Глава 22. Марина

Два выхода Саша видела теперь: утопиться или попробовать сбежать. Но ведь в случае бегства Гордеев прямым текстом пообещал неприятностей Сергею Авдееву, а такого допустить она никак не могла.

Ах да, Серёжа…

Серёжа стал бы третьим выходом, если б не уехал из города в такой неподходящий момент. Или не стал бы? Любовь любовью, но чувство собственного достоинства у Александры тоже имелось, и оно не позволяло прийти к Авдееву и попросить на ней жениться.

А Иноземцев-то каков! Как ему в голову такое пришло?! Сашенька без конца вспоминала, прокручивала в голове события того злосчастного вечера и пыталась понять: когда, где, каким намёком она показала Иннокентию, что он ей хоть сколько-то симпатичен?! Да, она была любезна с ним, но не более. Ни единой улыбки, как с Голицыным, ни лёгкого весёлого флирта, как с тем же Антоном, с полковником Гербертом и заводчиком Алеевым – ни уж тем более танцев! Для танцев Иннокентий был слишком стеснителен. А для предложения, выходит, нет?

Да с чего он взял, что она согласится?! Тут Сашенька всякий раз вспоминала, что согласились уже за неё. Иноземцев не изволил даже спросить её мнения, чёртов негодяй! И единственное, что ей оставалось – это беззвучно рыдать в подушку, чтобы не видел проклятый Гордеев, и молить Всевышнего о чуде. Вот только она считала себя слишком взрослой для того, чтобы верить в чудеса.

Высушив слёзы, Саша категорически отказалась от совместного обеда, предложенного Алёной, и заявила, что уезжает в больницу. Недовольная матушка высоко подняла брови, безмолвно намекая на воскресный нерабочий день, а Иван Кириллович, сама доброта, сказал:

– Пускай едет, милая! Ей уже всё равно недолго осталось наслаждаться свободой, так не омрачай её последние дни!

Фраза про «последние дни» прозвучала чертовски двусмысленно, и, видимо, именно этого Гордеев и добивался. Ухмылка его – наглая, ехидная, мерзкая – морозом пробрала до костей, но Саша своих чувств не выдала и, высоко подняв подбородок, ушла победительницей. Постаралась уйти. В дороге, разумеется, глаза её снова увлажнились, а на подъезде к больничному двору бедняжка уже рыдала вовсю.

Замуж за Иноземцева не хотелось. А с некоторых пор Саша с большим трудом представляла себя и графиней Авдеевой. Всего за несколько дней образ невесты в белом платье, под руку с нежно любимым русоволосым Серёжей, растаял как дым. Стыдно признаться, но не его она видела всякий раз, когда закрывала глаза…

Но о том и думать не стоило! Собравшись с мыслями, Саша успокоилась и, расплатившись с извозчиком, подошла к больничным воротам. Сегодня было на удивление тихо, сестринская непривычно пустовала, и даже извечная тётя Клава отсутствовала на своём месте. Кто же дежурит из докторов? Сидоренко наверняка опять пьёт у себя в подвале, но к нему идти Саша не решилась. И начать сочла нужным с княгини Караваевой, занимавшей ближайшую палату на первом этаже.

Беседовали они долго, и хороший, душевный это получился разговор! Начатый с простого: «Как ваше самочувствие?», он закончился тем, что Саша, сама от себя не ожидая, рассказала Любови Демидовне едва ли не всю свою жизнь. Княгиня качала головой, с восхищением глядя на юную, стойкую девушку, а под конец с улыбкой выдала:

– Тебя нужно непременно выдать за какого-нибудь достойного человека!

Она хотела как лучше, это факт. Да так и не поняла, отчего вдруг Сашенька подскочила как ужаленная и выбежала из палаты, даже не закрыв за собой дверь. И Мишель Волконский, мимо которого она пронеслась в коридоре, тоже ничего не понял, растерянно глядя ей вслед. Он, вообще-то, шёл к Владимирцеву, но в ту секунду что-то заставило его на мгновение остановиться.

Она плакала? Нет, должно быть, показалось. Мишель тряхнул головой, разгоняя столь бредовые предположения, и вновь собрался было идти к Володе, но…

…развернулся и зашагал в противоположную сторону. Спросили бы вы его тогда, что он делает и зачем – он вряд ли бы ответил. Он не знал. Просто почувствовал, что не может бросить её одну, когда ей плохо. Она ведь в самом деле плакала?

Странно, что она вообще знает, как это делается! Из небольшого опыта общения с этой девушкой, у Мишеля сложилось стойкое впечатление, что перед ним настоящий кремень, человек с потрясающей силой воли и железным стержнем внутри. Право слово, он бы удивился куда меньше, увидев, к примеру, рыдающего Авдеева! Но рыдающая Александра…

…да ещё и рыдающая так горько, съёжившаяся на узкой скамейке в саду, совсем одна, прятавшая лицо в ладонях. Как и любой мужчина, Мишель женских слёз не выносил и плохо представлял себе, что в данной ситуации нужно делать или говорить. Уйти и оставить её одну – верх малодушия, да и не мог он уйти. Как оставишь это хрупкое, невинное создание наедине с её бедой? И что у неё успело случиться за эти несколько часов?

Саша почувствовала его приближение, несмотря на то, что сидела спиной и не слышала шагов. Одеколон. Его одеколон, его запах.

«Бог ты мой, этот-то откуда здесь взялся? – едва ли не с раздражением подумала она, поспешно вытирая глаза рукавом. – Ах, к Владимирцеву пришёл, должно быть!»

– Уйдите с глаз долой, ваше величество, – уныло произнесла Саша, очень сомневаясь при этом, что у неё вообще получится говорить. Мишель, конечно, никуда не ушёл. Наоборот, обошёл скамейку и остановился подле неё.

И спросил покровительственно:

– Кто посмел тебя обидеть?

До чего хмурый у него был взгляд! Вообще-то, он у него всегда такой, но раньше недовольство адресовалось исключительно ей, Саше, а теперь… Теперь он будто всерьёз переживал за неё.

Саша не ответила, только грустно улыбнулась, чувствуя, что, несмотря на все попытки, слёзы снова вот-вот хлынут из глаз. Не удержит она их, не сумеет. Слишком сильна боль, слишком велик страх перед будущим и слишком велика обида на саму себя – за то, что Мишель увидел её плачущей.

Сейчас непременно начнёт издеваться! И точно:

– Только я могу тебя обижать безнаказанно, – с подобием на улыбку произнёс он. – Другим же никому не позволю. Ну так?

– Вам всё весело? Над горем моим хотите посмеяться? Что ж, извольте, смейтесь, коли угодно! – Саша широко развела руками, демонстрируя саму себя во всей униженной и отчаявшейся красе. – И невесту свою позовите, вот уж точно, кому отрадно будет посмотреть на моё горе!

«Господи, да что это я без конца попрекаю его Ксенией?!» – с ещё большим раздражением на саму себя подумала Александра.

«Она что, ревнует?!» – вдруг осознал Мишель и рассмеялся невольно. Чем, кажется, ещё больше подтвердил Сашины мысли на свой счёт.

– Это действительно смешно, – согласилась она. – Так мне и надо, глупой!

– Ты соизволишь рассказать мне, в чём дело?

– Можно подумать, вам интересно!

– Коли не было интересно, но стоял бы здесь сейчас, – резонно возразил Мишель.

«Вот привязался-то!» – удручённо подумала Саша, а вслух сказала:

– Ступайте, куда шли, ваше величество! – и тут же, спохватившись, добавила: – Впрочем, нет, постойте!

Она жестом попросила его подойти, и пока Мишель сделал эти два шага, Саша успела достать какой-то листок бумаги из внутреннего кармана своего жакета. Он понял, что это недостающая часть полицейского дела, когда сложенный вдвое листок лёг в его ладонь.

– Забирайте! – щедро разрешила Александра. – Мне оно больше ни к чему.

Забрать-то он забрал, но, вопреки ожиданиям Саши, никуда не ушёл, а уселся рядом с ней. Так близко, что они почти соприкасались коленями, что не прибавило ей уверенности.

– Что у тебя приключилось? – уже совсем другим голосом спросил Волконский. Тяжёлым, требовательным, с нотками… заботы? Всерьёз ли вы это, ваше величество?!

– Меня выдают замуж, – вздохнув, созналась Саша. Отмалчиваться было бессмысленно, ибо совершенно очевидно, что он от неё так просто не отстанет, покуда не добьётся объяснений.

– Замуж? И, судя по этим слезам отчаяния, не за Авдеева? – с такой глубочайшей иронией спросил Мишель, что Саша тотчас вскинула голову и широко раскрытыми глазами посмотрела на него, позабыв, что следовало бы обидеться.

«А чего это он попрекает меня Авдеевым?!» – подумала она с негодованием. Но сказала другое:

– За Иноземцева. Ваш трижды проклятый батюшка уже обо всём договорился, помолвка будет в конце следующей недели!

– За Иноземцева, прости, которого? – уточнил Мишель зачем-то.

– Да какая разница?! – взорвалась Саша, всплеснув руками.

– Да, в сущности, никакой, мне просто интересно, насколько извращённая фантазия у моего трижды проклятого батюшки, – тем же тоном отозвался Мишель, не забыв очаровательно улыбнуться. – Иноземцевых четверо, – пояснил он, – младший, Иннокентий, самый выгодный кандидат. Он, по крайней мере, без дефектов и довольно умён. А вот его брат родителям не удался: хромоногий, косоглазый и неприлично толстый. А ещё плешивый. Это в двадцать четыре-то года! Потом идёт Иноземцев-отец, вдовствующий порядка десяти лет: отвратительный тип, если хочешь знать моё мнение, хитрый и ушлый, с лица сущий урод! Говорят, он убил свою вторую жену, заподозрив в измене. А первую утопил в озере, потому что она никак не могла родить ему наследника. Ну и напоследок, самый очаровательный из всех, Иноземцев-дедушка! Я бы, со своей стороны, рекомендовал тебе именно его. Знаешь, почему? Во-первых, не в пример остальным Иноземцевым, он милый. Добродушный и весёлый, остёр на язык, с ним не соскучишься! Во-вторых, сама понимаешь, единственный полноправный хозяин всего их состояния пока ещё он, так что выгоды очевидны. Но есть одно «но», к сожалению. Он пугающе стар. Да-да, кошмарно, ужасно, жутко стар! Лет сто ему, кажется? Девяносто восемь? Не знаю. Но зато есть варианты, подумай только! Допустим, он не доживает до первой брачной ночи и наследницей оставляет – кого? – правильно, свою молодую жену! И ты богата! Представь, как здорово будет утереть нос оставшимся Иноземцевым – мерзейшим личностям! – а заодно и Ивану Кирилловичу!

Саша понятия не имела, как это у него получилось её развеселить. Но тем не менее, к концу его шутливого монолога, она уже смеялась от души, несмотря на то, что слёзы по загубленной молодости ещё не высохли. Потом она, правда, чуть нахмурилась и спросила:

– А если он всё же доживёт до первой брачной ночи?

Они с Мишелем многозначительно переглянулись, и Волконский изобразил сочувствие.

– Ох! Ну, тогда… даже и не знаю, право! Тогда тебе придётся постараться! – сказал он и рассмеялся, отведя взор. Саша подумала, что он наверняка намекал на какие-то очень пошлые старания, связанные с возвращением любовного пыла столетнему старику, но, может, воспитанный князь имел в виду лишь те старания, что были связаны со становлением хозяйкой огромного состояния Иноземцевых. И почему она засмеялась вместе с ним?

– Вы ужасный! – подытожила она вместо «спасибо».

– Я знаю, – не стал отрицать Мишель. – Ну, так кого же, ты не ответила? Иннокентия, верно? Не смог забыть твоей очаровательной улыбки и влюбился без памяти? Да так, что не побоялся бросить вызов великому Авдееву?

Про «очаровательную улыбку» он зря. У Саши внутри всё перевернулось после этих слов. Но наверняка он сказал это просто так, вовсе не собираясь баловать её комплементами. И, кстати, про «великого» Авдеева с такой иронией тоже не следовало бы говорить.

Обидно всё же, что он не воспринимал милого Серёжу всерьёз и даже не думал скрывать этого!

– А позволь спросить, он сам-то куда смотрел? – продолжал допытываться Мишель.

– Кто?

– Кто? Твой любимый Серёжа, кто же ещё?

И сколько презрения-то в голосе, посмотрите-ка на него! Саша едва сдержалась, чтобы не улыбнуться. Отчего же его величество так невзлюбил Сергея Константиновича? Кабы знать наверняка!

– Мой любимый Серёжа пока ещё ни о чём не знает, – вздохнув, сказала Александра. – Его вызвали в Петербург на пару дней. Какие-то дела, связанные с его практикой. А когда он вернётся, боюсь, будет поздно.

Насмешку во взгляде Мишель и не собирался утаивать. И Саша прекрасно это видела и прекрасно понимала, что он хотел этим сказать. Авдеев? Уехал? Что ж, вовремя. И так ли расстроится он, когда узнает? Так ли ему нужна Александра, как он хочет показать? А если нужна: почему, чёрт возьми, Иноземцев, видевший её один раз в жизни, готов был жениться, а «любимый Серёжа» тянул вот уже несколько лет?!

И что на это скажешь? Саша прекрасно понимала, что Мишель кругом прав. Хотя он ещё ничего и не сказал, она по взгляду всё видела и знала – нет смысла спорить. Поэтому, вздохнув вдругорядь, она подытожила:

– Я пропала.

«Видимо, и впрямь всё плохо, – подумал Мишель, глядя на неё. – Раз уж решилась отдать мне недостающую часть дела, значит, потеряла последнюю надежду. Браво, Иван Кириллович! Что же это, вам удалось её сломить? Сомнительно. Наверняка что-нибудь придумает. Сбежит или наложит на себя руки. Авдеев, сукин ты сын, что же ты медлишь? Такую девушку теряешь из-за своей нерешительности!»

Дальше мысли Мишеля приняли такое неожиданное направление, что удивили его самого. И он предпочёл рассуждать о чём-то невинном, например, как ей помочь, и можно ли вообще помочь?

– Погоди отчаиваться, – сказал он тихо. – Из любой ситуации есть выход.

– Вам легко говорить! Не вас выдают замуж!

Мишель усмехнулся, покачал головой и сделал нечто совсем неожиданное – склонился к Саше, коснулся её лица, лёгким движением отведя в сторону медно-рыжую прядь, и вытер горячую-горячую слезинку, бежавшую по щеке. Саша забыла, как дышать, когда он до неё дотронулся. Она просто во все глаза смотрела на него, как утром, в поезде, и медленно погибала.

«Боже ты мой, я, должно быть, сплю!» – подумала она, с трудом переведя дух.

Волконский тем временем заботливо улыбнулся и достал из нагрудного кармана белоснежный платок с золотистым вензелем «V», точно таким же, какой красовался на двери их кареты. И вместо того чтобы отдать этот платок Саше, он сам заботливо вытер её слёзы, при этом то ли невзначай, то ли намеренно коснувшись рукой её мягких, непослушных волос, то и дело спадающих на лоб.

А потом улыбнулся так открыто и доброжелательно, как не улыбался ещё никогда.

– Знаешь, сестрёнка, с тобой гораздо приятнее иметь дело, когда ты вредничаешь и дерзишь, нежели когда вот так… Давай-ка соберись, возьми себя в руки! Мне нужен достойный оппонент в спорах, а не размазня!

Саша уже не могла ни плакать, ни смеяться – вообще ничего. Только продолжать изумлённо таращиться на Мишеля, из дикого зверя превратившегося вдруг в заботливого ласкового ангела.

С Ксенией он, наверное, тоже такой? Да далась ей эта Ксения!

– Пообещай, что больше не будешь плакать, – напутствовал тем временем Мишель, вручив ей платок. – И уж тем более пообещай не делать глупостей. Договорились?

– Да… – пролепетала она то единственное слово, на которое была способна.

– Вот и отлично, – Мишель улыбнулся и, поднявшись со скамейки, дружески похлопал её по плечу. – Не грусти, сестрёнка! После ночи всегда наступает рассвет. Так любил говаривать наш генерал.

И на этой многообещающей фразе он и ушёл, не забыв послать ей ещё одну премилую улыбку, от которой у Саши на сердце запела весна.

«Боже мой, нет, нет, нет!» – отчаянно взывала она к своему здравому смыслу, но, увы, бесполезно. Умом она понимала, что влюбляться в этого человека ей ни в коем случае нельзя. Но глупое сердце всё делало по-своему. Дошло до того, что Саша вполне серьёзно поймала себя на мысли, что ради этой улыбки Мишеля Волконского – ради одной только его нежной улыбки – она готова была хоть сейчас выйти замуж за Иноземцева. Да хоть за всех Иноземцевых разом! Лишь бы только Мишель ещё раз улыбнулся ей, сел рядом, коснулся её волос, щеки и утешал её тихим, заботливым голосом, не забывая при этом улыбаться.

И обо всём на свете она забыла! И о грядущей помолвке, и о конце своей спокойной жизни, и о несостоявшейся карьере доктора – обо всём, кроме ласковых зелёных глаз человека, с которым никогда у неё ничего не получится. А сердце упрямо продолжало верить в чудеса.

После ночи всегда наступает рассвет. Это он правильно сказал.

«Нужно выбросить из головы всякие глупости и навестить Марью Станиславовну, как и обещала!» – строго сказала самой себе Саша, но всё равно задержалась в саду ещё на несколько минут. Требовалось привести себя в порядок, дабы ни в коем случае не являться пред ясные очи Никифоровой заплаканной и растрёпанной. Старушка подмечает всё на свете и вряд ли оставит без внимания Сашин никуда не годный внешний вид, а говорить с ней о причинах не хотелось. Саша вообще предпочла бы никогда об этом не говорить и не думать!

Благо, при Никифоровой удалось держаться молодцом. Спасибо Мишелю, чьих прикосновений и слов Саша до сих пор не могла забыть, и потому болтала с Марьей Станиславовной, борясь мечтательной улыбкой на лице. Глупо это было: жизнь её рушилась, летела в бездну с безумной скоростью, а она так искренне радовалась тому, что Волконский ей улыбнулся!

Ещё бы ему не улыбаться, думала Саша с иронией. Дело-то теперь полностью при нём, он может дать ему ход, как только сочтёт нужным! И улыбка – это слишком малая цена за такой подарок. Но ей и улыбки было достаточно.

После задушевных бесед и маленького чаепития с Никифоровой Саша спустилась вниз. Дверь в кабинет Викентия Иннокентьевича оказалась приоткрыта, и девушка с неохотой подошла, чтобы поздороваться. Нехорошо получится, если он увидит её потом, безразлично проходящую мимо. Заподозрит, глядишь, в чём-нибудь, или сразу повесит на неё кражу дела с рабочего стола.

Вот только в кабинете оказался вовсе не Воробьёв.

– Марина Викторовна? – Саша отчего-то удивилась, хотя в присутствии госпожи Воробьёвой, второго по старшинству и мастерству доктора во всей больницы, странного как раз ничего и не было.

– Саша? Бог мой, ты откуда здесь?

Марину Викторовну не любил никто, никогда и нигде. В их захудалом уездном городе её за глаза называли «вороной», несмотря на то, что она была светловолосой и чёрного цвета отродясь не носила, чтобы не казаться старше. В Басманной больнице госпожа Воробьёва именовалась исключительно «выдрой», с подачи старушки Никифоровой, у которой ловко получалось придумывать прозвища.

Иван Фетисович, Сашин батюшка и лояльнейший человек, и тот поначалу недолюбливал вечно хмурую, некрасивую женщину, высокую, сухопарую и неприятную. А вот Викентий Воробьёв её любил. Искренне, безумно и преданно. Между прочим, возвращаясь далеко назад, скажем вам по секрету – именно Иван Фетисович и познакомил своего друга Воробьёва со своей соседкой, тогда ещё простой акушеркой Мариной. Они впоследствии поженились и вырастили сына и дочь, перед этим сделав блестящую карьеру на медицинском поприще и обзаведясь своей больницей в городке.

Но если провинциальная клиника, подаренная Юлией Николаевной, была вотчиной Воробьёва, то Басманной заправляла исключительно Марина Викторовна.

Что сказать о ней? Некрасивая, немолодая, факт. Скупая на слова, жёсткая, порой грубая, не общительная и не умеющая улыбаться женщина. А ещё Марина Викторовна была поразительно честной. Она не брала взяток. Ни единого разу в жизни. Она не принимала подарков от богатых пациентов, чьи жизни время от времени спасала. Но ей и не спешили ничего дарить. Куда охотнее получалось иметь дело с её добродушным и улыбчивым супругом, льстящим и заискивающим перед господами, нежели с этой немногословной строгой женщиной.

И ещё один удивительный факт – Сашу Тихонову она любила до безумия, как родную дочь. Правда, ближайшее знакомство с Мариной может заставить вас усомниться в том, что такая женщина вообще способна на любовь.

– Ты плакала? – напрямую спросила Марина Викторовна, уже после того как усадила Сашу напротив и выслушала её короткую историю о том, как она здесь оказалась. И, разумеется, заметила её покрасневшие глаза, хотя Саша была уверена, что у неё хорошо получается притворяться.

Не получалось. Под цепким, пронзительным взглядом Марины Воробьёвой Саша со вздохом сдалась и рассказала ей всё как есть. Разумеется, не считая небольшого отступления о подлом предателе Викентии Иннокентьевиче, за деньги согласившемся разрушить её будущее. Воробьёва умная женщина, сама обо всём догадается, когда узнает, что Сашу вверили в распоряжение Ипполита Сидоренко, самого ужасного доктора больницы. Ну а пока, истории про брак по принуждению оказалось достаточно, чтобы объяснить свои слёзы.

И, что бы вы думали, Марина Викторовна на это сказала?

– Гордеев, чёртов сукин сын!

Распахнув окно, она достала из кармана больничного халата пачку папирос и спички. И ничуть не смущаясь, предложила Саше – та охотно взяла. Папиросы были дорогие, американские, ей не хватило бы жалованья, чтобы купить такие! Но Марина Викторовна не жадничала и, зажав папиросу в худых, узловатых пальцах, повернулась к окну и продолжила:

– Этот ублюдок только и умеет, что разрушать чужие жизни! Да взять хотя бы его жену! Святую женщину загубил, упокой господь её душу! Алёна неправильно поступила, связавшись с ним. Никакие деньги, никакие богатства не стоят того, чтобы терпеть подле себя такое чудовище!

«Подписываюсь под каждым словом, милая Марина Викторовна!» – с усмешкой подумала Сашенька. А госпожа Воробьёва тем временем, сделав ещё одну затяжку, продолжила:

– Наслушалась я уже историй о становлении его карьеры в министерстве. Шёл буквально по головам. Конкурентов вырезал семьями. Одного, вон, как столыпинских детей, в дачном домике закрыли, только тех подорвали, а этих подожгли. Детей, Саша! Малютки совсем, крохи! Я младшего помню, сама роды принимала у матери. Чудо был, а не малыш! Какое там, Гордеева это разве остановит? Видите ли, конкуренты ему были не нужны, а добровольно отказываться от своей кандидатуры тот человек не хотел, и Иван Кирилыч решил воздействовать через его семью. Все погибли, а убитый горем отец сошёл с ума. А такой человек министром быть не может.

И зачем она всё это говорила? Саша и без того боялась Гордеева как огня, а послушав историй о сожжённых заживо младенцах, и вовсе решила заночевать в больнице. Мало ли что? Вдруг он уже знает о том, что Саша украла дело у Воробьёва и отдала Мишелю? Вдруг ему уже доложили об их совместной поездке к Рихтеру?

– А про Михаила Николаевича знаешь? – Марина обернулась через плечо. – Это старший брат Юлии Николаевны, отец княжны Катерины. Волконская любила его до безумия, и даже сына в его честь назвала.

– А что с ним? – Саша покачала головой, потому что про старшего Волконского знала лишь то, что его давно нет в живых.

– Чахотка. Умирал долго, мучительно. Видишь, никакие деньги не спасли. Сколько ездил по санаториям, по курортам! А уж мы с Викентием, да с батюшкой твоим, сколько над ним бились! И всё впустую. Потом вдруг полегчало ему, пошёл на поправку ни с того ни с сего. А потом так же внезапно умер. Твой отец был уверен, что мы его вытащим, а тут – раз! – и всё, посыльный пришёл с визитом, сообщил, скончался наш доблестный Михал Николаевич! Мы недоумевали: как же так? Уже потом Фёдор, дворецкий в Большом доме, кое-какие слухи донёс. Не знаю – правда или нет, но с гордеевской-то подлой натурой и не удивлюсь, если правда. Приступ у его светлости случился, а Гордеев не велел за доктором звать. Они тогда в усадьбе вдвоём были, так что ни Юлия Николаевна, ни генеральша Волконская повлиять на ситуацию не могли. Гордеев запретил, и всё тут. Дескать, само пройдёт, сколько раз проходило. А он кровью захлебнулся. И всё, нет человека. Зато, знаешь, что есть? Четыре отеля в Москве. Он хозяином был, все дела вёл сам, и по наследству они к Юлии Николаевне перешли. И к Гордееву соответственно, как к её мужу.

– А брат его? Алексей Николаевич?

– Во-первых, разница в возрасте, – покачала головой Марина. – Он у генеральши поздний ребёнок, она его лет в сорок родила! Ему на момент смерти старшего брата лет семнадцать миновало. А после, когда подрос, никому бы и в голову не пришло отдавать ему отели! У него же ветер в голове, а на уме одни кутежи да гулянки!

Ах, вот как? Сашенька невольно улыбнулась, вспоминая красавца-князя в ночь их первой встречи, когда он принёс Юлию Николаевну на руках к ним в больницу.

– Выходит, Гордеев убил старшего Волконского из-за отелей?

– Убил, или позволил ему умереть, – Марина пожала плечами. – Как по мне – разницы никакой.

– Господи, это ужасно! – прошептала Саша и перекрестилась.

– Да уж. А про Юлию Николаевну и вовсе смысла нет говорить. Святая женщина была, Саша, святая! Кроткая, тихая, добродушная! Всех привечала, всем помогала, благотворительностью занималась втайне от Гордеева, ох, до чего же была хорошая женщина!

«А может, у неё спросить про сына?» – озадачилась Саша, тронутая откровениями Марины Воробьёвой и её искренним сочувствием.

Но спрашивать не пришлось, она рассказала обо всём сама.

И не про сына, а про дочь.

– Одна история с той девочкой чего стоит! Это же словами не передать, какой скот ваш Гордеев! Так подло поступить с невинным ребёнком! – Марина Викторовна возмущённо фыркнула, затушила папиросу о подоконник и выбросила её в окно. И только потом заметила, как Саша на неё смотрит.

– Девочкой? – уточнила та. – Вы про Катерину Михайловну?

– Катерина-то здесь причём? – Воробьёва отмахнулась. – Горя не знает и как сыр в масле катается, кругом достаток и почёт! Другая девочка у них была, Сашенька. Лет двадцать назад Юлия Николаевна её из Румынии привезла, сиротку. Удочерить хотела, а Гордеев на дыбы встал, дескать, на кой чёрт нам чужой ребёнок сдался, когда вон свой растёт?

– Из Румынии? – осевшим голосом переспросила Саша.

Такого совпадения быть не могло.

Лет двадцать назад, говорите?

– Из Букарешта, они туда с Гордеевым раньше часто ездили, он по службе, а она за компанию. Подруги у неё там жили. Потом она уже без Гордеева поехала их навестить, а вернулась с ребёнком. Девчушка такая была прелестная, Саша, ты бы её видела! Пухленькая, смешная, глазастая! Юлия Николаевна сказала, это дочь её покойной подруги. Будет подрастающему Мишеньке сестрёнкой. А Гордеев на то ответил, что коли так, то Юлия Николаевна может прямо сейчас вместе со своей новой дочерью идти искать себе другое жильё! Вот только сына пускай оставит, Иван Кириллович его воспитает сам. Ты, конечно, понимаешь, перед каким жестоким выбором она тогда оказалась?

Сашенька понимала только то, что у Санды Кройтор была ещё и дочь! И бедняжка наверняка сообщила об этом в письме к подруге, а Юлия Николаевна, чей добрый нрав мы давно знаем, не смогла отказать и примчалась по первому зову. И перед смертью Санда отдала ей ребёнка, ещё одного своего ребёнка, который не должен был достаться этому чудовищу Кройтору!

«Бог ты мой, вот оно всё как!» – это была первая её мысль, а вторая – нужно срочно сообщить обо всём Волконскому! В пору прямо сейчас подрывайся и беги, как сбежала она от Караваевой.

Но обычно молчаливую Марину Викторовну сегодня прямо-таки прорвало, и упускать эту возможность явно не стоило.

– И что же стало с девочкой? – спросила Саша осторожно, стараясь не показать проницательной Воробьёвой, как на самом деле её заинтересовала эта история.

– Юлия Николаевна выкрутилась, отдала её какому-то своему другу на удочерение. У того как раз умерла новорожденная дочь, а жена лежала в беспамятстве и про мертворожденную не знала. Да так и не узнала никогда, воспитывала девочку как родную. Ей ничего не сказали. А зачем? Все были счастливы, и Юлия Николаевна отделалась малой кровью, и несчастная мать никогда не узнала про смерть своего ребёнка. А девочка та, бедная сиротка, вновь обрела семью. И ведь, что интересно, даже после такого бедная Юлия Николаевна от Гордеева не отвернулась! И до последнего своего мгновения, я уверена, продолжала этого мерзавца любить!

– Как её звали? – облизнув пересохшие губы, быстро спросила Саша. – Девочку ту как звали?

– Румынское какое-то имя, – Марина пожала плечами. – Я не вспомню теперь. Да и при крещении ей наверняка другое имя дали, я не знаю, не интересовалась.

– А родители её? В чью семью её отдали?

– Я не знаю, Саша, ну что ты. Не спрашивала никогда, у меня нет привычки лезть в чужую жизнь. Просто пересказываю тебе сплетни, чтобы ещё раз доказать, какое ничтожество твой будущий отчим! А что касается той девчушки: твой отец наверняка знал о её судьбе. Нас с Викентием тогда не было в городе, а Иван Фетисович Юлии Николаевне с этим делом помогал.

И вот это стало последней каплей.

У Саши и так уже начинали строиться самые неприятные догадки, а последняя фраза Марины Викторовны их лишь подкрепила. Голос Юлии Волконской до сих пор звучал в её голове: «Ты так похожа на неё… точно такие же яркие волосы… её даже звали так же: Александра, но все называли её Санда…» И Иван Фетисович, до смерти любивший свою жену Алёну – да никогда в жизни не смог бы сказать ей, что её первенец умер!

И ещё один чудесный факт: Саша знала наверняка, что роды у Алёны он принимал сам. И роды эти были очень тяжёлыми. Вполне может статься, что Алёна и впрямь лежала в беспамятстве несколько дней, пока её мёртвого ребёнка заменили живым.

В качестве наглядного примера, чтобы стало уж совсем очевидно: Алёна была сероглазой блондинкой, а Саша – рыжеволосой и кареглазой. В отца? – предположите вы. Что ж, здесь ещё лучше, Иван Фетисович был голубоглазым брюнетом. И, между прочим, с лица на него Саша не походила ничем, равно как и на мать. Справедливости ради стоит сказать, что и маленький Арсений на Ивана Фетисовича не особенно походил, но тут зная лёгкий нрав его матери, предположить можно всё, что угодно.

Вот Саша и предположила.

«Я не могу быть той девочкой!» – тотчас возразила она себе. Нет, нет, это совершенно невозможно!

Марина Викторовна, обернувшись на Сашу, заметила её терзания и удивлённо приподняла одну бровь.

– Детка, что с тобой?

– Я… ох! Нет, ничего, – запоздало спохватилась она. – Просто Гордеев… ваши рассказы… это всё так ужасно!

– Да уж, – хмыкнула мадам Воробьёва и с тяжёлым вздохом вернулась назад в своё кресло у стола. Саша озадачилась, удалось ли провести её на этот раз, или нет? Хмурый, ничего не выражающий взгляд Марины Викторовны мог означать всё, что угодно, и Саше сделалось не по себе. Нужно было сменить тему, срочно, как можно скорее! Пока она опять не выложила ей всё, как на духу, о своих догадках и предположениях.

– Что это у вас? – Александра кивнула на серую папку, поверх которой Марина Викторовна сложила свои худенькие, морщинистые ладони.

– Это? – Воробьёва поморщилась и с безразличием покачала головой. – Личная карточка одного нашего пациента, Владимира Владимирцева. Ты наверняка уже слышала о нём, местная легенда, герой войны, инвалид, которого невеста променяла на заезжего цыгана.

Не только слышала, но и водила личное знакомство! Саша вкратце объяснила, что с недавних пор офицер Владимирцев – её личный пациент, и, будучи в своём праве, разумеется, поинтересовалась, зачем Марине Викторовне понадобились результаты его обследований.

– Взгляни сама, – хмыкнула Воробьёва, развернув папку заглавием к Сашеньке. Девушка послушно взяла документы, разложила на коленях и ознакомилась с содержанием. Кое-что из докторских заключений, написанных размашистым почерком Викентия Иннокентьевича, она видела не впервые. Другие же записи оказались совсем свежими, это Марина Викторовна составляла. Под конец Саша подняла брови и послала Воробьёвой полный изумления взгляд.

– Марина Викторовна, да он же вовсе не безнадёжен!

И так хорошо вдруг сделалось на душе, когда она поняла это. Потом, правда, Саша живо напомнила себе, что её больничной карьере на следующей неделе придёт конец, и задача поставить на ноги Владимирцева перестанет быть её выпускным экзаменом, счастливым билетом в новую, докторскую жизнь. Но это вовсе не значило, что парня не надо спасать!

Воробьёва хмыкнула, Сашиной радости явно не разделяя.

– Он ни за что не даст своего согласия на повторную операцию, – объяснила она свой скептицизм. – Ты говорила с ним? Успела узнать, какой невыносимый у него характер? Бедный мальчик делает хуже только самому себе: закрылся ото всех, озлобился, ненавидит весь мир, а сам, может статься, упускает свой последний шанс вернуться к нормальной жизни!

– Нужно его непременно уговорить! – не унималась Александра.

– Попробуй, – хмыкнула Марина Викторовна. – Но я сомневаюсь, что он тебя послушает. Он и на рентгеновское излучение-то не согласился, против воли сделали, обколов его успокоительным. Нам нужны были эти снимки, чтобы решить, что с ним делать – оставлять ноги или нет. И вот здесь, видишь, отчётливо видно… – Воробьёва перегнулась через стол и, достав один из снимков, ткнула в него пальцем. – У него осколок в ноге. До сих пор. Причиняет адскую боль и, разумеется, мешает встать на ноги.

– Я вижу. Я читала современные журналы по медицине, я знаю, как это выглядит. Марина Викторовна, а если попробовать его извлечь?! Коленный сустав раздроблен, возможно, если не удастся собрать его, Владимир Петрович будет хромать на левую ногу, но он, по крайней мере, сможет ходить!

– Он никогда не согласится на повторную операцию, – повторила Воробьёва. – Я уже пыталась говорить с ним, но всё бесполезно. Твердит одно и то же: вы хотите пустить меня в расход, потому что я вам не нужен, хотите ставить опыты на моём теле, чтобы потом, если получится, прославиться за мой счёт! Уф, зла на него не хватает! Я тогда сорвалась, не сдержалась и сказала ему обидное, что, мол, скорее уж прославлюсь на своих научных трактатах, чем на его заведомо безнадёжном случае! И ушла, хлопнув дверью. Этим я сделала только хуже. Хотя вряд ли могло быть хуже.

Саша обдумала её слова ещё раз, с невесёлой усмешкой на лице. Затем, сама не зная для чего, спросила тихо:

– Я могу забрать это на время? Хочется поточнее изучить его случай. Вы не будете против?

– Забирай, отчего же нет? Он, в конце концов, твой пациент! – с подобием на улыбку сказала Воробьёва и махнула рукой. Судя по всему, упрямство Владимирцева её неимоверно раздражало, и она уже не против была оставить всё, как есть.

– И ещё один вопрос! – уже поднявшись со своего места, сказала Саша. – Если предположить, что он всё же согласится…

– Что вряд ли, – вставила Воробьёва тут же.

– Знаю, шансы малы. Но если предположить… Марина Викторовна, вы взялись бы за операцию такой сложности?

Воробьёва ответила не сразу, прежде о чём-то подумав несколько секунд. Затем, взглянув на Сашу блестящими глазами, скупо улыбнулась и кивнула. И сказала зловеще:

– Варианта здесь два: либо мы убьём его, либо всё же поставим на ноги. Риск велик, но, согласись, цель оправдывает средства.

– Подождите, подождите, вы сказали – «мы»?

– Да, Саша, я так сказала. Я возьму тебя помощницей. При условии, что тебе удастся уговорить этого упрямца, разумеется!

Вот такого покровительства от вечно недовольной, вредной, хмурой и всеми презираемой Марины Саша точно не ждала. Нет, они всегда хорошо общались, мадам Воробьёва ни единым словом не попрекнула её ни разу за всю жизнь, но подобное расположение от неё – это было что-то новенькое. И, безусловно, невыразимо приятное!

Марина Викторовна, правда, слегка разрушила иллюзии, пояснив:

– Да кроме тебя мне и некого брать. Вера Гурко – безрукая идиотка, дельные наши медсёстры почти все ушли на фронт, из оставшихся половина падает в обморок от вида крови. Про докторов ты знаешь – Сидоренко только над трупами издеваться горазд, Макаров слишком стар, а Викентий, разумеется, на подобный риск не пойдёт. Если Владимирцев умрёт у нас на столе, это будет наша вина, Сашенька. Ты же понимаешь это? Мой муж тоже понимает, и поэтому ему проще оставить всё как есть. Так что, если надумаем спасать офицерика, делать это придётся втайне от Викентия Иннокентьевича. Ты готова рискнуть?

«Мне-то рисковать нечем, – подумала она с грустью. – Моя жизнь и так скоро закончится. И это будет подарок судьбы, если мне удастся напоследок поставить на ноги бедного Владимира Петровича! Это лучшее, с чем я могла бы уйти!»

– Я готова, Марина Викторовна, – твёрдо сказала Саша. – Главное, чтобы сам Владимирцев был готов.

Сущие мелочи, не так ли? Зная характер Владимира Петровича, можно было не сомневаться, что дело заведомо безнадёжно. За оставшуюся неделю она его точно не убедит. Но попытаться, несомненно, стоило!

И покидая кабинет Воробьёва, Саша неожиданно для себя поняла, что улыбается. В последнее время люди открывались ей с неожиданной стороны: сначала Волконский, научившийся быть чутким и добрым, и теперь вот, Марина Викторовна.

Самый вредный и заносчивый доктор во всей больнице, ещё хуже, чем Ипполит Сидоренко! А оказалось, что у неё было доброе сердце. Уж точно добрее, чем у её продажного супруга, Викентия Воробьёва.