Глава 16

Как я и опасалась, Каррингтон в этот день извозилась как никогда. Джинсы на коленях были в зеленых пятнах от травы, а футболка на животе заляпана гуашью. Встретив ее возле класса, я тут же завела ее в ближайший туалет, где в спешке протерла ей бумажными полотенцами лицо и уши и расчесала спутанный хвост. Когда она спросила, с чего это я ее прихорашиваю, я объяснила, что мы едем на ужин к друзьям, так что просьба вести себя там прилично, а не то пусть пеняет на себя.

– Что значит «пенять на себя»? – по своему обыкновению спросила она, а я притворилась, что не слышу.

При виде особняка за оградой Каррингтон разразилась радостными воплями. Ей приспичило слезть со своего сиденья и через открытое окно самой понажимать на кнопки кодового замка под мою диктовку. Меня почему-то радовало, что Каррингтон еще недостаточно взрослая, чтобы оробеть при виде такого богатства. Прежде чем я сумела остановить ее, она позвонила в дверь, причем целых пять раз, и стала корчить рожи в камеру наблюдения и подпрыгивать на пятках, пока огоньки на ее кроссовках не вспыхнули, как аварийные сигналы.

На сей раз дверь открыла пожилая экономка. Черчилль с Гретхен по сравнению с ней выглядели подростками. Лицо у нее было такое шишковатое и рифленое, что она напомнила мне куклу из сушеных яблок с дерниной белой ваты вместо волос. Яркие черные пуговицы ее глаз смотрели из-за очков с толстенными, как бутылочное стекло, линзами. Говорила она с акцентом долины реки Бразос – проглатывала слова, еще даже не успевшие слететь с ее губ. Мы представились друг другу. Она сказала, что ее зовут не то Сесили, не то Сисси, я так и не поняла.

А потом появилась Гретхен. Черчилль уже спустился на лифте, сказала она, и ждет нас в большом зале. Она оглядела Каррингтон и, протянув к ней руки, сжала ее лицо ладонями.

– Какая чудная девочка, истинное сокровище! – воскликнула она. – Зови меня тетя Гретхен, моя прелесть.

Каррингтон хихикнула, теребя руками край своей испачканной краской футболки.

– Красивые у вас колечки, – сказала она, не отрывая глаз от поблескивающих пальцев Гретхен. – Можно одно примерить?

– Каррингтон... – вскинулась на нее я.

– Конечно, можно, – с энтузиазмом откликнулась Гретхен. – Но сперва давай-ка подойдем к дяде Черчиллю.

И они обе рука об руку двинулись вдоль по коридору. Я последовала за ними.

– Черчилль передал вам наш разговор? – спросила я Гретхен.

– Да, передал, – ответила она через плечо.

– И что вы об этом думаете?

– Я думаю, что для всех нас это будет великолепно. После того, как мы потеряли Аву, а дети разъехались, в доме стало слишком тихо.

Мы шли через комнаты с высоченными потолками и огромными окнами с шелковыми и бархатными шторами и состаренными кружевами. На красновато-коричневом паркете кое-где лежали восточные ковры и группами стояла антикварная мебель, все было выдержано в приглушенных красных, золотых и кремовых тонах. В доме, судя по всему, любили читать: всюду в нишах стояли полки, снизу доверху заполненные книгами. В воздухе витал приятный аромат, напоминающий смесь запахов лимонного масла, воска и старинного пергамента.

Большой зал, на двух противоположных стенах которого размещались камины с такими огромными зевами, что туда свободно можно было войти, оказался так велик, что там впору было устраивать авто-шоу. В центре возвышался круглый стол с массивной цветочной композицией из белой гортензии, желтых и красных роз и с колосьями желтой фрезии. Черчилль расположился в зоне отдыха с мягкой мебелью под большой картиной в коричневых тонах, изображающей корабль с высокими мачтами. Когда мы приблизились, двое мужчин со старомодной учтивостью поднялись со своих кресел. Ни на одного из них я не взглянула. Мое внимание было приковано к Каррингтон, которая направилась к креслу-каталке.

Они с Черчиллем чинно обменялись рукопожатиями. Лица сестры я не видела, но лицо Черчилля было передо мной. Он не мигая, сосредоточенно смотрел на нее. Отразившиеся на его лице чувства – приятное удивление, удовольствие, печаль – озадачили меня. Затем он отвел глаза в сторону и громко откашлялся. И когда его взгляд вновь обратился на мою сестру, в нем уже ничего нельзя было прочесть, и я подумала, что, возможно, мне все это показалось.

Они заговорили, как старые друзья. Каррингтон, которая часто бывала застенчивой, вовсю расписывала, как можно было бы быстро гонять здесь на роликах по коридору, если это у них, конечно, разрешено, спрашивала, как зовут лошадь, из-за которой он сломал ногу, рассказывала об уроке рисования и о том, как ее лучшая подружка, Сьюзан, случайно пролила синюю гуашь на ее стол.

Пока они болтали, я обратила внимание на пару мужчин, стоявших возле своих кресел. Не один год слушая рассказы Черчилля о его детях, я теперь ощущала легкое потрясение от того, что вдруг вижу их во плоти.

Несмотря на свою привязанность к Черчиллю, я давно поняла, что отцом он был требовательным. Он сам признавался, что чересчур рьяно боролся за то, чтобы трое его сыновей и дочь не выросли мягкотелыми и избалованными детьми, которым все дано и каких ему доводилось видеть в других богатых семьях. Своих детей он приучал к упорному труду, хотел, чтобы они всегда добивались поставленных целей и неуклонно выполняли свои обязательства. Черчилль-отец был скуп на похвалы и сурово наказывал.

Жизнь Черчилля не щадила, но он оставался борцом и своих детей учил тому же. Они добились прекрасных результатов и в науке, и в спорте, что позволяло им бесстрашно идти по жизни, не выбирая легких путей. Лень и эгоизм вызывали у Черчилля отвращение, поэтому любой намек на это душился в зародыше. Наиболее снисходителен Черчилль был к Хейвен, своей единственной дочери и самому младшему ребенку в семье. Строже всего он обходился со своим старшим сыном, Гейджем, ребенком от первой супруги.

Наслушавшись от Черчилля историй о его детях, я с легкостью разгадала, что Гейдж – его гордость, на него он возлагал самые большие надежды. Гейджу было двенадцать, когда в элитном пансионе, где он учился, случился пожар. Так он, рискуя жизнью, помогал спасать товарищей из своего общежития. Пожар вспыхнул ночью в комнате отдыха на третьем этаже, где не оказалось огнетушителей. Как рассказывал Черчилль, Гейдж оставался внутри до тех пор, пока не уверился, что все школьники разбужены и выбрались из здания. Он покинул его последним и сам чуть не погиб, надышавшись дымом и получив ожоги второй степени. Меня эта история очень впечатлила, но еще больше впечатлили комментарии Черчилля по этому поводу. «Он всего-навсего поступил так, как я от него и ожидал, – сказал Черчилль. – Сделал то, что сделал бы любой член нашей семьи». Иными словами, спасение людей из горящего здания никто из Тревисов не счел бы чем-то из ряда вон выходящим, это едва заслуживало внимания.

Гейдж окончил Техасский университет и Гарвардскую школу бизнеса, а теперь работал в двух местах – в инвестиционной фирме Черчилля и в своей собственной компании. Другие сыновья Тревиса пошли своим путем. Я не знала, работал ли Гейдж у отца по личному выбору, по воле отца или просто занял то место, которое ему предназначалось заранее. А также не знала, не таится ли в его сердце печаль от того, что приходится жить под тяжким гнетом возлагаемых на него Черчиллем надежд.

Один из братьев, Джек, вышел вперед и представился. У него были крепкое рукопожатие и непринужденная улыбка. На обветренном, с растрескавшейся от солнца кожей, лице заядлого туриста поблескивали глаза цвета черного кофе.

А потом я познакомилась с Гейджем. Он оказался черноволосым, рослым – на голову выше отца – и худым. Было ему тридцать, но выглядел он гораздо старше. Он отмерил мне порцию дежурной улыбки, словно экономил. О Гейдже Тревисе люди сразу понимают две вещи. Первая: он не из тех, кого просто рассмешить. И вторая: несмотря на свое элитарное воспитание, он тот еще сукин сын. Из песьей породы, чистокровный питбуль.

Он представился и протянул руку.

Его глаза были необычного бледно-серого цвета, блестящие, с черными крапинками и наводили на мысль о взрывоопасном темпераменте, скрывавшемся под спокойной внешностью, энергии, готовой в любой момент вырваться наружу. Такое я наблюдала лишь однажды, у Харди. Только харизма Харди притягивала к себе, маня подойти поближе, а харизма этого мужчины предостерегала: соблюдай дистанцию. Он произвел на меня такое сильное впечатление, что мне трудно было собраться с силами и пожать его руку.

– Либерти, – едва слышно представилась я. Мои пальцы утонули в его ладони. Легкое обжигающее рукопожатие – и он быстро выпустил мою руку.

Ничего не видя перед собой, я отвернулась, желая смотреть на что угодно, лишь бы не в эти лишавшие меня спокойствия глаза, и тогда заметила женщину, сидевшую рядом на двухместном диванчике.

Это было красивое высокое, очень худенькое создание с тонким лицом, пухлыми губами и волной белокурых мелированных волос, струившихся по плечам и ниспадавших на подлокотник дивана. Черчилль упоминал как-то, что Гейдж встречается с моделью, и я догадалась, что это она и есть. Прямые руки женщины, в обхвате не толще ватной палочки, торчали, как жерди, а тазовые кости выпирали из-под одежды, словно лезвия консервного ножа. Не будь она моделью, ее в спешном порядке направили бы в клинику для лечения дистрофии.

О своем весе, который всегда был нормальным, я никогда не беспокоилась. У меня была приличная фигура, с женственными формами, женственной грудью и бедрами, ну разве что задняя часть чуть-чуть больше, чем хотелось бы. В правильно подобранной одежде я выглядела хорошо, а в той, что мне не подходила, не очень. В общем и целом я своим телом была довольна. Однако рядом с этим веретенообразным существом я почувствовала себя коровой – призершей голштинской породы.

– Привет, – поздоровалась я, выдавив из себя улыбку, когда девушка смерила меня взглядом с головы до ног. – Я Либерти Джонс. Я... друг Черчилля.

Девушка презрительно на меня посмотрела, не побеспокоившись представиться.

Я подумала о годах, проведенных ею в самоограничениях и голодании, и все это лишь для того, чтобы поддерживать такую худобу. Ни мороженого, ни барбекю, никогда ни за что ни кусочка лимонного пирога или жареного перца чили, фаршированного мягким белым сыром. Да от такой жизни кто угодно станет злюкой.

Джек поспешил заговорить:

– Так откуда вы, Либерти?

– Я... – Я быстро взглянула на Каррингтоп, которая осматривала кнопочную панель на кресле-каталке Черчилля. – Ничего там не нажимай, Каррингтон. – Мне вдруг кадром из мультика представилась ситуация, как она дергает катапультное устройство в сиденье.

– Я не нажимаю, – возмутилась сестра. – Я просто смотрю.

Мое внимание вновь сосредоточилось на Джеке. – Мы живем в Хьюстоне, рядом с салоном.

– С каким салоном? – спросил Джек, ободряюще улыбаясь.

– Салоном «Уан», где я работаю. – Последовало непродолжительное, но неловкое молчание, как будто никто не мог придумать, что сказать или что спросить про салон. Мне ничего не оставалось, как бросить слова в пустоту. – До Хьюстона мы жили в Уэлкоме.

– Я, кажется, что-то слышал о Уэлкоме, – сказал Джек. – Хотя не могу припомнить, что именно и при каких обстоятельствах.

– Обыкновенный захолустный городишко, – сказала я. – Всего по одному.

– Что вы имеете в виду?

Я неуклюже пожала плечами:

– Один обувной магазин, один мексиканский ресторан, одна химчистка...

Эти люди привыкли к беседам с себе подобными о людях и вещах, которым не было места в моей жизни. Я чувствовала себя никем. Меня внезапно охватило раздражение на Черчилля за то, что он поставил меня в такое положение, заставив общаться с людьми, которые будут потешаться надо мной, стоит мне шагнуть за порог. Я решила не открывать больше рта, но, как только раскинулись следующие сети молчания, я не могла удержаться от того, чтобы не нарушить его.

Я снова взглянула на Гейджа Тревиса.

– А вы работаете с отцом, верно? – Я пыталась припомнить, что о нем говорил Черчилль. Гейдж, участвуя в семейном инвестиционном бизнесе, основал также свою собственную компанию, занимающуюся разработкой альтернативных источников энергии.

– Похоже, мне придется временно заменить отца в его разъездах, – ответил Гейдж. – У него намечено выступление на конференции в Токио на следующей неделе. Я поеду вместо него. – Сплошная отлакированная учтивость, и не намека на улыбку.

– В своей речи, которую вы будете произносить вместо Черчилля, – спросила я, – вы будете говорить точно то, что сказал бы он?

– Наши мнения не всегда совпадают.

– Значит, нет.

– Значит, нет, – спокойно подтвердил он. Он продолжал пристально смотреть на меня, и вдруг где-то в глубине моего существа возникло удивившее меня, какое-то легкое, не сказать чтобы неприятное волнение. Лицо мое запылало.

– Вы любите путешествовать? – задала вопрос я.

– Вообще-то я от этого устал. А вы?

– Не знаю. Я никогда не выезжала за пределы штата.

Мне в голову не приходило, что это так всех удивит, но они трое так на меня посмотрели, словно у меня вместо одной на плечах росло две головы.

– Черчилль вас никуда не возил? – спросила девушка с двухместного диванчика, поигрывая локоном своих волос. – Он не хочет, чтобы его видели вместе с вами? – Она улыбнулась, словно сказала что-то смешное. Ее тоном можно было бы побрить киви.

– Гейдж у нас домосед, – сказал мне Джек. – У остальных Тревисов страсть к путешествиям в крови.

– Но Париж Гейдж любит, – вставила свое слово девушка, лукаво на него поглядывая. – Именно там мы и познакомились. Я снималась для обложки французского издания «Вог».

Я постаралась изобразить потрясение.

– Простите, я не расслышала вашего имени.

– Донелл.

– Донелл... – повторила я, ожидая, что она скажет свою фамилию.

– Просто Донелл.

– Ей только что предложили участвовать в широкой рекламной кампании на национальном уровне, – пояснил мне Джек. – Крупная косметическая фирма запускает новые духи.

– Аромат, – поправила его Донелл. – «Насмешка» называется.

– Уверена, у вас отлично получится, – сказала я.

После аперитива мы ужинали в овальной столовой с двухъярусным потолком и люстрой с хрустальными подвесками, напоминающими дождевые капли. Арочный дверной проем в одной части столовой вел в кухню, тот, что располагался напротив, украшали кованые ворота. Черчилль объяснил, что за ними винный погреб с коллекцией вин бутылок этак в тысячу. Вокруг стола красного дерева стояли массивные стулья, обитые оливковым бархатом.

Экономка с молодой латиноамериканкой налили в большие круглые бокалы вино, похожее на красные чернила, а для Каррингтон принесли узкий вытянутый стакан с «севен ап». Сестра села по левую руку от Черчилля, я – рядом с ней. Я шепотом напомнила ей положить на колени салфетку и не ставить стакан слишком близко к краю стола. Она вела себя образцово, ни разу не забыла сказать «пожалуйста» или «спасибо».

Возник только один критический момент – когда принесли тарелки, а я не смогла определить их содержимое. Мою сестру трудно было обвинить в излишней разборчивости в еде, однако склонностью к экспериментам она не отличалась.

– Это что такое? – спросила у меня шепотом Каррингтон, с сомнением глядя на набор полосок, шариков и кусочков на своей тарелке.

– Мясо, – краем рта проговорила я.

– Какое мясо? – допытывалась она, ковыряя шарики зубцами вилки.

– Не знаю. Просто ешь, и все.

Черчилль заметил, что Каррингтон насупилась.

– В чем дело? – поинтересовался он.

Каррингтон указала вилкой на свою тарелку:

– Я не ем, если не знаю, что это такое.

Черчилль, Гретхен и Джек рассмеялись, а Гейдж посмотрел на нас без всякого выражения. Донелл в этот момент объясняла экономке, что ее еду нужно отнести назад на кухню и точно взвесить. Три унции мяса – все, что ей надо.

– Хорошее правило, – одобрил Черчилль и попросил Каррингтон подвинуть ее тарелку к нему поближе. – Все это называется жаркое-ассорти. Смотри, вот это полоски оленины. Это кусок лосятины, это тефтели из американского лося, а вот это сосиска из индейки. – Потом, бросив на меня взгляд, прибавил: – Эму нет, – и подмигнул.

– С удовольствием съем эпизод «Дикой природы», – сказала я, с интересом наблюдая за тем, как Черчилль уговаривает восьмилетнего ребенка.

– Я не люблю лосятину, – сказала Каррингтон.

– Ты не можешь этого знать, пока не попробуешь. Ну, съешь кусочек.

Каррингтон послушно съела немного диковинного мяса с гарниром из молодых овощей и жареного картофеля. По столу пустили корзинки с булочками и дымящимися квадратиками кукурузного хлеба. Я, к своему ужасу, заметила, что Каррингтон копается в одной из корзинок.

– Не надо так, детка, – пробормотала я ей. – Просто бери самый верхний кусок, и все.

– Я хочу простой, – жалобно проговорила она.

Я с извиняющимся видом посмотрела на Черчилля:

– Я обычно готовлю кукурузный хлеб в сковородке.

– Помнишь, – улыбнулся Черчилль Джеку, – именно так его готовила твоя мама, правда?

– Да, сэр, – подтвердил Джек с мечтательной улыбкой. – Я крошил его в стакан с молоком прямо горячий... Боже, как же было вкусно.

– Так, как Либерти, его никто не готовит, – убежденно сказала Каррингтон. – Вы, дядя Черчилль, как-нибудь попросите ее испечь его вам.

Краем глаза я уловила, как при слове «дядя» Гейдж напрягся.

– Можно, наверное, и попросить, – сказала Черчилль, тепло улыбаясь мне.

После ужина, несмотря на мои протесты, что он, верно, устал, Черчилль повел нас на экскурсию по дому. Когда все переместились в гостиную пить кофе, мы с Черчиллем и Каррингтон отделились.

Наш хозяин в своем кресле заезжал в лифт и выезжал оттуда, катил по коридорам, останавливаясь возле дверей некоторых комнат, которые желал нам показать. Оформлением дома занималась сама Ава, с гордостью заявил он. Она любила европейский стиль, французские вещи, выискивала старинные предметы, которые бы несли на себе видимый отпечаток времени, чтобы было и красиво, и удобно.

Мы заглядывали в спальни с отдельными маленькими балкончиками и окнами со стеклами бриллиантовой огранки. Дизайн некоторых комнат был выдержан в деревенском стиле со стенами, состаренными посредством затирания краски губкой, с перекрещенными под потолками балками. В доме имелись библиотека, спортивный зал с сауной и кортом для игры в рэкетбол, музыкальная комната с мебелью, обитой кремовым бархатом, домашний кинотеатр с телеэкраном во всю стену. Были закрытый и открытый бассейны. Последний располагался на живописно оформленном участке с павильоном, летней кухней, крытыми площадками и барбекю.

Черчилль включил свое очарование на полную катушку. Иногда старый хитрый лис бросал на меня многозначительные взгляды – например, когда Каррингтон подбежала к «Стейнвею» и из любопытства нажала несколько клавиш или когда она пришла в неописуемый восторг при виде бассейна «с исчезающим краем». «Всем этим она может пользоваться постоянно, – как бы говорил он, – и ты единственное препятствие к этому». В ответ на мой недовольный взгляд он рассмеялся.

Но то, что хотел сказать, он сказал. Я заметила еще кое-что, в чем он сам, возможно, не вполне отдавал себе отчет. Меня глубоко потрясло то, как они с Каррингтон нашли общий язык, та непринужденность в общении, которая сразу же установилась между ними. Между маленькой девочкой, никогда не знавшей ни отца, ни деда, и пожилым мужчиной, который так мало времени уделял своим детям, когда те были маленькими. Он признавался мне, что жалел об этом. Но он, Черчилль, не мог жить иначе. Правда, теперь когда он достиг чего хотел и смог оглянуться назад, то увидел далеко позади вехи, знаменующие упущенное.

Мне было тревожно за них обоих. Мне было о чем подумать.

Когда мы с Каррингтон были уже достаточно потрясены окружающим великолепием, а Черчилль начал чувствовать признаки усталости, мы присоединились ко всем остальным. Заметив появившийся на лице Черчилля сероватый оттенок, я взглянула на часы.

– Пора принимать викодин, – сказала я тихо. – Я сбегаю в вашу комнату, принесу.

Он кивнул, стиснув челюсти в ожидании подступающей боли. Некоторую боль лучше купировать сразу, пока она не разошлась, иначе ее не победишь.

– Я с вами, – сказал Гейдж, поднимаясь с кресла. – Вы могли забыть, где это.

– Спасибо, – тут же насторожившись, ответила я, – но я смогу найти дорогу.

Он не отступал:

– Я только покажу вам, куда идти. В этом доме легко заблудиться.

– Спасибо, – поблагодарила я. – Очень мило с вашей стороны.

Но как только мы вышли из гостиной, я сразу поняла, что за этим последует. Он хотел мне что-то сказать, и это не сулило ровно ничего хорошего. Когда мы дошли до лестницы и стало понятно, что никто нас не может услышать, Гейдж остановился и повернул меня лицом к себе. Я застыла от его прикосновения.

– Послушайте, вы, – отрывисто и грубо начал он, – то, что вы трахаете старика, мне безразлично. Это не мое дело.

– Вы правы, – ответила я.

– Но переносить это в этот дом я не позволю.

– Это не ваш дом.

– Он построил его для моей матери. Это то место, где собирается вся семья, где мы отмечаем праздники. – Он смерил меня презрительным взглядом. – Вы на опасной территории. Еще хоть раз здесь вас увижу, самолично вышвырну пинком под зад. Ясно?

Мне было ясно. Но я и глазом не моргнула и не отступила. Я давным-давно научилась не убегать от питбулей.

Пунцовый румянец на моем лице сменился мертвенной бледностью. Поток моей крови, казалось, жег мои вены изнутри. Он ничего не знал обо мне, этот заносчивый мерзавец, ничего не знал о том, какой выбор я сделала, от чего отказалась, не знал и о тех элементарных выходах из положения, которыми я могла бы воспользоваться и не воспользовалась, а он такой совершенный, неисправимый засранец, что я, случись ему в одночасье воспламениться, и плюнуть на него не удосужилась бы.

– Вашему отцу нужно лекарство, – сказала я с непроницаемым лицом.

Его глаза сузились. Я пыталась выдержать его взгляд, но не смогла: из-за обрушившихся на меня в этот день событий чувства мои готовы были хлынуть наружу. А потому я уставила глаза в дальнюю точку комнаты, сосредоточив усилия на том, чтобы не показать виду, чтобы ничего не почувствовать. Прошло невыносимо много времени, прежде чем до меня донеслись его слова:

– Лучше, чтоб я видел вас в последний раз.

– Да пошел ты, – сказала я и стала неторопливо подниматься по лестнице, тогда как инстинкт подгонял меня броситься бежать без оглядки наподобие американского зайца.

В тот же вечер у меня состоялся еще один приватный разговор – с Черчиллем. Джек к тому времени уже давно уехал, Гейдж, к счастью, тоже – повез домой свою худосочную герлфренд нулевого размера. Гретхен показывала Каррингтон свою коллекцию старинных чугунных копилок. Одна была в виде Шалтая-Болтая, другая – в виде коровы, которая всякий раз, как в нее бросали монетку, задними ногами лягала крестьянина. Пока они развлекались в одном конце комнаты, я сидела на оттоманке возле кресла Черчилля.

– Ну что, подумала? – спросил он. Я кивнула.

– Черчилль... если мы договоримся, это не всем понравится.

Он не стал притворяться, будто не понимает, о чем я.

– Никто не будет чинить тебе препятствий, – сказал он. – Здесь я главный.

– Мне нужно еще день-два, чтобы все осмыслить.

– Они, безусловно, у тебя есть. – Он знал, когда надавить, а когда и подождать.

Мы вместе через всю комнату устремили взгляд на Каррингтон, которая фыркала от смеха, глядя, как маленькая обезьянка из кованого железа собственным хвостом забрасывала пенни в коробку.

В воскресенье этого же уик-энда мы поехали на ужин к мисс Марве. В доме на ранчо мистера Фергусона витали запахи жаркого в горшочке с пивом и картофельного пюре. Впору было подумать, что мисс Марва с мистером Фергусоном прожили в браке лет пятнадцать, так уютно они смотрелись рядышком.

Мисс Марва с Каррингтон удалились в швейную комнату, а я в небольшой комнате сидела с мистером Фергусоном и объясняла ему свою дилемму. Он молча слушал меня, обняв руками свой живот.

– Я знаю, каков верный выбор, – сказала я ему. – Если разобраться по существу, мне нет смысла брать на себя такой большой риск. Дела мои у Зенко идут лучше некуда. А Каррингтон нравится ее школа, и я боюсь, ей тяжело будет расставаться с друзьями, пробовать вписаться в новое окружение, где всех остальных детей привозят в школу на «мерседесах». Вот только... вот только я хочу...

В кротких карих глазах мистера Фергусона обозначилась улыбка.

– У меня такое чувство, Либерти, будто ты ждешь позволения на то, что тебе хочется сделать.

Я откинула голову на спинку кресла.

– Я так далека от этих людей, – сказала я в потолок. – Эх, мистер Фергусон, если б вы только видели этот дом. У меня в нем такое ощущение возникло... ой, даже не знаю, как сказать. Это как гамбургер за сто долларов.

– Что-то я не улавливаю.

– Гамбургер, пусть он даже на фарфоровой тарелке и в дорогом ресторане, он все равно только гамбургер.

– Либерти, – сказал мистер Фергусон, – у тебя нет никаких причин чувствовать перед ними свою неполноценность. Ты этого ни перед кем не должна чувствовать. Вот доживешь до моих лет – поймешь, что все люди одинаковы.

Ну конечно! Что еще может сказать владелец похоронного бюро! Независимо от материального благополучия, расовой принадлежности и всего остального, что отличает одних людей от других, все они заканчивают на столе в его морге.

– Я понимаю, как все это видится с вашей точки зрения, мистер Фергусон, – сказала я. – Но прошлым вечером в Ривер-Оукс мне пришлось увидеть их в определенном ракурсе, и должна сказать, что эти люди определенно от нас отличаются.

– Помнишь старшего мальчишку Хопсонов, Вилли? Того, который поступил в Техасский христианский университет?

Я терялась в догадках, какое отношение имеет к моей дилемме Вилли Хопсон. Но обычно, если дашь себе труд выслушать мистера Фергусона до конца, в его историях всегда обнаруживалось рациональное зерно.

– Так вот Вилли на первом курсе, – продолжал мистер Фергусон, – ездил учиться в Испанию. Посмотреть, как там люди живут. Познакомиться с их менталитетом, с их ценностями. И знаешь, эта учебная поездка ему много дала. Думаю, тебе стоит последовать его примеру.

– Вы хотите, чтобы я поехала в Испанию?

Он рассмеялся:

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, Либерти. Семью Тревисов можно рассматривать как учебную поездку за рубеж. Не думаю, что если вы поживете немного в чужой вам среде, тебе или Каррингтон это повредит. Наоборот, вы сможете от этого выиграть, причем самым неожиданным образом.

– Или не выиграть, – заметила я.

Он улыбнулся:

– Есть только один способ выяснить это, не правда ли?