Глава 14

Тварь

Алексеева без сил рухнула на пол и замерла лицом вниз, чувствуя, как по щекам катятся безудержные слезы.

– Мы все потеряли… – всхлипывала она. – Все, что создавалось двадцать лет, рухнуло, кануло в небытие. Я верила, что мы справимся. Что действие пластохинона остановит необратимые процессы навсегда. Чего ради? Чего ради мы спасались раз за разом, выходили живыми из самых невероятных передряг?! Мы вырастили поколение калек, уродов, детей, не знающих солнца, погрязших во мраке в этих катакомбах. На чудо надеялись… Идеалисты, идиоты, хотели выжить, хотели вернуть прошлый мир. И что теперь? Как мы кончили? Забившись в угол, боясь посмотреть на самих себя, задыхаясь в собственных испражнениях! Разве об этом были светлые мечты? Сколько я – лично я – погубила ны строили коммунизм, безденежное общество, где все работали и получали по уравнительному принципу. Мы сделали то, что не удалось никогда и никому! Общество без денег, оплот культуры и образования! Мы его построили – зачем? Чтобы стать хищными тварями! Перегрызать горло своим братьям и сестрам, калечить, ранить и убивать. Этот мир неизменен. Он никогда не станет лучше! Никогда! Мы все приходим в него, чтобы испоганить, сломать его. Человек – царь природы… Король без королевства, сам под собой взорвавший шаткий трон. Не жилось на поверхности! Хотелось власти! У меня этой власти было – хоть двумя руками загребай, а кому она нужна? Мы все грыземся за кусок своего благополучия, а наш бункер – гротескное, гипертрофированное тому подтверждение. Это наказание, кара свыше за то, что я сделала. Я верила, что наши дети смогут выжить, когда от нас все отвернулись. Самым правильным было бы включить генератор на полную и закрыть трубу вытяжки в первый же день, чтобы все умерли во сне, не мучаясь. Скольких сожрала лучевая болезнь? Чинные профессора, которые в прежнее время читали нам лекции в костюмах и при галстуках, корчились на полу в конвульсиях и кусали землю, чтобы не кричать в голос. Роженицы, умиравшие от боли, потому что новые мутировавшие новорожденные были с такими огромными головами, что разрывали к чертям все внутри. Загрызенные тварями на поверхности разведчики, отравившиеся газом в первые несколько месяцев вылазок, почерневшие, кашляющие кровью. Те четверо ребят, на которых химзащита растворилась под кислотным дождем. Мои дорогие и близкие люди, которые умирали так по-разному – и так страшно. Те, кто поднимал панику в бункере, пытался бастовать, застреленные мною – лично. Дети, плакавшие на руках у собственных братьев и сестер, которые перегрызали им горло. Подростки, корчащиеся на полу, когда деформировались суставы и менялся внешний облик. Митя, в конце концов, который ради меня бросил все и так ужасно погиб. Мы с Григорием Николаевичем положили на алтарь выживания все, до последней капли, я готова была лечь костьми, лишь бы бункер продолжал жить. Мы просчитались. Жестоко просчитались. Кошкин ушел в лучший мир, не увидев заката своего детища. Я вижу, и больше всего на свете мне хочется умереть. Я все потеряла. Ничего не осталось. Только разрушенное убежище, заляпанное кровью и дерьмом. Чего ради мы выживали эти годы? Чтобы стать страшными тварями? Я не хочу такой судьбы. Я хочу остаться человеком!

Женщина сорвалась в крик. Ее голос, полный смертельной муки, заплясал эхом по углам, рассыпался на миллионы отголосков.

Женя сидел у кровати в углу, стараясь не касаться заляпанного мутной слизью покрывала, под которым недавно лежала Соня.

– Ты пока еще жива. Быть может, не все потеряно, – невнятно сказал мужчина, протягивая Марине руку.

– Нет. И ты прекрасно знаешь, что со мной станет. Я тебя умоляю – беги отсюда… Спасись. Я не хочу, чтобы ты видел, как я теряю разум, – прошептала начальница бункера, прижимаясь щекой к его пальцам.

– Мне некуда идти. Все равно я медленно умираю. Радиация сжирает меня изнутри, мои дни сочтены. Я останусь с тобой до конца, как не смог остаться до катастрофы, – медленно выговорил Хохол. Силы его покидали.

Марина поцеловала грязную, покрытую шрамами ладонь.

– Я по-прежнему тебя люблю. – Женщина села. В тусклом свете последней лампочки ее лицо, белое, заплаканное, казалось мертвым. Запавшие глаза, обведенные синевой, сальные волосы, спутанные, грязные. Искусанные до крови губы.

Хохол обнял ее, и они сидели в тревожном полумраке, не говоря ни слова. Да и ни к чему были слова в рухнувшем мире, на потонувшем корабле последнего убежища.

В мире, где обесценились понятия, где исчезла половина слов, добро и зло причудливо перемешались, сплелись между собой в запутанный клубок, слова больше не значили ничего. Ценились поступки, жесты, и порой для спасения было достаточно вовремя протянутой руки, ободряющего тепла, которое спасало от боли, лжи и непрекращающегося кошмара. Почему человек понял это лишь теперь? Да и понял ли? В большом метро, где за каждые несколько метров жизненного пространства шла ожесточенная грызня, было ли место надежности, спокойной, нерушимой дружбе и взаимопомощи? И остались ли в перевернутом мире эти понятия?

До катастрофы мало кто осознавал, как важно было почувствовать, понять, когда человеку нужна помощь. Когда чья-то ладонь на плече спасала от беды. И редкие люди обладали бесценным даром явиться вовремя. А большинству было все равно. Толкни слабого – удержись на вершине. А им, несчастным, опустившимся, как никому иному требовалась поддержка. Надежное плечо и крепкая рука, способная вытащить из водоворота неприятностей. Даже не совет, не помощь – осознание того, что рядом есть тот, кто не отвернется никогда. Люди перестали это видеть. «Каждый сам за себя!» – гласила житейская мудрость. И вскоре цивилизация лжи, всепоглощающего безразличия и мировой ненависти скатилась в пропасть.

Год за годом, день за днем, ежеминутно, не прерываясь ни на секунду, Марина и Григорий Николаевич воспитывали в детях, в новом поколении сострадание, терпение и доброту. После того, как все наладилось, заместитель начальника и помыслить не могла о репрессиях. Однако эксцессы случались. Но тогда Алексеева и Кошкин взяли себе за правило судить и наказывать не человека, а лишь его поступок. Это ценилось на вес золота, потому что до катастрофы неизжитая советчина, царившая в мыслях, осуждала личность в целом, а не его дела. Нет, Марина не была наивной идеалисткой, видевшей в людях только хорошее и даже у убийцы замечавшей добрые голубые глаза. Она отдавала себе отчет, что без железной дисциплины порядка в бункере не будет никогда, но следовала своим принципам. «Ты поступил плохо!» – вместо «Ты дурак!». Начальник и его заместитель научили ценить человека. В крохотном мирке, где все друг друга знали, установился порядок и доверительная теплая атмосфера. Несмотря на то, что на поверхности царили новые хозяева мира, несмотря на постоянные смерти.

Здесь умели верить. Стараниями Марины, которая убеждала всех, не жалея сил, что все будет хорошо. Это казалось жестокой насмешкой – знающая правду, не надеющаяся на спасение Алексеева, понимавшая, что рано или поздно идиллия и коммунизм обратятся страшным кошмаром, учила детей улыбаться и искать лучик света в каждом темном и безрадостном дне. Пресекала сплетни, разгребала грязь, по уши закопавшись в чужие житейские беды. И продолжала сеять разумное и вечное. Не надеясь ни на что. Заместитель начальника бункера малодушно уповала лишь на то, что погибнет раньше, чем увидит начало конца.

Она проиграла. Поставила все – и лишилась последнего смысла жизни. Сердце начальницы бункера обливалось кровью, когда она видела, во что превратились ее воспитанники.

– Нет. Мне все приснилось. Это не может быть правдой, – шептала женщина побелевшими губами, прижимаясь щекой к плечу Жени.

– Не вини себя. – Хохол ободряюще коснулся ее волос, будто прочитав мысли. – Ты сделала все, что могла. Продержаться в таких условия двадцать лет – это немалый срок. Даже в метро, где можно получить поддержку от соседей, погибали и уходили в небытие целые станции. В полной изоляции протянуть столько – это подвиг.

Марина устало взглянула на него. Перед ней сидел старик, измученный жизнью, тяжело больной, и ей невыносимо было видеть любимого мужчину таким. Она помнила его молодым, статным красавцем, загоревшим под ярким крымским солнцем, с роскошной рыжей бородой, в которой еще не было так много седых нитей. Теперь же на лбу залегла тяжелая морщина, смуглая кожа посерела, обвисла, задорные карие глаза потухли. Зеленая камуфляжная рубашка висела на Жене мешком. Простреленная рука болталась на перевязи, грязные бинты с застывшими бурыми пятнами крови выглядели жутко.

– Прости меня. Не уберегла. Не смогла. Ты знаешь, я всегда хранила тебя, я верила, что пока я люблю тебя, все будет хорошо, с тобой ничего не случится. Я верила, что пока люблю и оберегаю этих детей, моих детей, беда не коснется нас. Верила, что пока моя жизнь посвящена бункеру, он будет жить. Но она не стоит ни гроша. Что теперь мирозданию до моей любви? Я даже кровью не искуплю и не верну прежней жизни, – горько вздохнула Марина.

– Ты не права. Все эти годы я с легкостью выпутывался из самых страшных передряг. Просто час пробил, наша жизнь не вечна, пора уходить. А ты живи. Вы – новый вид, новые хозяева этого мира, – обреченно улыбнулся Женя.

– Надо было взять за правило остерегаться своих желаний. Я мечтала вернуться на поверхность – и я смогу это сделать. Теперь как полноправный обитатель мегаполиса. Кто знает, может, когда я мутирую, во мне сохранится хоть капля разума и я смогу вернуться в Мытищи? Но разве этого мы желали? Нет… Теперь я отдала бы многое, чтобы вернуть время хотя бы на год назад, когда ничто еще не предвещало беды. Мне больше не страшно. Просто больно, что мы все так бездарно потеряли.

– У нас нет выхода. Прими как данность. Но я очень хочу умереть раньше, чем увижу, во что ты превратишься, – прошептал Хохол.

Марина застонала и уткнулась лицом в грязную рубашку. По лицу женщины снова потекли слезы отчаяния.