на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



«Я снова в моей избе»

В начале ноября 1826 года Пушкин ненадолго вернулся из Москвы в Михайловское, чтобы привести в порядок дела, столь поспешно брошенные, собрать книги и рукописи и поработать.

Из деревни он писал в Москву С. А. Соболевскому: «Я снова в моей избе. 8 дней был в дороге, сломал два колеса и приехал на перекладных». А в письме Вяземскому признавался, что деревня ему «пришла как-то по сердцу» и что встреча михайловских крестьян, дворни, няни «приятнее щекочет сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, рассеянности и пр.»

Он не оставлял своих любимых деревенских занятий, навещал друзей в Тригорском, но и много работал.

Сразу по приезде принялся за окончание пятой и продолжение шестой глав «Евгения Онегина».

Одновременно писал по поручению царя записку о воспитании.

Беседуя с поэтом в Москве, Николай, по-видимому, интересовался его взглядами касательно воспитания, а затем через Бенкендорфа предложил изложить эти взгляды письменно. «Его императорскому величеству благоугодно,— сообщал Бенкендорф,— чтобы вы занялись предметом о воспитании юношества… Предмет сей должен представить вам тем обширнейший круг, что на опыте видели совершенно все пагубные последствия ложной системы воспитания».

Предмет был первостепенной политической важности. Николай полагал одной из главных причин, приведших к декабрьским событиям,— порочность начал, на которых зиждилось воспитание дворянского юношества, и намеревался ввести совершенно иную систему воспитания, гарантирующую от возможности повторения 14 декабря. Каких суждений ждал от Пушкина царь, отчётливо видно из письма Бенкендорфа.

Если бы Пушкин, популярнейший среди вольномыслящей молодёжи поэт, представил «нужный» документ, это было бы Николаю очень на руку. Но такого документа он не получил.

Сочинённая Пушкиным в ноябре 1826 года в Михайловском записка «О народном воспитании» не порицала образ мыслей заговорщиков и сочувствовавших им. В ней говорилось о «заблуждениях», и причиной таких «заблуждений» назывался «недостаток просвещения и нравственности». Стремясь «защитить новое, возрастающее поколение», автор записки утверждал первенствующую роль именно просвещения, знаний, духовного развития человека. Предлагал «увлечь всё юношество в общественные заведения» и там дать ему «обогатиться познаниями, созреть в тишине училищ, а не в шумной праздности казарм», формировать не гонящегося за чинами бюрократа, а сознательного слугу Отечества (здесь примером ему служил Лицей — Лицей Малиновского и Куницына). Особое значение при этом придавал серьёзному честному изучению политических наук, права, истории, в первую очередь новейшей — как за это ратовали декабристы. Уничтожающей критике подвергал домашнее дворянское воспитание, неспособное дать ни должных знаний, ни доброго нравственного примера, «никаких понятий о справедливых, о взаимных отношениях людей, об истинной чести» (за два года до этого он писал о недостатках «проклятого» своего воспитания). В качестве примера человека «просвещения истинного и положительных познаний», настоящего гражданина с непостижимой смелостью назвал «государственного преступника» Н. И. Тургенева.

Записка недвусмысленно показывала, что Пушкин не изменил свои взгляды на достоинства человека и принципы человеческих взаимоотношений. Фактически в ней речь шла о необходимости существеннейших перемен общественного бытия страны, весьма близких к тем, которых добивались декабристы.

Такие суждения, естественно, не могли понравиться Николаю. Политический экзамен, которым по существу являлось поручение представить свои взгляды на воспитание, Пушкин не выдержал. В резолюции царя, сообщённой поэту Бенкендорфом, говорилось: «…принятое вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое количество молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание».

А. Н. Вульф, рассказывая в дневнике о посещении Пушкина в Михайловском 16 сентября 1827 года, писал: «Говоря о недостатках нашего частного и общественного воспитания, Пушкин сказал: „Я был в затруднении, когда Николай спросил моё мнение о сём предмете. Мне бы легко было написать то, чего хотели, но не надобно же пропускать такого случая, чтоб сделать добро. Однако я между прочим сказал, что должно подавить частное воспитание. Несмотря на то, мне вымыли голову“»[273].

«Делать добро» — в этом суть нравственной позиции Пушкина на протяжении всей его творческой жизни.

Записка «О народном воспитании» была закончена 15 ноября, и Пушкин продолжил работу над «Онегиным».

Перед заключительной строфой пятой главы романа, на чистом листе появляются несколько рисунков, и среди них упоминавшиеся выше два изображения виселицы на валу кронверка Петропавловской крепости с пятью повешенными. Над верхним рисунком слова: «И я бы мог как шут ви». Предполагают, что слова эти — незаконченная первая строка задуманного поэтом стихотворения о событиях 13 июля. Пушкина не покидает мысль о трагической судьбе лучших людей России, его друзей и единомышленников, ощущение своей глубокой причастности к этой судьбе.

Пробыв в деревне две-три недели, Пушкин уехал в Псков.

Среди рукописей, которые вёз с собой в дорожном портфеле, находилось послание И. И. Пущину, начатое в 1825 году и законченное, по-видимому, в ноябре 1826-го.

Мой первый друг, мой друг бесценный!

И я судьбу благословил,

Когда мой двор уединённый,

Печальным снегом занесённый,

Твой колокольчик огласил.

Молю святое провиденье:

Да голос мой душе твоей

Дарует то же утешенье,

Да озарит он заточенье

Лучом лицейских ясных дней![274]

В Пскове переписал стихотворение набело и пометил знаменательной датой: «Псков, 13-го декабря 1826».

Не боясь навлечь на себя немилость царя, Пушкин (сам недавно «ссылочный невольник») посылал сердечное слово привета своему ссыльному другу.

Пущин вспоминал: «…Пушкин первый встретил меня в Сибири радушным словом. В самый день моего приезда в Читу призывает меня к частоколу А. Г. Муравьёва и отдаёт листок бумаги, на котором неизвестною рукой написано было:

Мой первый друг, мой друг бесценный!..

Отрадно отозвался во мне голос Пушкина! Преисполненный глубокой, живительной благодарности, я не мог обнять его, как он меня обнял, когда я первый посетил его в изгнанье…

В 1842-м году брат мой Михаил отыскал в Пскове самый подлинник Пушкина, который теперь хранится у меня в числе заветных моих сокровищ»[275].

Михаил Пущин, тоже декабрист, участник восстания на Сенатской площади, после службы на Кавказе, в 1832 году поселился в Пскове и женился на С. П. Пальчиковой. Выбрал этот город, по-видимому, потому, что там жила сестра Екатерина Ивановна Набокова. У неё конечно, и «отыскал» он (скорее, не в 1842 году, а в 1832-м) подлинник стихотворения «Мой первый друг, мой друг бесценный!..»

Пушкин мог оставить свою рукопись только у Набоковых, которых в то время особенно часто навещал, в расчёте узнать что-либо о друге и всех осуждённых, томившихся в крепости перед отправкой в Сибирь. Генерал Набоков, принимая деятельное участие в судьбе шурина, в декабре уже писал о нём в Тобольск архиепископу Евгению Казанцеву.

Возможно, общение с семьёй Набоковых было главной причиной столь продолжительного пребывания поэта в Пскове осенью 1826 года — со второй половины ноября до середины декабря, не меньше трёх недель. Вряд ли такую задержку объясняет фраза в письме Вяземскому 1 декабря: «Во Пскове вместо того, чтобы писать 7-ую главу Онегина, я проигрываю в штос четвёртую: не забавно». Другая загадочная фраза в том же письме: «…еду к вам и не доеду. Какой! меня доезжают!.. изъясню после» — так и остаётся загадкой.

Из Пскова Пушкин отправил несколько писем в ответ на пересланные ему из Москвы: «Отовсюду получил письмы и всюду отвечаю». Кроме П. А. Вяземского он писал М. П. Погодину, кишинёвскому приятелю H. С. Алексееву и московскому В. П. Зубкову, С. А. Соболевскому, И. Е. Великопольскому. Пространное объяснение было отправлено А. X. Бенкендорфу в ответ на строгий выговор за чтения в Москве «Бориса Годунова», без особого на то разрешения. При письме прилагался список трагедии. Можно предположить, что это и имел в виду Пушкин под словами «меня доезжают». В письме Погодину звучит тревога: «…ради бога, как можно скорее остановите в московской цензуре всё, что носит моё имя — такова воля высшего начальства». Бенкендорф, милостиво соглашаясь передать «Бориса Годунова» на просмотр царю, напомнил о требовании обязательно представлять «высочайшему цензору» «все и мелкие труды блистательного вашего пера». Возможно, подготовка писарской копии трагедии для отправки Бенкендорфу была одной из причин задержки поэта в Пскове.

Пушкин не торопился в белокаменную, однако не позднее 20 декабря был уже в Москве.


«Пушкина призвать сюда» | Пушкин в Михайловском | «Убежал в деревню, почуя рифмы»