Последнее лето

Подав прошение губернатору, Пушкин возвратился в Михайловское и принялся за прерванные занятия. О судьбе арестованных ничего определённого он так и не узнал. Всю весну, несмотря на тревогу и волнения, он работал. Даже и теперь, когда в его судьбе мог совершиться чрезвычайно крутой поворот, и отнюдь не к лучшему, сумел сохранить достоинство, мужество и присутствие духа, то, что он скоро в своём послании в Сибирь обозначит как «гордое терпенье».

За последние месяцы была закончена пятая и написана часть шестой главы «Евгения Онегина»; сделаны первые наброски маленьких трагедий — «Скупого рыцаря», «Моцарта и Сальери», «Каменного гостя»,— чрезвычайно важное свидетельство углубления психологического начала в реализме Пушкина.

В «Скупом рыцаре» справедливо отмечали автобиографические черты. Скупость всегда ассоциировалась у Пушкина с отцом. В заключительной сцене маленькой трагедии, в жалобах барона на Альбера, нельзя не заметить сходства с обвинениями Сергея Львовича в адрес сына после ссоры осенью 1824 года в Михайловском, о которых Пушкин писал Жуковскому: «бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить…», потом: «убил отца словами».

Тогда же написаны несколько стихотворений, и среди них «Песни о Стеньке Разине».

«Песни о Стеньке Разине» даже среди богатства пушкинской поэзии этого времени выделяются своей самобытностью, истинной народностью. Интерес поэта к Разину, которого называл «единственным поэтическим лицом русской истории», как и к Пугачёву, известен. Проявившийся особенно в середине 1820-х годов, он, несомненно, был связан с размышлениями Пушкина о судьбах России, о роли народа в историческом развитии, с политическими событиями 1825—1826 годов.

Песни о Разине созданы на основе записанных со слов Арины Родионовны народных песен и очень близки к ним. Одна из песен Арины Родионовны начиналась словами:

Первая песня Пушкина начинается так:

В изображении Пушкина Разин не разгульный грабитель, каким его представляла официальная историография, не разбойник, которого проклинала церковь, а бесстрашный народный вожак, жаждущий воли, страстно ненавидящий угнетателей — бояр и воевод.

За обработку народных песен о волжском атамане, записанных в зиму 1824/25 года, поэт принялся именно в тревожные летние месяцы 1826 года, когда в Петербурге решалась судьба «бунтовщиков» 14 декабря, а вся страна была охвачена крестьянскими волнениями, явно не случайно^[249].

Интересно заметить, что в XLI строфе шестой главы «Евгения Онегина» —

Смелые, проникнутые сочувствием к герою народного восстания, выразителю стихийного протеста крестьянских масс, «Песни о Стеньке Разине» попали в печать лишь через много лет. Когда Пушкин в 1827 году представил их на рассмотрение царю вместе с третьей главой «Евгения Онегина», поэмой «Граф Нулин» и другими произведениями, Бенкендорф сообщил ему волю Николая: «Песни о Стеньке Разине при всём поэтическом своём достоинстве по содержанию своему неприличны к напечатанию). Сверх того церковь проклинает Разина, равно как и Пугачёва».

Лето 1826 года выдалось на редкость изнуряющее и жаркое, что не лучшим образом сказывалось на настроении Пушкина, и без того невесёлом. И тут, как нельзя более кстати, был приезд в Тригорское из Дерпта на каникулы Николая Михайловича Языкова. Стихи этого молодого талантливого поэта очень нравились Пушкину. Ещё в сентябре 1824 года он просил Алексея Вульфа уговорить Языкова приехать в Тригорское. Вместе с письмом к Вульфу отправил письмо к Языкову и стихотворное послание к нему:

В каждом письме к Вульфу Пушкин слал приветы Языкову. В мае 1826 года снова просил Вульфа: «…привезите же Языкова и с его стихами». Просила об этом сына и Прасковья Александровна.

Языков был не из тех, кто легко сходится с людьми, и долго не поддавался на уговоры. Но весною 1826 года наконец решил ехать. В начале мая написал брату в Симбирск: «Вот тебе новость о мне самом: в начале наших летних каникул я поеду на несколько дней к Пушкину: кроме удовлетворения любопытства познакомиться с человеком необыкновенным, это путешествие имеет и цель поэтическую…»^[250].

В Тригорском Языков провёл не несколько дней, а не меньше месяца^[251] и уехал отсюда в совершенном восторге. Вернувшись в Дерпт, он писал матери в конце июля: «Лето провёл в Псковской губернии у госпожи Осиповой, матери одного здешнего студента, доброго моего приятеля, и провёл в полном удовольствии. Изобилие плодов земных, благорастворение воздуха, благорасположение ко мне хозяйки, женщины умной и доброй, миловидность и нравственная любезность и прекрасная образованность дочерей её, жизнь, или лучше сказать, обхождение совершенно вольное и беззаботное. Потом деревенская прелесть природы, наконец, сладости и сласти искусственные, как-то: варенья, вина и проч.— всё это вместе составляет нечто очень хорошее, почтенное, прекрасное, восхитительное, одним словом — житьё!»^[252]

Обычно, с лёгкой руки Языкова и П. В. Анненкова, принято изображать жизнь Пушкина в июне — июле 1826 года как нечто идиллическое.

Прекрасная природа Тригорского, гостеприимство и любезность Прасковьи Александровны и её дочерей, дружеские пирушки со жжёнкой, которую мастерски варила юная Евпраксия, прогулки пешком и верхом, купание в Сороти, вечера с фортепьяно, нескончаемые беседы и во время прогулок и ночью в баньке, стоявшей в Тригорском парке у самого обрыва к Сороти, где ночевали оба поэта, шутливые стихи, сочинённые вместе Пушкиным и Языковым,— всё это было, и всё это воспето Языковым:

Побывал Языков и в Михайловском, где его радушно принимала Арина Родионовна, которую он тоже воспел.

Всё это было. Но было и другое, о чём Пушкин писал самым близким друзьям. «Грустно, брат, так грустно, что хоть сей час в петлю»,— признавался он Вяземскому в письме от 10 июля, в самый разгар «прекрасного лета» 1826 года — лета с Языковым, Вульфом, беседами, увеселениями.

Распрощавшись с Тригорским, в середине июля Языков вместе с Пушкиным выехал в Псков, а оттуда в Дерпт.

Вскоре он написал своё знаменитое, посвящённое памяти декабристов стихотворение:

Здесь, несомненно, звучали отголоски тех настроений, которыми были проникнуты разговоры в Тригорском и в Михайловском. «Зовём свободу в нашу Русь» — так вспоминал о них Языков. Месяц общения с Пушкиным оставил глубокий след на всём последующем творчестве молодого поэта.

19 августа Языков послал Пушкину письмо, которым надеялся начать их регулярную переписку. В письме находилось и стихотворное послание, начинавшееся словами:

и аполог «Удел Гения», истинный смысл которого разгадать нетрудно:

Ответом на это письмо явилось послание Пушкина, датированное 28 августа:

Ещё раньше дружеским общением с Языковым, вероятно, было вызвано незаконченное стихотворение:

Список стихотворения «Не вы ль, убранство наших дней…» хранился в Тригорском. По-видимому, его привёз из Дерпта Алексей Вульф.

Хранился в Тригорском и альбом, подаренный Прасковье Александровне её двоюродным братом Сергеем Муравьёвым-Апостолом, членом тайного Южного общества, «главным зачинщиком» восстания Черниговского полка. В альбоме была его запись: «Я… не жажду смерти и не страшусь её… Когда она явится, я буду готов встретить её» (оригинал по-французски). Вряд ли этой записи не знал Пушкин.

В семье Осиповых-Вульф не могли оставаться равнодушными к тому, что происходило в то время в Петербурге, к судьбе Муравьёва и его товарищей.