обработать, ответ займет одну строчку.

— Великолепно! — возликовал Маргинал. — Великолепно! Нам бы только подвести математическое обоснование под самую вершину. А там бы мы все сверху основанием прихлопнули!

18.

Я еще не потерял сознания, когда кислородная маска пала мне на лицо. Несколько судорожных вздохов, минутное опьянение, животная радость, страх за содеянное, раскаяние, мысль о Прове. Я был спасен, спасен! А он? Сколько времени ему пришлось дышать в отравленной атмосфере? Час, два? Этого не мог вынести никто. Но он что-нибудь придумал, придумал! Меня окружили люди в форме спасателей, приподняли, содрали с лица маску, за которую я судорожно цеплялся руками, ловко приладили шарошлем, закрепили за спиной баллончик с кислородом. Я уже мог дышать более-менее нормально. И слышать. Но слушать было нечего. Спасатели все делали молча, а поющее "тиу-тиу" исчезло.

— Пров! Там! — заорал я и показал рукой направление. — СТР пятьдесят пять — четыреста восемьдесят четыре! Там!

Но никто из них и не подумал искать Прова. Они все сгрудились возле меня, по-прежнему, молча, но с каким-то странным выражением в глазах, словно увидели химеру или чудовище. На корточки передо мной опустился Орбитурал планетарной службы безопасности, что явствовало из его серебристо-желтого скафа с антенной глобальной связи через спутники.

— Пров! — уже заорал я. — Нельзя медлить!

— Вы думаете, что нельзя? — спросил Орбитурал. — А почему?

— У него же нет кислорода! Он весь отдал мне! Ищите! Я сейчас... Я сейчас пойду.

— Не надо никуда ходить, — ласково сказал Орбитурал.- Здесь он, ваш Пров. Вы обязательно  нам расскажете, как он дошел до этого места.      

Я оглянулся. Метрах в пятидесяти, уже за пределами Чермета, лежал человек. Это был Пров. Больше тут некому было лежать. Я побежал, ну, заковылял, как мог. Пров лежал без шарошлема. Лицо его почернело, мешки под глазами набрякли. Не знаю, дышал он или нет, но только в его широко открытых глазах застыл ужас. Почему они не дадут ему маску, подумал я. Он жив, жив... Он должен быть жив... Спасатели не отставали от меня, это им нетрудно было делать. Я упал на колени. Нет, нет... А время идет, что же это?

— Маску, — хрипло сказал я.

Кислородную маску мне протянули. Почему же они не сами... Я прижал маску к лицу Прова, другой рукой лихорадочно шаря то по скафу, то по отливающим свинцом волосам Прова. Пульс, что ли, я хотел проверить. Или просто обнаружить хоть какой-нибудь признак жизни.

И вдруг выражение его глаз изменилось. Ни один мускул не дрогнул на его лице, но ужаса во взгляде уже не было,  лишь страшная, последняя усталость.

— Жив... — прошептал я. — Господи, он жив! — закричал я.

Пров задышал с какими-то хрипами и бульканьем. И тут они за него взялись. Чего ждали раньше? Они что-то массировали, ставили уколы прямо через ткань скафа, вливали какую-то жидкость через рот. Он уже был в сознании, но еще как бы немного не в себе.

И тогда я огляделся. Чуть в стороне стоял ионолет со своей решеткой, похожей на дифракционную. Человек шесть-семь суетились возле Прова. Неподвижно, заложив руки за спину, стоял Орбитурал. Но смотрел он не на оживающего Прова, а на березовую рощу. Ладно, пусто смотрит... Я машинально проследил его взгляд и снова чуть не потерял сознание. Впереди, там, куда смотрел Орбитурал планетарной службы безопасности, ничего не было. Серая, голая, с бурыми и белесыми проплешинами земля простиралась впереди, насколько хватал глаз. Не было никакого прозрачного купола из магополиса, не было куп берез и нежно-зеленой травы. Только на том месте, где я упал перед последней преградой, стоял вбитый в землю двухметровый фибергласовый шест, а цепочка моих шагов, не цепочка даже, а колея в пыли, была с двух сторон обозначена полуметровыми колышками. Я ошалело и растерянно закрутил головой. Где это чудо?! Я что, бредил? И в бреду прополз несколько сот метров? Но я видел, видел березовую рощу! Я взглянул на пологое возвышение, где кончался Чермет. Вот они, груды металла, проржавевшие и спаявшиеся этой ржавчиной. Оттуда я бежал, падал и полз.

Подошел Орбитурал, обыденно спросил, как бы продолжая начатый разговор:

— Для чего вам понадобился нож?

Да что скрывать, преступления я все же не совершил, хотя в этом заслуга их, а не моя.

— Чуть было не разрезал пленку магополиса... Но не знаю., сделал бы это на самом деле или нет.

— Для чего вы хотели разрезать пленку магополиса?

— Чтобы войти. Ведь там была березовая роща!

— Ах, да, березовая роща. Конечно, конечно. — Орбитурал как бы вспомнил то, что чуть было не запамятовал.

— Но ее сейчас нет.

— Действительно, — согласился Орбитурал.

— Почему?

— А почему она должна быть?

— Но ведь березовая роща была!

— Пусть была. Но почему должна быть сейчас, не понимаю.

— Как могла исчезнуть целая березовая роща?

— Хороший вопрос; как могла исчезнуть целая березовая роща? 

— Как? — переспросил я.

— Как? — переспросил Орбитурал. Но, похоже, его это интересовало не столь сильно, как меня.

Пров уже сидел. Я было рванулся к нему, но Орбитурал мягко остановил меня:

— Ему сейчас станет лучше.

Я смотрел то на Прова, то на границу Чермета, то на серую пустыню, тянущуюся до самого горизонта. Свихнулся я, что ли?

— Странно ведь, — снова заговорил Орбитурал, — в непосредственной близости от гдома находится березовая роща, а о ней никто не знает.

— Как это, никто?

— А кто же? — Никакой заинтересованности не было в его голосе, от нечего делать продолжал он этот пустой разговор.

Я чуть было не брякнул: Пров, но вовремя спохватился.

— Я знал.

Мою заминку он, конечно, заметил.

— А вам кто сказал?

— Да так... Слухи...

— Конечно, слухи. Слухами земля полнится. Больше-то ей уж и нечем полниться. Верно?

— Что: верно?

— Да пустяки. Не обращайте внимания.

— На что мне не обращать внимания?

— Да на все. Плюньте, да разотрите. Не буквально, конечно... Шарошлем, как никак. А так, фигурально... А вот и СТР пятьдесят пять — четыреста восемьдесят четыре ожил. Пров, по-вашему.

Пров уже стоял. Я подошел к нему и меня никто не задержал. Обниматься в скафах было неудобно, да и слюни я не хотел сейчас пускать.

— Прости, Пров.

— Спасибо, Мар... Хотя это и было страшно.

— Да за что? Я виноват...

Он лишь слабо махнул рукой:

— Спасибо за сон.

— Какой сон?

— Ну, заснул человек, да и поспал немного, -  втиснулся в наш сумбурный разговор Орбитурал. — Прилетим в гдом, здоровье поправим, попьем чайку, поговорим.

Какого чайку? Он что, тоже спятил?!

— Прошу в кабину, — сказал Орбитурал. И это уже был приказ, а не разговор ни о чем. — Один смотрит в левый иллюминатор, а другой — в правый. Чермет, так сказать, с высоты птичьего когда-то полета. — Нас повели под руки.

— Ну, что, сподобился? — глухо спросил Пров.

— А я видел ее, — успел сказать я, но кто-то из них выключил связь в моем шарошлеме. Пров все же успел оглянуться и понимающе кивнуть мне.

Уже в ионолете припомнил я наш спор с Провом незадолго до похода в Чермет.

— То, что ты рассказал — несусветная чушь. И ты, физик, пытаешься внушить мне, что сны могут быть такими же яркими, как сама жизнь? Уж лучше скажи, что хотел разыграть меня.

— Это не розыгрыш, это — чудо, — спокойно, но твердо сказал Пров. — Я могу привести тебе еще десяток примеров и ты убедишься, что чудеса существуют. Существуют вопреки нежеланию некоторых закостенелых прагматиков признать их де-факто.

— Ну, знаешь! Можешь назвать меня даже Фомой неверующим и вообще кем угодно, но все равно красивая ложь, какою ты меня потчуешь, не станет от этого истиной. Поверить в чудеса? Дудки!

Пров ответил не сразу. Не спеша откупорил баночку тэя-тони, потянулся за бокалом и лишь после нескольких глотков снова обратил на меня внимание.

— Мне жаль тебя, Мар, — грустно улыбнулся он. — Ты ничего не понял. Потому что слишком рационален. Помнишь? "Кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп". Это сказано большим поэтом.

Говоря о такой глупости, он наверняка имел в виду неспособность иных людей к допущению возможности невозможного, вероятности невероятного.

Он вздохнул, аккуратно поставил бокал на край стола и с полуулыбкой продолжал:

— Вот ты упрекаешь меня, дескать, я — человек науки, — и вдруг такие взгляды на вещи. Прежде всего я просто человек, а людям свойственно верить в чудеса. Даже в такие архаические, как кикиморы, лешие, домовые. Заметь, все любимые тобой машины созданы в мечте об иллюзорном могуществе чудотворца: летать и плавать быстрее всех, видеть дальше всех, убивать так миллионами.  Ты и сам вроде лешего. В обществе появляешься редко, да и выглядишь... Однако ж я в тебя верю.

— Ладно, брось заливать. Кто бы я там ни был, а чудес нет и быть не может. Все это выдумка невежественных людей или ловкий ход авантюристов, не более. В мистификации не верю. Не верю. Зря силишься.

— Не силюсь, нет. Я лишь утверждаю — чудеса есть! Они нужны людям и потому есть. Когда-нибудь ты сам в этом убедишься.

— Значит, наш спор впустую.

— Отнюдь! — хитро сощурился Пров. — Я свое сказал.

И он не только сказал. Потрясающая до обморока история с березовой рощей все-таки не относилась к разряду чудес, возможные носители которых, разные по рангам действия и масштабам действия волшебствующие маги-чернокнижники, арабские джины-молодцы, закоснелые во всех смертных грехах ведьмы-колдуньи давно уже ушли в небытие. Теперь — даже с учетом расшибания в блин — пойди-ка, отыщи ну хотя бы самого завалящего оборотня!

Сподобился... Пров частенько, но всегда иронично, вставлял в свой разговор подобные церковнославянизмы и речения, словно подчеркивал давно и однозначно решенный для него религиозный вопрос. Но, как ни странно, это создавало скорее впечатление остатков внутренней борьбы с собой.

И все же... Куда исчезла роща? Роща под куполом магополиса — это чудо для нас, для меня... но не для тех, кто жил когда-то в таких рощах и без всяких искусственных куполов. Но что произошло потом? Как объяснить ее исчезновение? Это уже начинало казаться мне истинным чудом, сказочным чудом, страшным чудом.

Мы подлетали к гдому, когда я задремал.

19.

И тогда мне в голову пришла вот какая мысль: что-то происходит с виртуальным, возможным миром или это происходит со мной? Но мир оставался обыкновенным, привычным, таким, каким ему и полагается быть. Все переходит друг в друга, трансформируется, является сразу всем и ничем. По-прежнему, заселялся дом-Вселенная с улучшенной планировкой, или "наилучший из миров", как определил его Готфрид Вильгельм Лейбниц. Я все так же утром позапрошлого дня выходил с дюралевой канистрой за легкой водой, завтра шатался на космическом корабле по Метагалактике, разговаривал с Платоном, Проклом, Аврелием Августином и всеми другими виртуальными людьми, будучи ими же. Все их мысли были моими мыслями, все их действия — тоже.

Но томительная и тягостная мысль о том, где же Я-сам, не покидала меня даже после того, как я понял, что и эта мысль — их мысль.

Стараясь не перевернуть Галактику, переплывал я на бревне Тихо-Атлантический океан; бродил в дебрях супермаркетов; слушал правдивые слова лжи; лепил свою судьбу, которая уже давно была слеплена кем-то другим; думал о невозможном в этом мире, где все возможно, где все есть и все повторяется бесчисленное число раз, вернее, все существует сразу.

— Что, брат-виртуальщик, — сказала мне магнитная стрелка компаса. Самая обыкновенная возможная магнитная стрелка. — Вздыхаешь по свободе воли? Воля! Слово-то какое!

Я повернул компас на триста шестьдесят градусов. Стрелка заметалась и снова уткнулась носом на западо-восток.

— Вот ты думаешь, что если я все время указываю острием одно направление, то у меня и свободы воли нет? Ха-ха! Свобода — это познанная необходимость!

— Ну, а если необходимость еще не познана, то это уже не свобода? — спросил я.

— Конечно. Это — воля! Мечешься, мечешься, а зачем?

— Значит, ты считаешь свободным свой уклон на западо-восток?

— Нет, тогда бы я знала все направления пространства, и только одно направление считала бы границей своей свободы, ограничением ее.

— Значит, у тебя нет свободы воли?

— Как это — нет? Все у меня есть: и свобо-димость, и необхо-бода. — Стрелка лихо изогнулась под прямым углом, повернулась на северо-юг, завертелась, раскрутила себя до тринадцатой космической скорости, сорвалась с руки людо-человека и исчезла вместе с корпусом компаса.

— Монополя люблю-у-у... — донеслось из ближне-далека.

Людо-человек потер запястье, подул на него, поплевал, сказал:

— Вот так вот у вас, виртуалов...

— А что у нас?

— Да все, которое есть ничто.

— Напротив, ничто, которое есть все.

— Да знаю я, знаю., — слегка обиделся людо-человек. — Изучал, как же... Диалектика! Аристокл этот ваш, по прозванию — Широкий, то ли за свой нос, то ли за свою могучую спину. Ученик Гегеля. Бежал в Мегару, посетил Вавилон, добрался до Финикии и Иудеи, побывал у египетских жрецов, присутствовал на семинаре видного марксистского диалектика Межеумовича, посетил Кирену, где видел в люльке самого себя; жил в богатых городах Италии — Межениновке, Метапонте и Марграде, где учил престарелого Пифагора; а затем единственно волею божества, а не по людо-человеческому расчету и разумению приехал в Сицилию в лапы тирана Дионисия-старшего, был продан в свободу. Преисполнен рвения служить обществу, но все пошло вразброд и в конце концов потемнело в глазах. — Людо-человек посмотрел на меня если и не с превосходством, то уж, во всяком случае, как ровня. — Вот вы сколько раз с Платоном встречались?

— Бессчетно. Да я и есть Платон.

— Платон? А смахиваете на кого-то другого... А-а... Это в вас ваше Я играет-поигрывает. Конечно, зачем вам быть Платоном, коль вы хотите быть самим собой?

— Кем хочу, тот я и есть.

— Так ли уж и взаправду?

Конечно, это было не совсем так. Но раз все, все возможное происходит в один миг, то в этот миг я — и Платон и все другие. А уж остановиться Платоном, чтобы уважить людо-человека — пара пустяков. И я остановился Платоном.

— И впрямь Платон, Аристокл, то есть, — поощрил меня людо-человек. — Будем знакомы. Ну, зовите меня, например, Александром  Македонским.

— Радуйся, людо-человек Александр Македонский!

— Э... э... Чему радоваться-то? Виртуальный Александр Македонский, насколько мне известно, покорил пространство и время. А я только собираюсь.

— Да нет никакого пространства и времени в виртуальном мире!

— А что есть?

— Все.

— ... которое есть ничто.

— Напротив, ничто, которое есть все.

— Диалектика, — согласился людо-человек, нисколько не похожий на Александра Македонского. — А что такое — диалектика?

— Вам в двух словах или чуть поподробнее?

— Сначала — в двух, а потом — поподробнее.

— Как Платону или как Гегелю-Ильину?

— А давайте, как Платону...

— Диалектика — это логический метод, с помощью которого на основе анализа и синтеза понятий происходит понятие истинно сущего — идей. Или точнее — эйдосов. Я развиваю идею тождества противоположных понятий: бытия и небытия, движения и покоя, возможности и возникновения.

— А Ильин что говорит по этому поводу?

— По поводу диалектики или по поводу диалектики Платона?

— А... а... Так они разные... эти диалектики?

— Отличаются.

— Ну, сначала о том, что говорит Ильин по поводу диалектики Платона.

— А самого Платона оставить?

— Хм... Оставьте, пожалуй.

Я выбрал миг, когда я — Ильин, но миг, когда я — Платон, тоже оставил.

Платон в чистом гиматии не проявил особого интереса к Ильину, в то время как Ильин с нескрываемым торжеством смотрел на Платона. А сам я отделился от них и отошел чуть в сторону.

— А, батенька Платон, — сказал Ильин, — отмечу следующее твое положение из диалога "Софист": "Трудное и истинное заключается в том, чтобы показать, что то, что есть иное, есть то же самое, — а то, что есть то же самое, есть иное, и именно в одном и том же отношении".

Я-то знал, что Платон считал, что истину можно обнаружить только в том случае, если сначала принять какое-либо утверждение, например "единое существует", а затем принять и проанализировать его отрицание: "единое не существует", выяснить их отношение к другому и самому себе. Если единое существует, то как оно относится к многому и самому себе, если единое не существует, то, аналогичным образом, как оно относится и к многому и к самому себе. Я немного отвлекся, а говорил уже сам Платон, Видно было, что ему, по привычке, хотелось прилечь, но вокруг ничего не было.

— Тот же прием следует применить и к неподобному, к движению. и покою, к возникновению и уничтожению, и, наконец, к самому бытию и небытию.

— А истинное бытие — это что такое? — хитро сощурился Ильин.

— Идеи, — просто и спокойно ответил Платон.

— Ага! — обрадовался Ильин. — Идеи! Таким образом, в требовании одновременного рассмотрения отрицания и утверждения, в обнаружении гибкости понятий заключаются элементы идеалистической диалектики понятий Платона! Абструазные рассуждения! Лакейство перед фидеизмом!

— Мне это нравится, — потирая руки и как бы мимоходом, словно и не замечая этого, стряхивая с себя бесконечную дробь после запятой в "пи",  сказал людо-человек. — Чудесно. И других диалектиков можно пригласить?

— Да как хотите...

— Что?! Кто?! — насторожился Ильин и ткнул людо-человека Александра Македонского в грудь пальцем: — Буржуазий! Буржуан! Буржуаз! Буржун! Буржуазец! — Он все тыкал людо-человека, и я впервые видел того растерянным.

— Да людо-человек это, — пытался успокоить я Ильина. — Александр Македонский!

— Что вы, — смутился людо-человек. — Какой из меня Македонский? Зовите уж просто Александром Филипповичем.

— Не буржуоид? — спросил еще раз Ильин. — Хорошо. Буржуазинов пустим в расход. Всех! Под метелку!

Платон уже едва стоял на ногах. От удивления и потрясения, что ли? Или от старости... Можно было, конечно, взять его и помоложе. Но я сомневался, знал ли он в молодости, что такое диалектика, так же хорошо, как и в старости? Пусть уж излагает свои устоявшиеся взгляды.

— А много их? — спросил Александр Филиппович.

— Кого, диалектиков?

— Да, да, диалектиков...

Я пересчитал, получилось три миллиарда сто двадцать семь миллионов шестьсот сорок одна тысяча двадцать. Некоторые, правда, были стихийными диалектиками, да еще несколько колебалось между диалектикой, метафизикой и фидеизмом.

— Три с лишним миллиарда, — округлил я.

— О, Господи, о котором вы как-то упоминали... Но вы уж всех-то, пожалуйста, не приглашайте. С площадями для виртуалов у нас... сами понимаете... Вот только те, что вы кувалдой создали. Пятьсот квадратов.

— Помню, — сказал я. — С самомоющимися полами.

— Сидеть-лежать негде...

— Сделаем...

Александр Филиппович старательно высморкался, незаметно затер исчезающе малую дробь, повозился с замком, которого, конечно, видно не было, открыл невидимую дверь и пригласил нас троих в когда-то (то ли в будущем, то ли в прошлом, которое есть настоящее) созданные мною площадя. Стены и потолок, побеленные известкой, подсиненные чуть-чуть. Пол чистый, действительно самомоющийся, правда со щелями. И тараканы уже тут как тут со своими нескончаемыми песнями о пространственно-временном континууме. Мебели никакой. Платон, конечно, раз уж он виртуал, и бессчетное число раз лежал на какой-нибудь лавке или диване, мог бы и сам себе взять из мига его существования любое ложе. Так нет же, он стоял и остолбенело смотрел на Ильина. А тот вещал:

— Экий вздор! Фразерство! Ложь! Гм, гм! Блягер! Дура! Бим, бам! Эко его! Уф... Это- каша. Вранье! Фальшь! Ого! Заврался!

Леживал я и на триклинии, сиживал в кресле Ниро Вульфа, разваливался на диване, втискивался в троны, громоздился на колченогих табуретках и стульях. Ничего мне не стоило меблировать комнаты на любое число виртуалов виртуальной же мебелью. Все я тут же моментально и расставил. Правда, определенный стиль соблюсти не удалось, но насчет удобства для диалектиков я постарался. Даже кресло для председателя ВЦИК предусмотрел. Платону предназначалось нижнее ложе триклиния. На верхнем, конечно, разместится Аристотель, так как он не диалектик, а метафизик, но все же, как никак, а друг Платона, и без него здесь не обойтись. Гераклиту, а уж он тут будет обязательно, кресло Ниро Вульфа. Гегелю — деревянное кресло с деревянными же подлокотниками. Кант, если таковой потребуется (фидеист, а не диалектик!) посидит и на трехногом стуле: худ, невысок, маловесен. Маркса — в кожаное кресло. Его сподвижник может и постоять, положив руку на спинку кресла. Сократ, софисты, мегарцы, Иоанн Скот Эриугена, Зенон Элейский, Парменид, Бруно, Спиноза, Лейбниц, Фихте, Шеллинг, Герцен, Чернышевский — эти сюда, те туда. Тесновато... Стены убрать, раздвинуть. Так. Столики, кубки, стаканы... Фалернское, кекубское, фунданское, "Ерофеич", албанское, статинское, медовуху; сетийское, одно из самых дорогих сортов; шнапс; сигнийское, лучшее закрепляющее средство для желудка; ректификат в таблетках; сурренское выдержанное; лагаритское, сладкое и нежное, пользующееся большой известностью у врачей; мамертинское, соперничающее с лучшими сортами италийских вин; "Спотыкач" и сивуху. Может, что и забыл, но по ходу дела добавлю.

Пока они все появлялись, справлялись о повестке симпосия, уточняли свой наиболее выигрышный возраст для дискуссии, разглядывали вина, все это в настороженной с их стороны тишине, в помещении с самомоющимися, но рассохшимися полами раздавалось:

— Пошлая галиматья! Квазиученое шутовство! Клоуны буржуазной науки! Идеалистический выверт! Идеалистический вздор! Несказанная пошлость! Философские безголовцы! Ублюдочные прожекты! Метафизическая тарабарщина! Реакционные мракобесы! Сплошной обскурантизм! Имманенты с пеной у рта! Высохшие на мертвой схоластике мумии! Ату их! Мужать в борьбе с кропателями! Знай наших!

О себе он все это говорил или о присутствующих, я так и не понял, хоть и был вполне нормальным виртуальным человеком.

20.

Великолепная парочка: я и Пров, заросшие щетиной, оба в рваных, грязных скафах, мы совершали, как выразился мой уже снова неунывающий друг, "триумфальное шествие" по сверкающим коридорам Стратегцентра высших разрядов космонавтов. От носилок я категорически отказался, хотя с ногой при последнем падении что-то там приключилось, и я едва мог на нее наступать. В обнимку с Провом, в сопровождении эскорта "медбратьев", меж которых без труда угадывались субъекты из планетарной службы безопасности, мы продолжали влачиться вполне самостоятельно, настырно пресекая все попытки облегчить наше "шествие".

— Ну что, сподобился-таки? — пробасил мне в ухо Пров, как и тогда, на краю Чермета. Голос у него уже почти восстановился.

— Видел, — вторично подтвердил я.

— Кара нас ждет неминучая. Информацию я беру на себя, а ты придумай причину посерьезнее, да и авторитета у тебя поболее.

— Думаешь, будут неприятности?

— Зависит от того, какую ты выставишь причину. Не березовую же рощу...

Субъекты сзади забеспокоились.

— СТР пятьдесят пять — четыреста восемьдесят четыре, вам направо.

— Запомни: деревня Смолокуровка... — успел на прощанье шепнуть Пров. Я был настолько ошарашен его последними словами, что даже не стал возражать против носилок, предложенных мне в очередной раз.

После всех необходимых в таких случаях процедур меня водворили в шикарном, со вкусом обставленном медотсеке, к тому же с дивно действующей связью, по которой свидеться с семьей и успокоить ее относительно моего здоровья не составляло ни малейшего труда. За какие заслуги мне такие хоромы?

Я хлопотал на компьютере в поисках цены наших прегрешений. Странно, но никаких исторических сведений о Смолокуровке я не обнаружил. Вообще никаких сведений из истории! Меня зачем-то отрезали от прошлого. И они знали, зачем, а я — нет!

В дверь вежливо постучали и в гости пожаловал Орбитурал планетарной службы безопасности, тот самый, в цивильном костюме и с видом спокойным и дружелюбным.

— СТР сто тридцать... — вытянулся я, но закончить не успел.

— Да садитесь, садитесь. Я — по-домашнему, и вы — по-домашнему. Вот в вашей компании вас именуют Маром. Так ведь?

— Да.

— Можно, и я буду именовать вас Маром. — Согласия ему не требовалось. — Ну, а меня именуйте, например, Нычем. Договорились?

Конечно, мы тут же договорились.

— Мы с вами еще не раз будем беседовать. Обо всем и ни о чем. О пустяках, словом... Нарушив инструкцию о пребывании вне гдома, вы с СТР.., с Провом пересекли Чермет, что само по себе является подвигом, и прошли пятьдесят с лишним километров. Куда направлялись?

— В деревню Смолокуровку, — выпалил я первое, что пришло в голову. Угораздит же иногда ляпнуть что-нибудь этакое! Невозмутимый Орбитурал переспросил:

— Смоло... как вы сказали?

— ... куровка. Смолу, значит, курить, — будто всю жизнь этим и занимался, прояснил я.

— Принято. С какой целью?

Абсолютно нечего было мне сказать ему на эту тему.

— Ответ будет готов после консультации с Орбиюристом.

— Понятно. Источник вашей информации о... Смолокуровке вы имеете честь назвать?

Напоминание о чести, равно как и вся окружающая обстановка напрочь исключали всякое вранье.

— Честь имею. От СТР пятьдесят пять — четыреста восемьдесят четыре.

Казалось бы, такая откровенность обрадует моего собеседника. Ничуть ни бывало: никаких признаков удивления или признательности не отразилось на его лице.

— От него, конечно. А то еще от кого... — сказал Орбитурал Ныч. — Ну, вот и попили чайку. Еще что-нибудь, не имеющее отношения к делу, желаете сообщить?

— Нет.

— Понятное дело. Тут и сообщать-то нечего. — Он встал и, чинно откланявшись, прибавил:

— Вы получите дополнительные известия... Мар.

— Премного благодарен.

Он ушел, а я сел за компьютер, но все мои попытки обосновать с его помощью сколь-нибудь убедительную версию нашего вторжения в Смолокуровку оканчивались полным провалом. Где она, эта деревня? Существует ли вообще? Какие, к черту!, деревни, когда жить можно только в гдомах! В чем смысл подсказки Прова, давшего такой конкретный адрес, и зачем брать на себя вину большую, чем она была на самом деле?

Смолокуровка... Ни номера, ни аббревиатуры... Заповедник какой-то, да и только. Происхождение слова — русское. Что еще? Старина... Глушь... Темнота умственная... Дурман. Ага! Религия! Религия, конечно, христианская. Тут я вспомнил, что христианская братия, как, впрочем, и все другие религиозные братии, изъята из обращения по всей планете. Разве что в Смолокуровке...

В ходе моих мыслей появилось нечто проясняющееся. Определенно, там, в непостижимой сельской тиши, должны быть христиане. Догадка сразу расставила все по своим местам и, еще раз вникнув в детали, я без колебаний мог сказать: решение найдено.

Сделав несколько, почему-то крадущихся шагов к компьютеру, я задал программу и закрыл глаза. По сонному журчанию машины можно было судить, какая напряженная работа происходит в ее чреве. Минут через пять все стихло. Мой взгляд напряженно уставился в сероватую глубь экрана. И вот он, мгновенно налившись зеленью, отчего его цвет сгустился до ярко изумрудного, вдруг выстрелил горящими рубиновыми буквами:

ПОКЛОНЕНИЕ БОГУ ИСПОЛНЯЕТСЯ

(Статья 1535 хартии свобод)

Я и не знал о такой! С интересом прочитав коротенькую, в два абзаца статью, я узнал, что имею полное и неоспоримое право стать христианином после обряда крещения, разумеется, принятом в храме. А таковых на Земле не существует уже давно. Следовательно... Меня обожгла мысль о невероятно интересном путешествии, которое могло состояться по новому положению дела, оправдательного для нас по прошлым обстоятельствам и требующего завершения оных в настоящем. Я представил, какая каша заварится в верхах... но взад-пятки поворачивать не след. А что? Чем скорее начнут расхлебывать, тем лучше для нас. А ну как согласятся? "Крещается раб Божий, Мар...", а раб ни сном, ни духом. Совесть потом не замучает? Но крестили же младенцев в несознательном возрасте! А со временем, может быть, и уверую. Пути Господни неисповедимы.

О своем непреодолимом желании известил я ГЕОКОСОЛ кристально выверенным обращением по факсу следующего дня. А к вечеру итоги коллегиального совета космонавтов (слово "коллегиальный", в силу его очевидной необходимости, Пров еще сносил, однако понятие "совет" вызывало в нем нескрываемое раздражение) неплохо просуммировал сам Галактион (подумать только: не Солярион, а именно сам Галактион), холодно и грозно чеканя речь:

— С крещением, всем понятно, вздор, но де-юре вашу просьбу, СТР сто тридцать семь — сто тридцать семь, мы должны выполнить. В первый и последний раз. Подписывайте присланный вам документ, и только на таких условиях соглашение может состояться. Дополнительные инструкции получите у Орбитурала планетарной службы безопасности. Сопровождать вас будет СТР пятьдесят пять — четыреста восемьдесят четыре, с которым по возвращении — особый разговор.

Я подписал солидно оформленную бумагу, суть которой заключалась в том, что я обязуюсь:

1. Пребывать на территории анклава не более одних суток.

2. Избегать контактов с жителями, за исключением самых простых, типа: "как пройти?" и т.п.

3. Закрепить на своем теле несъемные датчики контроля.

Условия были достаточно жесткие, но в глубине души я и на это не надеялся. Хотелось повидаться с Провом, как бы между прочим сообщить ему, что я затеял, увидеть его удивление.

Но с Провом у меня связи не было.

21.

— Симпосий открыт, — сказал людо-человек Александр Филиппович, — после того, как диалектик слегка выкричался и, вроде бы, поуспокоился. — Итак, что такое диалектика?

Каждый здесь знал точно, что такое диалектика, но знал также и то, что все другие предъявят свои ошибочные, бредовые, можно сказать, определения и будут отстаивать их до самого закрытия симпосия, если это удастся сделать.

Мегарцы заявили, что диалектика — это искусство спора, окружили столики с бутылками, кубками и ведрами и, как это ни странно, в самом споре больше не участвовали. Софисты определили диалектику как искусство представлять ложное и сомнительное за истинное, присоединились к мегарцам и лишь глубокомысленно поднимали вверх указательные пальцы в ответ на любое высказывание прочих диалектиков, показывая тем самым, что они правы и спорить тут не о чем.

Ильин предложил дать слово Гераклиту, назвав его при этом одним из основоположников диалектики. Гераклит сидел в кресле, специально изготовленном для частного детектива Ниро Вульфа, набычившись. Чувствовалось, что мысли у него есть, а на мнение других ему наплевать.

— Ну, ну... — поощрил Гераклита Ильин.

— Все возникает из противоположности и всею цельностью течет, как река. Изменение есть путь вверх и вниз, и по нему возникает мир. Одно и то же в нас — живое и мертвое, бодрствующее и спящее, молодое и старое. Ведь это, изменившись, есть то, и обратно, то, изменившись, есть это.

Энгельс тут же, перебив его речь, подчеркнул, что учение Гераклита о единстве противоположностей, его диалектику он находит наивной, но правильной, данной пока еще в общей форме и не дошедшей до частностей.

Тут, как я знал, Гераклит должен был перейти к "логосу", единому, одному и многому, но Ильин не попросил, а прямо-таки потребовал процитировать фрагмент о несозданности мира.

— Тогда слушайте, — сказал Гераклит. — Этот космос, тот же самый для всех, не создал никто из богов, ни из людей, но он всегда был, есть и будет вечно живым огнем, мерами разгорающимся и мерами погасающим.

— Очень хорошее изложение начал диалектики материализма! Философы-марксисты всегда будут вести борьбу с идеалистически-религиозно-мистическими извращениями Гераклита. — И тучный философ потерял для Ильина всякий интерес. — Ну-с, так-с, вот-с... Дадим слово идеалисту Платону? — Каким-то образом, само собой получилось так, что Ильин стал как бы руководителем симпосия, распорядителем его, комментатором.

 Подал было с лавки голос Зенон Элейский, которого Аристотель тут же иронично назвал "изобретателем диалектики". Обнаружив противоречие в движении, Зенон объявил само движение не действительным, а только кажущимся, так как посчитал, что там, где есть противоречие, там нет истины.

Ильин тут же нашелся:

— Сие можно и должно обернуть: вопрос не о том, есть ли движение, а о том, как его выразить в логике понятий! Движение есть противоречие, есть единство противоречий. Мы не можем представить, выразить, смерить, изобразить движение, не прервав непрерывного, не упростив, угрубив, не разделив, не омертвив живого. Изображение движения мыслью есть всегда огрубление, омертвление, — и не только мыслью, но и ощущением, и не только движения, но и всякого понятия. И в этом суть диалектики. Эту-то суть и выражает формула: единство и тождество противоположностей.

— Хоть я и любитель поспорить, — сказал Сократ, — но, раз диалектика искусство обнаружения истины путем столкновения противоположных мнений, а также способ ведения ученой беседы, ведущей к истинно определенным понятиям, я предлагаю перейти к основной части симпосия. — И он медленно потянул вывороченными губами вино из порядочной чаши. Все знали, что Сократа никому не перепить.

 Ильин, по слухам, не пьющий, почувствовал, конечно, что руководство симпосием ускользает из его рук.

— Нет, нет! Платона послушаем, — напористо сказал он, потирая руки.

— Я все сказал, — ответил Платон.

— Среди древних, хотя я и не усматриваю разницы между ними и, так называемыми, новыми,  изобретателем диалектики называют Платона, — сказал Георг Вильгельм Фридрих Гегель, — и делают это с полным правом, поскольку в философии Платона диалектика впервые встречается в свободной научной и, следовательно, в объективной форме. У Сократа диалектика имеет еще преимущественно субъективную форму, а именно форму иронии. Платон же пользовался диалектикой с великим умением.  — Он сидел в деревянном кресле прямо. Мешки под его глазами набрякли, и без того большой нос отвис совсем, пальцы впились в подлокотники. — Платон говорит: "Бог сделал мир из природы одного и другого; он их соединил и образовал из них третье, которое имеет природу одного и другого".

— Ну, понес! — остановил его Ильин. — Сейчас господин Гегель начнет подробно размазывать "натурфилософию" Платона, архивздорную мистику идей, вроде того, что "сущность чувственных вещей суть треугольники" и тому подобный мистический вздор. Это прехарактерно! Мистик-идеалист-спиритуалист Гегель, как и вся казенная, поповски-идеалистическая философия нашего безвременья, превозносит и жует мистику-идеализм в истории философии, игнорируя и небрежно третируя материализм. О Платоне вообще тьма размазни мистической!

-  Позвольте! — возмутился было Гегель, но тут же взял себя в руки. — Непосредственность небытия есть то, что образует собой кажимость... Бытие есть небытие в сущности. Его ничтожность в себе есть отрицательная природа самой сущности. Становление в сущности, ее рефлектирующее движение есть поэтому движение от ничего к ничто и тем самым назад к себе самой.

— Попался, идеалист! — радостно воскликнул Ильин. — Дальше пойдет знаменитое сравнение души с воском, заставляющее господина Гегеля вертеться как черта перед заутреней и кричать о "недоразумении, часто порождаемом" этим. Ха-ха! Боится! Вовсе скрал господин Гегель главное: бытие вещей вне сознания виртуального человека и независимо от него. Нередко здесь у Г. о боженьке, религии, нравственности вообще — архипошлый идеалистический вздор! И ни слова о материалистической диалектике; автор, должно быть, понятия о ней не имеет. Идеализм есть поповщина! Это не философия, господа махисты, а бессвязный набор слов. Тарабарщина! Трусливое увертывание! Врите, да знайте меру! Это невежество или беспредельная неряшливость. Это безграмотность. Жалкая мистификация!

Георг Вильгельм Фридрих сплюнул, схватился рукой за горло, где у него что-то клокотало.

— Одну, так сказать, моменто-вечность, господин профессор, — взмолился Александр Филиппович. — О людо-человеках что-нибудь...

— Я? — удивился Гегель.

— Вы, — подтвердил Александр Филиппович. Что-то его в этом споре заинтересовало.

— Пожалуйста... Отдельный людо-человек, в частности есть то, что он представляет собою лишь постольку, поскольку он прежде всего есть людо-человек как таковой, поскольку он есть во всеобщем. И это всеобщее проникает собою и заключает внутри себя все особенное.

— Прекрасная формула! — снова вмешался Ильин. — Не только абстрактно всеобщее, но всеобщее такое, которое воплощает в себе богатство особенного, индивидуального, отдельного! Все богатство особого и отдельного!! Tres bien!

— Так, так, — сказал Александр Филиппович.

— Да Фридрих вообще молодец! Что бы мы без него! Только этот самый Гегель есть поставленный на голову материализм. — Гегель вздрогнул, испугавшись, что его сейчас начнут переворачивать. Но Ильин, видимо, выражался фигурально. Всесторонняя, универсальная гибкость понятий, гибкость, доходящая до тождества противоположностей, — вот в чем суть Гегеля. Эта гибкость, примененная субъективно равна эклектике и софистике. Гибкость, примененная объективно, то есть отражающая всесторонность материального процесса и единство его, есть диалектика, есть правильное отражение вечного неразвития псевдомира.

Гегель, кажется, ушам своим не верил.

— Но, — продолжал Ильин, — господин Гегель высунул ослиные уши идеализма, отнеся псевдовремя и псевдопространство к чему-то низшему против мышления. Кроме того, идеалист Гегель трусливо обошел подрыв Аристотелем, в его критике идей Платона, основ идеализма. Сторонник диалектики, профессор Гегель, не сумел понять диалектического перехода от псевдоматерии к псевдосознанию. Второе особенно. Маркс поправил ошибку мистика. Отвратительно читать, как Гегель выхваляет Аристотеля за "истинно спекулятивные понятия" о душе и многое другое, размазывая явно идеалистический, мистический вздор. Не нравится ему, видите ли, что душа-де, по Эпикуру, "известное" собрание атомов. Все-мол это — пустые слова. Не-ет, это гениальная догадка и указание пути псевдонауке, а не поповщина! У Эпикура нет-мол конечной цели мира, мудрости творца: нет ничего кроме происшествий, которые определяются случайным внешним столкновением сочетаний атомов. Бога жалко!! Сволочь идеалистическая!! Эпикур о душе: более тонкие атомы, более быстрое движение их, связь их с телом — очень точно и хорошо! — а Гегель сердится, бранится: "болтовня", "пустые слова", "отсутствие мыслей". А откуда им взяться-то, мыслям? Словом, Гегель — гегельянец старого типа!

— Верно, верно, — вздрагивал людо-человек Александр Филиппович, словно в трансе поглаживая свои антагонистические дроби.

— Большинство, сознательно избирая скотский образ жизни, — встрял Аристотель, пьяный, но пока еще не в стельку, — полностью обнаруживают свою низменность, однако находят оправдание в том, что страсти многих могущественных человеко-людей похожи на страсти Сарданапала.

— Аристотель! — возопил Ильин. — Ты так жалко выводишь бога против материализма Левкиппа и идеализма Платона! У тебя тут эклектизм! А Гегель прикрывает слабость ради мистики! Против диалектики не попрешь!

— Послушаешь тут, — сказал лежащий Аристотель, — так диалектика — это способ доказательства, когда исходят из положений, полученных от других, и достоверность которых неизвестна. В диалектическом доказательстве исходят из вероятностных суждений и приходят к вероятностным заключениям. Истину можно обнаружить посредством диалектического умозаключения только случайно.

— Метафизик! А элементы диалектического взгляда на мир в своей философии взял у диалектического материализма!

 - Разве что — плешь, — сказал Аристотель. — Так это весьма распространенное диалектическое явление.

— Скрадены все пункты колебаний Аристотеля между идеализмом и материализмом! — кричал в бешенстве Ильин. — Идеалист замазывает щель, ведущую. к материализму! Образец извращения и оклеветания материализма идеализмом! Вздор! Ложь! Клевета! Даже тебе, подлый идеалист, Гегель кое на что пригодился!

— Государственному виртуальному человеку нужно в известном смысле знать, что относится к душе, точно так, как, вознамерившись лечить глаза, нужно знать все тело, причем в первом случае это на столько же важнее, насколько политика, или наука о государстве, ценнее и выше врачевания. А выдающиеся врачи много занимаются познанием тела. — Аристотель, вроде бы, и ни к кому не обращался. — Так что и государственному мужу следует изучать связанное с душой, причем изучать ради собственных целей и в той мере, в какой это потребно для исследуемых вопросов, ибо с точки зрения задач, стоящих перед нами, далеко ведущие уточнения, вероятно, слишком трудоемки.

— Болтовня о душе, морали, свободе! И ничегошеньки о свободе как познании необходимости. Схоластика и поповщина! Дипломированные лакеи поповщины и фидеизма! Один сплошной комок путаницы! Эклектическая нищенская похлебка! Путанный идеалист! Сплошная фальшь! Истасканные пошлости! Обскурантизм! "Махиада"! Караул! Амфиболия! Компания доцентов, ущемляющих блоху! Самые отъявленные реакционеры, прямые проповедники фидеизма, цельные в своем мракобесии виртуалы! Обскуранты высокой пробы! Лживая вывеска для прикрытия гнилья! Интеллигентная болтовня! Набор противоречивых и бессвязных гносеологических положений! Буржуазный шарлантанизм! Солипсистский полуагностик! — кричал Ильин, но с кресла председателя ВЦИК не слезал. — Присяжный распространитель махизма! Литературные проходимцы, которые занимаются тем, что спаивают виртуальный народ религиозным опиумом! Сплошной "комплекс" вздора, годный только на то, чтобы вывести бессмертные души или идею бога! Китайская коса махистского идеализма! Фокуснический прием! Головы, испорченные чтением и принятием на веру учений немецких реакционных философов. Морочит! Путь в болото! Путаник и наполовину махист! Лучше бы вам не поднимать вопроса об "авторитетах" и "авторитарности"!

Мне стало тоскливо. И, оставив самого себя досмотреть, чем все это кончится, я хлопнул дверью и пошел, куда глаза глядят.

22.

Наутро я встретил Прова в празднично-приподнятом настроении. Еще бы — вовсю разрабатывался конкретный план экспедиции, и я был не только одним из двух главных исполнителей, но и основным генератором идей. Пров был спокоен, похвалил меня за находчивость без тени иронии, быстро вник в детали, тут же высказал, конечно, несколько дельных замечаний. Словом, он был прежним Провом, разве что более обычного осунувшимся и почерневшим, но в норму он войдет быстро, я это знал. На среднем пальце левой руки я заметил заживляющую повязку-кольцо. Упреждая мой вопрос, он сказал:

— Пустяки. Чермет, все-таки... За железку зацепился.

До Смолокуровки, где, по старой карте описанию, срочно доставленной из кварсека Прова, находился православный храм, было ни много, ни мало — 52 километра. Местность безлюдная, бездорожная, пешком за сутки никак не обернуться. Я предложил использовать мой мотоцикл БМВ. Возражений не было. Более того, мотоцикл уже оказался на базе космонавтов. Когда только они успели транспортировать его из нашего гдома? Увидев мотоцикл, Пров было нахмурился, но ничего не сказал. Какой-нибудь транспорт нам действительно был нужен, а там, в Смолокуровке, опять же согласно карте-описанию, подобные механизмы кое-где должны были сохраниться, во всяком случае не могли вызвать удивления. Правда, въезжать в саму деревню нам категорически запрещалось. На специально изготовленном для такого случая топливе мы совершили несколько испытательных и тренировочных заездов, и, как мальчишка вне себя от радости, я наслаждался движением в открытом пространстве и мягким лопотанием мотора.

— Вот видишь, — сказал Пров, — он может существовать и в этой отравленной атмосфере, а человек — нет. Так кто из нас более совершенен?

На что я заметил, что уж он-то, Пров, тоже может существовать и даже двигаться в этой атмосфере без баллонов с кислородом. Интересно, как это у него получается

— Не знаю, но очень хотел бы узнать, — ответил Пров.

Я начал было рассуждать о безграничных, но еще непознанных возможностях человека в пограничных ситуациях, но под потяжелевшим взглядом его глаз быстро заткнулся.

Итак, окончательно решено. Выезд завтра в девять утра. Сегодняшний день на окончательную проверку готовности, уточнение последних деталей, да мало ли забот на сегодня! Я поговорил по видеосвязи с семьей, успокоил их всех: да нормально, чего там... Но вопрос, все ли пройдет хорошо, занимал меня сейчас больше всего. Я знаю, мы ничего не упустили, и верю, что все пройдет нормально, и все-таки...

— О чем думаешь? — спрашивает Пров.

Мы в специальном боксе, наверное, в сотый раз отлаживаем узлы мотоцикла.

— О завтрашнем дне.

— Сомневаешься, что доедем?

— Не то, чтобы сомневаюсь. Но... как-то непривычно, ответственно, понимаешь? И в то же время — влечет, неудержимо манит.

— Главная опасность не в том, доедем или нет. Сам переход. Пленка, которую ты видел, — ерунда. В том месте, где роща, она, видимо, потеряла зеркальность. За пленкой силовое поле, пройти его невозможно, это я знаю, потому что работал в системе обслуживания. Скорее всего нам проделают небольшую "дыру" с помощью нейтрализатора, и наша скорость должна быть не менее шестидесяти километров в час, чтобы проскочить ослабленный участок. Это один момент.

— Постой, постой! И именно в том месте, где я упал, и именно в тот момент пленка случайно потеряла зеркальность, а потом, конечно, восстановила ее? Зачем же мы тогда пересекали Чермет? Ведь вероятность увидеть березовую рощу была равна нулю!

— Но ведь увидел же. Повезло.

— Дуракам везет.

— Может, и так... Это я не о тебе, не подумай. Тут есть еще один момент. А заключается он в том, что маленький крестик, который ты готов принять на грудь, — не чисто шуточное событие для человека, на деле познавшего христианскую истину, первым из нас, иных людей. Через тебя мостик далеко перекинется, а там, — он многозначительно поднял палец вверх, — это прекрасно понимают. И наука и техника тут ни при чем. Крест может оказаться тяжелым — сдюжишь ли? Еще не поздно отказаться.

— Отказаться? А что если наше прошлое тусклое существование было задатком такой благодати, как созерцание березовой рощи?

Пров молча взирал на меня, наверное, целую минуту.

— Да ты, брат, диковинка в оболочке! Надо же придумать! Не без моей, правда, помощи или вины. Не ожидал такое услышать.

— Если я сейчас и диковинка, то, во всяком случае, без оболочки.

— Что ж... Тогда, как говорится, с Богом! Хотя Бога нет.

Утром ионолет доставил нас к месту перехода. Невысокое солнце скользит по мертвым, источенным временем камням, оранжево-грязная пыль тонким слоем устилает землю, и нога ступает мягко, бесшумно. Унылое и вместе с тем величественное зрелище пустыни. То же было на Кристофере, где я проработал почти полгода. Пров как-то заметил, что огромным преимуществом нашей, загнанной в гдомы цивилизации является то, что любые мертвые миры не кажутся нам чуждыми: мы везде чувствуем себя одинаково. Для самочувствия космонавтов это большой плюс.

Никаких признаков магополиса ни вблизи, ни на теряющемся в дымке горизонте. Единственная достопримечательность — стоящий вблизи куб перевозной станции с параболической антенной на крыше. Мы застыли в растерянности.

— Не раздумали?

Оглянувшись, я наткнулся на странную, словно бы отрешенную улыбку нашего "херувима", хоть и без крылышек, но при полном параде: в новеньком ярко-желтом скафе, с сияющими целомудренной свежестью знаками отличия Орбитурала планетарной службы безопасности, коротенькой антенной над левым плечом и массивной кобурой на правом бедре.

— Никак нет, ваш-ш-ство, — шутовски взяв под козырек картуза, отрапортовал Пров. Он был в косоворотке и плисовых шароварах, заправленных в яловые сапоги. Я, как "житель города", обряжен в штатскую, старинного покроя тройку, велюровую шляпу и "штиблеты".

— Да что тут раздумывать... — словно сам себе сказал Орбитурал. — Переход, как переход. И не такие переходили. Конечно, переход даже сквозь ослабленное поле опасен для жизни. Но ведь вы не боитесь опасностей? Нет. Вижу, что не боитесь. Ну, возможны галлюцинации, потеря сознания. Это для вас тоже пустяки. А шестьдесят километров в час надо обязательно набрать за десять секунд. Завидую...

Благожелательность и очевидное желание успокоить нас сквозили в его речи, он бы даже целоваться полез на прощание, да мешали наши маски и его шарошлем.

Мы вытащили мотоцикл из багажника ионолета и поставили его на исходную позицию, обозначенную флажками. Орбитурал отечески похлопал меня по плечу:

— Уж вы постарайтесь двигаться строго по проделанной вами ранее колее. Будут попадаться камни, выбоины, — все равно не сворачивайте. Старт по сигналу ракетницы.

Я натянул шляпу чуть ли не на уши и запустил двигатель. Мы оседлали машину. Сзади надрывно загудела станция и впереди по грунту ударил красный луч. Четкий и совершенно прямой, он высвечивал место, где только что стоял фибергласовый шест, а теперь чуть сбоку переминался с ноги на ногу Орбитурал, и уходил куда-то вдаль.

— Внимание! Кислородные маски сбросить!

Набрав полную грудь, я добавил обороты, сбросил маску. То же проделал и Пров. Никогда, даже при старте космического корабля, мое сердце не колотилось так учащенно. "Не подведи, старина..." — едва успел подумать я, как хлопнула ракетница, и, твердо придерживаясь колеи, проделанной мною несколько дней назад, мы помчались к таящейся в неизвестности цели.

23.

Я шел, куда глаза глядят, но идти было некуда.

И тогда я взял канистру из позапрошлогоднего утра и поплелся за водой мимо нескончаемых подъездов, осаждаемых толпами виртуалов. Случайно наткнулся на самого себя, того самого, в кармане которого еще только лежал ордер на вселение во Вселенную с улучшенной планировкой, но останавливать его не стал, потому что это был не Я. Я как бы потерял интерес ко всему происходящему. Вернее, не так... Не интерес я к нему потерял, а задумался над тем, что же происходит в нашем нормальном, правильном возможном мире? Если раньше, да и не раньше, а всегда, память моя хранила все события, происходящие со мной, сразу, все сразу, все мгновенно и недлительно, то теперь возникла какая-то череда событий, непонятно связанных между собой: то, почти обычное утро; встреча с Гераклитом; космос; пакеты со "временем"; жена — человеко-самка; какой-то невозможный мир; людо-человек Иван Иванович, он же — Маргинал и Александр Македонский; проблема умножения "два на два"; симпосий — Гераклит, Платон, Аристотель, Гегель, Ильин и другие... И Я-сам.

Почему-то эта безумная череда событий не сжималась в один миг, не перепутывалась, а существовала в моей памяти устойчиво, одинаково, последовательно. И если я всегда знал, что будет дальше — во всех возможных сочетаниях и бессчетное число раз в один, не имеющей длительности, миг, то теперь появилась какая-то неопределенность, ожидание. И это было странно. Странно, но и интересно. Интересно и страшно.

Я бросил в грязь канистру и сел на нее.

Никаких усилий не требовалось, чтобы жить в виртуальном мире. Все происходило само. Ничего не нужно было желать, потому что все было возможно. Ни о чем не нужно было заботиться — все было, все имело быть. Страдания в виртуальном мире невозможны, но и радость — тоже.

А сейчас на меня навалилась печаль...

Такая печаль! Я хотел чего-то и не знал — чего. Я мечтал о чем-то, но эти мечты были неопределенны. Есть другое ! Другое! Я потерял что-то, чего никогда не имел. Я приобрел нечто, чего у меня, по-прежнему, нет.

Согнувшись, уткнув лицо в колени, обхватив голову руками, чтобы ничего не видеть, не слышать, не ощущать вообще, сидел я на берегу возможного и плакал. Что со мной? Господи! Чего я хочу? Для чего я, пусть даже только в возможности?

Бездна, дай ответ! Но нет ответа...

Я не уснул, не задремал даже, я просто ушел в себя. И не было мыслей в голове. Так, так, все так. Ничего нет. Никакого возможного мира нет. И меня нет. Есть только печаль. Печаль-сама-по-себе. И она есть Я, а меня нет.

Я увидел свет. Я сам был светом. Я понял, что вижу самого себя и в чистом виде встретился с самим собой, не ощущая уже никаких препятствий, чтобы быть в таком единении с самим собой. Не было ничего, что будучи чужим, примешивалось бы ко мне самому внутри, но было только всецело истинным светом, не измеряемым никакой величиной и не очерченным никакими формами фигуры. Он, этот свет, не увеличивался ни в какую величину в результате беспредельного рассеяния, но был всецело неизмерим, ибо он был больше всякой меры и сильнее всякого качества. Этот свет внутреннего зрения как бы говорил: возмужайся в себе и воспряни уже отсюда, не нуждаясь больше ни в каком руководителе, и выждь со тщанием. Ибо только такой глаз видит великую красоту. Если же око твое пойдет к видению отягощенным скверной и неочищенное, или слабое, то, не будучи в состоянии, ввиду бессилия, узреть великое сияние, оно вообще ничего не увидит, даже если кто-нибудь и покажет ему то, что может быть видимо и что ему придлежит во всей своей доступности. Ибо видящее внутренне присуще видимому, и, если оно создано таковым, оно необходимым образом направляется к зрению. В самом деле, никакое око не увидело бы солнца, если бы само не пребывало солнцезрачным, и никогда душа не увидела бы прекрасного, если бы сама не стала прекрасной. Потому сначала будь целиком боговиден и целиком прекрасен, если хочешь видеть благость и красоту. В своем восхождении приди сначала к уму и увидь там все прекрасные лики и назови это красотой и идеями. Ибо все в них прекрасно, как в творениях ума и в умной сущности.

Я сам был светом. Я видел свет. И свет погас, но остался.

Тогда я ощутил запах. Пахло мокрой землей и прелыми листьями. Ни с чем не сравнимый определенный запах... Я вдыхал его и боялся, что он сейчас исчезнет, сменится запахом-вообще, запахом всех запахов сразу, а мокрая земля обернется первоматерией, не имеющей свойств. Я не хотел этого, и это не происходило. Но мое нехотение было здесь ни при чем. Это было, было! Я сидел все так же, не разгибаясь, не шевелясь, боясь спугнуть наваждение или явь.

И вот запахло водой, мокрым деревом, цветущей черемухой, хвоей елей, папоротником... Резкий запах лютика, колбы... Тонкий аромат огоньков и медуницы. По-своему пахла кора деревьев. Выдыхал теплый воздух старый пень. Пахла моя чуть волглая одежда, отсыревшие ботинки. Иногда чуть слышно налетал легкий ветерок, смешивая запахи, унося одни, вплетая другие.

Я ждал... Ничего не менялось. Вернее, менялось, оставаясь определенным. Это был какой-то другой мир!

 Медленно, очень медленно, разжал я руки, приподнял голову, открыл глаза. Я увидел солнечный свет, затем воду, дрожащий воздух над ней, землю, мир. Я сидел и смотрел. Печаль в душе оставалась, но это была какая-то иная печаль, светлая, радостная. Печаль, что вот этой красоты нет в моем мире. Но все же я увидел ее, сподобился. Кто и зачем сделал мне этот подарок?

Я встал. Солнце клонилось к закату. Какая-то истома чувствовалась во всем. Вода слегка колыхалась, набегая на заросший травой берег. Солнечные блики бежали по глади лагуны ли, озера ли. Там, дальше снова был затопленный лес. Слева, на крутояре — темные разлапистые ели вперемежку с кустами цветущей черемухи. Здесь, внизу — тальник, редкий осинник, трава. И все залито светом, золотистым, янтарным светом. Я сделал несколько шагов к воде, присел, зачерпнул ее ладонями, испил, стряхнул искрящиеся капли с рук.

Когда круги от капель исчезли, я рассмотрел колышашуюся  и под водой траву. Расфокусировал зрение, да это получилось как-то само собой, и увидел лицо. Не затылок, а именно лицо. Рассмотреть его подробно мне не удавалось, мешали блики солнца и шевеление травы под водой, но на меня смотрело лицо, мое лицо, которое я увидел впервые. Мне сейчас было неважно, какое оно. Главное — оно у меня было и я увидел его! Вот мое отражение в воде. Вот я! Я есть! Я существую! Отражаюсь, следовательно, существую! Почти по Декарту. В виртуальном мире я мыслил, но не существовал, а здесь, в этом залитом солнцем мире, я отражаюсь в воде! Я существую!

Долго, как Нарцисс, смотрел я на самого себя, потом встал, с бьющимся, колотящимся сердцем пошел берегом, обходя полузатопленные кусты, трогая кору деревьев, нагибаясь, чтобы сорвать травинку или цветок.

Тихий восторг наполнил меня. Это мир, в котором я есть, в котором я хочу жить. Всегда. Вечно. Один. Я и этот сверкающий каплями солнца мир, напоенный ароматом трав, воды и деревьев. Я буду просто жить здесь. Ходить, дышать, смотреть, слушать. Шорохи, отдаленное щебетание какой-то птицы, гудение шмеля, писк комара. Он постоянен, устойчив этот мир. Вот вода, вот озеро. Они всегда будут водой, озером. Вечно будут набегать волны на берег, слегка колыша траву. Вечно будет колыхаться трава, качаемая водой. Я отойду от берега, вернусь, а волны все так же набегают на берег. Качаются лапы елей, цветет черемуха. Я уйду и вернусь, а они все так же будут качаться и цвести. Я усну и проснусь, но ничего тут не изменится.

Я взобрался на обрыв. Бескрайний простор затопленного леса уходил куда-то за четко очерченный горизонт. Черемуха пахла здесь одуряюще. Кружилась голова. Какое-то расслабление разливалось по всему телу. Что-то случилось с желудком. Я хочу есть, подумал я. И это ощущение тоже было незнакомым и странным. Там, в своем возможном мире я был всегда сыто-голоден, напоенно-жаждал. А сейчас я чувствовал голод. Я скатился с крутояра, пошарил в невысокой траве. Что тут можно есть? Вот колба, черемша. Я отломил стебель и сжевал его вместе с листьями. Резкий, жгучий вкус ожег мне рот. Нет, хватит, подумал я. Я просто посижу на берегу. Я ведь вечен в единый миг и умереть не могу, даже с голоду.

Солнце клонилось все ниже к верхушкам елей. Но чудесный мир, по-прежнему, блистал своей красотой и определенностью. Конечно, он чуть изменялся. Да это даже и нельзя было назвать изменением. Иногда налетал ветерок, шевелил лапы елей, чуть слышно плескалась вода, но при этом ветерок так и оставался ветерком, вода водой, а деревья деревьями.

И вдруг! Для меня это было: вдруг! И вдруг из затопленного леса медленно выплыла лодка. В ней сидел людо-человек. Он отталкивался шестом и вид у него был усталый и измученный. И вдруг, снова — и вдруг! — когда лодка не дошла еще и до середины озера, он замер с шестом в руках и растерянно огляделся. Это был людо-человек, несомненно, но в то же время — не совсем людо-человек. И я не знал, как его назвать. Никакие дроби на нем не вырастали, не мешали ему, не было их на нем вовсе. Я никогда не встречал человеко-людей без дробей. Или это был не людо-человек? Просто людь? Просто человек? Я не мог найти определения.

Что-то поразило его, что-то потрясло здесь. Но если это существо именно этого мира, то что могло его здесь так удивить? Ведь не удивляюсь же я в своем виртуальном мире? Он мог видеть меня, я не прятался. Он мог видеть меня, но не видел.

Ну, пусть и он, подумал я. Я и он. Я, он и этот мир. Нам тут не будет тесно. Я просто не хотел уходить отсюда. А он все смотрел и смотрел, восхищенно, восторженно, растерянно. И тут тень с крутояра накрыла меня. Я ждал. Тень двигалась по озеру. И вот тень накрыла и его. И тут воздух зазвенел тысячами туго натянутых струн, и десятки жал впились мне в лицо, шею и руки. Я начал отбиваться от налетевших от меня комаров.

И тогда пала тьма, беспредельная тьма, непроглядная тьма, тьма-сама-по-себе...

24.

Мотор еще не выдал и половину своей мощи, а стрелка спидометра уже пошла за отметку "60 км". Сопротивление среды резко возросло, я почти физически воспринимал это. Неожиданно, в одно мгновение, мой мозг как бы вспыхнул от великого множества ворвавшихся в него искр. Мерцающие холодным светом, они, точно крохотные, изголодавшиеся по любимому делу жальца, жадно набросились на свою жертву. Их бесчисленные, довольно чувствительные уколы действовали на меня как-то парализующе, вызывая в мышцах подобную ознобу дрожь. Все тело, еще секунду назад бывшее здоровым и легким, стало сплошной лихорадкой, словно я попал под бесконечно растянутый во времени, пусть несильный, однако весьма неприятный удар электрическим током. Слава Богу, что эта пляска нервов не ограничивала свободы моих движений и я мог, по-прежнему, удерживать руль.

Низкий вибрирующий звук мотора, ставший как бы продолжением еще беснующихся во мне россыпей искр, заполнил все мое существо. Я плохо соображал, что делаю. В затуманенном сознании путеводным огнем маяка светилось только одно — вперед, туда, к своему счастью или гибели! Вряд ли нужно говорить о последствиях такого сумасшедшего предприятия, если бы вся эта чертовщина не прекратилась так же неожиданно, как и началась. Она длилась около минуты, не более.

— Стой! — заорал Пров, — Тормози!

Я даванул на рычаги так, что колеса пошли юзом и заглох двигатель. Мы чуть не врезались в огромное раскидистое дерево. Еще не веря в случившееся, огляделись.

— Сними шляпу, Мар, — дрогнувшим голосом сказал Пров. — Мы в храме красоты.

Шершавые стволы нестройной толпой теснятся вокруг нас, за ними из таинственной таежной глубины недоверчиво таращатся на пришельцев пугливые глаза тишины. Отягченные сладкой дремой, все ниже и ниже к росной траве клонятся разлапистые ветви елей. В слабом токе напоенного сосной воздуха сонно колеблются седые бороды мха, ранний осенний лист неслышно срывается с места и, кувыркаясь, медленно опускается вниз, на рыжую грудь опавшей хвои.

— Виденья умерших веков воскресли в памяти замшелой.., — не то пропел, не то проговорил Пров и надвинул картуз на седеющую голову. Мне показалось, что глаза его сверкнули слезой.

Минут пятнадцать мы дивились на исполинскую, в три обхвата сосну. Такую и тысячу лет назад не отыскать бы по всей Сибири, а вот поди ж ты! Я улегся было под ее раскидистой кроной и подумал: не надо мне больше ничего. Уснуть, тихо умереть под этим деревом, пережившим меня тысячу раз и еще тысячу таких как я, глядя в голубое небо с белыми облаками.

— Отличный ориентир при возвращении, — прозаически и мрачновато вернул меня к реальности Пров, постучав пальцем по не снимающимся часам — подарочку от Орбитурала.

— Да, штурман, пора нам ехать.

— Помни: солнце должно быть все время справа.

Придавая нам сил и уверенности, бодро зарокотал мотор. Уходя глубоко в лес, петляла чуть заметная тропинка, и мы пустились по ней с тревожным замиранием сердца о нашей дальнейшей судьбе. Километра через два тропа вышла на дорогу, а вернее, полосу чернозема, истоптанную конскими копытами и продавленную ободьями телег, с бесконечной грядой ухабов и ям, подбрасывающих мотоцикл так, что приходилось ехать, пружиня на полусогнутых ногах. Особенно доставалось Прову на заднем сидении, но он стоически молчал. Пользуясь только первой и второй передачами, я уже прикидывал, на сколько километров нас хватит и пройдем ли мы эти 52 хотя бы к вечеру. Мало-помалу мы, что называется, "вошли во вкус" и уже не ждали ничего лучшего, когда лес поредел, дорога пошла мягко стелиться под колеса через ровные поляны и луга, покрытые изумрудной зеленью травы, и мы покатили уже на третьей, легко и вольготно, к чернеющему на горизонте бору. Простор и встречный теплый воздух наполняли восторгом грудь, и было странное ощущение повторности этого пути.

— Пора бы и пообедать, — сказал Пров.

Мы остановились в небольшом перелеске, уселись на ствол поваленной ветром березы и взглянули друг на друга с одинаковой, как мне показалось, мыслью: на таком празднике природы и жевать синтетику... Конечно, Орбитуралу планетарной службы безопасности следовало позаботиться о соответствующем провианте хотя бы для конспирации, но, думай — не думай, а с голодным брюхом ничего другого не придумаешь. Я принялся откупоривать банки с консервами БВК.

— Стожок сена вон там, у леса, видишь? — показал Пров. — Здесь были покосы, значит, деревня близко. Скорее всего  за тем бором.

— Да и по спидометру осталось восемнадцать километров.

В траве под ногой у меня что-то звякнуло. Я протянул руку и нашарил две бутылки с замысловато исполненной славянской вязью надписями на этикетках: "Кагор", — увы, пустые. Однако задумчивый блеск зеленоватого стекла вдохновил меня на дальнейшие поиски. И вот еще одна, закатившаяся под самый ствол и, главное, — полная! — явилась пред наши очи.

— И после этого ты скажешь, что Бога нет?! — воскликнул я.

— Повременю с таким утверждением, — расплылся в улыбке Пров.

Я сломал сургучную пробку и отпил немного прямо из горлышка. В груди и животе разлилась терпковато-сладкая, благоуханная волна волшебного тепла, словно влилась в меня утренняя, умытая жемчугом цветочной росы, свежесть.

— Как?

— О-о-о... — только и мог я вымолвить, протягивая ему бутылку.

— И бысть знамение рыжебрадатому некто, возжелавшему стать первым христианином нашего общества человеко-тварей! — торжественно-шутливо провозгласил Пров и пригубил. — Воистину крещенская благость.

— Вообще-то с крещением мне, право, как-то не по себе. Может, развернуться обратно и делу конец, а? Не хочу фальши.

Пров даже не удостоил меня взглядом.

— Ты сам понимаешь, что сказал пустые слова. Впрочем, мое согласие и не требуется. Датчики контроля у нас на руках. Галактион тебя похвалит, все будет прекрасно.

— Это я так... в порядке размышления, что ли... Хотя и то, что мы видим — уже огромное счастье.

— Верно. А счастье так просто не дается.

— И неужели мы, действительно, первые пришельцы оттуда?

— Да нет, я думаю, кое-какие контакты на техническом уровне есть. Мы же тратим свои ресурсы на поддержание их статус-кво. Они отвергают нашу цивилизацию, но что-то дают взамен, а что — это загадка. Ты ловко нашел лазейку, но, полагаю, ее скоро прикроют. После нашего возвращения.

— Кстати, на что намекал Галактион, говоря о встрече с твоей персоной?

— Я разгласил служебную тайну тебе и буду наказан, но хватит об этом. Еще по глотку и поедем.

Вино приятно и легко кружило голову. Перелесок как бы приобрел иное освещение. В чистой, багряной листве осинника — веселая солнечная кутерьма. Тысячи маленьких солнц, радостно вспыхивая, перебегают с листка на листок, обрываются вниз, гаснут, вспыхивают снова, опять карабкаются наверх по зыбким желтым ладошкам. Вся рощица полна улыбчивого движения. Но из созерцательного состояния меня опять выводит Пров, и мы отправляемся дальше.

Песчаная дорога в сосняке приготовила нам новые кроссовые испытания. Мотоцикл не слушается руля и норовит завалиться набок, порой приходится бежать рядом с ним, подталкивая буксующую машину. Так продолжалось, пока я не научился объезжать наиболее тяжелые участки по целине меж деревьев, и дело пошло на лад. Незаметно бор сменился на смешанный лес, и скоро мы очутились на краю огромного, заросшего высокими осинами, оврага, глубиной метров в сорок. Едва обозначенная колея уходила резко вниз, теряясь в сумраке ветвей и кустарника. Я невольно остановился, силясь рассмотреть, что нас ждет впереди. Пров соскакивает с седла и приближается к самому обрыву.

— Не угодить бы к сатане на сковородку. Пойду вниз, посмотрю, каков проезд и есть ли вообще.

Мотор после изрядной нагрузки четко похлопывал на холостых, и здесь, в полумраке я обратил внимание на горящую красную лампочку контроля зарядки. Добавил оборотов, но она не гасла, как положено. Очень скверный признак. Снизу раздался голос Прова:

— Спускайся, Мар. Все в порядке, проедем.

Поскрипывая тормозами, мотоцикл сползает в овраг. Болотистая низина забутована была рядом грубоотесаных бревен, почерневших от времени и грязи. Видно, здесь изредка волочили сено. Подпрыгивающий мотоцикл все же одолел их. Я дал газу и выскочил на противоположный, более пологий склон. При этом и на повышенных оборотах лампочка не гасла, на что я указал Прову.

— Реле не срабатывает, или щетки замаслились. Отъедем, где посветлее, и разберемся. Тут мрачно, как в преисподней.

Пока выискивали местечко для остановки, мотор начал давать перебои, а вскоре и вовсе заглох. Приехали!

— Отдыхай, я займусь, — любезно предложил Пров, доставая инструмент.

— А как же палец? — спросил я.

— Пустяки, заживет как на собаке.

Мне бы опечалиться такой задержке, а я не огорчился и даже в глубине души радовался неожиданной поломке: крещение не состоится по причинам, от меня не зависящим, и совесть моя будет чиста. С видом безучастным я наблюдал за работой Прова, надеясь все-таки, что неисправность пустяковая, но он ее не отыщет, а времени у нас останется только на возвращение (ночь не в счет), когда в последний момент я подойду и этак небрежно, почти не глядючи, устраню порчу. Плохо я подумал об инженере-электронщике, потому что уже через пять минут Пров протянул мне крышку генератора, забрызганную оловом и выдал заключение:

— Перегрев двигателя и, как следствие, выплавление проводов из коллектора. Песка настоящего БМВ не выдержал, да и чему удивляться — годов ему тысяча или миллион, а создатели еще тогда на асфальт рассчитывали.

Тут стало мне не до радости, когда такая забота свалилась на наши головы. Без мотоцикла не пройти нам силовое поле, не говоря уже о том, что опоздаем, и шуму в верхах не оберешься.

— Что же делать? Бросать этого "монстра" и топать назад пешком?

— Не паникуй, — как всегда спокойно сказал Пров. — Мы почти доехали до места. Осталось каких-то три-четыре километра, а в деревню на нем въезжать все равно нельзя. Пока ты идешь туда, знакомишься с батюшкой, распиваешь с ним бутылочку, на что тебе и деньги дадены, пока возвращаешься обратно — я чиню генератор. Согласен?

Я молчал, раздумывая. Положение наше на местности, наверняка, контролируется с точностью до метра, и если я не побываю в деревне, то не очень-то хорошо прославлюсь. К тому же Пров намекнул о необязательности обряда крещения (эти шуточки со знакомством).

— А будет ли успех с ремонтом генератора в этих-то условиях?

— Да от одной тоски, что распитие состоится без меня, исправлю и приеду, но на всякий случай запоминай дорогу.

— Ладно. Я иду.

С посерьезневшим лицом и каким-то значением во взгляде он пожал мне руку, чего раньше с ним никогда не случалось.

25.

— Где это вы были, дорогой мой виртуальный человечище? — спросил Александр Филиппович.

— Да здесь и был, — ответил я, показывая на самого себя, того, которого я здесь оставил.

— Да, — подтвердил тот Я. — Где же мне быть? С интересом слушаю вашу дискуссию.

— Нет, нет, вы, — он обратился к другому мне, — здесь оставались, чтобы передать содержание дискуссии этому вам.

— Да зачем мне передавать что-то самому себе? — искренне удивился  я тот. — Я и так все знаю.

— Странно, странно, — не поверил людо-человек и сковырнул со своего лица гидравлическую дробь. — Вот и кровь у вас на... затылке, и колбой от вас почему-то попахивает.

— Ладно, не страдайте, — сказал я и соединил того и этого Я.

— Вот я вам доверяю, — с укоризной сказал Александр Филиппович, — а вы от меня что-то скрываете. Нехорошо...

— О революционной диалектике будем говорить или о колбе?! — недовольно спросил диалектик Ильин.

Вообще-то их ряды здорово, так сказать, поредели. Исчезли Платон с Сократом и Аристотелем, Кант с Гегелем, мегарики и софисты. Правда, и емкостей поубавилось, а те, что остались, в основном были пусты.

Тот Я, который теперь стал этим Я, слышал, конечно, всю дискуссию. Слышал, как Ильин определил кантианство, как "старый хлам".

— Всякая таинственная, мудреная, хитроумная разница между явлением и вещью в себе есть сплошной философский вздор, — говорил Ильин, имея в виду Канта. Это, когда здесь еще был тот Я.

А спор у Ильина с Кантом разгорелся после того, как Кант попытался дать обоснование виртуальному, возможному миру. Обоснование, конечно, было субъективно-идеалистическим. Понятия возможности и действительности Кант считал априорными, доопытными категориями.

— Во-первых, — говорил Кант, — что согласно с формальными условиями опыта, в части, касающейся наглядного представления и понятий, то и возможно. Во-вторых, что связано с материальными условиями опыта, ощущения, то действительно. И в-третьих, то, связь чего с действительностью определяется согласно общим условиям опыта, существует необходимо.

— Старая погудка, почтеннейший г. профессор! — тут же оборвал его Ильин. — Возможность и действительность, по Канту, следовательно, чисто субъективные характеристики, не имеющие ничего общего с самими вещами. Например, логически возможно все то, что мыслится непротиворечиво, то есть,  все то, понятия чего не содержат в себе противоречия. Это — критерий и субъективный, и метафизический в одно и то же время.

— У нас  все — в одно и то же время, — заметил Иммануил Кант. — Диалектика — логика видимости, которая не приводит к истине. Когда общая логика из канона превращается в органон для создания утверждений, претендующих на объективность, она становится диалектикой.

— Учености тут тьма, но это ученость низшего сорта. Решительно никакой принципиальной разницы между явлением и вещью в себе нет и быть не может. Различие есть просто между тем, что познано, и тем, что еще не познано! Критика материализма швах! — заключил Ильин, после чего Кант бесшумно и бесследно исчез.

И вот еще какая глубокая мысль была высказана здесь Ильиным, пока я этот отсутствовал:

— И ведь никто, ни Кант, ни Гегель, ни Платон и им подобные, никто из них  ни слова не сказал против диалектического материализма. Они ни в одном своем, если можно так выразиться, произведении ни словом не обмолвились о моих идеях, мыслях моих, то есть, а не о каких-нибудь там "эйдосах" или "идеях" бредовых.

Это было действительно так. Все виртуальные люди знали, что даже Маркс и Энгельс ни словом не обмолвились об Ильине, боялись его, что ли?, хотя о диалектическом и историческом материализме уже имели некоторое представление.

Теперь, когда на симпосии осуществился Я этот, а не тот, которого Я этот оставлял, здесь присутствовали, пожалуй что, лишь одни сторонники идей Ильина, хотя он и своих единомышленников обкладывал с верхней полки неоднократно, но любя, по-отечески, не так, как, например, Гегеля.

— Диалектика — алгебра революции, — сказал спросонья Герцен, разбуженный декабристами, и испуганно замолчал, вспомнив былое и думы.

— Вечная смена форм, вечное отвержение формы, порожденной известным содержанием или стремлением вследствие усиления того же стремления, высшего развития того же содержания, — начал еще не очнувшийся ото сна Веры Павловны Чернышевский, — кто понял этот великий, вечный, повсеместный закон, кто приучился применять его ко всякому явлению, о, как спокойно призывает он шансы, которыми смущаются другие!.. Он не жалеет ни о чем, отживающем свое время, и говорит: "пусть будет, что будет, а будет, товарищи, в конце концов на нашей улице праздник!"

— Для диалектической философии, — все еще держа руку на плече Маркса, сказал Энгельс, — нет ничего раз навсегда установленного, безусловного, святого. На всем и во всем видит она печать неизбежного падения, и никто не может устоять перед ней, кроме непрерывного процесса возникновения и уничтожения, бесконечного восхождения от низшего к высшему. Она сама является лишь простым отражением этого процесса в мыслящем мозгу.

— Кхе, кхе.. — прокашлялся Маркс. — Мой диалектический метод не только в корне отличается от гегелевского, но представляет его прямую противоположность. Для Гегеля процесс мышления, которое он превращает даже под именем идеи в самостоятельный субъект, есть демиург, творец, создатель действительного, которое представляет лишь внешнее проявление. У меня же наоборот, идеальное есть не что иное, как материальное, пересаженное в людо-человеческую голову и преобразованное в ней. — Маркс замолк, как бы ожидая одобрения у Ильина. И не ошибся.

— Применение материалистической диалектики к переработке всей политической экономии, с основания ее, — к истории, к естествознанию, к философии, к политике и тактике рабочего класса людо-человеков, — вот в чем они вносят наиболее существенное и наиболее новое, вот в чем их гениальный шаг вперед в истории революционной мысли. "Наше учение, — говорил Энгельс про себя и своего знаменитого друга, — не догма, а руководство для действия."

— Сегодня утром, лежа в постели, мне в голову пришла следующая диалектическая мысль, — начал было Энгельс.

— Да, знаю, знаю! Энгельс — небезызвестный сотрудник Маркса и основоположник марксизма. Кое у кого Энгельс обработан под Маха и подан под махистским соусом. Не подавиться бы только нашим почтеннейшим поварам! — завопил Ильин.

 Поскольку кроме Александра Филипповича и меня здесь были лишь одни диалектические и исторические материалисты, я пояснил:

— Махистов не звали.

— Кто?! Что?! — кажется, впервые увидел меня Ильин. — Идеалист?

— Беспартийный, — искренне ответил я.

— Беспартийные виртуалы в философии — такие же безнадежные тупицы, как и в политике. Сплошной вздор! Партийно-непримиримый идеалист! Беспредельное тупоумие мещанина, самодовольно размазывающего самый истасканный хлам под прикрытием "новой", "эмпириокритической" систематизации и терминологии. Претенциозный костюм словесных вывертов, вымученные ухищрения силлогистики, утонченная схоластика! Реакционное содержание за крикливой вывеской! Имманент! Невыносимо скучная, мертвая схоластика! Жалкая кашица, презренная партия середины в философии! "Научная поповщина" идеалистической философии есть прямое преддверие прямой поповщины! Дипломированные лакеи! Обскурант, наряженный в шутовской костюм! Потуги тысячи и одной школки философского идеализма! Сочинители новых гносеологических "измов"!  Эмпириокритический Бобчинский и эмпириомонистский Добчинский! Сплошная идеалистическая тарабарщина! Сплошной вздор! Победное шествие естественноисторического материализма! Гелертерски-шарлатанские новые клички или скудоумная беспартийность! Наука есть круг кругов! Идеалистические выкрутасы! В костюме арлекино из кусочков пестрой, крикливой, "новейшей" терминологии перед нами — субъективный идеалист, для которого внешний мир, природа, ее законы, — все это символы нашего познания!

— Да нет ничего! — не выдержал я, что случилось со мной, кажется, впервые. — Ни вас, ни времени, ни пространства! Ведь это виртуальный мир!

— Ага! Попался идеалист! Существа вне времени и пространства, созданные поповщиной и поддерживаемые воображением невежественной и забитой массы виртуального человечества, суть больная фантазия, выверты философского идеализма, негодный продукт негодного общественного строя! Ухищрения идеалистов и агностиков так же, в общем и целом, лицемерны, как проповедь платонической любви фарисеями! Кстати... О Платоне. Зря он исчез. Говоря о республике Платона и о ходячем мнении, что де — это химера... Так вот, никакая это не химера, а самая настоящая объективная реальность, родившаяся, как это ни странно, в голове идеалиста.

— Да, да, — согласно закивал Александр Филиппович. — Не химера, нет. А как же...

Диалектиков на ограниченных площадях становилось все больше. И это уже не я их приглашал, а сами они лезли откуда-то. И не симпосий, а организационное собрание начиналось здесь. Людо-человек, казалось, был очень доволен происходящим. Но мы-то с ним об этом не договаривались! Да и надоели мне все эти разговоры. Я думал об озере, о том, что же произошло. А они все прибывали и уже начинали подсчитывать какие-то голоса. Тогда я исчезновил вина и прочие алкогольные напитки. Ни на кого это не произвело впечатления. Непьющие, что ли, они все были? Или более опьяняющее занятие предстояло им? Я принялся за мебель. Кто сидел, тот попадал, но никто серьезно не ушибся. А Ильин ухватился за кресло председателя ВЦИКа и никак не хотел его отдавать. Некая растерянность все же появилась среди них. И я убрал все, даже злополучное кресло, хотя с этим пришлось повозиться, оставив только голые стены, самомоющийся, но уже изрядно заплеванный и затоптанный пол, да еще потолок. Кто-то из них испуганно крикнул:

— Материя исчезает!

— Спокойно, виртуальные господа-товарищи, спокойно! — заголосил людо-человек, но его не слушали.

Сам Ильин с воплем: "Материя  исчезла!" ломанулся в закрытые двери, и вся толпа — за ним. Я их не задерживал.

— Куда же они? — огорчился Александр Филиппович. — Ведь все так хорошо началось!

— В свою виртуальную реальность, — ответил я.

— Надо снова собрать их, вот этих — последних.

— Собирайте, — не возражал я.

— Как же я их соберу? Это уж вы сделайте!

— Нет, — твердо ответил я.

— Ну, прошу вас. — В его глазах стояли слезы-дроби.

— Ладно, — начал сдаваться я. — Посмотрим. Только без меня.

— Конечно, конечно. На черта вы-то нам сдались! Обойдемся и без вас! А если понадобитесь, — найдем непременно. По запаху колбы. — И он как-то хитро и нелепо улыбнулся.

— Бывайте, — сказал я.

26.

Бодрым размашистым шагом, стараясь не показать и малейшей робости, я приступил к покорению остального пути. Ехать на мотоцикле вдвоем под ровный и успокаивающий гул мотора, мощь которого чувствуешь всем телом, или продираться в одиночку сквозь глухой и дремучий лес, — это далеко не одно и то же. Дорога петляла, разделялась на множество троп и была столь заброшенной, что как-то не верилось в оставшиеся четыре километра до деревни. Все уже вроде бы привычно: мирный шум листвы, сонное бормотание недалекого ручья, все будто нормально, ничего особенного. Но...

Сначала появилось ощущение ненадежности, неопределенности, затем пришла беспокойная мысль: а ведь "нормально-то" обманчиво! И совсем не то, каким было еще час назад. Нечто чуждое, наигранное сквозило в этом успокаивающем понятии, и все более мной стало овладевать какое-то странное и томительное состояние нереальности Казалось, самый воздух наполнился тревожным ожиданием чего-то неясного, неведомого и вместе с тем неотвратимо грядущего.

К моему облегчению лес внезапно кончился, и я вышел на просторную светлую поляну. Я почти достиг ее середины, когда явственно услышал приближающиеся голоса и не просто голоса, а величественно звучавший хор. Первым моим побуждением было спрятаться, но в заросшей невысокой травой колее это было просто глупо, да и поздно. Я застыл неподвижно в ожидании дальнейших событий.

Длинная вереница высоких, облаченных в черные одежды фигур, медленно вытягивалась из леса. С опущенными на глаза капюшонами и сцепленными под животом руками они шествовали по двое в ряд во главе со своим тучным предводителем. Странная процессия направлялась явно в мою сторону. Только этого мне не хватало!

Грубые, почти осязаемо шероховатые басы сурово и просто вели свою партию. Язык был мне непонятен. Нет, я не испугался, раз живой и они живые, — значит, все в порядке, даже стал понемногу привыкать к происходящему. Более того, во мне зашевелилось любопытство, — а что же дальше? А дальше...

Когда все вышли на поляну передо мной, предводитель поднял пухлую руку — пение тотчас оборвалось. В сосредоточенном молчании черные фигуры расположились кольцом вокруг некоего громоздкого предмета. Его очертания напоминали что-то, виденное мной в книгах по древней истории. Черная глянцевая поверхность, испещренная многочисленными узорами, загадочно поблескивала, будто приглашая приобщиться к ревностно скрываемой тайне. Новый знак предводителя и кольцо разорвалось, образовав проход, обращенный в мою сторону. Сделав несколько шагов вперед, толстяк вперил в меня испытующий взгляд и, словно удовлетворившись созерцанием моей физиономии, призывно протянул ко мне руку — дескать, приблизься. Я подошел-таки...

Громоздкий предмет оказался не чем иным, как тщательно отполированным саркофагом, а то, что я издали принял за узоры, было иероглифами, при ближайшем рассмотрении принявшими вид формул. И бока и крышка гроба были сплошь покрыты короткими и длинными математическими формулами и еще какими-то символами. Интересно, что там внутри? Умник-фараон, верховный жрец или неведомый нам великий ученый? Толстяк надавил на одну из формул. Послышался легкий щелчок, и крышка саркофага резко откинулась назад.

Внутренние стенки каменного футляра были обиты зеленым в белый горошек. А на нем, демонстративно закинув ногу на ногу и смиренно сложив руки на груди, лежал ехидно улыбающийся субъект. "Ну и тип!" — поежился я и повнимательнее вгляделся в лжеусопшего. Заросшее щетиной лицо, черные, лихо заброшенные набок волосы, красивой расцветки косоворотка... Ну до чего же знакомая личность... Да, без сомнений, передо мной, вальяжно развалясь, лежал сам Пров.

В тот миг состояние мое было таково, что я не смог бы вымолвить ни слова. Нежно сжимая пальцами оплывшую, исходящую тошнотворно-сладковатым дымком свечу, он мерно покачивал босой ногой и скорбно смотрел на меня карими глазами: вот так, мол, брат, приходится расплачиваться за проникновение в иные цивилизации. Что делать, надо принимать сие, как должное.

Я старался держаться спокойно и с сочувствием глядеть на все как сторонний наблюдатель. "Пров" представлял собой довольно неприятное зрелище. Не потому, что он мне не нравился — тут спросу нет — а потому, что эти странные люди не удосужились его побрить. Тяжко вздохнув, — между тем, как в его глазах мелькали лукавые бесенята, — Пров послюнил палец, погасил им свечу и аккуратно поставил ее на край саркофага. Нисколько не беспокоясь о своем непрезентабельном виде, он сделал мне знак пальцем: наклонись, мол, поближе. Я невольно подчинился. Тогда он засунул руку за пазуху, долго ею там шарил (чешется, поди, подумал я), затем вытащил ее и протянул мне, пряча что-то в кулаке. По его выражению лица я понял, что это надо взять. Вложив в мою ладонь какую-то бумажку, он заговорщицки подмигнул мне и с чувством выполненного долга улегся с довольной улыбкой поудобнее. При этом у него была такая хитрющая рожа...

Не рассматривая "подарок", я опустил его в карман пиджака. Чья-то рука легла мне на плечо. Я оглянулся и встретился с усталым взглядом предводителя. Толстяк опустил очи долу и тихо склонил голову, будто сказал этим: все, конец. И действительно, крышка саркофага захлопнулась, чернецы аккуратно оттеснили меня, вновь раздалось пение, и, развернувшись в цепочку, они двинулись к лесу.

Вот так встреча... Конечно, этот Пров не настоящий, а просто очень похожий, и все это — мистификация, вроде розыгрыша... Только зачем? Однако записка... Вот она, реально осязаемая. Я развернул грязную бумажку и прочел написанное синим фломастером:

НЕ СПАСЕССИ! ПРОВ

"Отнюдь!" — сразу вспомнилось мне из нашего спора, и какие-то несуразные подозрения пронеслись в мозгу. Но откуда они могли взять его имя? В общем, эта встреча основательно пошатнула мое душевное равновесие. "Спасусь, черт вас возьми!" — как заклинание пробормотал я и рванулся идти дальше.

Вечерело, часа через полтора станет темно. И солнце уже скатилось за вершины деревьев. Чудились кругом неясные немые тени... А что за свет горит вон там, у той березы? Да нет, наверное, показалось... С участившимся стуком сердца я шагал и шагал, как заведенный, пока снова не вышел... на ту же самую полянку. И тут впервые мне стало по-настоящему страшно. Вперед дороги нет, назад — в сумерках я не смогу отыскать Прова. Ночевать здесь после увиденного... "Крест может оказаться тяжелым"...

Я замер, не дыша, в надежде различить хотя бы дальний рокот мотора. И услышал  трубный рев каких-то доисторических животных, от которого холод прокатился по спине. Динозавры? Но рев был слышен совсем не там, где я собирался войти в деревню. Уж лучше динозавры, чем ночлег на этой поляне. И я пошел напролом через дебри, продираясь по пояс в зарослях папоротника. И вдруг очутился на хорошо накатанной широкой дороге. Сразу полегчало на сердце. Сначала я прибавил шагу, потом побежал легкой трусцой, и скоро потянулись мимо возделанные лоскуты земли, огороженные жердями. Вот и первые крыши домов показались меж деревьев. Я перешел на неторопливый, а потом и вовсе замедленный шаг.

27.

Я жил в своей возможности, не задумываясь, и поэтому мне все было понятно. Ведь понимать было нечего! Не было ни одного вопроса, на который уже не имелся бы ответ. И не было ни одного ответа, к которому нельзя было бы подыскать вопрос.

Теперь все стало вопросом. Я был ослеплен умным светом и вокруг меня простиралась тьма.

Я остановил возможность, когда был Главконом, сыном Аристона, В день празднества Артемиды-Бендиды, в Пирее, в доме Кефала, приглашенный его сыном Полемархом, я слушал Платона, который был Сократом, но все же оставался и самим Платоном. Сократ отговорил меня заниматься государственной деятельностью, а Полемарх в правление Тридцати тиранов приговорен был выпить яд и уже погиб, так и не дождавшись предъявления обвинения.

Тогда Сократ-Платон говорил о "пещере", в которой сидят узники и рассматривают тени от предметов на стене, пытаясь угадать, что им показывают. Эти тени все узники целиком и полностью принимают за истину. Но есть истинный свет, который и является причиной всего. Надо только найти в себе силы выбраться из пещеры и обратиться к нему.

— Это будет освобождением от оков, — говорит Сократ-Платон, — поворотом теней к образам и свету, подъемом из подземелья к Солнцу. У кого началом служит то, чего он не знает, а заключение и середина состоят из того, что нельзя сплести воедино, может ли подобного рода несогласованность когда-либо стать знанием?

— Никогда! — вскричал я, Главкон.

— Значит, в этом отношении лишь диалектический метод придерживается правильного пути: отбрасывая предположения, он подходит к первоначалу с целью его обосновать; он высвобождает, словно из какой-то варварской грязи, зарывшийся туда взор нашей души и направляет его ввысь.

Я, теперь уже Платон, мысленно поставил точку и взглянул на дисплей суперкомпьютера "Пентюх". Точка стояла правильно, то ли в конце, то ли в начале предложения, хотя сам я все писал слитно, не разделяя слов и предложений. Итак, информация запечатлена на квадратном диске с помощью египетских иероглифов. Срок ее хранения — бессрочный. Работа над "Государством Российским" перевалила за половину.

— Ну, а дальше, дальше! — услышал я возглас и оглянулся.

Рядом, за точно таким же, но совершенно другим, компьютером сидела моя жена — человеко-самка, приятная на вид, правда с огромным животом. Но не беременная она была, а просто скрадывала от меня, не знаю уж какие, дроби. Не скрою, эти отпочковывающиеся дроби человеко-самок как-то всегда отвращали меня от них. Да они, самки, а не дроби, и сами это знали и всегда пытались как-то прикрыть их, дроби, разумеется.

— А дальше, про общность жен?

— Об этом я напишу вчера. Хотя в виртуальном мире и так все жены общие.

— Ну да, это у вас, виртуалов, а у человеко-людей, Платон?

Я не хотел быть Платоном. Я никем не хотел быть. Я еще не выбрал, не решил. И я увернулся от этого имени. И теперь перед нею снова сидел обычный виртуал.

— О, черт возьми! — сказала она. — Ты бы хоть затылок умыл, а то заспался совсем.

Все привычно замельтешило перед глазами, трансформируясь и переливаясь, но я все же успел заметить, как она вынула из "Пентюха" только что намысленный мною четырехугольный диск, сердито ткнула меня раздутым животом в плечо и послала куда-то, но мне было все равно, потому что я все знал, ничего об этом все не зная.

28.

Я стоял перед открытием иной жизни, стоял, как выяснилось, рабом фантастически сложных машин, выпущенных из железных коробок, порой красивых и даже космических, но рабом, не знающим настоящей свободы. Я боялся обидеть здесь каждый листок или травинку грубым прикосновением; они были чудом творения, недоступным пониманию наших предков, растоптавших все это для удовлетворения своих прихотей и на потребу тех же машин. Некий невидимый восторженный орган звучал в моей душе с той самой минуты, когда мы пересекли границу этого мира, и теперь я особенно ощущал всю значимость предстоящей встречи.

Стряхнув пыль со шляпы и пиджака, с волнением вошел я в улицу села, освещенную предзакатным солнцем. Редкие прохожие, глянув мельком на чужака, не проявляли, впрочем, никакого любопытства, и, успокоенный, ступал я смелее мимо ладных, крепко сбитых домиков с палисадниками, резными наличниками окон, каждое на свой манер, ну точь-в-точь, как на старинных гравюрах. Тучные стаи гусей и уток нежились у небольшого озерца, а ревущие динозавры оказались разномастными коровами, разбредающимися не спеша по своим дворам. Позади домов стеной стоял сосновый бор, создавая живописную картину, и я шел, надеясь, что опознаю церковь по крестам и особой архитектуре и обойдусь без вопросов о ее расположении.

Где-то впереди послышался звон гитары. Сначала робкий, словно озирающийся, он быстро окреп и тут же появилась песня:

          Замшелые памяти пальцы

          тревожат минувшего сон...

          Преданья, преданья — скитальцы

          по вечному кругу времен.

Голос был сипловатый, но довольно приятный. Будто споткнувшись об этот куплет, я застыл остолбенело: ведь это почти слово в  слово повторение стиха, пропетого Провом, когда мы въехали в лес! Робко приблизившись к следующему дому, я увидел и самого певца. Он сидел на скамеечке у зеленых ворот, небрежно прислонясь к заборчику, и нимало не смутился моим присутствием, наоборот, как бы обрадованный подоспевшим слушателем, запел громче, я бы сказал даже, нахальнее.

          Под знаком нездешних явлений

          как зов, как завет, как судьба,

          приходят к нам давнего тени,

          восстав из глубин забытья.

 Мелодия была бесхитростная, чем-то напоминающая старинный мотив песни "В той башне высокой и тесной". Но что за дикий наряд красовался на исполнителе столь прекрасных стихов! Умопомрачительные средневековые шаровары с разноцветными штанинами, драная замызганная тельняшка, великолепнейшие, вдрызг размочаленные лапти. Длинные расхристанные волосы фантастического колера довершали портрет менестреля. Уставившись на меня отрешенно, отсутствующим взглядом, он продолжал:

          Равно во дворцы и лачуги,

          в бивачный и праздный досуг

          на первом, на сотом ли круге

          вы в гости являетесь вдруг.

"В гости — это точно", — мелькнуло в голове. Надо было поспешать дальше, хотя общество певца было чертовски приятно. Смеркалось, а деревне ни конца, ни краю. Кроме того, пересечения улиц и улочек образовывали своеобразный лабиринт, а мой главный ориентир — сосновый бор — повернул куда-то на возвышенность. Я понял, что без посторонней помощи мне не обойтись. Как раз впереди, в попутном направлении я догонял стройную, несомненно молодую женщину в зеленом пальто и косынке, перехватывающей короткие волосы. Случай показался мне подходящим, и я изрядно поддал ходу, чтобы с ней поравняться.

— Извините, я нездешний и немного заплутал в вашей деревне. Как здесь найти церковь?

 Она быстро взглянула на меня всего лишь уголком глаза, и этого было достаточно, чтобы я обомлел от ее красоты.

— Из города? — продолжая идти, после некоторого молчания подала она голос, поразительный по звучанию и тембру. И я тотчас же представил его поющим только что слышанный романс.

— Да, да, — пробормотал я  поспешно и умолк.

— Что ж так поздно, служба давно кончилась.

— Это... Бричка сломалась. Приятель чинит ее там, в лесу, а я вот пешком...

Мы еще помолчали, она словно раздумывала, стоит ли продолжать разговор.

— Дело у вас к батюшке?

— Как сказать... — Я вздохнул с некоторым облегчением. — Окреститься хотел...

Она остановилась и теперь смотрела прямо на меня огромными темными глазами как на невидаль, отчего я стоял совершенным болваном с потерянным лицом.

— Но ведь в городе тоже храмы есть.

— Да я... вроде  людей стесняюсь... что ли...

Она вдруг рассмеялась очень весело и как бы по-детски, прикрыв ладонью рот в смущении, что позволила себе такую вольность с незнакомцем и не смогла удержаться. Мы пошли дальше.

— Но вы уже в возрасте Христа. Кто вас надоумил? Не жена ли?

— Я не женат, — почему-то соврал я.

— Вы женаты, — сказала она спокойно. — Я живу почти у самой церкви и провожу вас.

Все складывалось очень удачно. По песчаному взгорку мы поднялись на окраину села, где в тени раскидистых берез и предстала моему взору небольшая деревянная церковь с выкрашенной в голубой цвет крышей и маковками крошечных куполов, увенчанных белыми крестами. Все было здесь так покойно и мирно, к тому же и безлюдно вовсе, что предстоящий обряд крещения не вызывал более во мне никакого протеста.

Моя провожатая, между тем, проникла через боковую калитку к отдельно стоящему домику и вышла вскоре в сопровождении рыжебородого батюшки в рясе, успев, видимо, объяснить ему суть дела. Лицо у него было чисто русское, нос картофелиной, румянец во всю щеку и маленькие голубые глаза.

 - Нонче никак невозможно, — сказал он приветливо. — Надо подыскать крестных, а уж поздно. Переночуйте в сторожке при церкви, а завтра поутру и покреститесь.

— Не возвращаться же назад некрещеным, — вступила и моя попутчица. — Не идти же вам обратно в лес на ночь глядя.

Что верно, то верно, в лес мне не хотелось. Я согласился.

— Вы с дороги, приглашаю. вас на чашку чая. Это рядом.

— Да неудобно как-то...

— Я живу с мамой, — поспешила она меня успокоить, — а зовут меня Галиной Вонифатьевной.

— А я просто — Мар.

 "Избегать контактов", — вспомнилась мне строка из договора, но я не мог отказать такой женщине и направился вслед за нею. В разговоре о некоторых особенностях обряда (я старался ненавязчиво задавать вопросы, чтобы не выглядеть после совсем уж дураком), мы незаметно поднялись на крыльцо. Дом был небольшой, но внутри довольно просторный. Я ожидал увидеть скромное убранство, но был удивлен резной, красного дерева мебелью, любая вещь из которой могла бы занять достойное место в особняке бывшего Санкт-Петербурга. Иконы, в общем-то, не бросались в глаза даже мне, чужаку; больше всего их было в прихожей. Обстановка тепла и уюта чувствовалась во всем, и хозяйка представлялась бриллиантом в подобающей оправе. Но более всего меня поразила картина на какой-то библейский сюжет, писанная маслом с таким мастерством, что глаз невозможно было оторвать.

— Я сама не могу на нее насмотреться, — сказала Галина Вонифатьевна, довольная произведенным на меня впечатлением.

— Такой шедевр и в захолустье...

— Подарил мой старый приятель, — ответила она, нисколько не обидевшись на "захолустье".

Признаться, меня все время не оставляла мысль, как такая от природы аристократически одаренная женщина могла оставаться незамужней? Но подобные вопросы не задаются с первой встречи, а последующих не предполагалось...

Между тем, подан был чай с вареньем и булочками, каких я не едал ни разу в жизни по понятным причинам. Тетя Дуся (так просила называть Галина Вонифатьевна свою маму), седенькая, худенькая старушка начала было расспрашивать про город, но дочь ее тотчас же остановила. И, чтобы переменить тему разговора, я рассказал о своем недавнем приключении в лесу. Женщины восприняли мое повествование очень серьезно и без тени сомнения.

— Значит, диавол сильно не хочет допустить вас к крещению, — заключила Галина Вонифатьевна. — Но тронуть не посмел, стало быть на вас благодать Божья. Однако стемнело и вам пора отдохнуть. Я провожу вас до сторожки.

За церковной оградой вошли мы в небольшую избу, в углах густо уставленную образами. Две лампадки перед ними наполняли комнату тусклым таинственным светом. Иконостас чем-то напомнил мне пульт космического корабля.

— Как поживаешь, Варвара Филипповна? — громко обратилась моя знакомая к поднявшейся нам навстречу старушке.

— Твоими молитвами, красавица моя, пока дышу. А уж очи слепнут и едва слышу, должно скоро Господь милосердный приберет, слава Ему.

— Ты не пугай нас, Варвара Филипповна, рано тебе еще. Вот гостя на ночлег привела. Отец Иоанн завтра его покрестит.

— Добро пожаловать, добрый молодец. Благодари Бога, что сподобишься крест принять, а сейчас ложись спи, сон тебе будет вещий.

— Не оставь его в молитвах твоих, — сказала на прощанье Галина Вонифатьевна и ушла.

Я пристроился на шубах у стены на небольшой лежанке под заботливые приговаривания Варвары Филипповны и мне нравилось, что со мной обращаются как с ребенком. Пережитое за день не умещалось в голове. Я мысленно посочувствовал Прову, оставшемуся ночевать в лесу. Стало быть, мотоцикл не удалось отремонтировать...

29.

Признаться, мне уже надоело это приветствие людо-человека: "Дорогой мой виртуальный человечище!" Но Александру Филипповичу оно, видимо, нравилось.

— И как это вы меня находите? — с некоторой долей неприязни в голосе спросил я.

— Да как же вас не найти?! — удивился он. — Стоит мне подойти к любому виртуалу, да что — к виртуалу, к любой виртуальной вещи, предмету, как вы передо мной. Ведь вы — возможность всего! Вы — одно. А как только я подойду к вам, в вас взбрыкивает это самое ваше "Я", и вы в виде "Я" передо мной! Очень удобно. Вообще ваш мир очень удобен, не то, что наш.

Я задумался, хотя и продолжал с ним разговаривать. А задумался я вот над чем. Как виртуальный человек я знал все, но как "Я", я не знал почти ничего, хотя многое помнил, вернее, обратившись виртуалом, мог снова знать все или что-то конкретное, а потом, восстановив свое "Я", осмыслить это. У меня, как имеющего свое "Я", не было никакой системы, чтобы осмыслить все происходящее со мной и миром. И людо-человек, кажется, подсказал, не знаю уж, нарочно или нечаянно, с чего мне начать.

Одно! Ага! Возьмем одно. Будем полагать одно как именно одно, а не многое, не что иное. Будем мыслить, что есть только одно и больше ничего. Ведь кроме меня действительно ничего нет, раз я возможность и атома, и Вселенной, и человека. Что же из этого можно вывести?

Я увернулся в Аристотеля, молодого, еще моложе Сократа, в того, кто станет одним из Тридцати тиранов после олигархического переворота в Москве. Я был не тем Аристотелем, которого воспитал Александр Македонский, хотя возражения против независимого существования идей из этого разговора он когда-нибудь использует. Я увернулся и в Парменида и теперь беседовал сам с собой.

— Вам-то, виртуалам, не нуждающимся в пространстве, хорошо существовать, — сказал людо-человек, отщипнул с носа и с омерзением отбросил в сторону трахтенберговскую дробь. — Кстати, а почему вы меня сегодня не зовете Фундаменталом?

— Да не знал просто, что вы сегодня Фундаментал.

— Как это — не знали?! Вы все, все знаете. — И он дружески погрозил мне заскорузлым пальцем.

— Все для меня — ничто, — попытался оправдаться я.

— Да знаю я, знаю, — сказал он уже несколько раздраженно. — Вот относительно пространства, площадей, то есть... Эти пятьсот квадратов, что вы нам любезно подарили... Они что — предел ваших возможностей?

— Возможности возможного человека беспредельны. Вы же это знаете.

— Да, да. А нельзя ли еще подарить нам с миллион квадратов?

— В возможности — сколько угодно, — пообещал я.

— А в действительности?

— Смотря в какой. Для меня действительность и есть возможность.

— Ну не скажите, — обиделся Фундаментал. — Для виртуала — может быть. Но ваше собственное "Я", уверен, тоскует по широким просторам.

Еще бы ему не тосковать, подумал я, вспомнив озеро. Но как придти к этому желанному озеру, я не знал.

Фундаментал все нудил о площадях, которые людо-человекам были крайне необходимы; о времени, которое, якобы, куда-то уходит и его остается все меньше и меньше. Да мог я, мог создать им эти площадя. Возможности виртуального мира безграничны, бесконечны. И если бы я взял из него для Фундаментала один квадратный километр даже, то площадь виртуального мира не уменьшилась бы ни на квадратный ангстрем, потому что в нем никакого пространства нет.

Вообще-то, виртуалы и людо-человеки жили, как бы не замечая друг друга. У виртуалов в их мире, где все возможно, не возникало потребности в общении с людо-человеками. Что же касается самих человеко-людей, то...

— А зачем вам пространство?

— Пока, чтобы выжить, а в дальнейшем, чтобы просто жить.

— Но у вас же есть какое-то пространство. Ведь вы мне показывали место, где решают проблему умножения "два на два".

— Есть, конечно. Но этого мало. Кроме того, мы не знаем, где оно находится.

— Как это — не знаете?

— Да в буквальном смысле. Хотите, я вам кое-что покажу?

— Валяйте...

— Какое-то у вас наплевательское отношение к нашим проблемам, — обиделся Фундаментал. — И совершенно напрасно. В вашем едином, одном  вы, конечно, хорошо разбираетесь, но нельзя же вечно жить в колыбели!

Интересно, подумал я, по его мнению, мы живем в колыбели. Одно — это колыбель чего-то? Чего же? Фундаментал повернулся и пошел, щелкая подошвами ботинок, словно, о металлический пол. Но вокруг ничего не было. И все-таки он как-то ориентировался в этом ничто. Я пошел за ним. Постукивание раздвоилось. Я едва поспевал за ним.

Мы шли, а я мысленно подводил итог. Значит, одно, единое, понимаемое в своем абсолютном качестве одного: исключает всякую множественность и, следовательно, понятие целого и части; теряет всякую определенность и делается безграничным; не имеет никакой фигуры,  или вида; не имеет никакого пространственного определения, в смысле того или иного места, не содержась ни в себе, ни вне себя; не покоится и не движется; не тождественно и не отлично — ни в отношении себя, ни в отношении иного; ни подобно, ни неподобно ни себе, ни другому; ни равно, ни неравно; не подчиняется временным определениям и вообще не находится ни в каком времени; не существует и не одно.

— Следовательно, не существует ни имени, ни слова для него, ни знания о нем, ни чувственного его восприятия, ни мнения, — сказал Парменид.

— Очевидно, нет, — согласился Аристотель-сам-по-себе.

— Следовательно, нельзя ни назвать его, ни высказаться о нем, ни составить себе о нем мнения, ни познать его, и ничто из существующего не может чувственно воспринять его.

— Как выясняется, нет, — снова согласился Аристотель.

Но то, что мыслится, необходимым образом — одно. Но это одно, поскольку оно мыслится как именно одно, лишено каких бы то ни было категорий, то есть мысль об одном требует, чтобы оно не мыслилось. Если я возьму мир, или бытие, как совокупность всех вещей, то, с одной стороны, я не смогу мыслить этот мир как не-одно, ибо мир есть нечто одно определенное (или его нет для мысли); я обязан мыслить его как нечто единое, одно. С другой стороны, это самое единство мира, делающее его одним определенным целым, необходимым образом должно стоять вне всякой мысли и вне бытия. Мысль требует немыслимости, и логическое абсолютно тождественно с алогическим.

— Нормально, — подумал я-как-виртуальный-человек.

— Бред, — подумал Я-сам.

30.

На улицах Смолокуровки ни души. Темные силуэты беспорядочно разбросанных домишек кое-где светятся подслеповатыми квадратами окон. Я торопливо поднимаюсь в гору к невидимой, но я знаю, стоящей на окраине церкви.

Я запыхался, почти бегу, будто меня догоняют те, из леса,  в черных сутанах. Вот и ограда, здесь должна быть сторожка. Откуда мне это известно, ведь я здесь никогда не был? Дверь распахивается сама, внутри тихо, мерцает лампадка, в ее призрачном свете едва просматривается пульт управления космическим кораблем. Где же Варвара Филипповна? А это кто? На скамейке у стены сидит будто человек. Вроде бы человек, потому что черты лица его непрерывно меняются, в них нет ничего определенного, так что и глазу не за что зацепиться. Холодная волна накатывается на меня откуда-то с ног, останавливает сердце. Я шарю по стене в поисках выключателя, вот сейчас я зажгу свет, я ужо тебя рассмотрю... Выключателя нет, хоть умри. Что-нибудь тяжелое в руку... Волна все выше...

"Опять ты?" — "Я" — "Кто ты такой?" — хотел сказать, но только безмолвно помыслил я. — "Я? Может быть, — ты... Или — не ты. Хорошо тебе в этом мире?" — "Хорошо..." — "Договорились". Звука не было, слова возникали в мозге, как мысль "про себя". А образом неуловимый наполнялся чем-то голубовато-серым и являл свой новый лик. Возникшее ниоткуда, вернее, отовсюду сразу, напряжение холодной волной, казалось, порожденное дрожью моего коченеющего тела, тревожно возрастало, все набирая силу, переходило в глубокий и бесшумный гул, грозный и неумолимый, словно стремящийся сокрушить своею мощью все, мешающее его самоутверждению. Категоричный, как приказ, исключающий саму мысль о неповиновении, он ставил меня на грань жизни и смерти. Я хотел сделать вдох и не мог...

"Крестное знамение сотвори..." — донесся издалека голос Галины Вонифатьевны. Страшным усилием воли поднял я непослушную руку, перекрестился и что-то громоздкое, мягко-обволакивающее рухнуло во мне и кругом, рассыпалось вдребезги, хотя непосредственного прикосновения не было. Комнатушка приняла свой прежний вид.

Задыхающийся, обессиленный, я вырвался в дверь под звездное небо, жадно хватая ртом воздух, стряхивая с лица струйки пота. Призрачные черты ночного гостя начали тускнеть в моем сознании, размываясь до чуть видимого состояния, пока не исчезли совсем. Слава Богу, все позади!

Деревня притаилась где-то во мраке. Звезды, яркие, крупные, какими я их никогда не видывал, воссияли радостным светом. Церковь и впрямь словно космический корабль плыла в мировом пространстве, едва не задевая их крестами. Здесь ждало меня новое поражение: это были не наши звезды! Более близкие, они не укладывались ни в одно из созвездий, какие я знал.

Утро выдалось хмурое, накрапывал дождик. В стерильно чистом храме совершился обряд, как подтверждение ночного крещения. Крестной матерью была Варвара Филипповна, крестного я просто не запомнил. Галина Вонифатьевна, как-то беззащитно и открыто улыбаясь, поздравила меня, пригласила на завтрак.

— Спасибо за все, но сильно беспокоюсь о друге — как там он один в лесу. К обеду надо быть в городе.

— Приезжайте. Помните, что крещение без причастия силы не имеет. Счастливого вам пути.

— Надеюсь. Еще раз спасибо.

Дождь постепенно усиливался. Если землю расквасит, не то что ехать, идти будет тяжело. И, едва последние дома скрылись из виду, я припустил бегом по дороге.

На том же месте, где я его оставил, Пров, живой и невредимый, немного помятый и растрепанный, встречает меня с улыбкой. Я тоже рад увидеть его в добром здравии.

— Ну, как? — спрашивает он.

— Божественно. Красавицу встретил, черта и еще кое-кого! Расскажу потом. Что с мотоциклом?

— Как мог зачеканил провода и коллектор. Но аккумулятор сел до нуля и растолкать машину до нужной скорости один я не смог.

— Что ж, давай попробуем вдвоем. Этот дождик может нам все испортить.

— Тогда вернемся в деревню, — шутит он.

— В этих часиках, — показывая глазами на его браслет, сказал я, — на этот случай наверняка что-то придумано.

Километра два мы пытались запустить двигатель с ходу — все тщетно, ни одной вспышки. Или генератор не работал вовсе, или не хватало скорости для раскрутки. Взмокшие, мы уселись на траве перевести дух.

— Теряем время и силы, — сказал я.

— Верно. Остается единственный вариант, Помнишь ту низину? Склон с нашей стороны пригоден для разгона. Если не заведется, бросаем мотоцикл в болото и идем пешком.

— Согласен. Сколько же можно тащить...

Скоро мы стояли на краю оврага, готовясь к последней попытке. Я посоветовал Прову перейти на другою сторону и проверил, все ли включено, как надо. С Богом! Я тронулся. Сначала воткнул вторую и отпустил сцепление. Мотор залопотал, но не запускался. На половине спуска врубил первую. От таких оборотов, мне кажется, могло произойти даже калильное зажигание. Спасительный рокот пронесся по лесу, но едва я сбросил газ, мотор снова заглох. Хорошо, что еще оставалась треть спуска, я успел запустить двигатель и, не сбавляя газа, вылетел на другую сторону оврага.

— Только на максимальных, — крикнул я сквозь рев выхлопа Прову, запрыгнувшему в седло. — Держись!

Мы помчались. Не до красот природы, когда дождь на скорости заливает глаза, и мотоцикл начинает "водить". Как в той песне: ... и нервы гудят и сомнения прочь. Сам удивляюсь, как в таком темпе удается проходить повороты... Тьфу, чуть не сглазил! Еле отрулил от стоящей в стороне сосны. ... а сбоку за ветром звон похорон. Держись, старина, держись. Есть, есть что-то упоительное в этой гонке. ... это неправда:  машина, чтоб ездить. Пожалуй две трети пути мы проскочили. Мой взгляд прикован к дороге, нет даже секунды свободной, чтобы посмотреть на спидометр. Начинается... Ухабы, ямы... А, черт! Крутануло на сто восемьдесят градусов, мотор заглох. Прова нет. Где он? Мой друг выползает из глубокой колдобины с набитым грязью ртом. Подбегаю к нему.

— Не ушибся?

Вместо ответа он показывает большой палец и выплевывает грязь. Я почему-то начинаю хохотать. Почему-то у меня легко на душе. Мы подходим к мотоциклу насквозь мокрые и грязные, и к вящему удивлению мотор заводится и держит холостые обороты.

— Аккумулятор подзарядился, — обрел дар речи Пров. — Но это ненадолго. Километра через два он кончится.

— А нам больше и не надо.

С каким-то отупелым безразличием под струями дождя и грязи мы едем, вернее, ползем, пока двигатель не начинает давать перебои и потом окончательно смолкает.

         — ... и чувствую телом, он умирает,

         он умирает, чтоб выжил я! -

пропел я вслух с видом победителя галактических гонок.- У нас еще запас времени — полчаса. Как они будут нас переправлять, интересно?

— Это их проблемы, — устало заключает Пров. — Мы на месте.

Прячем мотоцикл под седой разлапистой елью и медленно бредем через иззябший лес. Всхлипывает где-то, качаясь, продрогшая осина. В кисее мелкого дождя вырисовывается наша огромная сосна — ориентир. Прощай сказка, прощай лес — седой кудесник.

Мы шагнули вперед. Лес исчез, сухая каменистая пустыня окружала нас. И среди еще не развеявшейся прощальной тишины громоподобный раскат:

— СТР пятьдесят пять — четыреста восемьдесят четыре! СТР сто тридцать семь — сто тридцать семь! Поле отключено!

31.

Стены коридора, по которому мы шли, суживались из беспредельности. Вернее, одна стена становилась, оформлялась, делалась. И уже своими босыми ногами на твердой подошве ступал я по какому-то металлопластику, края надетой на меня хламиды иногда задевали стену. Мир, или мирок, вокруг меня определялся все конкретнее, все детальнее, ощутимее и явственнее. Сероватый пол был слегка ребрист, чтобы ноги не скользили при ходьбе или беге; светло-голубая стена служила хорошим контрастом для дверей, надписей и указателей; потолок давал яркий, но ненавязчивый свет. И хотя коридор был пуст, я чувствовал, что все здесь вокруг обитаемо. Пока обитаемо...

"Созерцай чистый ум и взирай на него со тщанием, не рассматривая его этими чувственными глазами, — говорил голос во мне, то ли предупреждая, то ли поощряя. — И вот, ты увидишь очаг сущности и неусыпный свет в нем, как он сам пребывает в себе и как взаимно обстоят вместе сущие вещи; видишь жизнь пребывающую и мышление, не направленное энергийно на будущее, ни на настоящее, скорее же на вечное настоящее и на наличную вечность; и видишь, как  мыслит он сам в себе и не вне себя".

Определенность, определенность была во всем; не возможная действительность, а действительная возможность. Это был мир, похожий чем-то на тот, в котором я был возле озера, но в то же время совсем другой. Тот я назвал бы милым, естественным, всегда желанным, живым. Этот — искусственным, мертвым, враждебным.

Продолжая идти за Фундаменталом, я увернулся  в Платона-Сократа.

Это — есть. Это — существует. Оно отлично от одного. Сущее — определенность, различие. Сущее есть одно в покое и раздельности. Иное сущего есть неразличимая и сплошная подвижность бесформенно-множественного. Иное не есть ни субстанция, ни вещь, ни масса, ни вообще что-нибудь так или иначе самостоятельное и определенное, ибо все что есть одно, одно и одно. Иное же есть как раз не-одно, не сущее. Свой смысл иное получает от одного. И нет ничего иного, которое было бы чем-то самостоятельно одним, наряду с первым одним. Но одно — теперь раздельно. Так вот иное и есть принцип раздельности и различия. Значит, попытка говорить о не-сущем, без примышления признаков, свойственных исключительно лишь бытию, неосуществима.

Значит, мыслить сущее я могу только тогда, когда мыслю тут же и не-сущее; когда мыслю немыслимое, то есть мыслить что-нибудь определенное я могу только тогда, когда это же самое мыслится и неопределенным, не-сущим и неохватным для мысли. Мыслить сущее можно тогда, когда оно мыслится тождественным себе и отличным от него, от безмысленного и от бессмысленного, когда оно есть координированная раздельность. Мыслить сущее можно только тогда, когда оно мыслится и покоящимся и движущимся.

Но одно и сущее должны быть как-то связаны между собой.

Мы все шли и шли. Совершенно невероятные, идиотские дроби скатывались с людо-человека. И я начал замечать, что мы ходим по кругу. Мне-то было все равно. Я-то ведь мог увернуться в разговор с Платоном-Сократом, оставив самого себя и здесь. Но Фундаментал уже явно подустал, шел тише, хотя все еще впереди, пыхтел, отдувался. Одышка его, что ли, одолевала? Шутки ради я нераздельно разделили себя на множество особей, пустив их по этому коридору. И теперь вереница "Я" шла за Фундаменталом, а он шел за вереницей "Я".

— Ладно, — наконец остановился он. — Уговорили. Воссоединяйтесь, мне и одного вас хватит.

Я соединил несоединимое, раз он так хотел.

— Пришли, — сказал он, все еще пыхтя и отдуваясь.

— Куда? — спросил я.

— Как куда? В Космоцентр, естественно!

— Центр по изучению Космоса? — уточнил я.

— Да нет... Именно — Космоцентр. Центр всего Космоса.

— У Космоса не может быть центра, — сказал я.

— Это у вас не может, а у нас — может. Вот он — центр, а вокруг него все крутится-вертится.

Мы стояли перед дверью, отличающейся от других дверей в этом коридоре тем, что она была больше. Тонкая линия в стене выделяла ее, а на уровне глаз значилось "0". Да, точно: "0", а на других дверях были цифры натурального числового ряда. Я это запомнил, еще когда мы делали по коридору круг за кругом. Людо-человек отдышался, поежился, похлопал себя по плечам и ляжкам, провел рукой по лицу и шее.

— Отлипли, — сказал он как бы сам себе.

Он уже не был тем людо-человеком, что ранее. Какое-то облегчение и отчаяние чувствовались в нем.

— А... Зовите меня, как хотите, — устало сказал он. — Все равно вы меня по имени ни разу не назвали.

Он был почти пяти локтей ростом, коренаст, кряжист даже. Лицо с крупными чертами, слегка одутловатое, желтовато-землистое, со множеством морщин. Глаза серые, усталые и внимательные. Волосы черные, седеющие. Облачен он был в комбинезон неопределенно светлого тона. На ногах ботинки с толстой подошвой. Он мог быть кем угодно, мне-то что. Но вот чего на нем не было, так это — дробей. Он понял мой взгляд, не удивление, нет (чего мне было удивляться), и сказал:

— Я теперь не людо-человек. Я — просто человек. Но оставаться им становится все труднее. Приглашаю.

С этими словами он приложил ладонь к двери, и она отошла сначала внутрь, затем вбок, образовав вход в какое-то темное помещение.

— Да будет свет, — негромко сказал Фундаментал, и свет зажегся. Дверь за ним мягко стала на свое место. Я оказался в круглом помещении, в шаре, который прозрачным полом был как бы разрезан пополам. В центре шара стояло кресло. Человек подошел к нему и сел. Вид простого "человека" был мне непривычен, тем более — этого, который будучи людо-человеком все время боролся с дробями. Я еще не мог назвать его человеком, но и людо-человеком он уже, действительно, не был. Пусть будет пока Фундаменталом, решил я.

— Садитесь, — предложил он.

Я подошел к нему, но садиться было не на что.

— Что же вы стоите? — удивился он. — Садитесь, не стесняйтесь.

— На трон или на лавку? — уточнил я.

— Да на что хотите. Это уж, как вам удобнее.

Я высвободил из виртуального мира почти точную копию его кресла, поставил  его напротив Фундаментала и сел.

— Постоим, пожалуй, — неожиданно заявил он и встал.

Встал и я.

— А кресла уберите, — попросил он, — чтобы не мешали нашему разговору.

Мне-то что, я мог и постоять, а если и устану, то отделившись от себя самого, где-нибудь отдохну, оставаясь в то же время здесь на ногах. И я убрал кресло.

— И это уберите, — пнул он ногой свое.

— Но ведь это — иное, — сказал я.

— Как?! Вы не можете убрать кресло из Космоцентра?

— Могу, но только вместе с Космоцентром.

— Тогда не надо убирать его. Оставьте, оставьте, пожалуйста. Однако странно... Великолепно даже! Ну, да ладно... Вы видели когда-нибудь Космос?

— Да вы же мне его и показывали.

— А... помню, помню, как же... Ага... Космос — это порядок, упорядочение, украшение, красота. А тот еще не устроен... Да, да, не устроен. И проблема пространства и времени до сих пор не решена. Нравится вам в нашем мире?

— Да как сказать... Странен он и определен.

— Хорошо, хорошо. Договорились. Вот ваш виртуальный мир, он где?

— Нигде.

— И наш Космоцентр — нигде. Мы разговаривали с вами в вашем виртуальном мире, потом пошли. Шли, шли и очутились в нашем Космоцентре. Значит ли это, что Космоцентр находится в вашем виртуальном мире? Если следовать формальной логике, то — да. Но к вашему миру применима только диалектическая логика. То есть: да в смысле нет, или нет в смысле да.

— Да и нет одновременно и в одном и том же отношении, — уточнил я.

— А если я скажу, что ваш виртуальный мир находится в нашем Космоцентре? — с хитрецой спросил он и довольно потер вспотевшие ладони.

— Скажите, — согласился я.

— Так вот, дорогой мой виртуальный человечище! — Меня аж передернуло от этого вздорного и высокопарного обращения. — Ваш виртуальный мир находится внутри нашего Космоцентра. А если точнее, то на том самом месте, где вы стоите.

— Это неочевидно, — сказал я.

— Да очевидно, очевидно! Но нас могут подслушать. Посмотрите, не стоит ли кто за дверью?

Я не сдвинулся с места.

— Что же вы стоите? Посмотрите, посмотрите.

— Чего смотреть? Мы же оба отлично понимаем, что я не могу отсюда выйти... без вашей помощи... или разрешения.

— Так вы что, с самого начала это знали?

— Для меня нет начала и конца. Я просто это знаю.

— И тем не менее согласились. Торговаться будете?

— Зачем?

— Как, зачем? Чтобы я вас выпустил.

— Мне это не нужно.

— А что вам нужно? — обрадовался он.

— Ничего. У меня есть все. Вернее, я и есть все.

— Вот в том-то и дело, дорогой мой! Вы — все, начиная от кварка, глюонного клея и кончая Метагалактикой. И это все теперь взаперти в нашем Космоцентре.

— А-а... Вон вы о чем... Если что надо, сказали бы сразу, а то...

Я развернул одну, другую возможность, третью... все! Мы стояли посреди виртуальной Вселенной возле дома серии MG улучшенной планировки, который продолжал заселяться-выселяться. Бесконечно тянулся он во все стороны, вверх и вниз, вправо и влево. Виртуалы все таскали свои судьбы, ссорились с председателем домового комитета, разгружали жизне-скарб. От летней стужи кое-где пооттаивала первоматерия и теперь липла на ботинки людо-человека Фундаментала. Дроби с дробями в виде дробеющих дробей залепили ему лицо, шевелились под комбинезоном, жали подошвы.

— Что вы делаете?! — закричал он испуганно в каком-то последнем отчаянии.

— Пребываю, — ответил я.

— Выпустите! — хрипел он. — Выпустите! — И бегал в своей полусфере, стукаясь о стены очень уж неупорядоченно.

Для меня-то эти стены не существовали, ведь виртуальный мир нигде и не занимает никакого объема. Ну, в Космоцентре людо-человека, так в Космоцентре... Какая разница. Разница, видимо, была для самого Фундаментала. Он запаниковал и не мог найти выход из помещения "0".

— Спокойно, Фундаментал, — посоветовал я, впервые назвав его по имени. — Ищите и обрящете.

Но он успокоился не сразу, потыкался еще туда-сюда, самовозобладал все же, возложил ладонь на что-то, видимое ему одному, резво побежал, будто выскочил из парной на мороз. Я образовался  возле него. А он было шарахнулся и от меня, но все же признал, хотя и был явно обижен на меня.

— Не ожидал от вас такой шуточки, — сердито сказал он. Но и сердиться-то ему особенно было некогда. Он все дробился и дробился, и это, видимо, причиняло ему страдание. И вид бесконечного числа подъездов Метагалактики угнетал его. Я полагаю, он думал, что у дома с бесконечным количеством подъездов нет угла. Мне пришлось даже взять его под руку, благо его дроби с ужасом отскакивали от меня. А ему это приносило даже некоторое облегчение, правда, локальное, там, где я касался его.

Угол дома с улучшенной планировкой мы все же обогнули, некоторое время шли по раскисшей материи-самой-по-себе. И дома уже не было видно, и фон рентгеновского излучения от акреции вещества на схлопнувшуюся Вселенную заметно ослаб, а он все поддавал и поддавал ходу. Меня-то одышка не брала, а он, видимо, очень торопился.

Вот и каблуки его ботинок застучали по металлопластиковому полу, появился и сам слегка рифленый серый пол, затем стена, светящийся потолок. Поплыли мимо номера дверей, но уже не в виде натурального числового ряда, а вразнобой. Возле одной из них с номером "0" я остановился, создал кресло, удобное, хотя и невзрачное на вид, пилку для ногтей, развалился в кресле и начал обтачивать виртуальные ногти, от нечего делать, разумеется.

Фундаментал несколько раз проносился мимо меня. Дробей на нем становилось все меньше, настроение его заметно улучшалось. Наконец, он остановился в изнеможении. Я из уважения встал, вернул виртуальному миру кресло, пилку и пыль от ногтей, всем своим видом являя, что обратился в слух.

— Туда можно заходить? — пропыхтел он.

— Почем я знаю, — ответил я. — Это ваш Космоцентр.

— Да я не об этом, Ваш виртуальный мир вы из него убрали?

— Как я могу убрать то, чего там нет?

— Не шутите со мной, — пригрозил он.

— Ни Боже мой! — сказал я. — Вы просто не привыкли еще, что виртуальный мир нигде не находится.

— Но ведь был же!

— Это только в возможности.

— Ничего себе возможность! Чуть не съели... Лучше бы уж вши или блохи! Так мне можно туда войти?

— Воля ваша...

— Я что, бестолково выразился?

— Отчего же... Вполне толково. Вас беспокоит, не развернулся ли там виртуальный мир? Нет, если сам не захочет этого. Кто виноват, что вы его туда заманили? Нет, если вы не будете считать, что он ваш пленник.

— Так он все-таки там?

— И там, и не там. Он нигде, и, значит, везде. Поймите же, Фундаментал, к нему неприменимо понятие пространства, или даже просто вопроса "где".

По его лицу было видно, что он колеблется, приглашать меня или нет в помещение за дверью с индексом "0".

32.

Встреча почему-то оказалась более официальной, чем проводы. Я, конечно, не ждал дружеских объятий, но и эта спешка, нервозность, какая-то подозрительность, неприятно поразили меня. Первое, что они сделали, это чуть ли не сорвали с нас браслеты с часами. Мы, правда, оба с удовольствием избавились от надоевших за сутки "наручников". Браслет и часы были настолько массивными, что не умещались под рукавом моего пиджака и изрядно надавили запястье. И только после этого на нас напялили шарошлемы.

Орбитурал спросил про мотоцикл и, выслушав мой ответ, сказал: "Плохо", добавив какое-то ругательство. Затем последовали короткие вопросы и столь же лаконичные ответы.

— Смолокуровка существует?

— Да.

— Именно в пятидесяти двух километров от этого места?

— Примерно.

— Крещение приняли?

— Да.

— Что-нибудь из ряда вон выходящее было?

— Смотря из какого ряда, — сказал Пров.

— Вы что, СТР пятьдесят пять... вопроса не поняли?

— Из ряда вон вышла бутылка наипрекраснейшего вина.

 Орбитурал воззрился на меня.

— Были странности, — сказал я. — Датчики наверняка все зафиксировали.

— Вылетаем! — приказал Орбитурал.

К ионолету шли молча. У трапа я остановился и взглянул на пустыню, простирающуюся до самого горизонта. Мертвенные серо-коричневые тона нагнали на меня тоску. Что произошло здесь с нами? Кое-что я знал, но только непонятные мне факты, а не их объяснения. Наверняка, больше знал Пров, хотя ему еще не известно, что произошло со мной. Рассказывать при свидетелях я не хотел. Все равно придется докладывать Орбитуралу. Не скроешь. Но некоторые тонкости будут предназначены только для Прова. Много больше нас обоих знал, конечно, Орбитурал. Но вряд ли он поделится с нами тайнами, в которые посвящены Солярион и сам Галактион.

Ионолет обогнул гдом.

Мы прошли через специальное "чистилище" ГЕОКОСОЛа, переоделись в карантинную одежду, правда, личные вещи нам разрешили взять. Молчаливые люди в синих халатах проводили нас в отсек с пластиковой дверью без замка и ручек, но тем не менее плотно ставшую на свое место, как только мы вошли. Две медицинские койки с жесткими подголовниками, застеленные простынями, стол, привинченный к полу, да пара сверхлегких табуретов — вот и вся обстановка. Да... Телефон все-таки был, скорее всего местной связи. Стены голые, никаких внешних видимых "штучек", но, для кого надо, мы были как на ладони. В этом уж можно было не сомневаться.

— Похоже на арест, — сказал Пров, всегда воспринимавший события как неизменную данность, и завалился на койку.

Я еще походил туда-сюда, заглянул в туалет и последовал примеру Прова.

— Как тебе спалось одному в лесу?

— Шикарно. Провозился с генератором, а когда стемнело, залез в стог сена и потерялся до утра. Даже снов не видел.

— И никаких кошмаров?

— Нет, никаких. — Пров сделал ударение на последнем слове.

— А вот у меня...

— Никаких кошмаров, — повторил Пров, но уже с многозначительной ленцой.

Дверь вдруг отошла в сторону, и во всем блеске своего мундира, осанкой прямой и несгибаемой, с лицом важным, словно он только что раскрыл космический заговор, в отсек вошел Орбитурал. В руках он держал папку. Я, по привычке быть дисциплинированным, вскочил, а Пров остался лежать, как лежал, закинув ногу на ногу.

— СТР полста пять — четыреста восемьдесят четыре! Почему не приветствуете стоя старшего по составу?

— Живот болит, — довольно-таки нагло пробасил Пров.

— В раю побывали, так и зазнались? Не пришлось бы в ад попасть!

— Не пугай, начальник. Ад я уже прошел, а вот рай — впервые.

— Вопрос можно? — поспешил я прервать их нежелательно обострившийся диалог.

— Задавайте.

— Как понимать эту закрытую дверь?

— Карантин на трое суток. Вам ведь не привыкать.

— В таких условиях?

— Условия определяем мы.

Всячески подчеркиваемое им различие между нами и до наивности очевидное желание доказать во что бы то ни стало всем и вся его — Орбитурала — главенствующую роль в этом мире так и перли из него наружу. Или он играл непонятную для нас роль?

— Ради вас, — продолжил он, — неслыханное дело! — мы отключили силовое поле.

— Зато сэкономили энергию, — подал голос Пров. Он явно нарывался на неприятности.

— Прекратить болтовню! — сорвался на крик Орбитурал. — Вы уже однажды разболтали служебную тайну. А сейчас... — Он внезапно успокоился и с подчеркнутой торжественностью открыл папку и положил на стол лист пластиковой бумаги с эмблемой "Г.П.Т." — Предупреждаю: все виденное вами является геополисной тайной. За разглашение — преследование на срок до десяти лет. А для вас, СТР полста пять... — по максимуму. Подписывайте.

Не вступая в дальнейшие пререкания, мы подписали бумагу.

— Через неделю встретимся, — зловеще пообещал  с порога Орбитурал.

— Эк его разобрало, — рассмеялся Пров, опять заваливаясь на койку.

— Зачем ты его злишь?

— Нарочно. Пусть слышит, что мы ему нужны больше, чем он — нам... Ну, только общее впечатление о твоем хождении к святым местам.

— В чудеса я не верил...

— И что же...

— Наш спор ты выиграл. На двести процентов. Потому что это было не во сне — наяву. Очень уж было интересно увидеть тебя лежащим — никогда не угадаешь, где — живым в саркофаге! Фараон, правда, из тебя никудышный, но несли с почестями...

— Погоди, — с какой-то нервозной поспешностью приподнялся Пров. Руку отлежал... — Он многозначительно поводил пальцем по стене. — Пусть создадут нам соответствующие условия. Бутылочку помнишь?

И он прочел мне лекцию о виноделии далеких веков, о методах дегустации, о вкусе, запахе и цвете вин. Откуда только знал, или импровизировал на ходу? В разговорах на эту и другие интереснейшие темы мы незаметно скоротали вечер, съели "тюремный" ужин и затихли, предавшись каждый свои мыслям.

Что-то заставило меня проснуться раньше обычного. Времени было только половина пятого, еще спать бы да спать, но сна как не бывало. Я сел, настороженно вслушиваясь в предрассветную тишину. Бодро чеканя шаг, тикали настенные "ходики". Старинная резная мебель смутно вырисовывалась в свете ночника. Я же должен был заночевать в сторожке... Картина в рамке, как и тогда, на своем месте. Галина Вонифатьевна, должно быть, спит. Для чего я здесь? Ах, да... Картина... Я же задумал ее украсть... Полотно, исполненное какой-то мистической силы. Я беру ночник, подношу его ближе к картине, всматриваюсь... По-моему, нечто подобное, отдаленно знакомое, мне где-то приходилось раньше видеть... Определенно приходилось... С каким мастерством выписаны лица, нет, не лица, а чувства людей! Рука гения. Библейский сюжет: Христа ведут на распятие.

Странный, неясный звук органа, трепетный как крылья мотылька, едва уловимый, точно приглушенный вздох, возникает во мне. Так, вероятно, звучит струна тончайшей паутинки, тронутая невесомым лучом далекой звезды. Непонятное томление охватывает мою грудь. Словно кто-то, по-кошачьи вкрадчивый, держит мое сердце в мягких мохнатых лапках и гладит, гладит его, ласково и терпеливо уговаривая идти куда-то.

Мелодия чего-то несказанно желанного, забытого и потому еще более желанного, пеленает в свою прозрачную ткань смущенные мысли, колышется, переливаясь нежными тонами зовущей, манящей, влекущей волшебной музыки. Вот мелодия распадается, образуя отдельные, более высокие звуки. Они кружатся где-то в глубине моего Я, то сближаясь, то расходясь, складываются в какие-то ряды, напоминающие чужестранные слова, и снова выстраиваются в тончайшую мелодичную линию. Я чувствую, почти осязаю, как эта линия обрастает все новыми, возникающими из ниоткуда звуками, утолщается, становится крепче, ощутимее и вдруг в какой-то критический момент обрывается. Зовущие звуки опять хаотически роятся в темноте моего сознания.

Трое легионеров в легких латах с копьями наперевес наступают прямо на меня. Не может быть! Это же картина... Но она пришла в движение! Ослепительно голубое небо, какое бывает только весной. Искрятся инеем камни на краях дороги на Голгофу. Утрами еще заморозки... Я, не чуя ног, пячусь в сторону, чтобы пропустить латников. Где же сам Христос? Вот Он. Погруженный в Себя, в Свое страдание. Он бредет, шатаясь, в рваном белом хитоне, никого не замечая. Низкие лучи утреннего солнца золотят Его волосы, ниспадающие на плечи. Я же свидетель, о, Господи! Я же свидетель Твоего пути на Голгофу!

Слезы катятся по моему лицу. А где же крест? Ах, да... Крест уже там, вкопан в землю...

Процессия минует меня. Следом, метров через сто легионеры подталкивают копьями двух оборванцев, легко сдерживая наседающую толпу, зажатую в стенах тесных улочек Иерусалима. Я не могу тронутся с места...

Струна оборвалась, паутинка лопнула, невесомый луч звезды затуманился и исчез.

Я лежал в темноте, задыхаясь и плача. Потом начал немного успокаиваться, вслушиваясь в ровное дыхание Прова, всхлипывая еще иногда и утирая слезы ладонью. Странное облегчение охватило меня.

Прошло, наверное, с час времени. Я приподнялся на локте, пытаясь разглядеть Прова.

— Да не сплю я, не сплю, — неожиданно сказал он. — Так уж получилось. Прости.

Мне не было стыдно за свои слезы.

— Скажи, Пров, в Иерусалиме бывали весной заморозки?

— А-а... Вряд ли...

— А Христа распяли утром или вечером?

— Ближе к вечеру, — прогудел Пров. — Обратил я тебя в свою веру?

— Не в свою. Но я понял, кто ты. Ты мой настоящий крестный отец.

— Что ж, спасибочки на добром слове. Значит, я еще кому-то нужен. А крещение, по христианскому обычаю, полагалось бы отметить.

33.

Фундаментал все же пригласил меня в шаровидное помещение "0". При этом он как-то странно принюхивался, приглядывался, прислушивался. Но кроме одного единственного кресла в центре шара ничего не было.

— Присядем, пожалуй, — сказал он и тут же спохватился. — Нет, нет, я все сам. Ведь вы в гостях. Сейчас, сейчас... — Он на мгновение сосредоточился, кивнул сам себе ободряюще, сказал: — Кресло, такое же.

В двух шагах от него пол вспучился, забулькал, пошел пузырями, образовал куб, оформился в кресло и затих.

— Садитесь, — предложил Фундаментал. — В ногах-то ведь правды нет.

— Да и в голове — тоже, — ответил я.

— Ну, будет, будет. Мы же — друзья. Уж и пошутить нельзя...

Мы сели. Технология у них была интересная, чисто материальная, конечно. Меня — виртуального человека, обретшего свое "Я", он еще терпел, нужен был я ему зачем-то. Меня можно и пригласить и проводить дружески. Но виртуальное кресло уже внушало ему неприязнь и страх. Внутренне он еще не мог согласиться, что я и виртуальное кресло — одно и то же. Ну, да это его дело...

— А вы штучка, — сказал он. — Штучка, штучка! Вы не просто одно, вы — одно сущее.

— Ага, — сказал я. — А как же.

— Но одно, в диалектическом освещении, отвергает все эйдосы и категории, а сущее, в том же самом освещении, абсолютно требует все эйдосы и категории. Получается противоречие. Как же его разрешить? И где тут логика?

— А отрицание категорий, или, вернее, всеотрицание, и утверждение категорий, вернее, всеутверждение, требуются мыслью одновременно с абсолютной необходимостью. Разум просто-напросто требует совмещения отрицания и полагания. Это не отсутствие логики и тем более не логическая ошибка, а — настоящая и истинная логика, какую обретает разум в качестве последней и уже более ни на что не сводимой логики виртуального мира. — Все-таки я был, в том числе, и диалектиком. Виртуальным, разумеется. — Одно сущее есть некое целое, частями которого являются одно и сущее. А так как каждая часть этого целого продолжает сохранять природу целого, то есть каждая часть одного — и едина, и суща и каждая часть сущего — и суща, и едина, то одно сущее есть беспредельно-многое.

— Задурили вы мне голову, — сказал Фундаментал. — У Ильина все проще. Единство и борьба противоположностей! Хоть и непонятно, но ясно.

— Ну, вот и вы уже начинаете рассуждать диалектически.

— Приходится, — согласился Фундаментал. — Куда денешься? Я вот даже ваше-Платоново "Государство Российское" пытался изучать. И должен признать, без диалектики нам не обойтись.

— Так, может, Ильина вам сюда пригласить?

— Пока нет. Массы не созрели.

— Или Платона?

— А в этом отношении я сам пока не готов. — Фундаментал немного расслабился, все-таки, как-никак, а находился он в привычном для него месте — центре Космоса. Он даже откинулся в кресле, положил ногу на ногу, покачал носком испачканного в первоматерии ботинка. — Значит, ваш виртуальный мир находится нигде? — Не то спросил, не то задумался он.

— Да, как одно, он нигде не находится. Но как одно сущее, он находится в определенном месте, а именно в самом себе и в ином. Одно, поскольку оно — целое, находится в ином, а поскольку существует во всех частях, оно — в себе, и, таким образом, одно необходимо и само в себе и в другом.

— Непонятно, но убедительно. Особенно ваш эксперимент с образованием виртуального мира в самом центре Космоса, вот здесь то есть.

— Как скажете...

— Нет, нет! Повторять не надо.

— Как скажете...

— А вы можете представить, что ваш виртуальный мир находится конкретно "где-то"?

— Могу, если под "где-то" иметь в виду сам виртуальный мир и его иное.

— Да нет, — поморщился Фундаментал. — "Где-то" — это значит в пространстве, с такими-то и такими координатами. Конкретно.

— В виртуальном мире нет никакого пространства.

— Да знаю я, знаю, — уже злился он, пытаясь в то же время самоуспокоиться. — Я хочу знать, можете ли вы это представить?

— Могу.

— Я вам сейчас покажу кое-что. — Фундаментал рассеянно посмотрел по сторонам, постучал пальцами по подлокотникам кресла, сказал: — Метагалактика. Вид из космического корабля в одном парсеке от Солнца.

Свет мгновенно погас, и зажглись звезды. Если Фундаментал думал ошеломить меня, то напрасно старался. Вид звездного неба был для меня привычен. Отличие, конечно, было. Если в своем виртуальном мире я видел все звезды сразу и каждую в отдельности, то здесь сияли лишь некоторые, тысяч пять-шесть. Космос медленно вращался, звучала негромкая приятная музыка, в которую иногда диссонансом врывались посторонние скребущие звуки.

— Ось смажьте, — посоветовал я.

Но Фундаментал меня не слышал. Он чуть приподнял голову и взирал на Космос со слезами на глазах. Я не стал его тревожить. Картина действительно была потрясающая. Что могли сообщить мне эти светящиеся точки? Я знал о них все, в розницу и оптом, но было что-то еще, кроме знания. Это что-то обволакивало меня печалью и радостным светом. Оно убаюкивало и будило, несло на своих легких волнах, ласково качало и омывало свежестью. Так, так, все так... Смотреть на эти разумные светлячки, слушать их музыку, осязать всем свои существом их лучи. Всегда, вечно.

Тоска по этому ставшему миру несла меня. Существуй, радуйся, мысли. Взирай удивленными очами, тоскуй и рвись из своей души, плачь и смейся, страдай, проси прощения и прощай сам, узнавай и чувствуй... Красота, украшение, порядок, Космос.

Я чувствовал, что сейчас заплачу. Почему? Зачем он мне, если у меня есть все, если Я — сам есть все, и этот Космос в том числе?

Это иная, другая жизнь. Я сижу на берегу ее океана... безграничного, безбрежного, вечного...

И этот людо-человек, что напротив меня... Потрясенный, испуганный, увидевший ничто.

— Так все-таки, ты кто такой? — спрашивает он.

— Я? Может быть — ты... или — не ты.

Он не понимает. Конечно, это же другой мир. Как ему понять меня? Как мне понять его?

— Хорошо тебе в этом мире?

— Хорошо... — Он отвечает сразу, не задумываясь. — Договорились, — говорю я.

И Космос исчез.

— Запись, — сказал Фундаментал. — Случайно оказалась в Космоцентре. Иногда просматриваю. Это — наш мир. Существует около восемнадцати миллиардов лет.

— Знаю. Восемнадцать миллиардов две тысячи один год, — уточнил я.

— В самом деле? С такой точностью? Выходит, что вы и о времени имеете представление?

— Имею. Я имею время.

Мне сейчас не хотелось с ним говорить. Разговор разгонит светлое и печальное настроение, вызванное красотой Космоса. А я не хотел его терять. Но и огорчать Фундаментала, так сентиментально окунувшегося в свое прошлое, не хотелось. Я оставил себя, как благожелательного слушателя здесь, а сам ушел.

— Вот вы с точностью до года определили возраст нашего Космоса... — осторожно начал Фундаментал. — А вы, вы сами имеете возраст?

— Имею и не имею, — ответил я. — Одно по времени моложе и старше себя самого, так и иного. Равным образом оно не моложе и не старше ни себя, ни иного.

— Вас послушаешь, так ум за разум зайдет, — буркнул Фундаментал. — У нас все проще. Вот мне, например, пятьдесят лет. И я на двадцать восемь лет старше вашей жены. Следовательно, ей двадцать два года И я всегда буду старше ее на двадцать восемь лет, а она, соответственно, всегда будет моложе меня на двадцать восемь лет. Правда, "всегда" — это не в буквальном смысле, но все же... А дети у вас есть?

— Детей у меня сколько угодно... виртуальных, конечно.

— И что они, старше или моложе вас?

Я, если можно так выразиться, остолбенело уставился на Фундаментала: он ничего не понял!

— И старше, и моложе, и моего возраста одновременно.

— Ну добейте, добейте меня! Чего уж тут церемонится! — взмолился Фундаментал.

— Не собираюсь я вас ни бить, ни добивать. Вы спрашиваете, я — отвечаю. И чтобы вам стало уж окончательно понятно все, добавлю, что мои дети являются и моими родителями.

— Все?

— Все.

— Да... Видно ваши родители хорошо поработали! И, конечно, они тоже и старше, и моложе, и одного возраста с вами?

— Естественно. Вот вы все и поняли.

34.

С тихим шорохом отъехала в сторону дверь, и в наш отсек ввалился человек в спортивном костюме. Мы с удивлением опознали в нем Орбитурала. Но что с ним? Вроде он и не он. Глаза сияют добродушием, рука приветственно тянется к нам, и вообще он с виду — рубаха-парень.

— Спешу вас обрадовать, ребята: вашу просьбу об улучшении жизненного пространства решено удовлетворить. Я пробивал, между прочим.

Он крутит головой,  в недоумении глядя на нас по-очереди: что это мы не рассыпаемся в благодарности.

— Покупаете, значит? — прямо, но с улыбкой спросил Пров. — Я бы не против, да только не за суперконсервы.

— Да что вы, ребята! Все по высшему классу. Я сам такое видел раза три в жизни. Не говорю уж, что никогда не увижу того, что явилось вам там.

— Что скажешь, Мар? — прервал его словотворчество Пров.

— Как продолжение карантина? — поинтересовался я у Орбитурала.

— Да. Это счастье для вас одних и на двое суток. Но там есть все и даже больше того... там есть девочки.

— У-у... — прогудел Пров. — Я же холостяк. Едем. Надеюсь, вы при экипаже?

— Кар, как говорится, у подъезда. И зовите меня в неформальной обстановке просто: Ныч. Договаривались же.

Мы спустились в трансгдомный туннель планетарного значения (никакой вони, никаких скафандров, блеск и чистота), уселись в мягкие кресла приземистого обтекаемого кара. Одновременно, спереди и сзади, тронулись еще два кара сопровождения. Что-то случилось там, в верхах. Почему-то мы стали важными персонами.

Скорость была просто бешеной или казалась такой из-за близости полированных стен. Орбитурал все оправдывался за вчерашний визит, а мы милостиво его успокаивали. Пластиковые стены сменились на красный гранит, ушли в стороны, растворились в темноте. Скорость упала, и мы остановились у подъезда старинного особняка. Так, по крайней мере, мне показалось. Особняк был ярко освещен. Узорные решетки ограды, фонари на чугунных столбах у входа, огромные резные, ажурно выполненные двери, литые бронзовые канделябры внутри, зеркала, парадная лестница — все было настоящим.

— Дом в вашем распоряжении, — ворковал Ныч, сопровождая нас на второй этаж. — Полная безопасность, вокруг на сто километров ни души.

Это, конечно, с намеком, что отсюда невозможно удрать. Стены огромного зала тлеют мягким светом будто догорающей зари. Многообразие и позолота лепных украшений, тонкий аромат цветов, стволы пальм (если только это действительно пальмы), по-лакейски изогнутые в изящном полупоклоне; ленивая, изнеженная тишина, сыто лежащая на цветочных клумбах; сонный покой, бездумно взирающий на нас с каждой вещи и как бы подчеркивающий нашу ничтожность в этом особняке.

— Буду с вами откровенен, — вы же надежные парни, презирающие подлость, — здесь бывают большие люди. — Орбитурал многозначительно поднял указательный палец вверх, к потолку. — Теперь сюда, в этот уютный кабинет. Располагайтесь, как дома.

— За какие заслуги нам такая честь, Ныч? — спросил Пров. — Только не лукавьте.

— Ответ в компьютере. Советую ознакомиться внимательнейшим образом. В субботу вам предстоит отчет перед Галактионом.

— Ого! — только и сказал Пров.

Ничего себе встреча! Значит, дела касаются не только Земли и Солнечной системы, но и всей Галактики!

Между тем, две девушки в очень уж коротеньких юбочках и полупрозрачных блузках, но, тем не менее, со строгими выражениями на хорошеньких личиках, подали вина и самые натуральные закуски, какие я никогда и не видывал, на круглый стол и тотчас же после этого удалились. Пров с видом опытного человека откупорил бутылку. У Орбитурала аж ноздри вздрогнули.

— Натуральное? — небрежно спросил Пров.

— Еще бы! — поперхнулся Ныч и закашлялся.

— Нуте-ка, благодетель наш, промочите горлышко. Мы же не в официальной обстановке. С крещением тебя, Мар. Какие никакие, а плоды сего таинства уже появились пред наши очи. Богохульствую, конечно, прости, Господи!

— Поздравляю и я вас, планетурал второго ранга, Мар, — светлея от удовольствия лицом, провозгласил Ныч и залпом осушил бокал.

— Планетурал? Да еще второго ранга! Далеко пойдешь, Мар. — Пров подмигнул мне. Он бы и по спине меня дружески ударил, да боялся, что я расплещу драгоценную влагу.

— Ну, отдыхайте, не буду вам мешать, — засуетился Орбитурал. — Жучков здесь нет. Вы же видите, что я с вами свободно разговариваю. Так что не стесняйтесь.

— На посошок, Ныч, — коварно ухмыльнулся Пров. — Жучков же нет.

— Вот именно, вот именно. Ваше здоровье. Винцо недурное.

— Все пройдет, как с белых яблонь дым, — сказал Пров.

— Правильные слова. Вот и сами яблони уже прошли. Ладно, пора. Про компьютер не забудьте.

— Огромное благодарение за заботу о нас, грешных, радетель вы наш. И последний  вдогонку. Бог троицу любит.

Пров с чувством пожал ему руку. Ныч чуть было не полез целоваться, но вовремя спохватился, и мы расстались.

— Вот теперь можно и поговорить. С чего начнем? — Пров не торопясь допил свой бокал.

— Вот с этого. Не знаю только, или мне удалось их провести, или они специально не обратили  внимания.

Я протянул ему нечто, завернутое в пластиковый пакетик. Пров недоуменно посмотрел на мою ладонь и сначала недоверчиво потрогал, а затем уж взял и развернул находящуюся внутри бумажку.

— Что это? — остановил он на мне свой вопрошающий взгляд.

— Тебе лучше знать. Ведь это твоя дикая фантазия прогулялась по лесу. Ну, а это, по всей вероятности, ее извращенный плод.

Пров растерянно уставился на  пакетик.

— Да, но... Я ведь шутки ради подсунул тебе в карман записку, но совсем иного содержания. Там у меня было написано: "Привет от тети Моти". А тут... "Не спасесси! Пров". Хотя тоже смешно.

— Уж куда смешнее...

Пров углубился в изучение послания от самого себя. Я молча наблюдал за ним, силясь сообразить, что бы все это значило? Итак, мы имеем, с одной стороны, категорическое утверждение Прова о другом содержании записки, а, с другой, — вещественное доказательство обратного. Следовательно, если утверждение Прова истинно, — а я в этом нисколько не сомневался, — и видоизмененная запись — тоже достоверный факт, не зависящий от нас, значит, стройная система мироздания где-то дала трещину, тем самым позволив каким-то неведомым силам вмешаться, причем, материально, в события нашего похода в Смолокуровку.

— Хорошо, — сказал я, отвлекая Прова, вцепившегося в листок. — Давай по совету Ныча займемся компьютером. Может, что узнаем?

На экране замелькали фрагменты нашего путешествия, отснятого видимо, "несъемными датчиками" — наручными часами — с интервалом в одну минуту. Собственно, это был смонтированный на компьютере фильм со вставками недостающих деталей. Когда дошло до встречи с монахами, Пров, буквально, въелся глазами в изображение. Лицо его побледнело, губы нервно дрожали, остановившийся на чем-то взгляд стал отсутствующим и каким-то жутковатым. Я хотел окликнуть его, когда двойник в саркофаге появился на экране, но что-то меня удержало. Вероятно, подсознательно я понимал, что сейчас здесь происходит нечто важное, чему нельзя мешать. В таком оцепенелом состоянии Пров пребывал минут десять и только бегающие по экрану зрачки выдавали напряженную работу его мысли. Он снова и снова возвращал саркофаг на исходную позицию, крупно и по частям расчленял формулы на его боку. "Что он в них нашел интересного, — удивлялся я. — Ну, формулы; ну, на саркофаге, но не век же на них пялиться..."

Наконец, он встрепенулся, как бы стряхивая с себя магическое наваждение, и поднял на меня широко раскрытые глаза. На лбу его выступила испарина.

— Все понятно, — заговорил он. — Именно формулы должны дать ответ на вопрос, как очутилась у тебя эта записка. И вот это именно и хотят знать в верхах, потому нас так и ценят. Вернее, тебя. А фотоаппарат соврать не может, — ты же знаешь.

По лихорадочному блеску глаз моего друга я понял, насколько это серьезно.

— Во-первых, успокойся, а во-вторых, давай-ка пропустим по бокалу. Формулы от нас не убегут. И ты будешь единственным их толкователем.

— Куда там, единственным! Весь ГЕОКОСОЛ, наверное, занят мозговым штурмом этих иероглифов.

Я подождал, пока он, выбрав более крепкий напиток, пропустит рюмочку.

— Объясни хоть, что тебя так взволновало? Двойник?

— Не только и не столько. Где они взяли мое имя? Я же не подписывался в своей записке. Но в ходе их эксперимента, так скажем, что-то было не учтено, упущено, и по каким-то причинам программа пуска "протекла" на бок саркофага в виде формул. А формулы интересные.., похожие на те, что известны нам, но с какими-то поправками. К примеру, формула гравитационного поля. Помнишь ее?

 - В общих чертах.

— Так вот, гравитационное поле какого-либо объекта равняется нулю, бесконечности, какой-то постоянной величине, уменьшается и увеличивается. Сразу! Не при каких-то разных условиях, а сразу. И еще... Кто-то проверяет нас на смышленость. Есть формулы, проще которых уже ничего нет.

— Какие же?

— Сколько будет: дважды два? — неожиданно спросил он.

У меня глаза на лоб полезли:

— Четыре...

— А кто-то утверждает, что вовсе не четыре.

— И сколько же? — поинтересовался я, считая, что он меня разыгрывает.

— А сколько хочешь.

Воцарилось долгое молчание.

— К черту! — снова очнулся Пров. — Эту проблему в лоб не возьмешь. Пусть ГЕОКОСОЛ ломает голову. Девчонки!

Впорхнули две наши феи.

— Хватит кукситься в одиночестве. Гитара у вас найдется?

— Гитара? — растерянно сказала одна.

— А что это такое? — спросила вторая.

— Ну, это такой деревянный ящик, по форме очень похожий на вас: груди, талия и эта... попа. А шея длинная-длинная и со струнами.

С трудом, но откопали где-то вполне приличную гитару.

— Подсаживайтесь к нам и по рюмашке, а то одичаете в этих хоромах. Что вам спеть? Мару я уже надоел со своими песнями.

— Про любовь, конечно.

— Заказ принят. Только не воспринимайте всерьез. — Он минут пять повздыхал сокрушенно, настраивая инструмент, потом запел своим хриплым, но проникновенным голосом:

  Еще не любовь, пока не любовь.

  Я только слегка захмелел.

  И загодя ты для меня не готовь

  безумца печальный удел.

  Возможно, в полночном темном углу,

  А, может, средь бела дня,

  хмель радостно встретит и шит-оглоу

  зеленой дубиной меня.

  Остатки рассудка и трезвости враз

  исчезнут и я, как в бреду,

  к бездонному темному озеру глаз,

  вдрызг пьяный, топиться пойду.

  Когда утоплюсь, люди скажут: "любовь"!

  Но ты хоронить не спеши,

  ты койку, чтоб крепкой была, приготовь,

  дрынок, да смирительных пару для вновь

  изъеденной болью души.

Девчонки были в восторге.

35.

— Понять-то я, конечно все понял, — ответил Фундаментал, — но, вероятно, в вашем, диалектическом смысле: понял, ничего не понимая.

— Так и есть, — согласился я.

— Теоретические изыскания всегда были для меня затруднительными. Я, видите ли, больше практик. Люблю все пощупать своими руками. То, что вы говорили о старше-младших дете-родителях, вы и доказать можете?

Наверное, у него слегка крыша поехала, раз он попросил такое. А может, действительно практику любил больше, чем теорию.

— Могу, конечно, — бесстрастно ответил я.

— Любопытно было бы посмотре... — Он сообразил! Он все понял, потому и не докончил слово, но было поздно. Стало поздно!

Бессчетное количество моих детей копошилось возле дома с улучшенной планировкой — самого лучшего из миров. Обросший фундаментальными дробями людо-человек весь сжался, съежился, но не запаниковал. Расширенными от страданий зрачками смотрел он на меня, и я решил не затягивать эксперимент.

— Дети мои! — позвал я.

— Клянусь собакой, папаня зовет! — сказал Сократ, которому было годика два с семидесятью, закусывая чемерицей.

— По-турецки — пять, по-совецки — семьдесят пять, — докладывал Ильин, колотя по голове некоего Богданова всем тиражом своей великой книжицы "Кретинизм и эмпириоматериализм".

Пионер Петя прицелился пальцем и пустил из него баллистическую ракету, разорвавшую меня в клочья. Александр Македонский приставил к моим плечам лестницу и взял приступом рекордный вес. Дуська с Межениновки опрудилась. Эти орали, те плакали. И наоборот, те орали, а эти — плакали. И каждого нужно было или поцеловать в лобик, или похлопать по плечу, по попке. А людо-человек все страдал.

— Папани, мамани! — воззвал я.

— А? Что? — спросил Ильин, подозрительно поглядывая на меня. — Не имманент? Нет? Смотри, имманенизмом не занимайся!

— Цветик мой! — воскликнула Клара Цеткин и тут же учредила, приняв меня за девочку, Международный мужской день. Да причем, еще и в каждый день! В виртуальном мире, впрочем, это было не очень-то и важно. Но праздник есть праздник.

— Пороть! — заявил Сидоров.

— Трудовое воспитание...

Им только позволь, я знал, заняться моим воспитанием... Ладно, хватит.

— Вселяемся-выселяемся, — предложил я. И они кинулись штурмовать подъезды.

Фундаментал уже до ушей оброс фундаментальными антидробями, которые кучковались под его комбинезоном и на лице. Спасать надо было людо-человека, спасать! Впрочем, он и сам не дремал. И, когда толпа дете-родителей начала рассасываться, выставил вперед ладонь, нашаривая дверь шаровидного отсека Космоцентра. Сейчас он вел себя увереннее, чем в прошлый раз, и справился с мнимой задачей быстрее. Я догнал его лишь, когда вокруг уже ничего не стало.

— Я вам доверял, — обиженно фыркнул Фундаментал. — А вы...

— Так ведь сами же просили...

— Просил... Понимать надо!

Появился коридор Космоцентра и я поотстал. Пусть себе бегает, стряхивая дроби, мне-то торопиться некуда. Я шел медленно, разглядывая ничем не примечательную стену коридора, оживляемую лишь прямоугольниками дверей с номерами, да надписями типа: "Туда-сюда". Все двери были плотно прикрыты, и я не делал попыток открывать их, незачем мне это было. Пусть это и отстоявшийся, устоявшийся определенный мир, но все же не тот, что влек меня.

И вдруг я увидел слегка приоткрытую дверь. Можно было пройти мимо, а можно было и заглянуть. Я был уверен, что туда, куда людо-человеки не пожелают меня впустить, дверь будет надежно заперта. Я отодвинул дверь и вошел. Тем более, что Фундаментал должен был сделать еще кругов пять по коридору. Передо мной было жилье людо-человека, не жилой-нежилой отсек виртуалов, а именно жилье. Чистый стол, застеленный синтетической скатертью с кисточками. Шкаф для одежды, рабочий столик с компьютером, туалетный столик с зеркалом, кресла, кровать в углу, картины с непонятными мне сюжетами. Еще одна дверь, не такая, как входная, а открывающаяся на шарнирах, узкая щель между дверью и косяком. Непонятный шум, доносящийся из-за неплотно прикрытой двери. Не скрывают, значит, приглашают, подумал я. Осторожно открыл я и эту дверь.

На узорчатом полу стояла человеко-самка, с распущенными волосами, поднятыми вверх руками, в пол-оборота ко мне, нагая. Вода из душа сильной струей била ее по плечам и спине. Я был уверен, что открыл дверь бесшумно, но человеко-самка оглянулась. Оглянулась спокойно, неторопливо, словно ждала меня. Я задохнулся. Это была моя жена. Впервые я увидел, как с ее острых сосков скатываются не омерзительные дроби, а искрящиеся, вспыхивающие капли прозрачной воды.

Я молчал, молчала и она, слегка поворачиваясь влево-вправо под струйками душа. Я никогда не видел человеко-самок такими... такими совершенными. Что-то перевернулось в мой душе, рухнуло, сбилось, сломалось. Она была живым, теплым миром, Вселенной, Космосом. Мне захотелось взять ее на руки и уйти на берег того озера, над которым по ночам сверкали те звезды. Тот мир стал бы полным, завершенным, если бы в нем была она, озеро звезды и Я-сам.

— Оставайся, — сказала она. — Спинку потрешь...

На миг она совместилась с той человеко-самкой, моей женой, которая спрашивала, что я буду делать со временем, которое принес в пакете. Тот мир разлетелся  вдребезги, мгновенно восстановился вновь. А она все стояла, поблескивая влажной гладкой кожей, и смотрела на меня чуть искоса черными пронзительными глазами. Глазами охотницы, которой жаль загнанного зверя.

 Надо было бежать или обернуться бесчувственным столбом, но я не мог. Я, виртуальный человек, обладающий всеми возможностями, являющийся возможностью всего, ничего не мог сделать. Тут что-то не так, лихорадочно думал я. А ее взгляд начал меняться. Или она почувствовала, что я все же ухожу. Ухожу, оставаясь. И уже не взгляд охотницы, а самой жертвы молил меня о пощаде. Что-то в ней было беззащитное, открытое, детское. Что-то, чего я не мог вынести.

И я понял.

Я бежал по коридору Космоцентра человеко-людей. Я бежал, куда глаза глядят. Я бежал в никуда.

Отпрянувший в сторону Фундаментал вытаращил на меня глаза. Он уже наполовину очистился от антидробей, но теперь те, что медленно исчезали на полу, ожили и снова ползли к нему.

Да, я понял, да, я позорно бежал, но я и действовал. Отправив еще одного своего "Я", куда ему вздумается, другим своим "Я" я остался здесь, в коридоре, рядом с погибающим Фундаменталом.

— Нажмите, — попросил я. — А то они вас до смерти загрызут.

— Прямо наказание какое-то, — захныкал Фундаментал. — И, главное, никакого противоядия у нас против них с собой нет. — Он поспешно набрал скорость.

— А сколько вас? — спросил я.

— Не понял? — Фундаментал постепенно очищался.

— Как бы это попонятнее... О категории количества имеете представление?

— А как же!

— Так вот: какое количество человеко-людей находится в Космоцентре?

— А-а... Вот вы о чем... Не знаю..

— Как же так?

— А вы знаете, сколько виртуальных людей в вашем виртуальном мире?

— Этот вопрос не имеет смысла.

— Вот и ваш вопрос тоже не имеет смысла.

— Вы же, людо-человеки, строго дискретны.

— Количество перешло в качество, а качество — снова в количество, но уже другое.

Мы еще поговорили о различных диалектических категориях. В своих теоретических познаниях он,  как мне показалось, был не очень силен и больше склонялся к Ильину и Энгельсу, чем к Платону, Плотину и Проклу. Ну, да это его дело... Он или действительно не знал, или не хотел говорить, сколько человеко-людей в Космоцентре.

Пободревший Фундаментал открыл дверь отсека "0", мы вошли и сели в кресла.

— Для вас-то ничего не изменилось, — завздыхал Фундаментал. — А я вот на сутки постарел.

— Да? А могли бы помолодеть.

— Хм... Хорошо бы. Да только мы старимся, а не молодеем. Кстати, а вы? Вот вы как-то сказали: "Пребываю". Не есть, а пребываю. С вашим есть мне теперь более-менее понятно. А как с быванием? Там вы тоже становитесь старше и моложе иного, а иное становится старше и моложе вас, то есть одно не бывает ни старше, ни моложе иного?

— Да вам уже и объяснять ничего не надо.

Конечно, он поймал меня опять. Но выкручиваться не имело смысла.

— Одно сущее причастно времени и свойства становиться старше и моложе. Отсюда, ему необходимо быть причастным и категориям "некогда", "потом", "теперь".

— Другими словами, — продолжил Фундаментал, — одно сущее и было, и есть, и будет, и бывало, и бывает, и будет бывать!

— Да. — Я не возражал. — Абсолютное одно порождает из себя сущее одно, или множественную единичность подвижного покоя самотождественного различия.

— Интересно, конечно, как это оно порождает? Но пока сделаем такой вывод: было, есть и будет нечто такое, что относится к вам и принадлежит вам. Относительно вас как одного сущего может быть и знание, и мнение, и чувство. Есть для вас и имя, и слово. Вы и именуетесь, и можете быть высказанными. Так кто же вы, дорогой мой виртуальный человечище? А?

— На сегодня, пожалуй, хватит, — ответил я.

— На сегодня завтрашнего дня, или позабудущего года? — хитро сощурился он.

36.

Пров спел еще несколько песенок. Феи млели от любви к нему. Но взгляд моего друга становился все более отсутствующим. Наконец, он отложил гитару и сказал:

— Хватит. Выпьем, закусим и за работу.

Девчонки надули губки. Конечно, постели их редко пустовали, но такого кавалера, как Пров, среди высокопоставленных посетителей особняка вряд ли можно было сыскать. Я им сочувствовал.

Пров подал пример, начав опустошать тарелочки, мисочки, чашечки, да еще приговаривая при этом:

— М-м... Говядина. Картошечка... Похоже на сметану... С красным молотым перцем... Сорок градусов. Стандарт.

При этом он умудрялся оказывать внимание девушкам, шутил, подковыривал меня своими остротами. В голове у меня уже шумело от выпитого.

— Все, красавицы, — сказал он. — Не прощаемся, но на время расстаемся. — Он обнял их, прижал к себе, похлопал по плечам. — Жучихи, вы мои, милые! — И выпроводил их из кабинета. Мне кажется, они даже не обиделись. А если и обиделись, то не на Прова, а на его неотложную,  будь она неладна!,  работу.

— Начнем, пожалуй, — сказал Пров. — По ходу давай развернутый комментарий.

— Без всяких...- засомневался я.

— Без всяких! — заявил Пров. — Они все равно нас выпотрошат, если захотят.

Компьютер воссоздал обстановку, в которой я действовал. Пров иногда спрашивал:

— Здесь что-нибудь?

— Нет. Ничего особенного. Дальше?

Задержались мы, когда пошли кадры моего вступления в Смолокуровку. Пров тщательно исследовал избы, крупным планом вызвал на экран наличники окон, крылечки, печные трубы. Песню смолокуровского ваганта он прослушал дважды.

— Какая-то уж очень необычная одежда, — сказал я.

— Занятный тип, — согласился Пров.

Вот я догоняю идущую впереди женщину, вот окликаю ее, она оборачивается. Пров остановил кадр, увеличил изображение. Какая-то доброта светилась на лице женщины. Пров, не отрываясь, смотрел на нее и дыхание его становилось все тише, все незаметнее. Кажется, он вообще уже не дышал.

— Да-а... — сказал я. — Такая, кого хочешь, заворожит.

— Кто это? — спросил Пров и часто задышал. Ожил, значит.

— Знакомая одна. Галина Вонифатьевна...

— Галина Вонифатьевна, — повторил, как эхо, Пров. — Принеси водки.

— Что?

— Водки, говорю, принеси. Прозрачная такая...

Я отошел к кругленькому столику, налил в рюмку водки, прозрачной, крепкой, все еще холодной, вернулся, поставил перед ним. Кадр на экране компьютера так и не сменился.

— Самой интересное дальше, — сказал я

— Куда уж интереснее. — Он опрокинул рюмку в горло. Не булькнуло даже. — Она замужем?

— Да нет, вроде. С матерью живет. А вообще-то я насчет замужества не интересовался. Оплошал.

Пров не обратил на мою иронию внимания и пустил запись дальше. Вот я вхожу в дом Галины Вонифатьевны, вот иконы, картина на стене.

— Картина ночью ожила, — сказал я. — Не там, а сегодня ночью в карантинном отсеке.

— Понятно. — Пров больше не задерживал кадры.

Батюшка, караулка, снова иконы. Я укладываюсь спать. Внезапное мое пробуждение.

— Сейчас будет он.

Он непрерывно и неуловимо меняющийся лицом. Наш короткий разговор.

— Какой мир ты имел в виду? — спросил Пров. — Наш или тот, что в Смолокуровке?

— Где мне хорошо?

— Да.

— Не знаю даже.

— Вспомни.

— Наверное, тот. Ведь я был там, а он спросил: "Хорошо тебе в этом мире?" Да, тот, Смолокуровский.

Пров задал компьютеру какую-то программу. Кадры начали отщелкивать раз в секунду. Лицо того было, по-прежнему, размыто.

— Действительно, неуловим, — сказал Пров. — Частота развертки — сто гигагерц. а его лицо продолжает меняться. Это же с какой частотой он измывается над нами? Ведь лицо не просто размыто, оно успевает измениться! Ну и тип!

Пров, кажется, снова становился прежним.

— Что тебе тут еще показалось?

— Страх. Черт! Я же тебе говорил. Крути дальше, там я на улицу выскакиваю.

Пров пустил изображение в нормальном темпе. Сбивчивые кадры, по которым даже сейчас можно было ощутить, с каким ужасом я бежал.

— Обрати внимание на звезды, — посоветовал я.

Пров обозрел небосвод, покрутил его и так и сяк, приблизил, отдалил.

— Да, чужота, — сказал он.

— Дальше все, вроде бы, нормально.

Мы досмотрели запись до того момента, когда я его встретил, нашел, то есть, в лесу.

— Любопытно, Мар, любопытно. ГЕОКОСОЛ, конечно, перешел на круглосуточную работу. Но что-то должно быть еще.

— Что?

— По какой причине они нас туда пустили...

— Кто? Эти или те?

— И те, и эти. Почему ГЕОКОСОЛ и сам Галактион согласились на нашу экспедицию?

— Хартия... — заикнулся было я.

— Твое крещение — это удобный повод как раз для них, а не для тебя. Захотелось креститься, тебе и позволили. А так бы им пришлось искать уважительный повод, чтобы спровадить нас туда.

— Уверен? Мне тоже казалось, что уж слишком много совпадений.

— Совпадений, действительно, много. Странных совпадений... Мар, поищи-ка в новостях что-нибудь интересное. Не для всех, а для планетуралов, причем, планетуралов второго ранга. Ты ведь теперь крупная шишка!

— Думаешь, все компьютерные системы теперь оповещены?

— Это делается немедленно. Ищи, требуй. Это не только нам нужно, им — в первую очередь.

Пров отошел к столику и взял в руки бутылку.

— Ты не много пьешь? — спросил я. Мне-то уж было вполне достаточно.

— Много... — отозвался Пров.

— И где только научился?

— В снах...

— Значит, и сны им известны, раз ты так...

— Да знают они, все знают. И о снах — в том числе. Неужели ты не понял, что нас тысячу раз проверили и перепроверили, а потом сунули в этот... Как и назвать-то, не знаю. Мир, ад, рай...

— И ты уже тогда догадывался?

— Не то, чтобы догадывался... Нет. Что-то было неопределенное... Но березовую рощу шел искать без всякого подвоха со своей стороны. Прости, что втянул тебя в эту историю.

— Если ты прав, то эта история все равно произошла бы. Так что, просить прощения тебе не за что.

— Ну и ладно...

Пров-таки хлебнул еще одну рюмку. Видеть его взволнованным более, чем я сам, мне еще не приходилось.

Я ввел в компьютер свой новый пароль, провел сканером по ладони и запросил последние известия о каких-либо исключительных событиях.

Мощный циклон разрушил систему радиокоммуникаций гдома на Гавайях... Не то! Неожиданное нашествие огромного количества тараканов в Паленке... Мразь всякая мутирует! Незарегистрированные бомжи... Попробуй их всех зарегистрировать! Осада гдома в Междуречье войсками Александра Македонского... Исторический фильм снимают.

— Послушай, Пров! Александр Македонский на нас напал.

Пров подошел, остановился сзади. На экране мелькали фигуры людей со щитами и короткими мечами в руках. Толпа тащила штурмовую лестницу, Вооруженные всадники мчались вокруг гдома, Некто, наверное, сам Александр Македонский, в мундире генерала восседал на коне. И вовсе не на Буцефале, а на какой-то облезлой кляче. Легковооруженные воины тащили на плечах реактивные гранатометы.

— Все, что ли, психами стали? — сам у себя спросил Пров.

Картина была, действительно, чудовищной. И не тем, что войска Александра Македонского, вооруженные реактивными снарядами, штурмовали гдом. Действие разворачивалось не на съемочной площадке, а в отравленной, непригодной для дыхания атмосфере. Легионеры задыхались, падали. Вполне натурально горел сам гдом. Смерть в кино и смерть настоящая — не одно и то же. Ни один актер не сумеет упасть так, как падает мертвый человек.

— Это что, специально для планетуралов? — спросил Пров. — Что за чушь!  Или я, действительно, много выпил?

Дальше показали окончание штурма. Гдом, конечно, выстоял, хотя кое-где еще дымился. А армия Александра Македонского вся погибла от удушья, включая и самого полководца. Тело Александра Филипповича опознал его бывший учитель, перипатетик Аристотель.

— Ведется расследование, — закончил сюжет диктор.

— Я свихнулся, — сказал Пров. — Посижу немного. А ты поищи без меня.

Он отошел в сторону, но не к круглому столику, а к дивану. Сел, откинувшись на спинку, закрыл глаза.

— Достоверность последней информации? — сделал я запрос.

"Информация достоверна".

— Действия Соляриона и Орбитурала в связи с последними событиями?

"Информация закрыта".

— Выводы ГЕОКОСОЛа?

"Информация закрыта".

— Для чего тогда сама информация, если нет никаких объяснений?

"Утечка информации".

Все, они заткнулись. Или кто-то сошел с ума, но его уже обезвредили.

Я запросил другие события. Событий на Земле не было. Не только из ряда вон выходящих, но и вообще никаких!

— Солнечная система, — запросил я.

"Событий нет".

— Галактика?

"Событий нет. Взорван крейсер "Блистательный". Событий нет. Взорван крейсер "Блистательный". Событий нет. Взорванкрейсерблистательныйсобытийнет".

Я включил обычный канал: танцевальная музыка. Вторично запросил информационный канал для служебного пользования. Танцевальная музыка.

— Кажется, приехали, — сказал я.

На экране неожиданно появилось:

ИНФОРМАТОР ИНФОРМАТИВНО ИНФОРМИРУЕТ:

 ИНФОРМАТИВНАЯ ИНФОРМАЦИЯ ИНФОРМАТИВНА.

— Пров, — позвал я. Но он уже стоял рядом.

Текст сообщения вдруг как бы сдвинулся чьей-то рукой, возвратился назад, снова поехал в сторону, вернулся, задрожал, поупирался, поупирался, но не устоял перед какой-то непреодолимой силой, сломав буквы, рассыпался. Вместо него появилось новое сообщение:

ЖУТЬ СТАЛА ЛУЧШЕ,  ЖУТЬ СТАЛА ВЕСЕЛЕЕ.

                                                                                            Отец.

37.

Мне-то что. Я мог обернуться Ильей Муромцем и поспать всласть, оставаясь в то же время своим другим "Я" здесь. А вот Фундаментал явно валился с ног. Он еще боролся со сном, пытаясь задавать вопросы, но все это с трудом, через силу, превозмогая себя.

— Да будет вам, — сказал я. — Отдохните. Я всегда к вашим услугам, вчера ли, завтра ли, сегодня...

— Нет, нет, только не вчера. Я пошутил. Для меня вчера прошло и не вернется, проходит и сегодня. Встретимся утром. Ведь мы — друзья? Друзья, друзья. А как же...

Он открыл дверь шара, прошел со мной несколько шагов по коридору и спросил:

— Дорогу найдете?

— Дорога в никуда везде, — ответил я.

— Вы уж тут у нас не виртуальте, — попросил он.

Я пообещал и оказался возле дома с улучшенной планировкой. Кое-что нужно было проверить, осмыслить. Что-то здесь было не так. Посоветоваться бы. Я отделил от себя Платона, Прокла и Плотина, и они теперь стояли на снегу, переминаясь с ноги на ногу.

— Может в Академии появимся? — предложил я.

— Да мы оттуда и возникли, — недовольно заворчал Платон.

— Прогуляемся, — предложил Прокл.

— Пошли, нечего раздумывать, — решительно двинулся Плотин. — Прогулки полезны.

Академия располагалась на юго-северной окраине Сибирских Афин, в шести стадиях от Дипилонских ворот. Каждый раз, когда я шел этой дорогой через Керамик, меня охватывал трепет, ибо вся дорога была обрамлена транспарантами, напоминающими об уме, чести и совести Безвременья, каменными стелами, воздвигнутыми в честь борцов за установление Безвременья. В этом тихом уголке, лишь иногда раздираемом воем электричек, набитых под завязку мичуринцами и садоводами, рвущимися на свои заветные шесть соток, в этом уютном уголке возле реки Кефиса, среди широколистных сосен и старых маслин с краниками для сливания подсолнечного масла, серебристых хвойных тополей и увязших в земле вязов, там и сям виднелись садовые домики, баньки, сортиры. Вся близлежащая местность находилась под покровительством героя Академа. Поэтому сады, рощи и старинный гимнасий этого живописного уголка и назывались Академией. Платоновская школа размещалась в здании гимнасия, перед входом в который висела надпись:

Не академик да не войдет.

Но, поскольку все виртуальные люди были в том числе и академиками, они с полным правом могли входить сюда. Тем более, что, вообще говоря, садов Академа в Безвременьи было несчетное количество, а следовательно, и Академий, да и самих Платонов, кстати, тоже.

Подходя к Академии, мы встретили статую Артемиды "Лучшей и прекраснейшей", точную копию моей жены, той, что хотела, чтобы я потер ей спинку. Храм Диониса — Освободителя от всего, а неподалеку — могилу всех вождей демократии.

Платон любил беседовать, прогуливаясь под деревьями в роще Академа, но на этот раз мы вошли в самый дом, где была устроена экседра, зала для заседаний. Платон стер полой хитона пыль со своей статуи работы скульптора Силаниона и с посвятительной надписью: "Платону от Платона, просто платоников, старо- и неоплатоников с платонической любовью"

Мы расположились на деревянных ложах вокруг стола. Питались здесь лишь овощами, фруктами, да молоком. Платон взял смокву, пожевал ее немного, спросил:

— Ну, в чем на этот раз кажущаяся неразрешимость очередного диалектического противоречия?

— Вот мы — одно, одно сущее, — сказал я. — Но есть и иное.

— Людо-человеки? — спросил Плотин.

— Да.

— Ну, а нам-то что?

— Не знаю.

— Наш, истинно-сущий виртуальный мир, всеобъемлющ, — заявил Плотин. — Видимый же мир людо-человеков — лишь его подобие. Понятно, что наш истинный всеобъемлющий мир не находится в чем-либо другом, потому что ему не предшествует в бытии ничто другое. Напротив, мир, который по бытию следует после него, конечно, должен уже в нем находиться и на нем утверждаться, а без него не может ни существовать, ни быть в движении или покое. Но, надеюсь, никто не думает, что чувственный мир людо-человеков находится в нашем, как в пространстве. Он только покоится, как в своей основе на нашем истинном и вездесущем мире, который содержит в себе все.

— Это каждому виртуальному дураку понятно, — сказал я, когда Плотин потянулся за топинамбуром, абсолютной идеей топинамбура, если уж быть предельно точным. — Я про людо-человеков и их Космоцентр, или Центр Космоса, как они его называют. Кто такие людо-человеки?

— Что такое они сами? — переспросил Плотин, разжевав и проглотив абсолютную идею топинамбура. — Составляют ли они саму мировую душу или представляют собой лишь то, что приближается к ней и происходит во времени? Конечно, нет. Прежде чем случилось их возникновение, они существовали здесь, в нашем виртуальном мире: одни как виртуальные люди, другие как боги, как чистые души и различные духи в лоне нашего чистого всеобъемлющего бытия; они составляли части самого сверхчувственного мира, но части не выделенные, а объемлемые, слитые в одно с нашим единым целым. Впрочем, даже теперь они не совсем отделены от нашего сверхчувственного виртуального мира; только теперь в них к прежнему, чисто духовному, виртуальному человеку присоединился другой, желающий быть иным, нежели тот. Этот иной человек, найдя их, присоединяется к тому сверхчувственному человеку, которым некогда был каждый из них. Таким образом, каждый из них, став двойственным человеком, людо-человеком, уже не бывает тем единым, каким был прежде.

— Все это так, но есть одна загвоздка... Давайте создадим возможность Космоцентра и возможность людо-человека Фундаментала.

— Зачем? — спросил Платон.

— Чтобы узнать, чего они хотят?

— Да это яснее ясного, — сказал Платон. — Когда они направляют свой взор вовне, а не туда, где коренится наша природа, то, конечно, не могут усмотреть нашего единства со сверхчувственным целым, и их, людо-человеков, тогда можно уподобить множеству лиц, которые на первый взгляд кажутся многими, несмотря на то, что в существе своем они держатся на одной и той же голове. Но если бы каждый из этих людо-человеков, собственной ли силой или движимый Афиной, мог обратиться на самого себя, он увидел бы в себе Бога и, вообще, все. Конечно, сразу они не увидят себя как единое все, но глядя все больше и больше и не находя нигде точки опоры для очертания собственных границ и определения, до каких пор простирается их собственное бытие, они в конце концов оставят попытки отделить себя от всеобщего бытия и, таким образом, не двигаясь вперед, не меняя места, окажутся там же, где это всеобщее бытие, — сами окажутся этим бытием.

— Разве наше одно не самодостаточно? — спросил я. — Разве в нем не все? Разве нашей виртуальной реальности недостает, например, идеи людо-человека Фундаментала?

— Нет, конечно, — сказал Платон. — Виртуальность некоего Фундаментала уже должна быть в одном..

— Давайте мгновенно переберем все наши бесконечные возможности, поищем в них Фундаментала и остановим эту возможность на миг, — предложил я.

— Странно слышать такое от виртуала, — сказал Прокл, как всегда вызывающе красивый. — Разве тому, что есть одно сущее, надо что-то перебирать в уме? В уме у него должно быть все сразу.

— В том-то и дело! В уме все сразу, кроме Космоцентра, Фундаментала и прочих людо-человеков.

— Да какое нам дело до людо-человеков? — спросил Плотин. — Ущербность их материального мира не должна нас трогать.

— Как бы не оказалось, что и наш виртуальный мир — ущербен. — Нет, не вызвал я у них, а значит, и у самого себя интереса к проблеме существования человеко-людей.

— Да почему же...- возразил Платон. — Определенный интерес, конечно, есть. Тем более, что они тщательно изучают мое "Государство". Вопросы задают, Просят кое-что растолковать.

Платон бесконечное число раз пытался улучшить форму правления государств, но успеха не достиг ни разу даже в возможности. Хотя, тут-то все было ясно: нельзя улучшить самое наилучшее. Но уж усовершенствовать государственное устройство материального мира, раз такой почему-то образовался, ему очень хотелось.

— В чем причина их интереса к нашему миру? — задумался я.

— Ответ прост, — сказал Прокл. — Все сущее эманирует из одной причины, из первой.

— И это первое для них, конечно, мы, то есть одно сущее, — сказал я.

— Да, — хором подтвердили они.

Ясно. Им было хорошо, им ничто не угрожало. Они чувствовали себя богами. И какие-то там дробящиеся человеко-люди их вовсе не интересовали, разве что как материал для воплощения великих идей, на что, как я был уверен, рассчитывал виртуальный Платон со своей идеей идеального государства. Их бытие не испытывало недостатка ни в чем. Оно было полно, самодостаточно и единосущно.

— Мы с тобой — одно, — сказал Платон. — Я есть ты, я есть все, но я и Платон. Они, — Платон указал на других находящихся здесь великих диалектиков, — тоже есть все, хотя один из них Прокл, а другой — Плотин. И ты есть все. Но кто ты, кроме этого всего?

— Я-сам. Я — личность.

— Странно, — сказал Платон. — Это что-то новое. Даже боги не являются личностями, но лишь идеальными телами. Эйдос — идея любой вещи — тоже тело, хотя и идеальное, не имеющее ни массы, ни электрического заряда, не существующая в пространстве и времени. Мы все — тоже идеальные тела, совершенные умозрительные скульптуры. Но я что-то не припомню, чтобы в виртуальном мире обитали какие-то личности. Странно, однако. Ты, называющий себя личностью, но даже в разговоре с нами не имеющий лица... Кто же ты?

— Я-сам. Я не знаю, кто я. Но я есть Я-сам.

— Полагаешь ли ты, — продолжал Платон, — что мы должны больше опасаться каких-то ничтожных материальных людо-человеков, чем тебя, неведомой ни нам, ни самому себе личности?

— Я не опасаюсь, я хочу знать.

— Мы знаем все. И кроме этого всего уже нет больше никакого знания.

— Хорошо. Бывайте.

Я на миг остановился Платоном. Нет, как Платон я действительно был самодостаточен и хотел, разве что, вот эту слегка засахаренную сушеную смокву. Вернее, ее абсолютную идею.

А я? Чего хотел я? Я еще и сам не знал. Душа моя была в смятении.

Убедившись, что никто больше не тревожит их глупыми вопросами, диалектики, Платон, Плотин и красавчик Прокл, съели по одной абсолютной идее смоквы и запели гимн Солнцу, написанный, кстати, самим Проклом:

 Мысленного огня властелин, о Титан златобраздый,

 Царь светодатец, внемли, о владетель ключа от затвора

 Животворящей криницы, о ты, кто гармонию свыше

 Льешь на миры матерьяльные вниз богатейшим потоком!

Надо же, подумал я, идеальные, идеальные, а поют о вполне матерьяльном мире.

38.

Пров стоял за моей спиной и хохотал. Хохотал громко, оглушительно и как-то облегченно, словно снял со своей души непомерную тяжесть.

Буквы на экране замерцали, вспыхнули, сгорели синим пламенем и через секунду появилось: "Ага... А как же...". после чего экран погас.

А Пров все хохотал и хохотал.

— Что ты тут нашел смешного? — спросил я, вставая. Пров хлопал себя по ляжкам, корчился и никак не мог успокоиться. — Ладно. Подожду немного. — Я даже отошел в сторону, чтобы лучше было видно это дикое смехо-хохотание Прова.

— Ага... А как же... — выдавил он из себя через смех. — Фу! Насмешили отцы-вершители!

— Давай твою гениальную отгадку.

— Постой... Сейчас... Ха-ха-ха!.. Фу... Все... Сейчас, сейчас. — Он немного отдышался. — Ну и насмешили!

 - Кто?

— Да все вместе. Орбитурал, в первую очередь. С разрешения Галактиона, разумеется.

— Ты думаешь, что все эти дикие сообщения — шутка?

— Шутка, шутка, Мар. Все! Собираемся и по кварсекам. Живем теперь тихо мирно. Ни в какие авантюры не вмешиваемся, если даже Орбитурал на коленях будет умолять. — Эй, вы! — вдруг крикнул он своим хрипловатым басом. — Отвезите нас в гдом! Иначе мы пешком доберемся! Слышите?! Кар к подъезду, и мы вас больше не беспокоим. Но уж и вы нас — тоже. Ну, насмешили!

— Объясни, — потребовал я.

— Да что тут объяснять... Пошутили над нами. Тараканы гдом приступом взяли! Ладно... Собираемся и — по кварсекам.

— Поподробнее не можешь?

— Не могу. Не знаю, просто. Но в эти игры я больше не играю. Не хочу, чтобы меня за придурка держали. Не верю я им. Пусть Александр Филиппович Македонский хоть ГЕОКОСОЛ приступом берет! Жил я тихо и спокойно и в дальнейшем намерен прозябать таким же образом.

Это его "прозябать" насторожило меня. Не таков был Пров, чтобы "прозябать". Что-то он задумал, но не хотел мне объяснять. Может, надеялся, что я сам догадаюсь. Но я что-то стал недогадливым. Кроме того, я чувствовал, что что-то произошло.

— Как же нам вызвать кар? — поинтересовался Пров.

— Поори еще. Услышат — прибегут немедленно.

— Дельное предложение, — согласился Пров и в самом деле начал орать: —

— Орбитурал! На помощь! А то действительно уйдем сами. Отвечать придется или, того хуже, — хоронить. Эй! Отцы-сенаторы!

Никто не откликался и не спешил к нему на помощь.

— Пойду, фей потормошу.

— Сходи, только долго не задерживайся.

Пров вышел из предоставленного нам для отдыха кабинета и его вопли еще некоторое время были слышны, затем стихли, затерялись где-то в других залах и кабинетах.

Я снова сел за компьютер, провел сканером по левой ладони, набрал свой код. Экран засветился. Я сделал запрос о связи с Орбитуралом, срочной, немедленной связи.

На экране высветилось: "СВЯЗИ НЕТ".

Я потребовал разъяснений. Ответом мне была фраза: "ИНФОРМАЦИЯ  ОТСУТСТВУЕТ". Вполне возможно, что в компьютерной сети возникли какие-то неполадки. Во всяком случае, монитор не нес тот бред, что шел с экрана несколькими минутами раньше. Я попытался связаться со своей семьей. Тщетно. Связи не было. ГЕОКОСОЛ тоже не ответил. Отключение компьютера от общей или служебной линии не подтвердилось. На все мои попытки связаться хоть с кем-нибудь, ответ был один: "ИНФОРМАЦИИ НЕТ.  СВЯЗЬ ОТСУТСТВУЕТ". Тогда я ввел компьютер в режим поиска любых сообщений. Но никто, видимо, ничего не собирался сообщать мне или сообщения из нашего мира исчезли полностью и бесповоротно.

Вернулся Пров, все еще в веселом настроении. Феи, оказывается, спали, когда он разыскал их. На совместный поход к ближайшему гдому, как он их ни упрашивал, феи не согласились. Как вызвать кар, не знают. Живут здесь время от времени. На вопрос, как сюда добираются и как отсюда выбираются, вразумительного ответа не дали. Не отошли  еще ото сна.

— И что в итоге? — спросил я.

— Очередной поход.

— Немыслимо. У нас нет ни скафов, ни кислорода, ни маршрута.

— У них тоже ничего нет.

— У кого?

— Да у жучих этих.

— А им-то они зачем?

— Видимо, совсем ни к чему. Согласен. Ну, что, сидеть здесь будем?

— Посидим, — согласился я. — Компьютерная линия связи не работает. Правда, розыгрыши прекратились. Тишина.

Пров отошел к круглому столику, но пить больше не стал, а, наоборот, что-то там привел в порядок, закрутил пробки бутылок, поизучал этикетки. Потом спросил:

— А что с информацией с наших "несъемных датчиков"?

Я набрал программу.

— Пусто. Что же все это значит?

— Шутки, Мар, шутки. Нет, сидеть я не намерен.

— Глупости. Никуда ты не пойдешь.

— Ну, хотя бы вокруг этого "дворца" прогуляться... Отпустишь? А ты бди. Не пропусти послание от Орбитурала. А скорее всего, от самого Галактиона.

Пров снова ушел. Не сиделось ему. И я уже представлял, как он находит баллоны с кислородом... А... Ерунда все это. Из тюрьмы бежать легче, чем из этого особняка.

Прошло с полчаса.

На экране компьютера вдруг появилась надпись: "ВНИМАНИЕ!"

— Жду, — сказал я.

— Планетуралу второго ранга, Мару. Подтвердите прием. — Даже СТР мой не понадобился. Просто: Мару. И все. Я сделал подтверждение.

— Мару вместе с Провом срочно прибыть в ГЕОКОСОЛ. Шестнадцатый ярус, отсек двадцать. Подтвердите исполнение.

Ничего себе! Где он, этот ГЕОКОСОЛ? На чем прибыть? Я затребовал дополнительной информации. На экране пошли какие-то чертежи, общие виды, лестницы, переходы, лифты. Ладно, это, видимо, внутри ГЕОКОСОЛа. А до него-то как нам добраться? Неразбериха полная. Нет, что-то все-таки произошло. Система компьютерной связи на Земле, да и не только на Земле, всегда работала четко.

Я попытался выбить из компьютера необходимую информацию, но тут вошел Пров, таща под руки девиц. Вид у него был лихой. Не хватало только чубчика, спускающегося на правый глаз, красной рубахи, плисовых штанов, да скрипящих сапог.

— Поехали! — заорал он. — Провожатые нашлись.

— Куда поехали?

— Не знаю точно, но думаю, что в ГЕОКОСОЛ. Больше некуда.

— На чем? Нас и так вызывают туда срочно. — Я показал на компьютер.

— А-а... — сказал Пров. — Так мы в ГЕОКОСОЛе и находимся.

— Как?

— Да так. Прогулялся я вокруг "дворца". А там — пневмолифты, стены, лестницы. Да и красавицы наши милые не отрицают. Согласились дорогу показать. Правда, ведь?

— Шестнадцатый ярус знаете? — спросил я фей, явно расстроенных предстоящим расставанием с Провом.

— Нет, нам можно только на двести третий, сектор два, — сказала одна из них.

— Ладно. Разберемся, — сказал Пров, не выпуская прилипших к нему девиц. — Ведите.

Нам пришлось выйти из особняка, пощелкать подошвами ботинок по настоящей каменной мостовой, обогнуть угол здания, пройти еще метров тридцать и уткнуться в металлопластиковую стену. Здесь уже было не так светло, как перед парадным подъездом. Феи нашарили что-то на стене, в стороны разъехались двери лифта, и мы вошли в кабину.

— С трехкратным ускорением, — потребовал Пров. Девицы завизжали притворно. Они верили Прову. — Ладно. Пошутил. Нормально поедем. Сначала дам проводим, а потом уж...

— Давай выйдем, где нам нужно, сразу, — пытался настоять я.

— Да ведь лифт не откроется. ГЕОКОСОЛ, все-таки.

Наверное, он был прав. Вряд ли когда девушки бывали на шестнадцатом ярусе. У них своя работа.

Где-то на самой вершине ГЕОКОСОЛа, так мне казалось, мы высадили девиц. Пров пообещал им встречу с песнями в недалеком будущем. И можно было не сомневаться, что он выполнит свое обещание. Его щепетильность даже в таких случаях была просто потрясающей. Скажет в шутку, а все равно выполнит.

На шестнадцатом ярусе, как только мы вышли из лифта, нас встретил охранник. Справившись о рангах, титулах и СТР, он повел нас по широкому светлому коридору. Вокруг было пусто. И только перед двадцатым отсеком стоял еще один охранник, даже не взглянувший на нас, когда мы входили в проем откатившейся в сторону двери.

Почти сразу же у входа нас встретил Орбитурал. Был он в форме, немного растерян, но неприступен. Официальная обстановка! Теперь его не назовешь: Ныч.

— Люблю шутки, Ныч, — сказал Пров.

39.

Виртуальный электрон сидел на моем указательно-безымянном пальце, всем своим видом показывая, что страдает. Чтобы лучше его рассмотреть, я поднес палец к носу и со стороны, наверное, выглядел круглым идиотом. Электрон страдал от несправедливости.

— Скажи, хрыч младой, — начал он. — Я — одно сущее?

— Да, — попытался приободрить я его.

— Значит, я пребываю в центральных частях идеальных небесных тел и в краевых. Бываю и на Солнце и на планете. И так — без конца.

— Да, — поощрил я его.

— Отсюда вытекает, что нет ни одного электрона, который не принимал бы бесчисленное число раз участие в высшей, умной виртуальной деятельности.

— Да, — согласился я.

— Входя в виртуальную атмосферу или почву планет, электрон обязательно поступает в состав мозга высших существ. Тогда он живет их жизнью и чувствует радость сознательного и безоблачного виртуального бытия.

— Да, — вздохнул я.

— Так вот, болтовня все это, — с ожесточением сказал электрон.

— Да что ты?! — удивился я.

— Болтовня! Я ни разу не входил в состав сознательного бытия! Все лишь в отбросы!

— Не может быть! — воскликнул я. — В какие же отбросы? Виртуального общества?

— В отбросы вашей жизнедеятельности. В говно! И так всю мою виртуальную жизнь!

— Может, у тебя что-нибудь с волновой функцией не в порядке?

— Да в порядке, в порядке у меня волновая функция!

Я пригляделся, Действительно, волновая функция у него была в полнейшем порядке, всех цветов радуги.

— Странно. — сказал я.

— Вот в том-то и дело! Не должно быть, а есть! Вернее, нет, а должно быть!

— Потерпи, может, повезет еще.

— Какое: еще! У виртуального электрона нет еще. Он сразу!

— Да-а, дела... — вздохнул я.

— Эх, жизнь виртуальная, чтоб тебя... — выругался виртуальный электрон, сам произвел редукцию волновой функции и исчез. — Фотопленку у Фундаментала засвечу! — донеслось последнее, что я слышал.

Больше я не видел его в виртуальном мире. Но само это событие вневременно навело меня на некоторые мысли. То, что рассказал виртуальный электрон, было невозможно в виртуальном мире. Значит, все-таки какая-то ущербность имелась в нашем Безвременьи. Какой-то сбой произошел в ней. Или был всегда?

Я увернулся в самого себя, того, который еще только собирался получать ключи от квартиры. Выстояв бесконечную очередь в Бюро киральной симметрии, я открыл дверь, вошел и огляделся. Вот ведь какая штука! Согласно законам виртуального мира я бесконечное число раз получал эти ключи и смеситель к ванной. Я вообще бесконечное число раз делал все и был всем без исключения. Но вот только сейчас я обратил внимание, что ключи и смесители, кстати, бывшие в употреблении, выдавали людо-человеки. Может, Бюро киральной симметрии находилось в непосредственной близости от Космоцентра, то есть центра Космоса человеко-людей. Может, еще что. Но дробились они, человеко-люди, здесь меньше, незаметнее. Сейчас-то я, конечно, это осознал, а вот предыдущее несчетное число раз не замечал. Надо же... Наверное, волновался очень: дадут — не дадут. И на все остальное не обращал внимания.

Предупредительная человеко-дама поставила мне штамп на затылок, выдала ключи и хромированный, со следами предыдущей установки, смеситель, приятно улыбнулась, озабоченно нахмурила брови, спросила:

— Что-нибудь не так?

А сама, вроде бы невзначай, теребила себя за мочку вполне определенного, левого уха. Но я-то знал, что она пыталась незаметно сковырнуть тангейзеровскую дробь, небольшую, с горошину величиной. И я своей задержкой ей мешал.

— Да все в порядке, — успокоил я ее. — Но один вопросик есть.

— Вопросик? — удивилась она, справившись с ненавистной дробью и теперь облегченно улыбалась мне. — Разве у виртуальных людей бывают вопросы?

— Нет, не бывают.

— Тогда в чем дело?

— Вопрос хочу задать.

— Странно... — Она забегала пальцами обеих рук по клавишам компьютера, что-то увидела на экране, сделала еще несколько переключений на аппаратуре неизвестного мне назначения, сказала: — Слушаю.

— Кто выдает ордера на вселение в дом с улучшенной планировкой?

— Бюро киральной симметрии.

Ответ ее был очевиден. Он значился на дверях помещения, в котором я сейчас находился. Киральная симметрия, как я знал, это симметрия уравнений движения, которая комбинируется из двух различных симметрий: симметрии взаимодействия адронов (класс элементарных частиц, участвующих в сильном взаимодействии) относительно обычных преобразований в изотопическом (не обычном, а изотопическом!) пространстве без изменения внутренней четности и тех же симметрий, но с изменением внутренней четности. Киральная симметрия является глобальной, то есть не зависящей от точек пространства и времени, что и осуществляется в нашем виртуальном мире, не причастном пространству и времени. Такая инвариантность в случае частиц нулевой массы не может быть связана ни с каким законом сохранения. А у нас законы сохранения не имели места, да и все массы были равны нулю.

— Я обучен грамоте, — сказал я. — Меня интересует, кто выдает ордера: человеко-люди или виртуальные люди?

— Ответы на такие вопросы не входят в нашу компетенцию.

— А в чью компетенцию они входят?

— В компетенцию компетенций компетенционнейшей компетенции.

— А могу я с кем-нибудь поговорить из этой самой компетенции компетенций компетенционнейшей компетенции?

— Ответ на ваш вопрос не входит в нашу компетенцию.

— А в чью он входит?

— В компетенцию компетенций компетенционнейшей компетенции.

— Понятно, — сказал я. — А где она, вы, конечно, не знаете, потому что это не входит в вашу компетенцию.

— Да, — ответила она коротко. — У вас какие-нибудь претензии к нам? Может, смеситель не внушает доверия?

— Какие могут быть претензии? Вопросы только. Например, киральная симметрия вашего бюро точная или приближенная?

— Вы задерживаете очередь.

Виртуалы, действительно, галдели за дверью. Один, между прочим, тоже я, но у которого еще не было ордера, смесителя и вопросов, так даже просунул голову в помещение Бюро и раздраженно поинтересовался, какую вечность я собираюсь здесь пробыть: актуальную или потенциальную?

Не спорить же мне было с самим собой. Я собрался уходить, но тут отворилась еще одна дверь, и на пороге возник Фундаментал. Он-то меня еще не знал. Я для него был просто каким-то досадным скандалистом. А вот я с ним был уже достаточно хорошо знаком.

— У вас что, смеситель горяче-холодной воды вызывает сомнение? — спросил он. — Или площадь площади площадей не удовлетворяет?

— Он по поводу киральной симметрии, — пояснила человеко-дама.

— А-а. Зайдите сюда. — Фундаментал посторонился, пропуская меня в небольшую комнатушку. Стол, пара стульев, телефон. Ничего особенного, но все людо-человеческое, не мое-наше. — Зовите меня Сидоровым. Слушаю.

— Да я хотел узнать, какая у вас симметрия: точная или приближенная?

— Хм. — Он уставился на меня как на болвана. — У нас все точное, приближенного не держим.

Выразился он, конечно, неправильно. У них симметрия не могла быть точной. Точная симметрия — у нас.

— Руки! — крикнул он. Я тотчас поднял обе руки. — Да нет. Посмотрите на свои руки.

Я посмотрел. Руки как руки. Одна ничем не отличается от другой. Обе — право-левые, или лево-правые.

— Еще вопросы есть? — спросил Сидоров-Фундаментал, сдирая с подбородка лейкопластырную дробь. — А вообще-то, бросьте вы думать о какой-то там киральной симметрии. Считайте, что она "киряльная". От жаргонного словечка "кирять" — выпивать, то есть. Вы ведь закладываете иногда за воротник? Ну, ну, не смущайтесь. Кто в наше время не пьет? В меру, все в меру!

Воротника у меня никакого не было, так что и заложить туда я ничего не мог. Ладно. Про киральную симметрию я решил больше не спрашивать. Тут все ясно. Хотелось только выяснить, врут они или нет.

— Кто выдает ордера? — спросил я.

— А вам не все равно? Осуществились и ладно. Этому радуйтесь!

— Как я осуществился? Зачем? Кто меня осуществил?

— О! Какие вопросы!

— Правда ли, что дом с улучшенной планировкой имеет серию именно MG  (Метагалактика ), а не MG (нуль без палочки)?

— Интересно, интересно.

— Зачем нужен виртуальный мир людо-человеческому?

— Прекрасно! Прекрасно!

— Я спросил.

— А я не могу ответить.

— Кто может?

Сидоров полез за пазуху, пощекотал себя под мышкой, вытащил руку, брезгливо понюхал ее, сказал:

— Никто. Пока никто. Если что выясните, поделитесь со мной. Договорились? Рад нашему знакомству. Чрезмерно рад. Встречайтесь мне еще. — Он подхватил меня под руку, вывел в соседнее помещение, где я же, со штемпелем на затылке и новеньким хромированным смесителем тепло-холодной воды в право-левой руке, благодарил человеко-даму.

— Бывайте, — сказал мне Сидоров.

— Буду! — с нажимом ответил я, взял свой смеситель, уже бывший в употреблении, и вышел из Бюро. Но вселяться я сейчас не хотел. Пусть вселяется другой Я, тем более, что для него это приятная новость, а мне уже надоело менять смесители.

В очереди стояла бесконечная вереница моих Я. И для разнообразия я немного разбавил их великими виртуальными людьми, вроде Резерфорда, Иванова, Якши-Якши, Цезаря, Бормотухина-Невыпивайло, а также всеми другими сразу. Что мне было мелочиться?

40.

Пров явно старался разозлить Орбитурала, но у него ничего не вышло. Орбитурал не лез целоваться, но и не орал. Видимо, в разных ситуациях у него была разная манера поведения.

Приемная — огромный зал — была напичкана компьютерами и другой аппаратурой. Всеобъемлющая и сверхнадежная связь, мгновенный доступ к любой информации, молниеносное решение сложных задач — вот что здесь было главным. Люди за пультами управлений казались незаметными и даже лишними. Система управления ГЕОКОСОЛа вполне могла обходиться и без них. Так лишь, видимо, на всякий случай сидели они здесь. И я еще раз утвердился во мнении, что что-то произошло. Нет, не было ни паники, ни истерики, ни хотя бы явной растерянности. Наоборот, люди и машины работали вполне слаженно, взаимно дополняя друг друга. Но это-то и было странно. Дважды я бывал здесь ранее. И разница в поведении людей и машин, да, да, машин!, бросалась в глаза.

По широкому проходу шли мы вдоль нескончаемых столов, стоек и стенок с аппаратурой. Вся информация о событиях в мире, начиная с отдельного человека, Земли и кончая Галактикой, стекалась сюда, здесь обрабатывалась и на ее основе принимались решения.

Комната для посетителей, но абсолютно пустая. Приемная Галактиона с десятком компьютеров и секретарей. Дверь отошедшая в сторону — и мы в кабинете Галактиона. Здесь я  никогда не был. Здесь вообще мало кто бывал.

Галактион сидел за огромным, но больше ничем не примечательным столом с двумя компьютерами по краям. Без них здесь, видимо, и жизнь себе не представляли. Перед столом полукругом стояли четыре кресла. Удобные, но тоже вполне обыкновенные. Ворсистое покрытие на полу. Лже-окна, прикрытые шторами. Гладкий потолок. Для человека, управляющего Галактикой, могли соорудить что-нибудь и поинтереснее.

Сам Галактион был человеком лет пятидесяти, ухоженным, спокойным. Черные волосы под короткую стрижку. Гладко выбритое худощавое, но здоровое лицо. Не улыбнется. Но и не взорвется в крике. Темно-фиолетовый мундир без всяких знаков отличия. Руки, спокойно лежащие на столе.

В ближнем к столу кресле, в пол-оборота к нам, еще один человек. Гораздо моложе Галактиона. Черноволос, но уже с проседью, подтянутая фигура, темные очки на лице. Не так хорошо владеет своими чувствами. Этот вообще в штатской одежде.

— Галактион, Мар и Пров прибыли, — доложил наш провожатый.

— Здравствуйте, — сказал сидящий за столом и представился: — Галактион. — Затем короткий жест в сторону ближайшего кресла. — Солярион. Прошу садиться.

Мы поздоровались и сели. Орбитурал — рядом со столом, мы с Провом — напротив Галактиона.

— Наша встреча должна была состояться позже, — сказал Галактион, — но некоторые обстоятельства вынуждают нас торопиться. Краткую характеристику, Орбитурал, чтобы они убедились, что мы о них знаем все.

Орбитурал не полез в карман за шпаргалкой. Он знал все на память.

— СТР сто тридцать семь тысяч сто тридцать семь. В кругу друзей именуется, как Мар. Происхождение клички случайное. Тридцать два года. Женат. Имеет двоих детей: сына и дочь. С женой отношения натянутые. Но на развод не подавали ни тот, ни другая. Близких родственников нет. Пилот экстракласса. Участвовал в двух сверхдальних экспедициях на крейсерах "Блистательном" и "Мерцающем". Служебные характеристики — положительные. Два года назад уволился из Космофлота. Занимается живописью (масло, холст) и реставрацией старинных книг и механизмов. Имел исправный мотоцикл "БМВ" более чем столетней давности. Мотоцикл брошен во время экспедиции в анклав Смолокуровки. Честен, но подвержен нервным срывам. С СТР пятьдесят пять тысяч четыреста восемьдесят четыре, который оказывает на него определенное влияние, знаком около пяти лет. В настоящее время — единственный представитель христианской религии на Земле. За поход в анклав Смолокуровки возведен в планетуралы второго ранга. Верит в чудеса, хотя до недавнего времени категорически отрицал это. Наверняка будет сотрудничать с ГЕОКОСОЛом, так как испытывает перед ним комплекс вины. Один из двух необходимых кандидатов для повторного проникновения в анклав Смолокуровки.

Вот как! Нас снова хотят послать в Смолокуровку! Вернее, первый-то раз я вызвался сам...

— Умственные, физические, психические и прочие характеристики? — спросил Орбитурал.

— Достаточно, — сказал Галактион. — Второй кандидат.

— СТР пятьдесят пять тысяч четыреста восемьдесят четыре. В кругу друзей и знакомых именуется, как Пров. Видимо, сокращенно от слова "провидец". Сорок лет. Холост. Родственников не имеет. Инженер второстепенного обслуживающего персонала проекта "Возрождение". Служебные характеристики положительные. Скрытен. (Это Пров-то?!). Верит в чудеса. Ненавидит машины и механизмы. Точнее — цивилизацию, которая породила их. В снах, якобы, попадает в прошлое. В биографии есть одно туманное пятно. Имеет поразительно много друзей, хотя, по-настоящему, дружен, видимо, только с Маром. Оказывает на него влияние. Сотрудничать с ГЕОКОСОЛом будет только на определенных условиях, так как испытывает к нему беспричинную неприязнь. Второй из двух необходимых кандидатов для проникновения в анклав Смолокуровки.

— Достаточно, — сказал Галактион.

О своих прочих, умственных, физических, психических и так далее характеристиках мы так и не узнали. Но они, по крайней мере, были в норме, раз ГЕОКОСОЛ за нас уцепился.

— Задание чрезвычайной важности, — сказал Галактион, словно мы уже согласились выполнить его. А что? Я-то, пожалуй, и согласился. Да и попробуй не согласись. — Надеюсь, вы не откажете нам.

— Да ерунда все это! — сказал Пров. В этом кабинете и слов-то таких, наверное, никогда не слышали. От посетителей, во всяком случае.

— Что — ерунда? — спросил Галактион.

— Бред собачий!

Галактион смотрел на Прова с большим интересом, чем секунду назад.

— Конкретнее, — сказал он.

— Все, что происходит вокруг нас, какой-то розыгрыш. Александр Македонский, штурмующий гдом, дурацкие сообщения, вроде "Жуть стала лучше...", само наше проникновение, встреча Мара с моим двойником... Это не укладывается ни в какую систему. События не имеют никакой логики. А с нами обращаются как с пешками.

Я тоже решил поделиться своими сомнениями:

— Какова вероятность того, что березовая роща приоткрылась на несколько минут именно в тот момент, когда я впервые вышел на окраину Чермета? Нет, это сделано кем-то специально. А для чего?

— Вопросы и сомнения закономерные, — согласился Галактион. — И если бы мы знали, в чем тут дело, ваша помощь не потребовалась бы.

— Но что-то ведь происходит? — спросил я.

— Да. Происходит. — Галактион помолчал, внимательно разглядывая нас и, видимо, отбросил последние сомнения. — Вы ведь знаете, что в Галактике встреч с разумной жизнью не происходило. Но какие-то следы разумной жизни есть.

Я это, конечно, знал. Даже из Космофлота я ушел именно по той причине, что один "след" коснулся меня лично.

— Причем, это довольно странные следы, — продолжил Галактион.- Нет, никаких материальных следов мы не обнаружили. Никаких развалин городов или находок чьей-то материальной культуры. Ничего такого не было. Кто-то, или что-то, вмешивается, если можно так выразиться, в нашу интеллектуальную жизнь. Иногда поступают странные сообщения, но их никто из землян не посылал. Пример: штурм легионерами гдома. Эта странная информация прошла по всем служебным каналам связи. Более того, на некоторое время сама система связи, в том числе и компьютерной, была нарушена. Аналогичные случаи были и раньше. Можно не сомневаться, что причины неполадок будут найдены. Связь в полнейшем порядке. Более того, нарушить ее, каким-то образом войти в нее со стороны, невозможно.

— Значит, шутник действует изнутри, — подсказал Пров.

Галактион не обратил внимания на некорректное поведение Прова. Или только сделал вид.

— Система связи защищена и изнутри. То, что произошло, не могло произойти. Операция, в которой вам предлагается участвовать, носит условное название "Вторжение". Да, мы имеем дело с вторжением какой-то иной цивилизации. Ни цели, ни причины, ни методы ее действий нам не известны. А все неизвестное представляет для нас опасность. Теперь о березовой роще и анклаве деревни Смолокуровки. Никакого реликтового березового заповедника, конечно, не существует. И вы об этом уже догадываетесь. Есть созданная нами зона для отработки проекта "Вторжение". Название говорит само за себя. ГЕОКОСОЛ намерен возродить на Земле нормальную среду обитания. Для отработки экспериментов и была создана эта зона. Но возникновение ландшафта  столетней давности не предусматривалось. Появление деревни Смолокуровки — тем более. А о двойнике Прова, чужом звездном небе и неизвестном существе с меняющимся лицом и говорить нечего. Все это не могло быть последствием нашего эксперимента.

— Значит, появление березовой рощи в нужном месте и в нужный момент было все-таки подстроено? — спросил я.

— В какой-то степени — да. Зона эксперимента закрыта для посторонних глаз. Это — единственное, что мы можем контролировать. Саму зону мы не контролируем.

— Почему понадобились именно мы? — спросил я.

— Это и я хотел бы знать, — ответил Галактион. — Надеюсь, что вы нам объясните.

— Да что объяснять-то? — не понял я.

— Почему именно вы направлялись через Чермет к зоне?

— Обычная прогулка.

— Нет. Никому, кроме вас, это и в голову не приходило.

— Ну, пусть — необычная, но все же прогулка с целью увидеть березовую рощу.

— А откуда Пров знал, что в анклаве есть деревня Смолокуровка.

— Из древних источников, — тотчас же ответил Пров. — Из книг, карт, описаний.

— А какие деревни были в районе гдома, где вы жили прежде?

— Особенно не интересовался. А если и знал, то забыл.

— А Смолокуровку помните. Документально зафиксирован ваш повышенный интерес к этим местам. Почему они вас так интересуют?

— Да ничего особенного. Был я там в своих снах. Но это только яркие сновидения. Яркие, но обычные сновидения.

— В сновидениях вам является только Смолокуровка?

— Почему же? Снятся и другие места.

— Тогда почему вы из всех мест выбрали именно Смолокуровку?

— Да не выбирал я! Когда нас с Маром после похода по Чермету разводили по разным отсекам, я и сказал ему: "Смолокуровка". Ну, чтобы хоть как-то оправдать наш поход. А дальше уж он сам все раскрутил.

— А если бы не было этого повода, Мар о Смолокуровке ничего бы не узнал?

— Скорее всего. Так же, как о какой-нибудь Степановке или Еловке тех времен.

— Вы что-то скрываете от нас. И от Мара, своего друга, — тоже.

Да нет, не скрывал от меня Пров ничего. Просто, не было повода поговорить на эту тему. Я ведь тоже не все рассказывал ему о себе, а только то, что ему было интересно, что само собой сказывалось в наших разговорах.

— Пров, вы кого-нибудь знаете в Смолокуровке? — неожиданно спросил Галактион.

— Как я могу кого-нибудь там знать? Я ведь не был в Смолокуровке!

— Понятия не имею: как? Да и не об этом спрашиваю. Вы кого-нибудь знаете в Смолокуровке?

— Нет, — ответил Пров.

— Вот это прямой ответ, — сказал Галактион. — Хотя, я вам не верю.

— Ваше дело, — как-то устало ответил Пров. — Отправьте меня в гдом, установите наблюдение...

— Пока не можем. Вам с Маром предстоит еще одна экспедиция в анклав Смолокуровки.

— Я отказываюсь, — заявил Пров. — Не хочу!

— Хотите. Вы рветесь туда. Вам там надо с кем-то встретиться.

— Вы мне не доверяете. Я сам не хочу идти туда. Самое простое — найти других кандидатов, а меня оставить в покое.

— Хотите, чтобы Мар туда пошел один?

Пров промолчал.

— У Мара, конечно, там тоже есть свои интересы. Но сначала закончим с вами. Я не знаю, почему вы рветесь туда. Хорошо... Это ваше дело. Нам же очень важно узнать поподробнее об этом загадочном анклаве. Здесь наши интересы совпадают. Выполняйте свое задание, но не забывайте и о нашем. Сотрудничество, как видите, обоюдовыгодное.

— Да нет у меня ни задания, ни интереса! — заявил Пров.

— Пусть так. Я и не ждал, что вы нам все расскажете. Но вы перед нами в более выгодном положении. Мы о ваших целях не знаем ничего. Вы же знаете наши цели. И, несмотря на это, я предлагаю вам сотрудничество.

— Господи! Да почему — я?

— Вы иногда невольно выдаете себя. А причина, почему именно вы, проста. Только вы можете проникнуть туда.

Меня, во всяком случае, он ошеломил последней фразой.

— Как?! — воскликнул я. — Разве у вас нет постоянных контактов с этим анклавом?

— Нет, — сказал Галактион. — Ни постоянных, ни временных. Никаких. Мы лишь охраняем зону, хотя понятия не имеем, как ее охранять. Наблюдаем за ней. Но и тут, кроме леса, наблюдать не за чем. У нас нет никакой информации, а там что-то происходит.

— А почему только мы с Провом можем проникнуть туда?

— Не знаю, — сказал Галактион. — Может, потому что вы уже неоднократно бывали там. Может, у вас есть какой-то особый пропуск. Может, вы вообще оттуда. Не знаю. А вы, уверен, не расскажете.

— Рассказывать нечего, — сказал Пров. — Все это бред. Шутки.

— Чей бред? Чьи шутки?

— Ваши и вашего ГЕОКОСОЛа.

Это уже было явное оскорбление высшего должностного лица и высшего органа власти Земли, Солнечной системы и всей Галактики. Но Галактион стерпел. Он даже вида не подал, что оскорблен или уязвлен.

— Вот и выясните, — сказал он. — А вы как, Мар? Согласны?

— Честно говоря, особого желания нет. А один вообще не пойду.

— Пойдете вдвоем, — успокоил Галактион. — У вас тоже есть какая-то заинтересованность.

— Вот тут вы ошибаетесь.

— Значит, в случае с Провом не ошибаюсь?

— Я не это хотел сказать.

— Говорите.

— Я как в темноте. Ничего не знаю, но что-то должен делать. Какой в этом смысл?

— Смысл один. Мы хотим сделать планету зеленой и пригодной для жизни вне гдомов. Вернуть ее, так сказать, в первозданное состояние.

— Не знаю.

— Хорошо. Подумайте. Расскажите Прову о своих причинах ухода из Космофлота. Должен же это знать хоть кто-то, кроме вас.

— Да никаких особых причин не было. Усталость, потеря интереса...

— И возникновение нового интереса, — подсказал Галактион.

— Это напоминает сказку про Белого Бычка, — прорычал Пров. — Если вы заинтересованы в нас, выкладывайте все. Там посмотрим!

 - Хорошо, — сказал Галактион. — А ведь вы меня убедили! Орбитурал, разместите их в том же особняке. Представьте им все материалы. Все!

Орбитурал после своего короткого доклада не сказал ни слова. Но это было понятно. Он лишь отвечал, когда его спрашивали. Но вот почему Солярион не проронил ни единого слова?

41.

Я-сам, тот, который выскочил из душевой комнаты моей жены, человеко-самки, бежал, куда глаза глядят, пока не оказался в своем жилом-нежилом отсеке. Два стола с компьютерами — "Пентюхами", два крепких стула, окно, за которым завывала снежно-пылевая метель, да вспыхивали слова: "Привет темпоральщикам Безвременья!"

За моим "Пентюхом" сидела жена в длинном платье и с длинными же рукавами.

— Явился — не запылился, — сказала она, поглаживая свой живот, как бы массируя его.

Я промолчал, сел за второй компьютер и начал намысливать на него очередную главу "Истории государства Российского", ту самую, где говорилось, что именно Россия должна спасти виртуальный мир. Идея была до чрезвычайности проста: Россия, имеющая все возможности многократно уничтожить мир, не делает этого, и, тем самым, спасает его. Оставалось только разложить главу на составные части, умные мысли вложить в уста Сократа, а наводящие вопросы отдать кому-нибудь из его наивных учителей.

— А ты с тем временем что собираешься делать? — спросила жена. — Мне-то, конечно, все равно, но кабы не протухло.

— А пусть себе лежит, — сказал я, отмахнувшись. Нужно было мыслить свою мысль, не отвлекаясь.

— Тра-ля-ля, — пропела жена и тут же глухо выругалась, а на мыслезаписыватель "Пентюха" упала скрюченная и полураздавленная целочисленная дробь. Я смахнул ее на пол, пусть пропадает.

— Тру-лю-лю, — снова пропела жена и слегка раздраженно спросила: — Ты на меня внимание обращать будешь или нет?

У меня как раз Сократ подловил на метафизическом противоречии перипатетика Теофраста, а тут семейный скандал назревает...

— Меня эти чертовы дроби жрут, а тебе хоть бы хны!

Даже Сократ сбился со своей мысли, а уж на что был натренирован свой Ксантиппой. И Теофраст побледнел. Этот-то вообще был холостяком.

— На колени бы посадил... — канючила жена. — У нас все не как у людей.

Но каких людей, — не уточнила: виртуальных или человеко-. Нет, общность жен в моем "Государстве" ее сейчас не интересовала. Общность мужей — вполне вероятно.

Их было двое. Одна — эта, раздраженная и страдающая от въедливых дробей, и вторая — та, под струями сверкающего дождя, сама искрящаяся и блистающая, совершенная и самодостаточная в своей красоте. Я мог погладить эту по спине или животу, и тогда дроби в панике начали бы отпадать с нее, раскатываясь по углам и исчезая. Я знал, что именно этого она и хочет. Я должен был помочь ей, спасти ее от страданий, очистить и обновить ее шелковистую кожу. Но я также знал, что у нее самоснимающееся платье. И, если я обниму ее, эта человеко-самка исчезнет и останется только та, совершенная.

Кажется, ее интересовали не только мои труды по теории виртуального государства, не только пакеты со временем, кстати, спрятанные в барокамере самого Космоцентра, кажется, ее интересовал и Я-сам. Эта мысль была приятна мне. Эта мысль страшила меня.

Что я мог поделать? Где сила идей, если такое тело страдало? Я провел рукой по ее спине. Платье со щелчком расстегнулось и начало сползать с ее плеч, на которых что-то пузырилось, лопалось и возникало вновь. Я погладил ее плечи обеими своими право-левыми руками, очищая кожу. И вот она стала возникать, с упругой чистой кожей, как Афродита из пены морской. Мои руки жили сами по себе, зная, что им делать. Они поглаживали слегка покатые плечи, сильную спину, упругие груди, тонкую нервную талию. Крепкие ягодицы совершенными полушариями ожили под моими ладонями. Дрогнули бедра и колени. Человеко-самка уже сидела у меня на коленях, прижимаясь ко мне напряженным животом и внезапно отвердевшими грудями. Руки ее обняли мою шею. Она принимала в себя столько, сколько хотела.

Она слегка вздрагивала, чуть приподнималась, вдавливалась в мою грудь, руки ее беспрестанно трогали мое лицо, голову, бедра то костенели, то расслаблялись.

Ей был нужен я. Я! И никто другой. Так бы вечно, подумал я.

— Так бы вечно, — сказала она.

— Да, да, да...

Я все гладил ее, и ее кожа, ее тело, вся она расцветала под моими пальцами.

— Кто ты? — тихо спросила она. — Кто?

— Виртуальный человек, — ответил я издалека. И снова бегают пальцы, скользят ладони, тела льнут друг к другу.

— Открой свое лицо, — шепчет она.

Я не могу открыть свое лицо. Его у меня нет. Я и сам не знаю, какое у меня лицо. А ладони все сжимают ее тело.

— Назови себя, — просит она.

И этого я не могу сделать. Я не знаю, кто я. Да, виртуальный человек. Виртуальный и только.

— Назови меня, — требует она.

Я не сомневаюсь, я знаю, как ее зовут. Другого имени у нее не может быть.

— Каллипига, — шепчу я ей на ухо.

— Ты любишь свою Каллипигу? — спрашивает она уверенно.

— У тебя самое совершенное тело. Конечно, я люблю тебя, Каллипига.

— Я рада. Я верю тебе.

А компьютер не выключен. "История государства Российского" пишется и пишется. Как выкручивается из неожиданной ситуации Сократ? Что говорит он своим слушателям о спасении мира?

— Мир спасен, — говорю я ей.

— Да, да. Спаси, спаси мир, — требует она.

Вот он, весь мир, у меня на коленях. Вот он мир, трепещущий, живой, теплый, ждущий и получающий, требующий и покорный, погибающий и спасенный.

— Еще миг вечности, — просит она.

— Возьми всю вечность, — отдаю я.  Мне не жалко. У меня было-есть все, кроме нее. А теперь — и она.

— А ведь высшая красота в высшей степени привлекательна, — говорит Сократ в моем "Государстве"

— Еще бы! — отвечаю я. — Красота спасет мир, — повторяю я чьи-то слова.

— Да, — отвечает Каллипига.

Звенит зуммер на ее компьютере, сминая мысли Сократа и мои — тоже. Каллипига вскакивает, становится спиной ко мне, загораживает мыслеэкран. Ягодицы ее едва заметно вздрагивают.

— Да, — говорит она. — Да, — говорит она растерянно. — Да, — говорит она в отчаянии.

Короткий разговор окончен. Каллипига поворачивается ко мне. Она снова начинает дробиться.

— Мне надо в Космоцентр, — говорит она.

— Конечно, — соглашаюсь я, зная, что тут уж ничего не поделаешь. — Я провожу тебя.

Она не пытается даже надеть платье. Это сейчас бесполезно. Оно все равно сползет с нее. Она лишь хватает его одной рукой, подавая мне другую. И прижимается ко мне, чтобы спастись. А платье волочится по полу нашего жилого-нежилого отсека, потом по ничто, и вот уже по слегка ребристому, рифленому полу Космоцентра человеко-людей.

Ее кожа чистая, лишь кое-где выступают капельки пота от быстрой ходьбы. Стрелы ее сосков указывают мой путь.

Я начинаю замечать, что в коридоре, кроме нас двоих, есть и другие человеко-люди. Вид у них занятой. Одни спешат, другие торопятся, третьи уже отспешили и отторопились. Вот стоит один, внимательно разглядывая надпись указателя: "Верной дорогой идете, товарищи!" Рядом предупреждающий знак: "Стой! Стрелять буду!" Мы идем, и никто не обращает внимания на нас.

Каллипига высвобождает свою руку из моей, чуть обгоняет меня, бросает платье на пол. И я с ужасом жду, что она сейчас наступит на него и исчезнет, как та девушка, виденная мной в каком-то кошмарном, чудовищном мире. Но нет, она просто за ненадобностью бросает платье, а сама все идет впереди меня, вздрагивая ягодицами.

Она — Каллипига.

Перед одной из дверей, рядом с которой значится указатель: "Здесь!", моя жена остановилась, приложила руку и вошла, когда дверь сдвинулась в сторону. Вошел и я. Дверь в душевой отсек была открыта.

Каллипига стояла на узорчатом полу, с распущенными волосами, поднятыми вверх руками, в пол-оборота ко мне. Вода мощной струей била ее по плечам и спине. С ее сосков скатывались искрящиеся, вспыхивающие капли прозрачной воды. Я молчал, молчала и она, лишь слегка поворачиваясь вправо-влево под струями душа.

— Оставайся, — сказала она. — Спинку потрешь...

Я не ответил, а она все стояла, поблескивая гладкой влажной кожей, и смотрела на меня искоса черными пронзительными глазами. Что-то в них было злое и беззащитное, тайное и очевидное, распутное и детское. Что-то, чего я не мог вынести.

И я понял, что ничего не понимаю.

Я бежал по коридору Космоцентра человеко-людей. Я бежал, сломя голову, не зная, что же мне нужно.

Человеко-люди уступали мне дорогу. Даже сам Фундаментал испуганно шарахнулся в сторону. Я опомнился, остановился, воссоединился с тем "Я", который бежал от Каллипиги так же, как "Я" этот.

— Вы уж меня не пугайте, товарищи виртуалы, — взмолился Фундаментал. — С вами встретишься и не знаешь, то ли это сегодня встреча происходит, то ли вчера!

— Да сегодня, сегодня, -  успокоил я его.

— Как, сегодня? — испугался он. — Ведь мы же договаривались встретиться завтра!

— Это и есть завтра, которое для вас превратилось в сегодня.

— А-а... — начал успокаиваться Фундаментал. — А для вас что, завтра не превращается в сегодня?

— Для меня всегда сегодня. — Сколько раз ему это нужно повторять.

— Ну да, ну да, а как же... Позавтракать не хотите? Сегодня, сейчас, то есть. Хоть и позавтракать, а именно сегодня, сейчас.

— Да я сыто-голоден.

— Сочувствую. А я так вот просто голоден. Не составите компанию.?

— Спасибо. Нет.

Фундаментал вдруг пошел по коридору, нагнулся, поднял платье, сказал:

— Одежду разбрасывают. За всеми не уследишь. Каллипига, наверное...

— Она что, всегда так делает? — спросил я, чувствуя боль в груди.

— Ну, всегда — не всегда... Отнесите ей, пожалуйста, а то ведь другое запросит. Не напасешься...

42.

В том же самом кабинете, что и два часа назад, мы сидели с Провом перед экраном компьютера. Не знаю, чего они хотели добиться, когда сначала посадили нас в некое подобие карцера, а потом во дворец с обилием спиртных напитков. Их план, конечно, был сорван "жутью, которая стала лучше и веселее". Не знаю... Мне казалось, расскажи они нам все сразу, возражений с нашей стороны было бы меньше. Во всяком случае, у меня. Наверное, им именно и не хотелось рассказывать нам все. Слепыми марионетками мы их больше устраивали.

Осталось лишь нажать кнопку, чтобы начать вникать в проект "Возрождение". Но прежде нам стоило решить еще одну проблему. Пока мы ничего не знали и еще могли отказаться. Конечно, у ГЕОКОСОЛа, наверняка, были неотразимые методы убеждения. Но на это им все же потребовалось бы время. Если же мы ознакомимся с проектом, отступления у нас не будет. Галактион не позволит, чтобы двое людей, посвященных в тайну великого проекта, продолжали жить в своем гдоме так, как и прежде. Тем более, что у них в биографиях были какие-то темные пятна.

— Ну что, Мар, проклинаешь день, когда познакомился со мной? — спросил Пров. Тяжесть принятия решения давила на него, кажется, больше, чем на меня.

— Нет, конечно, — ответил я. — Ты это отлично знаешь. Не хочу, чтобы меня пихали туда насильно.

— А они сейчас нас убедят. Мы же призваны спасти человечество. Представляешь славу, почет, уважение, которое до конца дней твоих будет сопровождать тебя?

— Не представляю, Пров. И хватит ерничать. Решаем: нажимать или не нажимать?

— Да все уже решено, Мар. В душе-то мы согласны. Сдались. Мне вот, например, терять нечего. Никто не ждет меня здесь. А там — неизвестно. Только вот, может, возвращаться не захочется.

— Один бы я не пошел. Страшно. Просто страшно и все. А вдвоем... Любопытно. Это чертовски любопытно... Ладно. Решили, так решили. Нажимаем, что ли, Пров?

— Нажимаем, Мар.

Мы соединили указательные пальцы правых рук и вместе нажали на кнопку. Как дети, подумал я. А на экране появилось:

Проект  "ВОЗРОЖДЕНИЕ"

Руководитель проекта:  Солярион.

— Значит, возрождать собрались лишь Землю, в крайнем случае — Солнечную систему, — прокомментировал Пров. — Галактика пока подождет.

На подробное изучение проекта ушел бы не один месяц. Но нам нужно было лишь самое основное. Целью проекта являлось возрождение на Земле климата и ландшафта примерно двухсотлетней давности. Должна была появиться пригодная для жизни атмосфера, реки и озера с чистой водой, растительность и животный мир. Далее шли многочисленные выкладки для доказательства необходимости всего этого, длинные списки, таблицы, графики, высказывания, мнения. Все это мы пропускали, едва взглянув. И даже — не глядя.

На теоретических методах пришлось задержаться. Я ожидал увидеть развернутую программу насыщения атмосферы кислородом, удаления вредных газов; создание искусственных рек и водоемов; выведение из еще пока имеющихся в биологических коллекциях популяций насекомых, пресмыкающихся, раб, птиц и млекопитающих; массовый посев трав и посадки кустарников и деревьев; строительство городов и деревень. В общем, я предполагал нечто глобальное, рассчитанное на десятки или даже сотни лет, требующее огромных затрат и неимоверного напряжения сил миллиардного населения Земли.

Ничего этого в теоретических методах осуществления проекта не было.

Не было!

А было вот что!

Осуществление проекта из нашего времени переносилось в прошлое. В прошлое двухсотлетней давности. В тот момент, когда еще можно было дышать воздухом не из баллонов, когда основной генофонд растительного и животного мира еще не исчез.

— Машина времени, что ли? — и испуганно, и восхищенно спросил я.

— Нет, тут что-то другое. Слава Богу, что материальную машину времени изобрести нельзя. Тут нечто вроде информационной машины времени.

— Попонятнее можешь?

— Пока нет. Смотрим дальше.

А дальше шел эксперимент. Эта самая информационная машина времени — Космоцентр, — доставлялась в точку, где находилась Земля около двухсот лет назад, и начинала действовать. По вполне определенным критериям оценивался результат эксперимента, проводилась корректировка. И далее — окончательное осуществление проекта.

— Здорово! — сказал я. — Просыпаешься однажды утром, а за окном гдома — поля, леса, реки, ручейки. Бежишь к реке и ныряешь в воду...

— Смотри, не утони с непривычки, — оборвал меня Пров.

Да, впрочем, и говорил я с некоторой долей иронии. Слишком уж все было просто и красиво.

Далее рассматривались возможные противодействия осуществлению проекта. Сами земляне, обычные СТР, МНР, БТР и прочие СТС, противодействовать, конечно не могли, поскольку о проекте ничего не знали. Борьба же за осуществление проекта с возможными иными цивилизациями рассматривалась довольно подробно, хотя я так и не понял, какое дело иным цивилизациям до нас.

Но основное противодействие, оказывается, ожидалось от будущих руководителей Солнечной системы и Галактики. Если нынешние Галактион и Солярион могли изменить настоящее, а, значит, и будущее Земли, значит, это же могли проделать и будущие Галактионы и Солярионы. Вдруг им чем-то не понравятся проведенные изменения! Но и здесь имелся один абсолютный метод. Правда, суть его не раскрывалась.

— Само собой разумеется, — сказал Пров. — Будущие Галактионы не должны знать абсолютного оружия Галактиона нынешнего. Жаль, ничего не говорится об издержках.

— Каких же?

— Ну, может, в этом раю не окажется места тебе или мне. Зачали меня в душном кварсеке, где и женщину-то по душе не выберешь. А вдруг кто-нибудь из моих предков за цветочками по лугам пойдет, да и встретит красавицу. И тогда через много поколений родится кто-то другой, а не я.

— Но ведь то же самое относится и к самому Соляриону и самому Галактиону?

— Конечно. Это известный парадокс путешествий в прошлое. Правда, он сформулирован несколько нагляднее. Сын проникает в прошлое и делает невозможным встречу своего отца со своей матерью. Значит, он не рождается. А в этом случае он не может препятствовать встрече своих родителей. То есть, он рождается, проникает в прошлое, препятствует, а, следовательно, не рождается, не может препятствовать, рождается... и так до бесконечности.

Этот парадокс я, конечно, знал и еще не встречал убедительных попыток обойти его.

— Может, они все-таки устранили этот парадокс?

— Странно, что он даже не упоминается в проекте. Или его решение настолько просто и очевидно, что не заслуживает внимания, или нас снова водят за нос.

— А если все дело в том, что путешествие в прошлое "информационное"?

— Все равно ведь в прошлом что-то меняется. Не могут же они все так рассчитать, что изменения не коснутся именно разработчиков и исполнителей проекта. Это невозможно принципиально.

Никто нас не торопил, не беспокоил, Пища, причем натуральная, была в изобилии. Все в общих чертах было ясно, кроме двух моментов, о которых, как я был уверен, нам ничего и не скажут. Оставалось узнать, на какой стадии эксперимент был прерван, или на какой стадии его прервал кто-то, не имеющий отношения к землянам. 

Аппаратуру, которая и должна была начать эксперимент, уносил в определенную точку пространства крейсер "Мерцающий"

— С тобой более-менее понятно, — спокойно сказал Пров.

— Что тебе понятно?

— Немного. Ты ведь служил на "Мерцающем" именно в этом рейсе?

— Да. По срокам совпадает. Но я не имею никакого понятия о том, что мы транспортировали в этом рейсе. Ученые об этом не говорили. И теперь я знаю, почему. Во время любого дальнего похода проводится столько исследований... А наша задача — навигация... А все-таки, что тебе понятно?

— Понятно, почему Галактион за тебя зацепился.

— Нас там было более трех сотен.

— И все уволились после этого из Космофлота?

— Нет. Кажется, я один.

— Ну вот, видишь. Эксперимент производился на этом корабле. Эксперимент, по всей вероятности,  вышел из-под контроля. И только один человек из всего экипажа беспричинно увольняется. Засветился ты, братец Мар. А потом еще с каким-то Провом прешь через весь Чермет взглянуть на березовую рощу, которая имеет несомненное отношение к эксперименту. Нехорошо. Ну как тут Галактиону не одарить тебя дворцом с изящными девами и натуральной пищей, которая, оказывается, на Земле все же производится, пусть и в ограниченных количествах. Мне ты не расскажешь, да я и спрашивать не буду.

— Если бы я знал...

— А поскольку, по мнению Галактиона, ты знаешь слишком много, тебя желательно сплавить в какую-нибудь Смолокуровку. Тем более, кроме тебя, туда никто не может проникнуть. Попутно ты добудешь кое-какие сведения, о коих не будешь иметь никакого понятия, но кои расшифрует ГЕОКОСОЛ. А если сдохнешь там, — одним свидетелем меньше, да и пользу кое-какую ты уже принес.

— У тебя в биографии, между прочим, как говорил Орбитурал, тоже есть темные пятна.

— Ага... А как же... Оба мы — темные лошадки. Так что, повезем таинственный воз в неизвестность?

— Придется. Только условия на этот раз будем оговаривать мы.

— У них выхода нет. Согласятся.

Мы затребовали анализ ГЕОКОСОЛом нашего похода в Смолокуровку. Но, как и предполагали, он нам мало что дал. Формулы на боках саркофага, предположительно, описывали какую-то сингулярность. А сингулярность, как известно, дело для толкования безнадежное. Один факт, правда, был интересным. Наше местоположение в анклаве с Земли контролировать не могли. Сигналы с "несъемных датчиков" из анклава не выходили. А это означало, что наше путешествие вполне автономно.

— Поспим и — в дорогу, — сказал Пров.

Я с ним согласился.

43.

Я взял платье и пошел к дверям с надписью "Здесь". Мысли всех бесчисленных моих "Я" сшибались друг с другом в голове. Шум от этого стоял такой, что впору было включать глушители. Самое странное, что у всех моих "Я" не было ни единой конструктивной мысли. Хаос! Кошмар! И все же нашелся один "Я", плюнувший на всю эту говорильню и заявивший, что он-де намерен кое-что проверить. "А-а...", — сказали все другие "Я" и немного поуспокоились, начали согласованно соединяться, так что в коридоре пред дверью теперь стояло лишь два "Я". Один — все еще растерянный, с платьем Каллипиги в руках, а другой — решительный, готовый к действию. Я, решительный, даже похлопал ободряюще себя, растерянного, по плечу и пошел по коридору. Куда идти — для меня никакой разницы не было.

Человеко-людей заметно поприбавилось. То ли у них был утренний моцион, то ли специально повылазили поглазеть на меня. Во всяком случае, многие из них желали мне здоровья, не догадываясь, что болезне-здоровья у меня было бесконечное количество. Фундаментал уже умчался завтракать. У них, оказывается, тоже были зачатки диалектического мышления: завтракать можно было и сегодня, и завтра, и вчера, правда, почему-то только утром. Но, это их проблемы... У меня были дела поважнее.

Образовав самого себя возле дома с улучшенной планировкой, я уселся на чьи-то судьбо-вещи и задумался. Почему наше виртуальное Безвременье кажется мне ущербным? Отчего возникла эта мысль и почему она не дает мне покоя? И разве плохо мне быть и бывать одним сущим?

Привычная картина вселения-выселения стояла передо мной. Я даже разглядел самого себя в толпе перед подъездом. Вот Гераклит тащит на спине свою надгробную плиту, Сократ с чашей цикуты за пазухой, Аристотель со своими шуточками-прибауточками, Ильин с лозунгом "Грабь награбленное!" Все они — это я. Я — это все они. Но уже появилась и какая-то разница...

Я встал, подошел к Гераклиту, сказал:

— Отдохнули бы...

— А, мирмидон! — ответил он устало и даже, как мне показалось, доброжелательно. — Своя ноша не тянет.

Гераклит заметно похудел. Может, тренируется специально, подумал я и спросил:

— Вот вас выселили. А что такое выселение?

— Вселение.

Ответ был вполне диалектическим. Вселение — это выселение в одно и то же время и в одном и том же смысле. Гераклиту это было яснее ясного. Мне — тоже. И все-таки что-то здесь было не так. Чтобы хоть немного разобраться во всем этом, я сосредоточился Гераклитом, вот именно этим, стоящим передо мной с надгробным памятником на спине. Своя ноша, действительно, не тянула. Ну, разве что совсем немного. Это было первое, что почувствовал я. Затем я попытался разобраться во вселении-выселении. Ничего не получилось. Зачем людо-человеки вселили меня в этот дом с улучшенной планировкой? Зачем мне вообще какой-то дом? Ведь я мог создать, что угодно! Вселенную, атом, себя, всех других. Правда, все это было виртуальное. Так что из этого? Виртуальное обширнее, лучше, мощнее действительного. И почему все виртуалы так рвутся в этот дом?

Надо же! У Гераклита, когда я стал им, оказывается, тоже были вопросы. А со стороны посмотреть, так ему вообще ничего не надо. Так, разве что, побазарить немного, поругать неразумных эфесцев.

Я снова стал самим собой, а Гераклит спросил:

— Ну что, узнал?

— Нет. Но, странное дело, оказывается, виртуальные люди сами себе задают вопросы.

— Что же тут странного?

— А то, что вопросы у виртуального человека существуют одновременно с абсолютно исчерпывающими ответами. Вопросов без ответов не может быть. Другое дело — людо-человеки...

— Да. Конечно, — согласился Гераклит, скинул памятник со спины, поставил его торчком в снег, продолжил: — В них всегда одно и то же: жизнь и смерть, бдение и сон, юность и старость. Ибо это, изменившись, есть то, и , обратно, то, изменившись, есть это. А им нужно идеальное государственное устройство.

— Кому: им?

— Да людо-человекам. Родившись, они хотят жить и умереть, или, скорее, найти покой, и оставляют детей, чтобы и те умерли.

— Они, что же, смертны?

— К счастью для  себя, — заключил Гераклит, ухнул, снова взвалил плиту на спину и побрел вдоль подъездов. Я догнал его, но, ничего не спрашивая, просто шел рядом.

— Каков у них ум или рассудок? — говорил Гераклит. — Они верят людо-человеческим певцам, и учитель их — толпа. Они не знают, что много дурных, мало хороших.

Скрипел снег под ногами. От легкого морозца потели руки. Сутолока возле подъездов не утихала. Накрапывал дождь из карасей с павлиньими хвостами. Плевалось кровавыми протуберанцами обескровленное солнце. Ветер пел песню Сольвейг на мотив Кукарачи. Лопались почки на бочках. Все обычно. Ничего нового.

Встретился Диоген Лаэрций, заговорил с Гераклитом о чем-то. Мне не хотелось вникать в их разговор, но я вдруг вспомнил, что бывая Диогеном, писал со слов Антисфена о том, что людо-человеки обращались к Гераклиту с просьбой издать для них законы, но тот пренебрежительно отказался по той-де причине, что у людо-человеков в государстве уже укоренился худой образ правления. Удалившись в храм Артемиды, Гераклит проводил время, играя с детьми в кости. Когда же людо-человеки во главе с Фундаменталом начали собираться вокруг него, он сказал: "Чему вы, негоднейшие, удивляетесь? Разве не лучше заниматься этим, чем вместе с вами вести государственные дела?" И, наконец, возненавидев людо-человеков и уединившись, он жил в горах, питаясь абсолютными идеями различных трав и растений. Я вспомнил все это, хотя и знал всегда. У Гераклита с человеко-людьми почему-то были неприязненные отношения. Но! Но и с виртуальными людьми у него отношения были не лучше.

Людо-человекам что-то было нужно и от Гераклита... Да не что-то, а наилучшее государственное устройство! Ну, этого-то сколько угодно! Каллипига вот и меня подгоняет с написанием "Государства", хотя оно всегда было написанным. Да и Платон слово в слово пишет то же самое, что и я, в своей "Истории государства Российского". Если им надо — пожалуйста. Такое устройство есть. Самое лучшее, единственно возможное, делающее всех счастливыми. Это — государственное устройство виртуального мира. Здесь "нет проблем", как говорят андалузские китайцы.

Отвлек меня вздорный Гераклит. Не это ведь я хотел выяснить. Я снова сел на чью-то припорошенную снежком судьбу и начал размышлять над тем, зачем меня вселили в этот дом и будут ли выселять?

Конечно, я не мог начать размышлять, ведь я размышлял сразу обо всем. Но я постарался как бы притушить малозначительные мысли, например, о строении Вселенной или о возможности создания "невечного двигателя"

Барьер, несомненно, был. Вот я существую вечно в один миг, являясь всем-всем-всем. И никаких забот. Затем мне ставят на затылок штамп о вселении в дом и постепенно у меня появляются заботы: принести воды, найти общую формулу для умножения два на два, узнать, не сидит ли Каллипига еще у кого-нибудь на коленях... Ах, Каллипига, совершенное совершенство сверхсовершенств!

И что же? Я стал от этого менее одним сущим? Да нет. Я все-таки проверил, не изменилось ли что в одном сущем? Развернулся во Вселенную, вспыхнул Сверхновой, схлопнулся в "черную дыру", пронесся метеором, излился светом, одряхлел белым карликом, подоил Млечный путь, составил подробную карту самого себя, уничтожил ее за ненадобностью, разросся до размеров атома водорода. Все в порядке.

Тогда я стал Ивановым, толкающимся в очереди, чтобы занять очередь за очередью в очередь всех очередей; уронил себя в Ильина, построяющего построение постройки непострояемого; выгнулся дугой прямой линии; стал жизненной смертью и смертной жизнью; повернулся лицом к самому себе; начал безумствовать, чтобы войти в разум, и умирать, чтобы жить; создал из себя зложелательную благожелательность; возвел нуль в n-ную степень и извлек из него корень зла; помыслил свою мысль; убедился в существовании несуществующего; отделил право-левое от сине-желтого; пришил пуговицу к пальто; сказал абсолютную речь на абсолютном же симпозиуме относительно относительности всего абсолютного; взял вес, высоту, палку вареной колбасы, ответственность, власть; поменял местами Тихий и Буйный океаны; создал Фундаменталу десять тысяч квадратных метров площадей, правда, с земляными полами;  высморкался, наконец!

Да все я мог! Ничего от меня не убыло. Одно сущее не может убыть, уменьшиться, претерпеть ущерб.

Стать людо-человеком? А вот этого я не мог. Не хотел просто. Сделаться вот этим домом с улучшенной планировкой? У меня не получилось. Стать Космоцентром людо-человеков? Снова не вышло.

Это все уже было ставшим. Ставшее ограничивало возможности.

"А не потереть ли спинку Каллипиге?" — подумал я.

Катись оно все к чертовой матери!.

44.

... огромная прохладная тень крутояра пала на неподвижный облас.

Пров причалил лодку и наконец-то выбрался на твердь, ступая босыми ногами по холодной глине. Пришло в голову, что крутых берегов на местных озерах не бывает, и, возможно, здесь протока Тыма, пересыхающая летом. Если догадка подтвердится, он выиграет километров десять-пятнадцать, что будет очень кстати. Пров быстро поднялся по зеленому уже склону и огляделся.  Место казалось мрачноватым из-за стоявших за спиной, сплотившихся в один монолитно-грозный ряд темных пихт. Суживающиеся кверху до острия ножа, они и сами походили на гигантские, почерневшие от времени зазубренные ножи, сурово глядя на него из глубины своих тысячи лет. Не сразу заметил он притулившуюся к ближайшему огромному стволу пихты охотничью избушку, а когда его взгляд остановился на ней, то и вовсе обрадовался: что-что, а доску здесь он обязательно найдет. Да и обогреться, и заночевать в тепле.

Избушка, видать, недавно кем-то посещалась. Дверь открылась легко, и внутри на деревянном колченогом столе обнаружились остатки еды и заправленная керосиновая лампа, которую Пров не замедлил зажечь. Да, явно кто-то был здесь недавно: у печурки лежали заготовленные дрова и топорик, в углу под низким потолком висела сетка, в ней оказалась добрая краюха незасохшего хлеба и кусок сала, приятным запахом защекотавший в носу. Возможно, охотник пошел проверить капканы и скоро вернется. Насчет употребления хлеба и сала Пров не сомневался: закон тайги — выручать друг друга бескорыстно. И, пока разгоралась печурка, он перекусил и развесил штаны на просушку. За крохотным оконцем совсем стемнело. День завершался для Прова вполне удачно, утром он без хлопот вырубит весло и решит вопрос с протокой, а сейчас спать, спать...

 Жаль было пропойцу Ольджигина, дней за пять до этого сказавшего Прову: "Утону, однако", и так резко и бесповоротно выполнившего свое обещание.

Уютно потрескивали дрова в печке, блаженное тепло разливалось по телу. Пров положил поближе топорик, так, на всякий случай, привернул фитиль лампы и откинулся на топчане, застеленном старым одеялом. Смежил было веки, но что-то заставило его снова приоткрыть их.

У двери в углу на скамье сидел человек. А дверь, вроде бы, не открывалась. Или заспал?

— Здорово, — приподнялся Пров, вглядываясь.

— Привет и тебе, человече.

Глухой какой-то звук, словно, издалека и странно слово — "человече".

— Охотник, что ль? — уже садясь, спросил Пров.

— Охотник... за своим отражением. Должен же я иметь свое собственное отражение. Как считаешь?

Пров подкрутил фитиль повыше и вытаращил глаза. На посетителе, в слабом свете керосинки, виднелся какой-то серый балахон вместо нормальной одежды и сандалии на босую ногу. В такой хламиде по тайге и двух шагов не сделаешь. Лицо пришелец упорно отворачивал к стене. Но Прова испугать было трудно.

— Домовой?

— Не угадал.

"На вид тщедушный, одним ударом зашибу". — подумал Пров. — "Что ж, попробуй", -  был беззвучный ответ. — "Вот черт, он и мысли читает".

— Не черт я, мелочиться не будем.

— Сатана?

— Один раз встречались, выпить предлагал, да я отказался.

— Однако смурной ты какой-то, паря. Ты мне личность свою предъяви, отражение, как ты говоришь. Что ты морду воротишь?

— Что ж, смотри...

Странный гость повернул-таки голову к свету. Вместо лица у него... зияла слабо фосфоресцирующая дыра.

— Да-а, паря... — озадаченно прошептал Пров. — Кто ж тебя так обез-образил? Ни кожи, ни рожи...

Не таясь, он взял в руки топорик.

— Не нравлюсь? Тогда вот так...

И вместо него на скамейке возник... второй Пров. Пров настоящий на этот раз онемел. Не испугался, нет, просто нехорошо ему стало. Поначалу он даже не воспринял его как некое свое продолжение, как совокупление болезненно-разорванного пространства-времени и только минуту спустя удивился появлению своего двойника.

Если личина лже-действительности выглядела невзрачно, однотонно-серо и потому противоестественно (ей наверняка недоставало той самой полноты крови, которая и делает жизнь звучным, красочным, пьянящим и острым на вкус праздничным мгновением бытия), то подлинное лицо Прова постепенно оживало, ни в колорите, ни в колере ничего не теряя. Могут ли происходящие здесь-сейчас события связаться отнюдь не случайно и как-то влиять на теперешнюю искаженную реальность? Так или нет, но копия явно проигрывала от мощной близости оригинала. Она, пропуская сквозь полупрозрачную себя его налитый животворным соком образ, как бы отпивала из него и все же, заметно обескровленная, блекла, выцветала и походила на вылинявшую тряпку.

Прова бросило в жар. Лицо налилось кровью.

— Оборотень!

— И не оборотень.

Топорик мелькнул черной молнией и — хрясть! — ушел до половины топорища в грудь лже-Прова.

— Вот и попробовал. Неплохой бросок.

Без-образный принял свой прежний вид, отодвинулся в сторону и без видимого усилия вытащил засаженное в дерево лезвие топора, аккуратно положил его на скамейку. Пров хватанул из кружки несколько глотков воды, выдохнул шумно и пришел в себя.

— Откуда хоть? — спросил он.

— Я сразу всюду и везде. По-вашему, во всех временах и пространствах.

— Чудно, однако. Но и вреда от тебя, вижу, не будет, хотя и пользы никакой.

— Это — как пожелаешь.

— Добрый джин, значит?

— Вроде того. Виртуал я.

— Давай реально. Топор из стены ты вытащил, значит, сила есть. Меня в поселке Галина Вонифатьевна ждет, кино сегодня крутить будут. А я тут застрял. Поможешь?

— Нет проблем. Одевайся. Приятно было поговорить с настоящим человеком. А то все человеко-люди, людо-человеки... И диалектики тоже. Аристотелю всю плешь переели! Ну что, готов?

— Готов.

— Прощевай, если что не так.

— Покедова...

В сельском клубе "крутили" фильм "Ребятовые веселята". Все было как обычно, действо длилось пять часов. То глох движок и гас свет, то рвалась лента, то пьяный киномеханик путал части и запускал картину задом наперед... Мужики раз пятнадцать выходили курить. А в этих перерывах и паузах Пров и Галина Вонифатьевна целовались всласть. Виртуал? Привиделось... Пригрезилось...

45.

Я стоял как столб, комкая платье в руках. Войти — не войти?

Такого и вопроса-то для меня не могло возникнуть. Это ведь было одним и тем же. А сейчас я колебался. Да что — колебался! Я страдал, мне было больно и радостно, я ждал и надеялся, был уверен и сомневался. Но все это было не так, как раньше. Да и самого раньше прежде не было.

Откатилась в сторону дверь. Каллипига, еще влажная от дождя, протянула руку, взяла платье, сказала печально:

— Время потеряли... Фундаментал вызывает.

— Он уже сегодня позавтракал? — задал я глупый вопрос.

— Наверное, раз вызывает. Подожди.

Я стоял и ждал. Проходящие мимо человеко-люди все еще иногда желали мне здоровья, и я подумал: "Может, они и правы?" Надпись на двери сменилась и теперь зловеще предупреждала: "Не здесь! И нигде!"

Каллипига вышла уже в платье, перехватила мой загнанный, тоскливый взгляд, успокоила:

— Не обращай внимания. Много они знают?

— Кто?

— Компьютеры, конечно. Это ведь они меняют указатели. Пошли. — Каллипига подхватила меня под руку, изящно, но сильно, не позволяя прижаться к ней, и потащила по коридору.

— Куда мы? — спросил я.

— Космос посмотрим. Не получается что-то там. Может, поможешь?

— Конечно, помогу!

Свободной рукой Каллипига иногда приветствовала встречных человеко-людей, среди которых были и человеко-самки. Но такого совершенного тела не было ни у кого из них.

Мы остановились перед дверью с нетерпеливой надписью: "Да, здесь, здесь!" Уже виденная мною процедура прикладывания ладони к двери, откатывание двери в сторону. Я был здесь. Космос в стадии макетирования, что ли?

Все здесь было опутано проводами и кабелям, словно нервами и сухожилиями.  Некоторые звезды неисправно мигали, другие и вовсе потухли, а третьи, видимо, оказались не на своих местах, потому что их перетаскивали, возвращали назад, раскручивали до определенной круговой скорости. Работа кипела, но, видимо, что-то у них не ладилось. Руководил всем Фундаментал. Он был сосредоточен, спокоен и все знал.

Мы находились в том самом шаровидном помещении, где состоялись две наши интереснейшие беседы.

Фундаментал отвлекся от своей работы, подошел, сказал:

— Нет, так у нас ничего не выйдет. И точности никакой, да и времени не хватит.

Я промолчал. Мне-то что?

— Ага, — сказал Фундаментал. — Интересно, а может виртуальный мир развернуться в мир действительно существующий? Ну, вот в наш, например?

— Отчего же? — ответил я. — Бесконечное число раз и бесконечными способами.

— Бесконечными? Вот эти ваши бесконечности меня и пугают. — Он дал какое-то указание подошедшему к нему людо-человеку и продолжил: — Как ваше одно могло стать сущим?

— Да очень просто, — ответил я. — Одно могло стать сущим только потому, что стало возможным отличить его от иного. Все дело в том, что одно сущее отличается от иного.

— А... Так вам нужно и нечто иное? Дуализм.

— Да. Но этот дуализм требует своего преодоления.

— Надо же... Какой привередливый.

— Мысль только там, где все покрыто одним принципом, где все выводится из одного принципа. Различивши одно сущее и иное, нужно подчинить их некоему новому единству, где они, сохраняясь, слились бы в непрерывную цельность.

— Но у вас же уже было сущее и не-сущее! — воскликнул Фундаментал. Оказывается, он хорошо помнил содержание наших разговоров.

— Да, — согласился я. — Однако эта вмещенность сущего и не-сущего в первоединое одно есть нечто происходящее за пределами мысли. Диалектика же должна в мысли развернуть все смысловое содержание одного. Развертывая это содержание, мы и натолкнулись на антитезу сущего одного и иного. Теперь мы должны в мысли же преодолеть этот дуализм и найти то их единство, которое развернет все таящиеся диалектические возможности и антитезы первоединого одного.

— О-хо-хо... — сказал Фундаментал. — Вам-то хорошо все делать в мысли. А вот как это осуществить на практике? Материально.

— Вам сразу осуществить?

— Нет, нет! — вскричал Фундаментал испуганно. — Пожалуй, сначала теоретически.

Каллипига явно скучала от нашего ученого разговора. Платье на ней сидело крепко. Фундаментал подумал немного и сказал ей:

— Пожалуй, пора оборудовать кварсек.

Это Каллипигу весьма обрадовало. Она отпустила мою руку и тут же умчалась. Меня это здорово раздосадовало. И, когда Фундаментал предложил: "Продолжим", — я мысленно сказал ему: "Ну, тогда держись!"

— Существует только одно сущее.

— Ну, да, — согласился он, поднаторев в диалектике.

— Не-сущее не существует. Но оно ограничивает сущее.

— Странно, однако... Если оно не существует, как же оно может ограничивать и определять одно? И о каком, собственно, дуализме вы тут имеете право говорить? И что значит — найти примирение этого дуализма?

— Не-сущее есть иное, чем сущее. Так ведь? — спросил я.

— Вынужден согласиться.

— И в то же время нет ничего и не может быть ничего, кроме сущего. Что значит, что не-сущее ограничивает сущее?

— Ну?

— Это значит, что сущее само себя ограничивает, определяет.

— Один мой знакомый СТР, — перебил меня Фундаментал, — ограничивал себя в еде. А потом помер.

Я выразил сочувствие, хотя смысл слова "помер" был мне не очень понятен.

— Не-сущее, иное, меон, есть не что иное, как тот момент в сущем же, который заставляет это сущее само себя ограничивать и определять.

— Вот-вот. И он — так же...

— Без этого момента сущее не противопоставляло бы себя ничему, то есть не было бы разделено, то есть не было бы положено, то есть не было сущим. Ничего, кроме сущего, нет и не будет. Но сущее, чтобы быть таковым, должно само себя противопоставлять не-сущему, и так как никакого не-сущего как особого предмета вовсе нет помимо сущего, то, чтобы быть сущим, оно должно само в себе противополагать сущее не-сущему, оно должно само себя противополагать себе же, как сущее не-сущему. Другими словами, оно само же должно быть одновременно и сущим, и не-сущим, единством сущего и не-сущего. Следовательно, снять дуализм сущего и не-сущего — это значит найти такую форму сущего, в которой бы сущее и не-сущее слились бы в непрерывное и нераздельное единство.

— Приятное, должно быть, ощущение, — сказал Фундаментал. — И как же получилось это единство?

— Такой синтез сущего и не-сущего есть становление, течение, изменение.

— Тогда что же такое меон?

— Меон? Меон есть, по нашему определению, иррационально-неразличимая и сплошная подвижность бесформенно-множественного. Не существуя сам по себе, он есть лишь в качестве соответствующего момента сущего же, устойчиво-различимо-реального. Другими словами, устойчиво-подвижное и раздельно-оформленное сущее одно должно находиться в непрерывном, бесформенно-множественном, сплошном движении и течении.

— Как поразительно доходчиво вы все умеете объяснить! Иррационально-неразличимая рациональная различимость! Надо же такое придумать! А попонятнее нельзя?

— Отчего же... Пожалуйста. Во-первых, необходим предмет, который во все моменты своего становления остается тем же самым. Например, вы, Фундаментал.

— Спасибо, что вспомнили.

— Если нет этой абсолютной неподвижности предмета, тогда нет никакого изменения, ибо нечему тогда и меняться, становиться. Так называемое изменение было бы попросту рядом ничем не связанных между собой совершенно различных предметов, и никакого изменения одного и того же предмета не могло бы состояться. С другой стороны, если есть только неподвижный предмет, то не может, конечно, быть и никакого движения. Предмету необходимо быть так неподвижным, чтобы это все-таки не мешало ему иметь в себе момент подвижности и различаемости, момент меона, иного. Тогда и получается, что предмет и тот же, и ознаменован меонально. Это значит, что предмет становится. Значит, становление и протекание есть несомненный синтез устойчиво-оформленного сущего и неустойчиво-бесформенного иного.

— Стоп, стоп, стоп! — заорал Фундаментал. — Чуть было не понял, а вас снова понесло в диалектические бредни... извиняюсь, дебри. Значит, насколько я все же понял, как предмет я и неподвижен, то есть все время остаюсь самим собой, и изменяюсь, старею. Так, что ли?

— Примерно так! Только не обязательно — стареете. Вполне может быть, что и молодеете.

— Даже так! Впрочем, вы уже об этом говорили. И все это можно осуществить на практике?

— Можно. Хотите попробовать?

— Что вы, что вы! Пока нет. Вы тут у нас снова наэкспериментируете!

— Воля ваша... Подвести итог? — Мне самому хотелось поскорее закончить беседу и отыскать Каллипигу.

— Подводите, — сказал Фундаментал. У него, видимо, тоже были срочные дела. — Только простыми словами, если можно.

— Все можно. Сущее одно есть сущее одно становления, непрерывно и сплошно становящееся одно сущее. Из этого вытекает громадной важности вывод. Непрестанное становление и сплошность изменения непрерывно и неизменно расслаивает одно сущее, отодвигает границы и размывает отверделую форму, превращает в беспредельное. Иное, в котором обретается одно сущее и которое само, значит, становится одним сущим, из беспредельного становится пределом, вечно пребывая в этих тающих возможностях беспредельного и предела. Это — беспредельно становящийся предел и предельно оформленная беспредельность становления.

— Д-а, — сказал Фундаментал, — вас, видимо, не исправишь. И почему вы все такие зануды? Нет, чтобы сказать: предел. Так ведь обязательно: беспредельный предел!

— Я же говорю, как есть, а не как вам хочется. Спросите у Платона, например, если мне не верите.

— Ну, давайте вашего Платона сюда. Только пусть коротко. И чтобы Ильин не знал.

Я отделил от себя Платона, который в этот самый миг созерцал абсолютную идею самой абсолютной идеи. Платон, конечно, недовольно поморщился, но согласился прокомментировать мои теоретические исследования. Тем более, что у него к людо-человекам был все-таки какой-то свой корыстный интерес. Он процитировал себя нараспев, величественно и с достоинством:

— Из неделимой и вечно самотождественной, пребывающей сущности, с одной стороны, и из делимой, становящейся в смысле тел — с другой, Отец замешал из обоих третий эйдос сущности, средний между ними, соответствующий и природе тождества, и природе различия, иного, и в согласии с этим установил его посередине между неделимым из них и делимым в смысле тел. Кроме того, взявши три образовавшиеся таким образом эйдоса сущности, замешал их в одну всецелую идею, силою согласуя не поддающуюся смешению природу различия, иного с тождеством. Смешавши же с сущностью полученную идею и превративши три эйдоса в одно, это целое он разделил на сколько следовало частей, так что каждая часть была смесью из тождества, различия и сущности.

— Наверное, в разговоре друг с другом вы, диалектики, получаете огромное удовольствие, — сказал Фундаментал. — Но разъясните, пожалуйста, все, что вы тут изрекли, оно относится к этим чертовым эйдосам или к миру?

— К эйдосам, конечно, — сказал Платон.

— К миру, разумеется, — не согласился с ним я.

— Только не спорьте диалектически, умоляю вас. Там, у себя — пожалуйста. А меня интересует вот что. Из вашего виртуального мира, мира одного сущего, можно сделать нормальный мир?

— Наш мир и есть нормальный мир, — сказал я.

А Платон лишь горестно вздохнул и удалился созерцать эйдосы эйдосов.

— Конечно, конечно, — заволновался Фундаментал. — Я неправильно выразился. Из вашего мира одного сущего можно сделать путем, так называемого вами, становления мир, подобный миру людей?

— Людо-человеков? — переспросил я.

— Пусть людо-человеков.

— Можно. Что тут особенного.

— И каков он будет?

— Да какой угодно. Вариантов бесконечное количество.

— Подходит. Но пока, прошу, ничего не делайте.

46.

Несмотря ни на что, достопочтеннейший Пров, сегодня-то вы не имеете оснований назвать меня "диковинкой в оболочке". Все ясно, как Божий день: мы отправляемся в новое приключение.

Признаться, я уже крепко привязан к этому непредсказуемому, но, в сущности, доброму и славному бунтарю-одиночке.

 Задание на этот раз вполне конкретное: фиксировать все явления, особенно аномальные, в радиусе 200 километров. На это нам выделяется целая неделя и соответствующая высококачественная экипировка, как то: достаточный запас натуральных продуктов, включая мясные и рыбные паштеты, сыры; для личных и иных нужд пять литров вина и два литра водки; двадцать литров углеводородного топлива для мотоцикла; аккумулятор емкостью 1000 ам/час при весе всего в 4 килограмма, что обеспечивало работу машины без генератора на весь срок. Для длительной езды мы получили кожаные куртки, кепи, хромовые сапоги, плюс пять золотых колец в качестве универсальной валюты всех времен и народов. Разрешалось вступать в контакт с жителями, не раскрывая себя. По возвращении — солидное вознаграждение и все льготы, предусмотренные при работе в особо опасных условиях.

На стартовую позицию прибыли утром. Еще в кабине ионолета нам нацепили уже знакомые "наручники". В легких шлемофонах с масками, нагруженные рюкзаками и канистрами, мы вышли к красным флажкам в сопровождении Орбитурала. В своем неизменном скафе и при оружии, он был подчеркнуто официален и хмур. Его голос требовательно ударил нам в уши:

— К переходу в зону приготовиться! Предупреждаю: при попытке снять часы, они взрываются. Что при этом остается от руки, объяснять, думаю, не надо. Кроме того, взрывчатка содержит яд мгновенного действия. В случае, если вы не укладываетесь в намеченный срок, результат тот же.

Воцарилось гнетущее молчание. Вот так сюрприз в последний момент. Это уж слишком...

— Но могут быть непредвиденные обстоятельства, — говорю я как можно спокойнее. — Поломка мотоцикла, например. Да мало ли что...

— Таков приказ, — ледяным тоном отвечает Орбитурал. — Условия изменить невозможно, слишком велика ответственность и для меня, и для вас.

Сейчас я больше всего боюсь, что не часы взорвутся, а Пров. Так оно и вышло.

— Это что же, — почти не шевеля губами, ровным голосом роняет он, медленно надвигаясь на представителя высшей власти, — нас за смертников, за камикадзе  держат? На убой откармливали, да?

— Стоять! — рявкнул Орбитурал, выхватывая из кобуры крупнокалиберный пистолет. — За нападение при исполнении...

Мне показалось, что в его глазах мелькает растерянность. Пров приблизился вплотную, продолжая угрюмо смотреть ему в лицо, словно стараясь навсегда запечатлеть Орбитурала в своей памяти.

— Пров! — кричу я, теряя самообладание. — Прекрати!

Я внутренне похолодел. Ведь может выстрелить, имеет полное право. Мир сжался до размеров обреза пистолетного ствола. Пассивное ожидание вспышки становится невыносимым, подавляет все мысли, кроме одной, сосредоточенной на сонном вороненом глазке — вот сейчас... сейчас...

— Пров!

Он отходит на три шага, резко оборачивается и бешено орет так, что трещат наушники:

— Пользуйся случаем, что я не могу дать тебе по морде! Но в одном ты просчитался: если я захочу остаться, я сам отрублю себе руку!

И, не оборачиваясь, тяжело загребая сапогами коричневую пыль, он уходит в сторону зоны. Мне ничего не остается, как последовать за ним.

— Планетурал Мар! — летят в наушники слова Орбитурала. — Образумьте вашего друга! Чего ему не хватало? А у вас семья, дети, не забывайте об этом...

Я срываю шлемофон и бросаю его в пыль. Для провожающих мы, вероятно, просто исчезли за горизонтом событий.

47.

-  Где Каллипига? — спросил я.

— Да не волнуйтесь, никуда она не денется. А если и денется, вы ее все равно разыщете, — сказал Фундаментал. — Так ведь?

— Разыщу, — пообещал я.

— Я так и знал... Вы ведь захотите ей помочь?

— Да. Я ей помогу.

— Видите ли, виртуальный мой человечище. — Меня, как всегда, передернуло от такого обращения. — Нам нужно создать мир. Наш мир. С галактиками, звездами, планетами. А на одной из планет должны быть моря, озера, реки (это вода такая), зеленая растительность, животный мир. Перечень всего этого существует и утвержден, кем надо. Представляете?

В общем виде я, конечно, представлял. Хотя вариантов могло быть сколько угодно.

— Так это здесь, в этом шаре, вы его и создаете?

— Не все так просто... Здесь у нас нечто вроде макетной мастерской. Помните, я вам говорил как-то, что здесь мы занимаемся проблемами пространства и времени?

— Я все помню.

— Большое преимущество, а, возможно, и недостаток... Так вот, пока у нас получается плоховато, а время идет. И мы погружаемся все глубже и глубже. Видите, я с вами абсолютно откровенен. Это потому, что я вам доверяю. И вы, надеюсь, верите мне.

Я подтвердил, но, скорее, потому, что еще не встречался с обманом. Ведь для меня и доверие, и обман — было одно и то же.

Рядом со мной вращалась желтоватая звезда с высокой яркостью и большой мощностью излучения. "Горящий вечно океан" состоял из раскаленной термоядерной плазмы с температурой около ста тысяч градусов в центре, по Кельвину, или Цельсию, значения не имело. Кипящая среда, состоящая из электронов, протонов, атомных остатков, атомов с налипшими электронами. Неспокойная, периодически высокоактивная. Бурное, вихревое поведение кипящей плазмы, всплески ее на поверхности. Разлет плазмы носил неравномерный и импульсный характер, принимая самые немыслимые и причудливые формы, словно из бездонного резервуара с неумолимой ритмичностью выбрасывались сотни миллионов огненных плетей и языков. Плазменный шар постоянно пульсировал. Вытянутая магнитная полость охватывала звезду со всех сторон. Дипольные, квадрупольные, азимутальные, региональные и локальные поля причудливо переплетались друг с другом. Гофрированный тонкий слой в полости экватора. Магнитные поля полушарий с разными знаками. Пятна фотосферы, вспышки хромосферы, протуберанцы короны. Силовые линии корональных магнитных полей замыкались далеко в космическом пространстве, где-то около моих ног. Ветер — сверхзвуковой поток плазмы в пространстве, магнитные поля, заряженные частицы высокой энергии, пыль и нейтральный газ звездного ветра, галактические лучи.

Стандартная звезда, какой я бывал бессчетное число раз.

— Это Солнце, — сказал Фундаментал. — Вернее, компьютерная модель Солнца, звезды, вокруг которой вращаются девять планет со спутниками и тысячами астероидов. На третьей от Солнца планете — Земле — мы и жили. Потом ушли с нее. И теперь не можем возвратиться.

— Вы хотите, чтобы я вернул вас туда?

— Да. Если только это вообще возможно.

— Ваш мир — ставший. А мой мир — виртуальный. Если у вас есть программа перехода, то давайте попробуем.

— Нет, нет. Не сразу. Солнце может оказаться не совсем таким, каким оно было на самом деле. Да и Земля — тоже. А это нам не подходит. Хотя, в крайнем случае, мы вынуждены будем согласиться на все.

— А для чего вам модель вашего Солнца?

— Да не только Солнца, всей нашей Галактики, хотя нужна Метагалактика. Но тут мощности компьютера, к сожалению, не хватает. Нужен абсолютный ум или абсолютный компьютер.

— Ну, создали вы модель Метагалактики, и что дальше?

— Как это? — удивился Фундаментал. — А дальше мы запустим в эту модель Метагалактики модель нашего Космоцентра. В одну определенную точку.

— Запустили и...

— Запустили и вернулись в свой мир, в тот самый момент, когда мы из него вывалились. И все. Пожмем, конечно, друг другу руки. Друзья, как ни как....

— Вы уйдете?

— Все без исключения. А что? Вам кого-нибудь хотелось здесь оставить?

— Конечно. Ваш острый ум и прекрасное тело Каллипиги.

— А-а... Вот вы о чем? Нет, уж лучше вы отправляйтесь с нами.

Я ответил ему: "Подумаю", и в то же самое время перебрал все бессчетные варианты расставаний, которые я испытывал. Но, если раньше расставание всегда было и какой-то встречей, то сейчас я отделил все встречи. Конечно, я сделал насилие над диалектикой. Но ведь мне предлагали расставание не в виртуальном мире, а в ставшем, старящемся мире человеко-людей! Одного мгновения было достаточно, чтобы смять меня, бросить на дно бездны, название которой было — "беспредельная тоска". Я и раньше не знал, в чем смысл моего существования, а теперь понял, что никакого смысла во мне вовсе и нет. Я — никто, пытающийся стать кем-то. Я никому не нужен, хотя думаю, что Каллипига без меня не обойдется. Я не все, все, все, что возможно, я вся, вся, вся возможная тоска сразу.

Какой-то, вовсе не виртуальный, а людо-человеческий инстинкт самосохранения вспыхнул во мне. Вернуть все к началу! К началу начал! К какому началу, когда в Безвременьи все сразу?! К началу Безвременья... Это был бред. Бред! Начало. Конец. Расставание без встреч. Ничего этого не могло быть. Но было! Было!

Я заметался в своем беспредельном Безвременьи. В нем не было "когда". Но я искал,  искал, когда в Безвременьи появилась Каллипига? Не тогда, когда она спросила меня, что я буду делать со временем. Тогда я уже знал ее. И все же был момент, когда мы впервые встретились. Вернее, когда я впервые встретил ее. Но этот момент еще не наступил. Он был за пределами Безвременья.

Промелькнула моя квартира с номером 137 в n-ной степени. Нет, не то. Этажи и подъезды дома, не имеющего отношения к Безвременью. Но и Каллипига не имела отношения к Безвременью. То есть, наоборот, она-то и имела к нему прямое отношение. Тезис и антитезис. А синтез их — тоска, которую никто не мог вынести, тоска вечной потери. Вечная потеря того, что должно быть со мной вечно.

Все во мне болело и ныло. Галактики сталкивались лбами, хвосты комет цеплялись друг за друга, когти Сверхновых впивались в звезды и планеты, дыхание межзвездной плазмы вот-вот должно было сорваться, квазары с кошачьим визгом уносились за горизонт событий виртуального мира, черная дыра втягивала его остатки в свое чрево.

Центр Космоса человеко-людей... Да, да, здесь... Но это сейчас. А где начало безначального?

Даймоний, демон Сократа, в отчаянии кричал: "Не делай этого!" Но кричал он не Сократу, а мне.

Прочь! Все прочь!

Я был во Вселенной. Я был Вселенной. Я был каждой мельчайшей частью Вселенной. Я искал, но не знал что. Конечно же, Каллипигу, но не ее. Я искал миг, в который она появилась в моем виртуальном мире. Но она уже была в нем с самого начала. Опять — начало! Начало там, где не может быть никакого начала! Есть виртуальный мир, есть Каллипига. Нет виртуального мира, Каллипига все равно есть. Это было уже не противоречие, которое всегда можно преодолеть диалектически. Это был бред!

Виртуальный мир перепутался. Но он не мог перепутаться. Виртуальный мир сдвинулся с места. Но у него не было места. Виртуальный мир свихнулся. Но он  был абсолютным Умом. Виртуальный мир показал свою ущербность. Но возможность не может быть ущербной.

Я расплескивался, сжимался, закручивался спиралью, уничтожал и создавал заново. Я кромсал себя, сшивал, разрывал на части, лепил и вытачивал. Брызги летели во все стороны, расцветали ложные солнца, радуги бесцветными мостами перекидывались между ничем и ничем, ливень тоски омыл траву забвения, беспросветная тьма ярчайшего света ослепила незрячего, вращалось прямолинейное поступательное движение, сдвигалось недвижимое, виртуальный мир стонал и плакал.

Что я делаю? Не знаю. Что ищу?

Я чуть упорядочил себя. Я нашел в себе силы. Легкая зыбь прошла  по синей белизне Безвременья. Тональность света зазвучала приглушеннее.

Не то, не то, не то!

И вдруг я увидел ее!

Россыпи звезд, тех, чужих, ставших, рождающихся, живущих и умирающих, упорядоченных определенным случайным образом. Звезда, которую они называют Солнцем. Здесь, с этого расстояния, она внешне ничем не отличалась от других звезд, разве что, была заметно ярче. И какие-то невидимые нити связывали это место с Солнцем

Их мир был, бесспорно, красив, но он умирал. Он уходил в прошлое. Он мог еще создать что-то, но только за счет преждевременной смерти другого.

И здесь, в этом месте, покоилась капля, упорядоченная, созданная, но все равно чужая их миру.

Космический корабль человеко-людей с Космоцентром внутри!

Мне было нечем дышать, я замерзал, я чувствовал запах смерти. Лишь миг, миг отделял меня от всего: и от корабля, и от жизни, и от Каллипиги, и от смерти.

И все же я оказался внутри, уже не виртуал, но еще и не людо-человек, кентавр, химера, наваждение. Распространился по всем отсекам, коридорам, каютам корабля, собрался в точку и увидел...

Огненноволосый сидел за пультом корабля, лениво следил за показаниями приборов. Все было в норме, все было правильно. Его присутствие здесь было необязательным, но человеко-люди никогда не доверяли тому, что сами и создали. Он сидел в невысоком уютном кресле, а за его спиной... За его спиной стояла Каллипига. Она чуть нагнулась, обнимая его за шею. Она то обнимала его, то гладила ладонью огненные кудри, то целовала его в висок или в ухо. Она ласкала его и это сейчас было сутью ее, ее смыслом, ее средством и целью.

Огненноволосый иногда прикасался к чему-то на пульте, потом выгибал спину, закидывал руки и обнимал ее. Их губы сливались. Она вздрагивала. Она управляла им, как хотела.

А я умирал...

И тогда я написал на пульте:

НИКТО,  НИКОГДА,  НИГДЕ,  НИ ПРИ КАКИХ

ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ...

И я сел на пульт, прямо перед ним, дожидаясь, когда он меня заметит. Что-то оторвало его от Каллипиги. Он увидел меня. Его лицо было уже знакомо мне. Это у него я спрашивал: "Хорошо тебе здесь, в этом мире?" Но сейчас спрашивать его не имело смысла. Ужас, охвативший его, не позволил бы ему сказать и слова. Да и мыслей в голове у него сейчас не было...

Каллипига смотрела на меня спокойно, словно что-то прикидывала в уме. Время мое кончалось, уже почти ничего не осталось. Я схватил ее за руку и потащил к двери, потом по коридору, каким-то переходам, лестницам, эскалаторам, снова — по коридору с рифленым полом. Она не сопротивлялась, иногда даже вырываясь на шаг вперед.

Я перестал существовать, заканчивался. В этом осуществленном, осуществившемся мире, виртуальному человеку было не жить.

"Здесь!" — вспыхнула надпись над одной из дверей. Я приложил к ней ладонь, дверь откатилась в сторону, Каллипига шмыгнула в образовавшийся проем, закрыла дверь, и я умер.

Как странно, никогда не виденная мною череда событий и фактов начала сминаться, сваливаться в одну кучу, сшибаться, перемешиваться.

Как естественно все события произошли сразу...

Я стоял возле двери с надписью "Здесь, и только здесь", а Фундаментал яростно тряс меня за плечо.

— Вы псих! — кричал он. — Вы все готовы уничтожить из-за какой-то женщины! Вы хоть понимаете, что делаете?!

Я все понимал. Но смыслом этого понимания был бред.

— И нечего рвать ручку на себя! — продолжал кричать Фундаментал. — Тем более, что никаких ручек здесь нет! А что касается Каллипиги, то сегодня моя очередь спать с ней.

Она в этом мире, — подумал я, — Она здесь-теперь.

— Впрочем, вне очереди можете попытаться. Но лучше остыньте. Подумайте. Ведь вы из-за нее чуть весь Космос не разрушили! Надо же как-то сдерживать свои чувства! Безобразие... Ни понятной линии поведения, ни принципов, ни идеалов! Ну как, скажите пожалуйста, мне с вами сотрудничать?! Не-ет... Так у нас с вами ничего не выйдет. Идите и подумайте, а потом возвращайтесь. Да только не вчера или третьего дня, у вас и на это ума хватит!, а сегодня, через час-два. Все! Шуточки кончились!

48.

Я обернулся. И за спиной был лес... А впереди — огромная сосна, наш ориентир. Так же, как и в прошлый раз, в еле заметном токе напоенного сосной воздуха сонно колеблются седые бороды мха. Лес стал контрастнее. Темная зелень елей и сосен почти не изменилась. Но, то тут, то там проступали яркие желтые купы берез и красноватые пятна осин в низинках.

Пров сбросил поклажу и уселся прямо на хвою под сосной. Головой он уткнулся в обхваченные руками колени. Его трясло. Освободился от груза и я, привалился к стволу сосны, полежал немного, позвал:

— Пров...

— Подожди, — еле выговорил он.

Я предполагал, что творится в его душе. Бунтарь-одиночка не терпел над собой никакого насилия. Конечно, ему приходилось подчиняться, но делал он это только добровольно. Скажи ему Орбитурал: "Ты погибнешь, защищая детей, гдом, Землю, наконец", и Пров безропотно бы согласился. Не очень-то он и дорожил своей жизнью. А так: "Если не выполнишь ничего не значащее для тебя задание в срок, то будешь уничтожен", на него действовало противоположным образом. Он шел добровольно, а ему угрожали. Нет, Орбитурал, или кто-то там повыше, были плохими психологами.

Пров поднял голову и заговорил, не глядя на меня. Его все еще трясло.

— Одно только стремление к лучшему! Всегда к лучшему! Увлечение красотой формирует психику и художника, и зрителя. Бескорыстное стремление к истине порождает научные открытия, которые определяют возможность технических усовершенствований и тем самым создают предпосылки для роста производительных сил. Жажда справедливости стимулирует социальные переустройства. Человеческий разум — стимул прогресса!

Я кивнул согласно. Но Пров все еще не смотрел на меня.

— А что дал нам человеческий разум? — Дрожь в его голосе проходила. — От палеолита остались многочисленные кремневые отщепы и случайно оброненные скребки, да рубила. Он неолита — мусорные кучи на местах поселений. Античность подарила потомкам развалины городов, а средневековье — руины замков. Мы только слышали, что были когда-то египетские пирамиды, Акрополь, Зимний Дворец, Семь чудес света, города-мегаполисы, чудесные растения и великолепные животные. Ничего этого давно нет. Лишь торчат окостеневшими пальцами гдомы на неприспособленной к жизни планете. А других живых планет нет, ты это знаешь лучше меня. Где великие творения мастеров прошлого? Тебе, художнику, говорят что-нибудь имена Джотто, Рафаэля, Скрябина, Брунелески?

— Но ты же их знаешь.

— Только понаслышке. Тех, кто хоть чем-то интересуется, — мало.

— А орган гдома? — напомнил я.

— Это говорит лишь о том, что в душе человека еще что-то осталось. Но заметь, Мар, в душе, а не в разуме. — Он впервые в этом лесу посмотрел на меня. — Наука помогла уничтожить жизнь на Земле.

— Ты что же, зовешь назад, в пещеры?

— Увы! В пещерах нам уже не выжить. Нечем будет дышать, нечего есть, нечего пить. Да и не зову я никуда! Я хочу разобраться: зачем понадобился разум на Земле? Кто его создал? Зачем "Я-сам"? Не затем, ведь, чтобы излагать тебе банальнейшие истины, как сейчас.

— Не всегда же было так... Где-то по пути человечество свихнулось.

— По какому пути? Куда ведет этот путь?

— Не знаю. Ты задаешь слишком сложные вопросы, Пров.

— Это случилось не в двадцать втором, не в двадцатом и даже не в первом веке. Это случилось сразу, как только возник разум человека. Все, что было создано одними, было тотчас же, или немного спустя, уничтожено, разрушено, разграблено другими. Наследие римской античности сохранилось только под землей и пеплом, откуда его начали извлекать гуманисты пятнадцатого века, с величайшей тщательностью, кстати, разрушавшие города соседей, далеких и близких. Дивная иконопись Византии сначала стала жертвой иконоборцев, а потом завоевания мусульман. Довершилось все в двадцатом веке, когда радетели народа взорвали тысячи православных храмов на Руси. В двадцать первом веке пришла очередь католичества, протестантизма, ислама, буддизма и всех других скопом. И заметь, все это делалось во благо, с самыми лучшими намерениями.

— Благими намерениями вымощена дорога в ад, — вспомнил я чье-то, наверняка, еще средневековое высказывание.

— Вот-вот... Жажда справедливости приводила лишь к тому, что все, за небольшим исключением, становились СТРами, БТРами, ИТРами, винтиками и сошками. А над ними — Короли, Президенты, Парламенты, Орбитуралы, Солярионы, Галактионы и так далее. И Орбитурал, не говоря уже о Галактионе, может и даже обязан раздавить меня для достижения высшего, разумеется, блага.

— У тебя есть какой-нибудь план? — спросил я.

— Нет, Мар. Нет у меня никакого плана. Я просто не верю тем, кто послал нас сюда. Я буду действовать так, как сочту нужным. Не я первый, не я последний.

— Тогда и я — не второй и не предпоследний.

— Ах, Мар... — Пров живо вскочил, тряхнул меня, лежащего, и поставил на ноги.

Мотоцикл нашелся на том же месте, где мы его и оставили — под высокой раскидистой елью. Прекрасная теплая погода и лес в золотом убранстве постепенно вымывали из души неприятный осадок проводов. Пров заметно повеселел, привязывая к боковым багажникам рюкзаки и канистры. Между тем, я заполнил топливом бак, заменил аккумулятор, проверил смазку, и наш любимый "монстр" безотказно повез нас по знакомой уже дороге. Путь, само собой, лежал через Смолокуровку, потому что  мы и понятия не имели, где находится город. Должен, должен был быть здесь и город! О нем я упоминал только Прову на  "отдыхе" в особняке, но как-то это дошло до верхов, и они проявили острую заинтересованность в исследовании этого города. Радовало и то, что едем не на пустое место, а к знакомым людям. И я поймал себя на том, что хотелось бы увидеть Галину Вонифатьевну. Жена? Тоже давненько не виделись, но это совсем другое, сугубо гдомское.

"Если бы ты знал, дружище Мар, куда и к кому ты меня везешь? В гдомах у меня полно приятельниц, и всюду мне будут рады, но та, единственная и неповторимая, в далеком прошлом, и с ней все покончено. От нее, да будет тебе известно, и появились в моей голове понятия о Библии и Боге. Но даже формально я не мог принять христианство. Да и с какой стати мне, здоровенному мужику, в принципе — язычнику до мозга костей, было плясать под чью-то дудку?!  Гордыня и непримиримость обуяли меня со страшной силой. Тогда-то сестра Божья и вывернула мне душу наизнанку и растоптала безжалостно и свою любовь и мою. Такие раны не заживают, и мы до сих пор одиноки. Теперь я ее понимаю. Он превыше всего. Впрочем... у меня есть ты. Судьба почему-то очень крепко нас связала, жизни наши так переплелись и вросли друг в друга, что я иногда с трудом отличаю сделанное мной от сделанного тобой. Раньше у нас все было просто и ясно. Было, да не стало. Уже трудно разобраться, где чья жизнь и где чье "Я"? Частенько приходит мысль, что кто-то интересно нас дурачит. Кто-то и где-то. То тут, то там я вижу его руку, он вертит нами, как хочет и, похоже, мы бессильны что-либо изменить.

Краски двух жизней, разнящие нас, все сильнее сливаются в одну, и скоро мы станем похожи, как близнецы. Но говорить об этом я тебе не буду, еще задумаешься о двуединстве удивительного явления в начертании и рисунке повторяющего нас. А встреча, предстоящая с Галиной Вонифатьевной, не пустячок, брат. В этом мире не бывает пустячных встреч, тем более за гранью вероятного".

До заросшего оврага, можно сказать, спасительного для нас по прошлому случаю, доехали довольно быстро, а за ним рукой подать до Смолокуровки.

— Приостанови-ка, Мар, — сказал Пров за моей спиной. Впервые за всю дорогу. И я заглушил двигатель.

— Что, устал?

— Да. И вообще ты сегодня что-то разогнался, будто каждый день видишь такую красотищу. Не иначе, спешишь на любовное свидание.

— Ну, хоть и не любовное, но свидание, — улыбнулся я. — С Галиной Вонифатьевной. Замечательная женщина, доложу я вам.

Пров молча отвернулся и прошел вперед по дороге несколько шагов, словно силился разглядеть за деревьями ту самую замечательную женщину.

— Что, едем?

Пока что мне нравилось ощущать набегающий аромат хвои и ручку газа силой в 25 "лошадей".

— Деревня близко? — зачем-то спросил Пров, оттягивая время.

— Да рядом. Километра два. Тороплюсь быть причащенным новой верой.

49.

Я, я-сам, я — одно сущее в ином удалился ото всех. Или ушел в себя. Или мысль свою мыслил. Или свернул виртуальный мир в точку. Все это — одно и то же. Мне нужно было разобраться, понять: что есть я? чего я хочу? чего я добиваюсь? И не в отношении к миру человеко-людей, не в отношении к Каллипиге, а в отношении к самому себе. В чем мой смысл?

В разговорах с Фундаменталом я кое-что систематизировал, выстроил в ряд. Сначала было одно в его абсолютном смысле, одно как одно. Затем относительное полагание, переход к сущему. Далее сущее и одно соединились, так как нет ни одного без сущего, ни сущего без одного. Получилось одно сущее. И тут выяснилось, что как полагание одного повело к анализу сущего, так и полагание одного сущего ведет к анализу иного. Затем оказалось, что как нет одного без сущего и сущего без одного, так нет и сущего одного без иного и иного без сущего одного. Пришлось соединить сущее одно и иное и тем самым получить становление, изменение.

Все. Я мог сотворить все! Даже мир для человеко-людей. Я теоретически разработал сам себя. Но облегчения не наступило. Я все равно не знал, кто Я? Для чего Я? Смысл моего существования был, но в чем он заключался, я, по-прежнему, не знал. Не знал я и смысла и предначертания всего виртуального мира. Непонятен мне был и смысл мира человеко-людей, да и людей, с которыми я уже сталкивался — тоже.

Какое отчаяние! Какая тоска! Какой ужас! Я мог, мог сделать все, но я не знал, для чего это нужно делать. Я мог быть кем угодно, но я не хотел быть никем. А если бы даже и захотел, то все равно не знал бы, почему захотел. Я обладал абсолютной мощью, но не понимал, для чего мне она. Я имел смысл, но он не открывался мне. Единственное, чего я не мог, так это — не быть. Я, один сущий... Я один... Я...

50.

В деревне на этот раз кроме многочисленной живности разглядел я и пару колесных тракторов, видом настолько допотопных, что они явно вписались бы в эпоху мамонтов. Народу ныне было явно поболе, принаряженные люди прохаживались там и сям, сидели на скамейках живописными группами и с нескрываемым любопытством вглядывались в нас, заезжих чужаков. Я вспомнил о воскресении и о том, что для нашей блеклой жизни в гдомах это давно не праздник, а здесь , стало быть, иначе. Душа невольно зарадовалась, как подъехали мы, так и хотелось сказать, к "родной" церквушке. Краем глаза я старался подметить впечатления Прова от впервые им увиденного, но он внешне был спокоен, как всегда, разве что чуть заметная грусть спряталась в уголках губ.

— Ты обожди здесь, — сказал я ему, — а я дойду до Галины Вонифатьевны, тут рядом, и она все устроит.

В палисаднике и вокруг ее дома тишина и покой, в оконцах — нежные цветы бирюзовых оттенков. И с некоторым замиранием сердца взошел я на чисто вымытое крыльцо, немного постоял, перевел дух. А чего, собственно, разволновался? Я постучал. Она, словно, ждала меня за дверью, тотчас отворила, нисколько не удивляясь, очаровательная и улыбчивая.

— Причащаться приехали?

— Да, по вашему совету.

— Сейчас я что-нибудь накину на голову и пойдем к батюшке. Обедня только что кончилась, и люди разошлись. Для вас самое подходящее время, — рассмеялась она низким звучным голосом.

Мы направились к церкви. Она впереди, покрытая небольшим цветастым, но кокетливо повязанным платком, я — сзади, смущенно "лаская взором" ее великолепную фигуру. Пров стоял у ограды спиной к нам, что-то там разглядывая.

— Пров! — окликнул я его. — Вот Галина Вонифатьевна, познакомься!

Не сразу и очень медленно он обернулся и чуть наклонил голову. Я почувствовал, что ее рука коснулась моей куртки и вздрогнула, лицо ее на миг как бы оцепенело, но это было едва уловимо, и она тут же овладела собой. Короткий ответный кивок и сразу же ко мне:

— Ах, скорее пойдемте к отцу Иоанну, не то усядется обедать и не скоро его вытащишь. Он кто такой, ваш приятель? Напомнил мне одного человека... — добавила она быстро, едва мы отошли на несколько шагов.

— Да так сразу и не скажешь...

— Хорошо, потом.

Батюшка еще был в рясе и тотчас прошел в храм. Старушка Варвара Филипповна встретила меня на крылечке сторожки, обняла, умилительно причитая:

— Вот и послал нам Бог дорогих гостей, а то думала, не увижу, поди-ка, крестника. Пойдем, пойдем, сыночек мой, причащаться великих таинств.

Она под руку проводила меня в церковь. Особую значимость обряду, как мне показалось, придавало соучастие Галины Вонифатьевны. Отец Иоанн, видимо, не затруднял себя чтением священных текстов, и через полчаса мы вышли во двор под голубое полуденное небо.

— Милости прошу ко мне в дом пройти, разделить со мной скромную трапезу, — любезно предложил отец Иоанн.

— Весьма охотно, — оживился вдруг тихий и незаметный до этого Пров. — В честь такого события и у нас кое-что припасено.

"Скромная" трапеза показалась мне невиданным пиршеством. Разносолы и кушанья, каких и по названиям мы, естественно, даже не знали, украшали стол. Водки, правда, не было, но водку принес Пров, чем несказанно порадовал батюшку. После рюмки-другой за здравие и по обычаю мы особенно поднажали на маринованные грибы, каких, я бы мог держать пари на что угодно, не едал и сам Галактион. Галина Вонифатьевна скорее для виду пригубила бокал темно-красного кагора и держалась несколько в тени, но все же я заметил ее быстрые мимолетные взгляды, которые она изредка бросала на Прова. А того вдруг на беседу, да на разговор потянуло и затеял он толковый спор со стариком на евангельские темы. Иоанн его слушал внимательно и, как человек в вере хорошо сведущий, поучал нехристя, но очень спокойно и доброжелательно. Видя, что Пров несколько увлекся и далеко заходит, я поднялся и сказал ему:

— Ехать нам скоро и, лясинский-балясинский, вдвоем.

— Приказ суров, да на кого пенять, — согласился он.

Порядком разогретые, мы сердечно поблагодарили хозяев, после чего состоялось провожание и расставание, правда, без лобызаний. Батюшка настойчиво уговаривал нас остаться до завтра, но я упорно стоял на своем. Вышли на улицу.

— Что-то я забыл, в какой стороне город, — рассмеялся я.

— Я так тоже удивилась в прошлый раз, что вы шли совсем с другой стороны, — ответила Галина Вонифатьевна. — А город там. — И изящным движением прекрасной руки она показала на дорогу за кладбищем, уходящую в лес.

— На лошадях-то долго ехать?

— Часов шесть.

— Мы за час домчимся. С вашего разрешения, Галина Вонифатьевна, я бы еще раз взглянул на вашу изумительную картину.

— Пойдемте, — просто сказала она.

В доме она быстренько накрыла стол, поставила графинчик красного вина и пирожки.

— Я хочу поздравить вас лично, Мар. Имя какое-то странное. А по крещению вы теперь Дионисий.

— Нас упорно не хотят отпускать, — поднимая бокал, снова ожил Пров. — Не  иначе, нас тут возлюбили.

Пока они о чем-то тихо говорили с Галиной Вонифатьевной, я погрузился в созерцание, стараясь найти в полотне вещественные подтверждения своего сна. Все в нем, в полотне, было исторически достоверно: и темное предгрозовое небо и жаркий Иерусалим... Где же иней на камнях, где ясное морозное утро, которое я видел воочию? Но так ли важны эти внешние признаки пути Спасителя на Голгофу? Главное в том, что я выбрал свою стезю и уже не отрекусь от нее в поисках истины. Приходит конец блужданию и неверию, как и всему сущему когда-то придет конец. Непостижимы умственно пути Господни, и только духовное обновление расчищает дорогу настоящему чувству в чистом виде. Такие, почти бессознательные мои рассуждения после причастия прервал Пров звоном гитары.

— Прощальный романс в сокращенном виде, чтобы не утомлять слушателей.

 Все, чем я дорожил, что было когда-то любимо -

 безразлично теперь и как сон вспоминается мне.

 Я забыл обо всем, все проходит, не трогая, мимо,

 словно смутная тень в освещенном луною окне.

Тетя Дуся слушала, улыбаясь и подперев голову кулачком. Галина Вонифатьевна опустила глаза вниз в каком-то напряженном достоинстве.

 Только ты, всюду ты мне звучишь таинств дивною песней,  

      все иное во мне заглушая собой и топя.

 Будто давним-давно мне напел тебя добрый кудесник,

 а вот только теперь я впервые услышал тебя.  

Да, это не для девочек из особняка. Галина Вонифатьевна закрыла лицо руками, словно уходя в это "давним-давно". И я понял, что Пров пел ей, только для нее.

 Пусть не я тот Парис, кто тебя украдет, как Елену.

 Пусть желаньям моим, не сбываясь, сидеть взаперти.

 Только верится мне: ты из чувств моих вечного плена,

 ни шутя, ни всерьез не должна и не сможешь уйти.

Она резко встала, я заметил сверкнувшие на лице слезы, и быстро вышла в другую комнату. Пров отложил гитару.

— Поехали.

Я извинился перед тетей Дусей. "Ничего, ничего, с ней это бывает", — бормотала женщина. И мы покинули гостеприимный дом.

51.

Через час или два, мне-то было все равно, я стоял перед Фундаменталом в коридоре Космоцентра человеко-людей. Похоже, он ждал меня. Во всяком случае, он снова был доброжелателен, говорлив и даже, как будто, благодарен мне. Да и я поуспокоился. У меня появилась цель: узнать, в чем смысл моего существования.

— Весьма благодарен вам за десять тысяч квадратных метров дополнительных площадей! Подумать только, целый гектар! Мы там поставим скамейки, соорудим трибуну. И, пожалуйста, Дворец Дискуссий готов. Да что же мы стоим? Пройдемте в кабинет.

Мы шагали по коридору, пока на одной из дверей не загорелась надпись "Тута-тута!" Я почти и не знал быта человеко-людей, ведь мне показывали только то, что считали возможным и необходимым. Но, судя по этому помещению, я бы не сказал, что они испытывают недостаток в площадях. Кабинет был высок, с лепными украшениями. Позолота, легкая голубизна лепнины и абсолютно чистый основной белый фон потолка создавал ощущение полета. Ложные окна  с тяжелыми задернутыми шторами в тон потолку и стенам. Мягкий диван из телячьей (искусственной, конечно) кожи, круглый столик на гнутых ножках перед ним. Несколько кресел в том же стиле. Мягкие ковры, заглушающие шаги Фундаментала. Пульт управления в углу, экраны компьютеров.

— Располагайтесь, — предложил Фундаментал и опустился в кресло.

Сел в кресло и я.

— Ну и наделали вы шуму, — укоризненно сказал Фундаментал. — И у нас, и в виртуальном мире. Все наше моделирование Галактики пошло насмарку. Одних астероидов пришлось сколько выгребать... Но момент вашего приближения к крейсеру "Мерцающий" нам удалось записать. Хорошо, что аппаратура автоматическая. Ваше поведение ведь было совершенно непредсказуемым. Вихрь! Шквал! Глупость, словом... Работы нам поприбавилось. Дом с улучшенной планировкой трещинами хроноклазмов пошел. Пришлось чуть ли не всех сотрудников Космоцентра бросить на затирку. Да и виртуалы ваши собрались писать коллективную жалобу на вас. Разбирать придется. Коллективная ведь...

— У нас жалобы всегда коллективные. У нас вообще все коллективное.

— На это и надеемся, — сказал Фундаментал.

Я отсоединил от себя второго "Я" и послал его к дому с бесконечным количеством подъездов и этажей. Второму  "мне" тут же повстречался председатель домового комитета, окруженный толпой виртуалов. Тут, конечно, и Платон был, и Ильин... Диалектики, в основном, собрались здесь. Хотя, и любителей послушать, что же происходит в виртуальном мире, собралось тоже предостаточно. Мимолетного взгляда на дом было довольно, чтобы осознать, что ущерб ему я нанес значительный. Треснули стены, пообвалились некоторые балконы, даже фундамент кое-где дал осадку. "Ясно, — подумал я-второй. — Сейчас потребуют моего выселения".

— ... и пусть живет здесь вечно, — закончил какую-то свою мысль Ильин. — Без права выселения!

— Нельзя уж так сразу, — неубедительно возразил Платон. — Может же ведь виртуальный человек исправиться?

— Блягер! — возразил Ильин. — Таких только колючая проволока исправит, да и та не исправит.

— Он ведь был вполне нормальным виртуалом, — обреченно говорил Платон. — А потом вдруг возжелал стать личностью, и все пошло-поехало.

— Тем более! — подхватил Ильин. — В обществе пресветлого будущего личности не нужны.

— Да не пьет он, — заступилась было за меня виртуальная теща. — А девки хоть кого с ума сведут. — Но ее тут даже слушать не стали.

— Достукался, — сказал мне Гераклит. — Признаться, я на тебя кое-какие надежды возлагал... Ношу поправь...

Я уложил надгробный памятник на его спине поудобнее.

Став то тем, то другим, я пришел к выводу, что смысла "выселения" они толком не знают. Каждый виртуал сначала стремится "вселиться" в дом с улучшенной планировкой, а затем "выселиться". Какое-то "пресветлое будущее" маячило впереди. Ну бред, ну бред! С ума они, что ли, все посходили? Какое будущее в мире, где все происходит сразу?

Я воссоединился, зная, что они подпишут сейчас воззвание о моем "невыселении" и будут перебирать всех подряд, чтобы заполучить и мою подпись. Но я принципиально расписывался всегда не имеющей размеров точкой. Так что, фактически, моя подпись уже стояла под всеми возможными документами и дело было лишь в том, догадаются они об этом или нет.

— Хотелось бы, все-таки, услышать от вас, Фундаментал, чего вы от меня хотите, на что надеетесь, — сказал я. — Интересно также, какую цель вы преследуете?

— Правомерные вопросы, — как-то уж очень легко согласился Фундаментал. — Насчет цели вообще мне, конечно, трудно что-либо сообщить. Как сказал Цицерон, это знает только Бог. Ну, а поскольку никакого такого Бога нет, то этого никто не знает. А вот насчет надежд и хотений — сколько угодно. Да я вам об этом уже сто раз говорил! Но могу и в тысячный. Нам нужно вернуться в свой мир. Тот самый, где вы видели крейсер "Мерцающий". А как это сделать, честно говоря, я не знаю. Наш Космоцентр находился на борту этого крейсера. А теперь вот находится посреди виртуального мира.

— У виртуального мира нет центра, — напомнил я.

— Да уяснил я это, уяснил давно, — поморщился Фундаментал. — Но говорить все время на диалектическом диалекте — язык не поворачивается. Попробуйте описать наш мир на своем виртуальном языке. Тоже ведь ногу сломаете.

Он доказал свою правоту сразу же, так как я не понимал, при чем тут ломание ног, если речь идет о языке? Но мое непонимание и было его доказательством.

— Так вот, — продолжил Фундаментал. — Космоцентр располагался на борту крейсера "Мерцающий". Это огромный корабль, заметьте. Километров около пяти в длину. А Космоцентр был похож на диск, диаметром метров в двести-двести пятьдесят. Точные размеры не могу сказать, не интересовался как-то раньше. Высота диска, я правильно выразился?, метров семьдесят. Архитектурно это — сооружение с несколькими ярусами и кольцевыми коридорами на каждом ярусе. Лестницы и эскалаторы я опускаю. Точное их число никто и не знает, включая проектировщиков. Лаборатории, вычислительные центры, мастерские, кварсеки... Да что я вам говорю... Вы это и без меня прекрасно знаете. Так ведь?

— Знаю, — подтвердил я.

— А вот после "перехода" Космоцентр, словно, пообгрыз кто. Да и продолжает грызть. Хотя иногда непроглоченные кусочки выплевывает. Вчера не было, а сегодня, глядишь, три жилых отсека появилось, да еще с научными работниками. Но, с другой стороны, происходит и исчезновение отсеков, лабораторий... И тоже вместе с научными работниками. Уж хоть бы откусывал по краям! Мы бы ближе к центру переселились. А то ведь выхватывает то там, то сям. В область, ограниченную коридором, по которому мы с вами иногда прогуливаемся, правда, никогда не проникал.

— Кто? — спросил я.

— А я почем знаю?! — озлился Фундаментал. — Я думал, может, вы его приструните...

— Кого?

— Да если бы я знал, кого!

— А что такое "переход"?

— Ну, если говорить просто и неточно, то — проникновение в прошлое. Не знаю, поймете ли вы это? У вас вот — все сразу, а у нас — строго по порядку. У вас — безвременье, у нас — время. Хотя, должен признаться, что мы не знаем, что такое время. Но существуем именно во времени, да еще в пространстве. Мы уж и привыкли к этому, но иногда хлопот не оберешься. Пространство надо преодолевать, а время так и вовсе не преодолеешь. Попытались вот, а что получилось?

В пространстве и времени я, действительно, мало что понимал, хотя уже и сталкивался с ними. И я тут же поставил себе цель, поподробнее разузнать о них. Ну, а как только поставил, так уж и ответ знал, правда, пока опять же в виде непротяженной точки. При удобном случае надо будет развернуть эту точку в некую систему. Проштудировать те три миллиона трудов, которые я написал на эту тему.

— Представляете, дорогой мой виртуальный че... Ах, да! Не любите вы такого обращения. Но имя свое вы скрываете. А как-то называть вас в разговоре надо.

— Я ничего не скрываю, не знаю просто. А называйте меня виртуалом.

— Так ведь вы все виртуалы! Ко всем сразу, что ли, обращаться?

— Ко всем, — согласился я, — то есть — к одному.

— Ох, запутаешься тут! Ну, да ладно. Ваша взяла. Так вот... Время у нас, грубо говоря, течет. Есть прошлое, которого не вернешь. Есть настоящее, которое неуловимо. И есть будущее, которого еще нет. Условно можно считать время линейным. Представляете себе линию?

— Да, — согласился я. — Линия — это точка.

— Это у вас все, что угодно, точка. А у нас линия и есть линия. И если я нахожусь в какой-то точке линейного времени, то, значит, продвигаюсь в будущее, которое мне неизвестно. А все, что позади меня, — прошлое, которое изменить нельзя. А теперь представьте, что я совершил какой-то поступок, казавшийся мне вполне нормальным и естественным в то время, когда я его совершал, но уже через мгновение после его совершения оказавшийся вздорным, вредным, недопустимым. Этот поступок уже в прошлом, и я не могу его изменить или не допустить. Так и живем, все время оглядываясь! И вот возникла идея вернуться в это самое прошлое, изменить его, разумеется, в лучшую сторону. Ага... Проникли, изменили и теперь околачиваемся в каком-то безвременьи, не сочтите за оскорбление...

Умом я понимал его. Линия времени. А людо-человеки по ней сначала в одну сторону, а потом в другую... Но представить себе это я никак не мог. Линия упорно сворачивалась в точку, как ее ни распрямляй, да еще лягалась при этом, ругалась, орала, прямо-таки, от совершаемого над нею насилия.

— Стартовали мы из середины двадцать второго века новой эры. Намеревались проникнуть примерно в тысяча девятисотый — двухтысячный год. А оказались чуть ли не в восьмисотом году до новой эры. Представляете?

— С трудом, — честно ответил я. — Если я правильно понял, за эти три тысячелетия на вашей Земле происходили какие-то события, причем, в строгой последовательности.

— Ну да, ну да! — обрадовался Фундаментал. — Именно! Событий произошло столько, что большую часть их мы и не помним уже. А, может, и не знали никогда. А теперь все перепуталось.

— Какие-нибудь имена помните?

— А как же! Галактион, Перфильев, Платон, Энгельс, Эйнштейн, Дьяконов, Ньютон.

— Ильин, — подсказал я.

— Ильина не помню, но имел честь познакомиться с ним в вашем безвременьи.

Следующий вопрос дался мне с трудом:

— Если ваше время линейно, хотя это и невозможно представить, то названные вами людо-человеки располагались на временной оси в какой-то определенной последовательности?

— Конечно. Галактион, например, жил позже, чем Эйнштейн.

— А вы можете выстроить эту цепочку?

— В принципе — да, с большими пропусками, разумеется.

— Подготовьте.

— Сделаем. Обязательно сделаем. А вы уж подумайте, как нам вернуться в наше линейное время.

Подумать я обещал

— А насчет того, что сегодня с Каллипигой буду спать я, вранье. Вранье все это. На черта я ей сдался! Так что располагайтесь со всеми удобствами.

Прекраснотелая Каллипига (некоторая тавтология, конечно) была со мной. Но и мыслить я еще не разучился. А помыслил я вот какую свою мысль: ущербность безвременья заключалась в том, что оно было ограничено людо-человеческим временем. Как и почему — я еще не знал. Но проникнуть в тайну их, так называемого, времени было необходимо.

52.

Километра через два Пров тронул меня за плечо и крикнул:

— Останови где-нибудь!

Я выбрал удобный съезд с дороги и остановил мотоцикл возле группки молодых золотистых берез. Пров походил немного по уже начинающей жухнуть траве, потом сел на землю, прислонившись спиной к стволу. Слез с сидения и  я, начиная понимать, что остановка эта не минутная.

— Сейчас будет серьезный разговор, Мар, — сказал он. — Без утайки. Иначе нам будет плохо.

— Хорошее начало. — Я сел в метре от него.

— Ты знаешь, Мар, что мне иногда снятся сны, в которых я, как бы, живу другой жизнью. Живу в далеком прошлом. И не знаю, что больше меня удерживает в этой жизни, явь или сон? В этих снах есть города, деревни, леса, реки, люди.

— Смолокуровка? — догадался я.

— Есть и Смолокуровка. Правда, не такая, как та, в которой мы только что были. Ну, не совсем такая... Есть в ней и православная церковь.

— Поэтому ты и сказал мне тогда: Смолокуровка?

— Да, Мар. Да! И там, в этих снах, есть женщина, которую я люблю. Сначала радостно, а потом с болью. Что-то у нас там с ней разладилось. Она верующая, а я, ты знаешь, атеист. Из-за этой религии и возникла между нами трещина. Сначала трещина, а потом — пропасть. Она считает, что главное в человеке — любовь. Любовь к ближнему, любовь к Богу, любовь ко всякой твари Божией, любовь ко всему на свете, даже — любовь к себе. "Возлюби ближнего, как самого себя". А я не могу любить всех, Я не люблю Бога, потому что не верую в него. Не люблю себя, потому что иногда мерзок сам себе. Не люблю многих людей, а к большинству просто равнодушен. Не знаю, так ли у других, а у меня именно так. Я люблю тебя, Мар. Как брата, как друга. Но больше всего я люблю ее, единственную в мире для меня женщину. Мы уже и в снах расстались. А я все равно люблю ее. И там, в Чермете, я выжил только потому, что в диком бреде-сне шел к ней. А направлял меня ты. Постаревший Мар, которого я сразу и не узнал, направлял меня к ней. И хотя я там встретил не любимую женщину, а химеру, здесь, на свалке, я выжил. Вы спасли меня, а как, я не знаю, да и знать не хочу. Вернее, хочу, но, надеюсь, никогда не узнаю. Там, среди стен с глазами и ушами, я не хотел тебе ничего рассказывать. Это не для них.

Я осторожно постучал пальцем по циферблату часов.

— А... Это. Они никогда не смогут воспользоваться информацией с этих датчиков. Я уже решил. Так вот... Эту женщину звали Галиной Вонифатьевной.

Я уже догадывался об этом.

— Она и есть та самая Галина Вонифатьевна, которую мы только что с тобой видели.

— Совпадение? — прошептал я.

— Да нет, дружище Мар. Не совпадение. Ведь и она узнала меня. Вот так... Причем, я-то жил не в ее снах, а наяву. Она еще тоже надеется, что я случайно похож на того Прова, которого она когда-то любила. Но надежда ее напрасна. Я и есть тот самый Пров. И ее мучений я кому-то не прощу.

— Кому?

— И опять-таки — не знаю. Но надеюсь узнать. Кто-то ведет меня, а я тащу за собой тебя. Мне есть за что пропасть. А ты можешь сгинуть за компанию. Решай...

— Да я уже все давно решил, Пров.

Пров подробно и как-то безучастно пересказал мне свои сны: и случай с катером "Проводник", его продолжение, встречу и помощь странного существа, которого он называл "без-образный". Меня, конечно, заинтересовала его история о "Столе заказов", о хитром старичке, композиторе Маре. Я-то таких снов, как Пров, никогда не видел. Разобраться во всем этом не представлялось возможным, что-то "разное" громоздилось в одну кучу, закручивалось винтом, втягивало в самую середину меня и Прова. И этот "без-образный" был каким-то главным действующим лицом (как это лицом, когда у него не было никакого лица?), связующей нитью всех событий.

— Возможно, что тот дьявол, с которым ты встречался, и мой "без-образный" — одно и то же, — сказал Пров. — А может быть, это что-то разное. Иная цивилизация, как сказал бы Галактион.

— Я тоже подумал об этом, — согласился я. — Только у меня к нему не столь теплые чувства, как у тебя. И не потому, что он привел меня в ужас той ночью в Смолокуровке. Нет... Я с ним встречался и раньше.

— Вот как... — спокойно сказал Пров.

— Да. Он, можно сказать, изменил мою судьбу. Это произошло на крейсере "Мерцающем" два года назад. Была моя вахта. Мы держались определенных пространственных координат. Обычный режим похода. Никаких происшествий. Работы не больше, чем в гдоме. — Я помолчал, соображая, как бы мне выразиться попонятнее. — Была там у меня одна знакомая... БТР триста тысяч сто одиннадцать... Любовь — не любовь, но привязался я к ней крепко. Да ты бы посмотрел на нее! Фигурка точеная, голос ангельский, характер веселый и решительный. Работала она в вычислительном центре. И когда наши вахты и отдыхи не совпадали, мы встречались или у нее, или у меня... на рабочем месте. Вот и в тот раз она была у меня. А потом что-то произошло... Этот дьявол без лица сидел на пульте передо мной. Я растерялся. Я и сейчас не знаю, что тогда нужно было делать... Он схватил ее и увел с собой. Вот и все. Ее не нашли на корабле. Исчезла. И только я знал, как она исчезла. Но я этого никому не сказал. Да меня никто и не спрашивал. Но что-то во мне перевернулось. Сказать, что я решил найти ее во что бы то ни стало, не могу. Если бы я знал, что делать, то начал бы без промедления. Я ушел из Космофлота, занялся живописью, охладел, как это ни ужасно, к семье. Словно, жизнь потеряла смысл. Хорошо, что ты был рядом. А теперь я, вроде бы, иду по его следу. Он, правда, предупредил меня, каким-то образом сообщив: "Никто, никогда, ни при каких обстоятельствах..." Но что это значит, я не знаю. Получается, как и у тебя: меня во что-то втягивают, но во что, я не понимаю, хотя чувствую, что пройду эту дорогу до конца.

— Да, тесно переплелись наши судьбы, — сказал Пров и сладко потянулся. — И не только наши, но и еще многих людей, включая, аж, Галактиона.

— Одна только разница, — заметил я. — Ты-то считаешь этого "без-образного" своим союзником. Во всяком случае, он тебе раз помог. А я считаю его своим врагом. Ну, пусть не врагом... Злом...

— И в полной тьме, не видя ничего, они пустились в путь, — своим хриплым басом пропел Пров и неожиданно спросил: — Так что, не будем возвращаться?

— Нет, — рассмеялся я. — Если что и есть, то только впереди.

Золотисто-зеленая печальная радость проносилась мимо нас по краям дороги. Ехать бы вот так вечно...

53.

Я шел и шел по бесконечному коридору Космоцентра, хотя мог бы просто распространиться по нему сразу, но не хотелось пугать человеко-людей, которые чуть ли не демонстрацию здесь устроили. Группками и поодиночке сновали они туда-сюда с озабоченным видом. Да и то сказать... Надписи и указатели кого угодно могли свести с ума: "Вперед к началу!", "Бегом стоять!", "Куда прешь, сука!", "Свет в конце тоннеля!", "Приехали, дальше некуда!", "Ищи, ищи, может, и найдешь что". А были и просто устрашающие: "Конец света!", "Конец всему!", "В конце-то концов!"

Как они, людо-человеки, во всем этом разбирались, я постичь не мог. Но вот одна надпись остановила меня. На двери значилось: "Прием только всех сразу! Круглосуточно!" И это могло относиться лишь ко мне. Ведь это я был всем сразу! А людо-человеки, рванись они сюда скопом, просто застряли бы в дверях, да еще и подавили бы друг друга в свалке. Впрочем, видимо, понимая это, они и не рвались в дверь. Я постоял немного, переминаясь с ноги на ногу. Руку, что ли, приложить? Но тут из-за двери донесся призывный голос Каллипиги:

— Входи, открыто!.

Но дверь оставалась закрытой.

— Жду-у...

Совершенная форма ждала меня за закрытой дверью, а я тут переминался с ноги на ногу, мучился и ликовал. Откуда только силы взялись? Не разбегаясь, с места, ломанулся я в дверь... И прошел ее, даже не нарушив при этом молекулярного строения.

— Молодец! — сказала Каллипига. — Ты все можешь.

Да для нее я был готов на все, возможное и невозможное. Она стояла передо мной, улыбаясь загадочно и ободряюще. Самоснимающееся платье на ней щелкнуло своими застежками и медленно поползло вниз.

— Это наш с тобою кварсек, — сказала Каллипига. — Тесновато, конечно. Но ты же знаешь, что у нас с площадями туговато.

— Знаю, — ответил я и тут же решил при первой возможности увеличить площадь кварсека. Кровать, стол с компьютером, один стул. Каллипига перехватила мой взгляд.

— Придется на одном стуле вдвоем сидеть. Я и на второй стул заявку подала, да только когда его выдадут? А тут и без того места мало.

— Не надо, не надо второго стула, — поспешил успокоить я ее. — И на одном посидим.

— Я тоже так думаю, — сказала Каллипига. А из опускающегося вниз платья уже высвободились ее груди, уставившиеся на меня стрелами сосков. — Тут и пообедать можно, — продолжала перечислять достоинства кварсека Каллипига. — И душ есть. Жить можно.

— Можно, можно, — согласился я.

На ягодицах ее самоснимающееся платье слегка затрещало, но не порвалось. А может, и порвалось, но я не успел заметить, потому что в следующее мгновение оно опустилось еще ниже и теперь под действием гравитационного поля упало на пол. Каллипига переступила через него, крутанулась на столь ограниченном пространстве, с размаху ударила меня в право-левое плечо высоко поднятой ногой, так что я взлетел чуть ли не до потолка и шлепнулся на кровать, больно отбив спину. Сандалии разлетелись по углам, хламида упала на пол. Кровать была довольно жесткая. И пока я соображал, что же произошло, она уже оседлала меня. Тут уж я не стал ни в чем ей перечить, а только гладил ее нежную и упругую кожу.

— А ты, правда, все, все, все? — озабоченно спросила она меня минут через пять.

— Да, — ответил я и хотел было кивнуть, но она крепко припечатала меня к подушке.

— Вот ты сейчас все, все, все мужчины вместе взятые?

— Да, — с гордостью подтвердил я. — Все без исключения.

— Это, конечно, престижно, — задумчиво сказала Каллипига. — Побороть всех особей мужского пола мира, да еще сразу! Но у меня к тебе просьба...

— Все, что хочешь.

-  Отдели от себя, пожалуйста, малолеток, немощных и стариков.

— Как? — растерялся я.

— Да так... В буквальном смысле. Оставь только тех, кто повыносливее.

Я, конечно, отделил от себя этих молокососов, старых пердунов и прочих слизняков. И им было так стыдно, что они тут же просочились через закрытую дверь, также, между прочим, не нарушив ее молекулярного строения.

— Уже лучше, — сказала Каллипига и чуть не задушила меня. Так бы и остались в виртуальном мире одни недееспособные.

А они, эти самые недееспособные, посудачили о том, о сем за дверью, некоторые даже плевались при этом и кулаками грозили, но, от нечего делать, воссоединились в меня-второго и пошли... Вернее, я-второй пошел разыскивать Фундаментала. Мыслить-то я-второй еще мог, да и детская непосредственность и стариковский опыт подсказывали мне-второму тему для серьезного разговора.

Снова я брел по коридору, вправо ли, влево ли, — не понять. Да и одинаково это было для меня. "Предъявите причину в развернутом виде", — значилось на одной двери. "Улыбайтесь шире!", — предлагалось на второй. Указатель: "Дорога в никуда". Воспретительный знак: "Стоячка запрещена! За нарушение — сам знаешь что!" Объявление: "Сдаю кварсек под офис". Другое: "Прошу убийцу вернуть меня к прежней жизни". Третье: "Не шалею, не плачу, не плачу!"... "Ищу, да все напрасно!"... "Кто, если не тыл?" И снова указатели: "Да пошел ты вон туда!", "Еще дальше!", "Пришел, осел!"

Я вернулся на несколько шагов назад. "Ну и тупой ты! Ну и тупой...", — расстроено значилось на двери.

— Входите, — Фундаментал откатил в сторону дверь. — Что это вы, как в воду опущенный? С Каллипигой поссорились?

— Да не ссорился я с ней... — Я вошел в кварсек.

— Верно. С ней трудно поссориться. Проблемы какие-нибудь?

Кварсек был точь в точь, как и у Каллипиги, только вместо одного стояло два стула.

— Садитесь, — предложил Фундаментал, придвинув один стул ко мне, а второй поближе к столу с компьютером, на экране которого то вздымались, то опадали совершеннейшие по форме и прекраснейшие по содержанию ягодицы Каллипиги. Спутать их с другими было невозможно. Я, по-детски, поскуливая, стариковски закашлялся и сел на стул возле двери.

— Нехорошо подсматривать, — сказал я.

— Конечно, нехорошо, — согласился Фундаментал. — Плохо даже! Отвратительно! Но что поделаешь, — приходится. Должность такая...

— И должность у вас мерзкая, — заявил я.

— Ага, — снова согласился Фундаментал. — А как же... Хуже не бывает.

— Выключите! — потребовал я.

— А вдруг что интересное пропущу?

— Да что там для вас интересного?

— Как что? Разговоры, конечно. Просьбы, обещания. Вы ведь, если что ей пообещаете, то уж обязательно выполните?

— Конечно. Ведь он — это я. А я и без этого монитора вам все расскажу.

— Вы- да. А тот, насилуемый?

— Тот и есть я. Пора бы уж и привыкнуть. А что касается насилия, то там все по обоюдному согласию.

— Ну вот видите? Одно дело вы тут, а другое — там.

— Никакого другого дела! — начал свирепеть я.

— Ладно уж, — согласился Фундаментал и с явным сожалением выключил монитор компьютера. — Пересказывайте тогда, о чем они говорят.

Но пересказывать пока было нечего.

— Это вы построили дом с улучшенной планировкой? — спросил я.

— Кто спрашивает и у кого? Вы или он?

— Я спрашиваю! У вас!.

— Мы, конечно.

— С бесконечным количеством подъездов и этажей? — не поверил я.

— Да нет... Построили мы только один подъезд... Девятиэтажку... Чертежи были. Стройматериалы кой-какие — тоже.

— А почему же подъездов бесконечное количество?

— Компьютер штампует.

— То есть, их на самом деле нет?

— Да почему же нет? Есть.

— Не понимаю.

— Вот вас ведь тоже нет. И тем не менее, вы есть. И даже сидите передо мной, лежите... и еще, черт знает, чем занимаетесь!

— Мы — виртуалы.

— А мы — людо-человеки.

— У нас все возможно.

— У нас в компьютерах тоже все возможно! На бумаге, как сказали бы в прошлые века. Или в будущие... Ничего не поймешь!

— На травке бы покататься...

— С чего это вы вдруг захотели?

— Это не я. Это Каллипига.

— А-а... И что вы ей ответили?

— Я все для тебя сделаю. — Говоришь: все, а сам ничего не делаешь. — Прямо сейчас, из этой кровати травку сделать? — И чтобы речка была с песчаными берегами. — Молочная? — И домик на берегу, со светелкой. — Супермаркет невдалеке соорудить? — Коровушки-буренушки. — Может лучше сгущенку? — Муж непьющий, некурящий. — А как насчет соседей? — Солнышко, тишина и никого вокруг. — А супермаркет? — И чтобы по бабам ни-ни. — Так ведь там никого кругом!

Она отдыхала, пригвоздив меня к жесткой постели.

— Стойте, стойте! — возопил Фундаментал. — Какой супермаркет, какие такие буренушки-коровушки! Пообещали и ладно. А программу получите у меня. Никакой самодеятельности!

 Я молча смотрел на него. Он чуть успокоился.

— Ну, что там они еще говорят?

— Молчат.

— Вообще, что ли, никаких звуков не издают?

— Почему? Звуки издают, но бессмысленные, бессвязные.

— Понятно. Что же... Может, ознакомитесь пока с техническим заданием?

— Будем знакомы, конечно, — согласился я.

Фундаментал потянулся к компьютеру, перехватил мой предостерегающий взгляд, успокоил:

— Документальные фильмы из нашего прошлого. Цветные, озвученные, правда, вкуса и запаха не передают.

Несколько часов, по их времяизмерению, разворачивал он передо мной картины прошлого Земли. Прошлого, если считать с момента их путешествия в это самое прошлое. Иногда он спрашивал: "Сложно?", "Трудоемко?", "В принципе возможно?", "Какая в этом помощь потребуется?", "Поднимете?" Мне было трудно понять, что он от меня хотел. Ну, зеленая! Ну, мягкая! Цветики-цветочки! Ягодки-лепесточки! Я уже и себя-первого начал понемногу вытаскивать сюда. Все-таки я-зрелый был сообразительнее себя-мальца-старика. Да и силы свои по созданию мира людо-человеков надо было посоизмерить. А я-второй, воспользовавшись этим, потихоньку отсылал себя в кварсек Каллипиги.

И в какой-то момент, говоря по людо-человечески, я потерял контроль над собой. Да и Каллипига время от времени заводила разговор о зеленой лужайке с песчаными берегами. И я напряженно прикидывал, как совместить ее мечты с требованиями Фундаментала.

Короче, в какой-то момент я потерял бдительность, и все эти я-вторые рванулись на освобождающиеся места (места — в фигуральном смысле, конечно) от перешедших сюда я-первых. Каллипига тотчас же почувствовала неладное. Она скатилась с меня, уж и не поймешь, какого, в сердцах плюнула мне в промежность, села на край кровати и заревела.

54.

Суета города обрушилась на нас внезапно. Я подрулил к тротуару и остановил мотоцикл. Я понимал, что сейчас крайне важно уловить хоть какую-нибудь закономерность в жизни города. Но все вокруг бурлило непонятно и угрожающе. Вспыхивали вверху огромные искусственные, электронные костры, в диком водовороте рвали с кого-то одежду. И тут же, в пяти метрах над всем этим, за стеклянной стеной здания чинные и ровные ряды людей, похожих на манекены, нажимали на клавиши пультов и пристально всматривались в мониторы. А в воздухе тянуло смрадом и тончайшими духами, уши давил грохот движения и бравурные звуки какого-то марша. А над всем этим разливалось море света, яркого, но холодного.

Пров смотрел на все происходящее вокруг с любопытством, заинтересованно, но просто, без всякого страха и внутреннего напряжения, неприятия. Его непредубежденный взгляд сразу же разделил потоки пешеходов на несколько рангов и не столь по одежде, сколько по манере держаться, о чем он тут же сообщил мне в самое ухо. Перед людьми, идущими с независимым видом, многие раболепно вытягивали шеи в каком-то неестественном для нашего понимания поклоне. А те, что бесновались под капающим огнем факелов, явно не интересовались ни первыми, ни вторыми и образовывали здесь, прямо на тротуаре, какой-то свой сумасшедший мирок. Пров отметил несколько заведений со столиками и стойками.

Я совершенно машинально пытался разобраться в правилах уличного движения, но понял только одно: некоторое время машины шли по правой стороне улицы, потом вдруг перестраивались и шли уже по левой. При этом не происходило никаких столкновений и аварий. Почти все машины отравляли воздух своими выхлопными газами. Принцип работы таких двигателей был известен мне: тот же самый, что и у нашего "монстра".

— Ну, заехали, — сказал я.

— Что? — переспросил Пров.

— Заехали, говорю! — проорал я. — Что дальше-то делать будем?

— Не знаю. Осмотримся для начала.

И тут я увидел на противоположной стороне улицы знакомого. Небрежно прислонившись к стене здания, стоял тот самый "менестрель", которого я видел в Смолокуровке, когда шел туда в первый раз. Наряд на нем был, по-прежнему, умопомрачительный. Все те же шаровары с разноцветными штанинами, драная замызганная тельняшка. На ногах лапти. В руках он держал гитару, иногда лениво перебирая струны.

— Любопытно, — сказал я.

— Что?

— Видишь, вон на той стороне улицы стоит человек с гитарой?

— Ну?

— Так вот, я видел его в Смолокуровке. Это тот, что пел странную песню.

Пров вдруг одним махом соскочил с заднего сидения.

— Куда ты?! — крикнул я.

— Подожди, — махнул он рукой. — Стой и жди.

Между ним и противоположным тротуаром, куда он, как я понял, стремился, лился поток машин. Пров подождал, пока машины не стали перестраиваться в другой ряд, и неожиданно резво преодолел половину улицы. Теперь ему нужно было подождать еще немного. А как только вереница машин сдвинулась вправо, он оказался на тротуаре. Толпа, рвавшая одежду с человека, уже разошлась.

Пров шел уверенно, не сторонясь прохожих, прямо. Потом остановился и молча воззрился на "менестреля". Ясно. Мимо гитары Пров пройти просто так не мог. Сейчас гастролировать начнет. И действительно... Пров протянул руку к гитаре каким-то, свойственным только настоящим гитаристам, жестом. И "менестрель" его понял. Свой инструмент он отдал безропотно и повернулся к Прову спиной. Но в этом его действии не было пренебрежения или враждебности. Он просто собирался что-то делать.

Перед ним находился вделанный в стену здания ящик. Я слез с мотоцикла на тротуар, приподнялся на цыпочках, чтобы лучше видеть. "Менестрель" открыл крышку ящика. Там оказалась какая-то ниша, в которой он начал шарить руками, но, вероятно, ничего не нашел. Тогда он сдвинул сверху какую-то доску и погрузил руки во внутренность ящика. Его руки уверенно и быстро делали свое дело. Наконец, он, видимо, сделал то, что хотел, сдвинул доску на прежнее место и снова погрузил руки в пустую нишу. Она была с метр в длину, глубиной до запястья руки и высотой в четверть метра. "Менестрель" забегал пальцами, не касаясь ими стенок и дна ниши, и в воздухе разнеслись звуки музыки, требовательной и настойчивой.

Это же был электромузыкальный инструмент! Нечто вроде электрооргана. Пров решительно отодвинул "менестреля" в сторону, повесил ему через плечо гитару, которая так и не издала в его руках ни звука, сыграл какую-то музыкальную пьесу,  затем немного вытянул шею вперед и запел своим хрипловатым, низким, но сильным голосом. Вокруг начали собираться прохожие, останавливаться, но снова только определенный ранг. Те, что шли в более стандартных одеяниях, не останавливались и даже шарахались в сторону или спешили пройти побыстрее. А вокруг собиралась толпа в разношерстной одежде. Музыка уже заливала целый квартал и неслась неизвестно откуда, страстная, чистая, какая-то нечеловеческая, небесная. И в этот оркестр многих музыкальных инструментов вливался хриплый голос, звучащий укором и пробуждающейся совестью.

 Я — весь чувствилище — полн тайных знаков-снов,

 неясных, непонятных, зыбких,

 немыслимых и странных, словно зов

 вчерашне-завтрашней улыбки.

 Те сны-знамения, чьи вестники они,

 каких времен и стран посланцы?

 Исходит — "Вснись! Прочувствуй! Уясни!" —

 от высших, низших ли инстанций?

Толпа все росла, выливаясь на проезжую часть улицы, так что движение машин сначала замедлилось, а потом и вовсе остановилось. Но никто не возмущался этим. Лишь определенный ранг людей спешил уйти от этой музыки и голоса, но без угроз и криков, тихо, словно бы даже незаметно. В оттопыренные карманы куртки Прова слушатели опускали монетки.

 И что пытается видений вещий хор

 сказать мне важного такого?

 Пророчества о будущем? Укор

 годам, текущим бестолково?

 А может, все это возврат меня в мою

 и наших прочих жизней память?

 Ведь я порой черты их узнаю

 сквозь лет-пространств седую замять.

Его слушали с каким-то внутренним трепетом, словно пытались разобраться в своей совести, в своем "Я". Вся улица была запружена людьми. Даже люди-манекены в стеклянном здании нажимали кнопки на пультах не совсем синхронно. В карманы Прова продолжали сыпаться монеты, но он, словно, не замечал этого.

 Вот я иду себе, хоть, вроде, и нельзя

 по нескольким дорогам сразу,   

 с грядущим и былым. В сопутники-друзья

 я взял их как спецов по сонным парафразам.

 А сны... Труд невелик раскрыть их тайный бред.

 Купите сонник, в нем... в нем есть на все ответ.

Мелодия оркестра, набирая высоту, исчезла где-то за пределами человеческого слуха, и тогда Пров обрушил на слушателей последний, страшный и мучительный аккорд. Нет, облегчения такая музыка не приносила. Она слишком тревожила, будоражила, заставляла думать, не предлагая определенного выхода. И в этом заключалось ее основное коварство. В ее незаконченности, незавершенности.

Пров закрыл ящик и молча пошел по улице среди расступающихся слушателей. Огненная капля с верхних этажей упала ему на плечо, но никто не закричал, не бросился на него, не стал срывать одежду. И капля сжалась и стекла на камни тротуара.

Воспользовавшись еще не рассосавшимся затором, я пересек улицу и догнал Прова. Он не обращал на меня внимания. А путь его был недалек, лишь до ближайшего бара. Его, словно, узнали здесь и поспешно потеснились за стойкой. Перед Провом оказался бокал и тарелочка с какой-то густой кашицей. То же самое подали мне. Пров тихо улыбнулся и взял бокал.

— Нет, не время, — остановил я его.

Лицо Прова разочарованно вытянулось.

— Отложим, — сказал я, отодвинул свой бокал и осторожно высвободил второй из рук Прова. — У нас еще много дел. Хоть что-то мы должны сделать, раз приперлись в такую даль?

Посетители бара смотрели на меня недоуменно, даже с некоторым ужасом.

— Ты, как всегда, прав, Мар...

По улице снова текли потоки машин, крутились огненные колеса на своем, живущем какой-то отдельной жизнью, уровне. Мальчишки обстреливали половинками камней своего товарища, откуда-то несло горелым. И уже ничто не напоминало того странного внимания, с которым слушали песню Прова.

Мы уже привычно перебрались через улицу к мотоциклу.

— Ну дал ты публике по мозгам! — сказал я. — Заторище какой устроил. Еле рассосался.

Пров вытащил все, что набросали ему в карман, и начал сортировать. Номиналов монет не знали ни он, ни я.

— Гастролируешь? — спросил я.

— Гастролирую, — согласился Пров, но так, словно, это к нему не относилось.

— И давно?

— Да, считай, почти всю жизнь... — Пров снова пошарил в карманах и вытащил еще несколько монет и кусочек картона.

— Пригодится, — сказал он, разглядывая монеты. — Мелочь, наверное.

— А это что? — Я взял у него из рук картон. — План какой-то?

— Впервые вижу, — удивился Пров. — Подсунули, наверное.

— Это что, тоже деньги? Да, вроде, нет. План это, план! А для чего и зачем?

На кусочке картона была изображена ломаная линия со стрелками и с какими-то знаками. Пров ткнул пальцем и сказал:

— Вот здесь нас ждут.

— Ждут! — передразнил я его. — Ты хоть понимаешь, что говоришь? Нас никто здесь не знает, мы никого здесь не знаем, и вдруг — ждут нас! Выходит, что нас и здесь ждали, раз этот картон очутился у тебя в кармане? Постой... "Менестрель"! Может, это он ждал нас здесь? Он тебе что-нибудь сказал?

— Пожалуй, что так, — после непродолжительного молчания согласился Пров. — Нет, он мне ничего не говорил.

— Значит, ждут нас?

— Ждут , — подтвердил Пров. — Сможешь вести мотоцикл?

— Смогу, — ответил я сквозь зубы. — Только куда?

— Прямо, потом направо возле этого квадратика, затем налево мимо крестика, снова прямо. Вот в эту точку. Там сделаешь петлю и снова в ту же точку. Понял?

— А ты хоть сам-то понял?

— Нет, но ты же водитель, Мар...

— Вдохновил! Садись, поехали!.

Мотоцикл медленно тронулся, ища просвета, чтобы влиться в поток машин, и через минуту уже мчался с ними наравне. По сторонам я особенно не засматривался, пытаясь лишь угадать какое-нибудь здание или сооружение, похожее на "квадратик". Минут через двадцать впереди показалась четырехугольная стеклянная башня. И, поскольку ничего подобного на нашем пути пока не встречалось, я решил, что это и есть "квадратик", заранее перестроился в крайний ряд и свернул перед башней направо. Теперь "крестик"... Что за сооружение могло иметь вид крестика? Я запомнил, что линия, соединяющая "квадратик" с "крестиком", была короче, чем первая. Значит, и расстояние здесь короче.

Движение тут было менее оживленным. Я чуть сбросил скорость и крикнул Прову:

— Ищи!

 И что бы это могло быть такое, похожее на крестик? Вскоре я увидел его. Это было не что-то, напоминающее крестик, это был самый настоящий крест, каменный, высотой метров в десять. Я почти совсем притормозил, бороздя ногами по асфальту. На кресте висела табличка с надписью:

ВАКАНСИЯ

Пытаться понять сейчас что-либо не было времени. Я медленно повернул налево. Улица была пустынна. Редкие пешеходы на тротуарах, тишина, нарушаемая лишь гулом мотора нашего мотоцикла.

— Вперед? — обернулся я к Прову.

— Да, — подтвердил он. — И, судя по пунктирной линии на плане, ехать придется долго.

— И до какого, интересно, места?

— Не знаю. До самой точки.

— Все понятно, — сказал я и набрал скорость.

Ехать по пустынной улице было просто, но я решил не разгоняться слишком уж сильно. Ведь, что такое "точка", я не знал. Город кончился, по сторонам проносился сосновый лес, на дороге ни людей, ни машин. Пров молчал и не подавал никаких знаков. Ну, я и ехал себе вперед.

И вдруг все кончилось! В глазах потемнело, мотоцикл пошел юзом, под ногой я почувствовал песок. Сбросив скорость до нуля и успев выключить зажигание, я выправил мотоцикл. В голове забухало.

Пров был ошарашен не меньше меня.

— Не ушибся? — спросил я участливо.

— Нет. — Он разглядывал небо. Обыкновенное звездное небо с Луной, звездами и... почти полным отсутствием кислорода. — Включай прожектор. Назад!

Я включил фару, развернул мотоцикл. Минут пять мы тут продержимся. Но рисковать не стоило. Мы выскочили в свой мир! Это было ясно. И теперь нужно бежать из него, что есть мочи. Мотоцикл заработал, но в песке его заднее колесо буксовало.

— Садись! — крикнул я.

Пров сел и, помогая мотоциклу ногами, мы медленно поползли вперед. След, по которому нам нужно было вернуться, был отчетлив и не столь уж длинен. Я мельком подумал о том, что 60 километров в час мы вряд ли успеем набрать. Но тут же вспомнил, что подобный рубеж мы преодолевали и пешком.

Так и оказалось. И хорошо еще, что я не успел набрать скорость. Мы проползли невидимую границу и теперь медленно вкатывались в город. В том же самом месте, что и днем. Только теперь и здесь была ночь.

Мотоцикл затих, но мы еще некоторое время сидели в мягких, но уже надоевших сиденьях, прислушиваясь, не разбудили ли мы кого-нибудь, не привлекли ли к себе чье-то внимание.

Город спал, чужой и непонятный. Слабым светом горели фонари; сжались, едва мерцая, огненные колеса на верхних ярусах, отражаясь в стеклянных стенах зданий. Четкий, но еще далекий стук каблуков донесся откуда-то издали. Трель свистка.

— Давай-ка назад, — шепнул Пров. — Ночью нам здесь делать нечего.

Мы сошли с мотоцикла, развернули его и медленно покатили по выщербленной асфальтовой дороге. "Монстр" шел легко и с полкилометра мы его толкали молча. Какое-то место на обочине показалось Прову подходящим, и мотоцикл с удовольствием, пришлось его даже придерживать, съехал в кусты. Здесь его толкать было труднее, и метров через пятьдесят мы остановились.

— Приехали, — сказал я.

Пров потоптался и сел в траву. Я последовал его примеру.

— Поспим до рассвета, — сказал Пров. — А в город пойдем пешком.

— Ладно, — согласился . — Соображения только свои выскажи.

— Соображений мало, одни лишь предположения.

— Давай предположения.

— То, что нас здесь ждали — несомненно. Ждали и в первый раз. Иначе, зачем тебе подсунули лже-Прова? А с планом сложнее. Его могли подсунуть в трех случаях: в Смолокуровке, здесь в толпе и... еще до нашего перехода.

— Орбитурал, что ли?

— Не знаю. Но, если не ты и не я сам, то возможны только эти три варианта. В карманы мне не за чем было лазить, так что пока мы не начали пересчитывать монеты, я и не знал, что там могло лежать.

— Ну, хорошо... Подсунули нам этот маршрут, а в итоге мы оказались в том же месте, откуда выехали. Какой в этом смысл?

— Да не знаю я, Мар, о мыслях и намерениях того, кто куда-то и зачем-то ведет нас!.. Сейчас мы поспим, а утром войдем в город. Пешком. И будем искать. Только не спрашивай: что?

Трава была сухая, воздух тих. Я все же попытался разобраться в том, что с нами происходит, и незаметно уснул.

55.

Я опешил, униженно утерся своей хламидой, сел на кровати чуть поодаль, свесив ноги вниз. Кто знает, каким приемом и какого боевого искусства пошлет меня в нокаут Каллипига. Я не сердился на нее, нет. Сидел, побаивался, но все равно восторгался. Она и плачущая была великолепна. С нее можно было лепить скульптуру "Каллипига плачущая". Да она и была совершенной, идеальной скульптурой. Я смотрел на нее и мое виртуальное сердце выпрыгивало из моей виртуальной груди. Что бы она ни делала, какую бы случайную позу ни принимала, ее тело все равно было прекрасным.

Она уже не рыдала, а лишь плакала, потом и плакать перестала, утерла слезы обеими ладонями и, не отнимая их от лица и не поворачиваясь ко мне, устало спросила:

— Чего молчишь?

— Ты прекрасна, Каллипига, — искренне ответил я.

— Да уж представляю... Если вы все как мухи на мед...

Я бы обратил ее сравнение: скорее, мед на муху. Но, будучи диалектиком, уверил себя в том, что это одно и то же. Муха ведь все равно прилипнет. Но вслух сказал:

— Я все для тебя сделаю, Каллипига.

— Слышала сто раз. Слова...

Тут включился монитор компьютера и высветил приказ: "Каллипиге и остаткам виртуала явиться в кабинет Фундаментала".

— Идем, — покорно сказала Каллипига. — Душ приму только...

— Она встала, отворила дверь и вошла в душевую. Кварсеки у них разнообразием, видимо, не отличались: спальня, да душ. Зажурчала вода. А я все сидел, не зная. что делать.

Тот, второй "Я", уже сидел с Фундаменталом в кабинете с мягкой мебелью. Они попивали искусственный кофе из кремнезема, закусывали галетами из углеводов, вели ничего не значащий разговор. Нас дожидались.

Из душевой выглянула Каллипига, вся в хлопьях мыльной пены, только глаза сверкали.

— Заходи, спинку потрешь, — сказала она.

Теперь меня не надо было просить дважды. Хоть что-то, а я сейчас для нее сделаю. Я осторожно тер намыленной губкой ее гибкую спину и уже собирался перейти пониже, но Каллипига потребовала:

— Три сильнее. Я же вся пропотела.

Я удвоил усилия. Но и этого оказалось недостаточно.

— Еще сильнее!

Я запыхался и уже боялся, что кожа на ее спине пойдет лохмотьями. И действительно. Что-то начало проступать между ее лопатками.

— Так, так... Хорошо, — стонала Каллипига.

Это была не кровь, не лоскутки содранной мною кожи, а какие-то темные точки, сначала слабо различимые, а потом все более контрастные. Они двигались, группировались, превращались во что-то, имеющее смысл.

Каллипига постанывала от удовольствия. А точки на ее спине образовали четкие слова:

НЕ ВЕРЬ ФУНДАМЕНТАЛУ,

НО ВО ВСЕМ С НИМ СОГЛАШАЙСЯ.

У меня хватило ума не выказать свое удивление каким-нибудь резким звуком или неловким жестом. Напротив, я постарался заляпать мыльной пеной это странное сообщение и даже спросил восторженно:

— Ниже потереть?

— Нет. Смывай.

Я усилил струю душа до отказа, закрывая сообщение ладонью. Надпись мгновенно размылась и сероватой струйкой стекла меж ее ног на пол. Если бы кто и захотел теперь восстановить информацию из исчезнувшей в полу воды, это вряд ли ему удалось бы сделать. Стохастические системы (чуть подкрашенная вода, в данном случае) в первоначальное состояние не приходят ни при каких обстоятельствах. В их мире, по крайней мере.

— Спасибо, милый. — И Каллипига завертелась под душем, то поднимая, то опуская руки, лицо и колени.

Я тоже привел себя в порядок виртуальным способом, вернулся в кварсек, надел на лево-правые ступни право-левые сандалии и накинул на себя бесформенную хламиду. Пока Каллипига вытиралась теплым сухим воздухом и сушила волосы, я размышлял, говорить ей о том, что я прочел на ее спине или нет? Знает она сама об этом? Или она была просто монитором какого-то суперкомпьютера? И кто, вообще, передал это сообщение? Коротенькая фраза повлекла за собой столько вопросов, что необходимо было делать вид, что ничего не произошло. Это я осознал и решил вести себя соответственно.

Появилась Каллипига, слегка распаренная, но успокоенная, причесанная. Вдвоем нам удалось натянуть на нее платье, которое все-таки треснуло при самоснимании. То ли размер был не тот, то ли Каллипига чуть вширь раздалась, то ли это платье было выбрано ею специально, чтобы максимально подчеркнуть ее божественные формы? Не знаю. Тем более, что разошедшийся шов на платье медленно самозатянулся.

— Каллипига, — сказал я, — Прости. За нами наблюдали.

— Конечно, наблюдали, — сказала она совершенно спокойно. — Здесь всегда и за всем наблюдают. А как же иначе?

— Я, тот — второй, попросил Фундаментала выключить монитор. Потому и тебе сразу не сказал.

— Это не имеет значения. Все записано, обработано на компьютере и в сжатом виде будет представлено Фундаменталу. Даже то, что мы говорим сейчас.

— Значит, я предал тебя?

— Нисколько. Фундаментал все знает. И все знают, что Фундаментал все знает. И Фундаментал знает, что все знают, что он все знает. Поэтому здесь никто ничего не скрывает. Полная, абсолютная свобода.

Мы вышли из кварсека и направились в какую-то сторону, Каллипига это лучше знала, мимо дверей с интереснейшими надписями на некоторых из них, указателями и знаками запрета. "Сюда не ступала нога виртуального человека". Согласен. "Бди свою бдительность!" Ладно, буду. "Держись от меня подальше" Прошли уже. "Задумайся!" Над чем? "Не думай!" О чем? "Баста!" Каллипига не обращала на них внимания, видать, предназначались они для кого-то другого, и легко ступала босыми ногами на полшага впереди меня. Мы остановились перед дверью с приглашающей надписью: "Входите. Прошу." Каллипига сдвинула дверь в сторону и пропустила меня первым.

Я было задумался, в кого мне лучше воссоединиться: в себя, стоящего, или в себя, сидящего. Чашка с недопитым, но еще горячим кофе решила дело в пользу меня сидящего. Тем более, что, прими я второе решение, все равно пришлось бы проходить и садиться. И вот Я-сам сидел и прихлебывал кофе из кремнезема. А Каллипига все еще стояла в дверях.

— Проходи, дорогуша, — предложил ей Фундаментал. — Присаживайся. Наливай кофе. Обед ты пропустила, так что потерпи до ужина. Я, между прочим, тоже не обедал.

Каллипига села, налила себе кофе, отпила пару глоточков, зажмурилась от удовольствия, Никогда бы не подумал, глядя на нее сейчас, что она могла из-за чего-то плакать.

— Из-за чего ревела? — спросил Фундаментал. Он уже, конечно, все знал.

— Обманщик он, — кивнула в мою сторону Каллипига. — Пообещал стариков и младенцев отделить, а потом их всех и подсунул мне. Радоваться, что ли, было?

— Да, — согласился Фундаментал. — Радости, наверное, мало. По себе знаю. Но и рыдать из-за этого не стоило. Ладно, обработаем возможные версии случившегося на компьютере.

— А что я мог сделать? — как можно более жалобнее затянул я. -   Понабежало это старичье, не отобьешься. Как мухи на мед!

— Ладно, ладно, — успокоил меня Фундаментал. — Конфуз, но не смертельно. Перейдем к делу.

— Нет уж, позвольте мне объясниться до конца, — взмолился я. И начал перечислять бесконечный ряд немощных стариков с их нелепыми в таком возрасте поползновениями. Фундаментал поморщился, попытался перебить меня. Но я не давался ему в руки. Он сделал, было, отсутствующий вид. Но и это меня не остановило. Тогда он нервно застучал костяшками пальцев по столешнице. Я только пуще разошелся.

— Фу... — брезгливо фыркнула Каллипига.

— Хватит! — заорал Фундаментал. — Сколько можно?!

— Сами видите, — передернулась Каллипига.

— Действительно, — согласился Фундаментал. — Бедная женщина от этого не только зареветь, а и удавиться, наверное, может.

В запасе у меня было бесконечное количество историй, но Фундаментал не дал мне рассказать их до конца.

— Да ясно, ясно все! Успокойтесь!

— Как же тут можно успокоиться? — удивился я.

— Вы что, сатисфакции хотите?

— Да, именно ее. И готов начать немедленно.

— Ну уж, увольте. Будет, будет у вас еще не один случай получить сатисфакцию.

— Хорошо, — согласился я, — договорились.

— Договаривайтесь с ней. Я тут ни при чем.

О информации на спине Каллипиги ему, кажется, ничего не было известно. Или я удачно загораживал съемочную камеру, или она не могла снимать сквозь толстый слой мыльной пены.

— Инцидент исчерпан, — с нажимом сказал Фундаментал. — Приступим, наконец, к делу. У нас время идет, не то что у вас, виртуалов.

Я нехотя согласился.

— Плацдарм для создания нового мира у нас есть, те десять тысяч квадратных метров, которые мы своими силами уже превращаем во Дворец Дискуссий. Вокруг Дворца должен раскинуться город на сто двадцать две тысячи человек. План застройки вы, дорогой мой... Нет, все же без имени нельзя быть даже и виртуалу. Плавный ход беседы спотыкается. Взяли бы себе какое-нибудь.

— Пока не знаю, какое.

— Ну и будете бомжем на новой территории.

— Кем, кем?

— Бомжем.  Виртуальным человеком без определенного места жительства.

— А у других оно будет определено?

— А как же! Прописка, жилплощадь и все прочее.

— А эти сто двадцать две тысячи? Их список тоже вполне определен или мне брать виртуалов наугад?

— Только по нашей рекомендации. Список получите. План застройки — тоже. Реки, холмы, водозабор, сточные воды, леса, полянки... Без пригородов не обойтись. Поле для зерновых, картофеля, сахарной свеклы. О, черт! Многовато получается. А еще деревеньки нужны... Но если взять меньше, город захиреет, вымрут все или бунт учинят. Никак нельзя меньше.

— Да, конечно, берите больше! — сказал я. — Что стесняться-то? Виртуальный мир не обеднеет. Из него ведь можно не одну Вселенную создать.

— Слишком много тоже плохо. Контроль можно утерять. Вы еще не знаете людей.

— Человеко-людей?

— Нет, просто людей, без "человеко". Толпа! Никакого порядка. Наводить придется... Ага!.. И последнее: наше сотрудничество основано на полнейшем доверии. Я вам доверяю. Вот и Каллипига в полном вашем распоряжении... Так что уж вы не подведите меня.

56.

Пров растолкал меня утром. Мы наскоро позавтракали, договорились, что я буду исследовать левую часть города от известной нам улицы. Пров — правую. Место встречи — бар, в котором мы уже были. Это днем. Или "стоянка" нашего мотоцикла — ночью. Пров отсыпал мне половину монет, не считая. Все равно мы не знали их достоинство. На некоторых из них был изображен профиль женщины с надписью внизу "Несравненная Сапфо", на других — профиль мужчины и слова: "Ильин", "Иванов", "Межвременная" и даже "Безвременная". А на одной так была уже совсем дикая надпись: "Имеет хождение только в сингулярности".

— Любопытная денежная система, — сказал Пров.

Я же вообще имел смутное представление о деньгах. На Земле уже давно была другая система расчетов. Мы вошли в город. Я тотчас же заметил, что он чем-то изменился. Тише стал, что ли? Неприметнее, словно чего-то выжидал.

Возле бара мы разошлись. Мне было все равно, куда идти.

Улицы встречали меня какой-то не радующей новизной. То ли сосредоточенно-озабоченные лица прохожих, спешащих по своим делам; то ли согнутые фигуры людей в каких-то плащах, отрешенно сидящих на асфальте; то ли вот эта, уже третья по счету группа солдат, совершающих обход; а может, и просто мое, чем-то искаженное восприятие окружающего, привело меня к такой мысли, но так или иначе, город показался мне каким-то враждебным и настороженным. Полицейский, добросовестно взмахивающий белыми перчатками на перекрестке улиц; полуметровые буквы, бегающие по фасаду древнего храма: "Голосуйте за свободу, равенство и братство"; и, наконец, вымуштрованные, это было видно с первого взгляда, головорезы в голубых мундирах, застывшие у входа в какое-то административное здание, — на всем этом лежала печать неуверенности и скрытого тревожного ожидания.

В предчувствии каких-то тяжелых перемен бродил я по городу, то тут, то там замечая их нездоровые ростки. И без того тревожное настроение стало совсем тяжелым, и я пошел искать какое-нибудь укромное местечко, где можно было бы присесть и отдохнуть.

Ноги сами собой принесли меня в район речного порта. И тут я впервые в жизни увидел реку. Настоящую реку! Ее воды плавно текли. И такая величавая мощь чувствовалась в этом потоке, что я остолбенел. Погода была безветренной, пустынная гладь играла солнечными бликами. Противоположный берег был лесист и крут.

— Эй, парень! Ты что, плохо видишь? — вывел меня из созерцания невиданной красоты грубоватый голос. Невысокого роста человек с узловатыми от вздувшихся вен руками смерил меня строгим взглядом. — На сегодня работа — стоп! Так что ходи стороной

Я оглянулся. Меж двумя рельсовыми путями, проходящими неподалеку от длинных приземистых складских помещений, царила тишина. Стрелы кранов сиротливо торчали в безоблачном небе и их безвольно опущенные тросы замерли в вынужденном бездельи... И там, у причальной стенки, и тут, у ограды, где я стоял, толпились грузчики. Выгоревшие до белизны куртки-безрукавки броско выделялись на темно-сером бетонном покрытии портовой территории. Суровые, прокаленные лица были спокойны. Но приглядевшись внимательнее, я заметил решительные черточки, залегшие между сдвинутыми бровями и в углах плотно сжатых ртов. Точно вросшие в землю, их сутуловатые фигуры выражали твердую уверенность людей, сознающих опасность и все же идущих ей навстречу. Нечто грозное чувствовалось в этой, воедино связанной нитью солидарности, безмолвной толпе.

Делать мне здесь было нечего, надо уходить.

Сиренами полицейских машин встретили меня портовые ворота. Я едва успел отскочить в сторону, как мимо, обдав меня запахом гари, промчались три темно-синих машины с кузовами, битком набитыми вооруженными людьми в голубых мундирах.

Решение пришло сразу: нужно остаться! Не могу с уверенностью сказать, что мною руководило — просто ни к чему не обязывающее любопытство или неосознанное желание вмешаться в назревающие события? Как бы то ни было, но я повернул назад.

Первый выстрел я услышал, еще не добежав до крайнего склада, а когда огибал его, беспорядочная стрельба уже металась над разорванной тишиной причалов.

Минуту я стоял, глядя на картину дикой расправы.

Грузчиков оттеснили от административного здания ближе к воде, и теперь вся площадь между линией железной дороги и кромкой берега кипела гневом и злобой. Крики, яростная ругань, стоны раненых, топот кованых ботинок и шарканье сандалий грузчиков — все это носилось во встревоженном воздухе под разнобой трескотни карабинов. Белые робы и голубые мундиры, точно неистовые клокочущие волны, грозно накатывались друг на друга, сшибались грудью, распадались на множество брызг и в ожесточенной непримиримости схватывались снова, бешено кружась в безумном танце кровавого побоища. Казалось, сама взбунтовавшаяся река вырвалась из плена берегов и бурлит, и бушует здесь, с ревом ударяясь о бетонную поверхность порта. Мелькали темные кулаки и загрубевшие, поднятые в отчаянии руки, залитые кровью, и искаженные ненавистью лица. Кого-то тащили за ноги, кому-то выламывали руки, кто-то извивался от боли под тяжелыми каблуками...

Потрясенный увиденным, стоял я, не замечая, что бдящий глаз не обошел вниманием и мою скромную персону, и потому вздрогнул от неожиданности, когда услышал у себя над ухом:

— А ты, я вижу, рыбка из одного с ними озерца. Ну-ка, плыви в свою стаю.

Оглянувшись, я наткнулся на ехидную ухмылку подкравшегося сзади круглолицего "херувимчика", правда, без крылышек, но при полном параде. Офицеришка, видно по всему, был одним из новоиспеченных ревнителей правопорядка. Это подтвердилось и еще неприношенной, с иголочки, формой, и новенькой, в первозданной желтизне, кобурой на скрипучей портупее, и сияющими целомудренной свежестью знаками отличия. Сказав "офицеришка", я вовсе не имел в виду хлипкость телосложения. Нет, тщедушным он не был. Наоборот, он просто исходил здоровьем и силой; последнее я почувствовал по небрежному толчку, которым он мне дал направление, куда идти, да так, что я чуть не упал. "Офицеришка" потому, что он был непростительно молод для своего незначительного, уверен, чина, а тем более для жизненных убеждений, коих у него, судя по юной, тщащейся выглядеть мужественной, роже, явно недоставало. Зато всячески подчеркиваемое различие между нами и до наивности очевидное желание доказать во что бы то ни стало его — офицеришки — главенствующую роль в этом мире так и перли из него наружу. Он напомнил мне Орбитурала, только лет на двадцать моложе.

Демонстративно потянувшись к кобуре, он неловко расстегнул ее, но оружия не вынул. Усмешка сошла с его "посуровевшего" лица.

— А ну, вперед! В родном косяке и плавается легче, не так ли?

Непроизвольно я сделал шаг в указанном направлении и тут мое сознание восстало: как?! Самому, вот так просто, покорно, заранее соглашаясь с насилием, идти к ним в лапы? Ни за что! Надо выкручиваться.

Мысль работала лихорадочно, но четко, взгляд моментально улавливал малейшие изменения в окружающей обстановке. Вот возле средней части эстакады, заставленной всевозможными ящиками, рядами разнокалиберных бочек, мешками, тюками и другими грузами, замер с контейнером на клыках мощный автопогрузчик, покинутый водителем. А недалеко от начала эстакады остановился ближайший к нам полицейский фургон, около которого суетятся "голубые мундиры", заталкивая в кузов избитых грузчиков. Туда-то и гнал меня офицеришка. Мгновенно прикинув расстояние от нас до фургона, от фургона до автопогрузчика, я понял, что нужно идти на риск. Наверное, это было безрассудством с моей стороны, но безрассудством безусловно оправданным. Если удастся добежать до автопогрузчика прежде, чем меня заметят, то под надежной защитой его массивного корпуса можно, пожалуй, будет уйти. Такой шанс грех было не использовать.

Я споткнулся и упал, что называется, на ровном месте. Болезненно поджав "ушибленную" ногу, попробовал подняться и... не смог. Тотчас перед моим носом возникли начищенные до блеска офицерские сапоги.

— Встать, мерзавец! — Последовал сильный пинок в плечо. — Я тебя насквозь вижу.

Вторично пнуть меня ему не удалось. Я поймал его на замахе, точнее, на том моменте, когда "крючок" замаха был уже спущен. Резко откинувшись в сторону с тем, чтобы, упредив удар щегольского сапога, пропустить его мимо, я молниеносным рывком дернул за пятку опорную ногу обидчика. Прием, известный каждому космолетчику. Офицер, нелепо взмахнув руками, навзничь грохнулся на запятнанный маслянистыми пятнами бетон. Слетевшая с головы фуражка покатилась прочь.

Не пригибаясь и не оглядываясь, что было духу мчался я к намеченной цели — к автопогрузчику. Все решали секунды. Только б не успели перерезать мне путь... "Лишь бы не попасть к ним в лапы, лишь бы не попасть к ним в лапы. Лишь бы...", — настойчиво билось в моем мозгу. Что-то просвистело возле самой головы, а может, это всего-навсего ветер свистел в ушах, но что бы то ни было, я целым и невредимым юркнул за спасительную машину, скрывшую меня от глаз преследователей. Вихрем взлетев на эстакаду, я долго петлял между ящиками и, наконец, благополучно спрыгнул с другого ее конца на твердую каменистую землю. Сердце мое бешено колотилось от сумасшедшего бега, но все остальное пело и ликовало во мне. Я ушел! Я ушел! Теперь держите, ловите, догоняйте меня!

Какими-то улицами и закоулками я выбрался в город. Сразу возник вопрос: как быть? В идеале следовало бы встретиться с Провом. Но, до вечера, во всяком случае, это было невозможно. С другой стороны... Едва ли кто, кроме этого офицера, мог запомнить меня в лицо. А ему сейчас вряд ли есть время думать о моей персоне. Впрочем... так выстелиться — долго не забудется... Но,  даже помня об этом, он, пожалуй, не ринется сразу разыскивать меня по городу. К тому же я, не Бог весть, какой преступник. Успокоившись таким образом, я направился к уже знакомой мне улице. Странно, но несмотря на все происшедшее со мной, идти по городу просто так, без всякой цели, мне нравилось. Это не то, что в гдоме, где можно ходить лишь по нескончаемым, однообразным коридорам, переходам и лестницам или по кварсеку: три шага сюда, три обратно. Да, многого лишилось человечество...

Ближе к центральной улице тротуары все больше заполнялись людьми. Пожалуй, в своей куртке я не очень выделялся среди других пешеходов, потому что здесь прогуливалось невообразимое смешение стилей: от хитонов до фраков и пышных юбок на обручах. То там, то здесь попадались кафе и бары. Я зашел в один из них, знаком показал, что голоден. Мне подали тарелочку желтоватой кашицы и стакан шипучей воды. Я не знал, хватит ли моих монет, чтобы расплатиться, и потому выгреб их все и протянул продавцу на ладони. Он начал было выбирать, но тут увидел монету с надписью "Безвременная", отвел мою ладонь и начал выталкивать посетителей из своего заведения, покрикивая на недовольных:: "Безвременье! Безвременье!" Проглотил кашицу я уже в полном одиночестве. Хозяин раскланялся со мной, но платы так и не взял. Изгнанные из бара как ни в чем ни бывало пошли доедать свою пищу. На меня никто не смотрел.

Мальчишки — разносчики газет выкрикивали:

— Вторжение! Вторжение!

— Лучше вторгнуться, чем быть вторгнутым!

Снова это "вторжение"! Уже в третий раз. Я протянул одному из мальцов монету с изображением Сапфо, ожидая его реакции. Он вручил мне газету и умчался дальше. Газета называлась "Правда Безвременья" и вся целиком состояла из одной, уже слышанной мною фразы: "Лучше вторгнуться, чем быть вторгнутым!" Фраза была набрана разнообразными шрифтами, размеры букв тоже отличались: от миллиметра до десяти сантиметров. Газету я сложил и сунул в карман куртки. Может, для кого и была в ней ценная информация, но только не для меня.

Постепенно ходьба подействовала на меня благотворно, чувство неудовлетворенности и горечь досады растаяли без следа. Я обошел чуть ли не полгорода, как вдруг снова оказался возле древнего храма, по фасаду которого бежали буквы: "Голосуйте против свободы, равенства и братства".

57.

Мы шли втроем: я-сам, Фундаментал и Каллипига. Я предполагал, что Каллипига, по мысли Фундаментала, должна была своим присутствием вдохновлять меня. А может, служить укором... Кто их знает, этих человеко-людей? Довольно долго мы кружили по коридору, пока не остановились перед дверью с надписью: "Кар-кар". Дверь откатилась в сторону, и внутри помещения действительно оказалась какая-то повозка, возможно, что именно кар. И не успели мы втиснуться в нее, Фундаментал — на первое сиденье, мы с Каллипигой — на заднее, причем, мне пришлось срочно похудеть, так как кар был всего лишь двуместным, как повозка сорвалась с места и начала кружить по узкому тоннелю, то взлетая вверх, то резко падая вниз, так что моя спутница вскрикивала в испуге и хваталась за меня руками. Фундаментал сидел как влитой, только складки на его шее то багровели, то бледнели. Мне же было все равно.

Кар остановился, мы снова вышли в коридор, вполне возможно, что на то же самое место, откуда начали поездку. Еще несколько кругов по коридору. Я уже начал думать, что этот коридор самопроизвольно меняет свою пространственную метрику и ни с кем не согласованные непрерывные координаты, но тут Фундаментал снова остановился перед дверью, на этот раз без всяких опознавательных знаков, да еще и с другой, пустой стены коридора, отворил ее и пригласил:

— Прошу.

Я вошел в темноту, хотя для меня свет и тьма — это одно и то же в диалектическом смысле, разглядел у противоположной стены еще одну дверь, правда, несколько иной конструкции, с ручкой и на шарнирах. Фундаментал поставил на место первую дверь, и теперь для них с Каллипигой наступила абсолютная тьма. Фундаментал что-то искал по карманам и бурчал:

— Свет еще не провели, мать вашу!.. Ключи не найдешь... Да чтоб тебя!..

Я ждал. Мне-то что? Пусть ищет. Ключи-то у него были в левой руке.

— Фу! Провалиться! — ругался Фундаментал. — А... Нашел.

Выставив вперед руки, он двинулся вперед, отыскал дверь, замочную скважину, вставил ключ, повернул его на два оборота. Дверь открылась, и свет дуговой сварки ослепил их на мгновение. Первым вошел туда Фундаментал, следом — Каллипига. Я замыкал шествие.

Я уже знал, что пространство, раскинувшееся перед нами, создал Я-сам. Один гектар абсолютно пустых площадей! Но я слегка ошибся. Площадь была, но она уже застраивалась. По периметру, отступив метров десять от краев, возводились крепостные стены из железобетонных плит с огромными амбразурами. Фундаментал хозяйским взглядом обозрел стройку, похлопал рукой плиты, пнул их ногой, прошел вперед. Каллипига растерянно остановилась, боясь, как бы на нее что не свалилось. Я же бесконечное число раз участвовал и не в таких воздвижениях, так что удивляться тут мне было нечему. Так уж, машинально, конечно, проверил я прочность сварных швов перекрытий: лет десять-двадцать можно будет обходиться без ремонта. А там видно будет...

— Это что? А это что? — растерянно спрашивала Каллипига, потрясенная масштабом строительства.

Мы входили в какие-то залы без потолков, комнаты без стен, помещения без полов, поднимались по лестницам без перил.

— Здесь — это, тут — то... — пояснял Фундаментал. — Дворец Дискуссий, одним словом.

— А о чем намереваетесь дискутировать? — поинтересовался я.

— О счастливом будущем людо-человечества, разумеется, — ответил Фундаментал. — Здесь склад стрелкового оружия. Там — гранатометы и противопехотные мины. Еще дальше — лазерные пушки.

— Странные, однако, приготовления к дискуссии! — удивился я. — Это все в качестве аргументов, что ли, будете применять?

— И в качестве аргументов — тоже. Вы что, полагаете, что никто не помешает нам строить счастливое будущее?

— Разве что сторонники несчастного будущего, — высказал предположение я.

— Главный зал для дискуссий... Бруствер... Бронированные трибуны... Гримерные.... Комнаты для голосования... Туалеты... Центр подсчета голосов... Ага... Медленно строительство идет. Человеко-людей не хватает. Проблема умножения "два на два" съедает все людо-человеческие ресурсы. И конца ей не видно. А ведь рвутся, рвутся людо-человеки на эту стройку. Нормальное пространство. Хоть и тяжело, но зато никакие дроби не мешают. — Он хитровато посмотрел на меня.

— Ладно уж, сделаю, — сказал я.

— А что? — тут же прицепился он.

— Да эту проблему с умножением...

— Вы, по-прежнему, думаете, что она имеет вполне конкретное решение?

— Конкретное и простое, — подтвердил я.

— Когда же? Раньше я вас не торопил, но теперь ситуация изменилась.

— Вот как только создам город с окрестностями по вашему проекту, так сразу и решу проблему. Вернее, сообщу вам решение, потому что сама проблема диалектически давно решена.

— Договорились.

Человеко-людей на стройке было, действительно, мало. Ну, штук сто, не более. Масштабы строительства, конечно, отличались от тех, с помощью которых строился Парфенон в Сибирских Афинах или Зимний Дворец в Сан-Себастьяне: небольшие электрические подъемные краны, самобеглые тележки, сварка... Но все же технология строительства самого Космоцентра, мне кажется, у них была принципиально другой. Я бы мог сделать такой дворец в одно мгновение, но Фундаментал даже не заикался об этом. Хотел иметь только что-то свое? Пожалуйста, Я не возражал. Это их, людо-человеческое дело.

И тут Фундаментал обнаружил, что Каллипига исчезла. Поотстала где-то или, наоборот, обогнала нас. Почему-то это его взволновало.

— Где Каллипига? — испуганно спросил он.

— На травке катается, — сообщил я.

— На какой еще такой травке?! — заорал он. — Вы за нее теперь отвечаете! Она временно, как бы, ваша жена! Во всяком случае, до осуществления будущего... Вы не должны с нее глаз спускать! Я вам доверился, а вы как всегда... — Он не договорил.

Из ниоткуда, но со всех сторон на Фундаментала и недостроенный Дворец Дискуссий надвигалось нечто.

Оно клубилось, переливалось красками, искрилось, пучилось и разливалось. Из него на мгновение выскакивали и тут же вновь исчезали какие-то стрелы, всплески, геометрические и совершенно аморфные тела. Звуки органа  перепиливались скрипичным визгом, а затем окончательно разваливались под оглушительными ударами барабана. Оно уже образовало нечеткий горизонт и теперь поднималось вверх, грозя соорудить и зенит. Здесь все еще было вместе, но уже и разделялось на части. Первоматерия оформлялась, стеная и радуясь, всхлипывая и хохоча.

Нечто уже подступало вплотную к созданному мною гектару. Оно не переступало границы, а, наоборот, как бы ластилось и успокаивалось возле нее. Людо-человеки побросали свою работу и остолбенело смотрели на происходящее. Фундаментал вздрагивал, нервничал, слегка косил на меня, но заговорить не решался.

А это нечто, это оно, словно покрытое полупрозрачной дымкой, оформлялось все конкретнее, все многодействительнее, четче и резче. Одно сущее становилось многим...

Сквозь дымку уже были видны стриженые, слегка наклоненные от Дворца вниз газоны. Дворец Дискуссий оказался как бы на некотором, метра в два-три, возвышении. Асфальтированная улица протянулась перед главным входом здания. Асфальт еще не остыл, хотя прикатан был довольно ровно, его едкий дым раздражал нюхательный аппарат Фундаментала. Но вот вдоль улицы, проспекта — даже, проклюнулись росточки лиственниц и кленов, потянулись вверх, разрослись, впитывая гарь и впрыскивая в светлеющий воздух лесной аромат. Полутонами проступили здания с прозрачными стеклянными стенами. Аллеи берез и тополей окружили Дворец. А там дальше (вот и само "дальше" появилось) уже улицы и переулки, дома и административные здания. Вспыхнули ярким светом рекламы, закрутились огненные колеса, по затвердевшему асфальту ринулись нескончаемые вереницы самодвижущихся экипажей. Толпы людей запрудили улицы. В какой-то невероятной, немыслимой одежде шли они в разных направлениях, не обращая на Фундаментала, все еще не пришедших в себя строителей Дворца, да и на сам Дворец, никакого внимания.

— Что это? — наконец выдавил из себя Фундаментал.

— Новый мир, — сказал я. — Согласно подписанному вами проекту.

— Не может быть! Не так!

— Да исправим, исправим, если что не так, — успокоил я его.

Тут прямо по газону подъехала самодвижущаяся платформа, развернулась задним бортом. Из кабины выскочили два людо-человека, открыли борт. Один из них, водитель, наверное, крикнул: "Сгружай!" В кузове платформы грудой лежали силикатные кирпичи.

Строители Дворца, все еще потрясенные, постепенно собирались вокруг Фундаментала. А город бушевал многоцветьем красок и огней. Те, что прибыли на платформе, завели меж собой разговор о колбасе и селедке, курили сигареты без фильтра, сплевывали изредка на траву.

— Разберемся, — как бы сам себе сказал Фундаментал, внутренне собрался, обвел хозяйским взглядом стройку, приказал: — Разгружай!. Складировать аккуратно!

Людо-человеки вполне организованно начали разгрузку кирпичей, словно занимались этим каждый день. Подошли два знакомых бывших виртуала, Платон и Ильин. Теперь-то уж они были обыкновенными людо-человеками, но на судьбу свою не жаловались. Тем более, что я вытащил сюда виртуалов строго по списку. Не знаю, со всеми ли обсуждался этот вопрос, но с этими двумя консультации наверняка были. Нельзя сказать, что они походили на друзей, но диалектические разногласия между ними наверняка стирались. Это было видно невооруженным глазом.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал Ильин, хитро посмотрел на Платона и предложил: — А не разгрузить ли нам, батенька, парочку кирпичей на благо всего людо-человечества?

— Радуйтесь! — довольно хмуро приветствовал присутствующих и Платон.

Ильин действительно взял в каждую руку по кирпичу, отнес их на ровное место ближе к железобетонной стене Дворца, положил аккуратно и сказал:

— Складировать здесь. И стража с винтовкой выставить, чтобы не растащили.

Людо-человеки послушались Ильина как своего прямого начальника: то ли он уже успел и в самом деле стать таковым, то ли предложение его было архиразумным? Платон засопел и поглубже завернул руки в свой хитон. Видя, что его организаторской мощи больше не требуется (а тут уж и еще две самодвижущиеся платформы подъезжали: одна с цементным раствором, другая — с песком), Фундаментал повернулся ко мне и сказал:

— Будем разбираться со всей эволюционной тщательностью. Пройдемте в Космоцентр.

— В общем, премило получилось, — заявил Ильин, видя, что работа по разгрузке платформ кипит нормально. — Как плацдарм для построения пресветлого будущего вполне подходяще, и комары не кусают.

— Вы так думаете? — с сомнением спросил Фундаментал.

— Уверен. Хотя уже появились саботажники. Придется Дворец Дискуссий перестроить в тюрьму.

— Ну... Нет... Нам же дискуссии вот как нужны! — рубанул рукой по своему горлу Фундаментал.

— Хватит дискутировать! — отрезал Ильин. — Пора этот мир переделывать!

Меня их разговор мало интересовал, но приходилось слушать хотя бы некоторой частью своего "Я". Меня больше волновала Каллипига, с утра отправившаяся по супермаркетам. Эта ее страсть была неистребимой. Предполагая, что теперь придется отправиться в Космоцентр, возможно, надолго, последние дни она проводила в этих самых, милых ее сердцу экскурсиях.

В невообразимом ворохе кружевной пены появилась она, в туфельках на острых каблучках, которые оставляли отпечатки в плавящемся асфальте. Она подбежала ко мне, поцеловала в затылок, сказала проникновенно:

— Спасибо тебе за эти два года!

— Что это еще за годы? — прицепился Фундаментал.

— Да всего-навсего два года, по вашему времяизмерению.

— Объясните понятнее!

— Да Каллипига захотела пожить в деревне... Ну, я и создал все это два года назад. По вашему времяизмерению, разумеется.

— Не сейчас, а два года назад?! — вскричал Фундаментал.

— Да. Вы правильно поняли.

— И все это существует уже два года?

— Да.

— Да как вы смели! Создать все это нужно было только сегодня!

— О сроках мы не договаривались, — уточнил я. — Вы просили создать, а когда — не уточняли.

— Господи Боже ваш! Но ведь это только что возникло,  прямо на глазах.

— Для вас — да. Я просто не хотел, чтобы вы путались в ваших причинно-следственных отношениях. Представьте, что я и для вас создал бы этот мир два года назад, а приказ вы отдали только сегодня. Значит, и вчера, и год и два назад мир существовал перед вашим взором, а отдать приказ о его создании вы догадались только сейчас, задним, так сказать, числом. Что бы вы сами о себе подумали?

— С ума сойдешь с вашим Безвременьем!

— Да и с вашим Временем тоже хлопот не оберешься.

-  Так все же когда создан этот мир?

— Для вас — сегодня. А вообще-то два года назад. Здесь уже и младенцы успели появиться. Хотя к деторождению людо-человеки относятся пока осторожно. Выжидают.

— Пойдем, — дернула меня за хламиду Каллипига, рожденная из пены кружевной.

Фундаментал словно обезумел. Что-то, видно, я не так сделал.

— Расстрелять! — вдруг заорал он. — Расстрелять условно!

58.

Пров шел по улице незнакомого города и его не покидало ощущение, что все вокруг не так, как должно  быть. И дело было не в непривычном виде зданий, не в тротуаре, то асфальтированном, то каменном, не в одежде людей, всех этих фраках, пиджаках, хитонах на мужчинах, легких стол или узких брюк на женщинах, не в огненных рекламах, не в воздухе, то чистом и свежем, то пахнущем гарью, не в деревьях, еще зеленых, не в цветах и яркой траве. Нет, дело было в чем-то другом... Это был не тот город, что вчера, хотя и стеклянная башня и крест с вакансией стояли на том же самом месте.

Хорошо бы встретить того самого "менестреля" и потрясти его за грудки. Но Пров каким-то образом чувствовал, что такая встреча больше невозможна. В его подсознании уже складывалась, пусть пока еще и размытая, картина происходящего, но в сознание прорывались лишь разрозненные, никак не связанные друг с другом бредовые куски.

Город, похоже, в каком-то смысле был завершен. Пров не встретил ни одной незаконченной стройки, ни каких-либо ремонтных работ, кроме... кроме одного здания. Стоящее на некотором искусственном возвышении, оно являло собой лишь контуры первого этажа. Огромные пустые окна, еще не перекрытые сверху балками, бетонные стены, строительный мусор, редкие рабочие, примитивные механизмы... Но все же это было неким отличием от всего остального города.

Пров медленно обошел строящееся здание. Что-то здесь есть, было или будет. Что-то важное, отличное от всего другого. Но что именно, Пров понять не мог. Он отошел в сторону, сел на облупившуюся скамейку. Было тепло и не очень шумно. Все придет, все придет, — нашептывал ветерок. Все пройдет, все пройдет, — думал Пров. Он, кажется, задремал. Или снова явь оборачивалась бредом? Рядом с ним на скамейку опустился крепкий старик в чистом хитоне и новых, еще не разношенных сандалиях. Группа сопровождающих его учеников, а может быть, и охрана, расположились вокруг. Некоторые растянулись на траве, другие прохаживались, третьи стояли в благоговейном трепете. Но никто из них больше не опустился на скамью.

— Возможно, ты скажешь, — начал старик, — что это не согласуется с нашим государственным устройством, потому что у нас человек не может быть ни двойственным, ни множественным, раз каждый делает что-то одно.

— Что: это? — спросил Пров, не удивляясь.

— Клянусь собакой! — воскликнул старик, — мы и сами не заметили, каким чистым снова сделали государство, которое мы недавно называли изнеженным. Так вот... Неужели только за поэтами надо смотреть и обязывать их либо воплощать в своих творениях нравственные образы, либо уж совсем отказаться у нас от творчества? Разве не надо смотреть и за остальными мастерами и препятствовать им воплощать в образах живых существ, в постройках или в любой своей работе что-то безнравственное, разнузданное, низкое и безобразное? Кто не в состоянии выполнить это требование, того нам нельзя допустить к мастерству, иначе наши стражи, воспитываясь на изображении порока, словно на дурном пастбище, много такого соберут и поглотят — день за днем, по мелочам, но в многочисленных образцах, и из этого незаметно для них самих составится в их душе некое единое великое зло. Нет, надо выискивать таких мастеров, которые по своей одаренности способны проследить природу красоты и благообразия, чтобы нашим юношам подобно жителям здоровой местности все шло на пользу, с какой бы стороны ни представлялось их зрению и слуху что-либо из прекрасных произведений: это словно дуновение из благотворных краев, несущее с собой здоровье и уже с малых лет незаметно делающее юношей близкими прекрасному слову и ведущее к дружбе и согласию с ним.

— Насколько же лучше было бы так воспитывать! — воскликнул Пров. — Но кто ты?

Окружающие недовольно зашумели, а один так даже выкрикнул: "Блягер!"

— Я — основатель "Государства" — с достоинством ответил старик. — Если человек допускает, чтобы мусическое искусство завораживало его звуками флейт, гитар, органов и через уши, словно через воронку, вливало в его душу те сладостные, нежные и печальные лады, о которых мы на своих заседаниях столько говорили; если он проводит всю жизнь, то жалобно стеная, то радуясь под воздействием песнопений, тогда, если был в нем яростный дух, он на первых порах смягчится наподобие того, как становится ковким железо, и ранее бесполезный, крутой его нрав может пойти ему ныне на пользу. Но если, не делая передышки, он непрестанно поддается такому очарованию, то он как бы расплавляется, ослабляет свой дух, пока не ослабит его совсем, словно вырезав прочь из души сухожилия, и станет он тогда "копьеносцем некрепким". В песнях не должно быть причитаний и жалоб.

— Да, не должно, — согласился Пров.

— А какие лады свойственны причитаниям? Скажи мне — ты же сведущ в музыке.

— Смешанный лидийский, строгий лидийский и некоторые другие в том же роде.

— Значит, их надо изъять, — сказал основатель "Государства", — они не годятся даже для женщин, раз те должны быть добропорядочными, не то что для мужчин.

— Конечно.

— А какие лады изнеживают и свойственны застольным песням?

— Ионийский и лидийский — их называют расслабляющими.

— Так допустимо ли, друг мой, чтобы ими пользовались люди воинственные?

— Никоим образом, — сказал Пров. — Но у тебя остается еще, пожалуй, дорийский лад и фригийский.

— Не разбираюсь я в музыкальных ладах, но ты оставь мне тот, который подобающим образом подражал бы голосу и напевам человека мужественного, находящегося в гуще военных действий и вынужденного преодолевать всевозможные трудности; когда он терпит неудачи, ранен, или идет на смерть, или его постигло какое-либо иное несчастье, а он стойко, как в строю, переносит свою участь. Оставь еще и другой музыкальный лад для того, кто в мирное время занят не вынужденной, а добровольно-вынужденной деятельностью, не зазнается, но во всем действует рассудительно, с чувством безмерной меры и довольствуется тем, что получает.

— Клянусь Зевсом, — ответил Пров, — это, по-видимому, так.

— Давай же очистим и все остальное. Вслед за гармониями возникает у нас вопрос о ритмах — о том, что не следует гнаться за их разнообразием и за всевозможными размерами, но, напротив, надо установить, какие ритмы соответствуют упорядоченной и мужественной жизни. А установив это, надо обязательно сделать так, чтобы ритм и напев следовали за соответствующими словами, а не слова — за ритмом и напевом. Твое дело будет указать, что это за ритмы.

— Но, клянусь собакой, я не умею объяснить! — вскричал Пров. — Да и не хочу.

— Заставим! — пообещал один из свиты, лысый. — К чертовой матери всяких поэтов, хороших и разных, рапсодов и песнопевцев. Цель, цель, цель! Все должно быть подчинено одной общей цели — построению счастливейшего и светлейшего общества! Без дрансов-романсов, шухеров-мухеров! Распелись! Работать никто не хочет, а петь — так все. Кончай трепаться, Платоша! Вали этого песнопевца на землю! Исправляй добровольно!

Валить Прова, правда, никто не стал. Да и сам основатель "Государства" как-то сник. И уже не он казался здесь главным, а вот этот лысый мужичок в "тройке" и лаковых ботинках.

— Ату его! — кричал он. — Держи буржуазного перерожденца! Песни — по списку! Списки — по рукам! А руки поотрубаем!.

 Тут даже основатель идеального государства поморщился, но промолчал. Чем-то он был обязан лысому, чем-то тот крепко держал его на привязи.

Толпа приверженцев только разрешенного, канонического пения хоть и была многочисленной, но, по разумению Прова, хлипкой. Напасть, даже все вместе, они на Прова поопасались бы.

Тем временем выкрики лысого начали привлекать внимание прохожих.

— Короче, — печально сказал старик, — тем, кто блюдет государство, надо прилагать все усилия к тому, чтобы от них не укрылась порча, и прежде всего им надо оберегать государство от нарушающих порядок новшеств в области мусического искусства. Когда ссылаются на то, что

  "песнопение люди особенно ценят

  Самое новое, то, что певцы недавно сложили",

надо в особенности опасаться, что могут подумать, будто поэт говорит не о новом  содержании песен, а о новом стиле напева, и именно вот это одобрить. Между тем такие вещи не следует одобрять и нельзя таким образом понимать этот стих. Надо остерегаться вводить новый вид мусического искусства — здесь рискуют всем: ведь нигде не бывает перемены приемов мусического искусства без изменений в самых важных государственных установлениях — так утверждает Ильин, и я ему верю.

— А меня не присоединяйте к числу тех, кто ему верит, — сказал Пров.

— Видно, именно где-то здесь надо будет нашим стражам установить свой сторожевой пост — в области мусического искусства.

— Да, да! — встрял в разговор лысый в "тройке" и полированных ботинках. — Именно сюда легко и незаметно вкрадывается нарушение законов. И именно под прикрытием безвредной забавы.

— Нарушение законов, — продолжал старик, полуприкрыв глаза и как бы припоминая, цитируя что-то, — причиняет именно тот вред, что, мало-помалу внедряясь, потихоньку проникает в нравы и навыки, а оттуда, уже в более крупных размерах, распространяется на деловые взаимоотношения граждан и посягает даже на сами законы и государственное устройство, притом заметь себе, с величайшей распущенностью, в конце концов переворачивая все вверх дном как в частной, так и в общественной жизни. Следовательно...

— Что, следовательно? — переспросил Пров.

— Следовательно, ты нарушил закон и подлежишь наказанию.

— Наказывайте, конечно, — согласился Пров и нахально развалился на скамейке, раскинув руки.

— Стража! — крикнул лысый в "тройке".

Появилась и стража, держась, правда, в некотором отдалении, словно ожидая чьего-то окончательного решения. Бесцеремонно растолкав толпу диалектиков и их приверженцев, к скамейке подошла женщина. Видно было, что к ней относились сдержанно-враждебно, но с некоторой опаской.

— Ах, музыка, — сказала она. — Вечная музыка.

Пров непроизвольно встал со скамейки, улыбнулся, но ни слова не мог вымолвить. Да она, по-видимому, и не ждала от него речей.

— Получил привет от тети Моти? — спросила женщина.

Пров лишь закивал в ответ.

— Вот и пройди этот путь вторично, до самого конца. А там тебя ждет встреча.

"С кем?" — хотел было спросить Пров, но слова застряли в горле. Да и знал он уже, чувствовал, с кем ему предстоит встретиться.

А женщина повернулась и пошла, иногда изящно взмахивая руками, словно дирижируя невидимым оркестром.

— Ведьма! — прошипел кто-то ей вслед.

— Так как быть с наказанием? — обрел дар речи Пров.

Диалектики начали хмуро расходиться. Лишь двое из них, которым что-то шепнул на ухо лысый в "тройке", лениво переминались с ноги на ногу. А когда Пров пошел по улице, последовали за ним и они.

59.  

Когда Каллипига незаметно отделилась от нас с Фундаменталом, частично разделился и Я-сам, оставив в недостроенном Дворце себя-умудренного и послав себя-молодого, взбалмошного и готового на рискованные поступки. Каллипига уверенно двигалась, казалось, в известном ей направлении, пока, наконец, не вышла через бойницу на площадку между зданием и ничем. Она стояла, пристально всматриваясь в это ничто. Но там ничего не было и не могло быть. И самого-то ничто даже не было.

— Это начнется здесь, — тихо сказала Каллипига.

Я стоял чуть позади нее, и она, конечно, ощущала мое присутствие, но кому предназначались ее слова, я не знал. Просто, мысли вслух, наверное...

— Ты видишь этот сосновый бор? — спросила Каллипига. И это уже явно предназначалось мне.

Я вгляделся, но, естественно, ничего не увидел. А сказать, что не вижу, язык не поворачивался. Ждала она этого,  ждала!

— Вижу, — сказал я и, чтобы не обманывать ее, взял да и создал из виртуального мира ставший сосновый бор.

Каллипига с восторженным визгом бросилась вперед, ступая по колкой хвое и редкой травке босыми ногами. Бугры с огромными соснами, заросли низких кустарников в ложбинках. Я последовал за ней, если и не столь восторженно, то, во всяком случае, с радостью. Хорошо еще, что я был в сандалиях, а то пришлось бы кому-нибудь из виртуалов вытаскивать занозы из моих право-левых ступней.

Каллипига то бежала, подпрыгивая, то замирала на месте, оглядывая лес и небо без облаков и какого-либо конкретного светила, то нагибалась и даже приседала, рассматривая что-то в траве, то подбрасывала шишки или сухие сучья.

Дворец Дискуссий я, на всякий случай, оставил километрах в семидесяти позади себя. Да, в общем-то, так и предусматривалось по плану Фундаментала. Покамест я ничего не собирался нарушать, да и желания Фундаментала и Каллипиги совпадали. Я шел, то отставая, то догоняя ее. И если бы я знал, кто я, то просто бы взял и навсегда остался здесь.

В небольшом лиственном перелеске мы уселись на ствол поваленной ветром березы и взглянули друг на друга с одинаковой, как мне показалось, мыслью.

— Всего хочу! — сказала Каллипига. — Тебя хочу, есть хочу, пить хочу, смотреть на звезды хочу, слушать, ощущать, вдыхать запахи. Все хочу! И все сразу! Стань кем-нибудь, а?

— Кем?

— Ну, самим собою...

— Я не знаю, кто я, Каллипига.

— В самом деле? А когда узнаешь?

— И этого не знаю. Я вообще не знаю, для чего я.

— Ну, это-то не обязательно. Я вот просто живу и все. Нравится. А здесь так просто хочется жить вечно. Какой воздух! Какая трава!

Она вспомнила свое давешнее желание и кувыркнулась в траву. Вытянув руки за голову, она и в самом деле каталась, влево, вправо... Замерла на спине, прикрыв глаза руками... Перевернулась на живот, понюхала землю, сорвала травинку, попробовала ее на вкус.

А я просто сидел и смотрел на нее, и мне больше ничего не было надо...

Она вдруг вскочила, снова села на поваленное дерево и сказала неожиданно:

— Давай выпьем.

— Давай, — согласился я. — А что ты хочешь пить? Воду или молоко?

— Да нет... Когда говорят "выпьем", имеют в виду вино или что-нибудь покрепче.

— Все понял. Какое вино? Фалернское...

— Да просто "Кагору". Знаешь, такое церковное вино было?

— Почему "было"? — Я вытащил из виртуального мира три бутылки "Кагора", одну бросил в траву под дерево, а две откупорил. Каллипига взяла бутылку, понюхала горлышко, сладко зажмурилась, стукнула своей бутылкой о мою, "чокнулась" и отпила глотка три. Попробовал и я, но мне, виртуалу, все равно, что было пить, "Кагор" или серную кислоту. Каллипига, наверное, поняла это по моему затылку.

— Ну, стань хоть кем-нибудь!

— Кем?

— Не знаю... Ну, Сидоровым, Ивановым, Петровым...

— Сразу?

— Да нет! Например, ИТР сто тысяч двести двадцать...

Я стал этим самым ИТР, а у него, как назло, язва желудка оказалась. И не пил он вовсе по настоянию врачей и жены. Поэтому и я, ставший ИТРом, чуть не отбросил бутылку в кусты, но отдышался и снова обратился в виртуала.

— Да, не повезло, — печально сказала Каллипига. — А Глобалионом можешь стать?

— Нет. Такого в виртуальном мире не существует.

 - Ну и привередливый у вас мир. А выпить с кем-нибудь хочется. Найди сам, весельчака, но не пьяницу.

Я пошарил по виртуальному миру. Таких оказалось довольно много. Став одним из них по случайному выбору, я почувствовал вкус и букет вина, которое приятно и легко кружило голову. Перелесок приобрел иное, таинственное освещение. В чистой, багряной листве осинника — мистическая интерференция световых лучей, идущих отовсюду. Тысячи маленьких светил, загадочно вспыхивая, перебегают с листка на листок, срываются вниз, гаснут, вспыхивают снова, опять карабкаются наверх по зыбким густозеленым ладошкам. Вся роща наполнена каким-то нереальным движением. Из этого созерцательного состояния меня вывела Каллипига.

— Очнись, весельчак... Сердца разрывается.

Я очнулся, но уже виртуалом. Бутылка моя была пуста. У Каллипиги — едва начата.

— Думала, рай! А грехи не пускают... — сказала она. — Пусть так, раз надо. Строй шалаш. — Вино она медленной струей вылила на землю.

— Шалаш? — переспросил я.

— Шалаш! Где с милым рай? В шалаше, дурачок!

 Кажется, она советовала мне построить самое примитивное жилище. А я ведь мог и Эскуриал...

— Да пошутила я, пошутила... Пошли в деревню, там и переночуем. Какая у вас с Фундаменталом ближайшая к нам по плану деревня?

— Смолокуровка, — ответил я.

— Ну, вот и пошли в Смолокуровку. До вечера успеть надо. Не в темноте же идти.

В темноте нам идти все равно не пришлось бы, но о вечере она напомнила своевременно. А то я так бы и создал вечный полдень без центрального светила. Вечер, так вечер... Будет и вечер.

Каллипига шла, то напевая какие-то незнакомые мне песни, то молча. Лишь иногда она спрашивала меня, знаю я такого-то и такого-то, да еще о виртуальном мире. Из ее знакомых я почти никого не знал, хотя Наполеон и Шикльгрубер были известны мне досконально. А пускаться в диалектические объяснения сути виртуального мира мне самому не хотелось. Выслушивать такое — не для нее. Несколько раз я предлагал ей соорудить какую-нибудь обувь, но она энергично отказывалась. И лишь когда мы залезли в небольшое болотце, она согласилась на резиновые сапоги. А теплые носки для нее я вытащил из виртуального мира по своему усмотрению.

Когда мы уже подходили к деревеньке, я сообразил, что создание этого мира, с точки зрения Фундаментала, придется перенести на вчера.

Каллипига с явным волнением вошла в улицу села, освещенную. созданным-таки мною предзакатным солнцем. Старушки, сидящие на скамеечках возле домов, осуждающе поджимали губы, завидев ее. На меня, кажется, никто не обращал внимания. Старушки, тем не менее, здоровались с нами и начинали громко шушукаться, как только мы проходили мимо. Домики с палисадниками были точь-в-точь такими, какими я видел их на экране компьютера Фундаментала. Гуси и утки лениво слонялись возле небольшого озерца. Коровы и бычки разглядывали номера домов, разыскивая свой единственный со стойлом.

Переночевали мы у какого-то старичка, мучившегося всю ночь бессонницей. Я мог бы создать Каллипиге собственный дом, но, судя по всему, к частной собственности она относилась с презрением. На утро мы посетили церквушку, прихожан в которой едва ли набралось больше десятка. Потом Каллипига заводила знакомства, и мы кочевали из дома в дом. Старушки уже перестали бросать на нее косые взгляды. А вот парни и мужики разглядывали ее довольно нахально. К концу недели Каллипига организовала в Смолокуровке кружок по изучению проблем "многолистной Вселенной". Участниками его оказались, в основном, опять же старички и старушки А руководителем был назначен я. Сама Каллипига ни на одном заседании многочисленного кружка ни разу не появилась, и пришлось отдуваться мне. Потом она на месяц уехала по окрестным деревням, правда, разрешив мне перемещаться к ней на ночевку.

Через полгода мы перебрались в город и "сняли" там проходную комнату в двухкомнатной квартире. Сначала она один за одним обходила супермаркеты и магазины помельче. Потом взялась за организацию глобальной компьютерной связи. Еще через несколько месяцев ее увлекли религии нашего нового мира. Затем — длительное затишье в Смолокуровке, где по ночам она любила смотреть на звезды, предлагая мне иной раз перенести какую-нибудь звезду на другое место, увеличить или уменьшить светимость, диапазон излучения.

Она уже была в хороших отношениях со многими диалектиками. Красавчик Прокл, так тот вообще с нее при случае глаз не сводил, хотя был идейным холостяком и женоненавистником.

Словом, у Каллипиги все время были какие-то дела, срочные, сверхсрочные, неотложные. Должен заметить, что она многое, уже по ходу дела, исправила в проекте Фундаментала. Сделай я все, как он хотел, накладок бы получилось огромное количество.

Жить "во времени" было любопытно, но хлопотно. Энтропия, беспорядок в их мире увеличивались самопроизвольно, и приходилось все время что-нибудь подправлять, ремонтировать, создавать заново. Людо-человеки, правда, к этому были привычны. Кто трудился, а кто и отлынивал от работы. Но, по моему мнению, откажись они от услуг виртуального мира (о котором у них, впрочем, остались самые нелепые, несуразные и отрывочные воспоминания), их мир рухнул бы в одночасье.

Я, конечно, лишь некоторой своей частью жил в их временном мире, находясь в тот же миг в своем Безвременье, да еще около Фундаментала во время "творения" приходилось стоять. Но все же несколько раз я проникал в тот, не мною созданный мир возле разлившейся реки. Лишь там я чувствовал, что становлюсь самим собой. Но какой-то страх каждый раз уводил меня оттуда. Да и от Каллипиги я не мог оторваться. Все ее платья, сколько бы она их ни покупала, всегда были самоснимающимися. И я начал предполагать, что дело тут не в фасоне одежды, а в ней самой. Но это меня не огорчало. Лишь раз с этими платьями я попал впросак, правда, совсем другого рода. Их, оказывается, нужно было покупать за деньги. А денег у Каллипиги сначала не было вовсе, а потом все время было мало. Не ведая, что творю, я занялся печатанием банкнот (просто вытаскивая их из виртуального мира), но оказалось, что этого делать почему-то нельзя, а