– Странный вопрос, Куинси.

Я издаю злобное шипение.

– Мам, я видела письмо. Ты дала ей номер своего телефона. Она тебе звонила?

Еще одна пауза. Слышен лишь треск статических разрядов.

– Я знала, что ты будешь сердиться, если узнаешь.

– Когда ты с ней говорила? – спрашиваю я.

– Ах, да не знаю я.

– Знаешь, мама, знаешь. Давай, говори.

Опять пауза. Опять разряды.

– Около двух недель назад.

– Лайза сказала, с чего это она снова мной заинтересовалась?

– Она сказала, что беспокоится.

От ее слов по всему моему телу проносится озноб.

«Куинси, нам нужно поговорить. Это очень важно. Пожалуйста, пожалуйста, ответь мне».

– Беспокоилась за меня? Или из-за меня?

– Она не сказала, Куинси.

– Тогда о чем вы говорили?

– Лайза расспрашивала меня о твоей жизни. Я рассказала, что у тебя все хорошо. Упомянула о твоем сайте, о прекрасной квартире, о Джеффе.

– Что еще?

– Еще она спросила… – мама, останавливается, несколько секунд думает и продолжает, – …еще она спросила, не вернулись ли к тебе воспоминания. О том, что случилось той ночью.

По телу прокатывается еще одна волна дрожи. Я включаю в машине обогреватель, надеясь, что тепло поможет от нее избавиться.

– Зачем ей это было надо?

– Не знаю, – отвечает мама.

– И что ты ей ответила?

– Правду. Что ты ничего не вспомнила.

Только вот это уже не правда. Кое-что я все-таки вспомнила. Будто бросила в прошлое взгляд через замочную скважину.

Я делаю глубокий вдох, наполняя легкие пыльным горячим воздухом из обогревателя. Теплее мне не стало. У меня только саднит пересохшее горло.

Когда я начинаю говорить, мой голос больше похож на скрежет.

– Лайза говорила, почему хочет это знать?

– Она сказала, что в последнее время много о тебе думала. Хотела узнать, как ты.

– Тогда почему не позвонила мне?

Вместо этого Лайза связалась с Коулом, Фримонтом, Купом и моей матерью. С кем угодно, только не со мной. А когда все же решила обратиться ко мне, было уже поздно.

– Не знаю, Куинси, – отвечает мать, – думаю, просто не хотела тебя беспокоить. Если, конечно…

Еще одна пауза. Довольно продолжительная. Настолько, что я даже начинаю ощущать разделяющее нас с мамой расстояние. Все эти поля, города и поселки, лежащие между этой автострадой в Индиане и ее нарочито белоснежным домом в округе Бакс.

– Мам? – спрашиваю я. – Если что?

– Лайза могла подумать, что ты не скажешь ей правду.

– Она тебе так и сказала?

– Нет, – отвечает мама, – ничего такого она не говорила. Но у меня возникло чувство, хотя я могу и ошибаться, что она что-то подозревает. Или знает.

– О чем?

Мама отвечает совсем тихо:

– О событиях той ночи.

Я дергаюсь на водительском месте. Мне вдруг стало невыносимо жарко. По лбу на брови катятся крупные капли пота. Я вытираю их и выключаю обогреватель.

– Почему тебе так показалось?

– Она не раз подчеркивала, как тебе повезло. Как быстро ты оправилась. И какими легкими, пусть даже и относительно, оказались твои раны. Особенно по сравнению с ранами остальных.

За десять лет это самая длинная ее тирада о том, что случилось в «Сосновом коттедже». Три паршивых предложения. Не будь ситуация столь зловещей, я посчитала бы их чем-то вроде патологического прорыва.

– Мама, – продолжаю я, – Лайза не намекала, что я была каким-то образом причастна к тому, что произошло в «Сосновом коттедже»?

– Ни на что она не намекала…

– Тогда почему ты решила, что что-то подозревала?

– Не знаю, Куинси.

Зато я знаю. Все потому, что мама и сама что-то такое подозревает. Она, конечно, не думает, что я убила ребят, но, подобно Коулу с Фримонтом, тоже удивляется, как мне удалось остаться в живых, в то время как все остальные умерли. И глубоко в душе полагает, что я что-то недоговариваю.

Мне вспоминается, как она смотрела на меня, когда я много лет назад разгромила кухню. От боли у нее потемнели глаза. В зрачках плескался невыразимый страх. О Господи, как же мне хотелось навсегда забыть этот взгляд – точно так же, как я забыла тот час в «Сосновом коттедже». Навсегда стереть из памяти. Закрасить такой черной краской, чтобы никогда его больше не видеть.

– Почему ты мне об этом ничего не сказала?

– Я пыталась, – говорит она, слишком усердствуя в порыве притворного возмущения, – звонила тебе два дня подряд. Ты не перезвонила.

– Мама, ты говорила с Лайзой две недели назад! – восклицаю я. – И сразу после этого должна была позвонить мне.

– Я хотела защитить тебя. Как мать, это мой долг.

– От таких вещей меня защищать не стоит.

– Я всего лишь хочу, чтобы ты была счастливой, – продолжает мама, – больше ничего. Счастливой, довольной, нормальной.

В последних словах сосредоточены все ее надежды и все мои поражения. Произнести их – все равно что швырнуть во время разговора гранату. С той лишь разницей, что взрывается не она, а я.

– Мама, я не нормальная! – кричу я, и мои фразы ударяются о лобовое стекло и отскакивают обратно. – После того, что со мной случилось, у меня нет никаких шансов быть нормальной!

– Что ты такое говоришь! – восклицает она. – Да, у тебя была проблема, но мы обо всем позаботились, и сейчас все в порядке.

Уголки глаз обжигает слезами. Я изо всех сил пытаюсь их сдержать, но они все равно катятся по щекам, когда я говорю:

– У меня абсолютно ничего не в порядке.

Мама смягчает тон. В ее голосе появляется нечто, чего я уже не слышала много лет – озабоченность.

– Куинси, почему ты мне никогда об этом не говорила?

– А я и не должна была ничего говорить, – отвечаю я, – ты сама должна была увидеть, что со мной что-то не так.

– Но внешне казалось, что у тебя все хорошо.

– К этому, мама, меня вынудила ты. Таблетками и явным нежеланием обсуждать мои проблемы. Это ты во всем виновата, и теперь я…

И что же я теперь?

Очевидно, в полной заднице.

Я могу перечислить маме все аспекты жизни, в которых не могу чувствовать себя полноценным человеком. Мне грозят неприятности с полицией. Вполне возможно, что я прячу убийцу Лайзы в квартире, которую могу себе позволить только потому, что моих друзей прирезали. Я пристрастилась к «Ксанаксу» и вину. Притворяюсь, что никакой депрессии у меня нет. Что я не злюсь. А еще я одинока. Даже когда рядом Джефф, иногда я чувствую себя невыносимо одинокой.

Но хуже всего, что я никогда не поняла бы этого без Сэм. Она, конечно, меня раскачала. Все эти проверки, провокации и подстрекательства, преследующие цель что-нибудь обо мне разузнать, выудить пусть даже крохотные подробности того, что я с таким удовольствием забыла.

Теперь все рушится на меня. Я чувствую себя как забиваемый молотком гвоздь – хрупкий, вибрирующий, все глубже вонзающийся непонятно во что, откуда нет выхода.

– Мама, а какой у Лайзы был голос?

– Что ты имеешь в виду? Обычный голос.

– Мне нужно описание, – говорю я. – Хрипло? Резко?

– Я ничего такого не заметила.

Охватившее маму замешательство очевидно. Я представляю, как она озадаченно смотрит на телефон.

– В отличие от тебя, я раньше с Лайзой не общалась и поэтому не знаю, какой у нее должен быть голос.

– Мама, пожалуйста, попытайся вспомнить хоть что-нибудь.

Она в последний раз погружается в глубокое молчание. Я с силой сжимаю в руках руль, надеясь, что она вспомнит. И хотя в прошлом Шейла Карпентер подводила меня множество раз, сегодня она оправдывает возложенные на нее надежды.

– Она часто умолкала, – говорит она, не замечая скрытой в этой фразе иронии. – Мы говорили, потом была пауза. И каждый раз она вздыхала.

– Вздыхала?

– Да, только очень тихо.

Я узнала, что нужно. Этим сказано все.

– Ну все, мама, мне пора.

– С тобой все будет в порядке? – спрашивает она. – Пообещай мне, что будешь себя беречь.

– Да, все будет хорошо, обещаю тебе.

– Не знаю, что там у тебя происходит, но, надеюсь, я тебе помогла.

– Да, мама, – отвечаю я, – спасибо. Ты действительно помогла, причем даже не догадываешься как.

Потому что теперь я знаю: паузы, которые слышала мама, не имели никакого отношения к вздохам. Это был звук сигаретных затяжек.

А это означает, что она говорила не с Лайзой.

Она говорила с Сэм.

Любопытная и пытливая Сэм. Которая знает намного больше, чем показывает. Она все знала все это время. Вот почему она так заявилась. Не чтобы поговорить со мной, а исключительно ради денег.

Она пытается выяснить о «Сосновом коттедже» любые подробности.

И о том, что я там делала.

Нажав на кнопку отбоя, я опускаю окно и подставляю лицо острому воздуху Среднего Запада, рвущемуся мне навстречу. Нога давит на педаль газа, руки все сильнее стискивают руль. Стрелка спидометра ползет вправо, преодолевая отметку в семьдесят, затем в семьдесят пять миль и заигрывает с восемьюдесятью.

Но с какой бы скоростью я ни ехала, это не помогает. Я по-прежнему чувствую себя как муха, барахтающаяся в сплетенной Сэм паутине. И понимаю, что вырваться из нее можно только двумя способами – либо сражаться, либо бежать.

Я знаю, что лучше.

Вернувшись в отель, я звоню в авиакомпанию и бронирую билет на другой рейс. В восемь часов вечера из Чикаго в Нью-Йорк вылетает самолет, и мне нужно быть на его борту.

Джефф, вполне естественно, не понимает, почему мне так неожиданно приспичило вернуться в Нью-Йорк. Пока я заталкиваю в чемодан одежду, он засыпает меня вопросами. На каждый из них я отвечаю дважды: первый раз лгу вслух, второй говорю правду, но уже про себя.

– Это как-то связано с Сэм?

– Нет.

Еще как связано!

– Куинси, что-то случилось?

– Пока нет.

Да, она совершила ужасный поступок. Как и я.

– И все равно, я не понимаю, почему тебе надо так срочно уезжать. Почему именно сейчас?

– Потому что мне нужно как можно скорее вернуться назад.

Потому что Сэм многое обо мне знает. Нечто ужасное. И нечто такое же ужасное о ней знаю я. Теперь мне надо раз и навсегда вышвырнуть ее из моей жизни.

– Если это как-то поможет, я могу поехать с тобой.

– Очень любезно с твоей стороны, но не стоит. У тебя работа, тебе нельзя ее бросать.

Ты не можешь поехать со мной, Джефф. Я лгала тебе. Много лгала. И если ты узнаешь правду, то не захочешь и дальше быть со мной.

Когда я, упаковав вещи, направляюсь к двери, Джефф хватает меня и с силой прижимает к себе. Мне отчаянно хочется никуда не уходить и остаться вот так в его утешительных объятиях. Но это невозможно, пока в моей жизни есть Сэм.

– С тобой все будет в порядке? – спрашивает он.

– Да, – отвечаю я.

Нет. Что бы ты ни думал, со мной уже никогда и ничего не будет в порядке.

Самолет маленький и полупустой. Это затратный рейс, существующий только с одной целью – доставить в аэропорт Кеннеди тех, кому по каким-то причинам не купили билет на более выгодный утренний самолет. В моем распоряжении целый ряд свободных кресел, и после взлета я удобно на них вытягиваюсь.

Лежа на них, я прилагаю титанические усилия, чтобы не думать о Сэм. Но это не срабатывает. Игнорировать подозрения, будто на паучьих лапках проскальзывающие в мои мысли, не представляется возможным. Я представляю, как она бросает в бокал Лайзы таблетки и смотрит, как та его выпивает, ожидая, когда лекарство подействует. Потом представляю, как Сэм полосует ножом запястья Лайзы, а потом смотрит на достигнутый результат, привычно кусая ногти.

Способна ли она на такое? Возможно.

Но зачем ей это делать?

А затем, что ей требовались сведения обо мне. Может быть, она обманом вынудила Лайзу ей помогать. Но та что-то заподозрила, оттолкнула ее от себя и пригрозила выставить за дверь. Теперь сделать то же самое пришла очередь мне. И я молю Бога, чтобы конечный результат оказался не таким, как в прошлый раз.

Каким-то образом мне удается проспать почти весь полет, хотя это все равно не приносит никакого облегчения. Во сне я вижу Сэм, которая сидит на диване в гостиной, неестественно выпрямив спину. Я в кресле напротив нее.

– Это ты убила Лайзу Милнер? – спрашиваю я.

– А это ты убила тех ребят в «Сосновом коттедже»? – отвечает она вопросом на вопрос.

– Ты уклоняешься от ответа.

– Ты тоже.

– А как ты думаешь, это я устроила резню в «Сосновом коттедже»?

Сэм улыбается, ее помада такого насыщенного красного цвета, что кажется, будто она измазала кровью губы. «Ты боец и сделаешь что угодно, чтобы выжить. Как и я».

Когда мы заходим на посадку над Нью-Йорком, голос стюардессы вырывает меня из сновидений. Я сажусь и пытаюсь стряхнуть с себя остатки сна. Потом смотрю в иллюминатор – ночное небо и освещение в салоне лайнера превращают его в овальное зеркало. Я едва узнаю женщину, которую вижу в отражении.

Я не помню, когда узнавала ее в последний раз.