Михаил Щербаченко
   Законы Лужкова
  

  

   

    ЖИТЬ СИСТЕМНО — И БЫТЬ СВОБОДНЫМ?
   

   
Глава о том, почему автор завел блокнот с шифром: «Ю. М. Л.»

   Два года назад, в сентябре 1999-го, Юрий Михайлович Лужков выпустил книгу «Российские законы Паркинсона». В ее основе — лекция, прочитанная в Международном университете (там учат будущих управленцев).
   Я был на той лекции. Лужков к ней готовился, вышел к студентам с пространным конспектом. Но, открыв первую страницу, подумал и отложил бумаги в сторону. А через два часа, закончив выступать, снова взял конспект и сказал: «Все это написано тут, в лекции, которую я собирался вам прочесть». Чем сорвал веселый студенческий гогот и долгий, продолжительный аплодисмент.
   В книге о том, как проецируются знаменитые управленческие законы сэра Сирила Норкота Паркинсона на нашу российскую действительность, автор о самом себе почти ничего не говорит. Тем не менее сочинение отчетливо автобиографично — в том смысле, что открывает нам личность человека, которого на мякине не проведешь. Не выйдет. Он понимает эту страну, как мало кто.
   Известный как «крепкий хозяйственник» (именно для московского мэра придумали это определение, ставшее штампом), нацеленный на «конечный результат» (как будто результат может быть бесконечным или неоконченным), Лужков прекрасно понимает, что (дальше несколько цитат из книги):
   
    «каждый отдельный приказ исполняется плохо, зато вся система в целом более устойчива, потому что приспособилась к выживанию в условиях дурного управления»;
    «если поставлена задача, то надо найти мотивы, чтобы не решить ее. «Невозможно» — самое сладкое слово в отечественном деловом лексиконе»;
    «глобализовать проблему и тем ее угробить — первая и, главное, почти бессознательная реакция российского человека. Навык, культура, ритуал»;
    «у нас обожают начала, но совершенно невозможно добиться, чтобы что-то было доведено до конца».
   
   Все это Лужков понимает — но достигает результата! В чем не могут отказать ему даже злейшие оппоненты.
   Прочитав книгу о российских законах Паркинсона, я подумал: а ведь у ее автора наверняка есть собственные законы, есть принципы и правила, отработанные для самого себя. Лужков по своему складу человек системный: старается системно думать, действовать, жить. Но вот как это у него получается? Журналистская работа дала мне возможность «установить наблюдение» за мэром с недалекого расстояния. Причем в тот период его жизни, когда смешались удачи с проигрышами, волевые победы над собой с бессилием перед непросчитанными обстоятельствами, неожиданные предательства с ожидаемой преданностью. Период, которого по мыслительной интенсивности, по напряжению эмоций, по энергетическим расходам иному человеку хватило бы на целую жизнь.
   Однако, выполняя заповеди своей системы, Лужков старается (что, по-моему, несложно заметить) быть свободным и раскованным. Тут нет противоречия; свобода — это тоже система, и у нее есть собственные законы.
   Тогда, два года назад, показалось, что это — тема. Тема очерка о законах Лужкова.
   Смущало одно: о мэре уже написано столько, что, если сложить публикации в стопку, ее высота сравняется с носом Петра Первого, стоящего на стрелке Москвы-реки. Уверен ли я, что смогу что-то добавить? Или хотя бы увидеть то же самое под иным углом зрения? Надеюсь, да. Потому что большинство материалов о Юрии Михайловиче касаются его политических планов и ходов или хозяйственных акций. Мне же кажется, что и первое, и второе в большой мере является производным от внутренних законов Лужкова. В них надо искать причины его успехов и неудач. А также объяснение того, почему целых десять лет мэр Москвы не выходит из спектра общественного внимания.
   В то самое время, когда я завел блокнот и написал на обложке таинственное «Ю. М. Л», французские политологи, проанализировав зарубежную прессу о Лужкове, составили и опубликовали сводную таблицу. Слева столбиком перечислялись положительные стороны натуры, справа шли отрицательные.
   Слева: популярный, глава предприятия (надо понимать, Москвы), прагматичный подход к власти, широкая поддержка в финансовых кругах, динамичный, энергичный, боевой, символ физического и морального здоровья, националист (для французов это, выходит, плюс), личная харизма, близок к народу.
   Справа: москвич (наверное, в минусы Шираку шло «парижанин»), опрометчивые методы, авторитарный аппаратчик, агрессивный политик, высокие инвестиционные аппетиты (это, оказывается, плохо), излишне независимый, хитрец, отсутствие дипломатии, ложная скромность, экстремист.
   Что здесь правда, что туфта — поди пойми. Кто как видит. Мне, к примеру, кажется, что достоинства мэра гораздо интереснее его недостатков. А впрочем, кто вправе судить, что есть достоинство, что — недостаток. Тем более если одно является продолжением другого, а в Лужкове это просматривается, как ни в ком ином.
   В предлагаемом вам очерке переплелись интервью, в разное время взятые автором у Ю. М. (воспользуемся таким сокращением; когда рассказываешь о большом начальнике, не хочется выглядеть чинопочитающим и по три раза на странице растягивать его имя-отчество), фрагменты сочинений Лужкова, которые, как показалось, помогут более полно раскрыть тему, а также мои записки вне хронологической последовательности. Строгости и цельности, словом, не ищите. Ищите попытку увидеть целое через детали.
   Почему бы нет? Мы разбираем по косточкам и раскладываем по полочкам интересных нам людей — не для того ли, чтобы лучше понять самих себя?
  

  

   

    ЗАБАВНАЯ ИГРА «ПОДТОЛКНИ-К-ПРОМАХУ»
   

   
Глава о том, что если не можешь изменить ситуацию, измени взгляд на нее

   Знаменитый французский имиджмейкер Жак Сегела, который привел к власти нескольких европейских президентов, не консультировал Ю. М. перед выборами Госдумы (куда баллотировалось возглавляемое Лужковым движение «Отечество» в блоке с движением «Вся Россия») и мэра Москвы в декабре 99-го. Хотя был бы ему весьма полезен. В изданной у нас перед выборами книге «Национальные особенности охоты за голосами» (которая тут же стала библией политических технологов) Сегела пишет:
   
    «Политическое искусство наряду с искусством рекламы имеет глубинный смысл “подтолкни-к-промаху”… Власть никогда не завоевывают — это противник ее теряет».
   
   Противники Лужкова, которые еще не раз будут названы, использовали максимум средств, чтобы подтолкнуть его к промаху. Мэр нападения ждал и, когда звякнул гонг, принял привычную бойцовскую стойку. Методично и серьезно Ю. М. начал, как говаривали прежде, давать отпор клеветникам. Отвечал по существу на каждое обвинение, разъяснял прессе, как обстоят дела в действительности, подавал иски в суд. Похоже, если бы Лужкову «навесили» организацию эпидемии в Африке или государственного переворота в Объединенных Арабских Эмиратах, он и на сей счет посчитал бы нужным привести контрдоводы и воззвать к правосудию.
   Впрочем, до подобных претензий дело не дошло, противники ограничились сущей малостью. Через группу СМИ под водительством первого и второго общенациональных телеканалов они последовательно приписали Лужкову владение земельным участком в Испании и роскошной резиденцией в Подмосковье, домом приемов в Словакии и квартирой в Штатах, потворствование тоталитарным сектам, подлог при строительстве больницы в Буденновске, финансовые махинации с «Bank of New-York», протежирование бизнесу супруги, а также совсем уж мелкие грешки вроде организации убийства американского бизнесмена, предательство национальных интересов, выразившееся в попытке остановить чеченскую кампанию и тем выбить из игры тогдашнего премьера Путина, готовность к акциям гражданского неповиновения и даже вооруженному мятежу, близость к преступным кланам, поддержку коррумпированного чиновничества, развал правоохранительной работы в городе и приведение московской экономики к полному краху.
   А вы как хотели? «Заставить избрать себя — отнюдь не аристократический вид спорта», — пишет Жак Сегела. Добавим: так же, как заставить не избрать противника.
   Антилужковская акция, надо сказать, захватила воображение многих политиков и пиарщиков. Еще бы — такая коллизия!
   Лужков не должен реагировать на наезды, говорили одни. Ноль внимания, фунт презрения! Газет не читаю, телевизор не смотрю — нет времени.
   Так нельзя, спорили другие. Он же заявил, что Ельцин должен дать публичные объяснения по поводу своих загрансчетов, теперь приходится самому на каждую дурь отвечать.
   Но тогда, не унимались первые, нужен публичный конфликт. Лоб в лоб. Приглашают Доренко и Сванидзе в свои передачи — надо идти, делать заявления в прямом эфире, участвовать в теледебатах с конкурентами на место мэра…
   …И тем самым поднимать всю эту публику до своего уровня? Ну уж нет, отрицали вторые. Возвышая других, принижаешь себя.
   А Лужков уже давно не в облаках парит, следовало новое возражение. Еще недавно рейтинги показывали: во втором туре президентских выборов он бьет всех. И вот был человек — и нет человека! Не надо было отношения с Березовским доводить до крайности, забыл разве, как тот за неделю команду Чубайса в порошок стер. И тот же Доренко, кстати, тогда гвозди в гроб вгонял.
   При чем тут Березовский, горячились оппоненты, если Лужков лидером блока Примакова позвал. И значит, сам себя из президентских рейтингов вывел.
   Сам же Лужков говорил разное. «Да, я не могу спокойно воспринимать клевету, она выводит меня из равновесия, но это нормально. Я человек, а не медуза». Но уже назавтра мог сказать иначе: «Я совершенно спокоен. Обо мне могут врать что угодно, сам же я абсолютно уверен в своей правоте и порядочности».
   Работающие с Лужковым люди понимали: мэра нервирует то, что ему навязали игру, которую он не знает. Искушенный, опытнейший и такой битый, что за него не двух, а дюжину небитых дадут, Ю. М. ощущал себя так, будто на таком знакомом ему футбольном поле против него затеяли метание молота, городки и стендовую стрельбу. То есть сделали именно то, что Жак Сегела называет «подтолкни-к-промаху». В данном случае — попытались вогнать Лужкова в ситуацию, когда любой его довод и любой поступок либо перевирают, либо освистывают, либо вообще не замечают. Как не проиграть такую партию? Дилемма, в сущности, проста: либо признать, что отсутствие правил является как раз правилом, и сражаться тем же оружием, что и противник, либо следовать собственным правилам и внутренним законам, независимо от поведения противной стороны.
   Внешне Лужков сохранял уверенность, исправно следовал ежедневному рабочему графику, следил за городским хозяйством, встречался в округах с избирателями и по нескольку часов кряду отвечал на их вопросы. Но внутреннее напряжение все равно проступало наружу. Мэр стал мрачен, телеэкран высветил опаснейший признак: Лужков начал терять обаяние. Он явно что-то искал — быть может, всего одну мысль, которая даст ему внутреннюю опору. Опору в ситуации, когда тебя вынуждают отдать власть. В том числе власть над собой.
   А противники завели новую пластинку: что это Лужков взял моду винить во всех своих бедах Кремль? И вообще, о какой травле идет речь? Этого мэра, в самом деле, до того избаловали похвалами и поклонами, что он уже комариный укус воспринимает как заговор.
   Между тем стоит непредвзято прокрутить в памяти передачи первого и второго телеканалов за последние месяцы 99-го, да для полноты ощущений заглянуть в Интернет, доверху набитый перлами типа «Лужопа» и «Шкурий Пихайлович Кушков», да прибавить сюда массированные и явно тенденциозные проверки в московской милиции, прокуратуре и многих иных городских структурах, да присовокупить попытку ударить по столичному бюджету экономическими санкциями, как станет очевидно: кампания морального уничтожения Лужкова по интенсивности и вдохновению превзошла приснопамятные отечественные аналоги.
   Пройдет год, и в ноябре 2000-го Лужков опубликует рассказ «Законник», где опишет свою давнишнюю встречу с матерым зэком. Вот фрагмент рассказа.
   Впервые за долгие годы я вспомнил об этой встрече в период предвыборных баталий, когда услышал реплику кремлевского чиновника: «Не держит удар». Вдруг показалось, что снова в зоне…
   Реплика относилась к тому обстоятельству, что в ответ на чудовищную клевету, грязным потоком лившуюся с экрана телевизора, я подал иск в суд. То есть предложил разобрать обвинения открытым, законным способом. И тут оказалось, что сама идея обращения в суд, по понятиям окружавшей в то время трон команды, — уже поражение. Она означает (о чем просигналил кремлевский чиновник), что ты «не авторитет».
   Я специально задерживаюсь на этом обстоятельстве, потому что все недоразумения того периода происходили как раз потому, что не сразу понял приблатненную логику оппонентов. Если бы рядом был тот старик из зоны, он легко объяснил бы расклад. Мы действовали по правилам правового общества, противник — по логике «понятий». А это несводимые вещи.
   Вся технология работы в эфире строилась по моделям уголовного мира. Техника оскорблений не предполагает доказательств. Я выиграл все иски в суде. Но для того, чтобы это имело значение, нужно еще кое-что: построить правовое, цивилизованное общество. А это, как выражался старик, «голый вассер».
   На нас напускали «телеторпеду» с единственной целью — унизить, перевести в нижнюю масть. «Торпеда» шестерил, как типичный сявка, какого грозил наслать на меня «дед». Его задача была не в том, чтобы сказать хоть что-либо похожее на правду, а «опомоить», «опарафинить», «зачушить». Это был телевизионный аналог позорных блатных ритуалов, эстетика уголовщины. И тот факт, что такое происходило на первом, главном канале, превращало всю затею в воплощенную утопию.
   Когда-то воровское сообщество, как объяснял старик, держалось на противостоянии государству. Однако после краха социализма преобразилось и все, что ему противостояло. Блатная культура, выпестованая в зоне, была затребована именно властью. Свято место оказалось пусто. Но такова уж, видимо, природа этого места, что выросшая на нем новая система оказалась больше похожей не на чуждую, западную, как надеялись демократы, а на свою, родную, обкомовско-воровскую.
   Война против нас была, таким образом, не просто борьбой за трон или судьбу незаконно присвоенной собственности. На деле спор шел о том, в каком государстве мы будем жить. Это была война новых законников за блатную утопию. Мечта устроить власть «по понятиям». Сделать зону образцом общественного устройства.
   К счастью, наши оппоненты промахнулись. Что ж, как было наколото у того деда: «Бог не фраер, он простит».
   А впрочем, кто возьмется решать за Бога? Может, и не простит.
   Вернемся, однако, в конец года 99-го.
   «Голосуют за будущее, а не за прошлое, — цитата из книги Жака Сегела. — У народов нет ни памяти, ни признательности. В кабине для голосования людей мало заботит достигнутое, их трогает только то, чего предстоит достичь. Разве окажется кто-нибудь настолько глуп, чтобы голосовать за вчерашний день, когда отныне в счет идет только завтрашний? И наше доверие будет отдано не тому, кто сделал, а кто сделает».
   Ю. М. четко расписал программу кандидата в мэры: «построить в предстоящий 4-летний период 12 больниц и лечебных корпусов на 1729 коек, 27 поликлиник, 14 подстанций скорой и неотложной медицинской помощи», «построить и ввести в эксплуатацию 48 детских дошкольных учреждений, 104 школьных здания и 16 блоков начальных классов и за счет этого ликвидировать вторые смены». И дальше в том же духе.
   В противовес были обнародованы обещания прорывного реформатора, каким являл себя народу Сергей Кириенко, а также щедрые дары большого барина, исполняемого Павлом Бородиным. Один нашел скрытые бюджетные резервы на два с половиной миллиарда долларов, другой помахивал ордерами на жилье и бесплатными проездными на городской транспорт. По сути дела, конкурировали два подхода: «Я пока ничего не сделал, но сделаю очень много» и «Я сделал, сколько смог, и сделаю ровно столько, сколько смогу».
   Лужкову наверняка нашептывали: вам не о чем беспокоиться, Юрий Михайлович, народ не верит кириенкам и доренкам, москвичи вам всецело доверяют… Но мэр не наивен. Он знал цену тем, кто вещает от имени народа. Он не мог не понимать, что дефолт-98 увеличил в столице так называемый протестный электорат. Жизненный уровень упал, и это не может не проявиться на выборах. Голоса недовольных уйдут от Лужкова, а в кого они «вольются», в Бородина, Кириенко или кого-нибудь еще, угадать нельзя. Как не угадаешь и последствий массированной информационной бомбежки.
   Снова процитируем Сегела: «Какова бы ни была страна, какова бы ни была эпоха, но индивидуальный эгоизм всегда сильнее коллективной перспективы».
   Голосуют ли сердцем, голосуют ли головой, но избрание — это все-таки таинство. Быть может, последнее, оставшееся после того, как люди научились различать пол ребенка еще в чреве матери. Освобожденный наш народ сам себя не раз изумлял собственным выбором, кто сказал, что он не способен на большее?
   Неизвестность нервирует. А вот Ю. М. взял и успокоился.
   Он успокоился как-то сразу. Поведение вроде бы не изменилось, мэр все так же опровергал домыслы и ложь, проводил пресс-конференции, вчинял иски, но это был уже другой Лужков. Вернее, прежний. Улыбчивый и легкий на язык. Без камня на душе. Вернулось обаяние, действующее на людей разных возрастов и социальных групп.
   Мэр явно нашел нечто, без чего ему так трудно дышалось. Мысль, на которую сумел опереться. Быть может, он сделал то, что много веков подряд внушают нам мудрые: если не можешь изменить саму ситуацию, измени взгляд на нее. Лужков не волен отключить два лупцующих его телеканала, полностью покрывающих российскую территорию, не может приостановить заказные проверки московских институтов власти, не хочет публично дискутировать с несерьезными кандидатами в градоначальники и разваливать их программы.
   Но зато он может сказать своим избирателям: я тот, кому в прошлый раз вы доверили город и, значит, в каком-то смысле самих себя. Я тот, кого вы уже давно и неплохо знаете. От того, что обо мне говорят, я не стал ни хуже, ни лучше. Перекричать своих противников не могу и не желаю. Ваше право — избрать меня или не избрать. Мое право — уважать себя после окончания выборов.
   Угрюмое, натужное спокойствие Лужкова перешло в то состояние, которому вполне подошел бы знаменитый слоган «Спокойная Сила», придуманный Жаком Сегела. Правда, для Франсуа Миттерана. В избирательной кампании московского мэра французский имиджмейкер не участвовал.
   А жаль. С ним было бы надежнее.
   
    По данным Мосгоризбиркома, на выборах мэра Москвы лидер Союза правых сил С. В. Кириенко получил 11,4 процента голосов избирателей. Управляющий делами президента РФ П. П. Бородин набрал 6,1 процента.
    Ю. М. Лужкова поддержали 3 174 658 москвичей. Это 71,5 процента голосов.
   
  

  

   

    ИНТЕРЕСНЕЕ ВСЕГО, КОГДА НАСТУПАЕТ ХАОС
   

   
Глава о том, что уважающий себя начальник обязан работать больше подчиненных

   Едва я успел, изготовившись к интервью, включить диктофон, как Лужкова соединили с генеральным директором «Мосводоканала». Последующий монолог (именно монолог, поскольку ответов я слышать не мог), настолько захватил, что я не только не остановил запись, но даже решил непременно привести ее без купюр.
   — Станислав, ты мне скажи, зачем ты требуешь на входе в поглотитель температуру озоновоздушной смеси плюс пять градусов? Я задаю тебе вопрос не случайно, а, во-первых, как автор идеи и, во-вторых, как человек, который в химической технологии выварился до самых кончиков несуществующих волос. Ты же понимаешь, и термодинамика, и экономика говорят: с какой температурой воздушноозоновая смесь вышла из генератора, с такой же температурой ты должен ее направлять в поток воды. Конечно, не должно быть температуры абсолютного нуля, потому что тогда вокруг пузырькового барбатера может нарастать лед. Но чем ниже температура этой смеси, тем лучше растворение. А зачем ты заставляешь нагревать озоновоздушную смесь после выхода из генератора? Мне сказали, что в ТЗ записано: температура озона в воздушной смеси на входе в барбатер должна быть плюс пять градусов, не ниже.
   (Слушает неслышный мне ответ с другого конца провода).
   — Станислав, ты меня удивляешь, мы же не охлаждаем озоновоздушную смесь. В генератор она входит с температурой минус 60 градусов. Мы в генераторе убрали все кишки, нам не нужно отводить тепло, и за счет тлеющего или тихого разряда, за счет естественного электрического процесса воздушная смесь с получением озона нагревается, по моим подсчетам, до минус 25. Повторяю: тебе не нужно охлаждать эту смесь, она уже из генератора выходит с температурой.
   Вы в ТЗ должны написать, что воздушноозоновая смесь, выходящая из генератора, непосредственно подается в барбатер. И барбатер должен сработать при температуре, которую приобрела эта смесь после выхода из генератора. Вода охладится, и у нас будет меньше проблем по поглощению. Там же нужно делать расческу, гармошку, лабиринт, там своя проблематика.
   Поправь ТЗ, ладно? Да, надо ставить обычные плотные матерчатые фильтры и менять их; один фильтр работает на поглощение, второй фильтр отдыхает и через него проводится теплый воздух, который выходит с другой части турбодетандера. Понял? Ну, привет. (Обращаясь ко мне.) Что-нибудь понял?
   - Понял, что Станислав — это Храменков, а ТЗ — это техническое задание. А вообще когда долго слушаешь непонятный разговор, начинаешь думать о другом. Вот и я, пока ждал, задавал себе вопросы. К примеру, такой: входят ли турбодетандер, пузырьковый барбатер и озоновоздушная смесь, которыми, как я разумею, должен заниматься химик-технолог, в круг вопросов управления громадным городом, рассматриваемых и решаемых мэром? Не слишком ли расточителен мэр, тратящий время и мозги на сугубо инженерную подробность; не правильнее ли просто поставить специалисту задачу и спросить за ее выполнение?
   — Знаешь, мне приходилось встречать ответственных работников, которые вызывали «на ковер» своих сотрудников, устраивали им порку, когда что-то не получалось, и под занавес изрекали: «Идите и думайте». Таких руководителей я на дух не выносил и клялся себе на них не походить. Слово «думай» я ценю, пожалуй, превыше других слов, но обращаю его в первую очередь к себе. Я ответил на твой вопрос?
   - Допустим, только ведь ваш диалог был слишком длинным для одного-единственного вопроса. Возникли и другие мысли. Странно не то, что вы ностальгируете по химии, — в конце концов, вы отдали ей полжизни, — а то, что по-прежнему свободно оперируете всеми этими терминами и понятиями. Причем ваш собеседник, которого вы поправляете, варится в этом постоянно, в то время как вы десять с лишним лет занимаетесь совсем другими вещами. Это я говорю вот к чему. У вас исключительно цепкая память, и это никакой не комплимент, а давно установленный факт. Но вот устраиваете ли вы «генеральную уборку» своей памяти, стираете ли мешающие, неприятные имена, лица, факты, даты? Или многие из них остаются источниками раздражения, периодически вызывая желание отплатить за былые обиды?
   — Память у меня в самом деле систематизированная, постоянно тренируемая. Это очень важно — самовоспитание памяти. Но одно дело — помнить обиды, другое дело — мстить. Я не мщу. Я по натуре не мстительный. Хотя достаточно злой. Могу наказать, могу уволить. Вообще когда вижу плохо сделанную работу, становлюсь беспощадным. Но при этом удерживаю в памяти профессиональные достоинства людей, их успехи и за ошибку, даже крупную, а уж тем более за разовый промах, расставаться с инициативным, дельным работником не буду. Потому что абсолютно уверен: работа человека — его судьба. Особенно если эта работа — по всем статьям твоя: твоя специальность, твое увлечение, твоя любовь, наконец. Потеря такой работы — настоящая драма, утрата важнейшей части жизни. Для русской интелегенции всегда многое значила работа, деятельность.
   — Вы всегда любили много работать?
   — Да, да, да. Безусловно.
   — Была у вас когда-нибудь неинтересная работа? Которую вы делали с плохо скрываемым отвращением.
   — Нет, тут мне повезло. Повезло и с руководителями, которых я ценил, и с характером самой работы. Хотя полюбил я ее не сразу. Когда заканчивал институт нефти и газа по специальности автоматизация производства, хотел попасть на так называемые оргнефтезаводы. На пускачи, как их называли. Но тут случился майский пленум 58-го года, и меня, как отличника, направили по мановению руки Никиты Сергеевича Хрущева в химическую промышленность. Тогда нужно было развивать химию.
   Я долго отказывался, отбивался. Когда же попал в институт пластмасс, он показался мне какой-то забегаловкой. Никакого сравнения с крупными нефтеперерабатывающими заводами. Это потом промышленность пластмасс мощно развилась, а в 58-м году было котелковое производство, полукухонная технология. И тем не менее я довольно быстро нашел интерес в работе, начал заниматься совсем новым делом — производством фенолформальдегидных смол. Оно было создано после драматических неудач, мы его долго дожимали, и, кстати, сейчас это производство эффективно работает.
   Так что никогда не было у меня неинтересной работы. Даже в Мосагропроме. Там захотелось решить задачу, с которой наша любимая партия не могла справиться десятилетиями, — отказаться от привлечения работников разных институтов и учреждений на плодоовощные базы. Я тогда чересчур самоуверенно сказал, что сделаю это за полгода.
   — Сказали кому?
   — Самому себе. Вслух никому обещаний не давал, да никто их от меня и не ждал. А сам себе я объявил: вот задача, которая имеет крупное общественное значение и может быть решена в результате серьезных экономических и организационных усилий. Такое дело по мне, им заниматься интересно.
   Сделал расчеты, скольких людей привлекают на овощебазы, какая эффективность привлекаемых доцентов, профессоров. И написал письмо в правительство: дайте мне 27 миллионов рублей (тогда деньги, как ты понимаешь, были другими) — и людей из институтов и всяких прочих организаций на базах не будет. Честно говоря, думал, меня пошлют подальше. Но Рыжков передал проект на экспертизу в Госплан Ситаряну, а тот написал примерно так: я не верю, что у них это получится, но деньги не такие уж и большие. Тогда Николай Иванович написал резолюцию: «Выделить деньги, в декабре проверить. Если не получится, освободить от работы». Вот такая была кадровая политика.
   Итак, начал я наводить порядок на овощных базах. И очень скоро посыпались жалобы в ЦК: Лужков авантюрист, он оставит москвичей без картофеля и овощей… На каждом бюро горкома партии я «звучал»…
   В конце концов мне это бичевание надоело. Написал одно заявление об уходе, другое. Просил или освобождения, или доверия. В тот момент у меня было жуткое состояние — жена умирала от рака… Но, как бы то ни было, первой же зимой овощные базы смогли отказаться от привлечения людей по разнарядке.
   Тогда произошел забавный эпизод. Шел пленум московского горкома партии. Зайков, первый секретарь, никогда заранее не смотрел подготовленный для него доклад. И вот стоит на трибуне и читает: «Нам удалось исключить привлечение людей на базы…». В зале поднялся шум. В перерыве Зайков на меня налетел:
   
    — Вы что понаписали? Вы меня обманули! Когда я сказал, что мы отказались от привлечения людей на базы, в зале загудели.
    — Во-первых, — отвечаю, — доклад писал не я, а ваш аппарат. Во-вторых, аппарат написал правильно.
   
   — А почему зал шумел?
   — Я думаю, это был вздох облегчения. Позовите любого первого секретаря райкома и спросите, направляет он людей на базы или нет.
   Зайков вызывает Земскова из Ворошиловского района.
   — Вы что, действительно не привлекаете людей на овощебазы?
   — Нет, с этим покончено. Мы в зале от радости шумели.
   — В управленческой лексике есть понятие «кризисный менеджер». Вас, между прочим, тоже причисляют к этому разряду. По-вашему, справедливо?
   — Когда я работал директором научно-производственного объединения, самые увлекательные дни для меня наступали в конце года, когда план оказывался под угрозой, когда все горело и начинался хаос. Именно в этот момент мне было наиболее интересно управлять и всей организацией, и производством. Интересно подчинять определенной системе волю людей… Да, я могу согласиться с тем, что работать в кризисных ситуациях мне нравится. В хозяйственных, хочу это выделить, кризисных ситуациях, не дай бог управленцу получить общественный кризис. Мы это хлебнули полной мерой.
   А вообще, можешь быть кризисным менеджером или мирным, но если ты руководитель — обязан работать больше своих подчиненных. А те должны видеть, что они имеют дело не только с начальником, но и с подлинно действующим лицом.
  

  

   

    КОГДА КОРОЛЬ ИГРАЕТ СВИТУ
   

   
Глава о том, что даже в спаянной команде каждый должен ощущать беспокойство

   В одной книге вычитал: «Властью не награждают, властью наказывают». Кому, вы думаете, эта фраза принадлежит? Лужкову, вот кому.
   Помилуйте, Юрий Михайлович, уж не вы ли так жестоко, так беспощадно наказаны властью? Не вам ли выпало сгибаться под тяжким крестом, который и нести все трудней, и сбросить все невозможней? А я, признаться, думал совсем наоборот. Думал, что вы и власть — плоть едина. Конечно, власть вы не наследовали, но стремились к ней и достигли.
   Чтобы обрести власть над другими людьми и над обстоятельствами, вы научились «властвовать собою». Не знаю, легко или трудно вам это далось, но вполне допускаю, что жизненные обстоятельства не оставили вам другого способа обращения со своей персоной, кроме волевого управления ею. По принципу «через не могу».
   …Весь рабочий день у Лужкова росла температура. Когда поздним зимним вечером мэр отправился домой, в подмосковное Молоденово, он полыхал так, что в машине можно было отключать печку. Приехали. Лужков открыл воспаленные глаза: «Пошли на корт». И два часа рубился в теннис с легким и выносливым водителем Костей.
   А в полвосьмого утра в автомобиль садился бодрый, полный сил мужчина, вид которого чудесно подтверждал мнение о том, как сладка жизнь большого начальника: дай себе лишь труд проснуться, откушать икорки и донести зад до персонального авто.
   Лужков уже давно и абсолютно преднамеренно следует правилу вышибать клин клином. Или, как учил Воланд непохмеленного Степу Лиходеева, лечить подобное подобным. Взаправду ли верит Ю. М., что только через преодоление, пусть и на грани риска, человек может подчинить себя собственной воле, или насилие над собой, любимым, на самом деле есть хорошо продуманная и экспериментально проработанная система «подзарядки батареек», неведомо. Однажды по мэрии пошли разговоры, что с Лужковым работает экстрасенс, который в середине дня энергетически подпитывает мэра. Окажись оно так, народ мигом бы успокоился — дескать, вот откуда все берется. Смущало лишь то, что никто, включая секретарей и охрану, никакого экстрасенса в глаза не видел.
   …Отлично помню один день мэра. Прямо с утра чередой шли сначала переговоры с солидной иностранной делегацией, затем двухчасовое интервью главным редакторам французских средств массовой информации, два очень важных совещания — на строительстве храма Христа Спасителя и на ЗИЛе, потом следовало опять же двухчасовое, требующее особой собранности интервью нелояльной мэру газете, за ним политсовет движения «Отечество» и, наконец, ближе к полуночи было запланировано участие мэра в телемосте с Америкой, с Бостоном, где собрался международный инвестиционный форум и в зале сидели иностранные бизнесмены, решающие, вкладывать ли деньги в предлагаемые Москвой проекты.
   Мэра ожидали в специально организованной студии, там был установлен монитор с изображением зала в Гарварде. Наблюдая почти полный день, с какой скоростью крутились мозги Ю. М., я полагал увидеть Лужкова по меньшей мере утомленным. Но в зал вошел, уселся перед монитором, выступил в прямом эфире безо всяких вспомогательных бумаг и удостоился дружных аплодисментов с другого континента человек, который, верьте на слово, был свежее, энергичнее, темпераментнее, чем в начале дня. Как, почему? Не знаю ответа.
   Впрочем, мы ушли от темы и, кажется, сбились на комплиментарный тон. А градоначальник льстивые речи хоть и не обрывает, но и особого кайфа не ловит. Когда кинорежиссер Владимир Хотиненко снял документальный фильм о праздновании 850-летия Москвы, там не оказалось ни одного кадра с Лужковым. Мэру показали кино, рецензия оказалась нестандартной: «Рад, что ни разу не увидел себя. Хотя весь фильм думал: сейчас эти б… покажут эту рожу».
   

   Поговорим о власти Юрия Лужкова над людьми.
   Осенью 2000 года в одном интервью он сказал буквально следующее: «У меня нет друзей. У меня есть коллеги по работе». Многие обратили внимание на это заявление — для Лужкова абсолютно новое. Никогда прежде мэр так не высказывался. Напротив: за ним давно и прочно утвердилась репутация человека, который дорожит своей командой, с некоторыми ее «игроками» состоит в давней личной дружбе и вообще отличается от многих политиков, в первую очередь от Ельцина, тем, что своих не сдает.
   Что же случилось? Может, раньше Лужков лукавил, демонстрировал контраст с тем же Б. Н., как бы подавая и своим и чужим ясный знак: «Со мной не пропадете»? А теперь, когда подошла необходимость избавиться от части своего окружения, публично освободил себя от роли покровителя?
   Или дело все-таки в том, что, вкусив горечь многочисленных измен накануне парламентских выборов 99-го (в том числе и со стороны людей, которых, судя по всему, считал близкими товарищами), мэр решил морально обезопасить себя на будущее, отказав лицам из свиты в праве на личную дружбу? В январе 2000-го Лужков обронил фразу: «Нет ничего страшнее вора в собственном доме». Он не уточнил, о ком речь, хотя подходящих персонажей было несколько…
   Короля играет свита — звучит не ново. В системе столичной власти, скорее, наоборот: свиту играет король.
   Это при Лужкове, давайте вспомним и воздадим, служба в муниципальных структурах, и в первую очередь в мэрии, стала по-настоящему престижной. Прежде работа в федеральных организациях (еще ранее называвшихся союзными) ценилась несравнимо выше, чем в городских. В перестроечную пору муниципалы быстро набрали очки, и вскоре фраза: «Я работаю у Лужкова» стала аттестовать человека как фигуру значительную.
   Как же относится Ю. М. к своему окружению? Тут многое познается через детали. Взять, к примеру, форму обращения. Мэра даже те, кто вплотную приближен к нему по должности и возрасту (не говоря уж обо всех прочих сослуживцах), величают исключительно на «вы» не только в официальной, но и в приватной обстановке. Лужков же ко всем без исключения сотрудникам, высоко-, средне- и низкопоставленным, давним и новым, молодым и старым, умным и иным, обращается на «ты».
   «Тыкает», надо признать, необидно, по-домашнему, но вместе с тем лишний раз подчеркивает дистанцию и как бы напоминает: ты работаешь у меня, я тебя ценю, иначе бы выгнал, но правила общежития, уж извини, здесь устанавливаю я. И ругнуться за мной не заржавеет. Причем не всегда для разноса, чаще, как говорится, для связки слов.
   Стиль руководства Лужкова таков, что никто никогда не чувствует себя абсолютно уверенно. И даже спокойно. Схлопотать можно в любой миг, и хорошо, если дело ограничится жестким тоном мэра. А то случаются и самые тривиальные разносы — по полной, отработанной в советские времена программе. Лужков за годы своей службы сам не раз такие нагоняи получал и технику их исполнения вполне освоил. Причем ничуть не сомневаюсь: в такие минуты мэр осознанно стремится к тому, чтобы распекаемому стало страшно. Начальника должны бояться.
   Лужков запросто может пройти мимо сотрудника, которого хорошо знает, и в ответ на: «Здравствуйте, Юрий Михайлович» даже не повернуть головы. В мэрии это объясняют тем, что градоначальник имеет свойство задумываться и не реагировать на «внешние раздражители». Не верю. Это такая тактика руководителя. Пусть человек забеспокоится, пусть переберет в памяти, чем он мог вызвать недовольство мэра. Пусть почувствует под ногами зыбкий песок. Больше будет ценить свою работу.
   При этом Лужков умеет не только походя шлепнуть по нервам, но и столь же легко привести человека в полный восторг. Вот вам один случай, с виду пустячный.
   Субботний объезд города. Мэр в центре толпящейся свиты меряет шагами стройплощадку Гостиного двора. Смотрит в землю; о чем думает, непонятно. И вдруг, не поднимая головы: «Андрей, у тебя шнурок развязался». Идущий метрах в десяти от Лужкова сотрудник пресс-центра мэрии каменеет. На физиономии изумление пополам с восторгом. Шнурок ботинка и в самом деле развязан, но главное, мэр помнит имя Андрея. Мало того: Ю. М. идентифицирует его по ботинкам, а ведь на пустого, никчемного человека он бы вообще глядеть не стал, пусть у того хоть шнурок развяжется, хоть штаны свалятся. Наконец, Лужков не иначе как сознательно дает понять окружению, что уж кого-кого, а Андрея из пресс-центра он помнит, ценит и обидеть не разрешит.
   Скорее всего, ничего этого мэр, говоря о шнурке, в виду не имел. Хотя не факт. Управленческие приемы заведены у него в рефлексы, и он не может не понимать: знак внимания и расположения ценится стократ дороже, если он послан начальником, умеющим держать подчиненных в постоянном напряжении.
  

  

   

    ЭТО СЛАДКОЕ СЛОВО: «НЕВОЗМОЖНО»
   

   
Глава о том, что если сделал работу быстро, но плохо, — забудут, что быстро; запомнят, что плохо

   Один из разделов книги Лужкова «Российские законы Паркинсона» называется «Закон “Нет, невозможно”, или Лучший способ загубить проблему».
   Этот закон я сформулировал, когда впервые съездил на Запад. Меня поразило, что там, когда задаешь человеку проблему, он сразу думает, как ее решить. Конечно, по шаблону, по стандарту, без нашей российской смекалки и выдумки. Но главное, у них установка — решить любой, даже самый сложный вопрос.
   У нас веками воспитывалась другая философия. Если поставлена задача, надо найти мотивы, чтобы не решить ее. И этому вовсе не мешает нынешний переход к рынку. «Невозможно» — самое сладкое слово в отечественном деловом лексиконе. Ты еще не договорил, а тебе уже отвечают: «Нет, не получится».
   Почему, собственно? Ну, в верхних слоях понятно: там если решил проблему, то подвергаешь себя опасности. Кому-то может не понравиться. В языке это хорошо отражено: «не высовывайся», «что, тебе больше всех нужно?», «поперед батьки в пекло» и прочее. Не решать, отказать под любым соусом еще и полезно: вокруг тебя кто-то должен обязательно повращаться, быть может, откатик дать или еще что приятное сделать. А ты показываешь, что большой начальник. Но, конечно, самый кайф — когда должность дает возможность мешать кому-то делать то, что ему позарез нужно, а подношение можно взять за то, что перестанешь мешать.
   Однако все это — чиновники, начальство, с ними как бы ясно. А вот почему закон «нет» работает в реальном, как мы говорим, секторе? Хоть убей, не пойму.
   Просто диву даешься, наблюдая, сколько усилий готов тратить русский человек на дело, которым не думает заниматься. Он к вам придет, будет спрашивать, рассуждать, смотреть, примеривать. Но это вовсе не значит, что готов решить вашу проблему. Он может потерять даже больше времени, чем потребовалось бы для выполнения дела. Однако, как говорится, здоровье дороже.
   Закон «нет» настолько широк и многообразен в практике, что только ему одному мы могли бы посвятить целую лекцию. Думаю (хотя до конца понять не могу, настолько это отсутствует в моем характере), дело тут вот в чем. Российский человек привык называть проблемами только неразрешимые проблемы. Вместо того чтобы выделить первоочередные и приняться за их разрешение, он, как правило, поступает наоборот. Укрупняет вопрос, доводя до неразрешимости. Вы можете наблюдать это даже на бытовом уровне. Пригласите сантехника поправить водопроводный кран. Он тут же скажет: «Нет, невозможно. Нет прокладочки, винтика, вентиля, и вообще надо ванну снимать!» Думаете, дело тут только в корысти — набить цену, получить с клиента лишнюю бутылку? Если бы так! Это мы себя тешим такими объяснениями, чтобы сохранить хоть какой-то порядок в собственной голове. Глобализировать проблему и тем ее угробить — первая и, главное, почти бессознательная реакция российского человека. Навык, культура, ритуал.
   Между прочим, многие руководители и политики пользуются этим вполне сознательно. И что интересно — встречают всеобщее понимание. Меня такому приему обучил когда-то все тот же Феста Николай Яковлевич, о котором уже упоминал. Тогда мы были заняты внедрением компьютерного контроля в химическом производстве. Я споткнулся на аммиаке: процессы опасные, компьютеры слабые. И решил пока придержать это дело. Так и сказал на совещании: мол, рано, я против. Никто меня не понял, решили: вот молодой ретроград. А Феста отвел, помню, в сторону и прочел целую лекцию: «Вы правы, но поступили неправильно. Надо было говорить наоборот: да, товарищи, это прекрасно. Компьютеры открывают гигантские перспективы. Им скоро можно будет поручить не только контроль, но и оптимизацию, информацию, управление. Давайте же прямо сейчас примем решение заняться подготовкой этой гигантской программы… Вот если бы вы так укрупнили проблему, все были бы «за» и дело умерло бы само собой».
   — Кто-то из социальных психологов, — кажется, Карнеги — считает, что ошибочное, но быстро и уверенно проведенное управленческое решение предпочтительнее, чем по сути верное, но вяло и бездарно исполняемое.
   — Это не так, ошибка есть ошибка; быстро и энергично проведенное ошибочное решение быстро и энергично даст отрицательный результат. Я Карнеги почитаю, перечитываю его уже несколько десятилетий. У него такой мысли нет, это сто процентов. А вот моя управленческая формула такова: если ты сделал работу быстро, но плохо, никто не вспомнит, что быстро, все будут помнить, что плохо. Если сделал медленно, но хорошо, никто тебя не упрекнет, что ты сделал медленно. Все будут говорить: он сделал хорошо.
   — А что отвечает ваша теория управления на вопрос: позволительно ли начальнику признавать свои ошибки? Или есть опасность, что подчиненные сочтут это признаком слабости?
   — Это не слабость, и бояться этого не надо.
   — Тогда получается такой силлогизм: если Юрий Михайлович Лужков не считает зазорным признать свою ошибку, но никогда этого не делает, значит, он не ошибается.
   — Кто сказал, что я этого не делаю?
   - Знающие люди.
   - Видимо, не знающие меня. Давай по-честному: самокритикой заниматься не любит никто. Только трактор сам на себя грязь наматывает. А вот уметь объективно проанализировать и оценить, что получилось, что не получилось, — это не просто возможная, но совершенно обязательная вещь. Иначе в оценках своих результатов ты переходишь в виртуальную область, а это для управленца чрезвычайно рискованно. Вообще дорога хозяйственного руководителя усеяна больше ошибками, чем достижениями. У меня тоже много ошибок, я их знаю и не боюсь признать.
   — Есть мнение, что вы как начальник много выгадали, не прослужив во времена оны в горкомах, райкомах и исполкомах. В то же время большинство руководящих постов мэрии и правительства Москвы занимают бывшие секретари столичного горкома и райкомов партии, ЦК комсомола, председатели райисполкомов…
   — Я не сортирую людей по тому, кто где был в августе 91-го…
   — Вы меня не так поняли. Я говорю не о политических взглядах, а о том, насколько комфортно выходцу из реальной экономики работать с людьми из аппарата.
   — Меня интересует степень их подготовки, уровень знаний, дисциплина, умение решать вопросы и, конечно, инициатива. Может быть, у некоторых моих работников чрезмерно развито чувство осторожности, но это объяснимо — партия прививала правило: не подставляй голову. Из-за этого они в рискованные мероприятия вряд ли полезут. Все остальное у них есть. Опытные люди, дисциплинированные. Что же касается недостатка инициативы, то я стараюсь им его компенсировать.
   А давай задумаемся о судьбе старых опытных кадров, которые управляли экономикой страны, например, в рыжковский период. Права ли была новая власть, отстранив их от дел? По существу, она поступила так же, как коммунисты после 17-го года, — отказала спецам в доверии. И в банки пришли «матросы железняки». Они, между прочим, в системе управления не перевелись до сих пор.
   А опытным профессионалам не дали даже шанса проявить себя в экономических реформах. Я думаю, отказаться от них можно было только тогда, когда стало бы ясно: человек не справился, не понял, психологически не принял новые идеи. Не раньше! Я уверен, что отказ от таких людей был возмутительным промахом новой власти.
   — А вас могли так же отодвинуть?
   — Элементарно.
   — И где бы сейчас был Юрий Лужков, химик и управленец?
   — Кто ж знает. Наверное, не потерялся бы в производственном бизнесе. Я уже был директором крупного предприятия. Получалось у меня. Народ работал разный — и крупные ученые, и рабочих десять тысяч человек. Объединение было мощным и слаженным. Теперь, конечно, и ему стало сложно, но ничего, работает.
   — А если, предположим, сейчас пришлось бы менять работу?
   — Может быть, стал бы что-нибудь производить для московского хозяйства. Я уже десять лет работаю в муниципальной системе. Входил тяжело и, по правде говоря, с неохотой. Всем нам, людям с закваской промышленников, городское хозяйство казалось чем-то второстепенным, мелкотравчатым, несолидным. Теперь я хорошо знаю эту сферу — в ней есть свое творчество, свои увлекательные сложности, уникальная техника. Так что я бы, скорее всего, создал фирму, которая разрабатывала бы и выпускала новую технику, в основном машиностроительную, — все же я по образованию инженер-механик и занимался точным машиностроением.
   — Вот я думаю, если вы в самом деле так увлечены, поглощены хозяйственными, производственными делами, стоит ли отвлекаться на так называемые политические игры? Нужно ли это мэру города, органично ли для него? Ведь дело доходило до того, что о вас говорили: Лужков ведет муниципальную внешнюю политику…
   — Знаешь, мне важно быть ясным перед самим собой. Я очень стараюсь и хочу, чтобы у меня это получалось. Давай рассудим. Я избранный мэр большого города, в котором сложное хозяйство. Должен я заниматься хозяйством? Должен, и очень это люблю. Более того: я хотел бы заниматься исключительно хозяйством все сто процентов своего времени и своих возможностей. Но!
   Москва — это целая система. Система со своей политической, общественной, культурной жизнью. Город со своей позицией. И если мэр будет открещиваться от обозначения этой позиции в вопросах государственного строительства, избегать проблем, так или иначе влияющих на положение Москвы и москвичей, обходить тему русскоязычного населения в бывших республиках Союза, бояться коснуться даже геополитических вопросов, если они волнуют его избирателей (а почему нет?), — достоин ли он представлять собственный город? Конечно, во всем нужна мера, но уверен: если мэр столицы закопается, грубо говоря, в уборке мусора, он утратит доверие горожан.
   Баланс найти непросто, работа мэра вообще трудна, но мне она нравится. Эта работа дает мне возможность реализоваться. Потерять ее мне, конечно же, не хочется, хотя в принципе остаться без должности не боюсь. Я не впаду в депрессию, не запью, я буду жить интересно и наполненно. У меня есть свой мир — семья, я создавал этот мир долго и старательно, гораздо дольше, чем Господь Бог — землю. Понимаю, что многие люди, окружающие меня сегодня и искательно заглядывающие в глаза, мигом исчезнут, растворятся, я им буду не нужен, они пойдут обхаживать моего преемника. Сожалеть не стану. Мне даже любопытно будет посмотреть, кто как себя поведет из моего теперешнего круга. Но я не буду одинок. Да я и не боюсь одиночества.
  

  

   

    НЕ ВЕРИТЕ НАМ — ПОВЕРЬТЕ НОСТРАДАМУСУ!
   

   
Глава о том, что изменить отношение к президенту — не значит изменить Родине

   Смотрите, какая актуальная цитата о Лужкове: «От намерений стать президентом он будет отказываться до последнего, потому что стоит высунуться на федеральный уровень, как начнут бить со всех сторон. Однако может попасть в ситуацию, когда ему просто прикажут стать президентом те, кому уже не хватает доходных процентов от прокрутки бюджета Москвы».
   Это не Доренко-99 и иже с ним. Это фрагмент статьи, опубликованной в «Российской газете», издании федерального правительства, пятью годами раньше — осенью 1994 года. Работа над очередным выпуском уже шла к концу, когда мне, работавшему в ту пору заместителем главного редактора «Российской газеты», позвонил коллега: «В номер ставят бомбу. Под Лужкова».
   В дежурной комнате я прочитал гранки с повестью о том, как Лужков и его окружение готовят заговор. Цель — свержение действующего президента и воцарение Ю. М. на освободившемся престоле. Известные стране люди были названы зачинщиками переворота. Причем поражало то, что ни малейшего признака лужковской опалы в ту пору не было.
   Мы с редактором номера гадали, что все это значит. То, что материал заказной, — видно слепому. У статьи не было подписи — значит, редакционая, отражает позицию издания. И пока не было заголовка.
   За окном посыпались белые хлопья, такие же липкие и противные, как статья. И вскоре от главной редактрисы пришло название: «Падает снег». И ниже: «Упадут ли президент и правительство?». Наша редактриса, скорее всего, понимала, что назавтра проснется знаменитой, но то, что придуманный ею заголовок войдет в антологию отечественного доноса, наверняка не предполагала.
   Бомба сработала, взрывная волна оказалась сильнейшей. «Российская газета» продолжала изобличать Лужкова, это дело в редакции всячески поощрялось, ругать можно было за что ни попадя — все «с колес» шло в номер. Никаких возражений редактриса не принимала и имя заказчика акции держала в тайне даже от своих замов. Мы просчитывали разные варианты, но всякий раз «брали ниже»…
   Летом 1999 года Александр Коржаков публично заявил, что пять лет назад организовал травлю Лужкова по прямому указанию президента.
   Знал ли мэр, кому обязан? Не стоит сомневаться. Но вел себя так, чтобы никто не догадался, что он догадался. Несколько лет подряд после травли, вполне сопоставимой с той, которой подвергся в свое время сам Ельцин, не было у главы государства более надежного соратника, чем московский градоначальник. Бесстрашно портя личные отношения с федеральными руководителями, посылая им громы и молнии, на самого президента Лужков не посягнул ни разу. Тут он был святее Папы Римского. Вел себя так, будто вовсе не Ельцин благославлял реформу по Гайдару, приватизацию по Чубайсу, войну по Грачеву…
   А Ельцину снова и снова подбрасывали дрова в топку, комментируя любой поступок Лужкова однозначно: лезет в президенты. Поддерживает ли мэр московских пограничников, несущих службу в таджикских горах, или северян, отвыкших от вида денег, но продолжающих собирать уникальный подводный крейсер, восстанавливает ли больницу в Буденновске или строит жилье для севастопольских моряков — всему одно объяснение: ищет популярности, расширяет влияние, формирует электорат.
   Месит грязь на стройке, закрывает казино — ясное дело, простой люд ублажает; гоняет понаехавшую с Кавказа шпану — потрафляет национал-патриотам; привечает грузинского скульптора — столичным «инородцам» бальзам; стоит четыре часа со свечкой на пасхальной службе — православным поддакивает; ругает федеральное правительство — левой оппозиции знак подает: я свой, не обижайте. Хитер!
   Да если честно, он и дочек нарожал нарочно — лишь бы показать, что здоровье в порядке.
   А если и этих аргументов мало, если кто не верит пророкам в своем отечестве, то вот вам предсказание Нострадамуса. Как нельзя кстати выплыл на свет один из его катренов (рифмованных стихов), где сказано, что конец России как великой державе будет положен при государственном деятеле почтенного возраста. Его политическая карьера начнется в 1990 году (а Лужков именно тогда стал председателем исполкома Моссовета). Этот человек ошибочно оценит ситуацию и в 2011 году развяжет трагическую войну. В это время он будет консультироваться со своим 37-летнем сыном (младшему Лужкову, Александру, будет примерно столько).
   Смотрите, Борис Николаевич, все совпадает!
   Б. Н. смотрел. И чем дальше, тем больше московского мэра не любил. И тем труднее это скрывал. А потом и скрывать перестал. Лужков же неизменно демонстрировал в отношении президента почтение. Боялся возобновления травли? Или просто выжидал, повторяя себе: «Еще не время»?
   Время наступило осенью 1998 года.
   …Увешанный старинными портретами «Красный зал» в мэрии на Тверской, 13. Мэр дает интервью компании «Би-би-си». Говорит, что нездоровье президента очевидно, но вопрос о досрочных выборах Ельцин должен решить сам. Иначе — «надо терпеть». Именно это слово: «терпеть».
   Присутствовавшие на том интервью сотрудники мэрии нервно переглянулись, взгляды сказали: рано. До выборов больше года. Слишком рано. И никто до конца не понял, по расчету ли Ю. М. пошел на разрыв с Ельциным или, что называется, с языка слетело. Это, кстати, феномен Лужкова — сказать нечто шокирующее, а вы потом думайте, что это — домашняя заготовка или чистой воды экспромт.
   Что, к примеру, стояло за фразой, вызвавшей незадого до выборов невообразимый шум и ставшей причиной — точнее, поводом — для очередного обстрела Лужкова? Самоличное увольнение Ельциным начальника московского ГУВД Николая Куликова было воспринято мэром как прямое нарушение конституции. Ю. М. подготовил правовые доказательства того, что президент должен был согласовать свое решение с руководством города, и созвал журналистов. Противостояние Кремля и столичной мэрии к тому моменту достигло пика, так что на пресс-конференции собралось три десятка телекамер и добрая сотня диктофонов.
   Мэр пункт за пунктом излагал претензии к президенту. Внутренне он, конечно, был взвинчен, но за четкими юридическими формулировками этого было почти не заметно. Так же строго и уверенно Ю. М. ответил на вопросы. Пресса уже собралась отключать диктофоны и камеры, но тут Лужков решил подвести черту:
   — Теперь нам абсолютно ясно, что для борьбы с руководством города могут быть использованы любые средства, вплоть до антиконституционных. Но пусть в Кремле тоже знают: мы готовы…
   Пауза. Мертвая тишина. Быть беде. В голове стучит: «Ко всему! Скажите: готовы ко всему!»
   — Готовы НА ВСЕ.
   Кранты. Последствия ясны в тот же миг. Через четверть часа информационные агентства, через полтора часа телеканалы, на следующее утро газеты выдают сенсацию: Лужков перешел в атаку! Мэрия организует акции гражданского неповиновения, вероятно, будут созданы специальные отряды. К тому же в подчинении мэра есть боевые подразделения… Столицу ожидает коллапс!
   «Ко всему» — «На все». Вся-то разница в предлоге, а какая дистанция: от готовности защищаться до угрозы нападения. До сих пор не знаю, умысел тут был или оговорка. Но Ю. М. посеял ветер — и пожал бурю.
   В ходе предвыборной кампании недружественные столичному градоначальнику телеканалы смонтировали два видеоэпизода. Первый: лето 96-го, Москва, переполненная Манежная площадь. На трибуне Лужков, срывающимся голосом он кричит в микрофон: «Ельцин — Россия — свобода! Ельцин — Россия — победа!» И встык — «Надо терпеть». И лед в глазах мэра.
   Одни смотрели и думали: «Все-таки сдал Лужков “папу”». Другие сочли, что Ельцин своим поведением освободил Лужкова от необходимости с собой церемониться, и мэр стряхнул с плеч все былые моральные обязательства, как бесполезный опустевший рюкзак. Но, быть может, все куда сложнее, и публичное дистанцирование от президента далось мэру даже труднее, чем многолетнее сдерживание себя от какой-либо персональной критики президента.
   Вообще расставание этих двух сильных мужчин слегка отдает мистикой. Вообразите, что уже после разрыва, вплоть до окончания избирательной кампании, в кабинете Лужкова стояла фотография Ельцина. Снимок начала 90-х. Еще нет парикмахерской укладки волос, энергичное лицо, живые глаза. Ведь что-то же думал мэр, глядя на тогдашнего Б. Н.
   Меньше чем за год до выборов Лужков сказал: «Как верный соратник Ельцина, я хотел бы, чтобы его время как можно дольше не кончалось». Тогда некоторые поняли эту фразу буквально, а зря. Под «временем Ельцина» мэр имел в виду, скорее всего, не календарный срок, отпущенный Б. Н. для, извините, отправления властных полномочий, а куда более короткое время веры и надежды, время сладкого слова «свобода», время, которым упивалась страна начала 90-х. И, быть может, именно «тому» Ельцину хранил верность Ю. М. и в 91-м, и в 93-м, и на летних митингах 96-го, когда каждому было ясно, что мы принуждены выбирать меньшее из двух зол. Время «того» Ельцина тикало в Лужкове.
   Но часы встали.
  

  

   

    ХОТЕТЬ НЕ ВРЕДНО. ВРЕДНО НЕ ХОТЕТЬ
   

   
Глава о том, как важно в жизни делать то, что нравится, не прося позволения у высшей власти

   Есть один вопрос, который сегодня может показаться праздно-риторическим: хотел ли на самом деле московский мэр встать во главе страны? На самом же деле ответ важен, он даст ключ к пониманию того, как нужно воспринимать послевыборную судьбу Лужкова.
   Если хотел — одно дело; значит, финиш избирательной кампании 99-го не мог не стать для него личной драмой, которую трудно пережить. Если не хотел, то ситуация, конечно же, иная. Тогда речь идет не более чем о неприятностях — конечно, не мелких, но вполне забываемых, к тому же снивелированных красивой победой на выборах мэра Москвы.
   Вероятен, впрочем, и вариант: «Хотел — не хотел». Открыто называя Ельцина фигурой трагической (чего сам Б. Н. наверняка о себе не думает), Лужков без труда мог вообразить себе такой кошмар верховной власти, как неуправляемая, не послушная твоей воле страна. С другой стороны, как говорят шахматисты, взялся — ходи. В какой-то момент мэру было бы очень трудно отказаться от выдвижения своей кандидатуры на президентство. Он считался едва ли не самым влиятельным членом Совета Федерации, он призвал под знамена своего «Отечества» сенаторов, со многими из которых до осени 99-го (то есть до образования прокремлевского «Единства» и последовавшего за этим массового отступничества соратников) его связывали прекрасные и продуктивные отношения. И вообще, многие, очень многие люди власти хотели, чтобы Ю. М. захотел.
   …Дело было, точно помню, в субботу. В теплую сентябрьскую субботу 1999 года. По лужниковскому тренировочному полю гоняли мяч мужчины не первой молодости — футбольная команда правительства Москвы. Длинно протрещал финальный свисток, и два десятка игроков, балагуря и хлопая друг друга по плечам и ладоням, потопали к раздевалке. А навстречу им двинулась не меньшая по численности, но несравнимая по политическому весу группа граждан. Кого там только не было!
   Вообще-то важные персоны регулярно отмечались в Лужниках после подобных матчей. Газеты даже писали, что именно в раздевалке начальники мэрии, снявши трусы и бутсы, проводят секретные переговоры; намыливаясь под душем, обсуждают кадровые передвижки; просохнув и вкусив чайку с лимоном, подписывают указы и контракты. Сильные мира сего чаще являлись сюда по одному, редко парами. А тут вдруг утреннее солнце высветило радостные лица поистине ослепительного собрания.
   Вельможные губернаторы, достойнейшие члены Совета Федерации, узнаваемые с полувзгляда депутаты Государственной думы, менее популярные, зато более влиятельные чиновники федерального правительства, владельцы капиталов, властители дум и, конечно же, вездесущие мастера культуры, — все они, охваченные единым гражданским порывом, пришли приветствовать человека, идущего навстречу им в мокрой синей футболке. На его груди болтался на веревочке судейский свисток, и каждому было ясно: что он гостям свистнет, то они и сделают.
   Довольный, уверенный в себе, этот человек шел в раздевалку своей футбольной команды и на ходу пожимал руки уважаемым и приятным во всех отношениях людям. А те, мягко отпихивая друг друга, вползали следом за ним. Они, эти люди, кто бы смел усомниться, будут рядом, они обязательно помогут Юрию Михайловичу, авторитетному градоначальнику, видному политику, сильному человеку. Они помогут ему стать президентом нашей очень большой и, несмотря ни на что, далеко не последней в мире страны, а уж он верных слуг и сподвижников заботой не оставит.
   «Иных уж нет, а те далече».
   Хотел — не хотел… Должно быть, это совсем не просто — осознанно заявить, что видишь себя главным лицом государства. Ведь не может же у «заявителя» не возникнуть абсолютно естественный вопрос: а гожусь ли? Соизмерим ли — чего уж бояться громких слов — масштаб моей личности с масштабом задач, которые должен решать — и решать успешно! — руководитель государства? Или подхожу хотя бы потому, что другие подходят еще меньше?
   Лужков — человек власти. Наказан он ею или поощрен — не будем гадать. Власть ему идет. И он, полагаю, убежден, что пользуется ею заслуженно. Ю. М., несомненно, знает себе цену. Значит?…
   Но стоп. Мы сейчас пытаемся проникнуть в голову Лужкова, пробуем воспроизвести возможный ход его раздумий, это трудно, самонадеянно, да к тому же в нашем случае не очень-то важно.
   Важнее то, что общественное мнение вынесло вердикт: «Хочет!»
   Почему? А просто не может не хотеть! В уставе Москвы, в конституции России, а также в других важных и полезных сочинениях нет записи о том, что политик, приблизившийся к высшей государственной должности и имеющий абсолютно реальные шансы ее занять, может этого не захотеть. А поэтому никак невозможно, чтобы Лужков не желал стать президентом России. Он столько лет уверял всех, будто ему этого не надо, что намертво убедил в обратном.
   

   Беседа летом 2001 года.
   — Начиная с середины 90-х мне без конца задавали вопрос, хочу ли я, готовлюсь ли в президенты. Объясняя, почему не хочу, я старался, чтобы мне поверили. Теперь безразлично, верят или нет, но я по-прежнему говорю: нет, не собирался. А доказывать ничего не буду, все аргументы «против» уже привел. Или почти все.
   — Почти? Поройтесь в остатках, Юрий Михайлович, а я пока напомню, что вы отвечали журналистам: «Я еще не все сделал в Москве», «Надо спросить москвичей, согласны ли они отпустить Лужкова», «Чем я вам не нравлюсь в мэрах?». Вот удачный, на мой взгляд, ответ: «Разве ТАМ хорошо?»
   — Ну, это все ответы для прессы. А вот у меня в памяти остался разговор с Черномырдиным. Мы общались не то что простецки, но в общем-то без затей и хитростей. Ч. В. С. очень ревностно следил за моими планами и однажды напрямик спросил о том же, о чем спрашивали все, кому не лень. О президентских планах. И я ему стал объяснять: «Ты можешь просто так пойти в театр? Просто так съездить за границу? Одеться в джинсу и зайти в магазин? Выйти на сцену и устроить капустник? Нет. Тебе, премьеру, надо спросить разрешения. А я все это могу. Это моя свобода, она мне абсолютно необходима, и я ею очень дорожу».
   Хочешь верь, хочешь нет, но я на самом деле не хотел быть президентом. Еще году в 95-м, когда рейтинг Ельцина стремительно катился вниз, жена спросила меня: «Ну что, собираешься?» — «Нет». Она облегченно вздохнула: «Даже не представляешь, какой камень ты у меня снял с души».
   — А вот это очень интересно. И для многих, думаю, неожиданно. Не знаю, известно вам это или нет, но было устойчивое мнение, что именно Елена Николаевна убеждает вас вступить в борьбу за президентство. В общем-то ситуация типичная, мировая история знает тьму сюжетов о том, как любимая и любящая женщина подталкивала мужчину на самый верх, давала ему уверенность и силу. Ваша супруга, как говорят, человек азартный и честолюбивый. А роль первой леди разве не притягательна?
   — Лена вполне довольна ролью первой леди Москвы. И она точно так же, как я, дорожит свободой. Вообще у нас много общих принципов, совпадающих взглядов на жизнь, на устройство семьи. Мы вместе десять лет, и я уверен, что наш брак не случайность.
   — Известно, что Вы укрываете свою личную жизнь от сторонних взглядов. И все же — расскажите, как возникли ваши отношения с супругой.
   — А никаких особых отношений не было.
   — Но роман-то был?
   — Какая же женитьба без романа. Но очень специфический роман, я бы сказал…
  

  

   

    БЕРЕТЕ ВОЗРАСТ МУЖЧИНЫ, ДЕЛИТЕ ПОПОЛАМ…
   

   
Глава о том, как поддержка кооперативного движения может привести к сугубо индивидуальному счастью

   — Лена работала в институте развития Москвы, в группе, которую придали исполкому Моссовета, чтобы отрабатывать проблемы кооперативного движения и индивидуальной трудовой деятельности. А я, в ту пору зампред исполкома, как раз получил поручение заняться этой темой. От нее отказывались все, бежали как от опасного участка. У нас вообще в Моссовете работа делилась на опасную и безопасную. Скажем, плодоовощной комплекс — этот участок считался не просто рискованным, а гибельным, там руководители дольше чем полгода не засиживались. Кооперативы по степени опасности приближались к базам. Это было абсолютно новое явление, которое вызвало неоднозначную реакцию в обществе. И к тем, кто курировал «индивидуалов», тоже относились сложно. Слишком шустро этим занимаешься — значит, имеешь свой интерес…
   — Юрий Михайлович, побойтесь бога, это что, история любви?
   — Ладно. Итак, в приданной мне группе работали шесть человек, Елена Николаевна Батурина была среди них. Поскольку прежние обязанности зампреда мне не сократили, мы начинали прием кооператоров после десяти вечера, и часто это дело затягивалось до двух-трех ночи. Работа была интересная, но на износ.
   Конечно, по ходу дела я увидел потенциал сотрудников. Должен сказать, Лена выделялась. Выделялась точным знанием документов, сообразительностью, нестандартным мышлением. Но, кроме чисто служебных, никаких отношений у нас не было.
   Я кооперативами перестал заниматься в середине 88-го года, когда на меня навесили еще и продовольственный комплекс. Начальству, видимо, показалось, что я слишком рьяно двигаю дело вперед. Уже была создана первая тысяча кооперативов, они набирали силу. И наверху решили передать вопрос другому зампреду исполкома, поставив ему задачу угробить движение.
   У Лены с новым начальником с ходу случился конфликт. Она попробовала предложить свою идею, в ответ услышала: «Ваше дело — молчать и подчиняться». (Маленький штрих: этот человек и сейчас занимает в структуре правительства Москвы ответственный пост. — М. Щ.) Лена тут же уволилась, и наши контакты, и прежде-то не очень частые, стали вообще эпизодическими. В том же году у меня умерла жена.
   А позднее, когда я уже стал исполняющим обязанности председателя исполкома, решил снова начать раскрутку кооперативного направления. Пригласил сотрудничать нескольких человек из той группы. И разумеется, Лену. Вот тогда и произошло сближение, которое закончилось нашей свадьбой.
   — Предсвадебный период длился полгода, год?
   — Пожалуй, полгода. Но роман нельзя назвать скоротечным, мы ведь неплохо знали друг друга.
   — Сплетен вокруг ходило много?
   — Наверное. Только мне на это было наплевать.
   — Так-таки наплевать?
   — Абсолютно.
   - Насчет личной жизни вас чужое мнение не волнует?
   — Нет. Я привык поступать вне зависимости от того, как на это посмотрят. И ошибки предпочитаю делать не чужие, а свои собственные. Совершая тот или иной поступок, я беру в расчет, насколько он порядочен, а не то, что скажет молва. Оценка порядочности для меня превыше всего.
   Что же касается разговоров о жене, они меня совершенно не интересуют. Лена, мне кажется, ведет себя правильно, не лезет «в кадр», хотя нередко попадает под острое перо. Она не стремится получить паблисити. И тем отличается от многих жен высокопоставленных чиновников, которые, например, вдруг начинают заниматься благотворительностью. Как только повысили мужа, тут же супруга обнаруживает в себе чувство сострадания к детям или тягу к меценатству. У Лены этого нет. Хотя она уже давно финансирует детский дом. Но делает это скромно, без показухи.
   — Говорят, ваш старший сын, Михаил, не принял ваш новый брак.
   — Сначала да. Но он уже был абсолютно самостоятельным человеком, жил отдельно. Отношения наши, конечно, не порвались, хотя контакты стали нечастыми. В этой истории Лена вела себя сдержанно, достойно. Сейчас, по прошествии почти десяти лет, отношения у них с Михаилом ровные.
   А вот младший сын, Александр, наоборот, очень подружился с Леной. Он, в отличие от старшего, жил в нашей семье, и поэтому для меня было куда важней, как они примут друг друга. Сейчас у него двое детей, моих внучат. Они часто у нас гостят, играют с нашими детьми.
   — За десять лет брака отношения доходили до грани развода?
   — Нет, такого не было, но напряженки, конечно, возникали. И маленькие, и не очень. Как в любой семье. Но я повторяю: у нас хорошая семья, крепкая. Несмотря на разницу в возрасте. Я ведь женился, когда соотношение наших возрастов было два к одному. Это даже не академическое соотношение. Знаешь академическое соотношение?
   — Нет.
   — Эх ты. Академическое соотношение, которое работает на протяжении всей жизни, таково: возраст мужчины нужно разделить на два и прибавить семь — это и будет идеальный для него возраст женщины.
   — Как золотое сечение в архитектуре?
   — Да, жизненное золотое сечение. Если мужчине 20 лет, то нужно разделить на два и прибавить семь — его спутница может быть семнадцатилетней. Если тебе 80, то вполне приемлемо 47. И эти соотношения очень и очень рациональны. Сейчас Лене 38, а мне 65. Когда мне будет 70, у нас будет как раз академическое соотношение.
   — Экий вы прагматик.
   — А то. Хотя когда речь идет о соединении сердец, все эти вычисления совершенно ни к чему.
   — Юрий Михайлович, вы после смерти жены какое-то время жили один…
   — Три года.
   — Ваше восприятие холостячества? Подходит оно вам, не подходит? Или по обстоятельствам — можете жить и один, и в семье?
   — Я больше, конечно, семейный человек. Хотя после смерти первой жены уже начал привыкать к холостяцкой жизни. Она не была такой уж одинокой — младший сын жил со мной, мама сразу же взяла на себя все заботы по хозяйству. И вроде притерпелся я к этой жизни… вдовца. Нехорошее слово.
   Нет, в качестве мужа я себя чувствую значительно лучше.
   — Давайте вспомним один эпизод. Лето 99-го. Незадолго до выборов Владимирское ФСБ устроило проверку фирмы, принадлежащей вашей супруге. Вы тогда чуть ли не с кулаками кинулись на защиту жены. Пресса сочла, что как муж вы достойны похвалы. А вот как публичный политик — прокололись. Не хватило выдержки. Ну, подумаешь, поинтересовалось ФСБ…
   — Не просто поинтересовалось. Это было куда больше, чем интерес. И вообще, когда мы перестаем остро реагировать на несправедливость, — теряем мужское достоинство. Если бы подобные действия были предприняты в отношении любого другого человека, моя реакция была бы точно такой же. Я агрессивно реагировал, когда Святослава Федорова хотели отлучить от клиники Святослава Федорова. Я агрессивно защищал Скуратова от произвола власти…
   — … А ради Кобзона, говорят, даже к Ельцину ходили.
   — Дело было в 1996 году. Ельцин пригласил меня, как только объявили результаты второго тура президентских выборов. Пригласил, заметь, первым среди членов «группы поддержки». Тогда выборы президента страны и мэра Москвы проходили одновременно, но я свою избирательную кампанию не вел, а ездил по стране и агитировал за Ельцина. И вот сразу после победы он мне говорит:
   
    — Юрий Михайлович, назовите любую вашу просьбу, и я ее выполню. Любую.
    — Борис Николаевич, — говорю я в ответ, — смените гнев на милость в отношении Кобзона. Он не ваш сторонник, но он вел себя честно.
   
   — Ничего себе просьбочка… Представляю, что подумал Ельцин. «Я этого Лужкова собираюсь милостями осыпать, а он мне своего Кобзона подсовывает. Не хочет быть мне обязанным?» Или еще версия: «Видно, заелся этот мэр, раз ничего ему не нужно от новоизбранного президента страны». И самый плохой вариант: «Я бы так не смог». Плохой — для вас.
   — Все логично, но только у меня своя логика. Иосиф Кобзон — это личность, совершенно самостоятельная в своих оценках, в свой оценке Ельцина в том числе. Но доставать за это человека, унижать, лишать сцены — это было недостойно. Правда, от моей просьбы президента перекосило. Ельцин тоже ведь личность. Он мне сказал: «Я не ожидал услышать от вас такое желание. Но я сделаю все, чтобы оно было выполнено». И действительно, перестали доставать. Хотя в крупных официальных концертах Кобзона все равно не было.
   — Федоров, Скуратов, Кобзон… Что же, ваша жена просто человек в этом ряду?
   — Конечно, я не могу так сказать. Но в случае с Владимирским ФСБ я был абсолютно уверен, что это провокация. И мне не нужно было прояснять какие-то моральные аспекты, как в случае со Скуратовым. Я точно знал, что защищаю невинного человека. И в конце концов это подтвердилось. Мы получили — вернее, Лена получила — официальные извинения генерального прокурора.
   — В вашей первой семье было трое мужчин, считая сыновей, и женщина. Во второй — три женщины, считая дочек, и мужчина.
   — Двое мужчин: я и пес.
   — Чем отличаются ваши ощущения в двух семьях?
   — Это две разные жизни.
   — Несравнимые?
   — Сравнимые лишь в том смысле, что и там, и здесь надо воспитывать детей. Но это две разные жизни. Я как бы живу второй раз. Хотя и первая моя семья была хорошая. Но совсем другая. Внешние условия другие. Вторую жизнь я не могу изолировать от своей нынешней работы. Прежде я тоже был быстро востребован, быстро стал руководителем, потом руководителем крупной фирмы. Мы всегда жили очень скромно, бесхитростно, но нам хватало. Жена работала, я работал, получал зарплату генерального директора, по сегодняшним меркам, впрочем, куда как скромную. У нас был свой садовый участок, шесть соток; уже будучи директором, я купил горбатого «Запорожца», потом 13-ю модель «Жигулей», самую дешевую… Но ощущения были совсем другие. Не лучше, не хуже, просто — другие. Сейчас, конечно, обеспеченность иная, мы не бедные люди. Но дело не только и не столько в этом. Жизненные запросы остались такими же простыми. И это мне нравится.
   — Может быть, вам именно потому нравится простота, что есть совсем другие возможности?
   — Может быть. Раньше я мог себе позволить простые запросы исключительно потому, что не мог позволить ничего другого. А сейчас это можно объяснить привычкой, выработанной в те годы…
  

  

   

    ЛЕТЕЛИ КАМНИ В КАМЕННОГО ГОСТЯ
   

   
Глава о том, что на вкус и цвет товарищей нет, а вот противников — уйма

   Взирая на памятник Петру I, горожане все реже вспоминают, что им довелось стать современниками, а кое-кому и участниками уникального скандала. История с монументом сама сделалась памятником новейшей московской истории. Приученные к политическим, финансовым и криминальным шокам, мы даже не подозревали, какие страсти могут разгореться вокруг скульптуры царя. Оглянемся в недавнее прошлое, отыщем там год 97-й, и вы увидите, как энергично развивалось действие, как изящно закручивалась интрига, каким, наконец, остроумным оказался финал.
   Начало. Группа молодежи проводит один за другим пикеты — сначала у монтируемого на пьедестале Петра, затем у монумента того же автора, Зураба Церетели, на Тишинской площади. Не лишенные остроумия акции (с поеданием в первом случае исписанной бумаги, а во втором — длинных «французских» батонов) разбиваются о малочисленность исполнителей и вялость игры. Однако обилие телевизионных и газетных репортажей создает иллюзию народного волнения.
   Спустя месяц на сцене появляется владелец художественной галереи Марат Гельман. Покровитель авангарда, устроитель малопонятных простому люду зрелищ, объединившись с никому не известными Либеральным союзом «Молодежная солидарность» и Независимым профсоюзом студентов, объявляет об организации референдума на предмет демонтажа зурабовских памятников.
   Им удается добиться встречи с Лужковым. В итоге группа Гельмана временно отказывается от проведения всемосковского голосования, требущего, по расчетам, 12 миллионов долларов, взамен формируется независимая общественная комиссия из представителей власти, прессы, инициативной группы и просто уважаемых и умных людей. Им-то с помощью социологов и предстоит выяснить мнение горожан о дальнейшей судьбе монументов Церетели.
   Бронзовый Петр получает неожиданную косвенную поддержку. Сперва из Питера доносятся намеки, что памятник совсем неплохо смотрелся бы посреди балтийских просторов. А следом на имя московского мэра приходит письмо от директора английской компании «Крюгер сэйлс лимитед». В письме дипломатично сказано, что поскольку новая статуя причиняет некоторые неудобства правительству Москвы, англичанин готов переправить ее в Дептфорд, «один из наиболее бедных и бесправных районов Лондона, где Петр Великий около четырехсот лет назад изучал искусство судостроения».
   Новое заступничество (теперь уже в абсолютно прямой форме) предпринимают устроители митинга в защиту монумента и автора: Международная федерация художников, Комитет по празднованию 300-летия Российского флота, Гильдия киноактеров. На их митинге памятник наречен великолепным, Гельман с пролеткультовской прямотой поименован троцкистом, а вся его акция — диверсией против свободного творчества.
   Еще одно плечо подставлено там, где можно было ждать подножки. Группа авангардистов, ведомая художником Олегом Куликом (чья самая известная работа — концептуальное перевоплощение в бешеного пса, сопровождаемое гавканьем и натуральным кусанием прохожих), публично заявляет, что общегородской референдум по эстетическим вопросам недопустим. «Никому не проходит в голову требовать от населения разбираться в квантовой физике, молекулярной биологии или генной инженерии», — сказано в манифесте.
   Тем временем на заседаниях независимой комиссии разговор уходит все дальше от дилеммы «сносить — оставить». 100 миллиардов рублей стоил монтаж монумента, почти во столько же влетит демонтаж. Бухнуть астрономическую сумму на то, чтобы вернуться — буквально! — на пустое место? Ясно, что никто на это не пойдет. Гонители Церетели, не желая поступаться принципами, все чаще заводят речь о выходе из комиссии, сами проводят опросы населения… Но дело явно вянет.
   Внезапный поворот сюжета. На подмосковной станции Тайнинская взрывом разрушен десятиметровый памятник Николаю II работы Вячеслава Клыкова. Сперва автор пробивал его установку на Боровицкой площади, аккурат против Кремля, но, встретив полный афронт, откатил самодержца в Подмосковье. Акцию гордо приписывает себе тайная Рабоче-крестьянская Красная Армия (политический окрас и смысл поступка понятны).
   После этого Марат Гельман публично отказывается от идеи сноса памятника Петру: «Проблему нельзя поднимать до тех пор, пока в стране не перестанут взрывать монументы из политических побуждений». Вполне благородный жест, выгодный еще и потому, что факт крушения Николая позволил гонителям Петра выйти из игры, не потеряв лица.
   Проходит несколько дней, и новая инициативная группа приносит в Мосгоризбирком заявку на проведение еще одного референдума — на предмет сноса памятника маршалу Жукову перед Историческим музеем. Бредовая затея еще и дурно пахнет: памятник этот, прозванный «всадником без ног», изготовлен Вячеславом Клыковым. «История один раз совершается в виде трагедии, другой раз — в виде фарса», — цитирует Маркса Гельман, не скрывая, однако, удовлетворения от того, что его референдумные забавы нашли отклик в народных сердцах.
   Независимая комиссия под председательством Юрия Сенкевича голосует на предмет сноса. Из 17 «заседателей» 13 против демонтажа.
   Умирает президент Академии художеств России, и академики дружно возлагают его обязанности на Зураба Церетели. Занавес.
   Скульптор, конечно, в этой истории хлебнул лиха. В какой-то момент, оглушенный канонадой, он потерял ориентацию в пространстве. «А что, — восклицал Петра творитель, — мэры Лондона, Парижа и Токио тоже друзья Церетели, если поставили у себя мои работы? Или, может быть, я им взятки давал?!»
   А дружеский круг стал редеть. Некоторые из тех, от кого ждали поддержки, перестали хаживать в большой дом на Малой Грузинской, где живет и работает скульптор. Дружбу с ним тусовка от искусства не поощряла. С другой стороны, желавшие оказать ему услугу иной раз отмачивали такое, что и враг не додумается. Чего стоят хотя бы листовки, открывающие народу глаза: «Церетели, проводника высоких патриотических идей, травят по заказу НАТО — с целью ослабления России!»
   Сам ваятель, отдадим должное, до свары не опускался, хотя самолюбие его страдало сильно. Церетели старался выглядеть бодрым и даже раздумывал, что лучше — сделать собственную статую и демонстративно выставить ее перед домом на палочное избиение или учредить приз за самую оскорбительную статью о себе.
   А что Лужков? Как он реагировал на все происходящее? После встречи с группой Гельмана мэр заявил, что мнение москвичей для него важнее личных симпатий к скульптору. Но когда эту фразу поспешно истолковали как «сдачу» Церетели, тут же последовало категорическое, хотя и чересчур витиеватое опровержение Ю. М.: «Недопустимость перемены отношения к людям по конъюнктурным соображениям для меня вещь основополагающая».
   Едва Гельман отказался от идеи референдума, Лужков демонстративно сообщил, что столичная казна профинансирует социологические исследования об отношении москвичей к памятнику Петра и возведению в городе монументальной скульптуры в целом; результаты будут обнародованы. Тем самым дал понять, что отнюдь не давление оппонентов подвигло его выяснить мнение горожан.
   А когда вскоре решали, как поступить на реконструируемой Манежной площади — воссоздать некогда стоявшую там часовню Александра Невского в ее исконно кирпичном обличии, сделать ее же, но из специального стекла, как предложил Церетели, или ограничиться памятным знаком, — мэр распорядился провести опрос москвичей (хотя ранее мало кто сомневался, что с ходу пройдет вариант Церетели).
   Ситуация с Петром была для Лужкова вдвойне, втройне неприятной, поскольку ни один из крупнейших архитектурно-строительных проектов последнего времени, будь то Поклонная гора, храм Христа Спасителя или Манежная площадь, не вызывали такого противодействия. Причем случилось все это именно тогда, когда Лужков находился на пике популярности. Только-только он достиг рекордной, вошедшей в книгу Гиннесса 90-процентной победы на выборах мэра 1996 года. Москва носила его на руках. И вдруг — такой «звонок».
   Конечно, наивно сомневаться в том, что вокруг Петра шла большая политическая игра, в которой не Церетели, а Лужкову была отведена участь мишени. В акцию были вложены крупные суммы, и это проявилось даже в мелочах. К примеру, когда в ту пору новый (а ныне уже почивший в бозе) журнал «Столица» приложил к каждому своему экземпляру по два плакатика-наклейки: «Долой царя!» и «Вас здесь не стояло!» и призвал читателей расклеивать их в присутственных местах, любознательные люди тут же помножили себестоимость наклеек на тираж издания — и цифра скакнула чуть ли не к полумиллиону долларов.
   Но козни кознями, а само неприятие монумента было бескорыстной «инициативой снизу» (не забыт еще сей дивный термин?), волной народного недовольства, поднявшейся до пятого этажа красного дома на Тверской, где и располагается кабинет градоначальника. Не то чтобы всем без исключения горожанам не понравился Петр, но многим, очень многим. А больше всех он не понравился московской интеллигенции.
   И вот уже пошла волна: Лужкову мало быть крепким хозяйственником, он возомнил себя полновластным хозяином Москвы. Понаставил по городу жутких каменных гостей, на градостроительных советах рубит все проекты, где нет шпилей, башенок и колонн. А хитрован Церетели просек, что Лужков кайфует от «развесистой клюквы», и выпросил карт-бланш на украшение Белокаменной. Да что вы хотите от нашего мэра, подводили черту «представители творческих профессий», если у него любимый художник — Шилов, любимый певец — Кобзон, а любимый композитор — Газманов!
   Вообще, вкусовые ориентиры Лужкова — одна из популярных тем кулуарного трепа. Долгое время мне казалось нелогичным, что на вопрос о любимом поэте мэр отвечает: Пушкин и Есенин, любимый композитор у него — Чайковский, любимое блюдо — пшенная каша с молоком. Очень похоже на известный тест: вам предлагают назвать а) великого русского поэта, б) домашнюю птицу и в) часть лица, и вы моментально выстреливаете: Пушкин, курица, нос. Нет, по-житейски все это нормально, но вот с точки зрения имиджа политика — уж слишком простовато. Если в пшенной каше еще есть некий прикол, то касательно остального можно напроситься на подозрение: может, Юрий Михайлович никого, кроме вышепоименованных «великих русских», и не знает…
   Неужели Лужков этих вещей не улавливает, думал я. Пока не понял: а он их просто не берет в расчет. Его предпочтения вообще лежат в другой плоскости.
  

  

   

    НЕ ПОМИНАЙТЕ ВСУЕ ТРИ ВОЛОСА В СУПЕ
   

   
Глава о том, какие эффектные сцены можно сыграть в зале заседаний правительства

   Однажды мэр открывал молочную фабрику в Митино. Как водится, прибыл со свитой, сказал речь, обошел цеха и под конец осмотрел выставленную на лотках продукцию фабрики — кефиры, йогурты и прочие глазированные сырки. «Вы, Юрий Михайлович, простоквашу нашу попробуйте», — пропела продавщица в белом чепце и протянула ложку Лужкову. Тот вкусил и поинтересовался насчет приготовления простокваши. Выслушав подробный отчет, решительно сказал:
   — Я делаю не так.
   И начал рассказывать, как он, мэр Москвы, у себя дома делает простоквашу. Рассказ завершался словами: «И получается исключительно вкусно».
   Ошалеть… То есть все вроде бы по-человечески понятно и даже симпатично: такой большой босс, командует Москвой, а дома, понимаешь ли, делает простоквашу. Не ясно только одно: неужели мэр Москвы не нашел занятия… позначительнее, что ли?
   Возникло подозрение, со временем перешедшее в уверенность: мир, в котором живет мэр в свободное от работы время, нетипичен. В нем привычные «культурные ценности» отходят на второй план, пропуская вперед иные увлечения — к примеру, возню с его любимыми пчелами или изобретение роторно-турбинного двигателя, проект которого был показан на выставке в Брюсселе (где Лужкова, как вы понимаете, никто хвалить не обязан) и оценен спецами весьма высоко.
   Лужкову, похоже, неведомы слова: мне это уже поздно. Решил, что мэру Москвы неудобно не знать английский, — и выучил. Во всяком случае, в достаточных пределах, чтобы не растеряться за границей или пообщаться тет-а-тет с англоязычным бизнесменом, не понимающим ни слова по-русски. Захотел играть в теннис и кататься на горных лыжах — и натренировался, доведя навык до той черты, где пропадает боязнь осрамиться на людях и где сам получаешь удовольствие от того, что делаешь на корте или на снежном склоне.
   У него совсем не сухая, не невкусная жизнь…
   Удостоверившись в полезности своих увлечений, мэр предлагает их городу. Выставки-продажи меда — следствие убежденности в его целебных свойствах. Горожане были в восторге, мед тоннами сметали с прилавков. Запускаемая программа создания горнолыжных спусков в столице — результат увлеченности этим видом спорта. Успех у москвичей более чем вероятен. Примеры можно множить. Лужков как бы говорит жителям: я попробовал, это здорово, попробуйте и вы. Он старается из частного опыта вырастить и реализовать цельную, обоснованную программу.
   Принято считать, что Ю. М. - сугубый практик, и его бог — конечный результат, будь то уложенный «в тумбочку» городской бюджет или ровный бетон кольцевой автотрассы, реконструированные «хрущобы» или выплаченные в срок надбавки к пенсиям. Ре-зуль-тат. Что тому предшествовало — дело десятое.
   Это заблуждение. Человек, извините за мудреный оборот, поэтизирующий хозяйствование, умеет оценить красоту концепции, схемы, программы. Работающие с Ю. М. люди, разбуди их среди ночи, без запинки повторят любимую формулу мэра: сначала нужно выбрать цель, затем — траекторию движения к цели и, наконец, скорость движения по траектории.
   Думаю, для Ю. М. теория и практика — вещи равновеликие. Одно немыслимо — да и неинтересно! — без другого. И мэр не устает доказывать, что теория без практики мертва, а практика без теории глупа.
   Жизненные теории и законы Лужкова, о которых, собственно, и идет речь в этом очерке, покоятся на прочных опорах. Иначе бы не выстояли. Но они сделаны из гибкого, эластичного материала, поэтому не превратились в догмы. А мэр слишком многоопытен и в деле, и в приватной своей жизни, чтобы быть догматиком. Да жизнелюбы таковыми и не становятся, ибо понимают, сколь многого могут себя лишить, поклоняясь окаменелым идеям.
   Иное дело — порядок. Не тот порядок, когда ты один в нем ориентируешься, а все кругом видят только бардак. Порядок для Лужкова — это образ мысли и образ действия. Волевой человек, который наводит порядок в самом себе, не захочет терпеть хаос вокруг себя.
   Позвольте, однако, поделиться одним наблюдением: у людей, строго следующих системе, часто появляется черта, которую вообще-то можно назвать по-разному. Представьте, что на праздный вопрос: «Как дела?» — человек останавливается, берет спрашивающего за пиджачную пуговицу и начинает на полном серьезе, с подробностями рассказывать, как его дела. Одни скажут: это основательность. Или дотошность, тщательность, педантизм, ответственность, добросовестность, обстоятельность, скрупулезность. Другие возразят: занудство.
   Нельзя сказать, что мэр лишен этого то ли плюса, то ли минуса. Как-то его спросили: «Если бы вы работали на телевидении, какую программу хотели бы вести?» «Научно-популярную, — с ходу ответил Лужков и пояснил: — Мне кажется, я умею говорить просто о сложном». Действительно, умеет. И любит. Но плюс оборачивался жирным минусом, когда он, к примеру, начинал объяснять, что Доренко на него клевещет, а в действительности дело обстоит так-то и так-то. В эту минуту хотелось завопить: опомнитесь! Все ваши многословные аргументы и факты не стоят одной лихой фразы. Такой, чтобы наотмашь. Вы же это можете, вы ведь любите такие эффекты.
   Эффекты Лужков действительно любит — и наблюдать, и особенно производить. Его пьянит свет рампы, и он нравится себе в этом свете. Не только в переносном, но и в прямом смысле: Ю. М. обожает сцену.
   Появление в парике и чтение монолога на юбилее Хазанова и исполнение шлягера про зайцев на юбилее Никулина видели не только посетители Театра эстрады и Цирка на Цветном бульваре, но и вся страна — по телевизору. Отзывы были разные, от спорно-похвального: «Надо же, ну ничего мужик не стесняется» до бесспорно-ехидного: «А что, если человек через раз попадает в ноту — это смешно?»
   Вы скажете: все это пустяки и мелочи, не по таким вещам судят о работе мэра. О работе — да, но вот самого человека, тем паче человека публичного, оценивают во всех деталях. Причем иногда деталь способна исказить суть. И не говорите мне, что коронованные особы тоже играли в любительских спектаклях, — в классике описано, как они репетировали до седьмого пота, а натаскивали их знаменитые актеры. Зато потом зрители говорили: «Смотри-ка, королева, а играет не хуже мадам Жужу».
   У каждого своя сцена, и лучше всего срывать аплодисменты там, где ты их наиболее достоин. Для Лужкова одно из таких мест — зал заседаний московского правительства, где Ю. М. талантливо исполняет главную и лучшую роль своей жизни — роль мэра Москвы.
   …Идет заседание. Правительство слушает доклад об экономике строительства. Лужков мрачен, явно недоволен. Несколько раз перебивает докладчика. Затем, уже в ходе прений, снова вызывает чиновника к микрофону, достает его все новыми вопросами. Сидящие в зале видят: быть беде. Допрашиваемый нервничает, начинает путаться, мэр же нагнетает напряжение: «Нет, вы нам дайте ясный ответ. Цифры, которые вы здесь называете, это, по-вашему, много или мало? Я хочу знать, сколько денег господа строители собираются забрать у города. Так много или мало, я вас спрашиваю».
   И загнанный в угол ответчик, уже простившись мысленно с должностью и сопровождающими ее привилегиями и потому «сняв ногу с тормоза», отвечает:
   — Что значит — много или мало? Это как посмотреть. Три волоса в супе — это много. А вот на голове…
   Язык прикушен на полуслове, ужас в глазах чиновника. Как говорил Наполеон: «Это больше, чем преступление. Это ошибка».
   Тишина в зале. Лужков молчит и наверняка понимает, что нужен подобающий ответ. И все это понимают. И мэр понимает, что все понимают и ждут. Но он уже все придумал и теперь держит паузу. Чем больше артист, тем дольше он держит паузу, — это мы помним.
   — Три волоса, говорите, — медленно начинает Ю. М. — А покажите мне, где вы видите эти три волоса, на чьей голове.
   Поворот направо — там рядом с мэром сидит напряженный Владимир Ресин; поворот налево — там готовый расхохотаться Валерий Шанцев; в смысле шевелюр оба под стать Лужкову.
   — Так вот что я вам скажу, — изрекает мэр, — у нас нет даже трех волосин, мы абсолютно лысые! А знаете, почему? Потому что все, что только можно, у нас отобрали вы, строители!
   Стены правительственного зала не слышали такого хохота.
  

  

   

    ОН РУССКИЙ, ЭТО МНОГОЕ ОБЪЯСНЯЕТ
   

   
Глава о том, что пока спорили, как креститься, проморгали принципы бытия

   Сентябрь 99-го, московский район Печатники, второй день после взрыва жилого дома. В военной палатке напротив еще дымящихся руин мэр проводит оперативку. Спор идет о том, что именно нужно строить на месте взорванного и подлежащего полному демонтажу здания. Лужкову очень хочется поставить здесь четыре жилые башни — это наиболее выгодно и по объему вводимой жилплощади, и по градостоительным параметрам, и по деньгам. Мэру важен и моральный аспект: пусть на месте трагедии появится классная застройка.
   Но вариант никак не проходит: стоящий рядом дом № 17 мешает обеспечить нужный уровень инсоляции. Об этом здании в первый день после взрыва специалисты сказали, что за него можно не опасаться: конструкции не пострадали и даже лифты ходят. Уже утром следующего дня данные изменились: лифты, оказалось, не ходят, а в панелях обнаружены трещины. Так что делать: оставить дом или разобрать? И как вести новое строительство? Лужков перебирает варианты, проектировщики еле успевают чертить. Известие о серьезных «травмах», нанесенных зданию, может открыть желаемую перспективу: снос дома снимает все препятствия для строительства четырех башен. Но, с другой стороны, разрушать постройку, которую можно сохранить, расточительно.
   Мэр слушает спецов, запрашивает поэтажные планы 17-го дома (фыркнув на попытавшихся дать пояснения строителей: «Что я, по-вашему, чертежи разучился читать?»), потом долго пишет цифры и, наконец, потребовав фонарь (дело к ночи), отправляется в подъезд, матом отгоняя желающих идти вместе с ним.
   А во дворе бушует народ, взвинченный за два безумных дня. Если с оставшимися в живых жильцами взорванного дома № 19 все уже ясно, им приготовлены квартиры, то люди из 17-го дома нервно ждут решения своей участи. В черном подъезде мелькнул луч фонаря, выходит Лужков, толпа мигом обступает его с криками: «Ну что? Ну как?» Мэра подсаживают на высокий капот грузовика, он отталкивает протянутый мегафон и в мигом наступившей тишине объявляет решение: дом для жизни непригоден, его снесут, а жильцам предоставят квартиры. Овация.
   Это же чистейший популизм, скажет иной читатель. Вполне верю, что рассказ очевидца может произвести такое впечатление. Еще бы: блуждание по черному подъезду, речь на грузовике, похожем на ленинский броневик и ельцинский танк одновременно, — чем не зарабатывание очков у избирателей? До выборов-99, напомню, оставалось три месяца.
   Но вот когда кто-то из обрадованной публики крикнул: «Наши голоса — за вас!» — Лужков скривился и зло отмахнулся. «Неужели вы держите меня за политическую дешевку?» — мог бы он спросить в этот миг. Но жест был сильнее слов.
   Тут же в Интернете появилась заметка: еще не похоронили погибших, еще льются слезы, а московский мэр уже объявил о вступлении в избирательную кампанию. «Стыдно, Юрий Михайлович. Бессовестно, бесчеловечно. Дайте похоронить и оплакать наших погибших».
   Сильно сказано. Причем сказано человеку, чуть ли не круглосуточно работавшему у гигантских братских могил.
   

   Беседа летом 2001-го.
   — Юрий Михайлович, вы, скорее всего, не зафиксировали в памяти один эпизод, который, на мой взгляд, нуждается в осмыслении. Взрыв жилого дома в Печатниках. Вы по три раза на дню ездили на место трагедии, решали всевозможные оперативные вопросы. На третий, кажется, день задержались там за полночь. А наутро начинался ежегодный футбольный турнир на Кубок мэра, и команда правительства Москвы в девять часов должна была играть с командой Федерации независимых профсоюзов России.
   Многие думали, что вы отмените матч. И не потому, что в эти дни были перегружены сверх меры, — понятно, что футбол как раз снимает напряжение. Дело в другом: трудно было поставить рядом трагедию Печатников и такое в общем-то беспечальное занятие, как любительский футбол.
   Вы прибыли к началу игры, и матч состоялся. А потом вы снова поехали на место взрыва.
   Поймите правильно, я не считаю этот эпизод достойным ни восхищения (вот, дескать, какое самообладание), ни осуждения (до какого же бессердечия может дойти человек). Просто хочу понять: такой стык событий для вас нормален, естествен? Вы не ощущаете тут противоречия?
   — Ни малейшего. И хотя ты стараешься избежать оценок, но легкий мотив осуждения тем не менее чувствуется, — без него эта тема просто не возникла бы. Так вот, в том, что я отвечу, не будет даже намека на оправдание. Даже намека.
   Для человека естественно переключаться. Для мэра города это не только нормально, но и неизбежно. В течение дня у меня не меньше двух десятков переключений — с проблемы на проблему, с одного состояния на другое. На таких качелях я живу уже много лет. Можешь считать это не вполне нормальным, но такова моя работа, да и вся моя жизнь.
   Я не считаю себя эмоционально обделенным; скорее наоборот — в каких-то ситуациях мне, наверное, следовало бы спокойнее воспринимать события. Но вот чего я категорически не умею, так это заламывать руки и взывать к небесам. Скорбь не выставляют напоказ. Сейчас я могу сказать, что трагедию в Печатниках и последовавший за ней взрыв на Каширке я пережил тяжело; не могу даже передать, как мне было жалко погибших и их близких. Я точно знал, что не виноват перед ними. Но ведь я — мэр… Помнишь стихотворение Твардовского: «Я знаю, никакой моей вины в том, что другие не пришли с войны». И концовка: «И не о том же речь, что я их мог, но не сумел сберечь. Речь не о том, но все же, все же, все же…»
   — И это «все же» в вас живет?
   — Может быть. Не знаю.
   — Вы наверняка хорошо помните покушения на коллег. Многочисленные осколочные ранения Валерия Шанцева (в ту пору — префекта Южного округа, кандидата в вице-мэры Москвы. — М. Щ.). Выстрел в голову Любови Кезиной (председателя Московского комитета образования. — М. Щ.). Недавнее нападение на Иосифа Орджоникидзе (заместителя премьера столичного правительства. — М. Щ.).
   — Я почти сразу же был возле них, в больнице.
   — И, видя их страдания, примеряли подобную ситуацию на себя?
   — Нет. Я, конечно, допускал и допускаю, что со мной всякое может случиться. Мы находимся в реальной среде, в среде опасной. Многие решения, которые я принимаю, не устраивают криминал. И он готов ради крупных объектов и заказов устроить покушение. Собственно, подобная опасность существует для каждого, кто руководит хозяйством.
   (Через месяц после этого интервью был застрелен возле своего дома Леонид Облонский, первый заместитель префекта Зеленограда. Курировал потребительский рынок, торговлю, общепит, малый бизнес. — М. Щ.).
   А вот что означает — примеряю ли на себя? Это ведь не костюм и не теннисная ракетка. Вопрос другой — боюсь я или нет? Учитываю ли, принимая решение, возможность того, что мне за него отомстят? Отвечаю: нет, не учитываю. Боюсь? Нет, не боюсь. Вероятность покушения — да, допускаю. Но ощущать себя на больничной койке…
   — Все мы мысленно ставим себя в разные ситуации.
   — Видимо, моей фантазии для этого не хватает. Точнее, я просто не думаю об этом.
   — А о смерти вы думаете?
   — Да, но не часто.
   — Есть для вас что-то страшнее смерти?
   — Есть, конечно: потеря чести.
   — А физическая беспомощность? Инвалидная коляска — страшнее?
   — Пожалуй, да. Хотя и такой вариант я не могу примерить к себе… Когда моей маме было уже под восемьдесят, она больше всего боялась паралича или чего-то подобного. Неподвижности боялась больше, чем смерти. Она, как и я сейчас, не могла вообразить себя в таком состоянии. Всю жизнь была активной, деятельной. Мысль о физической беспомощности мучила ее постоянно.
   — Давайте перейдем от недугов к здоровью. Правда ли, что ваш здоровый образ жизни начался с подражания старообрядцам?
   — Подражания? Ну нет, это сильно сказано. С интереса к ним — пожалуй. Однажды я прочел книгу Мельникова-Печерского о старообрядцах. Вообще я к этой теме дышу довольно ровно. Но тут вдруг понял, что за спором о том, двумя или тремя перстами креститься, на дальний план уходило главное — принципы жизни. Что было наиболее важным для старообрядцев? Труд. Отказ от алкоголя. Отказ от курения. Отказ от сквернословия. Заметь, эти задачи общество решает до сих пор.
   — Насчет отказа от алкоголя на Руси обряд известен: выпил свою цистерну — и завязал. У вас, кстати, не так было?
   — Я русский человек, и выпивал, и курил с восьми лет до двадцати восьми. Все помню: папиросы «Дели», потом «Ява», «Дукат», «Новость», «Шипка». Все это мы проходили.
   — Бывают моменты, когда вам до невозможности хочется выпить? Или когда сигарета снится?
   — Нет. Эти ощущения стерты в памяти. И пить, и курить я бросил бесповоротно. В отличие от Марк Твена, который, как ты помнишь, говорил: нет ничего легче, чем бросить курить, я сорок раз бросал. А я — один. И это никакое не суперменство. Это моя философия, если угодно. Для меня одна из личностных ценностей — это последовательность. Обязательность перед другими, обязательность перед собой. Я этим очень дорожу.
   Теперь хорошо бы сбросить вес. В середине семидесятых был момент, когда я после серьезной болезни очень сильно похудел. По мне чуть ли не слезы лили, а я чувствовал себя как заново родившийся. С тех пор точно знаю: толстый человек — это тот, кто нуждается в дополнительном отдыхе.
   Мне бы сбросить десять кило, тогда я лучше буду бегать, лучше буду играть в футбол и теннис.
   — Но если вам хватило воли избавиться от двух пороков, почему не справитесь с чревоугодием?
   — Я русский человек, люблю поесть. А потом себя ругаю…
   — Вы, скорее всего, в повседневной жизни педант. Хотя по письменному столу этого вроде не скажешь…
   — Никакой я не педант. У меня в быту то, что называется легким бардачком. А что касается рабочего места, то я всегда искренне восхищался теми, у кого на пустом столе с правой стороны в углу лежит тоненькая папочка с документами. И думал: вот это руководитель! Не то что я, сидящий ниже ватерлинии, которая обозначена уровнем бумаг, документов, книг на моем столе. Думать-то я думал, но до такого совершенства не поднялся, у меня бумаги хоть и не теряются, но пребывают в относительном хаосе.
   Но, с другой стороны, любое хаотическое состояние — это измерение своебразной системы. Кроме броуновского движения. Хотя тут тоже внутри жидкости броуновское движение является хаотическим, а вот сама колба с жидкостью — это объект системы.
   — Любите вы, Юрий Михайлович, философские подходы…
   — Опять же скажу: я русский человек, и неспешные рассуждения о разных разностях доставляют мне удовольствие.
   

   В октябре 2000 года Лужков опубликовал рассказ «Дед», в котором поведал о своей давней любви к пчелиной пасеке. Вот фрагмент рассказа.
   Понимаете, когда сидишь один или с друзьями прямо рядом с ульями, то… Вся атмосфера на пасеке какая-то очень спокойная. Трудно даже сказать, в чем дело. Но такого покоя, сосредоточенности, такой (извините за высокий стиль) философской глубины созерцания нет нигде. И что интересно: вот произношу эти слова — «философия, созерцание», — обычно они ассоциируются с какой-то мрачной серьезностью, а тут — легкость, веселость, как бы даже кайф, хотя я не люблю этого слова.
   Ну что, казалось бы, если рядом копошится пчела? А ты — человек! На твоей стороне интеллект, интуиция, способность абстрактно мыслить. Все преимущества. Но природа, оснастив человека такими дарами, отняла что-то самое главное: способность различения важного и неважного. Какая-то гонка засасывает, не дает заняться чем-то главным, единственным. Начинаешь, что называется, мельтешить.
   А вот когда находишься среди нескончаемой пчелиной работы (пьешь чай или так отдыхаешь), то все постепенно встает на свои места. Нет, скажу по-другому: ощущаешь себя будто владельцем огромного богатства, которое не измеряется никакими рублями, словно тебе вручен ключ от сокровищницы самой жизни. И вот сидишь у входа — еще не вошел, но уже можешь ни о чем не тревожиться.
   Конкретнее? Ладно. Встаешь, идешь к улью. Смотришь на пчел, когда они на нижнем летке машут крылышкими, выгоняя воздух с парами воды. Берешь пригоршнями этот воздух и вдыхаешь. Он насыщен ароматом многоцветия. Это такой дар земли, такой божественный нектар, который, может быть, неведом большинству людей. Это не одеколон, не Davidoff или «Фаренгейт». Это сама природа. От нее не пьянеешь, не впадаешь в дурноту. От нее приходит спокойствие и, думаю, здоровье.
  

  

   

    ЧТО НАША ЖИЗНЬ? ФУТБОЛ
   

   
Глава о том, что можно быть большим начальником и при этом лазить за мячом в сугроб

   Вообразите: январь, мороз под тридцать, полвосьмого утра, темень непроглядная. Над футбольным полем жутковато светят фонари, машина счищает снег с обледенелого покрытия. Из раздевалки выползают тени в спортивных костюмах и вязаных шапочках. В этих мрачных, невыспавшихся мужчинах не сразу узнаешь разнокалиберных начальников — членов футбольного клуба правительства Москвы. Зачем явились, уважаемые? Ступайте по домам, доспите пару часиков, какой к чертовой бабушке футбол в таких бесчеловечных условиях!
   Но вот разбрелись по своим половинам, прозвучал свисток. Мяч понемногу закатался между сонных ног. Вот кто-то первым побежал. За ним другой, третий. Вот кто-то, зажмурившись, боднул головой летящий навстречу мяч — и тут же проклял себя последними словами. Вот со стоном: «Чтоб я пропал!» плюхнулся на бок вратарь…
   И вот, наконец, тугой, холодный, скользкий, рыжий, чтоб виднее был на снегу, препротивный утренний мяч вприпрыжку отправился к воротам и, никем по пути не остановленный, затих в сетке. Радостно крякнули одни, злобно зафырчали другие — и началась рубка.
   Прошло полтора часа, и те же действующие лица, неузнаваемо довольные и веселые, пропитанные кислородом и освещенные ярким зимним солнцем, шумной ватагой валят в раздевалку. И каждый благодарит себя за то, что отогнал собственную лень и притащился-таки на футбол.
   А что говорить о футболе летнем! О росе на утренней травке, о скворце, присевшем на перекладину ворот, о широких трусах, развевающихся на теплом ветру. Сколько невыразимого блаженства таит в себе подножка, отправляющая тебя носом в теплую июльскую лужу. Или хлесткий удар мячом в пах, после которого, откинувшись на спину, открываешь величие синих небес.
   Летний футбол — игра фантазии. Фантазия превращает немолодых людей в героев их юности. И вот ты уже Алик Шестернев, головой выносящий мяч из-под перекладины. Или Лева Яшин, кончиками пальцев достающий одиннадцатиметровый. Или Витя Понедельник, забивающий через себя в падении. И какая к чертям разница, что от твоей головы мяч влетел в собственные ворота, или, пытаясь вытащить пенальти, ты вообще сиганул не в тот угол, или, играя ножницами через себя, острием, то бишь носком, угодил не в мяч, а в лоб защитнику.
   Кем-то наверняка видит себя и Ю. М. С кого-то ведь срисована его манера игры: праздно бродить неподалеку от штрафной площадки противника, затем как бы нехотя принять мяч, стоя спиной к воротам, и вдруг, резко развернувшись и взмахнув руками, рвануть вперед. Это коронный номер Лужкова.
   И еще, конечно, штрафной удар. Метров с семи, а лучше с трех от линии штрафной площадки. Лужков разбегается издалека и любит, чтобы перед ним кто-то из нападающих имитировал удар. Прекрасно понимая, что на эту обманку никто не попадется. Так и есть: стенка стоит не дрогнув.
   А Ю. М. уже близко. Он бежит по длинной дуге, под странным углом. Движется не по науке — полупрыжками, глядя в землю. Неправильно, слишком далеко ставит опорную ногу. И даже не бьет, а снизу подцепляет мяч носком, и тот взмывает над стенкой. Летит долго и странно, вроде парашюта, и полное впечатление, что взять такой удар ничего не стоит. И только когда мяч подлетает к вратарю, тот, выпрыгнув, вдруг с ужасом понимает, что не достает. С небес мяч падает в ворота.
   Лужков стремится к результату даже в ничего не значащих, самых миролюбиво-товарищеских матчах. Ю. М. ненавидит проигрывать и готов тянуть игру (судейский свисток-то у него!), пока поражение не станет очевидным. Тогда подъехавшие к концу матча мэриевские чиновники поглубже в портфели прячут бумаги, приготовленные на подпись Лужкову. Сегодня с ними лучше не лезть.
   На поле Ю. М., конечно, начальник. Ему не принято возражать, можно только жаловаться и выпрашивать штрафные. При этом он равный среди равных и, если надо, спокойно лезет за мячом в глубокий сугроб. Но горе тому, кто решит, что Лужков смешивает футбол и службу. Ты можешь сыграть, как Зидан в финале чемпионата мира-98, и удостоиться прилюдных дифирамбов от мэра, а через часок-другой он, глазом не моргнув, вкатит тебе строгий выговор с предупреждением о неполном служебном соответствии.
   Что наша жизнь? Игра. И не всегда с хэппи эндом.
   

   …Сначала никто ничего не заподозрил. На поле выбежал молодой парень. «Здрасьте, я из газеты, можно поиграть?»
   Народ удивленно переглянулся. «Вообще-то здесь принято спрашивать разрешение у одного человека», — пояснили шустрику. «Знаю, знаю, — радостно известил парень. — Юрий Михалыч знает, он не против». И начал за руку со всеми здороваться.
   — Но учти, — ответил на рукопожатие полузащитник, — мы тут не понарошку играем.
   — На деньги, — уточнил вратарь, и команды, посмеиваясь, разошлись по своим половинам.
   Вышедший Лужков дал свисток, и матч начался.
   Он прошел не лучше и не хуже подобных. Резвый новичок побегал в защите, после окончания матча мэр построил игроков на бровке, газетный фотокор сделал снимок, и все отправились в душ.
   Вскоре этот снимок вместе с репортажем того самого парня появился в «Комсомольской правде». Мэра автор не обидел: Ю. М. технично забивал голы, напортачившего партнера поругивал «козлом», по-честному штрафовал самого себя за нарушение правил, бился до победного и вообще выглядел весьма симпатично. Что касается прочих игроков, то они слились в красно-синюю однородную массу, озабоченную лишь тем, как потрафить Лужкову — любой ценой, включая грубую лесть и нежное непротивление проходам мэра. Что, впрочем, ничуть не мешало членам московского правительства и примкнувшим к их футбольному клубу VIP-персонам от души материть друг друга.
   На снимке тем не менее никто не выглядел обиженным. Напротив, приветливо улыбались муниципальные чиновники и другие члены клуба — промышленники, известные в прошлом футболисты, строители, депутаты Мосгордумы, журналисты, люди искусства, водители… В центре кадра, естественно, разместился мэр, он же старший тренер, капитан и судья. Рядом с ним, по левую руку, «нарисовался» бизнесмен Александр Чудаков. Это, между прочим, еще надо исхитриться — сфотографироваться рядом с Лужковым, желающих «примкнуть» всегда хватает. Чудаков сумел, и его лицо отразило крайнюю степень удовольствия.
   Это был его последний снимок. Через месяц он умер. Точнее сказать, погиб — сильнейший инсульт в пятьдесят один год.
   За два дня до гибели Чудаков футболил вовсю, изводил партнеров, не дающих пас. Наконец, добил отскочивший от вратаря мяч и завопил: «Ну, вот и вся игра!».
   Будто сам себе напророчил…
   Почти весь клуб пришел проститься с Александром Борисовичем, с Сашей. И возле гроба, глядя на троих сыновей Чудакова, на вдову, на заходящуюся в плаче мать, каждый, быть может, думал, что, случись такое с ним, приятно было бы воспарившей душе видеть стоящую вокруг твоего отбегавшего тела футбольную команду. Не группу товарищей, но товарищей по команде.
   Двумя годами раньше, летом 98-го, в клубе тоже был траур. Прямо во время игры от сердечного приступа умер сорокапятилетний Руфат Садыхов. На поминках рядом с Лужковым сидел за столом и крестился, глядя на портрет Руфата, Павел Павлович Бородин. Кто тогда мог знать, что через год эти два человека разорвут отношения и даже станут прямыми противниками на выборах мэра Москвы.
   Но эта тема достойна отдельной главы.
  

  

   

    КРЕМЛЕВСКИЙ БОМБАРДИР
   

   
Глава о том, что не стоит прощать тех, кто обвинил тебя в бесчестности

   Вообще фигура Бородина стоит на особом счету в истории футбольного клуба правительства Москвы. Он был одним из самых ярких персонажей.
   Здесь он, для начала, вообще научился играть в футбол. И вскоре осознал себя мощным центральным форвардом. Бомбардиром. Огромный, ушедший далеко за центнер, Пал Палыч всегда был нацелен на гол. Каждой клеткой, каждой частицей тела и каждым фибром души он жаждал забить. Иногда получалось неплохо. Но чаще ему из почтения к должности управделами президента забивать помогали. В команде синих играли известные в прошлом футболисты, которые, без труда обведя несколько красных, выкатывали Бородину мяч чуть ли ни на линию ворот. Если же он мазал, просто заколачивали «шар» рикошетом о корпус Палыча, как бильярдист вгоняет в лузу «свояка». И над полем проносился зычный победный рык автора гола.
   Забивающий в каждой игре — разными из перечисленных способов — мячей по пять, а если партнерам что-то нужно было от Палыча, то и больше, Бородин завел обычай каждый сотый гол праздновать всей командой во вполне достойных заведениях. Принимая поздравления, непременно произносил тост за Ельцина (поскольку без него «ничего бы не было»), за Лужкова (поскольку, не исключаю, в ту пору мэра действительно уважал и верил в их долгий и прочный союз), за настоящую мужскую дружбу и за футбол, который ее скрепляет. И напоследок всякий раз добавлял, что гуляем за счет его друзей-бизнесменов («Сами посудите, откуда у госчиновника деньги на оплату банкетов?»).
   И в эти минуты трудно было поверить, что радушный и обаятельный в застолье Бородин на футбольной поляне превращался в непереносимого грубияна. Что во всю свою здоровенную глотку материл правых и виноватых. Под огонь попадали защитники красных, осмелившиеся отобрать мяч у бомбардира, или же партнеры, давшие Палычу не такой пас. Это вообще могли быть игроки на другой половине и даже люди, стоящие за пределами поля. Личные особенности оскорбляемых (возраст, должность, трудовые заслуги, ученые степени, государственные награды, количество детей и внуков и прочие подробности) в расчет не брались. Любого человека в любой момент игры могло настичь «дружеское» напутствие.
   Впрочем, нет, не любого. Никогда, даже при самом разгромном счете, Пал Палыч слова не молвил Лужкову. Очень мягко мог попенять вице-мэру и, пожалуй, еще руководителю службы безопасности мэра. Чуть пожестче, но в общем-то в границах приличия, — заместителям премьера правительства Москвы. А вот дальше — действительно без разбора.
   И не то чтоб не посылали ему ласковых ответов (народец в клубе все же собрался бывалый), но делали это как-то вяло — вроде бы и огрызнулся, и в то же время большого босса не обидел. Да и можно ли, в самом деле, переорать Ниагарский водопад? После матча, бывало, игроки сами себя утешали: ну, несдержан Палыч на язык, но можно же понять — работа ответственная, нервная, вот он и снимает напряжение.
   Непонятно было только, почему Ю. М., который все это видел и слышал, не тормознул управляющего делами. А ведь одной фразы: «Паша, ребята на тебя обижаются» было бы довольно. Но нет. Быть может, Лужков из деликатности не хотел напоминать Бородину, «кто в доме хозяин». И это понятно: нельзя было не оценить, что даже тогда, когда отношения мэра и президента пошли наперекосяк, Пал Палыч продолжал ходить в клуб. Хотя в Кремле ему давали понять, что такое поведение вызывает подозрение. А возможно, Ю. М. не одергивал Бородина, поскольку считал, что взрослые мужчины должны уметь за себя постоять. Сам же с любопытством наблюдал, кто как реагирует на бородинский базар, и делал свои кадровые выводы.
   И Палыч, отменив цензуру на нецензурщину и предоставив себе полную свободу матерного слова, своими пассажами поднимал градус обычных тренировочных игр до состояния по меньшей мере финала Кубка европейских чемпионов. После его ухода на поле стало так тихо, что можно было даже услышать трель судейского свистка…
   А ушел Бородин неожиданно. Пропал, когда началось лето 99-го и играть на свежей травке стало особенно приятно. Сначала никто ничего не подозревал — день нет Палыча, другой нет, не заболел ли часом? Потом узнали: нет, здоров, исправно играет в своем футбольном клубе «Ильинка» (его Бородин создал из бывших футболистов, которые в разных любительских турнирах проходили как сотрудники УД президента; название заимствовано у улицы, где находится главный офис управделами). Что такое, что произошло?
   Еще до того, как узнали ответ, было замечено, что два-три члена клуба исчезли вместе с Бородиным. А несколько человек стали приходить ко второму тайму, притом в весьма измотанном виде. Вскоре выяснилось, что сначала они посещают стадион «Локомотив», где на час раньше начинает играть «Ильинка», а уже потом на всех парах мчатся из Черкизова в Лужники. Стараются сохранить отношения и с Лужковым, и с Бородиным. В общем-то, никто в команде их не осуждал, просто каждый делал свой выбор. Но атмосфера в клубе потяжелела.
   «Совместители», чувствуя неловкость, весело рассказывали, что атакующее мастерство Бородина продолжает расти и мячей он в Ильинке забивает штук по двадцать за игру. Пять игр — сто голов. Ривалдо с Шевченко отдыхают. Вот только друзьям-предпринимателям приходится все чаще тратиться на банкеты.
   Но при этом говорили, что Палыч невероятно переживает и даже расценивает свой уход из клуба как личную драму. Вскоре дошла цитата: «Этого я Лужкову никогда не прощу». Чего, однако, этого? Неужели той самой статьи?
   Дело в том, что незадолго до ухода Бородина из клуба в газете «Версия» появилась публикация о зарубежных счетах управляющего делами. Газета эта входит в холдинг «Совершенно секретно», главой которого был в то время Артем Боровик. Артем, к слову, периодически наведывался в клуб, играл в защите красных и никаких эксцессов с Бородиным не имел. То, что Боровик близок мэру, что их связывают чуть ли не дружеские, несмотря на разницу в возрасте, отношения, все знали. И куда как просто было усмотреть в факте появления статьи «руку Лужкова». Слишком просто. До неправдоподобия. В клубе тогда подумали и рассудили: Боровик делает газету, ему нужны «бомбы», такая работа. При чем тут Лужков?
   Палыч решил, что «при чем».
   У них, Лужкова и Бородина, больше не было личных встреч. Управделами не захотел выяснять отношения с мэром, мэр, в свою очередь, не посчитал нужным искать повод для объяснений.
   По зрелому размышлению возникло еще одно толкование разрыва. Когда Лужков с Ельциным разошлись окончательно, ревнивый президент мог лично объяснить своему управделами, чем для него кончатся товарищеские игры с вражеской командой. Тогда Бородину, кичившемуся в клубе своей независимостью, понадобился повод для публичного разрыва. Статья в «Версии» вполне годилась.
   А вскоре он провозгласил, что вступает в борьбу за пост мэра Москвы.
   Сам он это решил, побуждаемый желанием отомстить, или — что гораздо вероятнее — так решили кремлевские политтехнологи, в общем-то не важно. Начинал Палыч умеренно («Я не критикую Лужкова, просто могу сделать лучше»), дальше пошли откровения типа: «Москва — невеста, я — жених, 19 декабря свадьба», «Грядет день бородинской славы» и прочие понты. Понемногу Бородин распалил себя до бомбардирской ярости, и тогда мэр услышал о себе примерно то же, что другие слышали от разъяренного управделами на футбольном поле.
   Результаты выборов мэра известны. Поражения Палыч не простил никому. Ни «невесте» — Москве. Ни законному «мужу» — Лужкову. Ни членам футбольного клуба правительства Москвы, будь они трижды неладны!
   Прошло около года после выборов мэра, когда один бывший одноклубник пригласил «товарищей по мячу» на свадьбу. В разгар веселой и остроумной тусовки в зал вошел Бородин с большим букетом, поздравил новобрачных и завел тост о любви. На глазах растроганного Палыча заблестели слезы. И, вглядевшись сквозь них в лица гостей, он посреди длинного комплимента невесте провозгласил: «Я вижу в этом зале лужковских жополизов!»
   Потом был арест Бородина в аэропорту Нью-Йорка, тюрьма, этапирование в Швейцарию, наконец, освобождение под залог и возвращение в Москву. А вскоре последовал звонок Лужкову.
   — Вероятно, Бородин хотел наладить отношения, — прокомментировал Ю. М. — Я, конечно, не могу вычеркнуть из памяти то время, когда они, эти отношения, действительно были очень хорошими. И ответил так: «Зла я на тебя не держу. Понимаю, что ты многое пережил, передумал. Я не в претензии, что ты два года назад выдвинул себя кандидатом в мэры, и даже не сильно обижаюсь на твои предвыборные тексты обо мне. Но я никогда не смогу простить то, что ты заподозрил меня в организации газетной кампании против тебя. По сути дела, обвинил меня в непорядочности. Этого делать ты не смел. А в остальном — если ты действительно незапятнан, желаю тебе выйти из этой истории с честью. Но прежние отношения между нами невозможны, и не я тому причиной».
  

  

   

    НА ТО И НАЧАЛЬНИК, ЧТОБЫ НАЧИНАТЬ
   

   
Глава о том, как приятно пожить в городе, за который не стыдно

   Над Лужниками зазвучало пахмутовско-добронравовское: «До свиданья, Москва, до свиданья, олимпийская сказка, прощай», но вверх, в небо, вместо огромного надувного медвежонка поплыли на стреле пожарного крана маркиз Самаранч и мэр Лужков. А внизу остались не смахивающие слезу зрители Олимпиады-80, а члены Международного олимпийского комитета, московского правительства, знаменитые спортсмены и другие VIP-персоны.
   Июль 2001 года, 14-е число. Подходит к концу 112-я сессия МОК. Уже определена столица Олимпиады-2008 — Пекин, послезавтра станет известно имя нового президента. А пока возле Большой спортивной арены Лужников идет церемония открытия скульптурной композиции в память о летней Олимпиаде 1980-го. На четырехметровом в диаметре круге изображены и Мишка, и Москва, и профиль Самаранча. А сам президент МОК в компании с градоначальником Москвы витает в облаках над Воробьевыми горами.
   О чем же думают эти два человека? Самаранч, вероятно, прощается с городом, где 21 год назад был избран президентом МОК и где теперь сам пожелал сложить свои полномочия. А Лужков? Возможно, вспоминает, как ровно три года назад стоял посреди Большой спортивной арены и вместе с тем же маркизом Хуаном Антонио открывал Всемирные детские и юношеские игры. Бил в лицо ярко-белый луч прожектора, орал переполненный стадион, и приходилось обращаться «к городу и миру» очень громко, почти кричать в мощный микрофон. Эти игры, поддержанные Международным олимпийским комитетом, удались на славу, и придумавший, пробивший и организовавший их Ю. М. был доволен и горд.
   И вот буквально несколько минут назад Лужков заявил, что Москва выдвинет свою кандидатуру на проведение летних Олимпийских игр 2012 года. Собственно, это было понятно и раньше, все к тому шло. Но пока не была выбрана столица Игр — 2008, делать официальных заявлений не полагалось. И вот, наконец, можно. Как пели во времена московской Олимпиады, «старт дает Москва».
   Старт дал Лужков.
   …Со времени его последнего избрания мэром прошло полтора года. Многие за это время старались разглядеть, как отразились на нем декабрь 99-го и последующее избрание Путина президентом. Сперва ходили разговоры о том, что психологическая травма была слишком сильна и Ю. М. лишь волевым усилием показывает прежнюю деловитость и активность, на самом деле это не более чем инерционное движение и имитация интереса, подлинный же вкус к работе утрачен, и совсем не факт, что Лужков будет выдвигаться в мэры на третий срок, хотя ему это и позволяет закон.
   Но чем дальше, тем тише и реже звучала эта тема. И тем яснее становилось, что ни жизнь Лужкова, ни он сам, по сути, не изменились.
   Режим труда и отдыха остался прежним, Ю. М. окружен почти теми же людьми, что и раньше, он строит третье транспортное кольцо, реконструирует хрущевские пятиэтажки, приводит в порядок дворы и подъезды, следит за продовольственными запасами… Он снова спорит с федеральным правительством, периодически совершает турне за границу (чаще в ближнее зарубежье, чем в дальнее), по субботам объезжает город, дважды в неделю играет в футбол и дважды — в теннис, возится с пчелами, воспитывает дочерей. Он по-прежнему чурается роскоши, не курит, не употребляет алкоголя, и, похоже, воздержание приносит ему истинно эпикурейское удовольствие. Если вы, читатель, окажетесь в мэрии на каком-нибудь торжестве и гостей будут обносить шампанским, обратите внимание: в центре выстроенных на подносе фужеров стоит фужер с минералкой. Не вздумайте его цапнуть, это вода для Лужкова.
   Да перестаньте вы обманываться, все же слышен предостерегающий голос. Кремль, даже и с новым хозяином, не простил Лужкова. Ковровой бомбардировки, скорее всего, больше не будет, да в ней и нужды нет, а вот власть, московскую власть, придется уступить. Уже и схема готова: посеять рознь между градоначальником и теперь уже, по новому порядку, не рекомендованными им, а избираемыми главами районных управ. Сформировать оппозиционную по отношению к исполнительным структурам московскую городскую думу. И с помощью новых законодателей и территориальных управляющих, нелояльных Лужкову и послушных другим, сдавить ему горло клещами. Одновременно отобрать у московского правительства как можно больше функций, передав их федеральным службам. А чтоб уж окончательно решить дело, столкнуть мэра с президентом — по прежнему образцу или как-то иначе.
   Это все страшилки, возражают другие. Жизнь началась с белого листа, отношения Путина и Лужкова ничем не отягощены. И кто возьмется утверждать, что взаимное уважение, которое оба демонстрируют, не является подлинным?
   …Вспомним еще раз любимую формулу Лужкова: сначала нужно выбрать цель, затем — траекторию движения к цели и, наконец, скорость движения по траектории. Ну а сам-то Ю. М., чего он хочет? Бог с ними, с траекторией и скоростью, — цель-то какова?
   Вся деятельность московского мэра — подтверждение тому, как важно ему добиться результата. Так сказать, довести дело до разрезания ленточки. Однако Ю. М. любит не только финиши, но и старты; он — начальник в том еще смысле, что умеет начинать новое дело. Обратите внимание:!!!!!!!!!!!!!бульшая часть того, что сделал Лужков в столице, им же начато. И закончено им. Но теперь он запускает проекты, которые, весьма вероятно, предстоит завершать другим людям.
   Строительство моста между Крымом и Кубанью. Невозможно представить, сколько трудностей — экономических и, несомненно, политических — встретит этот проект. И, соответственно, сколько лет уйдет на его осуществление.
   ЭКСПО-2010 в Москве. Для получения права на проведение крупнейшей в мире выставки придется перекроить «свободную экономическую зону» ВВЦ, бывшей ВДНХ. Грандиозная и, безусловно, протяженная во времени градостроительная акция, сулящая столице прорыв в новое измерение.
   Наконец, Олимпийские игры 2012 года в Москве. Чтобы получить право на их проведение, нужно убедить весь мир в лице Международного олимпийского комитета, что столица Российской Федерации — экологически безопасный, защищенный от криминала, социально развитый, во всех отношениях удобный, ухоженный и дружелюбный город. К тому же наполненный первокласными, образца 21-го века, а не 1980-го года, спортивными сооружениями. Как вам задачка?
   Но позвольте, Лужкову-то это зачем? Для чего ему нужна та же Олимпиада аж 2012 года — чтобы любоваться на другого мэра Москвы, встречающего важных гостей со всего света? Зачем сеять то, что пожнут другие? Или постановка и решение стратегических задач — безразлично, города ли, страны, человечества — несовместимы с рассуждениями типа «при мне — после меня»?
   «При мне», в смысле при Лужкове, москвичи, привыкшие к облику и образу «совковой» столицы — невыразительно-тягомотному, отшибающему вкус к жизни, вдруг осознали, что не только дети их и внуки, но и сами они еще успеют пожить в городе, за который не стыдно.
   «После меня», то бишь после Лужкова, любому новому мэру будет трудно, он обречен на сравнение с предшественником, во всяком случае до той поры, пока подобно Ю. М. не почувствует себя «отцом всех москвичей».
   Цель, траектория, скорость… Человек, взявший на веру эту формулу (а может, и придумавший ее), не способен жить без будущего. Кем видит себя Лужков пусть и в неблизкой, но все же в неизбежной перспективе? Президентом инвестиционной компании или финансово-промышленной группы? Основателем и главой «Фонда Лужкова»? Ясно одно: сегодня и завтра он видит себя тем, кем и является. Мэром. Только мэром. Но, даже строя планы, не может не понимать: есть судьба, и в конечном счете она властна над биографией.
   Да, но управляя собой, ты управляешь своей судьбой, разве нет?
   Как сказать. На что одному приходится тратить силы и терпение, волю и нервы, другому само идет в руки. Судьба.
   Но мы же говорим о результате, а не о трудозатратах. Пусть кто-то быстр от природы, а кто-то — от тренинга, это их личное дело. Нам же важно, кто первым финиширует.
   Жизнь — не размеченная беговая дорожка, а бесконечно тасуемая колода карт. Пути, как известно, неисповедимы. Знающий дело капитан приводит судно туда, куда предписано. Колумб отправляется в Индию и открывает Америку. Кто выиграл? А никто. И глупо завидовать Колумбу, невозможно прожить не тебе уготованную жизнь, нельзя войти в чужую судьбу.
   Это все теории, а по жизни мы знаем: фортуна любит трудяг. Проверено. С одной стороны, тот же Лужков (хватит о Колумбах!) признает, что в его жизни было много, так сказать, судьбоносных случайностей: случайно позвали из Минхимпрома в исполком Моссовета, случайно «бросили» на Мосагропром, случайно оттуда не выгнали, случайно утвердили потом председателем исполкома Моссовета… А может, судьба? Она дала шанс и помогла войти в другую воду, а уж как не потонуть, каким стилем поплыть, где двигаться по течению, где — против, когда отдохнуть на спине, когда нырнуть поглубже, к какому грести берегу, а может, вообще не думать о берегах и стремиться в открытое море — это уж, извините, решал и делал сам человек. Владеющий собой.
   Понятно, и на это есть что возразить, и вообще бесконечен спор о том, какое жизненное напутствие полезнее: «Сделай сам себя» или «Сиди и смотри на скользящую мимо воду». Было бы интересно спросить об этом Лужкова, но вовремя не догадался, не успел. Может, еще доведется. А пока приходится предполагать.
   Вот я и думаю, что Юрий Михайлович верит и в предначертания судьбы, и в свои силы. Верит примерно поровну. Или даже в себя немного больше. Он, скорее всего, признает высший суд, но тем временем судит себя по своим правилам, не разрешая это делать другим.
   Судейский свисток всегда при нем, и он сам решает, когда начать с центра, когда дать штрафной, а когда назначить добавочное время.
  

 


          See more books in http://www.e-reading-lib.com