РУКА ПОМОЩИ

— Доброе утро, мистер Грант, — приветствовал его доктор Майер. — Рад вас здесь видеть.

— Доброе утро, — буркнул Грант, опускаясь в предложенное кресло. — Не могу сказать, правда, чтобы это так же радовало и меня.

— Вас можно понять, — мягко сказал врач.

— Но раз уж я здесь — так и быть, спрашивайте, ревновал ли я своего отца.

— Вы считаете, что любая попытка к самоубийству обязательно связана именно с такого рода вещами? — улыбнулся психиатр.

— Нет, не считаю. Но разве не с этого начинают ваши коллеги? Вы под стать юристам — все усложняете, чтобы было больше работы. А ведь все равно не докопаетесь. Я мог бы сказать вам и сам, но чего ради? Все равно вы не сможете мне помочь. Никогда бы я к вам не пришел, если бы меня не заставил суд.

Доброжелательные карие глаза психиатра глядели на Гранта с сочувствием. Когда он наконец умолк, доктор Майер сказал:

— Я понимаю вас, мистер Грант.

— И не думайте, — теперь Грант почти кричал, — что если меня послал суд, то я нуждаюсь в чьей-то благотворительности! Дайте счет, когда закончите, и я уплачу вам сполна!

— Спасибо, — с улыбкой ответил психиатр, — побольше бы таких больных. Но дело не в этом. Без вашей помощи я не смогу ровным счетом ничего для вас сделать. Мне придется написать на вашей карте: «От лечения отказывается», и вас, мистер Грант, поместят в психиатрическую больницу. Не я помещу, а закон, чтобы обезопасить вас от самого себя. Вы это понимаете?

Грант смотрел на него исподлобья. Вдруг лицо его дернулось, и он закрыл глаза руками. Потом отнял руки от лица и сказал:

— Ваша взяла. Простите меня, Бога ради, — тот наглый субъект, который только что с вами разговаривал, на самом деле вовсе не я.

— Я знаю. Я видел, что это только личина — мы все ее носим.

— А если она приросла и от нее не избавиться? — с горечью спросил Грант. — Вот в чем моя беда. Ведь я… — Он запнулся. — Простите — вы, верно, хотите спрашивать меня сами.

— Нет-нет, говорите! Выбросьте из головы представление, будто мы, психиатры, склонны все усложнять. Конечно, может оказаться, что рассказанное вами не имеет прямого отношения к подлинным вашим трудностям… но посмотрим. Говорите, прошу вас.

— Хорошо, но мой рассказ вам покажет, как мало общего у меня с тем грубияном, которого вы только что перед собой видели. Преуспевающий бизнесмен, энергичный делец — да ведь все это обман! Знаете, кто я на самом деле? Человек, который себя предал. Человек, который зря прожил жизнь.

— Никто не живет зря. — Взгляд психиатра скользнул по раскрытой перед ним папке. — Агент по продаже типографского оборудования — разве это не полезная, нужная обществу работа?

— Оставьте, мне приходится это слышать на каждом банкете.

— Но разве это не правда?

Грант пожал плечами.

— Да — для тех, кто в это верит. Но не для тех, кто мог бы добиться в жизни чего-то действительно стоящего.

— Стоящего? Что вы имеете в виду?

— Стать художником, например.

— Понимаю. Но не кажется ли вам, что это неизбежное следствие выбора пути — чувствовать порой, что путь выбран не тот?

— Я не чувствую — знаю. И это не мимолетное ощущение — я испытываю его уже много лет, и оно все крепнет. Сначала, когда я еще только пробивал себе дорогу, оно меня особенно не тревожило. Но теперь, когда я кое-чего достиг и у меня все больше свободного времени для размышлений, теперь я могу оглядеться в мире, который сам для себя создал, и меня тошнит от него, от его пустоты, от его абсолютной, дьявольской, бесцельности.

Доктор сочувственно кивнул:

— Наверное, вы и в самом деле очень хотели стать художником. Что же вам помешало?

— Что мешает вырасти на камне цветку? Как будто ничто не мешало, разве что бедность. Бедность настоящая, отчаянная. Отец был не бог весть какой работник. Он часто болел — так, во всяком случае, он называл свое состояние. Заработка ему хватало только на выпивку. Выпьет — и «заболеет» снова. Ничто, кроме выпивки, его не интересовало. Для него не было различия между картиной и… чем угодно, другим. Он знал одно: чтобы заниматься искусством, нужны холсты, краски и кисти, а они стоят денег. Ну, а мать… она работала столько, что ни на что другое сил у нее не оставалось.

— А в школе вас разве не поощряли?

Грант презрительно рассмеялся.

— Ну и вопрос! Вы ходили когда-нибудь в городскую школу? Из тех, что были прежде? В них пахло дешевым мылом, классы были переполнены, а учителя получали нищенское жалованье. Мы рисовали стулья, поставленные один на другой, и цветы. Учитель рисования был убежден, что искусство — это точное копирование. Я и сейчас вижу его перед собой: глухой, в огромных черных ботинках, из носа торчат кустики волос. Судя по всему, он считал себя отменным преподавателем, но я его ненавидел. Однажды я попытался нарисовать цветок таким, каким его воспринимал, и учитель поставил мне единицу! И еще добавил, что, если бы не хорошо наложенная краска, я и единицы не заслужил бы. А потом он показал мою работу классу, и все смеялись.

Грант прикрыл глаза рукой. Когда он опустил ее, она дрожала.

— Столько лет прошло, а до сих пор больно вспоминать.

— Такие вещи ранят порой очень сильно, — негромко сказал врач.

— Если бы дело было только в этом! Уж какой-нибудь выход я бы нашел. После того случая я стал рисовать так, как требовал учитель, но без особого прилежания, ниже своих возможностей — мне не хотелось, чтобы он ставил меня в пример другим как раскаявшегося грешника. Но дома я рисовал предметы такими, какими их видел, и вкладывал в это занятие всю свою душу. Я твердо знал: когда вырасту, буду художником. Другого я себе даже представить не мог. Не боксером, не машинистом — только художником! Я никому не говорил — говорить было некому, — но стать я собирался художником, и больше никем.

Он вздохнул, и отзвуки тяжелого вздоха пронеслись сквозь наступившее молчание, словно сквозь годы, минувшие с той далекой поры.

— Но я им не стал. Сразу после школы устроился на работу — надо было приносить в дом деньги. Попытался было откладывать хоть немного на холст и другие принадлежности для занятий рисунком, но отложенные деньги всегда приходилось тратить на что-то другое. На искусство оставалось все меньше и меньше, и наконец я вынужден был и вовсе прекратить занятия живописью. Не помню, чтобы я тогда об этом жалел. Решил — как будет, так будет. В то время я стремился любой ценой выкарабкаться из нищеты. Меня тошнило от бедности — от ее вида, ее зловония, ее мерзкого привкуса. Я сказал себе: потом я смогу заняться искусством снова. Но этого так и не произошло.

— Но ведь вам всего… позвольте, сколько вам лет? Пятьдесят четыре. Еще не поздно, разве не так? В конце концов, Гоген и бабушка Мозес тоже начинали не юнцами.

— Как вы не понимаете! Исчезло видение — его стерли сорок лет купли-продажи, расчета, погони за прибылью. Не думайте, что я не пытался начать заново — пытался: часами, днями, даже неделями. Но сорок лет назад произошло непоправимое — у меня был дар, было свое видение, и я убил их. И самое обидное, что я знаю: при других обстоятельствах я бы добился успеха. Но вокруг меня была пустота. Хоть бы одно слово одобрения, хоть бы один голос сказал, что я не должен бросать искусство. — но ничего похожего услышать мне не пришлось. А ребенку трудно удержать мечту, когда все вокруг твердят: это блажь.

— Понимаю.

— Вот почему вы не можете помочь мне ничем, — грустно сказал Грант. — Ни вы, ни кто другой. Нельзя мне помочь, если я сам себя предал. Ведь выходит, я одновременно и жертва и убийца.

Врач откинулся в кресле и молча разглядывал потолок.

— Вот и вся история, — сказал Грант. — При желании можете истолковать ее по-своему, но я-то знаю, что это святая правда. Потому и есть только один выход — тот, которым я не сумел воспользоваться.

Психиатр перевел взгляд на Гранта.

— Пожалуй, вы правы, — сказал он, внятно выговаривая каждое слово. — Правы в первом своем утверждении. Депрессию, сопровождающуюся стремлением к самоубийству, вызывают подчас и куда менее важные причины. Но что касается второго утверждения, то здесь вы заблуждаетесь. Не исключено, что есть выход. Допустим… Что, если вам представится возможность снова выбрать жизненный путь?

— Но ведь я объяснял — теперь поздно.

— Теперь — да. Но вы сказали, что вам было бы достаточно услышать в детстве хоть слово одобрения. Не хотите ли вернуться назад, чтобы сказать самому себе это слово?

От изумления у Гранта округлились глаза.

— Послушайте, если это новый вид шоковой терапии, то в данном случае вы смело можете о нем забыть.

— Я говорю совершенно серьезно.

— Но тогда это уже не психиатрия, а путешествие в прошлое!

— Вот именно.

— Но ведь это чистейшая фантастика!

— Отнюдь, уверяю вас. Я могу вернуть вас в ваше детство, и вы встретите там самого себя.

— И где же ваша машина времени? — насмешливо спросил Грант, обводя взглядом комнату.

— А для того чтобы перейти из сегодняшнего дня в завтрашний, вам непременно нужна такая машина? Нить вашего времени спрядена из вашего личного опыта. Вы сами ее творите, и вы можете вернуться по ней вспять, если я дам вам возможность сделать это с помощью одного лекарства.

— Значит, речь идет о медицинском препарате?

Майер кивнул.

— Но как я смогу изменить прошлое? Ведь никакой препарат не в состоянии перенести меня туда физически. Каким же образом могу я хоть что-то в нем изменить?

Психиатр улыбнулся.

— Мистер Грант, вы же сами пытались когда-то изображать реальность, недоступную зрению других. Время не менее реально, нежели сама реальность, оно, если можно так сказать, сверхреально. Неужели вы не признаете реальности воспоминаний только потому, что они не поддаются физическому измерению? А ваши надежды и опасения по поводу того, что будет завтра? И если сейчас вчерашний день для вас только сон, то чем он был вчера? Но я не могу все это объяснять — это завело бы нас слишком далеко, да к тому же и сам я не очень в этом разбираюсь. Прошу вас лишь об одном — чтобы вы мне поверили.

Взгляд Гранта встретился со взглядом Майера, но психиатр не отвел глаз. Боязнь оказаться жертвой мистификации исчезла у Гранта, уступив место надежде, а та в свою очередь снова сменилась страхом, но уже другим.,

— Тут есть свои противоречия, — заговорил он. — Помню, я читал статью о парадоксах, связанных с путешествиями во времени. Если бы я вернулся назад и изменил течение своей жизни, значит, не появился бы у вас, а тогда бы и не вернулся назад. Получается порочный круг.

— Ничего подобного. Вы пришли ко мне — и это непреложный факт. Возвращаясь назад, вы как бы пройдете жизненный путь в обратном направлении. Если вы добьетесь того, к чему стремились, то с момента, когда это произойдет, для вас начнется новая жизнь. И тогда встреча наша произойдет на том пути, к началу которого вы вернетесь, а не на том, которым вы пойдете с момента возвращения в прошлое.

— Но… я, такой, какой я есть, вернусь сюда снова? То есть не появятся ли вместо меня одного двойники, один из которых пришел к вам, а другому к вам приходить было незачем?

— Нет — просто вы, такой, какой вы есть, станете таким, каким должны были стать. Вы единственны, другого вас нет, исключая ситуацию, когда вы отправляетесь в прошлое и встречаете себя в молодости. Но ведь даже при обычном течении времени мы сохраняем возможность влиять на ход нашей жизни.

— Если… если я вернусь назад и изменю ход своей жизни, не изменится ли от этого потом и все остальное, хотя бы чуть-чуть? Но со временем последствия могут стать огромными.

— Мы себе кажемся такими важными, — вполголоса, словно говоря с самим собой, сказал психиатр. — Каждый из нас думает, что от его поступков зависят судьбы всего мира.

— «Не было гвоздя — кобыла пропала»…

Майер улыбнулся.

— Это не должно вас тревожить. Думаю, что никаких битв не будет ни выиграно, ни проиграно — кроме вашей собственной.

— Но уж очень все фантастично! — с нервным смешком сказал Грант. — Если получится, вы никогда больше меня не увидите, я не смогу заплатить вам гонорар и, может, быть, вообще буду жить где-нибудь на другом конце света. Правильно?

Врач рассмеялся.

— Тогда, пожалуй, лучше, если вы заплатите мне прямо сейчас.

Грант достал из кармана чековую книжку, раскрыл ее и вдруг замер:

— Но… у моего второго «я», наверное, не будет счета в том же банке? Или будет? Черт возьми, совсем запутался!

— Я пошутил — оставим гонорар в покое. Честно говоря, это лечение совсем новое, и возможность его применить для врача уже сама по себе награда. Может быть, вы уже поняли, что суд не случайно направил вас именно ко мне, а не к какому-нибудь другому врачу. Итак, вы согласны?

Грант перевел взгляд на пол и натянуто улыбнулся.

— Пожалуй.

— Прекрасно. Прилягте, пожалуйста, на кушетку и закатайте рукав.

Да, все было точно таким, каким он помнил. И школа такая же, только теперь она казалась меньше, чем прежде, — но ведь это вполне естественно?

У бакалейной лавчонки напротив школы он замедлил шаг. На витрине, как всегда, высились горки дешевых конфет в ярких обертках. Он посмотрел на часы — двадцать пять минут пятого, через пять минут дети начнут выходить из школы. Повинуясь внезапному порыву, он шагнул в лавку, пригнувшись, чтобы не удариться о притолоку.

Да, перед ним все тот же старый… как же его зовут? Вспомнил — Хэггерти! Настоящий, живой!

Грант попросил у старика леденцов, но едва он договорил, как его пронизала тревожная мысль — и мистер Хэггерти, уже протягивая кулек, с удивлением увидел, что покупатель разложил на ладони мелочь и перебирает ее, внимательно разглядывая каждую монетку. Обнаружив наконец достаточно старую, чтобы ею можно было расплатиться, Грант с облегчением вздохнул. «Не было гвоздя»… Он взял протянутый ему кулек с леденцами. Мысль, только что пронизавшая его, — о том, что большинство монет у него в кармане еще не отчеканено, — как луч прожектора, осветила фантастичность всего происходящего.

Но все обошлось! Он сунул в рот леденец и вышел на улицу. Приторный до тошноты вкус был вполне реален. И подумать только — такая гадость могла когда-то ему нравиться!

И тут с шумом и криками из школы высыпала детвора. Грант отступил в сторону, чтобы дать дорогу этой лавине, и в тени у стены школьного здания стал ждать.

Юный Джимми Грант вышел одним из последних. Он шел один. Можно было подумать, что видишь сон. И взрослый Грант с изумлением понял, что если бы он встретил себя случайно, он бы никогда себя не узнал. Он прошел бы мимо, и ему бы в голову не пришло, что это он сам и есть. Да и теперь он узнал себя скорее по ярко-зеленой фуфайке, полученной от благотворительной организации. Из прошлого (или настоящего?) всплыло воспоминание о том, как он не любил ее надевать.

Грант шагнул вперед:

— Послушай!

— Что? — обернулся мальчик.

Внезапно Грант оробел.

— Э-э… можно, я тебя провожу?

Мальчик посмотрел на него с подозрением. Грант мысленно обругал себя за принужденность тона. Ведь детей все время предупреждали, чтобы с незнакомыми людьми они не разговаривали. Мать предупреждала и его, этого мальчика, шедшего сейчас по улице, которую так хорошо помнил Грант — человек, догнавший мальчика и теперь шагавший с ним рядом.

— Вот, — заговорил он, стараясь не показать, как волнуется, — леденцов хочешь?

Мальчик посмотрел на кулек. Искушение было слишком велико — не так уж часто мог он покупать себе конфеты.

— Спасибо, — ответил мальчик. — Мои любимые.

— Я знаю, — сказал Грант и прикусил язык, увидев, с каким удивлением посмотрел на него мальчик. — То есть… они и мои любимые. Возьми еще. Да бери весь кулек.

— Но ведь вы тоже их любите?

— Пустяки, куплю еще, если захочу.

К тому времени, когда они дошли до угла, мальчик уже рассказывал о своих занятиях живописью. Чтобы добиться этого, Грант спросил, чем он любит заниматься, и, не дожидаясь ответа, высказал предположение, что, вероятно, он занимается живописью.

— Как вы догадались? — спросил мальчик, от изумления широко открыв глаза.

Гранту почему-то вдруг стало стыдно — как будто его уличили в обмане.

— У тебя вид… как у мальчика, который занимается чем-нибудь таким, творческим, — сказал он, отчаянно себе твердя, что это не обман, а нечто совершенно обману противоположное — исправление несправедливости.

— Вы художник? — взволнованно воскликнул мальчик.

— Нет, — ответил Грант, и собственные слова зазвучали для него так, словно доносились откуда-то издалека. — Но всегда хотел им быть. Всю жизнь жалел, что не стал художником.

— А почему не стали?

— Потому что… считал более важным другое. Но важнее этого нет ничего на свете, ты понимаешь? Даже если трудно, даже если над тобой смеются.

— Вы и вправду так думаете?

Мальчик смотрел на него восторженно и благодарно. Грант отвернулся.

— Что-нибудь… что-нибудь не так? — встревоженно спросил мальчик.

— Нет, ничего. — ответил Грант, поворачиваясь к нему снова. — Мне хотелось бы взглянуть на твои работы. Покажешь?

Мальчик вспыхнул:

— Что вы, это же не настоящая живопись! То есть… пока не настоящая.

— Но ведь ты еще очень молод. Ну так как, ты мне ее покажешь?

— Отец сейчас дома, а он не любит чужих.

— А ты мне вынеси. Я подожду здесь, на углу.

— Хорошо.

Мальчик вернулся минуты через две с пачкой больших листов под мышкой. Грант взял их дрожащей рукой — он был не в силах унять охватившую его дрожь. Эти работы, его собственные бесценные попытки к самовыражению, давным-давно были заброшены, забыты, уничтожены. А теперь…

Грант раскрыл одну.

— О! — сказал он.

Мальчик поднял глаза, посмотрел на него снизу вверх, и углы детского рта опустились от внезапного разочарования.

— О! — изменив тон, сказал Грант.

Он быстро перелистал остальные. Они были вовсе не такими хорошими, какими он их помнил. Но это, наверное, неизбежно — расхождение воспоминаний с действительностью? В конце концов, для двенадцатилетнего подростка не так уж и плохо.

— Вам не нравится? — обеспокоенно спросил мальчик.

— Что ты, очень нравится! По-моему, превосходно. — Гранта снова охватило чувство вины, только на этот раз еще более острое. Усилием воли он прогнал его. — Надо работать дальше — у тебя талант.

Тут из окна над ними раздался хорошо знакомый ему голос, и вниз, на них с мальчиком, посмотрело столь же хорошо знакомое ему лицо. Грант закинул голову и увидел своего давно умершего отца. На него же, но со страхом смотрел и мальчик.

— Что ты там делаешь? — грубо крикнул отец.

— Я просто… Сейчас иду. — И мальчик повернулся к Гранту спиной.

Отец пристально посмотрел на Гранта и отошел от окна.

— До свиданья, — сказал мальчик, — мне надо идти.

— Хорошо, — сказал Грант, а потом вдруг заговорил с лихорадочной поспешностью и настойчиво: — Но помни, что я тебе сказал. Ты не должен бросать своих занятий живописью — не должен, слышишь? Я здесь только… проездом, больше не появлюсь. Так обещай мне, что не бросишь занятий. Обещаешь?

— Обещаю, — ответил мальчик. — Честное слово.

Уже растворяясь в темноте парадного, он обернулся и сказал:

— Спасибо за леденцы. И исчез.

Грант постоял секунду, глядя ему вслед, а потом повернулся и пошел с этой улицы, из своего прошлого, во тьму будущего.

Он увидел над собой карие глаза доктора Майера. Потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, где он и что с ним происходит. Потом…

— Но ведь я не должен здесь быть! — воскликнул он, приподнимаясь и садясь на кушетке. — Это какой-то трюк!

— Но разве вы не побывали в прошлом?

— Д-да. Нет. Черт возьми, я не знаю! Как будто побывал. Но это ни к чему не привело — я такой же, как прежде.

— Вы уверены?

Грант растерянно повертел головой.

— А ваша память? — тихо сказал доктор Майер. — Загляните в свою память.

— Подождите, — выдохнул Грант. — Да, верно! Странно. Будто смотришь на что-то сразу с двух точек, С одной — я только что встретил мальчика, выходившего из школы. С другой — воспоминание о том, как лет сорок назад меня остановил незнакомый человек… и угостил леденцами. Я отчетливо помню все. — Он задрожал. — Как жутко!

— Надеюсь, это доказывает, что никакого трюка не было?

— Может быть. Не знаю. Но ведь вполне могло быть Или что-нибудь другое. Скажем, препарат меня одурманил, я говорил сам с собой, как говорят во сне, и зарыл где-то глубоко в себе ложное воспоминание. Все как на самом деле, но…

Внезапно Грант замолчал. Он облизал губы и снова почувствовал приторный до тошноты вкус леденцов.

— Я вас слушаю. — сказал психиатр.

— Не знаю… может быть, вы и правы. Но почему тогда я не изменился? Если не считать того воспоминания, я такой же, каким был всегда. Кое в чем, может, и изменился, но не настолько, чтобы это имело значение. Иначе бы меня здесь не было.

— У меня был когда-то больной, страдавший манией преследования, — сказал доктор. — Он считал себя непризнанным гением.

— Какое это имеет отношение ко мне?

Психиатр улыбнулся.

— Я сказал ему, что такого не бывает. Ни один человек не может сказать: «Я гений, которому не дают ходу». Гений может сказать: «Когда-то мне пытались не дать ходу», — но и только. Сама природа гениальности такова, что не дать ходу гению невозможно.

— И все-таки я не понимаю, при чем тут… — Грант запнулся. — То есть, по-вашему, даже при таком поощрении… во мне просто не было того, что нужно? — Он встретил взгляд Манера и сник. — Да, теперь вспоминаю. Вспоминаю, как ожил, когда незнакомый человек сказал мне, чтобы я не бросал занятий живописью. И я обещал ему, что не брошу, — обещал я, я сам. — Он судорожно схватил психиатра за рукав. — Но я должен, обязательно должен этого добиться! Вы можете отправить меня туда еще раз?

— Могу. Но… вы продолжаете думать, что из этого вышел бы толк?

Грант как будто собирался что-то сказать, но только пожал плечами и растерянно покачал головой.

— Даже при второй попытке, — сказал врач, — мы бы не изменили Вселенной в нужной мере. Теперь понимаете? Мы совершаем те же ошибки, избираем тот же, по-нашему ложный, курс. Но только это вовсе не ошибки, и курс не был ложен. И то и другое — единственное, что нам было под силу.

Грант резко поднял голову:

— Но в таком случае мы просто марионетки! Получается, что у нас нет свободы выбора. А не вы ли мне говорили, что у нас есть возможность изменять нашу жизнь?

— Да, такая возможность у нас есть — в пределах, которые устанавливает для каждого из нас наша собственная натура, и в пределах, которые мы устанавливаем для самих себя. Если нам удается выйти за эти пределы, значит, мы уже за них вышли.

— Д-да… кажется, я понимаю.

Грант с трудом, покачиваясь, поднялся на ноги.

— Как вы себя чувствуете? — спросил врач.

— Скучно. Скучно и грустно. — Но на губах Гранта уже появилась улыбка. — Удивительно, но… у меня нет того горького чувства, которое было раньше. Сейчас я чувствую… как бы это сказать? Будто с моих плеч сняли тяжелую ношу. И вот что любопытно: когда я к вам пришел, я только предполагал, что не сдержал данного когда-то себе слова, а сейчас знаю это наверняка — я дал себе обещание, но выполнить его не смог. Дал в действительности, на самом деле. Казалось бы, это должно было меня огорчить, однако я почему-то чувствую себя лучше.

Доктор Майер положил руку ему на плечо:

— Просто вы освободились от чувства вины перед самим собой. Вы думали, что дали себе обещание и не смогли его выполнить, отсюда — чувство вины. Ну, а теперь знаете, что выполнить это обещание было невозможно.

Неожиданно Грант расхохотался:

— Вы это предвидели! Вот почему вы не тревожились по поводу гонорара. Вы знали, что я все равно к вам вернусь.

В глазах у доктора Майера сверкнул веселый огонек:

— Да, предвидел. Я говорил вам, что это лечение новое… но вы не были первым.

— С другими было то же самое?

Майер негромко рассмеялся.

— До вас был всего лишь один больной, и с ним произошло то же самое. Он мечтал, в детстве стать знаменитым пианистом… а стал психиатром.