18

Ещё на рассвете над головой зачирикали ласточки, рассевшись на уцелевшем проводе, протянутом от сожжённого лагеря к причалу. Сначала их было несколько, бойких, невесомых и пугливых, потом невесть откуда начали слетаться другие, и скоро кабель провис, облепленный птицами, а от их многоголосья заложило уши.

— Ну вот, слетелись, — Женя Семёнова встала и потянулась. — Это местные ласточки, зимуют здесь с тех времён, как лагерь был. Огнепальные говорят: женские души... Скоро встанет солнце! И гляди: кедр зацветает... Люблю это время! Чувствуешь запах? Кстати, знаешь, какой сегодня день? Ровно тридцать лет назад меня похитили. У меня в дневнике отмечено.

Рассохин слушал её, молчал и смотрел в догорающий костёр. Надо было бы сходить и наломать из обгоревшего забора сухих досок, но не хотелось прерывать ощущения источаемого от её голоса счастья. Он манил, звал точно так же, будто и не было прошедших тридцати лет, и если поднять глаза, то появлялось чувство, будто время отмоталось назад и они снова в кедровнике на россошинском прииске. Перед ним сидела та самая отроковица Женя Семёнова, только словно подсвеченная изнутри, искристая, наполненная пузыристой, жгучей и терпкой энергией, как шампанское. Он готовился увидеть старуху, помня, сколько ей должно быть нынче лет, на крайний случай умудрённую, взматеревшую женщину, коль её теперь называют пророчицей. А перед ним оказалась прежняя, пышущая огнём отроковица, только что без блудного масляного блеска в глазах.

И это была единственная утрата за прошедшие годы.

Её состояние сначала изумляло Стаса, и он пытался объяснить это неким умозрительным образом, оставшимся в памяти, призраком, стоящим перед глазами, игрой светотеней — сначала от вечернего солнца, затем от обманчивых сполохов ночного костра. И всё-таки решил, что это опять морок — затмение разума, игра воображения, и стоит отвлечься, сморгнуть наваждение, как всё вернётся в настоящее неумолимое время. Чтобы продлить очарование, он сидел и смотрел не моргая.

Несколько раз за ночь он уходил от костра за дровами и там, ломая обугленный забор на пепелище, в полной темноте всё-таки смаргивал видение, тёр глаза, делал нечто вроде дыхательной гимнастики — не помогало. Возвращался и узнавал прежнюю Женю Семёнову, испытывая при этом затаённый восторг.

Она рассказала уже почти всё о своих приключениях, но её что-то ещё беспокоило, какие-то забытые и важные детали прошлого, сумбурно пришедшие на память.

— Да, я Лизе отснятые плёнки отдала! — спохватилась Женя. — Они упакованы хорошо — в чёрную бумагу и пеналы. Ты не помнишь, сколько могут храниться непроявленными? Здорово было бы, если б сохранились... А сейчас можно найти проявитель и закрепитель?

Стас лишь молча пожал плечами. Она же вдруг вспомнила невысказанную обиду, теперь зазвучавшую как давнее и уже лёгкое сожаление.

— Почему ты позволил меня украсть? Оставил одну?.. Я звала тебя, кричала!

— Только сейчас и услышал зов, — признался он.

— Через тридцать лет! Ты всегда был такой толстокожий...

— А потом, если бы не захотела — не украли б, — сдержанно укорил Рассохин, и она тотчас же призналась:

— Это я тебе назло тогда... Ну, что было взять с блудницы? И похититель меня очаровал. Нёс на руках! А мы же как щенки: кто от земли грешной оторвал — век будем помнить. Прокоша был тогда большой и сильный. Только молчал всё время. Но я привыкла. Вот и ты становишься молчуном.

Он лишь согласно покивал. А ей всё хотелось говорить и говорить, но уже было не о чем. Потому стала разговаривать с ласточками.

— Что вы здесь собрались, глупые? Ну, что расселись? Всё же сгорело, где гнёзда вить станете? Пока не поздно, улетайте к жилью, к людям. Не в лесу же вам жить.

Птицы слушали её — по крайней мере, как по команде, смолкли. Рассохин поднял голову, и тут Женя внезапно чихнула с громким выкриком. Эхо отозвалось на другой стороне, и ласточки разом взлетели с провода, наполнив небо одним сплошным встревоженным гомоном. Она как-то смущённо прикрыла белозубый рот рукой и тихо засмеялась.

— Ой, разбужу ведь... Совсем забыла! Как в небо посмотрю, так и чихаю.

Из обласа Христофора на берегу высунулась косматая и бородатая голова Дворецкого.

— Мама! — позвал он заворожённо.

Профессор сбежал в надежде отнять у Рассохина Лизу и наверняка бы погиб, совершенно неприспособленный к одинокому скитанию по тайге. Молчуны случайно наткнулись на него возле Сохатиной Прорвы: ведомый своими научными умозаключениями о месте пребывания огнепальных, а более — чувствами, он почти достиг цели. Но оголодал, одичал и от сильнейших переживаний стал полубезумным и замороченным безо всякого чародейства. Ему чудилось, будто он — малое дитя, брошенное в лесу, поэтому кричал жалобно и, если к нему подходила Лиза или Женя, путал их, называя обеих мамой.

Женя, как нянька, покачала облас.

— Здесь я, с тобой, — отозвалась она по-матерински и добавила уже Стасу: — Как очнётся, заплачет — молока ему дайте.

Рассохин хотел спросить, что теперь с ним будет, но она услышала его мысли и опередила.

— Ничего, поправится. Будет вспоминать прошлое как сон. И ты будешь вспоминать меня так же...

Когда Дворецкий угомонился, Женя заботливо прикрыла его спальным мешком и вернулась к костру. В эго время зашуршал брезент и из палатки вышла Лиза.

— А где Стасик? — спросила она сонно, щурясь на костёр. — Где мой любимый брат?

— Всё-таки разбудила, — посожалела Женя. — Стас ушёл ещё ночью.

— Как — ушёл? — она мгновенно проснулась. — И даже со мной не попрощался?

— Он и со мной не попрощался, — недовольно добавил Рассохин. — Тут где-то бродит, дурень.

— Не смей так говорить о моём сыне, — строго заметила Женя. — Он сам знает, где своё счастье искать.

— Да что он знает? Я ему вон какую невесту отдавал — нос воротит!

— Какую невесту? — насторожилась Лиза.

— Анжелу! Можно сказать, от сердца отрывал... Теперь и её умыкнули. Ни с чем остался.

— Как это — от сердца отрывал? — спросила Лиза с шутливой подозрительностью. — Она что, прирасти успела? Сколько вы тут с ней были вдвоём на необитаемом острове? Себе хотел оставить? Признавайся.

— Захотел бы — оставил, — проворчал он, ощущая неудовольствие. — Вот Стасу бы она подошла.

— Стас себе сам найдёт, — заверила Женя. — Тоже мне сват выискался.

— Жаль отроковицу, — Рассохин набил трубку. — Привыкнуть успел... Ты этого парня знаешь, который Анжелу украл?

— Я их всех знаю. Надо было отдать, когда первый раз похищали. Так нет, ещё и стрелять начал.

— А что делать? Внаглую тащат отроковицу!

— Небось, когда меня крали, даже не почуял. Звала, звала его...

— Да ладно, что теперь вспоминать... Плохо звала!

Лиза послушала их неторопливый разговор и заскучала.

— Ты иди спать, рано ещё, — сказала Женя.

— Стас, приходи — мне одной холодно. — Лиза пошла в палатку. — А ты, мама, разбуди нас, когда будешь уходить, ладно?

— Я ещё искупаюсь перед дорогой. На восходе уйду, спи.

— Ой, сколько ласточек собралось, — мимоходом заметила она, скрываясь в палатке.

Женя подождала, когда дочь застегнёт за собой вход, затем решительно встала, словно борясь с собой.

— Обязательный утренний заплыв! Советую. Здорово бодрит!

Рассохин отрицательно мотнул головой, шваркая угасающей трубкой.

Она спустилась к старице, попробовала воду рукой и вернулась.

— Тогда подбрось дров, — распорядилась она, — и побольше. А сам иди-ка согрей отроковицу.

— Сначала провожу тебя.

— Не надо. Даже вслед не смотри. А то буду всю дорогу идти и оглядываться.

Она скинула с себя старенькую, ещё экспедиционную штормовку, и Рассохин демонстративно отвернулся, а потом и вовсе ушёл в темноту, к лагерному забору. И пока там выламывал доски, услышал звонкий всплеск воды на старице — даже привычки не изменились! Женя плавала в ледяной воде и при этом ещё что-то пела. Голос не дрожал, не срывался от холода, а путался с эхом, со скворчанием ласточек, редким криком просыпающихся кедровок — и всё это напоминало оркестр.

Стас вернулся с дровами, навалил в костёр и припал к земле, чтобы вздуть огонь. От наносимого дыма слезились глаза, перехватывало дыхание, и когда он наконец-то выпустил пламя на волю, увидел сквозь него призрачный образ Жени Семёновой. Он даже не заметил, когда она вернулась! Ничуть не стесняясь своего обнажённого вида, она стояла за костром и обнимала огонь, словно купаясь в нём.

Рассохин ощутил жар этого пламени, будто сам купался, отвернулся и услышал такой знакомый грудной смех.

— А ты всё ещё мальчик! Что, хорошо я сохранилась? Думал — старуху встретишь? Ладно, не стану смущать.

Пошуршав своими походными нарядами, она оделась, после чего осторожно заглянула в палатку, где спала Лиза. Вместе с тусклым ещё рассветом начинали летать пчёлы из уцелевших ульев, и поднимался гнус — признак грядущего тёплого дня и скорого лета на Карагаче.

— Спит без задних ног, — вздохнула она, любуясь, — и ничего не чувствует. А на Карагаче зацветает кедр! Как в то самое утро! Помнишь, как мы мечтали взять палатку, уйти в самые дебри?..

Она замолчала на полуслове и застегнула «молнию» брезентовых створок входа.

— Ладно уж, будить не стану. Намаялась отроковица — две бессонных ночи. — И возникла перед Рассохиным, глядя сверху вниз. — Ну, пора мне. Прямицами пойду до Сохатиной.

Тот медленно поднялся, откашлялся, пробуя осевший голос. Женя Семёнова посмотрела строго, вдруг отняла потухшую трубку и демонстративно бросила в костёр. Трубка отскочила на тлеющие угли.

— Не кури! — сказала она назидательно. — Надо избавляться от дурных привычек. Вон уже кашляешь... Тебе здоровье понадобится.

Он и сейчас не мог, не умел да и не хотел противиться её воле — будто и не было прошедших долгих лет. Точно так же он робел перед всеми своими учителями, будь то школьные или институтские.

— Это не от табака, — попробовал оправдаться Стас, не делая попыток спасти трубку, — от дыма... С голосом что-то, со связками...

— Поживёшь молча — пройдёт. Ладно, пошла я!

И не уходила.

— Ещё вчера хотел попросить, — неуверенно проговорил он. — Оставила бы мне Стаса. Ты же в честь меня его назвала.

Женя отступила и усмехнулась со знакомым горделивым превосходством — и это было узнаваемым до боли!

— Понравился тебе мой сын?

— Почему на меня похож? Мы же только мечтали... И у нас с тобой ничего не было.

— Как же не было? Ещё как было! Ты что, не помнишь?

— Всё помню... Ты никогда ко мне серьёзно не относилась. Только дразнила, заманивала.

— А кто стрелял?

— Молчуны мне голову заморочили...

— Они-то заморочили, — это прозвучало как приговор. — Только ты и в самом деле стрелял.

Рассохин беспомощно встрепенулся.

— Но это же в бреду!

— Нет, Стас, наяву.

— Если бы стрелял — убил!

Женя улыбнулась с манящим, завлекающим прищуром.

— Ты убил... Ты во мне блудницу убил. За что тебе и благодарна.

— До сих пор ничего не понимаю, — признался он. — Затмение какое-то...

Она знакомо, с вызовом рассмеялась.

— У меня отметина от пули осталась на груди. Показать?

Женя пошуршала штормовкой, но он опередил:

— Не надо, верю...

— Родинка на том месте образовалась, — сказала она между прочим, увязывая котомку. — Ею Стаса вскормила, вот и похож на тебя.

— Оставь его! — безнадёжно попросил Рассохин. — У тебя же ещё два! И Лиза к нему привязалась... Скажи, чтоб вернулся. Он тебя послушает. А я ему невесту найду. Холостяком не останется.

Женя глянула с материнской благосклонностью.

— Дочь тебе оставляю, своих рожай... Сыновья самой нужны. Пойду я... Скоро уже вертолёт прилетит...

— Не хочу возвращаться в Москву, — не к месту пожаловался Рассохин. — Ходил тут по острову, место присматривал.

— Нельзя жить в прошлом.

— А ты знаешь будущее, — спросил он, глядя на затлевшую трубку, — если называют пророчицей?

— Ничего я не знаю, — как-то облегчённо вздохнула Женя. — Потому и обожаю стихию!

Она огляделась и пошла в лес мимо сгоревшего лагерного забора.

— Я провожу тебя, — запоздало спохватился Рассохин. — Недалеко, до поворота?!

Женя на секунду замедлила шаг — наверняка хотела воспротивиться, но вдохнула влекущий запах цветущего кедра и махнула рукой.

— Добро, только до поворота. А то смотри: у Сохатиной меня Прокоша будет встречать.

Заря на востоке высветила верхушки желтеющего кедровника, и ветер со встающего и ещё невидимого солнца принялся опылять землю золотистым семенем.