Вчера кое-что случилось. У меня постепенно вошло в привычку прятаться за шкафом, когда приходит дядя Женя. Я знаю, что поступаю дурно. Если меня обнаружат, будет скандал, нет, даже хуже: Лагранские станут презирать меня и никогда не пустят в свой дом. Волшебная пещера закроется навечно. Но любопытство сильнее страха. Любопытство – и странная жадность до изнанки чужой жизни. Кто бы мог подумать, что я ничегошеньки не знаю о взрослых, о том, как все устроено между ними… Дядя Женя и Леля – отличные учителя. Теперь-то мне понятно, что скрывалось за словом «блудливая». Я начинаю следить за актрисой, и мне открываются удивительные факты. Скажем, я никогда не обращала внимания, что наша соседка действительно прогуливается днем в сторону «радиорубки», где сидит Гриша Черняев. Мне не приходило в голову, что ее платья очень… открытые; «декольтированные», если пользоваться бабушкиным определением. Приходится признать, что прекрасная Леля и впрямь ведет себя странно и, может быть, даже целуется с Гришкой (фу! даже подумать противно). Хоть это и не повод называть ее тем ужасным словом на букву «Ш», которым часто пользуется дядя Женя. Позавчера он принес ей подарок. – Лелька, давай не будем ссориться. Я же люблю тебя, дуру. Когда дядя Женя добрый, он похож на кота, громадного, когтистого, потрепанного в боях с другими уличными вояками, который пришел на колени и ластится. Тогда чувствуешь гордость: этот зверь выбрал именно тебя, отличил среди прочих. Я навострила уши, сидя между шкафом и стеной. Три дня назад бутылочек под кроватью не было, и когда я беззаботно открыла дверь, чтобы по привычке проверить, насколько крепко дрыхнет Леля, она повернула голову – я едва успела отскочить. Леля прошаркала к двери, пробормотала: «Сквозняки, мать их…» – и прикрыла ее. Я в это время стояла за углом ни жива, ни мертва. Конечно, она все равно уснула. Но когда вернулся дядя Женя, разговор не пошел в привычном русле. – Послушай, что мы мучаем друг друга? – неожиданно спросила Леля. – Давай разойдемся. Дядя Женя, кажется, опешил. – Да ты сопьешься без меня, дура! Кому ты будешь нужна? Думаешь, тебя Ивлиев возьмет к себе играть? У него уже есть Соболева, под нее все роли пишутся. Ты актриса только до тех пор, пока я – твой муж! А уйдешь – и прости-прощай, через год о тебе все забудут. Или тебе нравы нашего гадюшника неизвестны? – Ну, сопьюсь и сопьюсь, – равнодушно бросила Леля. – Тебе-то какое дело? – Ду-у-ура, – низким, хриплым голосом сказал дядя Женя. – Какая же ты дурочка. Я же люблю тебя. Чего ты в голову взяла? Ну, иди сюда, иди… – А чего орешь на меня, если любишь? Всю душу вымотал, нервов никаких не осталось… В голосе Лели зазвучали уже знакомые капризно-требовательные нотки, и я поняла, что мир восстановлен. – Слова грубого тебе не скажу! – пообещал дядя Женя. – А ты поводов давать не будешь, шкодливая душа? Тут началось хихиканье, ойканье, сопение и прочие стыдные звуки; мне было противно это слушать, и я удрала привычным путем, через окно. А на следующий день появились часы. – Хоть до твоего дня рождения еще далеко, подарки можно дарить заранее! – объявил дядя Женя. – Для начала – вот. Судя по интонации, Леля надула губки: – Не знаю… Котичек, где же я буду их носить? – В кармане! Это карманные часы. – Они для мужчин. Дядя Женя пропустил ее слова мимо ушей. Он показал, как открывать и заводить часы. Я слушала равнодушно, не понимая, какой прок в карманных часах. Те, что на руке, видны и тебе, и всем, кто вокруг, а каждый раз доставать часики из кармана, чтобы похвастаться… Ерунду придумал дядя Женя. К тому же они вывалятся, если захочешь покататься на велосипеде. Ищи их потом в пыли! Радость Лели показалась мне наигранной. Она, кажется, и не старалась притворяться, будто ей понравился подарок. Повертела часы – и бросила в ящик, где прежде хранились духи (с тех пор, как Лагранские все переколотили, она держит там принадлежности для волос). – День какой хороший… Пойдем гулять, Лелька! Они ушли, а я полезла в ящик. Что за зверь такой – карманные часы? Среди истерзанных, перекрученных папильоток, среди Лелиных волос и какого-то мусора (не зря бабушка называет ее неряхой) сияло волшебное яйцо. Я взяла его, как зачарованная, и провела пальцем по гравировке. Распустившаяся лилия, под ней три перышка – листья. Я нащупала кнопку, о которой говорил дядя Женя. Крышка распахнулась – она оказалась тонкой, как бумажный лист, – и открылся циферблат цвета сливочного мороженого. Я с замиранием сердца следила за бегом тоненькой стрелки. Минута, две, три… Опомнилась, когда поняла, что просидела так четверть часа. И могла бы провести над ними еще много часов. В золотой луковке сосредоточилось все, что я любила: и зов нездешней жизни, полной чудес и приключений, и медленно текущие шелка, и вода, как ткань обнимающая мое тело; чем дольше я вглядывалась в них, тем явственнее вставал перед моими глазами пруд, а на дне его русалки в Лелиных платьях, – они летели сквозь воду, точно дельфины, то взмывая над бесконечной волной, то ныряя, и розовое золото их одежд сияло на солнце. Нет, не пруд, – само солнце было в моей руке. От него по всему телу распространялось тепло. Казалось, здесь, в циферблате, и рождается время: быстрое время и медленное, резкие минуты после утреннего подъема в школу и медлительные часы летних вечеров. Никогда еще я не встречала предмета, заключавшего в себе столько смыслов. Сидя на коленях посреди разбросанных шмоток, точно верующий перед своим божеством, я не могла отвести от него взгляда. Конечно, тогда я не думала о происходящем в таких словах. После приступа почти религиозного экстаза меня охватило бесконечное изумление: и эту вещь Леля швырнула в грязный ящик? К своим гадким папильоткам?7