Революция обыкновенно начинает с того, что открывает двери тюрем и выпускает из них узников старого режима, а заканчивает тем, что населяет темницы новыми заключенными. Английская революция не исключение. За недолгие годы смуты в Тауэре перебывали представители всех партий и движений – индепенденты и пресвитериане, роялисты и круглоголовые,^[22] революционеры и оппортунисты, словом, все, кто оказывался за бортом при каждом новом крутом повороте политического курса.

Кромвель умер в 1658 году, передав власть своему сыну Ричарду. Но пуританизм и политика ниспровержения древних устоев государства быстро потеряли поддержку английского народа. Едва преемник Карла I, изгнанник Карл II, пообещал общую амнистию, веротерпимость и удовлетворение требований армии, как его немедленно пригласили вернуться. Ричард Кромвель добровольно отрекся от диктаторских полномочий. В 1660 году Карл II высадился в Дувре и под радостные крики толпы въехал в Уайтхолл. «Я сам виноват, что не вернулся раньше, – сказал король с характерной для него иронией, – потому что по пути сюда я не встретил ни одного человека, который не уверял бы меня, что он всегда желал моего возвращения».

Англичане видели в Карле II любезного смуглолицего джентльмена, игравшего с болонками, рисовавшего карикатуры на своих министров и бросавшего бисквиты лебедям в дворцовом парке. Для людей, переживших революцию и диктатуру, это был довольно привлекательный образ правителя. Карл II являл собой образец лентяя. Близко знавшие его придворные уверяли, что «король не думает ни о чем, кроме удовольствий, и ненавидит даже мысль о занятиях». Впрочем, это было не совсем так. Никто не сомневался в его природных способностях, проявлявшихся в увлечении химией и анатомией, и в его живом и искреннем интересе к научным исследованиям Королевского общества. Его любимым занятием, как и у Петра I, было кораблестроение, в котором он достиг большого искусства. Но более всего живость его ума проявлялась в остроумной болтовне с изрядной примесью иронии, составлявшей обычное времяпрепровождение Карла. Когда его брат Яков, самый непопулярный человек в Англии, с таинственным видом предупреждал Карла о готовящихся против него заговорах, король насмешливо уговаривал его не бояться: «Полно, Яков! Они никогда не убьют меня, чтобы не сделать тебя королем».

Однако все способности, которыми природа щедро наградила Карла II – его храбрость, его научная любознательность, его остроумие – пропали бесследно. Он совсем не скрывал своей ненависти к систематическим занятиям и регулярной работе. Казалось, у него напрочь отсутствовало честолюбие. Единственное, чем он по-настоящему дорожил, были чувственные наслаждения, и он наслаждался жизнью с циническим бесстыдством, которое возбуждало отвращение даже в его бесстыдных придворных. Карл содержал множество распутниц и произвел на свет уйму внебрачных детей, ставших английскими пэрами; однако он так и не родил наследника. При этом он никогда не знал угрызений совести. «Я не думаю, – сказал он однажды, – чтобы Бог захотел сделать человека несчастным только за то, что он немного уклоняется от правильного пути».

Эгоизм был единственным мотивом его действий, и потому он не чувствовал благодарности ни к кому – ни к женщинам, которые ради него губили свою репутацию, ни к солдатам, которые клали за него свою жизнь. Один современник писал, что «он их любил так же мало, как они, по его мнению, любили его».

Карл нравился подданным еще и потому, что, занятый собой и своими чувственными желаниями, он внешне совсем не проявлял деспотических наклонностей и открыто хохотал над теорией о божественных правах королей. Однако он так же твердо, как его отец, верил в прерогативы короны и не хотел поступиться ими ни на йоту. Однажды он сказал лорду Эссексу, что «совсем не желает походить на турецкого султана, окруженного евнухами и связками веревок для удушения людей; но что он не может считать себя королем до тех пор, пока люди разбирают все его действия, судят его министров и исследуют его счета».

До Английской революции длинная вереница поэтов и мыслителей перебывала в Тауэре, хотя их преступление состояло отнюдь не в их поэзии и философии. Но с течением времени в королевскую тюрьму стали заключать за такие проступки, за которые в прежние времена провинившихся лишь подвергли бы штрафу или телесному наказанию. Это было неизбежно, ибо в кризисную эпоху, когда старые формы политической и общественной жизни уступают давлению новых, сама мысль и само слово становятся преступлением или, вернее, рассматриваются как таковые.

Революция и Реставрация пополнили список узников Тауэра – мыслителей, писателей, ораторов или просто острословов и графоманов. Тут содержался друг Мильтона, младший Вэн, «юный годами, но зрелый умом», по выражению поэта; Генри Мартен, знаменитый парламентский деятель, подвергнутый заточению дважды: первый раз за осуждение действий Карла I, а потом за подачу голоса в пользу его казни; депутат парламента Уильям Тейлор – за сказанные им слова о суде над королем, что «нижняя палата совершила убийство мечом правосудия»; Джеймс Харрингтон, творец идеальной республики; сэр Роджер, граф Кэстлмен, – за апологию английских католиков; Джек Уилмот, граф Рочестер, мот и распутник, который посмел написать над спальней Карла II дерзкое четверостишие:

Король наш спит здесь по ночам.

Не верит мир его словам.

Он глупостей не говорит,

Но умных дел он не творит.

К этому списку можно добавить еще Эшли Купера, графа Шефстбери, циничного автора политических характеристик; Элджернона Сидни, сочинителя «Рассуждения о государственном правлении», и Уильяма Пенна, написавшего в Тауэре «Нет креста, нет короны». За этой вереницей литературных мучеников и литературной тли следует огромная толпа других мучеников и другой тли – воины, адвокаты, пэры, авантюристы, шпионы, убийцы, мятежники. Самым известным из них был, безусловно, герцог Джеймс Монмут, незаконный сын Карла II, покусившийся на английский престол.

Совершенно невозможно рассказать подробно обо всех этих узниках Тауэра. Мы упомянем только тех, в чьих судьбах наиболее полно отразился дух эпохи.