XV
Вынужденная посадка
Немецкие разведывательные службы предсказали крупное наступление советских войск 12 января, но его размах стал для всех неожиданностью: на фронте протяженностью более 1200 километров от Вислы и Нарева 2,5 миллиона солдат и 7000 танков под прикрытием 6500 самолетов устремились в направлении Богемии и Моравии, Силезии, Померании и Восточной Пруссии. Для сдерживания этого мощного вала вермахт располагал всего 500 000 солдат и 500 танками, а люфтваффе ценой неимоверных усилий смогло задействовать 1875 самолетов (в их числе было только 360 истребителей), рассредоточенных от Литвы до Чехословакии. Поэтому советские войска продвигались хорошими темпами: на юге 4-й Украинский фронт Петрова прошел через всю Слова-кию и двигался на Богемию. Первый Украинский фронт Конева продвигался на Краков и Кельце. В центре 1-й Белорусский фронт Жукова двигался к Лодзи и Варшаве. Севернее него 2-й Белорусский фронт Рокоссовского переправился через реку Нарев и наступал на Восточную Пруссию, взаимодействуя с 3-м Белорусским фронтом Черняховского, наступавшего в направлении Кёнигсберга. Таким образом, в центре немецкой обороны образовалась брешь шириной 320 километров, куда и устремились более 200 советских дивизий…
Но Гитлер лишь 16 января покинул «Орлиное гнездо» и вернулся в Берлин. А отданные им приказы оказались крайне непоследовательными: всякое отступление запрещалось, дивизия «Великая Германия» должна была отправиться в район Кельце, чтобы воспрепятствовать прорыву русских в направлении Познани[589], снятая с Западного фронта 6-я танковая армия СС Зеппа Дитриха направлялась вовсе не на линию Одера, а на оборону Будапешта, оказавшегося в окружении в результате наступления Красной армии на северо-западе Венгрии. Двадцать две немецкие дивизии, бездействовавшие в Курляндии, получили приказ оставаться на месте, несмотря на острую нехватку войск в Верхней Силезии, Померании и Восточной Пруссии[590]. Для борьбы с советскими танками Гитлер потребовал немедленно сформировать дивизию велосипедистов, вооруженных гранатами и панцерфаустами[591]! Наконец, он снял с должности и отправил в резерв генералов, отдавших приказ о тактическом отходе[592]. А также назначил командующим новой группы армий «Висла», которая получила задачу остановить стремительно двигающиеся войска маршала Жукова, Генриха Гиммлера, специалиста по полицейским репрессиям, полностью лишенного военных дарований и опыта…
Последствия не замедлили сказаться: с 16 по 31 января немцы потеряли Варшаву, Краков, Радом, Лодзь, Кельце, Эйлау, Бромберг, Торунь, Кульм, Мариенведер, Инстербург и Ландсберг. Познань оказалась в окружении, Кёнигсберг был атакован с севера, а передовые части армий Жукова и Конева вышли на берега Одера южнее Франкфурта и севернее Бреслау[593]. В конце января большая часть промышленного района и угольного бассейна Верхней Силезии оказалась в руках советских войск. И теперь военные действия разворачивались уже на территории Германии.
Но рейхсмаршал, казалось, не воспринимал обстановку трагически. Геббельс записал в дневнике 23 января 1945 года: «Геринг радуется тому, что впервые не обвинили люфтваффе, как это обычно бывало. В этом разгроме нет ни малейшей вины люфтваффе: судя по представленным Герингом документам, дивизии вермахта при отступлении просто разваливались. […] В такой обстановке генералы сухопутных войск стали намного сдержаннее в критике люфтваффе». Но Геринг не мог предвидеть того, что проблемы могут прийти изнутри люфтваффе, а именно так и случилось, потому что он решил-таки уволить генерала Галланда. И это вызвало сильное недовольство в рядах авиации, и без того тяжело переживавшей провал операции «Боденплатте», недовольной комедией с «парламентом люфтваффе» и несправедливым снятием с должностей нескольких командиров эскадр. Группа летчиков во главе с полковником Гюнтером Лютцовым, награжденным Железным крестом с дубовыми листьями асом истребительной авиации, решилась избавить люфтваффе от Толстяка и попыталась убедить генерала Риттера фон Грейма занять его место. Но фон Грейм категорически отказался. Очень скоро об этом демарше узнал Геринг. Он пригласил пятерых самых известных летчиков-истребителей, Лютцова, Траутлофта, Нойманна, Рёделя и Штейнхофа, 19 января в «Дом летчиков». Но не успел он начать говорить, как ему вручили нечто вроде докладной записки, а полковник Лютцов сказал: «Мы знаем, что вы подвергаетесь критике из-за так называемого провала люфтваффе и что вы без колебаний готовы переложить всю ответственность на нас, обвинив нас при этом в бездействии и даже в трусости. […] Но ваша истребительная авиация все еще в состоянии помочь стране, избавив ее, по крайней мере на некоторое время, от ужасов бомбежек».
Затем Лютцов перечислил все, что мешает бороться с противником, в том числе многочисленных паразитов, составляющих окружение главнокомандующего, отставку генерала Галланда и отказ передать все Ме-262 в истребительные эскадрильи. Потом добавил: «Истребительная авиация чувствует себя глубоко униженной. […] Она не может согласиться ни с обвинениями в трусости, ни с тем, что целое соединение бомбардировщиков, например 9-й корпус, находится в резерве, имея на вооружении реактивные самолеты, в то время как истребительная авиация истекает кровью».
Лицо Геринга налилось кровью, он стукнул ладонью по столу: «Секунду, господа, вы стреляете из крупного калибра!»
Потом рейхсмаршал завел свою обычную речь о недисциплинированности летчиков-истребителей, об их незаслуженной популярности, о прекрасной организации в бомбардировочных эскадрах. Он уже собрался напомнить о своем боевом опыте времен Первой мировой войны, но тут возбужденный Лютцов прервал его, громко сказав: «Господин рейхсмаршал, все это мы уже слышали множество раз. Вы забываете, что мы воюем в воздухе вот уже пять лет, и уцелевших в эти пять лет боев можно пересчитать по пальцам одной руки. […] Наши молодые летчики самое большее два или три раза вылетают на защиту рейха, а затем гибнут. Перевод в истребительную авиацию групп бомбардировщиков с их еще полными экипажами жизненно важен для нас и для всей нашей противовоздушной обороны. Пока еще не поздно».
Тут Геринг закричал: «Как будто командующий люфтваффе всего этого не знает! Но вместо того, чтобы выслушивать критику моих летчиков бомбардировочной авиации, которую я слышу от моих летчиков-истребителей, я предпочту держать их в резерве. […] Когда я вспоминаю о том, как сражался во Фландрии…»
Лютцов вновь перебил его, стараясь перекричать: «Господин рейхсмаршал, вы попросту полностью забыли о существовании четырехмоторных бомбардировщиков. Вы не дали нам новых самолетов, нового оружия…»
Геринг секунду помедлил, потом снова взорвался: «Лютцов, не смейте разговаривать со мной в таком тоне! Я в ваших советах не нуждаюсь. Мне нужно только одно – чтобы мои летчики соревновались между собой в отваге, атакуя противника».
Лютцов в отчаянии махнул рукой и сел, но тут же вскочил на ноги: «Господин рейхсмаршал, вы ознакомились с нашим меморандумом. Мы были бы рады узнать ваше мнение по этому вопросу…»
Именно от этого Геринг и старался уклониться. Взяв документ двумя пальцами, он небрежно бросил его перед собой на стол со словами: «Это еще что за ерунда – какие-то глупые листочки с “темами для обсуждения”? Что это на вас нашло?»
Остальные офицеры начали поддерживать Лютцова, но Геринг почти сразу же оборвал их: «Господа, ваша наглость превзошла допустимые пределы. Уж не хотите ли вы учить меня, как командовать люфтваффе? Вы постоянно повторяете одно и то же, хотя я вам уже сказал, что можно сделать, а чего я делать не буду. Вы хотите получить Ме-262, но вы их не получите, потому что я даю этот самолет тем, кто умеет на нем летать, а именно летчикам бомбардировочной авиации!»
Тут Геринг упомянул генерала Галланда, «которому был необходим отдых», и это заставило Лютцова вскочить. «Господин рейхсмаршал…» – начал он. Но Геринг жестко прервал его: «Сейчас говорю я, Лютцов, говорю я! Могу вам сказать, что именно я думаю об этом деле! Это предательство, господа, это бунт! Ужасно, что вы устраиваете заговор за моей спиной. […] Мне придется принять все необходимые меры. […] Вы требуете, чтобы я поменял своих сотрудников, и смеете меня критиковать? Вместо того чтобы просиживать над планами заговора, вам следовало бы находиться в ваших частях и бороться с противником. […] Чего вы хотите добиться, Лютцов, вы хотите от меня избавиться? […] Странные у вас понятия о воинском долге…»
Полковник Штейнхоф так описал завершение этой встречи: «Положив пухлые ладони на стол, Геринг оттолкнул стул и поднялся. Лицо его было ярко-красным. “Лютцов, вы… вы… Да я вас расстреляю!”».
Разумеется, ничего подобного Геринг не сделал[594], но Лютцов был отправлен на Итальянский фронт, другие участники «мятежа истребителей» вернулись в свои части, а Галланд, которого посчитали зачинщиком «бунта», оказался под домашним арестом, и ему было запрещено возвращаться в Берлин. Он так прокомментировал это взыскание, которое, впрочем, полностью проигнорировал: «Намерение сделать меня публично козлом отпущения могло быть объяснено тем отчаянным положением, в каком в то время оказались люфтваффе вообще и Геринг в частности». Но лекарство от болезни оказалось слишком сильным: Шпеер, Мильх, фон Белов, Коллер и фон Грейм немедленно выступили в защиту одного из непревзойденных асов истребительной авиации. И у них были средства довести свое мнение до самых верхов[595]. Обеспокоенный этой ситуацией, Гитлер приказал «немедленно прекратить этот идиотизм», и Герингу пришлось дать задний ход. А Галланд получил разрешение сформировать эскадрилью, вооруженную исключительно реактивными самолетами Ме-262. Имея возможность самостоятельно набирать летчиков, он даже не подчинялся полковнику Гордону Голлобу, назначенному 1 февраля инспектором дневной авиации. Для Галланда это был триумф, и он быстро забрал к себе всех «мятежников», сформировав элитное 44-е истребительное соединение. А для Геринга это стало большим унижением, поскольку фюрер опять выразил несогласие с его решением…[596]
Однако не следует преувеличивать степень немилости Гитлера к рейхсмаршалу в то время: стенографический отчет об оперативном совещании, которое состоялось 27 января 1945 года, показывает, что фюрер все еще прислушивался к Герингу и что тот долго выступал по всем вопросам, начиная со способностей генерала Штудента и заканчивая званиями офицеров «фольксштурма»[597]. Некоторые другие его высказывания о продвижении Красной армии даже говорят о наличии некоторого согласия между фюрером и его старым товарищем. Судите сами.
«Гитлер: Думаете ли вы, что англичан очень радует это продвижение русских?
Геринг: Они явно не предполагали, что мы задержим их наступление, а русские захватят всю Германию. Если все так и будет продолжаться, через несколько дней мы получим соответствующую телеграмму.
Гитлер: Тут явно не обошлось без Национального комитета[598], этого сборища предателей. Если русские действительно объявят о формировании национального правительства Германии, англичане испугаются не на шутку. […] Я распорядился, чтобы к ним попал доклад о том, что русские формируют армию численностью 200 000 человек с немецкими офицерами. Там говорится, что все эти солдаты полностью заражены коммунистической идеологией и что они затем будут переброшены в Германию. […] Это станет для англичан иголкой, воткнутой в тело.
Геринг: Они вступили в войну, чтобы помешать нам пойти на Восток, а не для того, чтобы Восток не дошел до Атлантики.
Гитлер: Вот именно. Но тут есть нечто ненормальное. Английские газеты уже с горечью задаются вопросом: “Для чего же, в итоге, была нужна эта война?”».
Несомненно, именно об этом взаимопонимании говорил министр пропаганды, когда с разочарованием написал в дневнике в начале февраля: «В глубине души [Гитлер] поставил крест на Геринге. Единственным аргументом в пользу последнего является то, что все мы сидим в одной лодке и что фюрер не хочет выбрасывать за борт никакой груз. В любом случае, я указал фюреру на то, что народ единодушно выступает против Геринга, чье невезение, усугубленное неумением руководить и предрасположенностью к иллюзиям, вызывает возмущение в рядах люфтваффе. Однако фюрер не желает менять руководство люфтваффе, тем более что у него нет достойной замены. Он сказал мне, что недавно вызвал к себе всех, с кем считались в люфтваффе, но не нашел никого, кто мог бы заменить Геринга». Таким ли уж незаменимым был Герман Геринг? С профессиональной точки зрения это было явно не так! С политической – несомненно… Как всегда, фюрер смотрел на все только в ракурсе политики, потому что в то время не могло быть и речи о нарушении равновесия противоборствовавших сил, на котором основывалась его абсолютная власть…
А пока, ввиду того что передовые советские части оказались в опасной близости к Каринхаллу, Геринг приказал перевезти его семью в Берхтесгаден[599]. Сам же он остался в имении под охраной батальона парашютистов, чтобы контролировать работы по упаковыванию и отправке в Берлин бесчисленных сокровищ. В самый разгар этой ответственной работы к нему приехал Альберт Шпеер. «В этот вечер в Каринхалле я единственный раз ощутил душевную близость с Герингом, – вспоминал Шпеер. – Геринг велел подать к камину старый лафит из подвалов Ротшильда и приказал слуге не беспокоить нас. Я прямо выразил свое разочарование Гитлером, Геринг так же открыто ответил, что понимает мои чувства, потому что зачастую ему случалось испытывать нечто похожее. Но потом добавил, что, поскольку я примкнул к Гитлеру гораздо позже, мне легче покинуть его. Его же связывают с Гитлером намного более тесные узы, общие переживания и заботы за долгие годы прочно связали их друг с другом, так что вырваться ему уже не удастся».
По правде говоря, Шпеер приехал для того, чтобы проверить, нельзя ли привлечь Геринга к участию в переговорах о прекращении огня. Впоследствии он написал: «Если бы Геринг, который был вторым человеком в государстве, вместе с Кейтелем, Йодлем, Дёницом, Гудерианом и мной в форме ультиматума потребовал, чтобы Гитлер посвятил нас в свои планы завершения войны, то Гитлеру пришлось бы объясниться». Увы! Гитлер отказывался вступать в переговоры с союзниками, и больше никто, за исключением Гудериана и Шпеера, не смел с ним об этом говорить[600]. Фюрер скорее думал об упорном сопротивлении до тех пор, пока его враги на востоке и на западе не разругаются и не ослабят хватку. А пока он проводил политику выжженной земли. «Американцам, англичанам и русским мы оставим только пустыню», – заявил Гитлер[601]. Но какими бы ни были политические и идеологические разногласия между союзниками, Черчилль, Рузвельт и Сталин явно намеревались согласовывать свою стратегию, чтобы покончить с Третьим рейхом. Именно к этому они пришли недавно, по окончании Ялтинской конференции.
Англо-американские войска, вынужденные перестроить все свои боевые порядки после контрнаступления немцев в Арденнах, медленно продвигались вперед на широком фронте от Сара до южной Голландии. Но свою относительную медлительность на земле они компенсировали резко возросшей активностью в воздухе: их авиация сосредоточила свои удары по Берлину, Руру, Дрездену[602], а главное, по последним уцелевшим заводам по производству синтетического горючего. Тринадцатого февраля союзники бомбили Полице, что неподалеку от Штеттина, на следующий день сбросили бомбы на Магдебург, Дербен, Эхмен, Брунсвик и Хайде в земле Шлезвиг-Гольштиния. Пятнадцатого февраля настала очередь заводов в Бохуме и Реклингхаузене[603].
Немецкая система ПВО была сильно ослаблена, потому что Гитлер распорядился перебросить многие батареи тяжелых зениток на восток, желая создать линию противотанковой обороны вдоль Одера. Союзники в ходе последних налетов тем не менее потеряли 57 самолетов, но при этом сбили 236 немецких машины. Последние остававшиеся боеспособными эскадрильи были брошены на Восточный фронт генералом Коллером, который полностью заменил своего начальника, ушедшего с головой в другие дела.
Следует признать, что эти дела имели весьма отдаленную связь с деятельностью люфтваффе, хотя Геринг и сказал своему слуге Роберту: «Хорошо бы мне снова начать летать. Эх, будь я моложе и стройнее…» В то же самое время, хотя рейхсмаршал этого не знал, фюрер сказал Геббельсу, что «Геринг из-за своей полноты отвратителен немецкому народу». И добавил: «До чего бы мы сегодня дошли, если бы Геринг был на моем месте. Возможно, он подошел бы для обычных условий, но в наше бурное время было бы абсолютно неприемлемо видеть его в роли фюрера нации. Он не способен ни физически, ни морально выдержать такое огромное испытание».
Спору нет, но, в отличие от Гитлера, Геринг вознамерился побывать в зоне боевых действий. И отправился на фронт на Одере, для чего потребовалось проехать менее 100 километров от столицы. Это было опасно, но Геринг решил, что терять ему больше нечего. Свой поступок он объяснил так: «Гитлер кричал, что люфтваффе бесполезны, с таким презрением и с такой злобой, что мне приходилось краснеть от злости и испытывать муки. И я предпочел уехать на фронт, чтобы избежать подобных сцен». Напрасный труд: Гитлер, которого поставили об этом в известность Борман и Геббельс, возмутился, назвал «глупой экскурсией» вояж рейхсмаршала и приказал тому вернуться в Берлин. И обязал постоянно присутствовать на ежедневных оперативных совещаниях, проходивших в бетонном бункере под рейхсканцелярией…[604]
Эти совещания угнетали всех участников по многим причинам. Гитлер с упоением продолжал упражняться в стратегии, беспощадно обвинять люфтваффе, заявлять о своем намерении продолжать борьбу «с фанатичной решительностью», угрожать расправой всем, кто «выскажет пессимистичные предложения». Однако приходившие в рейхсканцелярию доклады доказывали, что стратегическая обстановка неуклонно осложняется. Конечно, советские войска задержались перед Одером, но им требовалось перегруппировать силы после январского наступления, а также ликвидировать все оставшиеся у них в тылу очаги сопротивления противника на огромном пространстве от Балтики до Дуная. Несмотря на несколько контратак, предпринятых войсками группы армий «Висла» под командованием Гиммлера и группы армий «Центр» под командованием генерал-фельдмаршала Шёрнера, 1-й и 2-й Белорусские фронты в период с середины февраля по начало марта 1945 года овладели «цитаделями» Познань, Штаргард, Эльбинг и Грауденц и полностью блокировали Гданьск, Гдыню и Кёнигсберг. Южнее передовые части 1-го Украинского фронта Конева окружили Бреслау и Глогув. А войска 2-го и 3-го Украинских фронтов Малиновского и Толбухина в середине февраля взяли Будапешт и двинулись в направлении Вены на севере и озера Балатон на юге. Что касается люфтваффе, только остатки воздушного флота фон Грейма еще наносили редкие точечные удары при попытках вермахта проводить контратаки и снабжали гарнизоны Гдыни, Гданьска, Кёнигсберга и Кюстрина. Но немецкие эскадрильи явно уступали противнику как в количестве (они противостояли пятнадцати советским воздушным армиям), так и в качестве боевых машин, а транспортные самолеты Ю-52 становились легкой добычей для русских истребителей. Возраставшая нехватка горючего вынуждала все больше самолетов немцев оставаться на земле именно в то время, когда они могли принести наибольшую пользу на Восточном фронте.
Или на Западном фронте… Потому что с 7 марта, после взятия Трира и захвата американцами моста у Ремагена, операции союзников получили новый импульс. Выйдя из себя, Гитлер приказал расстрелять виновных в том, что мост у Ремагена оказался цел и невредим, уничтожить американский плацдарм на правом берегу Рейна и отправил в отставку главнокомандующего германскими войсками на Западе фон Рундштедта. Того сменил отозванный из Италии фельдмаршал Кессельринг. Но обстановка от этого ничуть не улучшилась. Дело было в том, что у нового главнокомандующего в распоряжении оказалось всего 55 сильно потрепанных и плохо оснащенных дивизий[605], которые должны были сдерживать 85 союзных дивизий, продвигающихся со стороны Арнема вдоль Рейна к швейцарской границе… Кроме того, он мог рассчитывать только на эпизодическую поддержку люфтваффе, которое ему не подчинялось, у которого не было горючего и запасных частей и которое буквально разрывалось, вынужденное одновременно поддерживать наземные войска и защищать промышленные центры.
В период с 23 февраля по 5 мая Финляндия и Турция, почуяв перемену ветра, объявили Германии войну и тем самым усилили изоляцию рейха. Явная безнадежность стратегической обстановки придала Герингу смелости, и он снова посоветовал Гитлеру начать мирные переговоры с союзниками. В конечном счете, прибавил рейхсмаршал, у него еще оставались знакомые в Швеции, и эти люди были готовы выступить посредниками. Но ему досталось за инициативу: Гитлер с возмущением отказался, потом крикнул: «Фридрих Великий никогда не шел на компромисс!» Одиннадцатого марта фюрер сказал Геббельсу, что Геринг только что посоветовал ему создать «новую обстановку» в отношениях с врагом. «Я ему на это ответил, – добавил Гитлер, – чтобы он занялся созданием новой обстановки в авиации!» Гитлер явно потерял всякую веру в германскую авиацию, которую он со злостью называл «лавкой старья». Но при этом он все еще возлагал большие надежды на реактивные самолеты Ме-262…
Надежды его оправдались лишь частично. Ме-262 страдали общей недоведенностью и отличались сложностью в обслуживании. Им требовались бетонированные взлетно-посадочные полосы длиной не менее 1500 метров, горючего им не хватало, а их автономия полета составляла всего 90 минут. Их мощные 30-миллиметровые пушки часто заклинивало, а летчикам не хватало опыта, так что из-за ошибок пилотов и технических неполадок немцы теряли намного больше самолетов, чем в боях с истребителями противника[606]. К тому же аэродромы базирования Ме-262, как и все другие аэродромы и крупные города, теперь подвергались беспрестанным бомбардировкам. В ходе четырехсотого налета на Берлин союзная авиация сбросила 2879 тонн бомб. Ночью 12 марта Королевские ВВС поставили абсолютный рекорд: на Дортмунд упали 4899 тонн бомб… На следующий день полный негодования Гитлер поинтересовался, что делает Геринг. Ему ответили: рейхсмаршал уехал в Каринхалл, чтобы организовать отправку в Берхтесгаден специального поезда с грузом из 739 картин, 60 скульптур и 50 ковров. «Геринг не национал-социалист! – завопил Гитлер. – Он сибарит!» И добавил: «Следует постепенно лишить его всех полномочий, сделать его обыкновенной китайской вазой». А шестнадцатого марта он сказал своим секретаршам Кристе Шрёдер и Йоханне Вольф: «Если со мной что-нибудь случится, Германия погибнет, потому что у меня нет преемника».
Между тем Гитлер вновь обрушил весь свой гнев на начальника Генерального штаба люфтваффе Карла Коллера и взялся лично руководить действиями авиации. «Теперь лично я осуществляю техническое руководство авиацией, и я гарантирую успех», – гордо заявил он фельдмаршалу Кессельрингу. Для начала Гитлер поручил протеже Гиммлера обергруппенфюреру СС Гансу Каммлеру контролировать распределение между частями и доставку на авиабазы самолетов Ме-262. Он также приказал немедленно бросить в бой «народные истребители» Хе-162, которыми неумело управляли молодые люди, прошедшие короткий курс подготовки по пилотированию планеров[607]. Наконец, он отдал Кейтелю распоряжение, чтобы все захваченные в плен экипажи бомбардировщиков союзников были «переданы из люфтваффе в службы безопасности для немедленного расстрела». Представитель люфтваффе при штабе ОКВ майор Буш выразил Кейтелю свои возражения. Чуть позже начальнику штаба ОКВ позвонил негодующий Геринг: «Скажите, фюрер что, совсем потерял разум?» Перед тем как повесить трубку, возмущенный рейхсмаршал сказал: «Это полное сумасшествие! Об этом не может быть и речи!» Несмотря на потоки крови, лившейся столько лет, неразборчивый в средствах Геринг все-таки сохранил в душе некоторые рыцарские черты. А хладнокровное убийство пленных летчиков союзной авиации явно противоречило духу рыцарства. Поэтому приказ Гитлера так и остался на бумаге. В то же самое время генерал Боденшац услышал от своего шефа замечание о концлагере в Дахау: Геринг «сказал, что там, очевидно, погибло много евреев и что нам это дорого будет стоить».
А тем временем командующий группой армий «Висла» Гиммлер проявил верх некомпетентности в деле управления наземными операциями и посчитал за лучшее срочно сказаться больным… Поскольку дела в его штабе ухудшались с каждым днем, в середине марта начальник штаба ОКХ генерал Гудериан решил выехать в район Пренцлау, в штаб группы армий «Висла», чтобы получить представление об обстановке. Впоследствии он вспоминал: «На мой вопрос, где рейхсфюрер, мне ответили, что Гиммлер заболел гриппом и находится в санатории “Гоэнлихен”. Я отправился в санаторий. Гиммлер чувствовал себя вполне сносно». Гудериан заявил всемогущему эсэсовцу, что тот объединяет в своем лице слишком много крупных имперских должностей: рейхсфюрер СС, начальник полиции Германии, министр внутренних дел, командующий Резервной армией и, наконец, командующий группой армий «Висла». И что подобное обилие обязанностей превосходит силы одного человека. «Он, вероятно, уже убедился, – писал Гудериан, – что не так уж легко командовать войсками на фронте. Поэтому я предложил ему отказаться от должности командующего группой армий и заняться выполнением других его обязанностей». Гиммлер, растерявший к тому времени большую часть своего апломба и побаивавшийся Гитлера, ответил, что «не может сказать об этом фюреру». Но когда Гудериан предложил лично поговорить об этом с Гитлером, Гиммлеру пришлось согласиться[608].
Вечером того же дня Гитлер, находясь под впечатлением катастрофы между Вислой и Одером, уступил доводам начальника штаба ОКХ и назначил на должность командующего группой армий «Висла» вместо Гиммлера генерал-полковника Хейнрици. Тот был блестящим офицером, но не мог творить чудеса. Советские войска, отражая все контратаки немцев, неумолимо сжимали кольцо вокруг Померании, Восточной Пруссии и Верхней Силезии. Как всегда, во время оперативного совещания Гитлер свалил всю вину за неудачи на командующих армиями. В частности, на генерала Буссе, которого обвинил в провале контрнаступления под Кюстрином. Но Гудериан не был таким угодником, как его предшественники: он горячо вступился за Буссе и попросил Гитлера не делать ему никаких упреков. На это Гитлер сухо заявил: «Генерал-полковник Гудериан! Ваше здоровье говорит о том, что вы нуждаетесь в немедленном шестинедельном отдыхе!» И 29 марта Гудериан распрощался со своими коллегами и передал все дела начальника штаба сухопутных сил генералу Гансу Кребсу. Молодой умный офицер, тот имел хорошую профессиональную подготовку и был полностью лишен иллюзий. Вступая в должность, он сказал своему адъютанту: «Война закончится через четыре недели».
С точки зрения обстановки на Западном фронте этот прогноз казался вполне реальным: 24 марта союзники расширили свой плацдарм восточнее Ремагена, затем форсировали Рейн в Оппенхайме на юге и в Везеле на севере. После этого началась новая серия молниеносной войны: в период с 27 марта по 4 апреля американцы взяли Мангейм, Франкфурт-на-Майне, Фульда и Кассель, канадцы методично продвигались в Голландии. А 2-я британская армия устремилась в направлении Бохума и Липпштадта, где соединилась с передовыми частями 1-й американской армии. Таким образом, союзники окружили Рурский бассейн, где была сосредоточена группа армий «Б» фельдмаршала Моделя. Как всегда, Гитлер запретил отступать и приказал оборонять «крепость Рур» до последнего солдата. Тем самым он обрек всю группу армий «Б» на уничтожение или пленение[609]. К тому времени Грац, Гамбург, Бремен и Вильгельмсхавен вновь подверглись мощным бомбардировкам, а в Аугбурге была уничтожена сотня Ме-262, уже выходивших с монтажного конвейера. Четвертого апреля после оперативного совещания Геббельс написал: «Очень резкая критика в адрес люфтваффе. Геринг выслушал все, не поведя бровью».
Но никакие совещания уже не имели смысла. Американские и британские армии продолжали веерное наступление на север и на восток в направлении Эмдена, Бремена, Ганновера, Гёттингена, Эрфурта и Магдебурга.
И уже 11 апреля вышли к этому городу на Эльбе. Немцы сдавались в плен целыми полками, не оказывая ни малейшего сопротивления, большинство городов выбрасывали белые флаги, как только замечали передовые подразделения союзников. На юге французы заняли Карлсруэ и двигались к Тюбингену и Штутгарту. Их левый фланг прикрывала 7-я американская армия. По всему фронту от Северного моря до Шварцвальда дезорганизованные и испытывавшие нехватку боеприпасов и горючего немецкие армии пытались сдержать напор танковых армий союзников, за которыми следовала мотопехота под прикрытием 3000 истребителей, подавлявших всякое сопротивление. Это до странности напоминало майскую кампанию 1940 года, с той лишь разницей, что противники поменялись ролями… Бомбардировщики Б-17, Б-24 и Б-26, не имея стратегических целей после разрушения промышленных центров, теперь бомбили казармы, места сосредоточения войск, командные пункты, узлы коммуникаций и железные дороги, что окончательно дезорганизовало сопротивление группы армий «Х» на севере и группы армий «Г» на юге. «И конечно, – написал впоследствии фельдмаршал Кессельринг, – тут, как и везде, мы не получали абсолютно никакой авиационной поддержки».
Однако это было не совсем верно: в Хайльбронне, расположенном на реке Неккар, в период с 9 по 13 апреля сотня ФВ-190 и Ю-88 задержала продвижение союзников, обстреливая дороги и бомбя мосты. Ме-262 из 44-го истребительного подразделения, вооруженные неуправляемыми авиационными ракетами класса «воздух – воздух», сбили множество осуществлявших налеты на Мюнхен, Нюрнберг, Лейпциг и Берлин бомбардировщиков и истребителей их сопровождения, вызвав определенную панику в высшем руководстве союзной авиации[610]. Но все это происходило лишь эпизодически: массированные бомбардировки полностью разрушили транспортную сеть, систему обнаружения целей и наведения люфтваффе. Немецкой авиации приходилось сражаться на двух фронтах, имея менее 2000 машин. К тому же их снабжение боеприпасами, запасными частями и горючим было крайне ограниченным. Люфтваффе теряло один аэродром за другим, а те взлетно-посадочные полосы, что еще оставались в распоряжении немцев, из-за плохого состояния представляли не меньшую опасность для их самолетов, чем столкновение в бою с противником…[611] Этих подробностей Геринг по большей части не знал: он стремился только сохранить видимость власти, уклониться от гневных нападок фюрера, укрыть свои сокровища и найти возможность выхода из войны путем переговоров. Сколько противоречивых занятий…
Однако начальник Генерального штаба люфтваффе и командующие воздушными флотами реально оценивали всю сложность обстановки и вскоре поняли ее безнадежность. Потому что с 16 по 19 апреля Красная армия вновь перешла к активным действиям. На фронте, протянувшемся вдоль рек Одер и Нейсе, в наступление перешли двадцать две советские армии. На севере 2-й Белорусский фронт Рокоссовского прорвал первую линию немецкой обороны около Штеттина и двинулся на Пренцлау. В центре 1-й Белорусский фронт Жукова пошел на штурм Зееловских высот и Прётцеля, намереваясь обойти немецкую столицу с севера. Южнее 1-й Украинский фронт Конева устремился к Котбусу и Шпрембергу, а потом двинулся на северо-запад в направлении Потсдама и Берлина[612]. Но помимо достижения ближайших целей, советские войска старались как можно скорее выйти к Эльбе, чтобы блокировать Берлин и разделить Германию на две части. А сил и средств для этого у них было достаточно, а именно: 2 миллиона солдат, 6250 танков, 42 000 пушек и 7000 самолетов. Группа армий «Висла» Хейнрици и группа армий «Центр» Шёрнера могли противопоставить им только остатки дивизий и добровольцев из «фольксштурма», практически не имевших артиллерии. Причем их тылам уже угрожали англо-американские армии, дошедшие к тому времени до Магдебурга, Галле и Лейпцига. А люфтваффе, которое быстро теряло силы и просто таяло под ударами авиации антигитлеровской коалиции, не могло оказать им никакой помощи. В общем и целом трудно было представить более безнадежное положение…[613]
Но Гитлер так не думал: он проявлял стойкий оптимизм, полагая, что весь немецкий народ думает только о том, чтобы сражаться до последнего вздоха, что «Фау-1» и «Фау-2», реактивные самолеты и новые подводные лодки изменят ход войны, что смерть Рузвельта, случившаяся 12 апреля, полностью изменит расклад сил. Фюрер надеялся, что англичане и американцы будут отброшены за Рейн в результате мощного контрнаступления группы армий Хауссера и 12-й армии генерала Венка, которая формировалась в горах Гарца. А решительные контратаки севернее и южнее Берлина заставят советские войска отойти за Одер. «Русские потерпят самое тяжелое поражение в истории у Берлина», – сказал он на оперативном совещании 17 апреля.
Скептицизм его окружения был осязаем, но никто не смел возражать Гитлеру. Кроме генерала Коллера. Но тот лишь вызвал гнев фюрера. «Люфтваффе – это сборище толстяков, лентяев, трусов! – кричал Гитлер. – Ни один из генералов авиации не едет на фронт… Галланд – театральный актеришка, а все остальные – обманщики… Книпфер, инспектор гражданской ПВО, просто свинья… В конце концов следует расстрелять нескольких человек из люфтваффе, и тогда все изменится!»
Все это, очевидно, должно было дойти до ушей Геринга, который в то время готовился покинуть Каринхалл. Три состава, полностью заполненные произведениями искусства, уже выехали в Берхтесгаден, но в имении еще оставалось много мебели, скульптур и ковров. Часть их была погружена в кузова грузовиков, составивших целую колонну, а остальные оставлены в имении или зарыты в окрестных полях и лесах. Вечером 19 апреля Геринг упаковал свои чемоданы и велел погрузить их на три грузовика. Он также закрыл все свои счета в банке Берлина и перевел полмиллиона марок на свои личные счета в банк «Байерише хипотекен» и в «Торговый банк» Берхтесгадена. Он и так уже пребывал в удрученном состоянии из-за того, что Германия потерпела поражение, а тут еще приходилось чего-то лишаться! Рано утром 20 апреля, побывав в мавзолее Карин на берегу озера, Герман Геринг навсегда покинул дорогое его сердцу имение. По его указанию отряд парашютистов заложил мины в фундаменты всех зданий. Один из членов подрывной команды позже рассказал: «Мы заложили более 40 тонн взрывчатки в этом комплексе, а управляющий Шульц постоянно твердил нам быть аккуратнее, чтобы ничего не повредить, потому что могла последовать отмена приказа. […] Вид всех собранных там сокровищ поражал. При всем том, что из Каринхалла заранее все увезли, оставив лишь небольшую часть вещей». Команда парашютистов взорвала Каринхалл спустя восемь дней, когда заметила первых разведчиков Красной армии…[614]
В течение двенадцати лет 20 апреля в Третьем рейхе праздновался день рождения Гитлера; утром этого дня все нацистские бонзы и иностранные дипломаты приходили в рейхсканцелярию, чтобы лично поздравить фюрера. Но утром 20 апреля 1945 года все поздравления были явно неуместными, так что обычные участники оперативных совещаний, Кейтель, Йодль, Геринг, Гиммлер, Дёниц, Шпеер, Кребс, Бургдорф, Кальтенбруннер, Риббентроп, Коллер и фон Белов, явились в рейхсканцелярию после полудня, то есть как обычно. Адъютант Дёница Вальтер Людде-Нойрат вспоминал, что Гитлер выглядел «разбитым, отекшим, сгорбленным, изможденным и нервным». Альберт Шпеер впоследствии написал: «Никто не знал, что и сказать. Гитлер принял наши поздравления холодно, даже с некоторым недовольством, учитывая сложившиеся обстоятельства».
А обстоятельства действительно были довольно мрачными: ежедневно подвергавшуюся бомбардировкам самолетами «Москито» и Б-17 столицу Германии теперь периодически обстреливала советская дальнобойная артиллерия. На севере страны британцы приближались к Бремену и Эмдену. На юге американцы недавно овладели Нюрнбергом. Французы уже стояли в пригородах Штутгарта, а русские вошли в Вену. В центре 9-я армия генерала Буссе беспорядочно отходила от Одера между Франкфуртом и Кюстрином. А юго-восточнее Берлина советские войска обошли Люббен и продолжили наступление в направлении Ютербога на западе и Потсдама на северо-западе. Именно это беспокоило генерала Коллера, который записал в своем дневнике: «Последний путь на юг может быть отрезан. Поэтому, до того как начался спектакль с поздравлениями по случаю дня рождения, я предупредил Геринга, Кейтеля и Йодля о том, что можно упустить последнюю возможностью отправиться на юг наземным маршрутом и что, принимая во внимание воздушную обстановку и отсутствие горючего, я исключаю всякую возможность последующей эвакуации воздушным путем. […] Все со мной согласились, но Гитлер еще не принял решения. В конце концов, перед самым началом оперативного совещания Кейтель сообщил мне, что Гитлер принял решение остаться в Берлине до самого конца».
Все было ясно… «Через некоторое время все мы собрались, как обычно, возле оперативной карты в душном помещении бункера, – вспоминал Шпеер. – Гитлер встал напротив Геринга. Тот, всегда щепетильно относившийся к своим нарядам, недавно стал носить необычную форму. Мы с удивлением увидели, что серебристо-серая ткань уступила место оливковой, как у американцев. Кроме того, вместо шитых золотом погонов шириной пять сантиметров на мундире были простые полоски ткани со знаками различия и позолоченным орлом рейхсмаршала. “Он похож на американского генерала”, – шепнул мне кто-то из присутствующих. Но Гитлер, казалось, не заметил и этой перемены. Обсуждение коснулось скорого наступления на центр Берлина. Прошлой ночью поднимался вопрос о том, чтобы отказаться от обороны столицы и укрыться в Альпийском редуте[615]. Но Гитлер только что решил, что он продолжит битву за город на улицах Берлина. И тогда все начали говорить, что ставку следует непременно перенести в Оберзальцберг, и что для этого остался последний шанс. Геринг сказал, что к лесам Баварии мы могли долететь только по одному маршруту, с севера на юг, и что последний путь на Берхтесгаден в любой момент может оказаться перерезанным. Гитлер возмущенно сказал: “Разве я могу приказать войскам дать решительный бой за Берлин, если сам буду в безопасности?” У сидевшего напротив него Геринга расширились глаза, он побледнел и вспотел в своем новом мундире, а Гитлер добавил в свойственной ему риторической манере: “Судьбе решать, погибну ли я в столице, или в самый последний момент улечу в Оберзальцберг». Когда совещание закончилось и генералы ушли, удрученный Геринг повернулся к Гитлеру”».
Для того чтобы снова поставить вопрос о переводе руководителей рейха в Оберзальцберг, рейхсмаршал, явно торопившийся уехать в Берхтесгаден к семье и своим сокровищам, сказал, что просто необходимо, чтобы один из руководителей люфтваффе немедленно отправился на юг, потому что сложившаяся там обстановка требует единого командования люфтваффе. У Гитлера задрожала левая рука, он ответил: «Что ж, езжайте. Здесь останется Коллер!» Шпеер, наблюдавший за этой сценой издали, впоследствии написал: «Гитлер посмотрел на Геринга с отсутствующим видом. У меня сложилось впечатление, что его глубоко растрогало собственное решением оставаться в Берлине и рисковать здесь своей жизнью. Произнеся несколько ничего не значащих слов, он пожал руку Герингу. […] Я стоял всего в нескольких шагах от них, и мне казалось, что я стал свидетелем исторической сцены. Руководство рейха разваливалось». Фон Белов, также наблюдавший эту сцену, впоследствии сказал: «Мне показалось, что в глубине души Гитлер уже похоронил Геринга. Это был неприятный момент».
А пока что рейхсмаршал выходил из бункера с явным облегчением[616], хотя и понимал, что все его злейшие враги – Гиммлер, Борман, Геббельс и Риббентроп – остаются в окружении фюрера, укрывшегося в своем подземном убежище…[617] Но опасность пришла с неба, и отъезд в Берхтесгаден задержался из-за нескольких авиационных налетов на столицу. Геринг и его свита едва успели выскочить из машин и спрятаться в бомбоубежище, где им волей-неволей пришлось столкнуться с берлинцами. Популярность рейхсмаршала, что бы об этом ни говорил Геббельс, прошла испытание и на этот раз: горожане встретили его на удивление тепло. Геринг, решив заиграть с ними, сказал: «Здравствуйте, меня зовут Мейер!» Вскоре люди из соседних убежищ прислали представителей, приглашая его навестить их тоже. Эта неистребимая симпатия ко второму человеку рейха со стороны лишенного прав, обманутого и разоренного населения трудно объяснить. Геринг сам поразился. Но это потешило его гордость и значительно усилило уверенность в себе.
Карта 17
Боевые действия Германии на 20 апреля 1945 г.
Кортеж все же продолжил путь под прикрытием темноты и в 2 часа 20 минут оказался у Генерального штаба люфтваффе в Вильдпарк-Вердер, на окраине Берлина. Геринг даже выкроил время для того, чтобы переговорить с начальником штаба Коллером, а в 3 часа ночи бронированный лимузин рейхсмаршала на большой скорости двинулся в южном направлении. За ним ехали несколько машин, где находились его адъютант фон Браухич, его помощники, его секретариат, его слуга Роберт, его врач Рамон Ондорца, его сиделка Криста Горманс, его телохранители, его сумки с лекарствами и его сорок семь чемоданов. На некотором удалении за ними следовали семь грузовиков, наполненных произведениями искусства. Переезд через Эльбу западнее Ютеборга по узкому коридору между передовыми частями американской и советских армий оказался самым опасным этапом, но колонне Геринга удалось протиснуться между потоками беженцев, остовами машин и брошенными танками, чудом спастись от союзных истребителей, проехать Дрезден, Пльзень, Пассау и Зальцбург и 21 апреля оказаться наконец в Оберзальцберге. Нацистская Германия была близка к падению, но Герман Геринг испытывал огромную радость оттого, что очутился среди своих родственников и друзей. Его встретили Эмма, Эдда, Паула, Эльзе[618], их племянники и племянницы, рейхсляйтер Бюлер[619] с супругой…
Генерал Коллер, оставшийся в Генеральном штабе, чтобы представлять люфтваффе в ставке фюрера, оказался в центре водоворота, грозившего снести остатки «великогерманского рейха». Весь день 21 апреля ему из ставки, которой уже угрожали захватом наступавшие советские части, беспрестанно звонил Гитлер. Он требовал: «Вышлите самолеты, чтобы прекратить обстрел Берлина советскими орудиями!» Спрашивал: «Почему Ме-262 не вылетели с аэродрома в Праге?» Снова требовал: «Немедленно сбросьте на парашютах продовольствие и боеприпасы боевой группе Штремберга, окруженной южнее Котбуса!» Кричал: «Надо немедленно повесить все руководство люфтваффе!» Вечером фюрер вызвал Коллера уже по вопросу, касающемуся непосредственного начальника генерала. «Рейхсмаршал Геринг держит в Каринхалле свою собственную, именно собственную, личную армию, – сказал Гитлер. – Эту армию – немедленно распустить и включить в состав сухопутной армии. Он не должен иметь собственную армию». Смешавшись, начальник штаба Геринга ответил, что в Каринхалле нет никакой частной армии, там лишь дивизия «Герман Геринг», но она находится в распоряжении местного фронтового командования. Большая же часть этой дивизии уже в боях или была в боях. Гитлер опровергает это и утверждает, что в Каринхалле бездействуют крупные силы. Коллер срочно проверяет, и оказывается, что, за исключением одного батальона, все части дивизии участвуют в боях. Он докладывает об этом Гитлеру и получает приказ: «Батальон немедленно подчинить обергруппенфюреру войск СС Штейнеру»
Дело было в том, что фюрер почему-то очень рассчитывал на «армейскую группу Штейнера», располагавшуюся западнее Эберсвальде, что в лесах севернее Берлина: он предполагал бросить ее в контрнаступление в юго-восточном направлении и разжать тиски советских войск, которые неумолимо сжимались вокруг Берлина. Но это соединение, состоявшее большей частью из комендантских подразделений, добровольцев, военнослужащих ВВС и необстрелянной молодежи, кроме всего прочего, не имело ни тяжелого вооружения, ни горючего для машин и не получило обещанных подкреплений от вермахта и войск СС. Поэтому наступление группы откладывалось, а Гитлер изводил ОКВ, ОКХ и ОКЛ, требуя ускорить ее выдвижение. Но этого не случилось, советские войска уже вошли в пригороды столицы, и нервы фюрера не выдержали… Двадцать второго апреля в 20 часов 45 минут генерал Эккард Кристиан, представитель начальника Генерального штаба люфтваффе при рейхсканцелярии, прибыл в Вильдпарк-Вердер, чтобы доложить Коллеру последние новости из бункера. «Фюрер сдался, – сказал Кристиан. – Теперь он считает всякое сопротивление бессмысленным. Но он не желает покидать Берлин. […] “Я останусь здесь, в Берлине, – сказал он, – и застрелюсь, когда наступит время”. […] Он распорядился сжечь все папки с документами в саду. […] Он остается на месте, но все остальные могут покинуть Берлин и отправиться куда пожелают. ОКВ покидает Берлин, уже сегодня ночью оно окажется в Крампнице!»
Генерал Коллер в это не поверил и, решив получить разъяснения в ОКВ, сразу же после полуночи отправился в Крампниц, севернее Берлина, в мрачные казармы на берегу озера. И там генерал Йодль утром 23 апреля описал ему ситуацию: «Все, что вам сказал Кристиан, верно.
Гитлер сделал свой выбор. Он решил остаться в Берлине, руководить обороной города и в последний момент пустить себе пулю в лоб. Он сказал, что не может сражаться по причине физического недомогания и еще потому, что не желает попадать в руки врагов в случае ранения. Мы сделали все, чтобы его от этого отговорить, предложили ему перевести силы Западного фронта на Восточный фронт. Но он сказал: все рушится, он ничего уже не может сделать, и пусть всем этим занимается рейхсмаршал. Кто-то из нас заметил, что ни один солдат не согласится сражаться под командованием рейхсмаршала, а Гитлер ответил: “Кто говорит о сражении? Сражений больше не будет, надо вести переговоры. Рейхсмаршал умеет это делать лучше меня![620] Последние изменения стратегической обстановки сильно подействовали на него, он постоянно говорил о предательстве, о том, что его покинули, о коррупции в верхних эшелонах командования и в войсках. Даже офицеры войск СС его обманывали, даже Зепп Дитрих. Штейнер так и не начал наступление, и это стало для него последним ударом”»[621].
Как только стало известно о воле Гитлера, ОКВ решило оголить Западный фронт на Эльбе и бросить высвобожденные силы в сражение за Берлин. Но Коллер возразил против этого, сказав, что нельзя прекращать сопротивление на западе, не начав переговоры с англо-американцами, поскольку в таком случае воюющие на востоке немцы подвергнутся нападению с тыла и будут уничтожены. И решил срочно проинформировать рейхсмаршала о создавшемся положении. Только Геринг имел право начать переговоры, а последние слова фюрера явно давали ему такие полномочия… Поэтому в 3 часа 30 минут 23 апреля генерал Коллер вылетел с аэродрома Гатов на своем Хе-111 в южном направлении. Этот дисциплинированный и педантичный офицер даже не подозревал о том, что ему суждено положить начало мощной цепной реакции…
После довольно опасного полета, сопровождавшегося атаками американских истребителей и обстрелом советскими зенитными пушками, Коллеру удалось-таки в полдень 23 апреля приземлиться в Бергхофе. «Когда я прибыл к Герингу, – написал он впоследствии, – с ним были его адъютант фон Браухич и рейхсляйтер Бюлер. Я сказал, что должен сообщить чрезвычайно важную новость, но Геринг кивнул: “Можете говорить при Бюлере”. Я пересказал рейхсмаршалу слова Кристиана и подробно изложил содержание моего разговора с Йодлем. Геринг слегка растерялся, но у меня сложилось впечатление, что он ожидал, что произойдет нечто подобное. Они с Бюлером сурово высказались о Гитлере, расценив его поведение как “редкую гнусность”. […] Геринг считал, что попал в очень затруднительное положение, он задумался, что ему теперь следует предпринять. Он попросил меня подробно описать оперативную ситуацию в Берлине, в окрестностях столицы и во всем северном секторе. […] Он также хотел знать, жив ли еще фюрер, мог ли он опять изменить свое решение и не успел ли он между делом назначить своим преемником Бормана».
Разумеется, Коллер мог сообщить рейхсмаршалу только те сведения, которыми располагал десять часов назад, то есть довольно давно, учитывая резкие перемены обстановки. Когда он улетал, фюрер был еще жив, русские практически окружили Берлин, но наземный путь на Потсдам был еще свободен. Да, конечно, сказал Коллер, фюрер мог опять изменить свое решение, как он это часто делал прежде. И добавил: «Теперь ваша очередь действовать, господин рейхсмаршал. Своим вчерашним решением Гитлер назначил себя комендантом Берлина и тем самым фактически отрекся от руководства страной и от верховного командования вермахтом». Геринг с этим согласился, но все еще колебался. «Ему не давало покоя то, – вспоминал Коллер, – что давно уже обострившиеся отношения с Гитлером могли побудить того назначить Бормана своим представителем или даже преемником. “Борман – мой заклятый враг, – сказал Геринг. – Он только и ждет удобного случая, чтобы со мной разделаться. Если я начну действовать сейчас, меня объявят предателем. Если же буду бездействовать, меня обвинят в том, что я ничего не предпринял в час испытания”. Он вынул из металлического футляра текст декрета Гитлера от 29 июня 1941 года и прочел вслух […]: “Если я, фюрер германского народа, буду по каким-либо причинам ограничен в своих действиях или окажусь недееспособным, тогда рейхсмаршал Герман Геринг станет моим преемником во всех делах государства, партии и вермахта”».
Казалось, все было ясно, но Геринг, все еще испытывая сомнения, связался по телефону с Ламмерсом, начальником рейхсканцелярии, который после недавнего отстранения от должности Борманом укрывался в Оберзальцберге. Ламмерс подтвердил: декрет от 29 июня 1941 года до сих пор юридически правомочен, – и добавил, что если бы произошли какие-либо изменения, то соответствующие документы обязательно прошли бы через его руки, так как без подписи начальника рейхсканцелярии бумаги, исходящие от фюрера, недействительны. Но Геринг, осторожничая, сказал, что он мог бы действовать только в том случае, если бы с Гитлером никак нельзя было связаться. «Время шло, требовалось что-то предпринимать, – пишет Коллер. – Поэтому я предложил Герингу: “Если вы хотите иметь полную уверенность в этом вопросе, поставьте его ребром в радиограмме Гитлеру. Он же не может зациклиться на этом вопросе. В конечном счете ведь именно он назначил вас преемником”. Геринг кивнул и начал диктовать длинное послание, довольно помпезное и витиеватое. […] Я прервал его, сказав, что в данной ситуации только короткое и четкое послание может дойти до адресата. Тогда Геринг поручил мне и Браухичу составить по радиограмме. Мой вариант выглядел так:
“Мой фюрер, согласны ли вы, чтобы после вашего решения остаться в берлинской крепости я в соответствии с вашим приказом от 29 июня 1941 года, как ваш заместитель, немедленно принял бы общее руководство рейхом?” Геринг попросил меня добавить слова “с правом полной свободы действий внутри и вовне”». Поскольку обстановка ухудшалась с каждым часом и терять время было нельзя, Коллер предложил закончить телеграмму так: «Если до 22 часов не последует ответа, я буду считать, что вы предоставляете мне свободу действий»[622].
Испугавшись смелости этой фразы, Геринг поспешил добавить: «Вы знаете, какие чувства я испытываю к вам в этот тяжкий час моей жизни. У меня нет слов, чтобы выразить это. Да защитит вас Господь и направит к нам сюда как можно скорее, несмотря ни на что. Верный вам Герман Геринг». После этого телеграмма отправилась в «фюрербункер» с узла связи люфтваффе, располагавшегося неподалеку от Берхтесгадена. Одновременно были отправлены радиограммы полковнику фон Белову (с просьбой проследить, чтобы телеграмма Геринга была незамедлительно вручена лично Гитлеру), Кейтелю и Риббентропу, начинавшиеся так: «Я попросил фюрера дать мне указания до 22 часов 23/4», содержавшие упоминание о приказе от 29 июня 1941 года и заканчивавшиеся словами «В случае, если до 24 часов 24/4 вы не получите никаких других распоряжений от самого фюрера или от меня, вам следует незамедлительно прибыть ко мне самолетом»[623]. Последняя радиограмма предназначалась генералу Йодлю: в ней в качестве оправдания Геринг сказал, что «у страны должен быть руководитель, иначе рейх развалится».
Кто хорошо работает, тот хорошо отдыхает. Геринг, Бюлер и Коллер устроили себе поздний обед, попутно рассмотрев те шаги, какие следовало предпринять в случае согласия Гитлера или его молчания. «В обоих случаях Геринг решил действовать быстро и энергично, – вспоминал Коллер. – Он не намерен сдаваться русским, но готов незамедлительно капитулировать против западных держав. Именно поэтому он решил уже в воскресенье (24/4) вылететь на встречу с генералом Эйзенхауэром. Геринг считал, что в мужском разговоре с ним ему удастся быстро прийти к соглашению, и поручил мне сделать все необходимое, чтобы вылет состоялся в самое ближайшее время. […] Потом он заговорил о немедленных перестановках в кабинете министров рейха, начиная с замены Риббентропа. Он заявил, что хотел бы лично возглавить Министерство иностранных дел, но другие обязанности делают это невозможным». А пока он поручил Коллеру составить обращение к народу и вермахту. В каком духе? «Надо внушить русским, – пояснил Геринг, – что мы продолжаем войну на Востоке и на Западе, но при этом американцы и англичане должны сделать из этого вывод, что мы больше не намерены продолжать войну на Западе. А солдаты должны понять так, что война продолжается, но при этом почувствовать, что она близится к концу и что перспективы конца более благоприятные, чем может казаться». Коллер развел руками: «Такой дипломатический шедевр намного превосходит мои способности». Геринг заметил: «Мне больше некому это поручить. Вы должны попытаться сделать это, Коллер!»
По правде говоря, начальник Генерального штаба люфтваффе не узнавал своего шефа. «Теперь, когда жребий был брошен, – пишет Коллер, – он стал весьма энергичным и предприимчивым, словно сбросил с плеч тяжкий груз. […] Раньше, после бурных споров с Гитлером, Геринг с уверенностью повторял мне слова и выражения фюрера как собственные, я называл его “голосом хозяина”. Но теперь он полностью преобразился. Во время обеда он весь сиял и радовался ожидавшим его новым задачам».
Было это временным оживлением или показным оптимизмом? Ведь когда Герман Геринг увиделся с женой, оптимизма у него значительно поубавилось. Он сказал Эмме: «Вот я и стал руководителем Германии, теперь, когда все разрушено и уже слишком поздно что-либо предпринимать. Фюреру нужно было дать мне все полномочия для ведения переговоров еще в декабре. Ведь тогда я его об этом просил! […] Хотя, может быть, не все еще потеряно. Я сделаю невозможное, чтобы избавить Германию от унизительного мира. Может быть, мне все же удастся добиться приемлемых условий». Сама Эмма Геринг вспомнила, что «он хотел сделать все возможное, чтобы установить контакт с Черчиллем, Эйзенхауэром и Труменом сразу же после получения согласия на это Гитлера». Она также вспомнила, что муж мимоходом сказал ей: «Министр Ламмерс рекомендовал мне действовать, не дожидаясь полномочий от фюрера. Но я отказался».
Это, несомненно, было ошибкой: после многих лет работы в рейхсканцелярии Ламмерс достаточно хорошо разобрался в образе мыслей фюрера, чтобы всерьез принимать его мнение. Но в царившей тогда обстановке всеобщего волнения вопрос о полномочиях казался несущественным. Впрочем, все в Берлине должны были понимать, что эта предосторожность стала необходимой из-за остроты ситуации и плохой связи столицы с остальной страной. Но при этом следовало допустить, что в рейхсканцелярии существует хотя бы видимость порядка…
Двадцать третьего апреля, во второй половине дня, министр вооружения и боеприпасов Альберт Шпеер, в ведении которого больше не было никакой военной промышленности, приземлился на борту легкого самолета перед Бранденбургскими воротами и явился в рейхсканцелярию, уже подвергавшуюся обстрелам советской артиллерии. Спустившись по пятидесяти ступеням, которые вели в «фюрербункер», он вошел вместе с Борманом в кабинет Гитлера и поразился его апатичному виду. «Он не проявлял никаких эмоций, казался опустошенным, усталым и безжизненным, – вспоминал Шпеер. – […] В тот день он уже не сказал мне ни слова о непременном изменении обстановки, об остававшейся еще надежде. Устало, словно это был уже решенный вопрос, он начал говорить о своей смерти: “Я решил остаться здесь. […] Сам я участвовать в боях не буду. Потому что могу получить ранение и попасть в руки русских. Я также не желаю, чтобы мои враги глумились над моим телом, и поэтому приказал, чтобы меня сожгли. Мадемуазель Браун пожелала уйти из жизни вместе со мной, а Блонди[624] я убью раньше. Поверьте, Шпеер, мне просто расстаться с жизнью. Короткое мгновение, и я освобожусь от всего, избавлюсь от этого жалкого существования”».
Но верховное военное командование рейха продолжало работать по инерции: начальник штаба сухопутных сил Кребс явился на доклад, и оперативное совещание началось как обычно. Правда, отсутствовали главные руководители страны и военачальники, остались только несколько офицеров связи. На столе лежала только карта Берлина, данные о продвижении советских войск были отрывочными. Но ритуал соблюдался неукоснительно, каждый играл свою роль, а фюрер даже выказал некоторый оптимизм: 9-я армия Буссе, сказал он, вот-вот должна двинуться на запад и соединиться с 12-й армией Венка, которая ударом на север прорвет блокаду Берлина. Однако совещание закончилось раньше, чем обычно. И Шпеер, удивленный тем, что только что услышал, вышел в узкий коридор бункера. Там он встретил Геббельса, не утратившего ни капли фанатизма, и в последний раз навестил его жену Магду, которая пришла с шестью детьми, чтобы умереть «в этом историческом месте».
Попрощавшись с женой Геббельса, Шпеер стал свидетелем большого оживления в коридоре и вскоре понял его причину: «Только что пришла телеграмма от Геринга, и Борман понес ее фюреру. Я незаметно пошел за ним, движимый любопытством. В своей телеграмме Геринг просто спрашивал у Гитлера, должен ли он, руководствуясь приказом о преемственности, взять на себя руководство рейхом в случае, если Гитлер останется в крепости Берлин. Но Борман представил его телеграмму как ультиматум, как изменническую попытку узурпировать власть. […] Поначалу Гитлер реагировал на это с той же апатией, в какой пребывал утром. Но предположение Бормана получило подкрепление, когда пришла вторая телеграмма от Геринга». Это была копия телеграммы, направленной во второй половине дня Риббентропу и начинавшейся словами: «Я попросил фюрера дать мне указания до 22 часов 23/4» – и заканчивавшейся так: «В случае если до 24 часов 24/4 вы не получите никаких других распоряжений от самого фюрера или от меня, вам следует незамедлительно прибыть ко мне самолетом». Шпеер пишет: «Борман возбужденно вскричал: “Геринг предает родину! Теперь он уже отправляет телеграммы членам правительства, сообщая им о том, что с 24 часов намерен выполнять ваши полномочия, мой фюрер!” Если Гитлер при прочтении первой телеграммы оставался довольно спокойным, то теперь Борман явно победил. Его злейший враг Геринг был лишен права преемственности телеграммой, текст которой сам Борман и продиктовал Гитлеру».
Действительно, этот первый ответ Герингу, вскоре подписанный фюрером, гласил: «Декрет от 29.06.41 имеет силу исключительно в случае моего личного и безусловного согласия. Ни о какой ограниченности свободы моих действий нет речи. Я запрещаю вам предпринимать какие-либо шаги в указанном вами направлении. Адольф Гитлер». Но этим дело не закончилось. «Борману удалось-таки вывести Гитлера из летаргии, – продолжает рассказ Шпеер. – Последовал взрыв ярости, в котором смешались проявления горечи, бессилия, отчаяния и жалости к самому себе. Лицо Гитлера покраснело, глаза остекленели, он, казалось, не видел никого вокруг. “Мне давно это известно. Я знаю, что Геринг ленив. Он оставил люфтваффе на волю обстоятельств. Он продажен. Его пример позволил коррупции распространиться по всей стране. Больше того, он много лет имеет пристрастие к морфию. Я всегда все о нем знал”. Борман, естественно, поддакивал фюреру, он даже предложил расстрелять Геринга. Но настойчивость тоже имеет свои границы. “Нет, нет, только не это! – ответил Гитлер. – Я отстраняю его от всех должностей, лишаю всех чинов и права быть моим преемником”». Потом Борман по его заданию составил вторую телеграмму: «Герману Герингу, Оберзальцберг. Ваши поступки приравниваются к предательству фюрера и национал-социализма. Предательство карается смертью. Однако, учитывая вашу долгую службу на благо нацистской партии и государства, фюрер считает возможным сохранить вам жизнь, если вы немедленно уйдете со всех постов. Отвечайте коротко: да или нет».
Телеграмма тут же была отправлена, а в кабинете фюрера продолжилась психологическая драма. Шпеер вспоминал: «Гитлер внезапно вновь впал в летаргию: “В конце концов, почему бы и нет? Геринг ведь должен провести переговоры о капитуляции. По большому счету, это может сделать кто угодно, раз война проиграна”. […] Кризис прошел, Гитлер был обессилен. Он снова заговорил усталым тоном, таким же, как утром»[625].
Фюрер, чье поведение отличалось непоследовательностью, мог менять мнение несколько раз в день, однако Мартин Борман добился главного: его злейший враг наконец отстранен от власти. Но этого было явно недостаточно для злобного руководителя кадровой политикой НСДАП, и он, используя личный радиопередатчик, поспешил приказать оберштурмбанфюреру СС (подполковнику) Бернхарду Франку, командиру расположенной в Оберзальцберге команде эсэсовцев, арестовать Геринга по обвинению в государственной измене, Колера и весь его штаб, а вместе с ними и Ламмерса. Радиограмму Франку Борман закончил грозным предупреждением: «Вы отвечаете за это головой».
В Оберзальцберге солнце спряталось за горы. На вилле рейхсмаршала первая телеграмма Гитлера с сообщением о том, что он «имеет полную свободу действий», произвела эффект взорвавшейся бомбы. Желая хоть как-то ограничить потери, Геринг немедленно телеграфировал Риббентропу, Кейтелю и Гиммлеру: «Фюрер сообщил, что располагает свободой действий. Я отменяю свои телеграммы, переданные вам сегодня. Хайль Гитлер! Герман Геринг». Разумеется, он тут же согласился отказаться от всех своих должностей. Но часовой механизм адской машины был уже запущен… Как и ее супруг, Эмма Геринг оказалась не готова к неумолимому ходу событий. «Что такого могло произойти за это время в Берлине, чтобы Гитлер снова все взял в свои руки? – писала она впоследствии. – Мы несколько часов провели все вместе в одной комнате, как вдруг появился слуга с криком: “Господин рейхсмаршал, у дома стоят эсэсовцы, они прибыли, чтобы вас арестовать!” Муж недоверчиво улыбнулся, встал и прошел в свой кабинет. Я пошла за ним. […] “Не переживай, – сказал он мне. – Это какое-то недоразумение! Явное недоразумение!” Тут в комнате появились вооруженные эсэсовцы и приказали мне уйти в свою комнату». Действительно, начиная с 21 часа 23 апреля рейхсмаршал, его семья и друзья, четыре адъютанта и слуги стали пленниками сотни эсэсовцев под командованием оберштурмбанфюрера Берхарда Франка. «Я уверена, это Борман отдал приказ убить мужа!» – крикнула Эмма Геринг слуге Роберту.
За пять часов до этого генерал Коллер спустился в долину, направляясь в свой временный штаб, расположенный в отеле «Хаус Гейгер» неподалеку от Берхтесгадена. Он практически не спал уже трое суток, но отдыхать в это время было некогда: телефон звонил беспрерывно, Генеральный штаб авиации должен был руководить многочисленными эскадрильями, которые сосредоточились на аэродромах Баварии, Австрии и Богемии, спасаясь от наступавших войск союзников. Ему также требовалось срочно выполнить поручение главнокомандующего – составить текст обращения к народу и вермахту… Но в 21 час ему сообщили по телефону из Генерального штаба люфтваффе в Берхтесгадене нечто странное: телефонная связь с виллой рейхсмаршала в Бергхофе прервана. Посланный на разведку в Оберзальцберг офицер не вернулся, а спустя некоторое время Коллер получил копию первой радиограммы, посланной во второй половине дня из бункера фюрера в Берлине. Потом последовали звонки из ОКЛ, из служб фельдмаршала Кессельринга, из Мюнхена, из Праги, из Зальцбурга… Наконец около полуночи, когда у Коллера с женой нашлось время поужинать, появился оберштурмбанфюрер СС Бредов. Встав навытяжку, он сказал:
«Господин генерал, прошу меня извинить. К огромному моему сожалению, я вынужден арестовать вас по приказу фюрера.
Коллер: Вам известна причина ареста?
Бредов: Нет.
Коллер: Где рейхсмаршал?
Бредов: Арестован.
Коллер: Браухич и окружение рейхсмаршала?
Бредов: Арестованы.
Коллер: Рейхсминистр Ламмерс и рейхсляйтер Бюлер?
Бредов: Арестованы.
Коллер: Тогда вы должны знать, почему арестовывают меня?
Бредов: Да.
Коллер: Должен вам заметить, что все, что сейчас происходит, какое-то безумие. Рейхсмаршал действовал честно, он всего лишь задал фюреру вопрос…»
В конце концов Коллер узнал, что на него наложен домашний арест. Выразив протест и заявив, что его арест – это наилучшее средство парализовать люфтваффе в тот момент, когда ему надо выполнить самую важную задачу за всю войну, Коллер вспомнил, что на его столе лежит проект обращения к вермахту и народу, которое он с трудом написал за пару часов до появления Бредова. Трудно было даже представить более компрометирующий документ, и Коллер незаметно сунул его в карман, прежде чем его отвели под конвоем в его спальню…
Но поспать ему так и не удалось: в 5 часов утра 24 апреля явился Бредов с сообщением, что по приказу фюрера генерал должен немедленно прибыть в Берлин. Коллер переспросил: «В Берлин?» И продолжил: «Я нахожусь под арестом, а если полечу в Берлин, то могу скрыться. Если только меня не будут сопровождать конвоиры из СС! Но об этом не может быть и речи! К тому же уже слишком поздно: я смогу вылететь не раньше 7 часов утра, а приземлиться в Берлине в светлое время суток невозможно.
Если мой самолет собьют, это не принесет никому никакой пользы…» Бредов ушел за новыми распоряжениями, потом вернулся и сказал, что Коллеру действительно не следует вылетать днем и что фюрер отменил распоряжение об его аресте. Зато генералу было строжайше запрещено входить в контакт с Герингом.
Тем временем в Оберзальцберге Геринг лишь тайком мог говорить с женой, так как все арестованные находились под неусыпным наблюдением. Стараясь утешить Эмму, он говорил: «Вот увидишь, завтра все устроится. Это какое-то недоразумение. […] Неужели ты хотя бы на секунду могла предположить, что меня приказал арестовать Гитлер? Меня, который двадцать три года был предан ему телом и душой? Поверь, я прекрасно знаю, кто отдал приказ об аресте».
Эмма тоже знала, но именно это ее и беспокоило… Новый день, 24 апреля, не принес никаких новостей извне, каждый арестант оставался в своей комнате под усиленной охраной. Но утром следующего дня послышался гул, который постепенно усиливался. Внезапно раздался рев сирены, и одновременно упали первые бомбы. Это был массированный налет на Бергхоф четырехмоторных бомбардировщиков «Ланкастер». Эсэсовцы спешно затолкали Геринга, его жену и дочь и его адъютантов в подвал виллы. Но даже в этом укрытии рейхсмаршалу не позволили общаться со своими близкими. Сразу же после того, как отбомбилась первая группа самолетов, офицер СС приказал всем перебраться в большое бетонное укрытие, устроенное в скале. В недостроенном убежище было неудобно, зато оно располагалось на глубине 30 метров и могло выдержать прямое попадание любой бомбы, что само по себе успокаивало, потому что начался второй налет. Через двадцать минут прозвучал отбой тревоги. Выйдя на воздух, арестанты смогли оценить ущерб от бомбардировок: казарма отряда СС и вилла фюрера оказались сильно повреждены, а половина виллы Геринга рухнула. Так что всем пришлось перебраться в бетонное укрытие…
Именно туда оберштурмбанфюрер СС Франк принес Герингу свежую телеграмму из Берлина: «Учитывая большие заслуги рейхсмаршала, фюрер решил не приговаривать его к смерти. Но лишил его всех должностей и исключил из партии. Фюрер объявит немецкому народу, что рейхсмаршал отошел от дел из-за ухудшившегося здоровья». По словам Эммы Геринг, это послание погрузило ее мужа в угнетенное состояние. До следующего дня он постоянно перечитывал телеграмму, а затем попросил одного из охранников-эсэсовцев, дантиста Поста, послать в Берлин ответ такого содержания: «Если Адольф Гитлер считает, что я изменник, и верит в это, то пусть прикажет меня расстрелять. Но он должен освободить мою семью и мое окружение». Эмма, не желая от него отставать, пожелала добавить следующее: «Если Адольф Гитлер считает, что мой муж мог нарушить долг верности по отношению к нему, тогда он должен расстрелять меня и Эдду[626]». Телеграмму отослали, а оберштурмбанфюрер Франк спустя несколько часов зачитал ответ: «Да, всех предателей расстрелять, вместе с теми, кто их сопровождает». Однако сообщение содержало две приписки: «слугу Роберта, сиделку Кристу и служанку Эльзу не расстреливать»[627], «приговор привести в исполнение только после падения Берлина».
Последняя фраза заставила задуматься: почему именно «после падения Берлина»? Да потому, что к тому моменту фюрер уже будет мертв! Значит, телеграмму написал не он[628]. Именно об этом подумала Эмма Геринг, после чего обратилась к оберштурмбанфюреру Франку. «Я его попросила поразмыслить над тем, – вспоминала она, – что мой муж мог быть расстрелян на основании радиограммы, которая по сути своей была анонимкой. В той неразберихе, что царила в рейхсканцелярии, радиограмму мог послать кто угодно. Я не считала фактом то, что радиограмму послал Адольф Гитлер». По словам Эммы, это заставило задуматься ее тюремщика, но Франк, обученный подчиняться беспрекословно, в конечном счете сказал ей, что, когда придет время, выполнит полученный приказ.
В тот день из Берлина новых распоряжений не поступило. Дело в том, что обитатели бункера под рейхсканцелярией были полностью сосредоточены на обороне Берлина, который удерживали 44 600 солдат вермахта, 42 500 ополченцев из «фольксштурма», плохо обученных и слабо вооруженных, 2700 подростков из гитлерюгенда и несколько сотен членов Германского трудового фронта и Организации Тодта, которые получили задание оборонять мосты через реки Шпрее и Хафель. Им противостояли армии Жукова и Конева: 2 миллиона солдат, поддерживаемых артиллерией, танками и авиацией. Советские войска заняли южные окраины столицы Германии уже 24 апреля, затем совершили обходной маневр и к вечеру 25 апреля полностью завершили окружение города. В тот же день части Красной армии встретились с американскими войсками на Эльбе около города Торгау. Так Германия оказалась разделенной на две части, и взятие Берлина считалось делом нескольких дней.
Но советские войска продвигались к превращенному в руины центру столицы весьма осторожно, а 26 апреля Гитлер еще рассчитывал на прорыв блокады 12-й армией Венка. Она двигалась с запада, и ее передовые части уже находились на подступах к Потсдаму. А 9-й армии Буссе было приказано прекратить бои на востоке и двигаться на усиление наступления Венка. Тем временем моторизованный танковый корпус генерала Хольште должен был ударить с северо-запада, проложить путь на юг и соединиться с войсками Венка у Берлина. Так немецкое верховное командование планировало разорвать советское кольцо окружения и нанести Красной армии историческое поражение у стен столицы рейха! Разумеется, это была химера. В составе армии генерала Венка к тому времени осталось всего три пехотных дивизии без танков и без артиллерии, а тринадцать потрепанных дивизий 9-й армии Буссе были практически окружены западнее Одера и не имели ни малейшего шанса пробиться к Потсдаму. А вот где находился корпус генерала Хольште, вообще никто не знал… Несколько остававшихся боеспособными эскадрилий Ме-109 и ФВ-190 еще осуществляли налеты на места сосредоточения советских войск вокруг Берлина, но действовать они могли лишь с аэродрома в Рёхлине, горючего им катастрофически не хватало и они несли значительные потери. Аэродромы Гатов и Темпельхоф постоянно обстреливала советская артиллерия, и приземлиться в Берлине можно было, только используя в качестве взлетной полосы шоссе «Запад – Восток», да и то после преодоления огневой завесы ПВО противника.
Именно такой подвиг и совершил генерал Риттер фон Грейм, без колебаний примчавшийся на вызов фюрера. Когда он добрался вечером 26 апреля до «фюрербункера» – с осколком зенитного снаряда в ноге[629], – его отвели в санчасть, где его посетил Гитлер.
«Гитлер: Известно ли вам, почему я вас вызвал?
Фон Грейм: Никак нет, мой фюрер.
Гитлер: Герман Геринг предал меня и фатерланд и дезертировал. Он установил за моей спиной контакт с врагом. Его действия нельзя расценить иначе как трусость. Вопреки приказу он бежал в Берхтесгаден, чтобы спасти себя. Оттуда он направил мне непочтительную телеграмму с напоминанием о том, что я назначил его своим преемником. И теперь, поскольку я якобы не могу командовать из Берлина, он готов руководить страной из Берхтесгадена вместо меня. Свою телеграмму Геринг закончил тем, что если я не отвечу сегодня до половины десятого вечера[630], он будет считать это моим согласием!»
Гитлер дрожащей рукой протянул фон Грейму телеграмму, не глядя на генерала. Фюрер прерывисто дышал, лицо его подергивалось от нервного тика. Вдруг он закричал: «Это ультиматум! Грубый ультиматум! Мне довелось все испытать! Ни одна клятва не сдержана, честь больше не в почете! Мне довелось вынести все возможные обиды, все измены, и теперь – худшая из них! Да, уже ничего не осталось. Я прошел через все». Потом, прикрыв глаза, добавил вполголоса: «Я приказал немедленно арестовать Геринга как предателя рейха. Снял его со всех постов, изгнал его из всех организаций».
Но вскоре фюрер взял себя в руки и сообщил фон Грейму, что вызвал его для того, чтобы назначить вместо Геринга главнокомандующим люфтваффе и присвоить звание маршала. Очевидно, фон Грейма об этом назначении можно было поставить в известность простой радиограммой. Теперь же ему требовалось вылететь из Берлина, что было намного труднее, чем прилететь туда. К тому надо было еще найти летчика, который отважился бы это сделать…
На следующий день, 27 апреля, генерал Коллер, которому удалось-таки вылететь из Бехтесгадена, приземлился в Рёхлине и приказал доставить его в штаб ОКВ, расположившийся в бараках, замаскированных в лесу между Рейнсбергом и Фюрстенбергом в 80 километрах севернее Берлина. Там он встретился с Дёницем, Гиммлером, Кейтелем и Йодлем и попытался привлечь их на сторону Геринга, продолжавшего находиться под арестом по обвинению в государственной измене, которой не совершал. Но, то ли из страха перед фюрером, то ли из презрения к свергнутому наследнику, никто не пожелал ему помочь. Гиммлер ограничился замечанием, что это «странное дело», Кейтель, сославшись на занятость, ушел, а Дёниц сказал, что был «уверен в том, что Геринг хотел сделать как лучше», и тоже исчез… Затем Коллер позвонил в рейхсканцелярию, но ему ответили, что фюрера нельзя беспокоить. Зато ему удалось связаться по телефону с фон Греймом. «Я доложил ему о своем прибытии и поздравил с присвоением звания маршала, – вспоминал Коллер. – Потом прибавил, что не могу его поздравить с назначением на должность главнокомандующего люфтваффе, а только выражаю ему по этому случаю сочувствие, поскольку должность очень хлопотная. Он ответил: “Да, тут вы правы”. […] Я сказал ему, что получил по каналу Бормана приказ прибыть к Гитлеру […] и что я намеревался быть в Берлине во второй половине дня или ночью. Грейм ответил: “Мне об этом ничего не известно. […] Все это кажется мне весьма подозрительным, попытаюсь обо всем разузнать. […] А пока вы ни в коем случае не отправляйтесь в Берлин. Во-первых, это лишнее, во-вторых, вы не сможете этого сделать. А если сможете, то уж уйти отсюда вам точно не удастся. Я и сам не думаю, что вырвусь отсюда, мне придется остаться при фюрере. А если мы с вами вдвоем окажемся заперты в бункере, то ситуация станет вообще неуправляемой”».
Действительно, кто-то должен был иметь возможность свободно управлять люфтваффе, точнее, тем, что оставалось от немецких ВВС. Рейхсканцелярия теперь с регулярными интервалами сотрясалась от взрывов снарядов советской артиллерии, и разговаривать там стало почти невозможно. Коллер пообещал фон Грейму сделать все возможное, чтобы тот смог, несмотря ни на что, выбраться из столицы. Фон Грейм ответил ему в паузе между взрывами: «Ладно, попробуйте. […] Но следующей ночью отправляйтесь на юг, иначе все развалится». И в 3 часа 10 минут 28 апреля Коллер вылетел из Рёхлина в направлении Мюнхена, где приземлился в начале седьмого утра. Но из-за дел и заторов на дорогах начальник Генерального штаба люфтваффе, сумевший поспать не больше полутора часов в течение последних трех суток, добрался до Берхтесгадена только к рассвету 29 апреля. А по приезде он узнал новость, которая моментально вывела его из состояния полудремы: Геринг и его окружение убыли из Оберзальцберга в неизвестном направлении…
С 25 апреля пленники находились в 30 метрах под землей в темных, холодных и сырых галереях бомбоубежища в Бергхофе, постоянно ожидая казни. Геринг был изолирован от своих близких. Фриц Гёрнерт вспоминал: «При дрожащем свете свечи эсэсовцы отвели его в один из тоннелей и оставили одного. Они ничем нас не кормили, никого не выпускали […] Мы не могли говорить друг с другом. Там случались такие ужасные сцены, что все плакали, включая мужчин. В конце концов положение стало удручающим». Геринг страдал от одиночества, холода, его беспокоили старые раны и угнетало отсутствие пилюль с паракодеином. Зато у него имелись две ампулы с цианистым калием: он хранил их на крайний случай и время от времени смотрел на них.
Бетонированные галереи не проветривались, и охранники вскоре начали страдать от этого ничуть не меньше пленников. Вскоре всю команду Франка сменило подразделение под командованием штандартенфюрера СС (полковника) Эрнста Брауссе из штаба рейхсфюрера СС Гиммлера. Получил ли Брауссе особые инструкции от своего шефа? Был ли он уже охвачен неуверенностью, проникшей во многие немецкие части после окружения Берлина и встречи американских и советских войск на Эльбе? Как бы там ни было, адъютантов Геринга, его секретаршу, горничную и чету Бюлер эсэсовцы увезли в Зальцбург, а Герингу предложили выбрать новое место заключения… Племянник барона фон Эпенштейна тут же назвал австрийский замок Маутендорф. Именно туда и выехало семейство Герингов в 22 часа 28 апреля. В лимузине, но под надежной охраной.
И Геринг не без удовольствия поменял жизнь приговоренного к смерти пещерного человека на жизнь сельского помещика под домашним арестом. Правда, в замке гуляли сквозняки, зато погреба его были полны, и хозяин щедро угощал штандартенфюрера Брауссе. Тот очень скоро проникся симпатией к знатному господину, к которому вернулась уверенность в себе посреди всеобщего краха и который чувствовал себя способным вести переговоры с американцами, как только ему это будет дозволено. Два других офицера СС тоже не скрывали своего расположения к семейству Герингов. Кроме того, пришедшая вечером 28 апреля новость заставила призадуматься всех: шведская пресса отрыла всему миру, что Генрих Гиммлер при посредничестве графа Бернадотта осуществлял контакты с представителями западных спецслужб с целью заключения сепаратного мира. Это уже на следующий день в осажденном бункере расценили как государственную измену, и Гитлер немедленно лишил Гиммлера звания рейхсфюрера СС. Его первым заместителем был шеф СД Эрнст Кальтенбруннер, но тот из-за занятости не отдал никаких распоряжений насчет Геринга. Зато 30 апреля в Зальцбург и Оберзальцберг пришла радиограмма от Бормана. В ней говорилось: «Обстановка в Берлине ухудшается. Если Берлин падет и мы погибнем, предателей 23 апреля следует немедленно ликвидировать. Вы отвечаете за это честью, головой и жизнью своих близких.
Солдаты, исполните свой долг!» Оберштурмбанфюрер СС Франк лично прибыл в Маутендорф, чтобы вручить это послание штандартенфюреру СС Брауссе. Но тот, посоветовавшись со своими лейтенантами, решил игнорировать радиограмму из Берлина. «Я считал, – сказал Брауссе позже, – что это было бы чистейшее безумие и самое простое убийство. К тому же это было бы неправильно с политической точки зрения. Кто бы ответил за преступления национал-социалистского режима, если бы люди в Берлине и сам Гитлер погибли? Когда мы обсудили этот приказ с Герингом, тот сказал, что не сомневается в том, что приказ мог прийти только от Бормана, но никак не от Гитлера».
В то время, когда в Зальцбург пришла эта зловещая радиограмма, Гитлеру оставалось жить всего несколько часов. Советские войска уже захватили Александерплац, Потсдамерштрассе, Вильгельмштрассе и находились всего в 300 метрах от «фюрербункера». Последняя радиограмма, посланная «генералу Йодлю, начальнику оперативного отдела ОКВ» накануне в 11 часов утра в новую штаб-квартиру ОКВ в Мекленбурге, ясно говорила о растерянности фюрера. Тот спрашивал: «1) Где авангарды Венка? 2) Когда они подойдут? 3) Где 9-я армия? 4) Где корпус Хольште? 5) Когда он подойдет?» Ответ на все эти вопросы можно было сформулировать так: все части, которые не были уничтожены южнее Потсдама и севернее Берлина, отошли на запад, чтобы сдаться в плен американцам или британцам… В этот момент Гитлер уже потерял всякую надежду на спасение: на рассвете 29 апреля[631] он продиктовал секретарше свое «политическое завещание», вторая часть которого начиналась так: «Перед смертью я исключаю из партии бывшего рейхсмаршала Германа Геринга и лишаю его всех прав, которыми он пользовался на основании указа от 29 июня 1941 года, а также благодаря моему заявлению в рейхстаге 1 сентября 1939 года. Я назначаю вместо него гросс-адмирала Дёница президентом рейха и верховным главнокомандующим вооруженными силами». Он также исключил из партии и снял со всех занимаемых постов бывшего рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера, а затем прибавил: «Геринг и Гиммлер, совершенно независимо от их предательства по отношению ко мне лично, нанесли неизмеримый ущерб стране и всей нации, ведя тайные переговоры с врагом, которые они проводили без моего ведома и против моих желаний, и незаконно пытались присвоить себе власть в государстве…» Сведя, таким образом, счеты с бывшими сообщниками, фюрер принял меры для того, чтобы покончить с жизнью сразу же после появления вблизи рейхсканцелярии первого советского танка. В середине дня 30 апреля пришло сообщение: русские танки уже рядом, – и Гитлер понял, что последний момент наступил…
А тем временем в Берхтесгадене начальник Генерального штаба люфтваффе Коллер пытался решить бесчисленные проблемы: после того как американцы форсировали Дунай между Ульмом и Ратисбоном, ему надо было в срочном порядке эвакуировать авиацию с аэродрома Мюнхен-Рейм, – уже вечером 30 апреля его захватили американские части. Сорок четвертое истребительное соединение, составленное из самолетов Ме-262, передислоцировалось в Зальцбург, дав последний бой американским бомбардировщикам в небе над Ландсхутом и Нойбургом[632]. Коллеру также пришлось задержать под различными предлогами исполнение приказа рейхсканцелярии, уже несколько дней требовавшей задействовать все имеющиеся авиационные силы «в последнем сражении за Берлин»[633]. Он старался также помешать немедленному зачислению в ряды СС содержавшихся под арестом в казармах Зальцбурга адъютантов Геринга, которых Кальтенбруннер хотел заставить оборонять Вену. Коллер организовал поиски нового главнокомандующего люфтваффе фон Грейма, которому удалось выбраться из Берлина утром 29 апреля, но который с тех пор не выходил на связь. Ему приходилось учитывать, что из-за капитуляции 30 апреля в Северной Италии немецких войск под командованием генерала фон Фитингхофа оголялись тылы войск фельдмаршала Кессельринга, находившихся между Брегенцем и Зальцбургом. И, плюс ко всему, ему пришлось возобновить контакты с бывшим рейхсмаршалом. Тот все еще пребывал под арестом, ему грозила смертная казнь, но он уже вновь стал деятельным и высокомерным… Геринг напомнил о себе из Маутендорфа, обвинив Коллера в том, что тот его покинул: он передал его секретарю послание такого содержания: «Если Коллер не свинья и если в нем есть еще хотя бы капля приличия, он должен явиться ко мне завтра утром».
Не следовало так обращаться с начальником Генерального штаба, который, разрываясь с делами, вот уже неделю старался доказать невиновность Геринга и добиться его освобождения! Но в тот момент Коллер решил не оставлять штаб и не тратить целые сутки на поездку в Маутендорф по узким и обледенелым дорогам. Потому что помимо своих обязанностей он исполнял еще и обязанности нового главнокомандующего авиацией Риттера фон Грейма, который так и не объявился, а также обязанности советника главнокомандующего Западным фронтом Кессельринга. А тот все еще не мог определиться, сражаться ли до последнего солдата или капитулировать, поскольку ждал распоряжений из Берлина. Но оттуда уже никаких распоряжений не могло последовать… Поэтому Коллер ограничился тем, что направил в Маутендорф стоявшую в Радштадте моторизованную роту люфтваффе, приказав ее командиру обеспечить оборону замка.
На другой день, 1 мая, в 14 часов генерал Коллер получил удивительное известие, переданное по рации ОКВ из Берхтесгадена: фюрер покончил с собой, его преемником назначен гросс-адмирал Дёниц…[634] Вечером того же дня эта новость пришла в Маутендорф. «Я легла рано, – вспоминала впоследствии Эмма Геринг. – […] Я еще не успела заснуть, как к моей кровати подошел муж и сказал: “Адольф Гитлер мертв”. Наступила странная тишина. […] После продолжительной паузы муж принялся со стоном повторять: “Теперь я уже никогда не смогу объяснить ему, что был верен ему до конца”. Некоторое время мне казалось, что он потерял разум». На самом деле Геринг потерял способность мыслить самостоятельно. И уже давно. А его слова, сказанные жене, выдавали в нем человека, лишившегося источника влияния… Подумал ли он при этом хотя бы на секунду о 69 623 погибших или пропавших без вести, о 27 294 раненых или покалеченных летчиках его люфтваффе, которые пожертвовали собой ради химерического идеала буйно помешанного вождя? Если так, то он явно не поделился этими мыслями со своим окружением…
В это же самое время к Коллеру явился нежданный гость. «В 18 часов […] явился какой-то изможденный и покрытый пылью человек, – вспоминал генерал. – Он представился: штандартенфюрер Брауссе, командир подразделения СС, которое осуществляет надзор за Герингом в Маутендорфе. Он тридцать шесть часов добирался оттуда в Берхтесгаден. […] Брауссе сказал, что ему в некоторой степени симпатичен его пленник, что на него произвели впечатление его высказывания. Он тоже считал, что Геринга оговорили. Потом спросил: “Что вы намерены предпринять, господин генерал?” Я уклонился от прямого ответа […], а затем Брауссе снова спросил: “Вы ведь не собираетесь освободить Геринга силой? У вас больше солдат, чем у меня…” На это я сказал: “Не хочу рисковать ради освобождения трупа”. Брауссе снова произнес: “Я был бы вам за это очень признателен, потому что в случае нападения извне я не смог бы отвечать за действия каждого моего подчиненного. Но если вы, господин генерал, гарантируете мне, что не собираетесь ничего предпринимать, я гарантирую вам, что с Герингом ничего не случится, что я защищу его и все его окружение. И прошу вас, сделайте все возможное, чтобы он получил свободу”. Именно это и собирался сделать Коллер. Позвонив фельдмаршалу Кессельрингу, он попросил того предоставить свободу неудобному для всех пленнику. Кессельринг, как главнокомандующий и старший по званию из всех высших офицеров на юге Германии, имел, конечно, достаточно полномочий, чтобы сделать это. Но свинцовый колпак национал-социализма еще не был снят, и фельдмаршал ответил Коллеру, что не имеет права принимать никаких решений без указания нового руководства рейха. Но он все же запретил начальнику охраны СС исполнять смертный приговор, вынесенный Герингу и его семье.
Гросс-адмирал Дёниц, который 3 мая перенес свою ставку из Плёна во Фленсбург у границы с Данией, не имел времени заниматься судьбой Германа Геринга: на него наседали британские войска, назначение преемником фюрера застало его врасплох. Да и само это назначение было юридически спорным[635]. Власть Дёница выглядела шаткой[636], а поле для маневра у него было крайне ограниченным. Считая, что не имеет к нацистским преступлениям никакого отношения, он надеялся договориться о почетной капитуляции с англичанами и американцами и помочь сдаться им в плен как можно большему числу немцев, чтобы уберечь их от русских. В этом деле, весьма деликатном с учетом сложившихся обстоятельств[637], новому президенту рейха вовсе не нужно было появление на сцене настолько скомпрометировавшей себя фигуры, как Герман Геринг. К тому же рейхсмаршал всегда выказывал по отношению к нему вельможное презрение и продолжал считать именно себя законным преемником Адольфа Гитлера…
Поэтому ответ из Фленсбурга задерживался, а Геринг продолжал в своем замке сгорать от желания сыграть заметную роль в решающих событиях, развивавшихся далеко оттуда, между Реймсом и Гамбургом. Утром 4 мая генерал Коллер послал адъютанта Геринга фон Браухича[638] к фельдмаршалу Кессельрингу с новой просьбой освободить Геринга. Фельдмаршал тщетно попытался связаться с новым правительством, а затем пообещал, что если не получит ответа в ближайшие двое суток, то сам освободит из-под стражи бывшего главнокомандующего люфтваффе.
Накануне Дёниц направил адмирала фон Фридебурга в Гамбург, желая начать переговоры с маршалом Монтгомери. Переговоры закончились вечером 4 мая подписанием акта о частичной капитуляции всех немецких сухопутных войск, авиации и военного флота, находившихся на северо-западе Германии, в Голландии и Дании. После этого фон Фридебург вылетел в Реймс, где находилась штаб-квартира генерала Эйзенхауэра. Но там переговоры прервались уже во второй половине дня 5 мая, потому что главнокомандующий американскими войсками и слышать не желал о частичной капитуляции. Он потребовал от немцев полной и безоговорочной капитуляции на всех фронтах, включая Восточный. И тогда утром 6 мая гросс-адмирал Дёниц направил в Реймс генерала Йодля, наделив того всеми необходимыми полномочиями.
А тем временем американские и французские войска дошли до Берхтесгадена, и ОКВ на юге перенесло свой штаб в Цель-ам-Зее. Вскоре за ним последовали ОКЛ и начальник Генерального штаба Коллер. Он как мог старался ограничить разрушения, сопутствующие последним битвам. Ему также нужно было отыскать своего начальника, маршала Риттера фон Грейма, который ходил на костылях по какой-то баварской деревушке вместе с Ханной Рейч, обсуждая с ней химерические планы партизанской войны и подумывая о самоубийстве. Наконец, Коллеру требовалось организовать охрану своего бывшего начальника, разжалованного рейхсмаршала, которого Кессельринг недавно освободил из-под ареста своим приказом[639]. Шестого мая Коллер записал в своем дневнике: «Я должен увезти Геринга из Маутендорфа, так как есть опасность, что русские схватят его раньше американцев. Майор Зандман предложил перевезти его в Фишхорн на берегу озера Целлер […] и разместить в замке, принадлежащем как будто брату Фегелейна»[640]. Тот, конечно, отказался укрывать «предателя», но его честолюбие никого не тронуло: люфтваффе конфисковало его замок, после чего Герингу предложили покинуть Маутендорф и немедленно перебраться в Брук неподалеку от Цель-ам-Зее, где располагался замок Фишхорн[641].
Но с Германом Герингом все и всегда было непросто: теперь он отказался покидать Маутендорф, стал изображать из себя жертву остракизма и принялся настаивать на непременном своем участии в проходивших переговорах с западными союзниками. Шестого и седьмого мая все это нашло выражение в эпистолярном бреду огромного размаха. Первым адресатом Геринга стал адмирал Дёниц.
«Гросс-адмирал! Известно ли вам о той интриге, касающейся безопасности страны, которую вел против меня рейхсляйтер Борман, желая меня уничтожить? […] Все принятые в отношении меня меры осуществлялись на основании присланной Борманом радиограммы. […] Несмотря на мои требования, никто меня не допросил, а все мои попытки оправдаться были отклонены. Рейхсфюрер СС Гиммлер сможет вам подтвердить всю нелепость и размах этой интриги. Я только что узнал, что вы намерены направить Йодля к Эйзенхауэру для начала переговоров. Считаю, что в интересах страны целесообразно было бы, чтобы я параллельно с официальными переговорами Йодля смог неофициально встретиться с Эйзенхауэром для прямой беседы между двумя маршалами. Мои успехи в проведении всех переговоров за границей, которые мне поручал фюрер перед войной, ярко свидетельствуют о том, что я могу создать благоприятную атмосферу для переговоров Йодля. Кроме того, британцы и американцы продемонстрировали […] – это следует из заявлений их государственных деятелей в последние годы, – что они расположены ко мне более благоприятно, чем ко всем другим политическим руководителям Германии»[642].
Герман Геринг ни в чем не сомневался… Именно поэтому он написал два других письма «маршалу» Эйзенхауэру. Первое начиналось так:
«Ваше превосходительство! 23 апреля, как самый старший по званию высший офицер немецкой армии, я принял решение установить контакт с вами и сделать все от меня зависящее, чтобы обсудить основу соглашения, которое позволило бы остановить дальнейшее кровопролитие… В этот же день эсэсовцы арестовали меня вместе с семьей и моим окружением в Берхтесгадене, но не выполнили приказа о нашем уничтожении… И только сегодня я вновь обрел свободу в силу обстоятельств и благодаря вмешательству моих солдат из состава авиации.
Несмотря на все то, что произошло во время моего пребывания под арестом, прошу вас, Ваше превосходительство, принять меня, не беря на себя никаких обязательств, и позволить мне поговорить с вами как солдат с солдатом. И прошу вас предоставить мне пропуск для этой встречи и согласиться на то, чтобы я разместил мою семью и мое окружение под защитой американцев…»
Во втором письме Эйзенхауэру Геринг предлагал провести встречу в замке Фишхорн около Цель-ам-Зее, том самом, где его с нетерпением ожидал офицер для поручений генерала Коллера. Третье письмо содержало просьбу к командиру 36-й американской дивизии передать два предыдущих письма генералу Эйзенхауэру, Геринг также просил обеспечить его защиту в будущей резиденции в Фишхорне. Передать письма американцам он поручил своему адъютанту фон Браухичу. После этого Геринг задержался в замке своего детства под предлогом того, что должен дождаться там ответа американцев.
В 2 часа 41 минуту 7 мая 1945 года Йодль от имени германского командования наконец подписал в ставке Эйзенхауэра в Реймсе условия безоговорочной капитуляции всех немецких вооруженных сил, которая вступала в силу 9 мая в 00 часов 00 минут. Акт о капитуляции содержал фразу о том, что «все силы, находящиеся под германским контролем, должны прекратить активные боевые действия в 23 часа 01 минуту по центральноевропейскому времени 8 мая 1945 года»[643]. В 8 часов утра 8 мая заместителю командира расположенной в австрийском городе Куфштайн 36-й пехотной дивизии США, прозванной «Техасской», бригадному генералу Роберту Стэку, к его огромному удивлению, передали два письма, адресованные генералу Эйзенхауэру. Их доставил полковник Бернд фон Браухич, сын бывшего командующего сухопутными силами Германии. Посланец намеревался отдать письма лично генералу Эйзенхауэру. Роберт Стэк, старый вояка, седой и импозантный, прошел со своей дивизией с боями от юга Италии до севера Австрии и был не из тех, кто слушает сказки. Прочитав письма, он доложил о них своему командиру, дивизионному генералу Джону Э. Далквисту, а затем спросил у молодого немецкого полковника, намерен ли Геринг сдаться. Фон Браухич дал утвердительный ответ и указал место, где должен находиться рейхсмаршал. Стэк вызвал взвод разведчиков, и в 10 часов утра десять джипов и легких бронированных разведывательных машин тронулись в путь вслед за машиной Стэка и автомобилем фон Браухича, который установил на капоте белый флаг[644].
Эта экспедиция была небезопасной, потому что от Кицбюэля американцам предстояло проехать 30 километров по территории противника. Но немецкие солдаты на пропускных пунктах на дорогах и на перевале Турн не жаждали столкновений, а присутствия в колонне полковника фон Браухича оказалось достаточно, чтобы они успокоились. Поэтому к полудню колонна без труда добралась до замка Фишхорн неподалеку от городка Цель-ам-Зее. Но там ситуация осложнилась. «Когда мы прибыли в замок, – написал впоследствии генерал Стэк, – нас встретили два офицера СС, полковник и майор. Один походил на гангстера, а другой на садиста. Замок бал занят остатками дивизии СС “Флориан Гайер”, жестоко потрепанной в России. […] Когда фон Браухич спросил, где находился Геринг, полковник СС ответил, что он не имеет об этом ни малейшего понятия, что он ничего не слышал о капитуляции и что его дивизия сдаваться в плен не намерена. Разговор начал принимать нежелательный оборот, и я велел своему сержанту-переводчику прервать его и сказать, что хочу немедленно получить бутылку вина и как можно скорее пообедать. […] Фон Браухич нашел телефон и принялся разыскивать Геринга. […] Шли часы, но немецкая телефонная сеть была в таком плохом состоянии, что ему никак не удавалось с ним связаться».
В это же время генерал Коллер записал в своем дневнике: «Мне позвонил из Фишхорна майор Зандман и сообщил, что туда прибыл на десяти джипах отряд американцев в количестве тридцати человек во главе с неким генералом Стэком. Они приехали, чтобы взять Геринга под свою защиту. Генерал возмущался тем, что Геринг все еще находится в Маутендорфе, хотя сам же сообщил в письме, направленном в ближайшую американскую дивизию, что будет ждать в Фишхорне. Я дал указание Зандману успокоить нежданных гостей и предложить им перекусить. Потом позвонил в Маутендорф, где мне сообщили, что Геринг принял решение остаться на месте. Я сказал, что об этом не может быть речи, что он сам назначил американцам встречу в Фишхорне и что ему следует туда явиться немедленно». Геринг с ворчанием велел уложить багаж, надел свой серо-жемчужный мундир, на котором было «всего» пять медалей, и выехал из Маутендорфа с женой и ребенком на своем сверкающем бронированном «мерседесе». За ним последовали около двадцати машин, в которых находились его свояченица, его племянники и племянницы, чета Бюлеров, гауляйтер Баварии[645], адъютанты, кормилица, сиделка, врач, интендант, слуги, повара и охранники – всего 75 человек! Колонну замыкали два грузовика, доверху наполненные багажом…
В замке Фишхорн закуска не смогла унять нетерпение генерала Стэка. Он вспоминал: «Примерно в 17 часов я начал нервничать и спросил у полковника фон Браухича, знает ли он, где может находиться Геринг или, по крайней мере, каким маршрутом он может двигаться. Браухич ответил утвердительно, и мы выехали навстречу Герингу. Я оставил полвзвода в замке, взяв лишь джип моего адъютанта и свой автомобиль. Мы направились на юго-восток, снова преодолев перевал, и спустились в Радштадт. […] Проехав через этот город, мы еще около восьми километров двигались на виду немецких войск, устроивших привал вдоль дороги».
Проехав около часа в северо-западном направлении по обрывистой и заснеженной дороге, колонна Геринга тоже приблизилась к Радштадту, где попала в гигантский затор[646]. Офицеры одного из полков люфтваффе узнали своего рейхсмаршала и долго его приветствовали. Потом колонна Геринга медленно продолжила движение к Цель-ам-Зее. Было уже около половины шестого дня, как вдруг шофер Шульце схватил Геринга за руку и крикнул: «Господин рейхсмаршал, вот и американцы!» Эмма Геринг с волнением вспоминала этот момент, которого столь боялись и столь долго ждали: «Американский генерал остановил свою машину и вышел из нее. […] Это был пожилой человек высокого роста, назвавшийся Стэком. Он протянул мужу руку».
Капитан Герольд Л. Бонд, адъютант генерала Стэка, подробно рассказал, как состоялась встреча: «Дверца “мерседеса” открылась, и из машины […] вылез плотный рейхсмаршал Герман Геринг. […] Его тут же окружили около пятидесяти офицеров люфтваффе различных званий, выскочившие из других машин. Жена Геринга тоже вышла из машины, а внутри шикарного лимузина я увидел плачущую девочку. […] Генерала Стэка Герингу представил его адъютант [фон Браухич]. Генерал спросил Геринга: “Вы говорите по-английски?” Тот ответил, что понимает английский лучше, чем говорит по-английски[647]. Затем через переводчика нацистский лидер извинился за то, что не надел более подобающую случаю форму. И пояснил, что американские бомбардировщики разрушили Берхтесгаден, из-за чего он лишился большинства своих мундиров и наград. Нас с генералом рассмешил этот приступ тщеславия, а жена Геринга зарыдала. Геринг тут же наклонился к ней и нежно ущипнул ее за щеку. Она сделала огромное усилие над собой, чтобы улыбнуться, а через минуту уже взяла себя в руки. Потом генерал объяснил Герингу, что мы намерены предпринять: он должен проследовать за нами в замок, где мы оставили своих людей. Поскольку время было позднее, мы там и переночуем. […] Геринг хотел встретиться с Эйзенхауэром, он поинтересовался, будет ли у него такая возможность. Генерал ответил, что ничего об этом не знает, хотя это было не совсем так, но в тот момент он предпочел дать Герингу возможность самому делать открытия».
Но главное, чего желал Геринг, свершилось: он и его родные были теперь под защитой американцев. Длинная колонна снова двинулась в сторону Брука, куда и прибыла вечером 8 мая[648]. Добравшись до Фишхорна, генерал Стэк и Геринг стали свидетелями небывалой картины: у въезда в замок рядом стояли на посту американский солдат и эсэсовец! Находившийся в замке майор Зандман доложил генералу Коллеру: «Геринг и его сопровождающие явно чувствуют большое облегчение, у них радостное настроение. По прибытии сюда женщины из его окружения расцеловались и поздравили друг друга со спасением[649]. Геринг обменивается шутками с американскими солдатами».
На самом деле, разведывательный взвод «Техасской дивизии» устроил пленникам дружественный прием, а генерал Стэк отвел им третий этаж замка, где было довольно комфортно. Геринг даже перед ужином смог воспользоваться ванной. Спустя сорок пять минут после начала водных процедур в дверь ванной комнаты постучал молодой американский офицер. Он сказал: «Поторопитесь, вас ждут фотографы!» Геринг снова почувствовал себя звездой. «Ах да, фотографы, разумеется!» А поскольку не бывает звезд без капризов, начальнику Генерального штаба люфтваффе Коллеру, который отчаянно хотел увидеть своего бывшего шефа, сообщили, что «Геринг не может принять его сегодня вечером, потому что сейчас он одевается, затем у него будет разговор с американским генералом, после чего они отужинают. Лучше всего было бы встретиться завтра, а в котором часу – станет известно позже». Затем Геринг спустился в парадном мундире с двумя рядами наград, готовый отвечать на вопросы прессы, и принялся позировать фотографам на фоне флага штата Техас. Ужин прошел оживленно, вина было выпито достаточно, и рейхсмаршал не преминул рассказать о своих многочисленных подвигах. Той ночью, вернувшись в свою комнату, он сказал себе, что в общем-то поражение штука довольно сносная. Поскольку самомнение его не имело пределов, он даже подумал, что очень скоро сможет встретиться с генералом Эйзенхауэром…
Боевые действия по всей Германии прекратились в одиннадцать часов вечера, но действительно, ничто хорошее не происходит без плохого: входя в замок, Геринг неприятно удивился, встретив там штандартенфюрера СС Вальдемара Фегелейна, который точно не был его другом. И он начал опасаться за собственную безопасность. Генерал Стэк, забравший все оружие у людей, которые сопровождали рейхсмаршала, согласился вернуть четыре автомата и поставить на ночь часового у дверей его комнаты. Им стал лейтенант Джером Шапиро. И день закончился столь же гротескно, как и начался: бывшего преемника Гитлера, второго человека Третьего рейха теперь охранял от эсэсовцев лейтенант-еврей!
Утром 9 мая Герингу предстояло отправиться в Китцбюэль в штаб 36-й пехотной дивизии США. Но прежде он позавтракал вместе с генералом Стэком, который впоследствии написал: «Я сказал адъютанту Геринга, что хочу видеть рейхсмаршала у себя в кабинете в 9 часов утра. Адъютант возразил, сказав, что Геринг всегда поздно встает и что лучше назначить встречу на 11 часов. На что я ответил: “Завтра утром ему придется встать пораньше. Я хочу его видеть у себя в 9 часов”. Он явился точно в указанное время. Геринг боялся, что его могли схватить русские, австрийские коммунисты или эсэсовцы, которые потом убили бы его без колебаний. В то утро я стал расспрашивать его об Альпийском редуте. Наши разведывательные службы, в том числе и в Главном штабе Союзных экспедиционных сил, были уверены в том, что решившие бороться до конца нацистские фанаты построили подземные заводы, ангары, арсеналы с оружием и пр. в Австрийских Альпах, что они готовились дать последний бой, который мог продлиться годы. Но Геринг опроверг эти предположения, сказав, что такой план рассматривался в прошлом году, но для его реализации не было сделано абсолютно ничего. Это оказалось правдой. Наши разведслужбы полностью опростоволосились с этим делом».
Рейхсмаршал был в прекрасном настроении и продолжил говорить, рассказав в мельчайших подробностях о своих злоключениях в течение последних двух недель. На сей раз он нашел слушателя внимательного, но отнюдь не простодушного. «Геринг явно не подозревал, что его будут считать военным преступником, – написал генерал Стэк. – Когда я с ним распрощался и предупредил, чтобы он был готов выехать через полчаса, он обратился к моему сержанту-переводчику: “Спросите у генерала Стэка, должен ли я иметь мой пистолет или парадный кортик при встрече с генералом Эйзенхауэром”. Я знал, что он никогда не встретится с главнокомандующим союзными войсками, и тогда я произнес на немецком языке: “Мне на это совершенно наплевать!”[650] Геринг чуть не подпрыгнул, впервые поняв, что я говорю по-немецки».
Впрочем, бывшему рейхсмаршалу предстояло сделать еще много открытий. Но, продолжая оставаться оптимистом, он радостно сказал своему слуге: «Все хорошо, Роберт, я еду на встречу с генералом Эйзенхауэром…» Прощаясь с женой, Геринг сказал: «У меня хорошее предчувствие, Эмма, а у тебя?» – «Да! Да!» – ответила она после некоторого раздумья, когда он уже направлялся к машине. Колонна автомобилей, в которых помимо Геринга с водителем находились полковник фон Браухич, капитан Янсен и слуги, обязанные присматривать за чемоданами рейхсмаршала, выехала в северо-западном направлении и около полудня прибыла в Китцбюэль. Машины остановились перед «Гранд-отелем», где расположился командир 36-й дивизии генерал Джон Э. Далквист. Он пригласил Геринга отобедать с ним. После обеда Геринг не смог устоять перед соблазном выйти на балкон с бокалом шампанского в руке. Это стало сенсацией для фотографов, но было плохо воспринято общественным мнением в Америке и верховным главнокомандующим экспедиционными силами. Разговор же с Далквистом и его офицерами складывался как нельзя лучше, несмотря даже на то, что у американского генерала сложилось мнение, будто Геринг раздражен тем, что его встреча с Эйзенхауэром задерживается.
Карта 18
Дороги плена, 23 апреля – 12 августа 1945 г.
Десятого мая Герингу пришлось снова отправиться в путь: его увозили из Австрии в Аугсбург, где располагался штаб 7-й армии США. Слуга Роберт, который сопровождал грузовик с чемоданами до аэропорта, увидел, что его хозяин в момент посадки в самолет выглядел обеспокоенным. «”Что-то тут не так, – сказал он мне, – вспоминал Роберт. – Ни американского эскорта, ни офицера сопровождения!”» И никакой церемонии прощания.
На пассажирское место легкого самолета «Пайпер каб» толстого маршала пришлось буквально заталкивать. Когда оказался в Аугсбурге, Геринг встревожился еще больше: никакой группы встречающих, никакого замка, никакого шикарного отеля. Его доставили в бывший рабочий городок на окраине Аугсбурга, переоборудованный в лагерь для военнопленных. Адъютант и слуга разместились вместе с ним в двух комнатушках без ванной комнаты и туалета. Дверь выходила в темный коридор, возле нее стоял огромный негр с ружьем с примкнутым штыком[651].
«Хозяин несколько часов ходил из стороны в сторону по маленькой комнате, – вспоминал слуга Роберт. – “Эйзенхауэр…” – прошептал он два или три раза. Он все еще надеялся встретиться с верховным главнокомандующим победивших союзных армий».
За неимением этой возможности он успел переговорить со всеми американскими высокопоставленными военными, которые находились в этом секторе, – с командующим 7-й армией генералом Патчем, с командующим стратегической авиацией генералом Шпаацом и с командующим 9-й воздушной армии генералом Ванденбергом. Они разговаривали как профессионалы, в основном обсуждали технические вопросы, а именно: летно-технические характеристики самолета Ю-88, боевые построения авиации в ходе битвы за Англию, эффективность точечных бомбометаний, сравнительные характеристики 55-миллиметровых и 76-миллиметровых зенитных пушек, технические характеристики реактивного самолета М-262… В какой-то момент генерал Шпаац спросил у Геринга, не мог ли тот дать какие-нибудь советы по улучшению организации американской боевой авиации. Геринг с улыбкой сказал: «Вы меня спрашиваете, как применять вашу военную авиацию?» В тот момент он очень хорошо себя чувствовал в роли конферансье, но вскоре ему пришлось расплачиваться за фанфаронские выходки в Фишхорне и Китцбюэле: генерал Эйзенхауэр распорядился, чтобы с Герингом впредь обращались как с обычным военнопленным. Для начала американцы строго ограничили время его появления на публике, а затем у него отобрали маршальский жезл и заставили снять ордена, эполеты и аксельбанты, а также золотое кольцо с бриллиантом.
Поэтому на следующий день бывший рейхсмаршал появился перед журналистами союзников в саду одной из вилл в окрестностях Аугсбурга в сопровождении усиленной охраны и в довольно невзрачном мундире. Он спокойно отвечал на вопросы, но при этом сильно потел и постоянно вытирал лоб. «Нет, Гитлер не оставил документа, где бы указывалось, что меня должен заменить Дёниц». «Я напомнил Гитлеру о том, что он сам же написал в “Майн Кампф” относительно войны на два фронта […], но он предполагал, что сможет разгромить Россию до конца года, оставить там небольшие силы и продолжить войну на западе». «Больше всего Гитлера расстраивало то, что он никак не мог договориться о сотрудничестве с Англией». «Я понял, что мы проиграли войну, сразу же после высадки союзников во Франции в июне 1944 года […], но Гитлер отказывался это понимать. И приказал, чтобы ему на это даже не намекали». «Когда я увиделся с ним последний раз 20 апреля, у Гитлера что-то было с головой, он был явно нездоров». На вопрос о концентрационных лагерях бывший преемник Гитлера постарался ответить уклончиво: «Я никогда не был настолько близок с Гитлером, чтобы он высказал мне свое мнение на этот счет…»
Но настоящий допрос проходил без посторонних глаз: Геринга расспрашивали майор Кубала и майор Эванс[652], офицеры разведки авиации сухопутных сил США. Им он рассказал во всех подробностях о проблемах, которые возникли у люфтваффе в ходе войны, и о возраставшем неверии фюрера в авиацию[653]. Но, предоставив ему возможность говорить свободно, разведчики проявили довольно слабый интерес к его историческим экскурсам. Они хотели как можно скорее получить от него всю возможную информацию, которая могла быть использована для ведения воздушной войны с японцами, которая на тот момент достигла разгара. Поэтому интересовались, не передавали ли немцы японцам чертежи реактивного самолета Ме-262, как точечные бомбардировки союзников повлияли на немецкую авиационную промышленность, имела ли Япония ракеты «Фау-1» и «Фау-2», и задавали множество других вопросов. Между пленником и офицерами американской разведки установились профессиональные, человеческие и поверхностно дружеские отношения. Дошло даже до того, что майор Эванс согласился съездить в Фельденштейн, чтобы навестить Эмму Геринг и успокоить ее относительно судьбы мужа[654].
После Аугсбурга был Висбаден, где Геринг провел целую неделю в центре дознания 7-й американской армии. Майор Кубала написал отчет по итогам допросов Геринга. Там говорилось: «[Геринг] отнюдь не является комической фигурой, как его представляют американские газеты. Он неглуп и не похож также на простодушного простака вроде Фальстафа (персонажа комедий Шекспира), с которым его часто сравнивали англичане. Этот человек способен проявлять холодное спокойствие и расчетливость, и его ни в коем случае нельзя недооценивать. […] Он не лишен актерского таланта и не заставил бы скучать свою публику. Его тщеславие граничит с патологией». Другой офицер это подтверждает: «[Геринг] великий актер и профессиональный лгун, прячущий в рукаве несколько козырей, которые могут ему позволить торговаться, когда в этом возникнет необходимость. […] Он совершенно искренне уверен в том, что никогда и никому не подписывал смертный приговор и никого не отправлял в концентрационный лагерь – кроме случаев “военной необходимости”».
Действительно, Геринг отвечал уклончиво, часто лгал, много хвалился и лишь иногда говорил правду. Радуясь тому, что ему редко возражали, он начал думать, что ему удалось ввести в заблуждение дознавателей. Конечно же это было иллюзией. В Висбадене и Аугсбурге офицеры терпеливо его выслушивали только для того, чтобы вызвать к себе доверие, расположить Геринга к откровенности, записать его высказывания и представить их высшему руководству. Затем другие люди все это оценивали, анализировали правдивость высказываний Геринга и обращали их против него же. Но вечером 21 мая Геринг вернулся с одного из допросов в состоянии крайнего возбуждения. «Роберт, – обратился он к слуге, – ну, наконец-то! Я вылетаю на встречу с генералом Эйзенхауэром!» И немедленно велел укладывать чемоданы. «Мои таблетки, Роберт, не забудь положить мои таблетки!» – сказал он. Потом добавил: «Слушай, я получил разрешение взять с собой одного человека из моего окружения. Браухич там мне не понадобится, и я попросил, чтобы со мной полетел ты».
На рассвете 22 мая Геринг и его камердинер на легкомоторном самолете вылетели в неизвестном направлении[655]. «Куда мы летим?» – спросил Геринг у американского летчика. Помолчав, тот ответил: «Сожалею, но этого я вам сказать не могу…» Геринг снова спросил: «Меня поместят в гостиницу?» – «Конечно, конечно!» – ответил пилот с раскатистым акцентом жителя юга США. «Все будет хорошо, Роберт…» – пробормотал Геринг, стараясь прежде всего успокоить самого себя. Но когда самолет приземлился, вместо почетного караула Геринга встретили американские военные полицейские в белых касках, вооруженные автоматами. Сержант указал на стоявший в конце взлетной полосы грузовик с брезентовым верхом и коротко приказал: «Пошли!» Геринг с трудом забрался в кузов, за ним поднялись двое военных полицейских. Они затолкали его в угол и крикнули водителю: «Поехали!» Всю дорогу американцы молча жевали жевательную резинку. Геринг еще не знал, что оказался в Люксембурге…
Пилот самолета не обманул: Геринга высадили из грузовика у отеля «Палас» в Мондорфе, что в 18 километрах от города Люксембург. Однако в номерах отсутствовало освещение, паркет был выломан, вместо стекол в окнах стояли решетки, из мебели имелись только самые необходимые предметы. Слуга Геринга заключил: «Тюремная камера и то была бы предпочтительнее!» Он вспоминал: «Геринг мне сказал: “Они у меня отобрали все. […] Я отдал им одну из капсул… Знаешь, другую я оставил при себе!” Они также забрали несколько тысяч таблеток, а я-то знал, как они ему были необходимы!» Но полковник Эндрюс, комендант гостиницы-тюрьмы, которую американцы называли «жестянкой для мусора», этого знать не пожелал. «Когда Геринга привезли ко мне в Мондорф, – сказал он позже, – он представлял собой нечто вроде скулящей эктоплазмы с двумя чемоданами, наполненными таблетками паракодеина. Я их забрал и передал медикам»[656].
Помимо бытовых неудобств, Герингу пришлось терпеть физическое недомогание, потому что американский военный врач майор Дуглас М. Келли начал уменьшать принимаемую им дозу паракодеина[657]. Его лишили слуги, изолировали от внешнего мира. К нему не приходили известия о его семье. Охранники называли его между собой «куском сала»[658], Геринга посадили на скудный паек, поскольку тот же доктор Келли решил заставить его сбросить вес. Впоследствии Келли вспоминал: «Во время ареста он весил 127 килограммов. […] Когда я ему сказал, что он мог бы произвести на суд более выгодное впечатление, если бы немного похудел, Геринг согласился с этим и начал питаться более умеренно[659]. […] В обмен на это он попросил, чтобы немецкие военнопленные подогнали по фигуре его форму. Мы согласились с этим, но не потому, что нам был так важен его внешний вид, а потому, что его брюки, если их не ушить, стали бы спадать с него».
Уже 23 мая к бывшему рейхсмаршалу присоединились другие высокопоставленные военные и функционеры НСДАП, включая членов недолговечного «фленсбургского правительства»: Дёниц, Шверин фон Крозигк, Шпеер, Штуккардт, Вагнер, Вегенер, фон Фридебург. А также Кейтель, Йодль, Кессельринг, Риббентроп, Брандт[660], Розенберг, Франк, Функ, Даррэ, Лей, Кальтенбруннер, Далюге, Штрейхер, фон Папен и Ламмерс. Но Геринг считал себя намного выше этих людей и возмутился, оказавшись в их компании. Рейхсмаршал и преемник Гитлера так и не согласился с тем, что его лишили этих званий, и поэтому был в очень натянутых отношениях с гросс-адмиралом Дёницем. «Между новым главой государства и разжалованным наследником шла тайная война за лидерство и руководство группой заключенных, – написал впоследствии Альберт Шпеер. – Не сумев достичь согласия, эти двое начали избегать друг друга, каждый председательствовал за своим столом в столовой. Геринг особенно заботился о том, чтобы сохранить свое положение».
Американцы очень скоро это заметили, тем не менее горделивый экс-рейхсмаршал оказался для них «трудным клиентом». Почти три месяца постоянно шли допросы, повторявшиеся от шести до восьми раз в день, но моральный дух Геринга был непоколебим[661]. Его ответы на вопросы доказывали, что он до пугающего точно помнил все подробности, сохранил боевитость, определенный юмористический настрой. И совершенно не осознавал свою ответственность за трагедию двенадцати прошедших лет. Правда, наивность или неведение некоторых дознавателей иногда давали ему возможность выставить себя в хорошем свете. Так было, например, 25 июня. Лейтенант Эрбер Дюбуа спросил Геринга:
«Известно ли вам, что Гитлер, Гиммлер и Геббельс мертвы?
Ответ: Да.
Вопрос: Вы – единственный, оставшийся в живых?
Ответ: Все зависит от того, как на это посмотреть… Но осталось еще много живых нацистов…
Вопрос: Кто были вашими соперниками в борьбе за власть?
Ответ: Гиммлер, а позже Борман.
Вопрос: Они оба мертвы?
Ответ: Какая разница. Я только отвечаю на ваш вопрос.
Вопрос: Вы – последний из крупных нацистских руководителей. Как вам удалось остаться в живых?
Ответ: Это – случай…
Вопрос: Вы считаете себя умеренным политиком гитлеровского режима?
Ответ: Я всегда был умеренным.
Вопрос: Не потому ли вы остались в живых?
Ответ: Нет, не думаю, все вполне могло случиться с точностью до наоборот…»
Его долго расспрашивали о четырехлетнем плане, и Геринг, всегда выглядевший дилетантом в вопросах экономики и почти забросивший свой комиссариат с 1942 года, оказался в состоянии сообщить бесценные и поразительные сведения о механизме управления, методах работы, распределении ответственности и результатах работы предприятий химической промышленности, предприятий по добыче нефти и шахт, входивших в концерн «Герман Геринг Верке». А также сведения о военных заводах, которые три года назад перешли в ведение Шпеера. Его показания относительно различных операций с финансами и счетами, которые он называл по памяти, оказались столь же точными. Но становились весьма туманными, а зачастую ложными, когда речь заходила о его собственных финансах. Он был необычайно красноречив, говоря о внешней политике и военной стратегии Третьего рейха, пусть даже его рассказы были полны бахвальства и преувеличений. Примером этому может служить допрос, проведенный 25 июня майором Кеннетом В. Эшлером из исторического отдела американской армии.
«Эшлер: Что лично вы думали о нашем военном потенциале?
Геринг: Я полагал, что Соединенные Штаты в состоянии быстрее развить авиацию, нежели сухопутные силы, и всегда говорил о возможном росте силы США благодаря их передовым технологиям и мощному экономическому потенциалу. […]
Эшлер: Кто разрабатывал этот план [предусматривавший захват Гибралтара]?
Геринг: У его истоков стоял я. […] Потеря Гибралтара могла бы вынудить англичан запросить мира. То, что этот план не был реализован, стало одной из главных ошибок войны.
Эшлер: Входило ли в ваши планы взятие Дакара?
Геринг: Наш план предусматривал захват всей Северной Африки с целью лишения противника всякой возможности проникновения в район Средиземного моря. […] Дакар, который находится намного южнее, не мог представлять реальной опасности для Средиземноморья. Мы могли бы также захватить Кипр. Я выступал за это сразу же после падения Крита. Мы могли бы так же легко захватить и Мальту»[662].
Вот еще один пример бахвальства Геринга.
«Вопрос: Здесь длинный список медалей, иностранных наград и пр. на целых восьми страницах. Действительно ли у вас самая большая в мире коллекция наград?
Ответ: Мне их присвоили все союзники Германии. Вопрос: Кто в Германии имеет больше наград, чем вы? Ответ: Кронпринц. Гитлер никогда не принимал медали, поэтому они доставались мне, как второму человеку в руководстве рейха…»
Но стоило только перейти к темам, связанным с евреями, как Геринг сразу же терял уверенность в себе. Лейтенант Дюбуа начал с того, что спросил у него, имел ли закон от 3 декабря 1938 года о конфискации имущества евреев какое-нибудь отношение к четырехлетнему плану.
«Ответ: В то время творилось так много беззакония, что надо было издать законы относительно имущества евреев. Поскольку в те времена все законы принимались с прицелом на четырехлетний план, тот закон тоже не стал исключением. […]
Вопрос: Хорошо, но в то время появился еще один подписанный вами декрет, который обязал евреев выплатить штраф в размере миллиарда марок.
Ответ: Это было сделано по приказу Гитлера.
Вопрос: И вам за это не стыдно?
Ответ: Мы тогда этого не понимали.
Вопрос: А теперь понимаете?
Ответ: Не думаю, что этот закон был справедливым. Вопрос: Значит, вам все-таки стыдно за то, что вы его подписали? Или немецкий маршал не может испытывать чувство стыда?
Ответ: Женевская конвенция позволяет мне не отвечать на этот вопрос.
Вопрос: Вы больше не являетесь военнопленным. Война с Германией закончилась. Германия безоговорочно сдалась коалиции объединенных наций. Вы будете отвечать на мой вопрос?
Ответ: Я сожалею об этом. Но вы должны принять во внимание, какая атмосфера царила тогда в стране».
Именно упоминание о царившей тогда в стране атмосфере вызвало новые вопросы – о создании гестапо, о концентрационных лагерях, о деле Рёма, о насильно вывезенных в Германию работниках, о расстреле пленных британских летчиков в шталаге «Люфт III». И множество других вопросов, которые были неприятны для ушей бывшего рейхсмаршала. «На меня надели слишком много шляп», – сказал он своим скептически настроенным собеседникам. Но дело именно в том и заключалось, что их на него продолжали надевать, что даже когда многие из них были ему явно велики, не нашлось никого другого, на кого эти шляпы могли бы быть надеты вместо него… А потом, в одно прекрасное утро, в его комнату вошел человек в форме офицера армии США и произнес на безупречном немецком языке: «Здравствуйте, господин Геринг. Я вот думаю, помните ли вы меня. В последний раз мы с вами виделись очень давно…» Геринг его узнал: это был Роберт Кемпнер, молодой прокурор, которого он бессовестно выгнал с работы в 1933 году! Это очень осложнило дело: американцам он мог хвастливо врать, но Кемпнер на это не купился бы. Талантливый юрист, он слишком хорошо знал о преступлениях нацистского режима и поступках бывшего премьер-министра Пруссии…
Постепенно Геринг начал понимать, что судить его будут не как бывшего маршала побежденной державы, а как оставшегося в живых высокопоставленного руководителя преступного режима. И тогда всего его умения вести себя с людьми, его харизмы и его красноречия может не хватить, чтобы оправдаться. Великий фанфарон, осознав это, сказал Вальтеру Люде-Нойрату, адъютанту адмирала Дёница: «Можете быть уверены, что если они приговорят нас к смерти, то мне первому накинут на шею петлю!» Это было в некотором роде предвидение… Пятого августа 1945 года пленникам сообщили, что их ожидает: они предстанут перед Международным военным трибуналом[663], и фамилия Германа Геринга действительно стояла первой в списке обвиняемых. Это его обескуражило, однако он сказал своим товарищам по заключению: «Что бы ни случилось, можете на меня рассчитывать. Мне есть что сказать на суде».
На рассвете 12 августа постояльцев отеля «Палас» грубо разбудили. Франц фон Папен, который был в их числе, вспоминал: «Меня вывели на улицу и посадили в грузовик, где, к моему ужасу, я оказался в компании с Герингом, Риббентропом, Розенбергом и их приспешниками. Поскольку нам запретили разговаривать, мы приветствовали друг друга коротким кивком. На Геринге не было его сверкающего мундира, а остальные имели растерянный вид и выглядели неважно. Большинство из них вот уже несколько месяцев носили одну и ту же одежду, а галстуки и шнурки ботинок у них отобрали. […] Нас привезли в аэропорт Люксембурга и под усиленной охраной посадили в два транспортных самолета. […] Полковник Эндрюс замыкал шествие. Нам показалось, что мы полетели на восток, но небо было таким облачным, что лишь только после того, как самолет приземлился […], я узнал город Нюрнберг».