«Утром в газете — вечером в куплете»
Михаил Лурье, исследуя песню «В одном городе близ Саратова», обращает внимание на то, что этот жестокий романс отличается не только детальным описанием преступления и его последствий (в разных вариантах), указанием на конкретные учреждения («народный суд», «советский нардом», «Петровский исправдом», «Петровская тюрьма», «Петровский централ»). Есть и другая особенность. Обычно стилистика жестокого романса тяготеет к использованию книжных слов и выражений, не свойственных бытовой речи или языку старого крестьянского фольклора. А вот во многих версиях «Петровской были» отчётливо видны черты газетно-публицистической риторики, которые, впрочем, в трактовке самодеятельных сочинителей воспринимаются большей частью карикатурно-пародийно: «вот вам первый факт опишу я вам», «факт ужасный он людям придал», «не закончил кровавый кошмар» и т. д. Там же, где стиль жестокого романса смешивается с репортажной лексикой, текст воспринимается чуть ли не как издевательство, например:
Арестовали его с женой красавицей
И в Петровский исправдом отвели,
Дали комнатку ему уютную:
Дожидайся судебной красы.
Лурье делает вывод о том, что все эти особенности, а также «чёткая локализация действия в ничем не примечательном с точки зрения фольклорной карты мира городке Петровске, — всё это заставляет предположить, что баллада о сожжении детей — не что иное, как песня-хроника, сочинённая, скорее всего, по тексту заметки в прессе (буквально в соответствии со схемой “утром в газете — вечером в куплете”)». По наблюдениям А. Астаховой, в период нэпа в Ленинграде подобного рода творчеством занимались несколько сочинителей-профессионалов: «Краткие сообщения газетной хроники происшествий в ряде случаев несомненно напоминают преступления и происшествия, о которых повествуют песни. Авторы этих песен сами рассказывают о процессе их создания. Так, один из них говорил, что пишет больше всего по утренней “Красной газете”». О том же пишет и М. Лурье: «В эпоху нэпа и ещё некоторое время это было вполне доходным ремеслом, поскольку песни, подходящие для публичного исполнения, были нарасхват: их пели на рынках и в поездах кормившиеся своим искусством профессиональные уличные исполнители, заинтересованные в пополнении своего репертуара новинками по горячим следам сенсационных преступлений и готовые платить за это. Кроме того, слова песен просто продавались в виде листов с напечатанными текстами. “Петровская быль”, в числе прочего, активно исполнялась в те годы уличными певцами — собственно, публикуемый вариант № 1 получен от одного из них. В 1936 г. Ананьин записал её от “незрячего” 30-летнего мужчины — что также, вполне возможно, не случайно; есть и более поздние свидетельства о присутствии этой песни в репертуаре певцов-инвалидов».
Подчеркнём: речь идёт именно и исключительно о Ленинграде. Возможно, похожий промысел существовал и в других городах, но об этом мне сведений найти не удалось. В то же время у Астаховой приведены и другие питерские песни-хроники — например «Гибель “Буревестника”» и «Чубаровцы».
Впрочем, тут же возникает вопрос: какое отношение к Питеру имеют города Петровск и Покровск (они меняют друг друга в разных версиях) Саратовской губернии? И тут оказывается, что «петровско-покровская быль», скорее всего, родилась как раз вдалеке от этих городов. Так, в материалах фольклорной экспедиции под руководством профессора Б. М. Соколова, проходившей в Петровском в 1923 году, как и в материалах других экспедиций, работавших в Саратовской губернии (в 1926-м — в Вольском уезде, в 1928-м — в Саратовском уезде и других), среди множества романсов и баллад нет ни одной записи этой песни. Не удалось обнаружить сообщений о преступлении, описанном в романсе, ни в петровских, ни в саратовских газетах за 20-е годы. Самый ранний текст, как уже сообщалось, относится к 1931 году и записан в Ленинграде.
То есть вполне возможно, что сведения о расправе отца над сиротами могли появиться именно в какой-либо ленинградской газете. На что настраивают и строки одного из вариантов:
Вот сейчас, друзья, расскажу я вам,
Этот случай был далеко.
Этот случай был близ Саратова,
А зовётся тот город Петровск.
Но нас всё же интересует не столько трагедия в Саратовской губернии, сколько романс о Митрофановском кладбище. Хотя по духу обе кровавые истории близки и даже частями взаимозаменяемы, однако истоки «митрофановской жути» на поверку оказываются более очевидными и ясными. Если следов деяний жестокого отца из-под Саратова исследователям пока обнаружить не удалось, то с «Митрофановским кладбищем» ситуация иная. Этот жестокий романс создан по публикациям ленинградских газет 1925 года — об убийстве чертёжником фабрики Гознака Василием Путятиным в конце октября своей девятилетней дочери Надежды.
Процесс был громким ещё и потому, что убийца оказался бывшим депутатом Государственной думы третьего созыва от фракции социал-демократов. Правда, при советской власти политическую карьеру ему продолжить не удалось. Видимо, оттого он сильно запил. Далее песенная и реальная фабулы несколько отличаются: жена Путятина вовсе не умерла, а ушла от него вскоре после революции, оставив маленькую дочь. Непутёвый отец отдал Надю на воспитание родственникам и женился снова. Его очередная супруга носила «говорящую» фамилию Страхова и полностью ей соответствовала. Она потребовала от чертёжника, чтобы тот избавился от дочери любым путём — хотя девочка вроде бы ей не мешала, поскольку, как уже говорилось, жила отдельно. Но кто же поймёт чёрную женскую душу… Путятин встретился с Надей, угостил конфетами и завёл на безлюдное кладбище. Здесь он перерезал девочке горло заранее прихваченным ножом, бросил трупик в какой-то ящик и завалил железным ломом с неухоженных могил. На следующее утро тело Нади обнаружили кладбищенские сторожа. Тут же обратились к отцу. Девочку отец опознал и рассказал, что Надя действительно вчера с ним гуляла, а затем ушла к дяде. Однако Путятина удалось быстро припереть к стенке. По результатам психиатрической экспертизы он был признан вменяемым, хотя и страдал запущенным алкоголизмом. Позднее «вменяемый алкоголик» был приговорён к значительному сроку лишения свободы.
Итак, слова Астаховой подтверждаются с абсолютной точностью. Правда, возникает резонный вопрос. Если песни «В одном городе близ Саратова» и «Как на кладбище Митрофановском» связаны буквально генетически (возможно даже, оба романса созданы одним автором), если они являются отражением реальных уголовных дел в незамысловатых виршах — почему же в тексте «Митрофановского кладбища», открывающем этот очерк, фактически нет тех характерных черт, на которые указывает Лурье, анализируя «петровский ужастик»? Прежде всего внимания к деталям преступления и его последствий, газетной риторики и т. д.
В том-то и дело, что мы приводим текст канонический, прошедший испытание временем и освобождённый от излишней детализации. Заметьте: даже точное название реального кладбища — Митрофаньевское — во многих вариантах превратилось в Митрофановское. Песня стала народной и фактически освободилась от своих географических, топографических привязок. Митрофановское кладбище — уже не указание на конкретное место в Петербурге, а некое обобщение. В одном из вариантов от него даже образован город Митрофановск…
Это свидетельствует об огромной популярности песни. Всё-таки романс «В одном городе близ Саратова» подобной степени обобщения не достиг. Мы имеем дело с любопытным явлением. Многие песни, наоборот, уходя в народ, обрастают подробностями, деталями, в разных регионах получают свои топонимические «метки». Например, в «Аржаке» речь идёт то о васинских парнях, то о петровских, орловских, ростовских ребятах. В ростовском варианте «Мурки» поётся: «На Большой Садовой, в тёмном переулке, урки собралися на совет». В песне «Идут на Север этапы новые» безликую «каталажку» или «пересылку» заменяют точным адресом: «А завтра утром покину Пресню я…». Сколько различных способов убийства Мурки подробно описывают безвестные авторы! Ну, и так далее. В «Митрофановском кладбище», напротив, излишняя детализация устраняется. Это нередко свойственно популярным фольклорным произведениям, особенно на стихи русских поэтов.
Но варианты «Митрофановского кладбища» с детальной прорисовкой обстоятельств дела и всевозможными продолжениями истории — сохранились! И они чрезвычайно любопытны. Например, на сайте городского фольклора www.ruthenia.ru приведён значительно более полный вариант трагедии, повествующий также о событиях, которые произошли после убийства. Причём присутствует немало стилистических оттенков с элементами усложнённого психологизма (мачеха, обращаясь к новому мужу с просьбой устранить дочь, подчёркивает — «говорить тебе даже совестно», раскаяние отца описывается очень подробно). Явно видны и языковые клише, свойственные официальной, газетной лексике с уклоном в тривиальный пафос и патетику: «мужу задачу дала», «мысль зверская впала в голову», «как мог мысли такие держать», «я кончаю петь, факт действительный»… Характерно и пристальное внимание к прорисовке деталей убийства, от чего в дальнейшем избавился канонический текст.
Вот этот самый вариант (опущены куплеты традиционного зачина):
Неродная мать ненавидела
Малолетнюю дочку сперва,
Но ничем её не обидела,
Только мужу задачу дала:
«Всей душой люблю тебя, милый мой,
Только жить мне с тобою невмочь.
Говорить тебе даже совестно —
Жить с тобою мешает мне дочь.
Ты убей её иль в приют отдай,
Только делай всё это скорей.
А не сделаешь — я уйду тогда
И одна буду жить веселей».
Мысль зверская впала в голову,
Перестал отец дочку любить.
В детский дом отдать было совестно,
И решил отец дочку убить.
Жаркий день стоял, духота кругом,
На могилку он дочку стал звать.
Не хотелося ей с отцом идти,
А хотелось проведать ей мать…
Сердце девочки беду чуяло…
Вдруг отец «Надя, Надя» стал звать:
«Подойди ко мне, дочка милая,
Я хочу тебе слово сказать.
Ты, родная дочь, иди к матери,
Ты мешаешь на свете нам жить,
Пусть душа твоя горемычная
Вместе с мамой в могиле лежит».
Надя бледная подошла к нему,
Отец быстро схватил и стал жать,
Чтобы крик её не мешал ему
И на помощь людей не дал звать.
Вырыл ямочку неглубокую,
Туда дочку свою положил,
Закидал землёй да по скорости
И к красотке своей поспешил.
Он пришёл домой неузнаваемый,
Глаза, точно у зверя, горят.
Кровь застылая на руках видна,
Как мог мысли такие держать…
Но недолго шла любовь вечная,
И прогнал он красотку свою.
Запер дверь на ключ, не пускал её,
Повторял: «Мне жена не нужна»…
А потом пошёл он в милицию
И сознался он тут обо всём —
Что зарезал дочь за красавицу
В Митрофановском кладбище днём.
Три креста стоят в Митрофановском,
И отец возле дочки лежит,
Как жила она, пела песенки
И не знала, что папа бандит.
Я кончаю петь, факт действительный,
И хочу всем мужчинам сказать:
Как умрёт у вас жена первая,
Так вторую детям мать не брать.
Другой «репортёрский» вариант был записан А. Морозом в 1995 году от жительницы Каргопольского района Архангельской области — 64-летней Лидии Григорьевны Богдановой:
Не «Кирпичики», не «Червончики»
В Ленинграде поют каждый день,
Эта песенка с нею сходная,
А поётся совсем о другом.
Вот, товарищи, расскажу я вам,
Этот случай был в прошлом году.
Как на кладбище Митрофановском
Отец дочку зарезал свою…
Летний день стоял, ветерочек дул,
Отец «Надя!» да «Надя!» — стал звать:
«Подойди ко мне, дочка милая,
Я хочу тебе слово сказать».
Подошла она — лицо бледноё,
Он схватил и стал девушку жать,
Чтобы крик её не сманил народ
И на помощь людей не позвать.
Засверкал тут нож палача-отца,
И пришёл детской жизни конец.
И кровь алая по земле текла,
А над трупом стал зверь-отец.
Зверь-отец, подлец, из-за женшчины
Потерял он и совесть свою,
Вырыл ямочку очень скоро он
И зарыл туда дочку свою.
Вот пришёл домой невесёлый он,
А жена так ласкает ево:
«Пусть лежит она, там спокойно ей,
Позабудь ты о дочке своей».
Но недолго шла любовь вечная,
Стал неласков, печален отец,
Целый день блуждал, как больной стонал —
Совесть мучит о дочке своей.
А наутро он и в полицию…
И признался он там обо всём:
Как зарезал дочь за красоточку
В Митрофановском кладбище днём.
А потом пошёл он с лопаткою,
К Митрофановску быстро пошёл.
Целый день бродил он по кладбищу
И могилу он дочки нашёл.
Сколотил он тут гроб из ящика,
Туда дочку свою положил,
Забросал землёй возле матери
И навеки её схоронил.
Два креста стоят над могилами,
Там мамаша и дочка лежит,
А отец ее, их убиец-зверь,
За железной решеткой сидит.
А красоточка где-то шляется,
На свиданье к нему не идёт.
Дочка милая всё мерещится
И спокою ему не даёт.
Вот заплакал он, отец, жалобно,
И решил он покончить с собой,
Взял верёвочку и повесился
За железной тюремной стеной…