Книга: Роковой срок



Роковой срок

Сергей Трофимович Алексеев

Роковой срок

Моему другу Светлане Самарской посвящается

1

По утрам бесконечная, выбитая до черной земли степь все сильнее охватывалась инеем и уже белела, как голова старика. Ночью в шатрах и кибитках становилось холодно и тревожно от несмолкаемого рева голодного скота и ржания лошадей, поэтому Ураган набрасывал на плечи широкополый плащ из хортьего меха, садился в седло и уезжал в непроглядное пространство, где горели костры наемных парфян. Однако здесь становилось еще тревожнее, ибо к вселенскому гулу, исходящему от загонов животных, вплетался многоголосый волчий вой. Становая стража, рыщущая по округе со светочами, разгоняла звериные стаи, пастухи воздавали им жертвы, выволакивая на конях павший скот, но вечные спутники кочевья, в мгновенье ока пожирая падаль, жаждали свежей крови и с каждой ночью все ближе подступали к стану – чуяли скорую поживу!

Все лето волки вели себя смирно, подбирая за кочевьем ослабших и больных жеребят, зато свирепствовали конокрады, неведомым образом минуя заставы и внезапно появляясь среди ночи возле охраняемых табунов. Судя по повадкам, это были не разбойные и трусливые сакалы, не беглые и жестокие рабы, сбившиеся в стаю, и даже не редкие в этих краях варяжские ватаги, пришедшие разжиться сарскими драгоценными лошадьми. На сей раз появились конокрады чужеземные, поведение коих было не предугадать. Они возникали словно из-под земли, причем не конными, а пешими, внезапно скидывали с себя плащи и, представ нагими перед оцепеневшей стражей и пастухами, валкими ударами кулаков укладывали их наземь и мгновенно связывали прочными шелковыми нитями.

Сарское целомудрие не позволяло взирать на наготу, будь то мужская или женская, а эти конокрады были бородаты, однако вместе с тем носили косы и никто толком не рассмотрел, кто они есть на самом деле. Обездвижив стражу табунов, разбойные люди с нежданной точностью выбирали самых резвых, необъезженных и дойных кобылиц, в мгновенье ока смиряли их опять той же шелковой нитью, вставленной вместо удил, и уносились верхами в ночную тьму.

А на земле чертили левую руку Тарбиты, которая обозначала принесенную ей жертву.

Волхв со зрящим посохом и сарские умудренные старцы потом гадали, кто это был: то ли сама богиня небесного огня послала своих слуг, чтоб взяли в жертву коней, то ли так разбойники хитрили, дабы избежать погони?

Когда счет пошел на сотни угнанных коней, причем на разных кочевых путях, государь объявил свою волю и награду.

– Кто поймает хотя бы одного конокрада, – сказал он наемной страже, – по сарскому обычаю получит мое покровительство и столько земли, сколько сможет обскакать на коне за день, от восхода до заката.

Охраняли табуны в основном парфяны-изгои, которые рады были любому клочку земли, чтобы поставить на зиму свою кибитку, поэтому стража все лето рьяно охотилась за конокрадами, устраивая засады по кочевым путям, балкам и на речных бродах. Однако неуловимые чужеземцы внезапно возникали там, где их не ждали, творили свое воровское дело и пропадали в ночи. Высланная следом конница несколько раз настигала конокрадов так близко, что можно было достать кнутом, однако лошади под стражей вдруг становились как вкопанные или спотыкались на ровной степи и летели кувырком на полном скаку, а разбойные всадники тем временем исчезали за окоемом.

Ураган не особенно-то доверял наемной страже, полагая, что изгои хитрят и сами умыкают лошадей, для отвода глаз связывая друг друга, и потом плетут небылицы о нагих и неуловимых конокрадах. Когда из его табунов угнали сразу девять молодых дойных кобылиц, а виноватые парфяны показывали выбитые зубы и клялись, что были на миг ослеплены и ошеломлены видом обнаженных разбойников, государь сам вздумал попытать удачу. Прихватив с собой сродника – подручного ярого мужа Свира, он уехал в степь и две недели каждую ночь рыскал по тем местам, где чаще всего возникали конокрадские ватаги. Днем проезжал по близлежащим балкам или вдоль малых рек, берега которых покрывал мелкий лес и кустарник – спрятаться в ровной, с открытыми окоемами, степи больше было негде.

И уж оправдывались подозрения государя: ни единого набега за этот срок не совершили конокрады. Мало того, к табунам никто чужой не приближался ни днем, ни ночью, ни одетый, ни нагой, ни конный, ни пеший – словно чуяли разбойные люди, кто на дозор вышел!

Мысля назавтра учинить спрос с наемных стражников, Ураган с вечера привязал коня в укромном месте и сел в засаду на одном берегу реки, а Свира послал на другой, хотя уже не испытывал никакой надежды скараулить конокрадов. И посему, сморенный жарой и душной от цветущих трав степью, уже за полночь он снял горячие доспехи, растелешился и, искупавшись, лег на берегу. Да сам не заметил, как заснул в ракитнике так крепко, что потерял сторожкий, чуткий слух, коим владел и во сне, и наяву.

И так почивал спокойно, без сновидений – бог земного огня послал отдохновение утомленному духу и телу.

Когда же очнулся, в тот же миг узрел у себя в изголовье сидящую на земле деву, станом и образом похожую на дочь Обаву. В этот час темно было на берегу и лишь медленно бегущая вода в реке отсвечивала небо и озаряла частый ракитник.

– Обава? – спросил он строго, укрывая плащом свою наготу. – Отчего ты здесь? И как посмела снять алый покров?

И услышал в ответ негромкий смех и чужой, грубоватый для девы голос:

– Я не Обава!

Ураган привстал, всматриваясь в расплывчатое сумеречное видение, и узрел отличие: у этой девы волосы были светлыми и доставали до земли, да и полотняные, мокрые от росы одежды слишком просты для дочери государя – некое длиннополое рубище, облипающее тело...

И тут он догадался, что это берегиня, должно быть, вышедшая из воды!

Чтоб удостовериться, государь положил ладонь на ее руку: сущие в подводном мире были холодными, как рыбы. Однако, ощутив тепло, отдернулся, а дева засмеялась громче.

– Не берегиня я, хотя из воды пришла! Не опасайся меня, Ураган!

– Ты знаешь, кто я?

– Ныне все знают: сам государь вышел на дозор табунов!

Он наконец стряхнул остатки покойного сна и облегченно вздохнул, подумав, что дева эта – парфянка, дочь какого-нибудь стражника, семьи которых кочевали вслед за своими господами, в туче пыли, и посему чаще назывались мучниками. И хотя они были родственны сарам, владели речью, строго почитали те же обычаи и богов; и хотя сары нанимали парфян, платя жалованье, иногда и жиром, но в то же время презирали изгоев за их низкое происхождение и бесславную жизнь в чужой земле.

Дева знала, кто он, однако разговаривала слишком смело и независимо, не испросив позволения, тем паче не устыдилась, позрев на него без одежды, и не убежала. А парфянам было не след приближаться к государю на поприще, если он сам того не пожелает, и молчать в его присутствии.

Однако умиротворенная купанием и приятным сном, душа еще не рождала дымного гнева, к тому же дева была так хороша и притягательна, что Ураган пожалел о ее дурном происхождении.

– Добро, ступай в свой стан, – проворчал он. – И впредь не забывай о почтении и стыде. Пусть родитель накажет тебя за пренебрежение целомудрия.

– Неведомо мне такое лихо – стыд! – засмеялась дева. – Впрочем, как и ваше целомудрие!

– Тебя что же, не учили?! – вскричал Ураган и умолк, ибо она приблизилась и овеяла его манящим запахом.

– Я слышала молву, что ты грозный государь, – еще веселее рассмеялась дева. – Но на самом деле ты тверд лишь телом! И чаще бываешь ласков... А правда, что ты вдовец?

И этот ее искренний и вольный смех вдруг насторожил Урагана. Нет, никто из изгоев, влачащих жизнь подневольную, жалкую и скудную, не умел так веселиться. Тем паче женщины у парфян носили темные одежды, и все, в том числе и девы, заматывали голову, лицо и шею длинным платом, оставляя лишь одни глаза, чтоб не дышать пылью.

Эта же, словно высокородная, была в простой, но светлой пополоме и носила по-девичьи распущенные космы. Но не было в семьях родовитых саров подобной! Будучи вдовцом, Ураган давно присматривал себе невесту и видел дочерей, созревших для замужества, в домах племенных князей, ярых мужей и прочих вельможных саров, однако не видел столь стройной девы.

– Ты чья? – спросил он, пытаясь рассмотреть ее полускрытый сумерками лик. – Что-то не встречал тебя на нашем кочевом пути...

– Ничья! – Ее гулкий, булькающий смех отзывался на другом берегу. – Я принадлежу сама себе!

– Как же тебя зовут? – Государь встал на ноги и завернулся в плащ.

По сарскому имени можно было определить род и племя, а значит, и путь, по которому кочуют, и край, где расположены их города и селения.

Дева же оглядела его, и огромные глаза блеснули в полумраке.

– Ты прекрасен, государь! И молод... А говорили, будто стар и немощен!

Она скорее всего была не сарского рода, ибо по обычаю девам негоже восхищаться мужчинами, тем паче зреть на их наготу.

– Как же твое имя? – переспросил он.

– Чаяна! – Дева вдруг вскочила. – Не слышал обо мне? Коли не слышал, запомни – Чаяна!

Ураган изумился ее росту – вровень с ним была дева! Пожалуй, на голову выше Обавы, хотя обликом напоминала дочь.

– Впервые и имя такое слышу, – признался он. – Ты не сарского рода...

– Сарского, государь. – Ее скрипучий, грубый голос вдруг обрел манящее очарование. – Разве не слышишь речь мою? Не зришь образа?

– Да кто же ты, если принадлежишь себе и носишь чужестранное имя?

– Я жрица. – Дева протянула руку и тронула его бороду. – Нрав мягкий у тебя, и напрасно ты все время строжишься и гневишься...

– Жрица? Но кому ты служишь?

– Тарбите... Я ее левая рука.

Ураган ощутил горечь разочарования.

– Знать, ты не земная...

– Нет, государь, земная! – Она рассмеялась. – Земная жрица богини небесного огня! Это я оставляю знак жертвы Тарбите. На месте, где угоняют коней.

– Левую руку?.. Ты – конокрадка?

– Я жрица Чаяна! А ваши лошади – жертва богине!

– Как же тебе удается красть необъезженных кобылиц? Которые никому не даются в руки?

– А хочешь покажу? – И смех ее перевоплотился в серебряный. – Ты мне по нраву! Тому и быть, ступай за мной.

И пошла, изгибаясь, сквозь густой ракитник, сама будто молодой побег.

Забыв о наготе, Ураган выпустил плащ, сделал порывистый шаг и в тот же миг опрокинулся, будто спутанный конь. Думая, что споткнулся о корень, он вскочил, однако снова повалился наземь. А дева бежала в гору, и ее манящий смех, словно обволакивающий туман, стелился над тихой водой.

– Ступай за мной, государь! Что же ты отстаешь? Вот так мы приносим жертвы Тарбите!

В темноте он не мог увидеть, что же мешает идти, и попытался порвать незримые путы, однако присел от боли, что ожгла лодыжки. Показалось, кожа затрещала и кровь потекла...

Государь склонился и нащупал крепчайшую шелковую нить, стягивающую ноги так, что можно было сделать лишь гусиный шажок. Выхватив засапожник, он перехватил путы и кинулся сначала на берег – на зовущий смех коварной девы, но там уже никого не было. Тогда он побежал к месту, где под речным обрывом спрятал коня, однако нашел только уздечку, словно в насмешку, так и оставленную привязанной к древу.

Рядом на речном песке была начертана левая рука Тарбиты...

Можно было подать знак бичом, вызвать Свира с другого берега и учинить погоню, благо у подручного было два подводных коня, однако Урагана сдерживали не столько собственная оплошность – зрел конокрадку близко, разговаривал и даже рукою щупал, да не скрутил, не обвил бичом! – сколько щемящее чувство утраты, ибо в ушах все еще звучал манящий смех девы, а в памяти, будто лихо, стоял ее притягательный образ.

Государь не стал поднимать тревоги и до рассвета простоял на берегу, вслушиваясь в ночную безмолвную степь и собственную душу, где вместо пенного гнева разливалась незнакомая печаль, смешанная с радостью, как если бы в веселящую хмельную суру добавили горькой полыни.

И чтоб сберечь это чувство, он вздумал утаить встречу с конокрадкой, а вызвав подручного, сказал, что лошадь отвязалась и убежала в степь. Наученный и мудрый Свир вопрошать государя не посмел, однако же сказал задумчиво:

– То ли пригрезилось, то ли ослышался я. Но будто бы на твоем берегу кто-то смеялся.

– Ты, брат, должно быть, спал! – нарочито укорил его Ураган.

– В том-то и суть, что бодрствовал всю ночь. И слышал женский смех.

– Верно, берегини ночью веселились на отмели.

– Да ведь луна убывает, – стал размышлять ярый муж. – А если она на убыль – берегини на дно. Ты ничего не слышал, брат?

– По правде сказать, я заснул, – признался государь, дабы отвести подручному глаза. – Поедем же на стан!


С той поры конокрады пропали с государева кочевого пути точно так же, как и появились, – внезапно и бесследно. Ураган еще долго ездил в одиночку по степи и часто останавливался на ночь возле реки, где явилась ему жрица Чаяна, однако, кроме берегинь, не зрел более никого. Кочевье уходило все глубже в полунощные степи, и ездить на то место становилось далеко, и, чтобы выжечь из памяти ее образ, государь жег руки жертвенным пламенем и взывал к богам, но не находил утешения. Тогда он вспомнил о своей наложнице, которая кочевала в отдельной кибитке вместе с таборами наемных парфян, и однажды вошел к ней, дабы забыться под ласками прекрасной персиянки. Но, посмотрев на ее смуглое тело и смолистую чернь косм, вдруг еще ярче узрел светлый образ Чаяны и, не прикоснувшись к наложнице, вскочил на коня и умчался в степь.

Вскоре сары откочевали из тех мест далеко в восточную сторону, где стража по-прежнему охотилась за конокрадами, однако лошадей более никто не угонял, и потому о них скоро забыли, как забывали о прочих и привычных напастях, будь то жгучий зной, холод или засуха. К тому же спокойнее в степи не стало, ибо на смену невиданному разбойному племени пришли осмелевшие волчьи стаи, и теперь следовало переживать и эту напасть.

Сары воспринимали мир таким, каков он есть, и все, что окружало их, имело право быть сущим.

– Дозволь, брат, дать стражникам луки и стрелы? – в который уж раз просили особо нетерпеливые ярые мужи – родовые старейшины. – Бичами не сладить! Порежут молодняк разбойные звери!

– Войны с хортью не затевать, – приказывал Ураган. – Жертвуйте зверю больной и мелкий скот.

Племенные князья, дальние сродники, что кочевали по одному кочевому пути, иначе называемые спутники, смотрели на государя с надеждой, а говорили с тревожной одышкой:

– Уходить надо, брат! На сотни поприщ в округе нет травы! А зимние пастбища перезревают! Еще два-три дня, и начнется мор. Станем вволю кормить волков!

– Не зрел я еще птицы в небе, – ворчливо отзывался государь. – Как увижу, так сразу дам знак. Или вы уже позрели ее?

– Зреть не зрели, Ураган! – шепотом сообщали именитые мужи. – Но однажды слышали шорох крыльев птицы.

Князья были неспособны сесть на коней из-за своей тучности, передвигались, восседая на носилках, которые носили рабы, потому давно не видели неба, да и что творится в степи, зреть не могли. А хитрили, чтобы подвигнуть государя в обратный кочевой путь.

Он же ведал все их хитрости и отвечал тем же:

– Это казарки пролетали.

– Если гуси откочевали, то и птице пора! Что же не летит она в сей год?

– У Тарбиты спросите...

Начиналось кочевье ранней весной, когда богиня небесного огня выпускала из своей клетки птицу Сирин. Истосковавшись по воле, она вначале кружила над волнами Азара, после чего поднималась над землей и пела песнь, зовущую людей встать на кочевой путь. Всякий сар в эти дни ощущал томительную тоску и страсть поскорее оставить зимние оседлые жилища и отправиться на полунощ, вслед за птицей.

Если же кочевник не испытывал весной такого чувства, не запрягал коней и не мазал колес, значит, был мертв.

Это была вечная, необоримая сила, манящая в дорогу – та же самая, что поднимала на крыло перелетных птиц. И все – рождение и смерть, любовь и ненависть, добро и зло, все сокровенное и истинное свершалось, покуда сары жили в вольной степи, двигаясь по кочевому пути.

А осенью птица Сирин возвращалась с полунощного края сарской земли и манила за собой людей, на сей раз песней прощальной, ибо грядущая зима сулила неволю, хоть и в золотой, хоть и божьей, но все-таки клетке.

Зреть эту птицу и слышать ее песни были способны лишь причастные, кому ведомо истинное имя богини. А ими были юные, непорочные девы, Владычный государь и еще те счастливые, с кем поделились частью по воле рока.

Но каждый рожденный на свет сар единственный раз в жизни слышал ее пение – тотчас, когда лежал на смертном одре.

В этом году припозднилась птица Сирин, не слыхать было ее прощальной песни, или Ураган, одержимый земным, не поднимал очей и не позрел ее в небе, поскольку над головою то и дело проносились стаи певчих птиц, стрижей и казарок, зимующих на Азаре. И потому сары все еще стояли станом в истоке Денницы и табуны выгрызали из земли уже корни трав.

С каждым прошедшим днем именитые мужи допытывались все настойчивее, не хитрили и уже требовали повернуть в сторону теплой степи, не дожидаясь знака Тарбиты.



– Кони худеют, государь! – волновались они. – И сколько конокрады угнали?.. Что нам скажут купцы, коли не сдержим слова? И впереди месяц кочевья до Азара и теплой степи!

– Постоим еще три дня, – каждый раз обещал государь. – Подождем роковой срок.

Но миновало три, потом еще трижды по три дня, и каждый раз все повторялось. Более всего спутников беспокоило то, что они не вовремя пригонят на ярмарку к причалам свой драгоценный товар – трехлетних жеребчиков, за которых щедро платили жиром. Кобылиц сары не продавали вовсе, дабы иноземцы не вздумали сами разводить степных скакунов. Однако кони, которым было отпущено жизни до двадцати и более лет, считались товаром, который скоро портился: если вовремя не сбыть его, передержать всего лишь на год, цена падала вдвое. А коня пяти лет уже и вовсе никто не брал.

Молодые лошади, как и девы, старели быстро...

Однако раз в три года собиралась великая ярмарка, на которой покупалось все, в том числе даже хромые лошади, пегие, не вышедшие по масти, и перестарки. Вразумительного объяснения сему явлению у саров не было: им, живущим по совести, невдомек было, что заморские гости, покупая вполцены такой товар, получают большую выгоду, ибо хромоту потом лечат, пежины закрашивают, а перестаркам снижают возраст.

Сары теперь и ждали этой великой ярмарки, надеясь сбыть свой залежалый товар.

Сняться и кочевать в одиночку племенные князья уже не могли из-за собственной вялой стражи и волчьих повадок: хортье полчище немедля бы снялось следом и где-нибудь в глухой степи устроило бы короткую расправу. Или бы выследили сакалы-людоеды, а хуже, наемные пастухи и рабы сами бы обратились в зверей, вырезали бы в одну ночь все племя, угнали табуны вместе с кибитками и спрятанным в них жиром...

– Что мы ждем, брат? – поэтому уже доверительно вопрошали князья.

– Птицу счастья, – отвечал Ураган. – Как узрю ее в небе, так и вам знак подам.

– А не сродника ли, Важдая ждем? Куда ты послал его?

– Доли своей поискать...

– Своей ли? – Что-то подозревали умудренные родовитые спутники. – Уж не за невестой ли отправил воеводу? За иноземной?

– А хоть бы и за невестой, – уклонился Ураган. – Не пристало государю жить вдовцом – государство овдовеет.

– Что же тебе свои девы не по нраву?

Каждый из них жаждал породниться с Сарским Владыкой, ибо по достоинству тесть тотчас стал бы подручным ярым мужем, советчиком и первым вельможей, допущенным вести торг с иноземными купцами, что сейчас делал младший брат Кочень со своими подручными. Тайно или явно, впрямую или с хитростью преступая законы Тарги, племенные князья показывали Урагану своих дочерей с надеждой, что тот присмотрит себе невесту. Он и в самом деле взирал на созревших для замужества, однако рано ожиревших дев, кои едва передвигались на кривых и коротких ножках и томились не от жажды приятия, не от юной тяги к любовному сладострастию, а от собственной тучности, потливости и болезненного густокровия.

Вдовый государь порою с ужасом думал, что не видать ему ни молодой жены, способной рожать, ни наследника, коему со временем следует передать Владычество.

– Ваши дочери добрые девы, – чтобы не обидеть князей, говорил Ураган. – Да ведь наш обычай еще добрее – выбирать жену по любви и согласию, как заповедала Тарбита.

Против сего довода они не могли ничего сказать, ибо делали вид, будто сами строго блюдут земные и небесные законы. А по ним сарский властелин обязан был родить сына-наследника и не от наложницы, не рабыни-персиянки, привезенной из похода – непременно от избранной самим жены. В противном случае собиралось вече, на коем государь лишался права выбора невесты. А чтобы он не посмел своеволить, пользуясь свободой и властью, его заключали в каменную вежу и приводили деву, избранную вечевыми старцами, и отдавали в жены без любви и согласия.

И пребывать в этой замурованной башне полагалось до той поры, пока не родится наследник. Если государь вздумал бы блюсти свои чувства, не творить вено и не прикасаться к вечевой невесте, то мог просидеть в заточении много лет и, по сути, низвести свой владычный род. Однако когда прибегали к подобному действию, предание не помнило случая, чтобы государи отвергали подсаженных им дев, и, по обыкновению, через девять месяцев созывали народ к веже и показывали сквозь бойницу новорожденного наследника.

Рано овдовевший Ураган вначале не спешил жениться во второй раз, надеясь избрать невесту по любви и согласию, к тому же был молод, немногим за тридцать, однако племенные князья, вечевые старцы и даже волхв со зрящим посохом то и дело напоминали ему о долге государя продлить свой род. Первая жена его, избранная в юности, страдала от густокровия и кое-как родила дочь Обаву, после чего уже не могла более зачать и вскорости умерла. Ураган долго тосковал по жене и, когда разветрилась печаль на кочевых путях, взял на вскормление отрока, сродника жены, дал ему имя Ровен и стал пестовать из него мужа, каким бы желал видеть сына своего. Приемыш наследником быть не мог, ибо вече никогда бы не признало его государем, и Ураган не мыслил об этом, однако испытывал желание учить и наставлять отрока, дабы тот со временем стал верным подручным ярым мужем. Пусть даже не ему встанет под руку, а будущему наследнику.

И дочь свою, Обаву, Ураган тоже вздумал вырастить такой, чтобы не повторилась судьба ее матери. Он взращивал и вскармливал ее по старым обычаям, лишая многих удовольствий, которыми теперь тешили сары своих чад. Вместо детских, а потом и отроческих забав она не покидала седла, овладевая воинским ремеслом, и в отрочестве ей открылось то, что в прежние времена было обыденным для дев ее возраста – тайное имя богини небесного огня.

Уединившись в степи или в своих покоях зимнего дворца, она мысленно говорила с Тарбитой, и в такой миг никто не смел нарушить этой беседы, тем паче выведать таинство их глагола.

Когда-то девы, обретшие воинственный нрав, а вместо силы богатырской девичье проворство и отвагу, собирались в ватаги и ходили в стремительные и дерзкие походы, защищая порубежные земли. Обаве же, за неимением таких ватаг, пришлось ездить с родовой стражей супротив конокрадов и сакальских разбойных людей, кои делали набеги и угоняли скот.

Двенадцати лет от роду она сразила в конной схватке первого супостата, и это теперь позволяло готовить Обаву к замужеству. Всем таинствам будущей жены во все памятные времена девы обучались у ягинь – стариц, которые приходили в сарские земли невесть откуда и жили уединенно в лесах, где таковые были, а то в землянках, вырытых в берегу реки или моря. Однако ныне мудрые ягини редко приходили к сарам, и потому подручные государя долго рыскали по кочевым путям или вовсе без путей, пока не отыскали одну-единственную старицу, жившую в дубраве на реке Божьи Чары. Ураган отвез Обаву к ягине, дабы та самолично убедилась, чья это дочь, и наказал, чтоб вскормила ее нрав по старым обычаям.

И в этот же год персидский царь, воздвигнув мост через Горло в Черемном море, вошел в сарские земли, на коих жили родственные, но давно отпавшие от государства племена...

После войны вечевые старцы надеялись, что вдохновленный Ураган подумает о наследнике и непременно изберет себе невесту, ибо, празднуя победу, по обычаю он отправился объезжать все кочевые пути, дабы принять благодарность от своего народа. Целый год в окружении немногочисленной свиты государь путешествовал по своим землям от края до края и тешился лишь с наложницей-персиянкой, отнятой у царя Дария, хотя самые достойные, прекрасные девы выносили ему чары с сурой и пели здравицы. Но, взирая на них, Сарский Владыка все более мрачнел и возвратился вовсе подавленным и молчаливым.

И тогда вечевые старцы, устав ждать государевой женитьбы, собрались на совет и определили ему роковой срок в три года. Если за это время Ураган не найдет себе невесту по любви и согласию, то старцы поступят по закону и, собрав вече, настоят на заточении в каменную вежу, а уж вечевую невесту они ему выберут, отняв наложницу.

Государь тогда не внял угрозам, ибо тешил иные думы. Обава вернулась от ягини не отроком, а мудрой девой, созревшей для замужества. Еще в прошлое кочевье Ураган ждал часа, когда она совершит оглас, то есть выбор жениха, и сообщит об этом отцу.

Тогда бы ему не нужно было жениться в другой раз: наследником бы стал внук, рожденный Обавой. Он искренне любовался дочерью и тешился мыслью понудить саров к соблюдению старых законов вскормления своих детей, и тогда бы все девы были похожи на нее ликом, станом и нравом, и было бы из кого выбрать себе невесту...

Однако своенравная Обава разрушила свой образ, радующий сердце и око, внезапно и дерзко преступила всякие обычаи и разгневала своим огласом так, что ныне сидела под карающим покровом в белой кибитке и омывала слезами свою порочную душу.

Князья не ведали о горе, что приключилось с Ураганом и его дочерью, поэтому слова об иноземной невесте вызвали обиду и недоумение.

– Почто он наших дев не берет? Почто брезгует родством с нами?

– И Обаву замуж не отдает за наших сыновей!

– Под карой держит!

– Отчего не позволяет идти в теплую степь? Ныне великая ярмарка!

– Да причастен ли государь? Зрит ли он птицу Сирин?

– Дождется каменной вежи и вечевой невесты...

– Куда услал Скуфь, оставив нас наедине с конокрадами и волчьими стаями?

Ропот обращался уже в тихий гнев.

И только наемные пастухи-парфяны да персидские пленники-рабы помалкивали, как и полагалось в присутствии государя, но видно было, тешили в головах иные думы, жаловались хозяевам, что вот-вот начнется падеж, подвигали их оставить стан и кочевать в теплую степь без воли государя.

Огромные стада животных с подросшим весенним приплодом уже не помещались в загоны и потому были легко доступны зверю. Стража и пастухи по ночам отбивались пока что кнутами, светочами и пылающими головнями; пежили тех молодых переярков, что теряли терпение, однако до смерти не забивали, поскольку тотчас разразилась бы лютая брань.

По древнему закону степь принадлежала всем, кто живет и кормится на ее просторах, ибо люди, прирученные животные и дикие звери относились к одному роду Земных тварей. Тем паче в царстве народа сар хорт был почитаемым зверем: считалось, что не все волки – звери и многие из них – это люди из племени дивов. Но забирались в волчью шкуру и сары-изгои – вечные путники и скитальцы, а еще божьи служанки-оборотни, коих Тарбита посылала в степь, чтоб посмотреть, как чтут законы Тарги.

Поэтому на жертвенной охоте, которую устраивали раз в году в день зимнего солнцестояния, серых испытывали бичом, прежде чем сделать своей добычей. Всадник настигал хорта и вздымал над его спиной тяжелый трехсаженный бич, но всякий раз так, чтобы даже шерсти не коснуться, а щелчок должен был прозвучать перед самым носом. Если после третьего щелчка зверь продолжал бежать, значит, можно было замахнуть его, располосовать шкуру вдоль позвоночника и содрать ее, пока кровит рана.

Но если хортый зверь вдруг встал на полном ходу, закрутился на месте и лег, верный признак оборотня.

Бывало, несдержанный и слишком ярый охотник, мысля прослыть удачливым, засекал волка без испытания, а в его шкуре оказывался человек, да чаще всего глубокий старец, неспособный уже ходить по земле в человеческом образе. И тогда следовало наказание преступившему закон: под всем его родом начинали спотыкаться даже самые лучшие лошади, причем чаще на полном скаку. Наступало самое обидное и позорное для сара состояние, когда он не мог ездить верхом и вынужден был передвигаться в кибитке вместе с женщинами или в боевой колеснице, что вызывало смех.

За один день жертвенной охоты добывали тысячи волков, и звери никогда не мстили людям, ибо и сами ходили под покровительством Тарбиты. Из выделанного особым образом меха матерых шили скуфейчатые шапки, боевые плащи-обереги для мужчин, а из нежной подбрюшной части шкур волчиц, где были соски, – женские подперси, которые поддерживали грудь кормящих матерей и дев, коим до замужества позволялось ездить верхом.

Войны с хищным зверем возникали лишь в исключительных случаях, когда от болезней погибали кони и скот, а волки не желали пропастины, которой было вдоволь, жаждали горячей крови и резали оставшихся на развод кобылиц, преступая вечный закон степи. Или когда молодые стражники по недомыслию и ловчему азарту, в свою очередь, тоже нарушали закон Тарги, стреляли или насмерть засекали преследующую табун волчью стаю.

Исход долгих битв оказывался всегда плачевным, и, несмотря на мужество обеих сторон, еще ни разу никто не достигал полной победы. Если верх одерживало хортье племя, из мести истребляя домашний скот и коней, то скоро гибло само от бескормицы; если же одолевал человек, то у прирученных животных начинались болезни и мор.

Равновесие восстанавливалось, когда среди людей появлялась дева, от рождения знающая речь всяческого зверя, за что и получала имя Обава. И тогда сары заключали мир с хортьим племенем и долгое время жили рядом друг с другом.

Послушав младенческий лепет своей первой дочери, Ураган назвал ее этим именем и не ошибся. В последние годы летних кочевий Обава не раз мирила людей и хортьи стаи: как только волки исполчатся, она выедет к ним навстречу и так запоет, закричит – будто сама волчица! Несдержанные переярки усмирятся, матерых и вовсе словно стыд берет, опустят головы и бредут в степь.

Каждую ночь, объезжая стан, слушая ропот родовых князей и близкий многоголосый вой хортьих стай, сарский государь мысленно ждал войны, ибо терпение заканчивалось и у людей, и у хищников. Следовало бы послать на их усмирение Обаву, как бывало в прошлые кочевья, и Ураган несколько раз подъезжал к ее кибитке, но тут вспоминал о беспутстве дочери, несомой ею каре и резко отворачивал в сторону, чтобы мудрая и чуткая не узрела его минутной слабости.

Не бывало еще столько волчьей силы, должно быть, богатый нынче приплод у хортьего племени.

А это верный признак скорой войны. Не зря кочевой посошный волхв твердит, что где-то в жарких пустынях готовится к походу царь оскорбленных персов, коих Ураган четыре года тому умучил в степях и победил, с позором изгнав из своих пределов. И вот теперь, мол, персы замыслили отомстить сарам за поражение.

Ураган отгонял недобрые мысли и тешил себя: мол, нечем зверю поживиться в степи, вот он и собрался вокруг сарского стана. Слишком соблазнительно выглядели несметные табуны лошадей и особенно молодняка, народившегося уже в это кочевье, и слишком слабосильной и неразворотливой казалась наемная кочевая и становая стражи, чтобы с одним бичом противостоять дикому зверю, пресыщенному жертвенным скотом и падалью.

Переярок ли не удержится и выхватит клыками промежность у жеребенка, или юный страж – стрелу из колчана...

И затеется свара.

По обыкновению, кочевье начиналось весной, как только степь охватывалась свежей зеленью, и заканчивалось глубокой осенью на теплых побережьях Хвалынского, Черемного морей и Азара, который сухопутные сары считали священным озером. Здесь был край сарской земли и ее начало, поскольку здесь стояли зимние, сейчас пустующие, селения, города и стольный град Казар. Тут же была «теплая степь» – зимние пастбища, все лето охраняемые родовыми отрядами конниц, собранных из сарских паров.

С этих побережий, словно огромный веер, расходилось в разные стороны полтора десятка кочевых путей, достигающих дремучих лесов за Обавой-рекой на востоке, Окой и Рапейскими горами в полунощи и Одром на западе. В прежние могущественные времена эти пути, будто кровоток в теле, оживляли и делали чувствительным все огромное пространство сарских земель, и в какой бы стороне ни жил кочевой сар, каким бы путем ни кочевал, всегда ощущал это пространство и непременно стремился хотя бы раз побывать на берегах Азара.

А чтобы приобщиться к священному месту, следовало обскакать озеро на коне.

Звучание этого названия на сарском языке ласкало слух и притягивало чувства, ибо значило Начало Земли.

Однако за последние столетия многие пути были забыты или вовсе превратились в дороги, по которым гоняют табуны и стада с зимних пастбищ на летние и обратно. И потому многие земли Сарского государства отпали, обратившись в малые, по обыкновению, подневольные страны либо племенные разбойничьи прибежища. Стольный град Казар и прочие города на побережьях морей, впрочем, как и оставшиеся кочевые пути, притягивали теперь своими богатствами, обилием табунов и жиром, который сары всегда брали с собой, куда бы ни ехали.

Пока Ураган кочевал с близкими ему племенами и своим родом, в Казаре оставался его младший брат Кочень, бывший наместником стольного града. Он заботился об охране, управлял строительством и, самое главное, готовился к ярмарке, договариваясь с князьями кочевых путей и заморскими гостями. Все морское побережье осенью превращалось в одну пристань, от которой во все стороны расходился великий Азарский Торг. Еще два поменее существовали на Хвалынском и Черемном морях, через которые проходили кочевые пути.



К этим берегам чалились полупорожние, а то и вовсе пустые купеческие корабли: уже многие годы в Сарском государстве не существовало меновой торговли. Дорогих неутомимых степных скакунов, которых ценили за горами и морями, продавали только за золото; за него же отдавали куфской ковки мечи и секиры, перед коими не стояли любые доспехи; за монеты не жалели даже то, чего еще не знали ни за морями, ни за горами – боевые сарские седла со стременами. На вырученный жир покупали у заморских гостей сладости, пряности и диковинные фрукты, стоившие ничуть не меньше, чем драгоценный боевой конь. И только кожу да звериный мех обменивали на шелковые и иные ткани.

В сарских землях называли золото и серебро жиром, и потому «жирный» означало богатый. В последние сто лет в прошлом даже самые бедные сары нагуливали его с великим избытком, как стадо на свежем весеннем пастбище, и недавняя война с персами не повредила их богатству, а, напротив, возвысила его за счет добычи, захваченной у супостата. Оттого и ворчали племенные князья, опасаясь хортьего нашествия, оттого и спешили откочевать к морю, опасаясь потерять даже самое малое.

Если в былые времена золотые монеты брали для того, чтобы отливать и чеканить из них чаши, походные огницы, гребни и все иные изделия, необходимые для обрядовых действ на похоронах и жертвоприношениях Тарбите, а из серебряных – сосуды для хранения воды, братины, кубки и иную посуду, то ныне все чаще теми и другими монетами платили парфянам, кимрам и прочим наемным пастухам, кожемякам, каменщикам и плотникам, что рубили вежи в зимних городах и возводили каменные дворцы. Мало того, некоторые племена саров, особенно в далеких полуденных и жарких землях, за те же монеты стали приглашать разбойных сакалов, дабы защищать свое порубежье от набегов пустынных кочевников и самих сакалов.

Но и это преступление можно было бы не замечать Урагану, поскольку большинство соседних народов и государств за теми же морями и горами давно жили и благоденствовали наемным и рабским трудом, если бы не возникло скорое и неожиданное преображение. Всегда мускулистые, поджарые сары, привыкшие к скудной молочной пище, люди-всадники, сросшиеся с лошадью, а весь народ – стремительная и непобедимая конница, перед которой трепетали могущественные цари, этот великий народ вдруг начал грузнеть, раздаваться вширь от малоподвижности и обилия мяса.

Волшебством ли мудрых волхвов, волчьей ли прожорливостью принимающих жертвы богов, благоволием ли Тарги или добродеяниями Тарбиты, но вот уже миновало более ста лет, как не случалось повального конского и скотьего мора, засухи и прочих напастей, низводящих всякие кочевые труды к очистительным кострам, в которых сжигали павший скот и лошадей. За это время родилось и умерло всего-то два поколения саров и вызрело третье, но и этой благодати было достаточно, чтобы искусные наездники и рослые, могучие воины превратились в неуклюжие туловища на коротких и кривых ногах, а то и вовсе без таковых.

Молодые сары еще скакали на лошадях, но к тридцатилетнему возрасту, когда лишь набиралась коренная мужская сила, они грузнели, раздувались от густокровия и редко кто мог ездить верхом, да и те уже с трудом держались в седле и без посторонней помощи не могли спешиться. Однако чтобы никто не упрекал мужчин, что они, подобно женщинам, кочуют в кибитках, растолстевшие сары стали ездить в носилках, которые укреплялись меж двух коней и в которых прежде возили раненых витязей с поля брани. Сами они пасти и охранять свои стада и табуны не могли, а поэтому нанимали безземельных изгнанников парфян или продавали коней и покупали за золото рабов, которых привозили на кораблях ромейские купцы. Эти рабы служили сарам и сопровождали всюду, в том числе и носили их в носилках, когда надо было передвигаться по городу или кочевому стану. Похваляясь друг перед другом, ожиревшие мужчины украшали носилки и одежды своих носильщиков серебром, златом и даже самоцветами, чем приводили чужеземных гостей в недоуменное ошеломление и возбуждали алчность.

А еще были живы и хорошо помнили прежнюю славу и стать старцы-бродяги, что ходили по землям, обернувшись хортом.

– Что с вами стало, сары? – вопрошали они, приняв человеческий образ. – Желтый жир сделал вас свиньями, которые никогда не видят неба! Неужто это вы, потомки славных вольных племен, у коих были общие табуны коней, стада скота и достаток? Неужто вы не внуки своих дедов, которые во имя совести и справедливости могли лишить себя жизни? И случилось это потому, что вы преступили закон Тарги! Посмотрите вокруг себя и скажите друг другу, на кого вы похожи? Пока этого не узрели ваши рабы и наемные парфяны! Или обиженные персы! Не узрели и не пустили вас на мясо!

Сары внимали бродягам, и многие испытывали устрашение, но привыкшие к сытости, мягкие и умиротворенные, уже не могли избавиться ни от желтого жира, привозимого купцами, ни от своего собственного, который теперь так и называли. И все-таки не это сейчас тревожило государя...

А то, что сарские женщины перестали рожать.

Некогда воинственные и равноправные, до замужества они носили оружие, участвовали в боевых и разбойных походах, образуя красу и гордость Сарского государства – конницы девственниц, которые возникали перед неприятелем словно из-под земли, наносили стремительные, жесткие удары и так же исчезали. По преданию, павшие в битвах с супостатом становились невестами Тарги и уходили к нему в подземное царство, где и доныне был сущ Ирий. Лишь сразив супостата, дева получала право огласить своего избранника, и после замужества воительница оставляла на груди один только нож в золоченом чехле, как память о ратной юности и как знак вольного рода, который теперь обязывалась продлять.

Однако и тут желтый жир проник в женское детородное тело, сердце и сделал густой кровь: увешенные золотыми украшениями, изнеможденные холой и негой, они кое-как рожали первенца и, становясь тучными, более не могли зачать. Да и это единственное дитя появлялось на свет хворым, со сгущенной кровью, которая делала мальчиков неповоротливыми, девочек холодными и бесстрастными, а всех вместе напрочь лишенными всяческих чувств и желаний.

И от этого уже многие почитаемые и великие роды захирели, а то и вовсе сошли на нет. Некоторые окраинные племена, видя, как богатеют коренные сары, вышли из-под владычества государя и стали жить сами по себе, дабы не платить оброка и оставлять его себе. Однако, оторвавшись от государства, они оторвались от кочевых путей и морских ярмарок, куда съезжались и сплывались купцы со всего света. И не зная, как продать своих лошадей, не умея управлять землями, они стали стремительно нищать, и многие подались к тем же коренным сарам, дабы пасти и охранять их лошадей и коров.

Вольное население степей стремительно уменьшалось, тогда как росли стада скота и табуны коней; обманчивое богатство Сарского царства манило к себе несметными сокровищами не только окраинные обедневшие сарские племена, но всех – от малочисленных диких разбойников до мстительных персов и алчных ромеев. Те и другие еще не забыли великих побед саров и опасались их неотвратимых, как судьба, лавин всадников; все они помнили остроту куфских мечей, секир и обвальные тучи грозовых стрел, прожигающих латы огнем.

Но уже чуяли слабость!

Сотни лазутчиков, приезжая на сарские берега под разными личинами, норовили проникнуть в глубь степей, дабы взглянуть на коренных саров, которые большую часть года все время передвигались по десяткам неведомых, большим и малым кочевым путям. То, что на пристанях и в зимних городах они видели заплывших жиром племенных князей и их слуг, продающих иноземцам свой товар, еще ничего не значило, ибо вельможи всех богатых царств, а также их подручные и даже собаки выглядели так же. Зная об этом, Ураган велел старейшинам родов и главам семей ни в коем случае не показываться на глаза иноземцам, даже если те будут рассыпать жир по степи. Однако растолстевшие женщины, ведя вольготную, сытую жизнь, надевали пестрые дорогие одежды и от скуки и любопытства норовили покрасоваться перед каждым гостем.

Легче было утаить шило в мешке, чем малочисленных, однако самодовольных, почти неспособных к сопротивлению саров, которые до сей поры кичились своей непобедимостью в последней войне с персами и ни на мгновение не сомневались, что побежденный супостат уже более не оправится от поражения и не посмеет отомстить за свой позор.

Некогда могучее государство напоминало теперь тучное стадо разжиревшего в вольной степи скота – легкую добычу для лютых конокрадов и хортьего полчища...

2

Урагану мыслилось, что нашествие персидского царя Дария заставит вспомнить саров о своих нравах и обычаях, заповеданных богом земного огня, главным из коих был закон совести.

По этому закону всякий вольный сар обязан был сам и только силой своего рода пасти скот и лошадей, доить кобылиц, строить жилище и защищать свою землю, размеры которой определялись по тому, сколько каждый мог обскакать на коне за один день, от восхода до заката. В прошлые времена совесть не разрешала нанимать изгоев или покупать рабов, которые пасли бы табуны и стада, ковали оружие и строили хоромы. Только плененных в войнах врагов позволялось порабощать, дабы на вечные времена лишить их свободы и возможности отомстить за свое поражение. Да и то, если такой раб был ранен или хвор, следовало лечить его и докармливать до смерти. А коли родственники придут и, дав клятву не мстить, пожелают взять пленного, то следует отдать его безвозмездно.

Суть этого закона состояла в том, что он был не писан и потому как бы не сущ, словно незримое и хрупкое стекло. Блюдя его, нельзя было поступиться малым во имя великого, и наоборот. Стоило единый раз сотворить не по совести, как от сего закона оставались лишь осколки. Многие народы в те ветхие времена и вовсе не ведали его, и когда, приезжая в Сарское государство, зрели нравы и обычаи, то непомерно дивились им, по своему неразумению считая это дикостью. Ведь тогда весь мир был сущ по единому закону алчности, который считался благом и не вызывал удивления.

Тая свои мысли, Владыка желал, чтоб супостат поскорее выстроил мост да переправился в сарские пределы. От своих лазутчиков государь знал о скором нашествии Дария, однако ни племенным князьям, ни ярым мужам и слова не сказал о грядущей войне, думая, что, внезапно появившись в подвластных землях, персы заставят народ содрогнуться, объединиться и вспомнить законы Тарги, хотя бы тотчас, когда их жиру будет грозить опасность.

Однако многие вельможные сары, слушая вездесущих купцов, что продавали пряности и лечебное зелье, тоже ведали о строительстве моста, но не верили, что Дарий посмеет напасть. Они торговали с персами еще с времен, когда те были под пятой у саров и их коврами устилали не только кибитки и вежи, но и грязи, когда застревали телеги.

А Дарий перевел по мосту войско числом в семь сот тысяч, нанял греков, дабы те сторожили его, покуда не вернется назад, и отправился в сарские земли.

В былые времена, когда еще степь гудела от великого множества народа, когда только от скрипа колес бежали прочь конокрады и разбойники, ищущие поживы, старейшины родов сами приводили отроков на службу и еще упрашивали взять, ибо служить государю считалось за честь. В случае большого похода или набега племенные князья в один день собирали ополчение, а в мирное время государь держал под рукой лишь малую дружину, числом в десять тысяч, по числу родов, однако ярую и клыкастую, как волчья стая. И называлась она Скуфь, поскольку ковали ее, как куют меч: выплавленное из руды железо – куфью – отец зарывал в землю в скотьем загоне, а по истечении трех лет откапывал, расковывал в полосу и вновь предавал земле. Повторяли так, пока не выйдет вся ржавчина, не сотлеет его мягкость и не впитается великая земная сила.

И лишь внук, достигнув зрелых лет, в последний раз доставал дедову кладь и выковывал куфский меч.

А еще государевы воины отличались тем, что носили черные одежды, как знак готовности к смерти, и волчьи островерхие шапки, которые так и назывались – скуфейчатые. Ломать их было не положено ни перед кем, даже перед вечевыми старцами и государем; снять головной убор с ратника можно было лишь вместе с головой. Чаще всего иноземцы сталкивались не с сарами, большую часть теплого времени кочующих в глубине степей, а со Скуфью, и потому именовали так весь народ и само государство. А когда их поправляли, говоря, мол, так зовется всего лишь войско, у народа же иное название – сары, то несмысленные заморские гости, дабы выказать уважение и не ошибиться, достигали обратного, называя их сарскими скуфами, а еще хуже – саврами. Или вовсе царскими, ибо это было им понятнее.

У государя в то время не было Скуфи под рукой, ибо племенные князья, разжирев и не зря опасности, давно уже не приводили отроков на службу, говоря: мол, на что тебе, брат, дружина, коли мы торгуем со всем миром и нет у нас врагов? Дескать, чад мужского пола и так рождается мало, чтоб тебе отдавать. Кто же станет управлять родовыми землями, охранять табуны и стада, если мы всех здоровых паров сведем Урагану в потешное войско?

Они считали, что раз нет угрозы войны, то Скуфь служит лишь для потехи государя. В самом же деле эти сары потеряли не только совесть, но и стыд, который считался оберегом совести и был сущ, как брат и сестра.

Когда же Дарий перешел Горло Черемного моря, вся сарская земля всколыхнулась, но не от страха перед многочисленным вражьим войском и не от страстного желания встать на защиту отчины; персидский царь, прознавший о нынешних нравах саров, разослал во все стороны своих гонцов с вестью: мол, войско у меня пешее, конница совсем мала, воины едут верхом на ослах и мулах, и кто продаст мне лошадей, в земли того племени я не пойду. Торговать было выгоднее, чем воевать, и потому те сарские племена, что давно отделились и жили сами по себе, сказали: мол, нет нам дела до богатого Сарского государства, пусть защищаются, как хотят, а мы лучше продадим Дарию коней.

И стали спешно сгонять ему табуны, продавая даже племенных кобылиц, дабы опередить коренных саров. Те же, видя, как презренные окраинные племена, вчерашние наемники, готовые трудиться за малую плату, ныне отнимают у них жир – а Дарий платил щедро, не позрев грозящей им опасности, погнали свои табуны персам.

Ведь не зря же говорят, что человек или целый народ, не имевший либо утративший совесть, вместе с нею лишается не только стыда, но и разума, ибо одно без другого не суще.

И тогда Ураган воспользовался правом двенадцатиколенного бича, поскольку не зря всюду носил его с собой. Когда народ терял совесть и разум, становясь беззаконным, то, подобно безвольному рабу, не слышал слова и внимал лишь бичу. Взяв с собой верную городскую и степную стражу, присовокупив к ним подручных и паров своего рода, государь поскакал на перехват табунов, которые гнали в полуденную сторону навстречу Дарию.

Если бы его войско с ослов и мулов пересело в седла стремительных сарских коней, то не прошло б и двух месяцев, как персы очутились бы на берегах Азара. Добро, что безмудрые племенные князья, вздумавшие продать своих лошадей супостату, не могли ездить верхом и потому, возлежа в кибитках и носилках, двигались медленно.

И все же далеко ушли: Ураган настиг беззаконных уже на переправе сарской реки Дунави. И пригнали они на берег не мало – сто тысяч лошадей, да привезли еще столько же мечей, секир и топоров. А персы уже подошли с другой стороны и теперь вели торг. Видя столько многоценного и необходимого товара, Дарий не скупился, ибо знал, что потом вернет свой жир сторицей, когда завоюет сарскую землю, но утратившие совесть племенные князья и ярые мужи хотели получить больше и не уступали в своей цене.

Государь со своим малым войском отрезал беззаконных от реки, угнал в степь и там учинил расправу.

У саров не было обычая лишать жизни своих соплеменников, независимо от их провинности, ибо все они считались божьими внуками, и, поднявши руку на них, Ураган бы поднял ее на Таргу и Тарбиту, чем возмутил бы землю и небо. Всякий сар, сознающий себя родственником богов и осознавший тяжкую вину свою, сам покрывался черным покровом и творил под ним вено, рассекая запястье мечом и выпуская кровь.

Это был единственный способ спасти славу своего рода и собственную душу, отправив ее в подземные чертоги Тарги, если это была женщина, или в небесные к Тарбите, если мужчина.

Однако племенные князья, лишенные рассудка, не осознавали своей вины, а потерявшие совесть, стыд и с ними честь, будто рабы, выпав из своих носилок, ползали перед государем и молили его позволения продать коней и оружие персам. Де, мол, так и быть, мы заплатим тебе таможенную и торговую пошлины.

Позрев на них и послушав, Ураган понял, что эти вельможные сары чумны – так называли безумных, коих нельзя было покрывать смертной пополомой, а следовало помещать в черные шатры, называемые чумами, и содержать там, покуда не возвратится рассудок.

Беззаконные были ненаказуемыми!

Государь отнял лошадей и оружие для ополчения, самих же князей отправил под охраной в их земли с наказом посадить в чумы, а княжеских людей взял к себе в ополчение. Дарий услышал об этом и загоревал, что не будет у него теперь конницы, а на ослах сарские великие просторы не завоевать, и вздумал уйти в свои земли. Но, алчный, прежде захотел взять отступные с Урагана и вызвал его на переговоры. Поставил на берегу голосистого мужа, а сары на своей стороне глашатая и стали разговаривать.

– Не вступлю в твои пределы, если дашь мне по двадцать золотых монет на каждого воина, – сказал Дарий.

Сарская казна была богата, да и старейшины родов скорее бы дали откуп, чем давать людей в ополчение, и, пожалуй, собрать столько жира не составляло труда, но сары не привыкли откупаться от супостата либо платить ему дань.

– Мы сами берем с врагов своих! – ответил Ураган. – Нам легче воевать с тобой, чем изменить своим нравам и обычаям.

Дарий понял, что жиром с Сарского Владыки не получить, но все равно взять что-то надобно, и потому говорит:

– Отдай моих людей, которых вы прежде полонили и поработили! Добавь к ним столько же своих, и тогда я уйду.

В рабстве персы были, поскольку сары много лет владычествовали в их землях, однако пленники уже состарились и не желали возвращаться в родные земли, где ждала нищета. Здесь же хозяева докармливали их и заставляли исполнять малую сидячую работу.

– За пленниками пусть придут их родственники! – прокричал глашатай на другой берег. – А по нашему обычаю, своих людей мы не отдаем никому, ибо они вольные. Захотят, так пусть сами идут!

– Ты мне уже дважды отказал! – говорит на это Дарий. – Откажешь в третий раз, пойду войной и полоню всю твою страну!

– Отказываю, потому что требования твои претят нашим обычаям. Не могу я пойти против своего закона!

– Каков же твой закон?

– Совесть!

Дарий же не ведал подобного закона и долго совещался со своими подручными, пытаясь выяснить, в чем его суть. И когда сведущие люди растолковали, он и говорит:

– Добро! Мое третье требование не претит вашему обычаю. Слышал я, у тебя есть дочь, прекрасная Обава. Отдай мне в жены? Возьму ее и уйду с миром.

Все мог предвидеть Ураган, но только не это, и застонало отцовское сердце. Воевать с персами – войска нет и ополчение еще не собрано, да уж так повелось в Сарском государстве, что война и зима всегда некстати.

Дарий же почуял смятение государя и стал наседать.

– Я персидский царь, – объясняет он. – А цари по вашему обычаю сами берут невест и не ждут, когда девы их огласят по любви и согласию. Так что нужна только твоя воля.

– Не будет тебе моей воли, – шепотом промолвил Ураган, однако глашатай услыхал и повторил громогласно:

– Не будет тебе моей воли!

А ветер принес с того берега:

– Тогда я сам возьму и жир твой, и людей своих, и твою дочь!

– Испытай счастье!

Сарский Владыка вздыбил бич над Дунавь-рекой и щелчком утвердил свое слово.


Обиженный Дарий стал строить переправу через реку, а Ураган скоро пошел по своим окраинным землям и начал созывать народ в ополчение. Без великой войны вот уже два поколения выросли, сары отвыкли от ратного дела, от доспехов и боевого порядка, но самое дурное, утратили любовь к оружию и все куфьи, заложенные в землю дедами, давно откопали, отковали мечи и продали их заморским купцам. А новые, что сами зарыли, еще не дозрели и сырые.

Мало того, привыкнув к жирной жизни, редко кто по своей воле вставал в ополчение. В прошлые времена первыми поднимались довольно пожившие сары, ибо знали, что в начале всякой войны велики потери, и жертвуя собой, они берегли своих молодых родственников, которым доставалось победное завершение и возвышенный дух. Ныне же сары старшего возраста затяжелели и для войны не годились, а которые помоложе еще не вкусили всех радостей вольготной богатой жизни и потому умирать от персидских мечей не желали и сами стали прятаться в степи да прятать своих паров и дев, поскольку они на равных с мужами шли в ополчение. Иные же ссылались на немоготу и болезни, иные норовили откупиться, предлагая взамен себя золото, коней и рабов. Но были и такие племенные князья, что без всяких хитростей и вовсе отказывали государю: мол, наши земли далеко от Казара, Дарий к нам не придет, так что же мы станем отдавать тебе своих сыновей, дочерей и внуков? Пусть дают те, кто на пути у персов окажется!

Ураган с ними не спорил, не призывал вспомнить законы Тарги и не наказывал в тот же час, вздумав проучить, дабы пробудить совесть. Кое-как собрав войско в семь раз меньшее, чем у персов, он встал на пути и стал ждать, когда те переправятся через Дунавь. Имея малую и несвычную рать, Сарский Владыка не сдержал бы натиска Дария, и тем паче, не победил бы его в открытом сражении, и потому, дождавшись супостата, начал отступать. Причем не в сторону Казара пошел, а по тем землям, князья которых отказали дать своих людей в ополчение. Жаждущий битвы, оскорбленный царь персов двинулся его следом, попутно разоряя все окрест и отнимая у беззащитных кочевых саров коней, скот и жир.

И тогда взвыли непокорные князья, теряя имение от коварства своего государя, однако не рассовестились, не пришли с повинной, не покрылись сами черным покровом, а, напротив, озлились, разгневались и стали проситься на службу к персам, покрывая неслыханным позором своих дедов и обрекая на него своих внуков. Ведь с потерей совести и стыда теряется не только разум, но и вся прежняя и грядущая слава всего рода на семь поколений назад и вперед.

Дарий же не брал изменников, говоря: мол, вы предали своего царя, предадите потом и меня. Дескать, мне довольно ваших коней и провианта, а вы идите куда хотите. И так, творя из князей и ярых мужей изгоев, он шел по следу Сарского Владыки и никак не мог его настигнуть, чтобы сразиться, ибо не имел достаточно лошадей, а ослы и мулы не поспевали. Тем более персы часто останавливались, дабы восполнить запасы, и тогда по ночам сарские конницы совершали дерзкие налеты на станы супостата. Еще ни разу не позрев на врага, не сразившись с ним, Дарий нес потери и все более наполнялся ненавистью к этой земле и народу, которого было трудно найти на великих степных просторах.

Тем временем молва уже прокатилась по всем землям, сары знали, из-за чего сотворилось это вторжение, и называли его не войной, а сватовством Обавы, поскольку-де персы идут, чтоб добыть своему царю невесту. Более всего Ураган опасался, чтобы эта молва не докатилась до ушей дочери, бывшей на учении у ягини в глухих лесах на реке Божьи Чары. Своенравная и еще юная Обава, вскормленная по законам совести, не сдержит порыва, воспылает страстью сразиться с Дарием и встанет в ополчение.

Однако опасался государь не ее гибели на бранном поле, ибо подобная смерть достойна и принесла бы лишь славу – иное тревожило Урагана: прознав, что Обава в сарском войске, персы, улучив подходящее место, непременно навяжут открытую битву.

И тогда в любом случае грядет поражение: или Дарий полонит дочь, и таким образом сострунит Урагана, как струнят, обездвиживая, волка, или разобьет малочисленное ополчение, и тогда вся сарская земля, все пути к Казару останутся без какого-либо прикрытия.

Пока же государь водил за собой персов, все глубже вовлекая их в недра сарских степей, зимним городам и весям на побережьях морей ничто не угрожало, а разрушать на кочевых путях ему было нечего, кроме скотьих загонов.

Не того опасался государь, молва не достигла слуха Обавы, но князья и ярые мужи, земли коих были позорены и разграблены персами, затаили на Урагана смертельную обиду, и поскольку волей Дария сделались изгоями, то сами вздумали отомстить, но не царю персов, а Сарскому Владыке.

Ведь утративший стыд и совесть, ставший от того безумным, человек не только покрывает позором своих предков и потомков, но еще всецело отдается во власть обиды и мести. Назвав тяжкую, мучительную войну сватовством, беззаконные замыслили отыскать Обаву и отдать ее в руки Дарию, попрося вернуть взамен разграбленное имение. Собравши своих людей, они начали рыскать по государеву кочевому пути, полагая, что Ураган там спрятал дочь.

Ездили они долго и если ловили пастухов либо стражников, таких же, как они, изгоев, то пытали их, раскалив на огне стремя и прикладывая его к челу.

И таким образом заклеймили всех, кто встретился им на пути, но ничего не выведали, ибо, кроме самого государя и подручного Свира, отыскавшего ягиню, никто не знал, где Обава. Тогда бессовестные поехали к младшему брату Коченю, который оставался в Казаре, и ему наложили на чело раскаленное стремя. А ничего не добившись, учинили разбой в оставшемся без стражи стольном граде, после чего отыскали старого ведуна-кастрата, однако пытать его не стали. Исхитрились и явились к нему под личиной государевых гонцов.

– Нас Ураган послал, – сказали ему. – Велел нам дочь его отыскать, Обаву, да к нему доставить. А мы, слепые, ездим вокруг и никак не найдем. Ты ведь ясновидящий, так укажи, где она? Не то нам хоть под черную пополому садись.

И положили перед ним горсть жира.

Ведун как увидел злато, так и не узрел, кто перед ним. А может, и узрел, да искусился: ведь не для потехи говорят, что кастраты родину не защищают.

Стал женоподобный гадать по птицам перелетным, на чечевичном зерне, на воде и огне – не может узреть, куда Ураган спрятал Обаву. Но жир возвращать не пожелал и велел беззаконным принести гада ползучего. Те вышли в степь, поймали, а ведун зажал ему голову меж своих перстов и стал от хвоста отрезать кусочки да спрашивать, где скрывается Обава. Гад шипит, скворчит, извивается, на изгоев отчего-то страх напал, чуть только не убежали, забывши о своем жире.

Когда от гада половина осталась, гадателю и открылось место.

– На реке Божьи Чары сидит государева дочь. Идите туда и берите!

Беззаконные схватили женоподобного и тем ножом, коим он гада пытал, разрезали пополам, чтоб никому не сказал, зачем изгои к нему приходили.

И жир себе взяли.

Ураган ничего этого не знал, водя персов по степи, но почуял неладное и, хотя каждый воин был на счету, послал Свира к Обаве, чтоб тот оборонял ее и никуда из лесов не выпускал. Сам же еще дальше повлек за собой Дария с войском, умучивая его и каждую ночь дергая перья набегами, словно из птицы.

Персы зашли так далеко, что уже и не знают, как обратно выбраться, и идут следом за сарами не победы над ними для, а чтобы вовсе не потеряться на великих пустынных просторах. Государь велел ополченченским племенам и родам впереди себя идти и гнать широкой лавиной табуны и скот, дабы они выбивали и выедали всю траву и чтоб коням да ослам неприятеля оставалась одна черная, пыльная земля.

А однажды Ураган сказал свом подручным:

– Дарий сказал, что идет взять мою дочь себе в жены. А я хочу взять его дочь себе в наложницы. Кто добудет мне персидскую царевну, тот будет первым ярым мужем.

Подручные взяли своих людей и стали выслеживать кибитки, в которых ездили жены, наложницы и дочери персидского царя. Сродник государя, Важдай, тогда еще был сотником, однако отважным и ретивым. Долго он ездил вокруг супостата со своей сотней, лишний раз не трогая его, и высмотрел кибитку красной кожи, в которой, как говорили пленники, ездит царевна. Потом улучил ночной час, захватил да и пригнал на свой стан.

Дарий же все мыслил сразиться с сарами, и его глашатаи, когда был случай, кричали Урагану:

– Перестань убегать от нас! Давай сойдемся в чистом поле и позрим, чья возьмет!

Заполучив царевну в наложницы, государь стал ему отвечать:

– На что мне сражаться с тобой? Лучше я позабавлюсь с твоей ласковой дочерью!

Она и в самом деле была прекрасна и ласкова с Ураганом.

Дарий же от таких слов приходил в невиданный гнев, казнил своих воевод и подручных или гнал войско на верную смерть, забывая, что воевать след с хладным разумом и великим спокойствием.

Пуще всего он опасался темных и холодных ночей и посему велел зажигать костры. Урагану же у себя дома нечего было бояться, он огнями себя не выказывал и очередной ночью заходил с тыльной стороны, скрываясь в темноте, рвал в клочья и так скудные обозы персов, осыпал стрелами уставших воинов, ясно видимых в свете костров, и уходил незримым.

И наводил тем самым великий ужас, а страшиться-то было чего. Персы уже не успевали хоронить своих убитых, бросая их в степи, и за ними увязались все хортьи стаи. Они двигались на поприще позади и не трогали саров, пропуская их к вражеским станам, ибо, дошлые, знали, что после каждого набега будет чем поживиться. И от этого супостату казалось, будто не люди нападают на него по ночам, а выученные стрелять из луков звери, ибо, отскочивши от костров в непроглядную степь, зрели только оскаленные волчьи пасти. Отсюда и пошла молва на весь мир, будто сары – весь народ-оборотень, и еще неизвестно, в каком образе они больше пребывают, в зверином ли, в человеческом ли...

Ко всему прочему, причастный Ураган однажды воззвал к богам и попросил сверзнуть с небесных гор зимний студень. Тарбита услышала его, наслала пыльные ветры, которые выдули тепло из степи, и опустился на землю горный недвижный хлад. У персов не было зимних одежд, а доспехи настывали и выхолаживали тела, делая супостата неспособным сопротивляться. Но если они сбрасывали с себя кольчуги и латы, то становились уязвимыми для стрел и гибли сотнями.

И более всего не выдерживали студня ослы и мулы, сдыхая тысячами, а поскольку запасы персов давно истощились, то воины поедали пропастину и страдали от поноса либо умирали, поскольку мясо их для человека ядовито.

Хортьи стаи же, позрев, что люди отнимают у них добычу, начали сами нападать на супостата, отчего разразилась редкая в степи война людей и зверей, усмирить которую могла бы только Обава.

Она же, будучи в лесах у ягини, не ведала, что сотворилось в сарской земле, ибо учение считалось великим таинством, проходило вдалеке от прочего мира и с ним никак не сообщалось. Но всякий раз, когда старица выводила ее ночью, чтоб слушать звезды или внимать лунным чарам, Обава чуяла тревогу, однако не могла просить ягиню погадать на воде и позреть отца, дабы не искушаться миром.

Днем же то над головою ворон закружит, то вдалеке собака залает, то малая птица постучит в окно.

Сведущая ягиня говорила: мол, все это – соблазны и искушения мира, которые ей след преодолеть, дабы стать достойной женой будущему мужу и матерью потомства.

Она, должно быть, тоже что-то почуяла, поскольку однажды вынула из сундука не разрыв-траву, не зелье и снадобье, а чудно изогнутый, невиданный костяной лук и колчан со стрелами. Обаве же был строгий наказ: покуда в учении, к оружию не прикасаться, ибо все, что несет гибель, не совместимо с чарованием и добро скоро может обратиться в зло.

– Хочу теперь научить тебя стрелы пускать, – сказала старица.

– Умею я стрелять, – ответила Обава, полагая, что это искушение. – Нелепо мне смерть ныне сеять. Чары метать более по нраву.

– Жене, что она ни сотворит, все лепо. А пойдем-ка на охоту! Глядишь, и дичь подстрелим какую-нито.

Еще от ягининых хором отойти не успели, как она понюхала воздух, держа нос по ветру, затем натянула лук, прицелилась и выстрелила в крону дуба, стоящего на расстоянии поприща.

И вдруг оттуда свалилось что-то! Подбегают они, а это человек сверзся – стрела ему в глаз угодила!

– Не отвыкла еще рука, – заметила старица. – И око зрит добро. Да ведь всего-то другая сотня лет пошла, не скоро утолчешь.

Подивилась сему Обава и спрашивает:

– Где же ты, баба, так стрелять научилась?

– Добрая из тебя жена получится, – похвалила ведунья. – Если б напугалась да спросила, кто это, недостало бы толку. Сейчас и тебя так же стрелять научу.

И вручила лук.

Взявши его в руки, дева вмиг забыла всяческие ее наставления и ощутила воинственность.

– Чуешь ли супостата? – Ягиня принюхалась.

Обава потянула носом воздух, и почудилось, будто наносит ветерок запах конского пота. Сказала старице об этом, а она и говорит:

– Это в двух верстах отсюда чужие лошади на привязи стоят. Нюхай еще!

Дева покружилась по лесу, испытывая его запахи, и вдруг уловила дух, от коего отвыкла уже – так воняло от парфян, рабов и даже от некоторых саров.

– А вот это уже иным духом пахнет! – одобрила ягиня. – Стреляй в него – не промахнешься.

Заложив стрелу, Обава верное вынюхала место, откуда дух сей наносит, да выстрелила. И сверзся с древа еще один муж! Стрела ему в грудь попала, так еще жив был и все к государевой дочери руки тянул, будто схватить хотел, и сказать что-то пытался.

– Кто же эти люди? – наконец спросила дева.

– Изгои. По запаху ведомо.

– Что же они здесь по деревам расселись, словно вороны?

– Добычу высматривают, – говорит ягиня. – Да ведь того не ведают, что я их еще вчера за версту почуяла. И ждала, когда приблизятся, чтоб далеко самой не ходить.

– Мне мыслилось, ты и оружия в руках не держала, коли ведунья!

Старица между делом все носом водила и вдруг опять говорит:

– Туда стреляй! Там еще один затаился.

Обава понюхала да пустила стрелу. Глядь, и верно – третий с дуба пал, сраженный в ухо.

– Какого оружия только не бывало в моих руках! – призналась старица. – Ведь я из племени мати.

Обошли они лесом ведуньины хоромы и еще двух изгоев сбили наземь.

– Ну, более не чую, – сказала ягиня. – Должно быть, все тут.

Но Обава еще раз испытала запахи леса и уловила еще один, от коего даже голова вскружилась. А старица похвалила:

– Добрый у тебя нюх. Только это достойный муж скачет. Я их аж за три версты чую.

И верно, скоро прискакал подручный государя, Свир, спешился и к Обаве, а ягиня на него руками замахала, загрозилась:

– И близко не подходи! Нельзя нам с миром сношаться! Собери вон лихих изгоев, брось волкам на съеденье и убирайся прочь!

Свир исполнил ягинино повеление да и уехал восвояси.


Поскольку Ураган ведал все ходы и броды, то шел легко, а Дарий переправы наводил, плутал, коли в пыльную бурю со следа сбивался, и потому всегда позади оказывался. Однажды узрели они друг друга, будучи по разным берегам реки, царь и кричит ему:

– Довольно бегать, сразись со мной! Ведь я должен отомстить тебе за свою опороченную дочь!

Ураган хотел ответить ему как обычно, но видит, что от огромного войска у Дария осталось всего тысяч двести против сарских сто, и говорит:

– Добро, строй свои порядки, а я сейчас свои приведу.

Персы обрадовались, что состоится сражение, а то ведь они еще не воевали в сарских землях и только ходили по неведомым степям, то в пыли, ибо тащились за сарами, то в дождь и по невиданной грязи, отчего оружие и доспехи поржавели.

Объялись они ратным духом, выстроились и стали ждать неприятеля.

А сары перешли реку по броду и едут к порядкам персов вольно, без всякого строя. Впереди у них, по обыкновению, должны бы лучники стоять, за ними конные копейщики с четырехсаженными копьями, на которые они нанизывали неприятеля, словно бусины на нить. Тут же ударная эта сила назади оказалась; во главе откуда-то взялись засапожники, обычно вступающие в битву после лучников, копейщиков и меченосцев, когда уже не осыпать стрелами, не таранить и не рубить след, а резать супостата, словно баранов в загоне.

И вот эти разбитные сары, вооруженные лишь ножами и наручами, веселые и бесшабашные, ибо прежде битвы испили братину хмельной суры на брата – без этого им нельзя было воевать, они в чужой и своей крови плавали; на вид потешные эти ратники выставились прежде всего ополчения и давай зайца ловить, коего из травы выпугнули. Заяц верткий, скок-поскок, а они за ним, да стараясь живьем взять, животами на него. Остальным же воинам забава, давай свистеть да улюлюкать – про супостата забыли!

Супостат же позрел на нрав сего народа и устрашился, ибо, по его разумению, на грани смерти своей след к богам взывать, а веселиться так могли только бессмертные. Персы сначала попятились, затем развернулись, смешали строй и побежали прочь, так и не приняв сражения. А сары поймали наконец-то зайца, и глядь, а нет уже неприятеля! Стали догонять его, однако Дарий бежал так быстро, что кони под ополчением притомились.

Покуда супостат блудил по кочевым путям, гречане услышали, что Дарий разбит и обратно бежит, тоже ужаснулись и, чтоб не ссориться с сарами, мост разрушили. Когда же персы наконец-то отыскали свою переправу, настращали гречан, и те опять выстроили мост. Такие уж они были, но речь не о них, и даже супостат уже мало заботил Сарского Владыку. Иная беда открылась перед Ураганом, которую не ведали прежние государи и которая была хуже вторжения персов: земля разделилась. Одни, кто не дал воинов в ополчение и пострадал от Дария, утратив имение, винили во всем Урагана и называли войну сватовством Обавы. Другие же, не испытавшие лиха, теперь ликовали, всячески превозносили и славили государя, что он с малыми силами победил великое нашествие и теперь на долгие годы избавил государство от посягательств.

Война не приблизила саров к законам Тарги, а, напротив, отдалила их от верных старых обычаев. В прошлые времена, когда табуны, стада и прочее имение было общим, такого бы не случилось, избежавшие разора по совести поделились бы с пострадавшими, и все земли в мгновенье ока поднялись бы и оправились от опустошения. Но сейчас первые обвиняли вторых, те первых, однако не давали им ни скота, ни жира, ни колес, которые когда-то ходили на кочевых путях заместо монет.

Прогнав умученного Дария, Ураган отправился в путешествия по землям, но не вкушения славы для, а чтобы примирить обе половины народа. Однако лишь усугубил это разделение, ибо свести в один народ бедных и богатых оказалось невозможно, а редкие мудрецы, что еще встречались на пути, сетовали, что государь напрасно оказал сопротивление персам. Следовало бы впустить Дария в страну, и пусть бы он разграбил и разрушил ее всю, поскольку-де Ураган не позрел в нашествии бич божий.

И государь соглашался с ними, зная, что совесть в человеке скорее всего пробуждается на пожарище, где огонь очистил землю и люди, позрев на это ее первозданное состояние, готовы обняться друг с другом.

Соглашался, однако от таких мыслей ему хотелось бросить свой государев бич и удалиться на свою землю в недрах степей, которую он способен от восхода до заката обскакать на коне...

3

Мыслил Ураган, что нашествие персов и горе войны вразумят саров, но они после победы только возгордились и вовсе забыли о стыде и совести, похваляясь: мол, довольно в нашей земле могущества, коли мы Дария с его огромным войском разгромили. Знать, по правде живем, если боги к нам благосклонны, так что и впредь станем жить, как ныне. И напрасно было говорить им, что персов не победили, а умучили, водя по незримым сарским просторам, что не силой народа и духом одолели – хитростью, бегая от сражения, как зайцы. Оправятся персы и вновь придут, но уж тогда не станут за нами гоняться по степям – захватят побережья морей и устья рек и повяжут тем самым все кочевые пути.

Не внимали!

И вот, отчаявшись вразумить своих соотечественников жить по законам совести, видя, как угасает вольный народ и предчувствуя скорую войну, государь свершил то, от чего уже отвыкли пребывающие в неге, малодетные сары – взял с них воинский оброк! Да не жиром и дорогими скакунами, чем теперь платили, а как испокон веков было заведено, по одному мужающему отроку от рода.

В ополчение годились и стар, и млад, невзирая на пол, и собирать его было легче, ибо делали это старейшины родов, отдавая воинов племенным князьям, а те уже под своим предводительством ставили в один общий государев строй. Тут же было след отобрать способных к воинскому ремеслу совсем юных отроков, коих называли парами, и навсегда отнять из-под воли родителей, рода и племени.

Паров давно уже не отдавали под полную власть государя, потому вскоре после путешествия по землям Ураган поехал по кочевым путям, выслушивая ропот, а то и угрозы князей и старейшин, не желающих жертвовать порой единственными сыновьями. Если не отдавали, щелкал бичом над головами, выражая свой гнев, и, если это не помогало, бывало, силой отнимал и уводил с собой под проклятья и слезы родителей. Конечно, были и такие пары, что сами просились в Скуфь, особенно те, кто ходил на Дария с ополчением, но суть состояла в том, что дружина собиралась из отроков одного возраста и опыта, дабы никто не выделялся и все воинство было как единый, могучий витязь.

Обиженные на правду ярые мужи пожаловались вечевым старцам и потребовали, чтоб те либо усмирили ярый пыл государя, либо вовсе совершили укрощение, то есть заключили в каменную вежу и дали ему невесту, чтоб продлил род.

После этого вечевой предводитель, именем Валуй, явился к государю с упреком и речь завел: дескать, ведомо мне, замыслил Скуфь возродить, дабы по старым законам жить. Да ведь напрасно это, все равно не собрать столько отроков и сотворить из них витязей, сколько прежде собирали. И, мол, на что тебе малого числа войско? Чтоб гордыню свою побаловать, мятущийся дух утешить? Для иного-то дела такая Скуфь не годится.

Власть государя во все времена стояла под тяглом веча, старцы неспособны были лишить его Владычества, но могли и более строгий спрос учинить, да и вовсе лишить свободы, поэтому Ураган не решился скрывать своих устремлений.

– Не воевать я намерен, собирая Скуфь, – признался он. – А сберечь дух и волю истинных саров, покуда они еще сущи. По угольку возьму от родовых костров, по малой искре и вздую пламя совести.

– Да где же ты узрел искры, коли повсюду пепел? – загоревал Валуй. – Угасли сарские костры, а светится лишь хладный желтый жир...

– Отыщу, коль не будете струнить меня, как волка.

Ничего в ответ не сказал предводитель, взял свой рогатый посох и удалился восвояси.

Однако никто более не чинил препятствий, и Ураган от края до края сарские земли прошел, слыша вослед проклятия разгневанных родителей. А отрокам много испытаний устроил и кое-как собрал всего-то три тысячи юношей, по нынешнему числу родов, не так изнеженных под родительской опекой, еще не утративших подвижность крови, способных натянуть сарский лук и сносно сидящих в седле.

Собрал, обрядил в скуфейчатые шапки и велел парам проститься с родней навсегда, ибо по закону судьба и жизнь избранных в Скуфь теперь принадлежала государю и он мог делать с ними все, что пожелает. Воеводой он поставил своего сродника, первого ярого мужа Важдая, добывшего ему персидскую царевну в наложницы, и отправил в полуденную сторону, к горячим пескам, откуда каждый год являлось полчище конокрадов.

Ураган знал, что половина этой юной стражи потеряет скуфейчатые шапки, поскольку отцы паров, отвыкшие от воинского ремесла, как следует не обучили их ратному делу.

А коли так, то пусть дикие кочевники научат своими мечами и копьями – только они могли отделить ржу от железа.

Но вышло еще хуже – не куфья получалась, а одна ржавчина. Семь месяцев водил паров Важдай по воровским тропам, коими ходили пустынники, держал в засадах, а то и бросал отроков на перехват неприятельской конницы, вдвое превосходящей числом.

Конокрады были трусливыми да и привыкли, что наемные сакалы в бой с ними не вступали, а чаще сговаривались, поэтому пары в схватках с ними сходились редко, когда уж тем бежать некуда. И все равно за это время треть отроков полегла в песчаные курганы: менее от мечей и стрел вражеских, а больше от неведомого прежде ржавого густокровия, которое делало мужчин сырыми, слабыми, непригодными к тяжестям походного житья. А тут привыкшие к сытости под родительским кровом пары вкушали только кобылье молоко, да и то не каждый день.

Но оставшиеся в живых уже почуяли свою силу, привыкли к оружию, вкусили хмель ристалища и ехали веселыми по унылой осенней степи. Не паров бы – мужей привел назад воевода, но сакалы обиделись и, когда сары возвращалась назад, напали внезапно из глубокой балки, и вот тут-то началась настоящая сеча.

Бывшая наемная стража не воровством промышляла, а разбоем, потому с поля брани не бегала и стояла насмерть. Да и видя раздобревших саров, полагала, что их юные упитанные отпрыски не выстоят против диких кочевников и будет знатный пир у сакалов: они единственные в степи не брезговали человечиной, поедая убитых и плененных. Часто они выезжали из своих таилищ поближе к кочевому пути, дабы красть не только лошадей, но и тучных жирных саров, и, бывало, даже устраивали загонную охоту, отбивая от кочевья целый род.

С утра и до утра лязгали мечи и свистели стрелы, кони, испытывая великую жажду, хватали влажную от крови землю, но ничем не растащить было, не разделить и не развязать клубок людей и лошадей, катающийся по ристалищу.

А на рассвете, когда сарские отроки докололи копьями раненых супостатов да подняли своих уязвленных соратников, Важдай велел насыпать курган над отлетевшей ржавчиной и привел, что осталось, своему государю.

Ураган же вышел из своего шатра вместе с повзрослевшей дочерью Обавой, советчицей и утешительницей, и как увидел ее ярый муж, так сразу и покой потерял. Однако дева на него даже не взглянула, как и было заведено по законам целомудрия, а у саров по обычаю выбор жениха совершала невеста, и только государь владел правом самому выбирать жену.

Воевода духом не пал, а стал нахваливать Скуфь перед государем, дабы его дочь на него взглянула.

Едва тысяча всадников набиралась, однако перед Ураганом стояла пусть еще не истинная Скуфь, но уже не пары, а мужи взматеревшие. Да нечем особенно гордиться было: во второй раз проведи это железо сквозь огонь да раскатай молотом, не сковать меча – хоть бы на засапожный ножик хватило...

И уж более не присовокупить к ним новых паров: не дадут сыновей ни разгневанные князья, ни ворчливые старейшины, которые вовсе грозятся разойтись по степи в разные стороны или государя свободы лишить, чтоб не отнимал чад.

Однако следующей весной, как только сары ушли в кочевье, Ураган отправил Скуфь не порубежья стеречь, а зорить и грабить гречанские городки вдоль Черемного моря.

Дабы беспечно торговать с заморскими гостями и не искать каждый год, кому бы продать свой товар, многие племенные князья стали позволять заморским купцам строить причалы и жилища на своих землях. И не минуло столетия, как вдоль морских берегов и в устьях рек возникли гречанские поселения, которые вскоре обратились в укрепленные города, не подвластные ни самим хозяевам земли, ни сарскому государю. Князья и рады были бы избавиться от утвердившихся здесь гостей, ибо они уже не подпускали саров к морю и сами стали называть цену на торгах, однако те чуяли слабость некогда могучего государства и грозили тем, что пропустят в бухты и устья рек военные корабли ромеев или, хуже того, персов, когда те придут, чтоб отомстить за поражение.

Или вовсе построят Дарию новый мост, который сары спалили вскоре после войны.

Дабы унизить саров и всю их страну, гречане называли ее скотьим полем, а народ – кочевниками, разнося по всем землям небылицы о диких нравах и волчьих повадках.

Поскольку же самонадеянные гречане всякий страх потеряли, то держали только городскую стражу, а свои полки отправляли в походы за рабами, покоряя варварские народы – у них промысел был такой.

Вот Скуфская конница и напомнила им о соседстве: дождалась, когда уйдут гречанские рати, и в три месяца прошла вдоль побережья, многие селения и города позорила, а иные, где сопротивление оказывали, и вовсе разрушила. Гречане же прослышали о набеге, повернули назад и заступили Скуфи единственный путь, по которому она могла уйти в свои пределы.

Важдай не велел брать добычи, все, что горит, приказал огню жертвовать, а жир – земле или морю, но мужалые отроки, упоенные легкой победой, ослушались.

– Мы государю служим, а знать, лишены наследства своих родов, – сказали они. – Потому не пристало нам добро и жир бросать. По закону Тарги, Скуфь с походной добычи живет. Как вернемся мы домой, чем кормиться станем? К тому же нам невест искать пора и свататься. Какие дары понесем родителям дев, коли наш жир в землю уйдет?

– Ну, раз вам уже известны законы, я вам более не вождь, – послушав свою рать, сказал ярый муж. – Идите вперед сами, а я сзади пойду.

Сары возвращались с разбоя неторопко и с частыми остановками из-за тяжелого обоза в сотни телег, который растянулся на несколько поприщ; не ведали они, что поджидают их в узкой горной теснине, а из-за легкости добычи ничего уже не опасались, дорогу не разведали и ехали только в легких кольчужках.

Гречане же спешились и пустили впереди себя табун лошадей, которые внезапно смяли передние ряды, а перепуганные обозные кони взяли в галоп и ударили по задним; телеги полезли друг на друга, посыпались наземь жир и добро, в мгновенье ока образовав затор. И стало Скуфи ни вперед, ни назад, а только вверх, на отвесные стены.

С гор же и склонов в единый миг обрушилась туча коротких гречанских стрел, жалящих и сквозь кольчугу.

Не вся еще ржавчина вышла из железа и тут брызнула щедро, потекла, обагряя землю, ибо еще не избавилась Скуфь от густокровия.

Сары то и сумели, что спешились да за товарищей своих и коней убитых попрятались.

И закричали:

– Важдай, прости нас, брат! Не дай пропасть! Скажи, что нам делать?

– Сражаться! – ответил воевода.

– Да как сражаться, если на ноги не встать? А доспехи и щиты в обозе?

– Вспомните закон Тарги и встаньте!

Два или три храбреца вскочили с земли и тут же рухнули, щетинистые от стрел, пробивающих легкую кольчугу, ибо не умели еще отводить глаза стрелков и сами стрелы.

Здесь уж взмолились недоученные отроки:

– Спаси нас, Важдай!

– Выведи из теснины!

– До смерти будем твоими истинными братьями!

– И жира в руки никогда не возьмем!

Тогда ярый муж сбросил с себя доспехи, обнажился до пояса и с одним мечом пошел открыто. Тут и замерла Скуфь: гречане стреляют в него, а стрелы отскакивают или падают под ноги, словно кланяются!

– Разбойными законами вы овладели добро, – сказал воевода, открыто гуляя по теснине. – Теперь след поучиться на смерть ходить. На что вы надели скуфейки да черные одежды? Снимайте кольчуги да идите за мной!

Тут и родилась истинная Скуфь, но только из тех, кто осмелился обнажиться, встать и с одним мечом пойти на неприятеля.

Гречане, в последний век не ведающие сарской Скуфи, забыли уже о ее тайном воинском ремесле и теперь, позрев на обнаженных и неуязвимых отроков, бросили оружие, побежали, объятые ужасом, и многие из них полегли. Да не от мечей больше, а от кровоточивости сердца, которая случается у трусов на бранном поле.

А те сары, что остались лежать под мертвыми конями, не пострадали от кровоточивости, но дождались ночи, тихо выбрались из теснины, бросили наземь скуфейчатые шапки и примкнули к парфам-изгоям, ибо не было им теперь хода в свою землю.

Из трех тысяч отроков в Скуфи осталось всего лишь пять сотен ратников, кто овладел воинскими законами Тарги и в лихой час обрел его покровительство. Отныне стали они называться витязями, что на сарском языке означало – не щадящий своей жизни, когда сама суть живота ставится на последнее место и на первое победа. Овладевшие всеми ратными таинствами и прямым покровом бога земного огня, витязи могли сражаться пешими и конными, с оружием и без, живыми и мертвыми. Лишь силою своего духа они умели закрывать страшные рубленые раны, останавливать кровь и возбуждать в мертвом теле жизнь, но лишь до той поры, пока не рухнет наземь последний супостат, ибо ранее этого совесть не позволяла им умирать и оставлять своих товарищей.

В далекие времена Сарский Владыка Аркан умудрился собрать Скуфь числом в сто тысяч. И прошел с нею до Красного моря и обратно, а мог бы и весь мир пройти, да не было в том нужды. Позже государи держали при себе дружины не более десяти тысяч, однако и при таком числе никто не смел покушаться на сарские земли и жир.

И вот в сей час перед Ураганом стояло всего пять сот витязей – все, что могла родить хоть и жирная, да оскудевшая на храбрость сарская земля...

В былые времена одной только государевой охраны было такое количество, однако Ураган не держал стражи возле себя и не хотел оставлять воинов при дворе.

– Доволен ли ты, государь? – спросил его Важдай.

– Ныне приходится довольствоваться малым, – вздохнул Ураган, скрывая гордость. – И радоваться синице в руке. Проси, чем одарить тебя? Иноходца возьмешь из моего табуна или шапку турью?

По новым обычаям, что завелись у саров, можно было не ждать, когда невеста соизволит очи поднять на тебя, а одарив отца жиром, попросить деву в жены.

Поэтому ярый муж вдохновился и сказал:

– Коли доволен, отдай Обаву в жены!

Ураган стал печален и строг.

– Я возродил Скуфь, дабы вернуть сарам закон совести. А ты посмел просить у меня дочь, как ныне повелось? И делать выбор, словно ты государь?.. Нет, Важдай, не получишь Обаву, коли она сама тебя не пожелает взять.

И после этого спрятал ее в кибитке и не велел Обаве показываться на глаза ярому мужу, дабы не подвигнуть того на воровство возлюбленной и на судьбу вечных изгоев.

Дочь, вскормленная по закону целомудрия, тогда и слова не обронила, молча исполнила волю отца, однако стала задумчивой и неподвижной, словно оторопь взяла, и, если Ураган говорил ей что-либо, не отвечала и не поднимала очей. Он уж начал думать, не девичья ли это тоска по ярому мужу, способная довести до смерти? И впрямь, не отдать ли ее за Важдая? Коли не сыскать государю невесты и не жениться в другой раз, пусть Обава родит достойного наследника, коего не ярый муж, а он, Ураган, вскормит, напитает государевым достоинством и таинством части, и коему по чести будет владычествовать в сарских необъятных землях.

Когда же птица Сирин пропела прощальную песнь и вернулась в клетку Тарбиты, а сары откочевали в теплую степь и переселились из шатров и кибиток в просторные дворцовые палаты, занятый государственными хлопотами Ураган не заходил на женскую половину и потому вовсе перестал видеть Обаву. Но однажды пошел к ней за советом и застал дочь преображенной – веселой и стремительной, каковой бывала всегда, да еще и наряженной в дорогой, цвета утреннего неба, плащ, под которым угадывался тугой и стройный девичий стан.

В палатах ярко пылал трубный очаг, и огонь словно напитывал ее яблочной хрусткой спелостью.

Ураган залюбовался невольно и уж готов был уступить своему нраву да сказать: мол, тому и быть, возьми ярого мужа, нет тебе лучше пары во всем государстве!

Но не успел и рта раскрыть.

– Не пойду за Важдая, – упредила чуткая Обава. – Не позволю тебе переступить через свои старания и гордость.

Ураган вздохнул облегченно:

– Благодарю тебя. Иного и не желал услышать... Но тебе следует совершить оглас, как велит наш обычай.

– Прежде тебе бы след огласить невесту, Ураган, – заметила Обава. – Твой роковой срок ныне заканчивается.

– Какой роковой срок? – изумился государь.

– Определенный старцами. Ныне третий год пошел... Ждут тебя каменная вежа и невеста, названная вечевыми.

Ураган рассмеялся.

– Не боюсь я старцев! А вся надежда на тебя, Обава! Ты меня спасешь и от заточения, и от девы, мне назначенной. Сделай же выбор!

Она помедлила и взглянула открыто и доверчиво.

– Я сделала выбор, Ураган.

Старшим дочерям по ветхому обычаю полагалось называть отца по имени, тем самым делая их равными.

– Добро! – обрадовался государь. – Так надобно немедля свершить вено!

– Отчего ты так спешишь? – Дочь улыбнулась и словно пардус мягко приблизилась к огню. – Или я тебе в тягость? Не желаешь меня видеть? Хочешь, чтобы скорее покинула родительский кров?

– Не хочу, Обава. – Ураган прижал ее увитую косами голову к груди. – Ты ласкаешь мой взор, ибо напоминаешь свою мать и мою жену. Без тебя мне станет одиноко...

Дочь подняла на него очи, и Ураган тотчас отшатнулся. Должно быть, ягиня лепо обучила ее чарованию – будто две стрелы скользнули из глаз Обавы и кольнули сердце, вдруг налившееся томным теплом. Однажды подобное уже случалось, когда после войны с Дарием и возвращения дочери из лесов они поехали на соколиную охоту. У Обавы была соколица, а у него – сокол, и когда пустили они их на стаю казарок, то птицы не стали избивать гусей, а полетели рядышком и затеяли любовную игру, поскольку была весна. Дочь позрела на это и вдруг воззрилась на отца так, что ощутил он постыдный огонь в груди и, дабы скрыть его, ускакал прочь.

Нет, не зря по обычаю предков отправляли дочерей к ягиням, не зря давали право огласа девам, способным одним лишь взором вызвать у избранника любовь и согласие.

Сейчас же Ураган не ушел, а лишь отвернулся и вместе с долгим вздохом выметнул из себя дочерние чары.

– Зрю, ты чем-то озабочен? – спросила Обава. – И куда-то спешишь?

– Моя забота известна, – в сторону проговорил он. – Давно чую дух недалекой войны, а сына нет у меня...

– Ты еще молод и полон сил!

– Да ведь чтобы вскормить наследника, потребуется время и молодая удаль. А старец хоть и научит мудрости, да не выкует настоящего куфского меча.

– Я рожу тебе наследника!

– На это и уповаю, Обава! – совсем успокоился Ураган. – Так веди сюда избранника и творите вено! А я сяду сторожить брачную светелку.

– Ты прежде спроси, кто он, избранник.

– Полагаюсь на твою волю и чутье.

Дочь подняла голову и теперь взглянула пристально, словно испытывая его выдержку.

– А если не по нраву будет тебе мой оглас? – медленно проговорила она. – Если ты проклянешь меня? И прогонишь? Если отречешься на вечные времена от меня и потомков моих?

Ее исполненные внутреннего огня слова на миг снова встревожили Урагана, да, отягощенный своими думами о наследнике, он стряхнул сомнения: всяко уж не разбойного сакала избрала дочь, не безвольного раба, не изгоя-парфянина или бродягу безродного.

Если зятем станет простолюдин из неименитого сарского рода, так это еще лучше – освежится кровь!

– Не отрекусь, – заверил он. – Не прогоню и не прокляну. Ну, говори, кого же ты избрала?

– Тебя, Ураган. И оглашаю женихом моим! И, сотворив вено, осчастливлю тебя.

Тот отпрянул, будто от огня, но Обава вскинула руку.

– Ты слово дал, не проклянешь! И примешь мой выбор! Я зрю, ты любишь меня.

– Моя любовь отеческая...

– Теперь же ты дашь согласие.

Она расстегнула пряжку на плече, сронила плащ и, обнаженная, подняла серебряный сосуд с водой, предназначенный для брачного омовения.

– Сними одежды и возьми кувшин, – непреклонно повелела Обава. – Станем творить вено.

Только в тот миг и узрел он, что у дочери все для брака заготовлено: сосуды с водой, великий серебряный таз, мечи и белое покрывало...

– Да как же ты посмела!.. – Он задохнулся. – Коснуться мыслью?! Ты, целомудренная дева?!

– Повинуйся огласу! Ведь ты же ратуешь жить по законам Тарги?

И тогда Ураган взревел, подобно умирающему туру:

– Что творишь ты, безумная? Разве может дочь огласить отца? К тому же я – государь! А со времен Аркана выбор за мной!

Ее голос треснул, надломился.

– Моя любовь верна и искренна... С малых лет, взирая на тебя, трепетало мое сердце...

– Тебя влечет любовь дочерняя! – Ураган вместе с голосом выметывал из себя ярость и негодование. – Ягиня наставляла! Учила слушать свое сердце!.. Любовь, что приводит к огласу!.. С коей творится вено, ознаменована страстью небесного огня! Сей же час укрой свое тело! Где стыд твой?!

– Позри! – властно перебила его Обава. – Мое сердце тлеет огнем истинной страсти! И в том нет моей воли.

– Чья же это воля?!

Она поставила кувшин и потянула было к себе плащ, но рука остановилась.

– Мне вещий сон приснился. От нас с тобой, от сына, мною рожденного, пойдет иное, благородное племя. И тогда сары в единый час вернутся к древним обычаям и законам.

– Ложь!..

– Я умею толковать сны! Разве ты не убедился в этом? Мой взор открыт, я зрю истину...

– Утратившим совесть истина не доступна!

– В том и суть, Ураган, я не утратила совести!

– Своим толкованием сна ты хочешь оправдать свое беспутство! Я отец тебе! И ты – моя плоть от плоти!..

– Мне ведомо это!

– Как же ты вздумала помешать нашу кровь? Переступить извечный закон?..

В ее голосе послышался звон медной обрядовой чаши, в которую бьют, возвещая тревогу:

– Ты прежде выслушай меня!

– Добро! – чуть смирился он, видя ее решимость.

– С малых лет я зрю, как ты страдаешь, не имея сына, – с медным звоном заговорила она. – Я совести не утратила. Но мыслила о тебе и о наследнике, который продолжит твою волю и вернет саров в лоно законов Тарги. Я рожу тебе сына, а чтобы не было молвы о порочности дитя, по доброй воле уйду в мир иной и унесу тайну рождения. Таким я узрела свой рок. Возьми свой сосуд и омой меня!

– Рожденный вопреки закону наследник породит еще большее беззаконие!

Дочь ни на мгновение не усомнилась и теперь даже взор ее насытился огнем.

– Тарга и Тарбита были братом и сестрой. – Ровно плетеный бич прошелестел над ухом. – От их совокупления родился Сар. Или предание суть ложь? И мы произошли не от богов, а как сакалы, от дикого скота?

– Как смеешь ты, земная!.. – Государь уже задыхался от ярости. – Уподобляться богам!.. И толковать их нравы?

– Не отвергай меня! Ведь, совокупившись, я открою тебе свою часть, которую не хочу открывать никому.

– Я не желаю такого счастья! Ибо оно – суть позор!

Обава вспыхнула огнем и закричала:

– Позри окрест себя! Мы ныне остались с тобой одни на земле, как некогда боги земного и небесного огня! А мир вокруг нас первозданно чист.

Разгневанный Ураган потряс кулаками, ибо не нашел ответного слова.

Выбежав из девичьих палат, он отыскал полотнище, но, ослепленный яростью, долго не мог узреть его цвета. А требовалось алое, коим покрываются в великом горе, но все покровы в тот миг ему чудились алыми, даже белый брачный и смертный черный.

Опасаясь перепутать, государь долго сидел с закрытыми глазами, усмиряя гнев, после чего выбрал все-таки алое и, вернувшись к дочери, накрыл ее бесстыдное тело вместе с безумной головой.

– Вот тебе брачное покрывало! Вот тебе вено! Плачь! И выплачь свои бессовестные глаза! Или я тебя сам ослеплю!

Обава же отбросила скрипучую душную ткань, потянулась к нему руками.

– Не губи меня! И себя!.. Ты пропадешь в каменной веже! А я под этим покровом!

Ураган стремительно покинул женскую половину дворца, унося за собой злую, скребущую обиду и неведомый прежде страх перед запретной прелестью дочери.

И этот страх остановил его перед желанием исполнить закон Тарги и покарать дочь темной карой, полагавшейся по обычаю за кровосмешение либо его попытку, – ослепить, выколов глаза веретеном.

Пожалуй, он сотворил бы это, но тогда пришлось бы и самому лишиться глаз, позревших на обнаженное тело дочери.

* * *

А Обава, отвергнутая и тем униженная, сняла короткий сарский меч, висящий в изголовье ложа для творения вена, приподняла тяжелую левую персь, приставила острие к сердцу и ударила бы, но в тот миг очаг полыхнул белым искристым пламенем.

– Не смей, сестра, – был ей голос, который она знала с младенчества как голос матери. – Это мое испытание.

Она с сожалением отвела меч от груди.

– Кому же это испытание? – спросила исступленно, зная, что не будет ответа. – Мне?

– Отцу твоему, – однако же услышала Обава. – Мне любо было узнать, готов ли он во имя продления владычества своего рода нарушить законы Тарги и смешать кровь. Ураган достойно выдержал мое искушение.

– Услышь мое горе, Хара! – воскликнула она. – Искушая Урагана, ты обездолила меня! Каково быть отвергнутой?! А если б он в порыве ярости ослепил меня?

– Кого по року ждут дела великие, – глас богини небесного огня был неумолим, – велики и испытания, сестра. И это лишь начало.

– Что же мне делать? – горестно возмутилась дева. – Любовь томится в моем сердце... Она жжет мне грудь!

– Твою жертвенность я испытала. Теперь познай тоску и страдания.

Сдерживая слезы, Обава сдерживала рвущиеся из уст слова, ибо хотелось спросить, каков путь ей уготовлен и к чему такое испытание.

Едва смирила страсть, дабы не вызвать гнева, к тому же вспомнила, что боги никогда не открывали своих промыслов, дабы не искушать людей грядущим.

– Благодарю, Хара...

Это было тайное имя Тарбиты, позволяющее призывать ее в любой день и час и быть услышанной.

– Роковой срок тебе – девять месяцев. Пусть охладеет твоя любовь к отцу.

И тут Обава не сдержалась, забывшись от горя.

– Зачем же такое искушение? – воскликнула она. – Зачем ты в одночасье зажгла любовь, а теперь требуешь, чтоб погасила ее и остудила сердце?

Однако гнева Тарбиты не последовало – напротив, голос ее стал мягким, материнским.

– Хочу, сестра, чтоб твое сердце закалилось, как куфский меч.

– На что мне железо носить в груди?

– С девичьим трепетным сердцем ты не исполнишь рока, начертанного мною.

Обава подавила в себе порыв спросить, а каков ее рок, и, помолчав, вскинула руку ладонью вверх со словами благодарения:

– Все во имя твое, Хара.

– По истечении рокового срока, – услышала она улетающий голос богини небесного огня, – Ураган сам придет к тебе за советом, как и прежде. И ты поведешь его. Только слушай меня и не отступи от моей воли.

Обава набросила на себя красное покрывало и опустилась возле огня, грея озябшие руки.

* * *

Ураган же, как всегда бывало в минуты смятения, вскочил на коня и долго мчался вдоль пенного морского берега, но ветер не развеял смуты в душе и разуме. Напротив, словно пламя раздул, поскольку разум его не мог вместить деяния, на которое покусилась Обава, отвергнув сарское целомудрие.

Объятый гневом, он спрыгнул с коня, распластался на земле, обнимая ее, а затем собрал сухие травы, возжег их на своих ладонях и воззвал к богу земного огня:

– Услышь меня, Рус! – Это было тайное имя Тарги. – Твое земное потомство иссякает! Родная дочь огласила отца! Опали огнем сей позор!..

И оборвал свою речь, опалив руки, ибо только на себя мог называть кару: за земную сущность народа, за судьбу его, нравы и обычаи, тем паче за свою дочь он, государь, был в ответе перед богами.

Однако был услышан Таргой, поскольку там, куда упала горящая трава с ладоней, земля разверзлась и дохнуло белым палящим огнем.

Ураган не отступил и лишь заслонился рукой.

– Я повинен, Рус! Укроти свой огонь. Не позволю иссякнуть твоему роду на земле!

Тарга усмирился, а Ураган еще долго лежал на том месте, где раскрывались земные недра, испытывая их жар.

Он всегда помнил совсем уж свежее, но писаное предание, связанное со своим прадедом, государем, который владычествовал в сарских землях полный срок – сорок лет. А записали его на бычьей шкуре в храме Тарги, дабы потомки не забыли, что сарское целомудрие еще было живо в эти близкие времена.

У прадеда была самая лучшая из всех табунов, но стареющая кобылица, и, чтобы никто не смог на состязаниях опередить его и в будущем, государь вздумал получить от нее жеребенка, но сколько бы ни подбирал, ища в разных землях, не подобрал ей достойного жеребца.

Кроме ее единственного сына.

Однако и сарские кони блюли закон, и этот сын не смел нарушить табу, а случить лошадей насильно не могли да и, по обычаю, права такого не имели даже самые лучшие конюхи.

И тогда дошлый и искушенный прадед сшил попону, укрыл свою любимицу с головой и привел жеребца к матери. Не ведая, кто перед ним, но чуя сильную страсть кобылицы, он совокупился с ней.

Когда обрадованный государь снял попону, радуясь, что обхитрил, а жеребец узрел, с кем он вступал в соитие, то взбежал на высокую гору и бросился с обрыва, ибо не мог выколоть себе глаза.

Так было записано на бычьей шкуре в храме Тарги, куда помещали достойные потомков новые предания.

Однако же в ветхом Гласе, что хранился в храме Тарбиты и который повествовал о происхождении народа сар, все было иначе, и Обава не случайно напомнила о богах земного и небесного огня.

Земной Тарга и небесная Тарбита в самом деле были единокровными братом и сестрой. Первозданный мир в то время был еще чистым и непорочным, то есть не ведающим рока, и боги пребывали в полном одиночестве и каждый на своем месте, лишь издалека взирая друг на друга. Брат ездил по земле верхом на красном жеребце, сестра же летала по небесам в солнечной колеснице, запряженной белой кобылицей. И не было тогда ночи, впрочем, как и дня, солнце не всходило и не заходило, всегда находясь в зените, а потому не давало тени, и от этого никто не считал и не исчислял времени.

Так можно было существовать вечно, и кочевые пути брата и сестры никогда бы не пересеклись, если бы однажды лошадь Тарбиты не встала, истомленная скачкой, и колесница не остановилась на полунощной стороне.

И в тот же миг в небе наступила тьма, а родившиеся звезды не смогли осветить Вселенную. Свет исходил лишь от бога земного огня, от всадника Тарги, который скакал себе и нахлестывал своего коня одиннадцатиколенным бичом. Жеребец тоже уставал, но не мог ослушаться строгого седока и не повиниться его руке.

– Погони и мою кобылицу, брат, – попросила сестра.

Тарга изловчился, взмахнул бичом, но не достал небес, и колесница сестры даже с места не стронулась.

– Спустись пониже! – крикнул он.

Тарбита так и сделала, однако все равно было высоко, не хватало всего лишь одного колена, чтобы щелкнуть над спиною кобылицы и понудить ее к движению.

– Короток мой бич, – сказал брат, – чтоб погонять небесный свет.

Тогда Тарбита спустилась на землю вместе с колесницей, а Тарга уже вскинул бич, но тотчас огненный жеребец сбросил седока, вскочил на кобылицу и щелчок пришелся по лону сестры.

В этот миг земной и небесный свет слились в единый, и сотворилось совокупление всего, что имело две сути – мужскую и женскую. От тонкой степной былинки до великих дерев, от малой птахи и ящерки до буйных туров и сохатых слонов, коих еще прозывают мамонтами; все соединилось, сплелось в единую плоть, и всякая божья тварь испытала блаженство соития, которого до той поры не ведало и которое стало наградой Природы за сотворение.

Ведь отдельно друг от друга ни мужское, ни женское начала не способны что-либо творить, а лишь от совокупления рождается третья ипостась мира.

И все потом ожило, вдохновилось, ибо сотворилось оплодотворение.

Обретшая новые силы кобылица воспрянула и без бича да и унесла Тарбиту в высокое небо.

Спустя же роковой срок, а с этого мгновения начался счет времени, богиня небесного огня родила младенца, нарекла его Сар, что означало «свет земной», и отправила к отцу на землю. Сама же скоро выбрала себе небесного мужа – бога Ра и первую свою дочь отослала в жены Сару, обязав того дать ей имя.

Сар назвал ее Сколой, поскольку она была дочерью Солнца, и уже от них пошел весь сарский народ.

По заповеди Тарги и Тарбиты все люди должны были называть друг друга братом или сестрой, поскольку сами они – брат и сестра.

А одинокий Тарга еще долго тосковал на земле, скакал повсюду на своем жеребце, звал Тарбиту и даже приплел к своему бичу двенадцатое колено – земные законы, чтоб доставать небес прямо с земли.

Но более их не достал...

4

Гневался Ураган на Обаву, не желая ее видеть, хотя знал предание и потому не карал карой, положенной деве за преступление закона, а лишь держал под алой пополомой, наказывая за утрату целомудрия.

Государя подкупала жертвенность дочери, готовой родить наследника, спасти Владычество рода и умереть. В этом он зрел волю Тарбиты, ибо, вскормленная по прежним обычаям и рано умудренная, Обава и мысленно не посмела бы огласить отца своим избранником.

Красного покрывала и плача было довольно, чтоб вместе со слезами очистился девичий разум.

Оставив надежды обрести наследника-внука, государь всерьез озаботился своим вдовством, а более тем, что роковой срок и впрямь подходил к концу.

Следуя старым законам, Ураган держал при дворе лишь четырех подручных во главе со Свиром и несколько паров из своего рода, которые трудились на конюшне и во дворце. Государевы холопы были не слугами, а скорее верными, преданными помощниками, стражниками, а то и советчиками, из коих вырастали потом наместники и послы.

Вот он и разослал по всем концам земли своих холопов и подручных, дабы они тайно присмотрели ему невесту, но не везли ее во дворец и тем паче не сватали, как ныне повелось, а даже виду не подавали, кто послал и зачем. Государь намеревался потом поехать, надев личину простого добропорядочного сара, добиться любви и согласия и ожениться по закону, а не по выгоде, которая теперь довлела среди невест и женихов.

– Каков образ девы хотел бы ты лицезреть, государь? – спросили подручные, прежде чем отправиться в путь. – И каковым подобием должна быть тебе невеста?

Ураган вспомнил свою покойную жену, однако пары не могли ее знать, и потому сказал:

– Образом и подобием пусть будет моя дочь, Обава.

Подручные разъехались по четырем сторонам света, тайно выглядывая и выискивая дев на ярмарках да в хоромах, коли находился предлог войти в чей-то дом.

В минувшие лета девы до замужества состояли в воинских ватагах и племенных дружинах, где все были на виду и всякий ищущий себе жену мог позреть на красу и удаль, а ныне и так малочисленные невесты прятались под родительским кровом, ожидая, когда их высватают и замуж отдадут, ибо тучные телом, они и на коня-то вскочить не могли, не то что показать боевое ремесло.

Да ничего в Сарском государстве не было тайным, что скоро бы не стало явным. Кто из племенных князей сам догадался, кто прослышал или нюхом вынюхал, зорким оком высмотрел, по какой надобности подручные Урагана по землям рыщут, и давай своих дочерей голодом морить, неги лишать, всяческими зельями поить и наставлять, чтоб статью и нравом в жены государю сгодились. И некоторых дев до смерти уморили, иные и впрямь избавились от грузности тела, иные вовсе потощали так, что верхом на коне сподобились ездить. Да только нрав уж нельзя было исправить ни голодом, ни зельем, ни скороспешным учением, и выпирал он сквозь напускную воинственность, словно кости худой кобылицы.

Долго ездили подручные по зимним городам и весям, и трое из них вернулись ни с чем да повинились перед Ураганом:

– Не нашли мы тебе достойной невесты, государь. Никто не блюдет законов Тарги ни на востоке, ни в полуденной и полунощной сторонах. Одно притворство повсюду. Клянутся, что по совести живут, а приглядишься, все как в наших землях.

– А были вы у аратаев? – спросил государь.

Вольное родственное это племя жило с сохи, возделывая нивы, было немногословно и всегда отличалось честью, достоинством и презирало алчность. В былые времена, когда сарские земли охватывались скотьим мором, гибли табуны и стада, то аратаи сами привозили зерно и давали его безвозмездно, дабы спасти людей от голода.

– Аратаи ныне торгуют за жир с варяжинами, – объяснили послы. – Им и невест отдают за выкуп. Безвольные у них девы, а оружия в руки и вовсе не берут, полагаясь только на своих мужей.

– Что же у святичей? – дивился Ураган. – Неужто и они женятся и выходят замуж без любви и согласия?

Святические сары жили на Москве-реке, питаясь с лова, были воинственны и храбры, одолевая медведей с одним лишь засапожником, и всегда придерживались законов совести.

– И святичи искусились желтым жиром, – отвечали подручные. – Хоть и не получают выкупа за невест, но девы у них стали вздорны, никаким наукам обучаться не желают. Хотят лишь петь, танцевать и веселиться, прежде испив довольно медовой суры. Были мы у них на празднике – стыд и срам! Пары без огласа дев в кусты волочат, совокупляются и дают им жир.

– А были вы у смирнов?

– Там чистоту, сдержанность и целомудрие блюдут, но стали смирны еще слабее нас. Даже малой дружины не держат, а чтоб не воевать с соседними инородцами, уж лет сто как дев своих им замуж отдают, а себе ихних берут. Так от этого стали черными и раскосыми, как сакалы.

– Неужели, пройдя столько земель, вы не встретили ни одной доброй девы?

– Бывало, и встречали, – признались холопы. – Иные вовсе были похожи на Обаву, так хороши. Так только оказывались они рабынями презренными либо дочерями подлых изгоев.

Четвертый подручный, Свир, уехал в сторону, где западает солнце, и долго не возвращался. Уж приближалась весна и пора кочевья, а его все не было, и это наполняло Урагана смутными надеждами, ибо ходила молва, будто где-то там, за горами, живет сарское племя дивов, которые строго придерживаются законов, презирают желтый жир и потому до сей поры высоки ростом, статны и могучи.

Впрочем, подобные слухи были и о других сторонах света, только на деле оказывались они чьим-то вымыслом.

И вот в начале весны Свир наконец-то возвратился и поведал, что на западе, за горами, и впрямь живут дивы, статные и сильные на вид люди, промышляющие тем, что собирают дикие плоды, коренья и ловят мелкую животную тварь. И женщины у них – однажды позришь и до смерти помнить будешь, настолько они ладны, женственны, только вот ходят обнаженными, не прикрывая даже чресел. Но делают это не из бесстыдства, а от жары и душного воздуха, что бывает там летом. Зимой же надевают легкие одежды и прикрывают срам.

– А воинственны девы у дивов?

– Грозны, когда супостат к ним является, и сражаются с отвагой, не жалея себя, словно витязи.

– Ну так поедем к дивам! – заспешил Ураган. – И возьмем от них невесту!

Тут Свир увял.

– Взять-то можно... Да только не признают они законов Тарги.

– А по каким же законам живут, если не приемлют власти желтого жира?

– Дивы забыли своих богов, и даже князья не помнят их имен, говоря, на что нам они, если мы сами не хуже? Что захотим, то и сотворим.

– Да ведь у них были те же боги, что и у нас! Отчего же они очумели и забыли их?

– Им не нужен ни земной, ни небесный огонь, ибо в стране тепло, – поведал Свир. – Вот и живут бездумно, словно скот, стадом. Не ведают семьи и кровного родства. Если кто заболел, изгоняют умирать. Нет у них ни стыда, ни совести, ни целомудрия, так что никак не сыскать там невесты. А желтого жира не приемлют, ибо никогда не видывали его.

– Опечалил ты меня, Свир, – закручинился государь. – Вся надежда была на тебя. Неужто не отыскать мне достойной девы?

Подручный вдохновился и повеселел.

– Не там мы искали, государь, не в той стороне.

– Куда след еще пойти?

– А слышал я по пути, – стал рассказывать подручный, – что в полунощной стороне за Рапейскими горами лежит земля рапеев. Там живут не простые сары, государь, а потомки самой Тарбиты и строго чтут законы Тарги.

– Это все домыслы досужие, – перебил его Ураган. – Нет рапеев на свете. Сгинули они много столетий назад, и более никто их никогда не видел.

Свир еще пуще повеселел, сдерживая радость.

– Встретил я одного странника, который бывал у рапеев десять лет тому. Отправил его князь арваров поискать новой земли, ибо у них страна бедная и нечем кормиться. Он ненароком и попал к рапеям, да еле назад выбрался.

– Можно ли верить сему? – усомнился государь. – Ныне вся земля исхожена-изъезжена. Нет места, чтоб спрятаться целому народу и жить скрытно.

– Странник тот из племени арваров, а им нельзя не верить.

– И что же он поведал тебе?

– Живы и здоровы, говорит, рапеи, славно благоденствуют. Еще он рассказывал, народ этот роста богатырского, беловолосый и грозный. Говорит он на сарском языке, но не ест ни мяса, ни молока, сыра и прочей обыкновенной пищи. А пьет лишь воду, что течет с гор, да и то дважды в день: утром, когда на реках солнце играет бликами, и вечером. Поэтому-де они и зовутся рапеями, то есть пьющими солнце. Божественный народ!

– Как же обходятся, когда нет солнца?

– Если же пасмурно или когда приходит метельная зима, то чудные эти люди едят хлеб из травы с горькой солью, запивая дождем или заедая белым снегом.

– Какие же они воины, коль траву едят, запивая водой? Ведь тоже как дикие дивы живут!

– В том-то и суть! – засмеялся Свир. – Странник сказал, что при столь мирной жизни и скудной пище они весьма воинственны и мало находится тех племен, которые отваживались делать набеги! Потому о них ничего и не известно. Сами же рапеи войной не ходят, но свою страну охраняют строго.

– Кто же у них соседи? Какие племена?

– Нет у рапеев поблизости никакого народа, ибо живут они за каменными горами. Только скалы там да леса дремучие. Зато будто на их земле есть вход в подземные чертоги Тарги! И рапеи его стерегут!

Послушал его государь, подумал, но сразу не решился посылать кого-либо на поиски земли рапеев. Было у него сомнение, что народ сей давно не сущ, о чем твердила молва, и осталось от него лишь название гор в полунощной стороне. А слух о нем все еще курился, будто затухший костер, и скорее всего был чьим-то благим измышлением, дабы указать беззаконным сарам, что можно жить на земле, блюдя законы.

И все-таки любопытство, совокупленное с близким окончанием рокового срока, побудило Урагана заслать сватов за Рапейские горы.

Путь был долог и опасен, поскольку мнимая земля рапеев лежала за далекими горами и путь к ней шел через иные народы и дикие племена кочевников. Да и никто не ведал и ведать не мог хода к ним, ибо странник, указавший Свиру на людей, пьющих солнце, был ослеплен ими, чтобы никогда не выказал дороги.

Это было единственным доказательством того, что рапеи были сущи в сем жестоком и алчном мире.

Дождавшись, когда спали весенние паводки и обнажились броды, Ураган послал Скуфь в полунощную сторону, за Рапейские горы.

– Каждый из вас, – сказал при этом, – должен привести мне воинственную деву из достойного ратного рода. Но не силой ее взять, и не за жир, а по любви и согласию. Да такую, чтоб мне под стать, чтоб не стыдно было назвать государыней. Я выберу из них всего одну, на остальных вы женитесь. Так что избирайте, чтоб себе люба была. Но тот витязь, что приведет мне невесту и сам без ничего останется, награду получит – мою дочь в жены.

Тут Скуфь замерла, думали, ослышались: как это государь решил? По новому обычаю отдать замуж Обаву?

Но смолчали, ибо каждому хотелось заполучить государеву дочь: взращенная по старым обычаям, она была стройной, страстной и прелестной.

Или казалась таковой, поскольку дочь Владыки...

Проводил государь Скуфь и напутствие дал – щелкнул вослед бичом и крикнул:

– Путь ваш далек, через многие земли и народы! Пройдите его так, чтобы можно было своим следом назад вернуться. Ступайте с миром и обретете обратную дорогу!

Всякий вольный сар рождался с бичом в руке и проводил с ним всю жизнь. Это орудие было не только для управления стадом или табуном, не только средством, дабы щелканьем подавать знаки, слышимые на многие поприща, и не только оружием против зверя или лихого степняка, замыслившего похитить животных; настоящий боевой трехсаженный, одиннадцатиколенный бич прежде всего был символом власти в семье, роду и племени, поскольку наемные пастухи и рабы пользовались всего лишь короткими кнутами или плетями.

И особым, самым длинным, двенадцатиколенным бичом владел государь. Это под его щелчок все начиналось и оканчивалось; им благословлялись походы и отдавалась честь вернувшимся с победой витязям; с помощью плетеной кожаной змеи, издающей свист, беседовали с богами, им казнили и миловали.

Одним ударом бича государь низводил виноватого в изгои, двойным превращал в раба, а тройным возвещал о рождении наследника.

Скуфь услышала щелчок, посланный ей вослед, и порадовалась, что не придется воевать на сей раз и гибнуть в засадах супостата, вдохновилась и далеко поехала – через всю степь в дремучие леса, куда редко доезжали сары.

Увел Важдай сватов за тридевять земель, через степи, леса, горы и многие полноводные реки, да будто канул в их воду...


Ураган скакал со светочем в руке, озаряя бесконечные изгороди, и слышал только ржанье и многотысячный топот копыт. Встревоженные лошади бились о жерди внутреннего забора, метались в разные стороны, и это было верным знаком, что в загоне волки. Оставалось лишь гадать, как они сумели проникнуть внутрь: трехлетний молодняк, выкормленный к продаже, и маток берегли пуще всего и устраивали загон с двойным ограждением. Причем наружное плели из толстого ивняка и делали ловушку – острили зубчатую верхнюю кромку и ставили сторожки. Стоило зверю тронуть лапами жердь, как тугая лоза распрямлялась и запарывала храбреца, которого не снимали с плетня – для устрашения других. Ко всему прочему, обычно между изгородями всю ночь ездила стража, но иногда сюда для приманки зверя помещали жертвенных телят и мелкий скот. Если иному ловкому переярку и удавалось проникнуть, то он резал малое, оставляя нетронутым великое.

В случае нападения вражеских полчищ загоны становились надежными крепостями в голой, безлесной степи и одновременно оружием, способным остановить любую конницу. Для этого с помощью веревок внешний забор наклоняли, выставляя остро заточенные колья на уровень конской груди. Когда первые ряды всадников запарывались и летели кувырком, плетень бросали на землю и брались за мечи, поскольку неприятель в тот же миг спешивался из-за того, что его кони спотыкались или вовсе ломали ноги в хитросплетениях изгороди.

Не бывало, чтоб даже самому искушенному врагу или резвому переярку удавалось перемахнуть двойное ограждение. И даже если какой-то одиночка и попал в загон, кони в один миг забили бы его копытами...

Подобно лошадям, так же бестолково и тревожно носились по ночной степи пастухи и стражники, их зычный переклик сопровождался щелканьем кнутов, однако сколько бы Ураган ни всматривался в темную степь, имея орлиное зрение, нигде не замечал близкого присутствия волчьих стай либо отчаянных одиночек. Каждую ночь хортье полчище вплотную подступало к загонам, и иные, особенно дерзкие звери выбегали в свет костров, а то, замешкавшись, проскакивали между ног коня.

Тут же и тени не мелькнуло, однако молодая сарская кобылка под ним ржала на скаку, пугливо порскала в стороны и изредка запиналась на ровном месте, будто он по неосторожности засек оборотня вместо матерого зверя.

Но вдруг поднялся ветер, взметнул пыль и оторвал, сдул пламя светоча, а в ночном, затянутом тучами небе сверкнула молния, и тотчас разразился гром.

Государь отбросил потухший светоч, остановил коня и спешился, ибо не пристало сидеть в седле, слушая божий глас...

И в тот же миг ощутил под подошвами мягких сапог мелкое и напряженное дрожание земли.

Так дрожит тело насмерть перепуганного коня...

А затем последовал сильный, боковой толчок, и лишь навык всадника позволил Урагану устоять на ногах. Этот трепет земли невозможно было испытать, сидя в седле, однако его изведали и взбунтовались кони, и хортье племя, почуяв его загодя, в страхе разбежалось по балкам и прибрежным ивнякам.

Землетрясение было редким в степи, и знак этот не сулил ничего доброго...

По самым крайним срокам Скуфь должна была вернуться из-за Рапейских гор еще месяц назад. Условившись с Важдаем, осенью Ураган привел кочевье к истоку реки Денницы и встал здесь станом, чтоб встретить сватов и невест. У него была смутная надежда, что дева-конокрадка, назвавшаяся жрицей Чаяной и однажды спутавшая его шелковой нитью, и есть рапейка, на что указывали ее светлые волосы, ладный стан и высокий рост. А то, что они промышляют разбоем, еще ничего не значило, ибо по закону степь принадлежала всем, и одни разводили и выкармливали коней, а другие угоняли их или резали, как волки. И ничего в том не было зазорного, каждый добывал пищу, как ему заповедано было предками и роком, и каждый защищал ее, как умел.

Ко всему прочему, на то указывала левая рука Тарбиты, начертанная на земле. Ведь у рапеев могли пасть кони, и теперь они вынуждены брать жертву с саров, чтоб добраться к себе, за Рапейские горы.

А еще то, что нигде более не было таких вольных людей, похожих на Чаяну – ни в полуденной, ни в полунощной стороне, ни за морями, ни за горами.

И думалось государю, что Скуфь, добравшись до Рапеи, стала сватать невест, но Владыка этой страны, а может быть, и Владычица, замыслили убедиться, суще ли Сарское государство, какие ныне там нравы. И послал их царь под личиной конокрадов ватагу своих лазутчиков, среди коих были и девы. Одну из них, а может, и впрямь жрицу пьющих солнце, и узрел однажды Ураган, проснувшись на берегу реки. Посмотрела Чаяна на сарского государя, и поскольку пришелся он ей по нраву, то ватага эта отправилась назад, в свою землю, дабы сказать добро сватам.

Отчего-то ведь прекратилось конокрадство по всем кочевым путям в единый день!

Но если это рапеи, блюдущие законы совести и целомудрия, то почему они обнажаются, дабы смутить пастухов и стражу? Ведь им должно быть стыдно показывать свою наготу! Или все же лгут лукавые парфяне и порочат чужеземных конокрадов, дабы самим оправдаться и подчеркнуть свое целомудрие?

Если это были лазутчики пьющих солнце, то ждать Скуфь осталось недолго. И опаздывает она потому, что не скачет во весь опор, меняя лошадей на подводных, а идет с великим обозом, в коем едут беловолосые рапейки.

А добро бы было сотворить вено, как в стародавние времена, на кочевом пути и зачать наследника не в дворцовых палатах, а под ясным солнечным небом, среди буйных степных трав в истоке Денницы, на берегу которой Урагану встретилась Чаяна...

Едва кочевье остановилось на последней стоянке, развернув дышла и оглобли в обратную, полуденную сторону, как однажды среди ночи явился брат Кочень. Причем тайно, ибо оставил коня где-то за табором и пешим пришел к веже Урагана.

С той поры, когда его пытали беззаконные и заклеймили чело, брат все стал совершать в великой тайне, даже то, что скрывать не следовало.

Государь встревожился, не зная, что заставило наместника стольного града скакать день и ночь, меняя лошадей, в течение шести дней – на таком расстоянии ныне был кочевой стан от Казара. Изнемогший от дороги брат лишь выпил кубок хмельной суры и в тот же час повалился спать, не обронив ни слова, и это немного успокоило: если б что-то случилось, поведал бы сразу.

Восстав же ото сна, Кочень потянулся и сказал:

– Далеко ты ныне откочевал! Когда же в теплую степь пойдешь?

– Дождусь птицу Сирин и пойду, – осторожно проговорил Ураган. – А что ты приехал?

– Купеческие корабли у наших берегов на якоря встали, – сообщил он. – Тебе же до Казара – месяц пути.

– Подождут, если хотят коней купить.

– И то верно, – согласился Кочень. – Чем долгожданнее товар, тем дороже.

– Прикажи купцам сняться с якорей и встать к причалам, – велел Ураган. – И платы не бери.

– Приказывал, да не все желают чалиться, – развел руками брат. – Несколько десятков кораблей только встали, кто с товаром пришел. А триста в двух поприщах от берега. Говорят, мол, высоких волн опасаемся. Их гадатели и астрологи пророчат скорую бурю.

– Верно думают, обманем и плату возьмем.

– Так могут думать те, кто сам хочет обмануть, – заметил Кочень. – А где у тебя Скуфь ныне?

Этот вопрос насторожил государя, ибо послышалось в нем не праздное любопытство, а скрытая озабоченность. Ураган любил младшего брата и оберегал его от опасностей, особенно после войны, когда тот пострадал от князей-изгоев; Кочень же, в свою очередь, платя за это добром, всегда старался избавить его от лишних хлопот. В учебу и помощь брату государь оставлял своего приемного сына Ровена, наказывая повиноваться ему, как себе.

И вот теперь Урагану показалось, будто что-то случилось с приемышем, который вырос отважным, смелым паром и, будучи еще юным, отчаянно сражался с Дарием, водя за собой конницу в ночные вылазки. Потому не по возрасту государь огласил его ярым мужем и поставил в голову городской и степной стражи.

Еще год-два, и Ровен стал бы воеводой наравне с Важдаем.

– Все ли ладно в Казаре? – вместо ответа спросил Ураган. – Не ждешь ли набегов на стольный град?

– Не волнуйся, брат! – засмеялся тот, угадав, что хочет услышать государь. – Ровен стережет Казар и с суши и с моря. Достойный вырос муж. Кочуй спокойно, а я в стольном граде сам управлюсь. И корабли поставлю к пристаням, как ты велишь.

После войны с Дарием государь был осторожен и потому спросил:

– А с чем пришли те, что на якорях стоят?

– Порожние, оттого и не хотят к причалам, – бездумно ответил Кочень.

– Неужто купцы на кораблях остались?

По обыкновению, заморские гости после долгого плавания стремились покинуть корабли и встать на постой в выстроенных для этого домах, кои назывались гостиницами.

– Остались, дабы не платить.

– За постой платы не бери, – приказал государь. – И объяви это купцам.

– Коли платы с купцов не брать, чем станем пополнять казну? – забеспокоился брат. – Скоро след платить каменщикам, плотникам, камнетесам. Да и для витязей твоих жалованье... К слову, Ураган, а когда они вернутся?

Этот второй вопрос о Скуфи вызвал тревогу: возможно, Кочень чувствовал опасность, грозящую стольному граду, однако не хотел раньше времени заботить брата и рассчитывал справиться с угрозой самостоятельно.

Под рукой у наместника Казара было две сотни воинов городской стражи и сотня степной, во главе которых и стоял приемный сын Ровен. И не наемной стражи, а собранной из сарских паров, что были в ополчении и громили персов. Теперь они служили не за жир – за совесть, кормясь от своих родов и не требуя возмещения.

Конечно, стража не справилась бы с нашествием супостата, но, кроме иноземных лазутчиков, иной неприятельской силы не было ни в сарских землях, ни на порубежьях.

Иначе бы молва тотчас облетела все кочевые пути и непременно достигла ушей государя; она, стремительная и всегда верная молва, не раз спасала государство от всякого нашествия врагов.

Ураган сделал вид, будто не услышал, что более интересует брата, и отмахнулся:

– Для пополнения и таможенных сборов будет довольно.

Кочень знал, насколько богата сарская казна, и даже если бы еще не рожденный наследник государя вообще бы не взимал ни таможенных, ни торговых пошлин, за все свое владычество и половины не растратил.

Могущество саров состояло только в казне, но не в народе.

Это была великая тайна, познав которую даже верный соузник тотчас стал бы врагом, ибо алчный мир сущих времен вмиг утрачивал всяческую преданность при виде чужого и несметного богатства.

– И вот еще что, – добавил Ураган. – Возьми мою наложницу, персидскую царевну, отвези тайно в Казар и спрячь в каменной веже.

– А зачем? – Глаза брата разгорелись.

– Затем, чтоб отдать Дарию, если он без меня придет. Таким образом ты задержишь его наступление. Там и я поспею.

– Напрасно ты волнуешься, брат. – Взор Коченя угас. – Не посмеют персы во второй раз так скоро напасть.

И вдруг потупился и спросил уже без обиняков:

– Скажи мне, Ураган... Ты зачем послал Скуфь в чужие земли?

Ураган не желал открывать причину дальнего похода витязей даже родному брату, да и спрашивать об этом не всякий бы посмел: деяния и походы Скуфи были делом государевым.

– А что тебе?

Ответ Коченя в одно мгновение рассеял все тревоги.

– Ты ведь вдовец, Ураган, а ныне истекает роковой срок... И Скуфь у тебя доныне холоста... И Ровену пора жениться. Вот мне и почудилось, отправил витязей за невестами.

Лишь после этих его слов государь вспомнил, что младший брат, будучи уже двадцати лет от роду, до сих пор не женат, поскольку не может сыскать себе достойной девы, не страдающей от густокровия.

– Как возвратится Скуфь, будет и тебе невеста, и Ровену, – пообещал он. – Поезжай в Казар и не думай более о сем.


Весь этот бессонный месяц ожидания и надежд, презирая ропот ничего не ведающих князей, Ураган ни на миг не хотел верить, что творец Земных людей саров, Тарга, забыл о витязях, убрал свою покрывающую десницу и сгинули они в чужих землях.

Однако земля под ногами гудела, тряслась и вздрагивала до самого утра, заставляя думать о худшем. Тем паче государю вдруг вспомнилась тревога, которую он испытал, когда Кочень внезапно и тайно прискакал в исток Денницы.

Неведомо отчего, но Ураган внезапно усомнился, что брат приезжал, дабы узнать, когда вернется Скуфь и привезет невест. Обычно спокойный, терпеливый и живущий по року, Кочень вряд ли бы поехал столь далеко, скорее всего в Казаре случилось что-то недоброе, и сотрясение земли след толковать как знак.

Неужто на трехстах кораблях, что не захотели встать к причалам, затаились персы, пришедшие отомстить за свое поражение, над которым доныне потешаются все страны, куда только долетела молва? Изведают, что сарская сила еще на кочевом пути, побьют стражу и в отместку разрушат все города...

Отчего-то же посылает знак бог земного огня, сотрясая землю?

Не дождавшись, когда утихнет твердь, Ураган уединился в степи на холме, раскинувшись крестом, полежал на земле, слушая сердцем ее содрогание, затем не сухую траву собрал, а выплеснул на ладони черной земной живицы, называемой горючицей, и поджег ее от светоча.

Тяжелый красный огонь полыхнул высоко и затрепетал на ветру.

– Внемли мне, Рус! – воскликнул он. – Глаголом или знаком укажи путь, что выведет меня к истине. Не ведаю я, что грозит сарской земле, и оттого не покидает тревога. Утешь меня или вразуми, что мне ныне сотворить!

Земля качнулась в последний раз, горящая живица выплеснулась из ладоней наземь, и вдруг все замерло, как если бы после долгой скачки он спешился и встал на незыблемую твердь. Это был знак, посланный Таргой, но испытать его, проникнуть в суть было не просто.

Если бы боги искушали мужалого человека, как юных дев, только глаголом, он давно бы утратил разум и чувства, всецело предаваясь божьей воле и бездумно следуя, куда ему укажут, ровно скот под кнутом пастуха. Они не правили человеком, не вели его в поводу, а принуждали мыслить, и оттого говорили – бог надоумил...

Чем сложнее был предстоящий путь, тем труднее изведать божий знак.

Когда же земля успокоилась и степь погрузилась в настороженную тишину, из низких туч повалил снег. А если случалось так, значит, пролетела птица Сирин неувиденной, пропела неуслышанной!

Взяв коня в повод, Ураган дошел до первого княжеского шатра, постучал древком кнута в кошмяную стенку и, подняв его змеистое тело в воздух, простегнул пространство.

Это был щелчок государева бича, язык коего был яснее и понятнее речи.

И в тот же час притихший стан ожил, замельтешили всадники, заскрипели колеса огромных телег, на которых перевозили загоны, забегали рабы, разбирая изгороди – настал долгожданный час кочевья в теплую степь. А Ураган вскочил в седло и поскакал в заснеженную даль полунощной стороны – туда, где за тысячи верст были неведомые Рапейские горы.

Он мчался так до полудня, но ни единой живой души не встретил в бескрайнем выбеленном пространстве, а была призрачная надежда – вдруг да замелькают на окоеме заметные шапки скуфьего разъезда и лес поднятых копий или хотя бы один-единственный гонец Важдая...

На окоеме же во всю степную ширь даже в полунощной стороне светилось зарево, которое бывает после землетрясения, и в мареве отражались его отсветы, создавая ощущение, будто впереди вода с солнечными бликами, которую пьют рапеи и сыты бывают.

Обратно он ехал сгорбившись и глядя в землю, читал кочевой след. Выбитая, глубоко вспаханная копытами и разлинованная колесами твердь, будто храмовая летопись, отмечала не только события, но и неуловимое и понятное лишь для кочевника устройство мира. От щелчка его бича, словно от живительной искры божьей, все пришло в великое движение, и сейчас вся живая тварь, что кормилась степью, но была неподвластна человеку, не ведала покоя. Едва стронувшись с места, люди повлекли за собой мелкие и разрозненные табуны турпанов и стада буйволов, которые жались к спасительному для них кочевью, ибо уже по их следу напористо и размашисто шли хортьи стаи, коими боязнь стихии владела так же недолго, как и человеком, и так же вечный голод был сильнее страха. Плотоядные шли плотной лавиной, и стремительные цепочки волчьих следов в точности повторяли пути табунов, стад и отар, прерываясь или спутываясь в клубок там, где была жертвенная пожива – брошенный на кочевую ниву больной и прирезанный бычок, полуживая овца или сломавшая ногу лошадь.

За кочующим волчьим племенем, то подолгу таясь на земле, то вспарывая ее пружинистыми скачками, двигались пардусы, подбирая все, что осталось от волков, а иногда, если те были пресыщены падалью, то и мирно деля с ними пищу. За этими огромными кошками рысили твари поменьше – дикие собаки, степные лисицы и совсем уж мелкие, но многочисленные корхи, питающиеся конским и коровьим пометом.

Но замыкало это бесконечное и бурное движение медлительное и на первый взгляд равнодушное ко всему турье племя, коему не пристало опасаться ни волчьих стай, ни пардусов, ни людей и прочих тварей. Ростом туры были с крупного коня, а мощью, как десяток, и среди всех обитателей степи не находилось тех плотоядных, кто бы отважился вкусить его плоти. Когда они появлялись на кочевом пути, казалось, что всякое движение и время останавливаются, ибо вид их завораживал взор кочевника.

Однако не перед этой невероятной силой и спокойствием преклонялись сары, считая их священными. Если в волков оборачивались люди, то образ тура принимали боги, когда спускались на землю.

На волков можно было охотиться в день зимнего солнцестояния, на прочего зверя круглый год; на туров же никто и не помышлял поднять копье или пустить зверовую стрелу. И жизнь они вели такую же, как сары, кочуя весной в полунощную сторону степи и поздней осенью – к морю. По поведению этих земных тварей можно было предсказать не только будущее, но еще и узнать, благоволит ли Тарбита к сарам и к какому его племени.

Туры не умирали в степи, как все другие животные; они не уходили в долину смерти, как делали это пардусы, не бросались со скал, как старые волки, и не бились о землю, как орлы; по воле огненной богини они приносили себя в жертву людям, когда приходил срок. Однажды утром, выйдя из шатра или кибитки, можно было увидеть старого тура, непременно лежащего возле родового костровища. И это было знаком особого покровительства Тарбиты, ибо никому из смертных Земных тварей не удалось бы по собственной воле поймать в степи и привести к своему стану буйного быка, так что являлись они лишь по божьему велению.

И тогда собирался весь род и начинался торжественный обряд заклания жертвы с последующим пиром, где родственники, обнявшись, пели гимны, пили суру из кобыльего молока и вкушали жертвенное мясо.

Из хребтовой части шкуры потом выкраивали самые прочные и легкие обереги, которые пристегивались на грудь воину вместо железных лат, из грудинной шили мохнатые шапки государю и первым воеводам, из боковой – крепчайшие сапоги, а из нежной паховой, покрытой мягким волосом, делали подбрюшники для беременных женщин, которые позволяли ездить в тряских кибитках даже в день разрешения.

Из рогов же, окованных золотом, делали боевые рога: один доставался родоначальнику, второй – старшему сыну.

Если в течение трех лет подряд к одному и тому же кострищу Тарбита присылала двух жертвенных туров, а на пир внезапно приходил третий, то это значило, что богиня небесного огня сделала выбор и послала своего земного брата Таргу, принявшего образ быка.

Третьего жертвенного быка не подвергали закланию, а мыли кобыльим молоком, после чего оборачивали лентами самой дорогой ткани, оставляя лишь голову, затем укладывали на огромные носилки и поднимали на высокий холм. Там весь род становился в хоровод и пел гимны Тарге, а ярый муж все это время держал быка за рога, наставив их себе в грудь.

Эти проводы в последний путь продолжались иногда по несколько дней, до тех пор, пока тур не заснет и Тарга не покинет бычьего образа, оставив на земле свою бездыханную оболочку. Случалось, что когда люди поднимались на холм, то находили главу своего рода нанизанным на рога, и это значило, что избранник Тарбиты был недостоин владычествовать над сарами и Тарга наперекор своей сестре не позволил ему взять в руки государев бич.

Хоть и редко, но между богами тоже возникал спор.

В тот миг, когда дух быка покидал тело, будущий государь получал свою часть: ему открывались сакральные имена богов. И если непорочным девам и досужим волхвам, добровольно отринувшим жизнь по року, доверялась невеликая часть, составляющая всего лишь одно тайное имя богини небесного огня, то избранный ею государь получал полную, то есть оглашался женихом Тарбиты и посвящался в таинство имен всех богов.

Не ведая части, не обладая сакральной вестью, можно было бесконечно взывать к Тарге или Тарбите, что и делали невежды, бессмысленно тратя огонь своей души и жар слова. Знание истинных божьих имен и отличало государя от простого смертного сара; это возвышало избранника над другими, вызывало уважение, почитание и право называться Сарским Владыкой, ибо он не подданными своими владел, а знал, как обратиться к богам, чтоб во всякий час быть услышанным.

И это как раз составляло государево наследство, которое он передавал наследнику, как и жертвенный тур, в последнее мгновение жизни.

Оканчивалось Владычество, когда прерывалась роковая нить, которую пряла богиня небесного огня, и некому было сообщить сокровенное знание, или когда сам государь и род его впадал в беспамятство и забывал имена богов. Но чаще это случалось, когда Сарский Владыка по той или иной причине, к примеру, под пытками своих соплеменников или от великодушия и желания блага своему народу, разглашал свою часть. Тогда все люди становились счастливыми, разговаривая с богами, как с равными себе. Но счастье это длилось недолго, поскольку боги глохли от криков и воззваний, и впоследствии народ оказывался и без государя, и без божьего покрова.

При утрате родом своей Владычной части Тарбита вновь трижды посылала быков к избранному ею кострищу, но уже иного рода, и все повторялось вновь, разве что некогда тайные имена богов теперь становились явными, а сакральные совершенно иными. Поэтому иноземцы и несведущие люди, коих именовали невгласами, полагали, что сары часто меняют своих богов либо у них бессчетное число кумиров.

Научившись взывать к небу и слушать его, ярый муж избранного рода снимал с уснувшего тура шкуру вместе с рогатой головой и предъявлял ее на вече старцам, которые во всеуслышание объявляли его государем саров, и все роды присягали ему, высекая себя бичами.

Над останками же быка сродники насыпали курган, а его голову со шкурой ставили на высокий каменный постамент, сооруженный на вершине, золотили рога, а вместо глаз вставляли большие изумруды.

Это был знак божественной власти рода.

В последний раз Тарга приходил на жертвенный пир к костру рода Урагана двести и девять лет назад. Турья шкура давно истрепалась и истлела, разнесенная ветром по земле, а от огромного черепа оставались лишь кучка праха и два золоченых рога. И напрасно сродники, желая продлить срок Владычества рода, укрывали постамент от дождя и снега сначала тяжелым войлочным шатром, затем и вовсе воздвигли каменный храм.

Но тленные останки не укрыть было от времени.

Знание имен богов, иначе называемое причастие, хоть и возвышало избранника Тарбиты, хоть и наделяло Владычной властью, однако все государи последнего столетия, предки Урагана, не испытывали от своей части ни радости, ни удовлетворения, ни утешения. Напротив, это таинство становилось великой обузой, бременем, коему бы не позавидовал ни один завистник, если бы изведал его тяжесть.

Получивши свое наследство, Ураган не утратил памяти, по недомыслию не осчастливил саров, разгласив тайные имена. И роковая нить его рода хоть и истончилась, но не прерывалась.

Однако он редко обращался к богам, поскольку всякий раз, взывая к ним, сжигал кожу на ладонях. Это означало, что боги не принимают земного жертвенного огня, который должен был слететь с рук и подняться в небо, не опалив даже перста. А причиной сего была беззаконность саров, и, прежде чем тревожить богов, следовало вернуть народ под сень обычаев и правил, в лоно закона, иначе называемого совесть, который единожды был установлен на земле самим Таргой.

Ни дед Урагана, ни его отец и ни он сам, имея Владычество, не владели им, как прежние государи.


И теперь, узрев след турьего стада на кочевом пути, государь узрел разгадку знака. Но она не сулила блага, ибо сводила начало, бывшее двести девять лет тому назад, с концом Владычества: ведь если туры так близко подошли к кочевью, значит, в их стаде появился жертвенный бык, который может прийти к кострищу рода, избранного Тарбитой.

Весь день и ночь ехал Ураган конским, волчьим и турьим следом, но так и не настиг кочевья: изголодавшиеся табуны и стада шли слишком скоро, ибо чуяли близкие нетронутые пастбища. А государь не погонял лошадь и все оглядывался назад, чуя, будто за спиной едет кто-то, но так далеко, что не только шапок, но и копий еще не видно.

Конечно, от долгого похода притомились кони у Скуфи, а те подводные, что взяли с собой, наверняка тоже были под седлами, если сваты отыскали невест в племени рапеев. Трудно будет нагнать кочевье, которое встанет лишь на нетронутом пастбище, да и то на короткое время.

Иногда государь спешивался и подолгу шагал по раскисающей от талого снега земле, и казалось, она все еще подрагивает, как наплакавшееся чадо.

И лишь еще через сутки он услышал пронзительный скрип многих тысяч колес и позже узрел впереди шатры и телеги временного стана, раскинувшегося на берегу пополневшей реки Денницы, однако подъезжать не стал, поскольку внезапно увидел на другой стороне турье стадо!

Ему выпала редкая удача – увидеть так близко священное земное племя, и Ураган остановился, посчитав это добрым знаком. Степные великаны, нагуляв за лето жиру, теперь безмятежно спали, словно люди, собравшись в круг возле важачки – у туров государыней была самка. Круторогие, свирепые быки, охраняющие покой племени, явно видели человека, однако не обращали внимания, должно быть, признавая избранника Тарги. Поэтому государь расседлал изможденную кобылку, отпустил пастись, а сам прилег на берегу, расстелив войлочный потник и укрывшись плащом: если рядом были туры, опасаться на этом свете было нечего...

И только смежил веки, как увидел сон, будто с великой добычей идет Скуфь, обоз из сорока кибиток растянулся на три поприща, но лишь в трех из них сидят по дюжине рапейских дев, и все они образом так похожи на Чаяну, что не отличить! А встречают они витязей втроем: справа от Урагана стоит младший брат Кочень, слева – приемный сын Ровен.

– Выбирайте себе невест! – будто бы говорит им государь. – Позрите, сколько красных дев!

И сам стал высматривать среди них жрицу Чаяну, да никак не высмотреть, не признать, поскольку у нее космы были распущены, а у этих в три косы заплетены, но все равно волосы такие светлые, что сияние исходит.

– Есть ли среди вас жрица Чаяна? – будто бы спрашивает Ураган.

А девы закричали вразнобой:

– Я Чаяна!

– Я жрица!

– Это я была с тобой на реке Деннице!

– Это мне ты пришелся по нраву!

– Меня возьми!

И заходила у государя голова кругом от этого коловращения: никак не выбрать себе одну-единственную невесту, ибо все они похожи на Чаяну и так прелестны, и так маняще взирают, что сердце заходится.

Кочень с Ровеном тоже стоят растерянные – взоры разбегаются!

А ярый муж отчего-то голову повесил и лишь тяжко вздыхает. Тут и узрел государь, что доспехи на нем в старой крови, уже и ржа охватила, будто в земле лежали.

– Отчего ты такой угрюмый и доспехи ржавые? – спрашивает Ураган.

– Меня белый пар сразил, – признался Важдай. – Я теперь мертвый и в горах лежу.

– Кто это – белый пар?

– Царь рапейский, именем Сколот.

– Где же Скуфь? Где витязи мои?

– Да вот же они!

Государь только сейчас и увидел, что вместо коней в кибитки воины впряжены и дышат тяжело, будто загнанные. Все как один обнажены до пояса, словно на смертную схватку подымались, и только шапки на головах дымятся.

– Что это с ними приключилось?

– Их белый рапей в огне спалил, – будто бы походя отвечает воевода. – Бери невесту, государь!

Ему бы загоревать, но беловолосые девы перед глазами мелькают, смеются и руками манят. Обоз из кибиток встал в круг и ходит, будто хоровод, земля под ногами трясется. Причем половина из них черные, а другая половина – белые, покрытые сафьяном.

– Кто же из них жрица именем Чаяна? – спрашивает он у воеводы.

– Они все жрицы, – отвечает ярый муж. – И имя у них одно – Чаяна.

– Какую же мне взять?

– Возьми какую пожелаешь, – отвечает. – По уговору и совести. Остальные будут наши невесты.

– А брату моему и приемному сыну которых взять?

– Им будет довольно тех, что в закрытых кибитках едут, – отчего-то рассердился воевода.

– Кто же в закрытых кибитках едет?

– А там девы, которые тебе не по нраву будут. Так мы их сродникам твоим дадим и за себя возьмем.

– Все равно покажи!

И тут пологи на других кибитках откинулись, а оттуда разом высунулись люди срамного образа – нагие! Да вида неясного: вроде и девы, но бородаты, вроде и пары, но с косами!

Тоже замахали руками, заблажили визгливо, как сакалы:

– Меня возьми, государь! Меня огласи!

– Таких мне не надо! – Ураган бичом погрозил. – И сродникам не посоветую взять. Сгиньте с глаз моих!

Но Кочень с Ровеном закричали:

– А нам по нраву! Мы возьмем!

– Коли по нраву – берите! – зло засмеялся ярый муж. – Вам по достоинству!

Сродники подъехали к кибиткам с худыми девами, однако Кочень внезапно выхватил себе деву из другой кибитки – ту, что по образу похожа на жрицу Чаяну, бросил ее поперек седла и умчался прочь. Тут кибитки затворились, и Ровен, не успев взять себе невесты, вдруг опустил голову и заплакал.

– Не плачь, – сказал ему Ураган. – Возьми себе красную деву-рапейку!

– Не дам ему никакой! – вдруг заявил Важдай. – Не успел выбрать, так и пусть живет бобылем. А ты, государь, выбирай!

– Зачем же ты таких срамных невест себе взял? – спросил государь. – Какого племени? Да девы ли они?

– Отчего же срамные? – вдруг рассердился воевода. – Нам, мертвым, они впору. Только на Обаву твою не похожи, как ты хотел. Эх, государь, верно, ослеп ты и красы не позрел!

А беловолосые рапейки тянут к нему руки и зовут:

– Ко мне иди, государь! Меня возьми!

– Я достойна! Возьми меня!

Ярый муж все сердится и торопит:

– Выбирай скорее! Зайдет солнце – девы уснут! Нам ничего не достанется.

– На твою волю полагаюсь, – сказал будто бы Ураган. – Которую дашь, ту и оглашу.

– Добро! – Воевода подвел к нему деву под алым покровом. – Вот тебе невеста.

Государь поднял покрывало, а под ним Обава!

– Это же дочь моя! Да как ты посмел?..

– Тогда вот эту возьми! Она тебе будет по совести.

Выхватил из кибитки и дает ему на руки еще одну деву, только теперь, как и полагается, под синим покровом, сквозь который просвечивается дивный лик. Ураган взял ее, прижал к груди и понес к своей лошади. А дева такая теплая, ласковая и притягательная, что забилось государево сердце – умчать бы скорее в свою вежу и вено сотворить! Только почему-то он не в седло ее посадил, а стал поперек укладывать. Она же вырвалась и говорит:

– Ты зачем кладешь меня, как пленницу? Я тебе невеста!

Ураган сорвал с нее покров и содрогнулся от омерзения – утлая, древняя старуха с темным, сморщенным лицом! Огляделся, а рядом ни Важдая, ни обоза с рапейками...

– Не нужна мне старуха!

– Я не старуха – ягиня! Неужто не помнишь? Дочь Обаву мне в учение отдавал!

– И ягиня мне не нужна!

– Теперь уж делать нечего! – засмеялась она беззубо. – Коли выбрал, вези в свой шатер!

А он не бросил ее, не ускакал прочь, ибо даже во сне помнил, что по закону Тарги, даже плененного, порабощенного супостата нельзя ни убить, если больше не нужен или состарился, ни продать, ни прогнать, а кормить и содержать, пока сам не умрет.

В последний миг сна Ураган увидел эту ягиню совсем близко и ознобился с ног до головы – настолько отвратительный вид был у старухи.

И в тот же миг проснулся с радостью, вскочил на ноги, узрел рассветную туманную степь, свою встревоженную кобылку, зрящую куда-то вдаль, и вместе с холодным парным воздухом вдохнул в себя сущность привычного, явного мира.

Однако в тот же миг понял, что сон был вещим, ибо мерзостный образ ягини перекочевал из сновидения и, бесплотный, висел теперь перед взором, как всякое лихо...

5

Скуфь скакала широкой лавиной по зеленеющей и еще влажной от весны степи, и веселая, жирная грязь летела из-под копыт. Впереди была неведомая страна – Рапея, где, говорят, правила царица, и ни один витязь ни на мгновение не сомневался, что вернется с невестой и себе, и государю.

В полунощной стороне у саров не было врагов, везде тут жили родственные племена аратаев, что выращивали зерно и меняли его на степных коней. А далее обитали святичи – лесные ловчие люди, промышляющие крупного и мелкого, на мягкую рухлядь, зверя, за ними, по берегам полунощных морей, благородные крамольные вражи.

Однако, несмотря ни на что, не раз битая Скуфь не снимала доспехов, не вешала щитов на подводных коней и копья держала наготове, а оттого парилась на солнце и стыла от ледяной воды, когда приходилось переплывать реки.

Пока ехали степью и дубовыми лесами, Скуфь везде признавали, поскольку помнили еще, кто они и откуда, но за Враной-рекой начались леса черные, густые, прежде не виданные, а торговый путь, всего-то как ручеек, змеится меж дерев. С длинным копьем ни проехать ни пройти, да и привычной лавиной не поскачешь, только один за одним, как в горной теснине.

Едут витязи, озираются – несвычные места, опасные для степных саров, наторевших сражаться конными да в чистом поле. Только тут и спохватилась Скуфь, что поход за рапейскими невестами еще труднее, чем гречан зорить, к тому же племена, что жили вдоль торговой дороги, сами разбойные: их лазутчики повсюду на деревах сидят и свистом знак подают, идет ли обоз купеческий и сколько стражи при нем. Скуфь вначале тоже, должно быть, приняли за охрану, так весь лес засвистел: сколько, мол, товару везут иноземцы, коли полтысячи стражи идет да еще в золоченых доспехах и с чудными копьями?

Но глядь, нет обоза, лишь кони подводные, однако все равно путь заступили и несколько подпиленных заранее деревьев повалили.

– Укажите, люди добрые, дорогу на Ра-реку? – не дожидаясь, что дальше будет, спросил Важдай.

Разбойники переглянулись, услышав его речь.

– Здесь торговая застава, – отвечают, однако же, по-сарски.

– А кто сами будете?

– Святичи мы! И след вам спешиться да пошлину заплатить.

Ураган перед походом наказ дал: ни с кем войн не затевать, поскольку в полунощных странах и на торговом пути народы живут мирные, и с ними лучше сговариваться, чем ратиться, но про пошлины не упомянул, поскольку в Сарском государстве посольства пошлин на таможнях не платили. К тому же все мытари были справными, холеными, а эти не сказать, чтоб дикие, но обряжены в разбойничьи доспехи из бычьей кожи, нечесаные-нестриженые, и оружие прячут, словно беглые рабы, коим запрещено даже ножики носить.

– Мы не купцы, – мирно сказал им воевода и спешился. – А посольство в Рапейское царство. Нас полагается беспошлинно пропускать.

Святичи ко всему прочему тугодумные оказались, долго стояли и дивились, взирая на Скуфь.

– Чье же посольство? – спрашивают наконец. – Кто послал?

– Сарский государь Ураган, – сказал ярый муж.

Мытари затылки почесали, могучими плечами пожали.

– Не слыхали о таком государстве. Где хоть есть такое?

– В степях у моря. Оттуда и идем!

– На кой же ляд?

Государь не велел называть истинной причины похода, поэтому воевода и уклонился.

– А любо узнать, как живут теперь в Рапеях, каким богам молятся, чем кормятся.

Застава и вовсе глаза вытаращила: видимо, у святичей не принято было без торговой нужды сквозь земли ходить. Стоят, переглядываются, думают, и разбойного народу возле засеки все прибывает. Должно, заподозрили что-то, не хотят пускать или пошлину взять желают, только не знают, за что и чем.

– Почему же вы на святском языке говорите? – опомнились. – Коли чужеземцы?

Важдаю бы покривить душой и сказать: мол, научились, чтоб рапеев понимать, и пропустили бы, поскольку на вид-то добродушными были и глядели с любопытством. Но воеводу гордыня взяла, как сродника могущественного государя, несколько лет назад разбившего персов.

– Это не мы на святском языке, это вы на сарском говорите! – ответил с достоинством, полагая, что за речь хотят пошлину взять.

Тут мытари загудели возмущенно, заоглядывались назад, расступились и закричали:

– Пестун! Пестун, погляди, послушай! Иноземцы нашу речь похитили и еще дерзят нам!

И вышел из толпы седобородый старик, видно, воевода разбойный, оглядел воинство и молвит:

– Они не только чужую речь похитили. Они еще и чужие шапки носят!

– Да это наши шапки! – возмутился ярый муж. – Государем жалованные!

– Такие шапки прежде Скуфь носила, – печально вымолвил Пестун. – Отвечайте, самозванцы, чьи вы на самом деле?

– Мы и есть Скуфь!

Разбойный воевода на меч свой длинный оперся, плечи опустил.

– Нет более этого славного народа, – говорит. – В жиру сгинул, и мы теперь скорбим. А вы снимите-ка скуфейки и впредь не смейте носить.

Важдай бич из-за пояса выдернул.

– А ну, расступись! Дай дорогу!

Мытари лишь засмеялись.

– Коли речь нашу понимаете – внемлите, – сказал строже Пестун. – Бросайте шапки на землю. Не то сами сымем!

– Скуфь ни перед кем шапки не ломает!

– Вот и поглядим, Скуфь вы или самозванцы. – Старик махнул рукой своим. – Отнимите у них скуфеечки!

Сам же взглянул с прищуром из-под низких бровей и неторопливо пояс с мечом расстегнул, отложил в сторону, затем кожаные латы стащил, оставшись в одном рубище. И вся его шайка тотчас начала разоболокаться.

Чуть помедлив, и ярый муж скинул доспехи, однако шапку оставил. И не успели они еще схватиться со святским воеводой, а только кругами походили, а обе рати вмиг сбросили латы и кольчуги да со свистом и гиканьем ринулись друг на друга.

Свара затеялась лютая, но веселая, до смерти никого не били, а только ребра трещали да зубы брызгали. Сары, выросшие на коне верхом, в рукопашном бою не так ловки были и часто летели кувырком, спасая шапку; святичи же, верно, всю жизнь ногами по земле ходили, оттого стояли крепко и сноровисты были кулаками махать. К тому же повсюду деревья мешают и тоже будто скачут вместе с мытарями, да и нельзя было со святичами биться, как с супостатом.

Важдай с Пестуном добрый час провозился и все никак не мог достать кулаком. Старик то за дерево уйдет, то присядет или увернется, но сам не бьет, а вроде как играет и все норовит шапку сдернуть. Ярый муж с одной стороны к нему, с другой – никак не попасть! Вздумал на поясах с ним схватиться и силой на землю свалить, но его не взять, уходит, как призрак: только что был спереди, а уже сзади хочет скуфейку сорвать.

И уж притомился Важдай ловить соперника, и тут он руки вскинул да как гикнет! И на миг ярый муж оцепенел, зачарованный, ибо гласа такого никогда не слышал, аж в ушах зазвенело! Пестун же тотчас схватил шапку и кинул себе за спину. И вся его шайка враз стала срывать шапки с обомлевшей Скуфи и бросать, а там другие разбойники ловят и нанизывают друг на друга!

Спохватился ярый муж – позор-то какой! – и кинулся в драку безрассудно, дабы скуфейку отнять, но тут на пути дерево встало...

Очнулся Важдай, вскочил, да поздно: вся Скуфь лежит, на четвереньках или на ногах стоит, и вся простоволосая.

Святский воевода же гордо подбоченился и сказал:

– Недостойны вы скуфейки носить. Так что ступайте в обратный путь, покуда мы у вас бичи не отняли.

От обиды ярый муж к мечу было потянулся, однако вспомнил наказ государя и решил сговориться со святичами:

– Верните нам шапки, а мы жиром заплатим.

Довольные мытари захохотали, а старик снова сделался печальным.

– Нам и шапок довольно. Снаряжайтесь да поворачивайте.

– Нельзя нам без скуфеек возвращаться, – признался Важдай. – Теперь мы не государево посольство, а изгои, и нет нам дороги в свою землю.

Разбойный воевода вроде бы помягчел, спросил участливо:

– Скажи по правде, зачем к рапеям собрались?

Лгать уж было не к месту.

– Государь послал невест от них взять, ему и себе.

– Невест? – изумился Пестун. – Что же, в вашей земле дев не осталось?

– Девы-то есть, да разжирели они и рожать не могут. И часто умирают при родах.

Старик на драку был скор, но думал долго.

– Добро, – проговорил наконец. – Так и быть, ступайте, куда шли. Возьмете невест, на обратном пути я вам шапки верну. Не возьмете – тогда уж не обессудьте...

Снарядилась Скуфь, села на коней и отправилась к Рапейским горам, надеясь, что если вернется она с воинственными девами, то, может, святские таможенники и впрямь шапки отдадут, ну если нет, то, взирая на невест, государь смилостивится и простит.

Приехали битые витязи на Ра-реку, а там еще одна торговая застава, и мытари тоже святичи. Должно быть, слух впереди бежал, поскольку встретили их с насмешками и тоже выставились, глазеют на чужеземцев.

– Чем повинность платить станете? – спрашивают. – Пестуну шапками заплатили, а нам что дадите?

Обида грызла Важдая, а Скуфь и вовсе глядела, словно голодные переярки – едва только синяки да шишки сошли; раззудить бы мечи да заплатить святичам, но тогда обратного пути не будет, и шапок не видать...

Смирились.

– Хотите, жиру дадим.

– Говорят, от жиру толстеют, – смеются мытари. – Мы с вас копьями возьмем. Все равно с ними по лесу не проехать к Рапейским горам, ни тем паче за горы.

– На что вам копья?

– Вместо шестов на переправу! Ладьи гонять! Глядим, у вас прочное и легкое дерево, здесь такого не растет. А навершения себе возьмите, нам ни к чему.

По правде сказать, незаменимые в чистом поле, копья и впрямь мешали в лесу, приходилось иногда волочить за лошадью и уже не одно древко сломали.

Расплатилась Скуфь, святичи переправили ее на другую сторону и сразу подобрели, говорят:

– Не поминайте лихом! Мы ведь шапками да копьями с вас взяли, чтоб вы гордыню свою усмирили. Далее-то вам совсем не сладко придется. Нет такой страны – Рапеи! И не бывало сроду! За Рапейскими горами только леса дремучие да дикие звери. А людей там нет.

– Добро, мы поищем, – ответили витязи.

– За Ра-рекой коней берегите!

– Коней уж не отдадим!

Поднялась Скуфь на высокий берег и поехала лесом, уж без всяких дорог и троп торговых, держа путь на полунощь. Скоро не поскачешь, в иных местах дерева рубить приходилось, через болота пешими переходить, а малые реки вплавь, ибо все они здесь полноводные и глубокие. Три дня шли – ни единого человека не встретили, только непуганые рогатые звери бродят да медведицы с медвежатами. Еще через три место повыше стало, и вроде бы горы начались, только не каменные, лесом поросшие – Рапейские или нет, никак не узнать и спросить не у кого.

Долго ехали по тем горам, а им конца и края нет, непривычные лошади жилы себе натянули, скача то вверх, то вниз. И вот стали замечать то тропы узкие, то деревья срубленные, значит, где-то люди есть! Поднялись на гору, осмотрелись, а внизу синее озеро и вокруг селение, и ни тына, ни острога – вольно народ живет, безбоязненно!

Подобрались поближе, пригляделись, а люди все беловолосые, что мужчины, что женщины! Правда, не воду пьют, а рыбу из нее сетями ловят, и скот на лужках пасется, однако лошадей не видать.

Неужто рапеи?..

Взял Важдай с собой несколько витязей, остальных же поодаль оставил, и подъехал к селению. Жители увидели их и отчего-то засмеялись и пальцами тычут.

– Глядите! Глядите! – однако же кричат на сарском языке. – Экие смешные железные люди на великих коровах сидят!

Все селение тут же сбежалось, стоят, дивятся и хохочут. А с виду народ высокий, статный, образом красен, особенно девы, а одеты все в белую холстяную ткань.

– Мы послы Сарского Владыки, – сказал Важдай. – Ищем страну рапеев. А вы кто?

Люди же услышали его голос и еще пуще развеселились.

– Железный, а говорит, как человек!

Безбоязненно приблизились и, словно дети, с великим любопытством стали разглядывать витязей, щупать руками их сапоги, упряжь и коней. Ярый муж понял, что так толку не добиться, и спрашивает:

– Есть ли у вас князь или старейшина?

Они же взирают изумленно и лишь смеются. И тут Важдай заметил, что нет среди этих людей ни детей, ни стариков и старух – все отроческого возраста.

– Кто из вас дольше живет на свете? – спросил тогда воевода.

– Мы все долго живем! – отвечают.

– А как вас зовут? Какой вы народ?

Люди только диву даются и, видно, не понимают, хотя владеют сарской речью.

– Кто ваши боги? – Воевода уж отчаялся. – Кому вы поклоняетесь? Кому жертвы воздаете?

Беловолосые отроки и отроковицы лишь недоуменно переглядываются и говорят между собой:

– О чем спрашивает железный человек? Что он хочет?

Тогда Важдай махнул рукой, развернул коня и поехал к своим.

Еще несколько дней пробиралась Скуфь лесами и горами, прежде чем приехала на берег неведомой реки. А на высоком холме стоит белая вежа, но к ней ни дороги, ни тропинки – все лесом поросло. Знать, здесь был край сарской земли, ныне заброшенной, поскольку в былые времена такими храмами отмечали порубежье. Поднялись они к земным чертогам, вошли внутрь вежи, а на алтарном камне тоже малые деревца растут. Подоили витязи кобылиц, воздали жертву Тарге, а потом только на другую сторону переправились.

И узрели там бескрайнюю степь.

День едут, второй, третий – все не кончается, и безлюдная, не заселенная, хотя травы густые и уже подгорели на солнце. Разве что далеко за холмами иногда взметнется строчкой пыль – то ли всадник промчался, то ли дикий зверь...

И вдруг на окоеме пыль поднялась великим столбом, а скоро и конница замаячила. Вот здесь и пожалели витязи, что копьями пошлину дали, развернулись в сарскую лавину, изготовились и встали, ждут, что будет.

Неведомые всадники тоже подъехали на расстояние поприща, выставили свои двурогие копья и глядят раскосо, щурятся. Вроде бы на сакалов похожи, только головы у этих огромные, безволосые, блестят на солнце. Лица же грубые, лошадиные, вместо носов одни норки, на конях сидят без седел и не седалищем, а подогнув под себя ноги, и сами ростом небольшие, в кости широкие. И лошади у них такие же неказистые, маленькие и вислобрюхие, словно дикие турпаны.

Важдай увидел, что люди эти присматриваются к чужакам и о чем-то переговариваются, и не спеша поехал в их сторону. Тогда и от всадников отделился один, в лисьем треухе и с кольчужным забралом, подъехал и что-то спрашивать стал, да только речь неслыханная, отрывистая и гортанная.

– Мы послы Сарского государя, – сказал ярый муж. – А едем за Рапейские горы и никого воевать не хотим. Пропустите нас через свои земли.

И ощутил, как противится нрав своим словам, ибо он всегда помнил о принадлежности к государеву роду.

Воевода степняков вдруг потерял к нему интерес, спрыгнул с коня и, семеня короткими ножками, обошел вокруг лошадь Важдая. Затем потрогал шею, коленные суставы, пощупал задники копыт; щелки глаз его при этом расширились, что означало сильное волнение. Он снял лисью шапку, обернулся к своим и малозаметно махнул растопыренной короткопалой пятерней.

Из плотной конницы выделился один блестящеголовый и старый всадник в парчовом халате, на скаку спрыгнул с коня и тоже стал разглядывать лошадь чужеземца. Они о чем-то переговаривались, с вожделением щупая бока и круп, невзирая на седока – точно так же, как беловолосые люди на озере.

Старый, видно, был у них вождь или старейшина, держался властно, с достоинством, и голова у него отливала красной медью. Он наконец заметил Важдая, что-то спросил и, не дождавшись ответа, приманил к себе еще одного всадника, скорее всего толмача, поскольку тот вострил мясистое ухо и выражал полную покорность.

– У твоих воинов все такие добрые кони? – выслушав своего господина, по-сарски спросил он.

– Сары не разводят плохих лошадей, – с гордостью проговорил ярый муж.

Они оба и одновременно сели на землю перед мордой коня, словно покорные рабы, надели шапки, и глаза их вновь сузились или вовсе закрылись.

Не успел Важдай подивиться столь странному обычаю, как все их воинство мгновенно скользнуло со своих уродливых лошадок и уселось, покрыв головы лисьими треухами.

Только толмач остался стоять, поблескивая голым и почему-то синеватым черепом.

Не приходилось еще ярому мужу ни разговаривать с сидящими, ни воевать.

Уставшие ждать и не зная, что происходит, сотники привели Скуфь поближе и тоже спешились, делая вид, что подправляют сбрую.

– Куда вы направляетесь, иноземцы? – через толмача наконец-то спросил воевода степняков.

Обескураженный их поведением, Важдай не стал называть истинную причину похода.

– Мы едем далеко, за Рапейские горы. А вы кто такие?

– Жители этих степей. Наш народ не велик и зовется ашкар.

– Не слышал я о таком народе.

– Мы пришли сюда с полуденной стороны сто лет назад, – объяснил толмач. – Эта земля была пустой и подходила для жизни нашего народа. Мы разводим лошадей и нуждаемся в пастбищах.

– Этих животных вы называете лошадьми? – засмеялся Важдай. – Да ведь это же турпаны!

– Ты прав, чужеземец. Нас не любят боги... А вы продаете своих лошадей?

– Нет, мы не купцы, – терпеливо объяснил ярый муж, испытывая отвращение к себе. – Мы послы нашего государя.

– Почему у вас столько много коней? На каждого по два или даже три?

Хоть и узкие у них были глаза, однако успели все разглядеть и сосчитать!

– Это подводные кони. Когда устает одна лошадь, мы пересаживаемся на другую. Поэтому скачем день и ночь.

Степняки-ашкары послушали толмача, и вдруг у старого из щелок потекли слезы.

– Когда-то и мы ездили с подводными конями, – объяснил состояние своего господина толмач. – И жили богато, как вы, ибо имели много жира. Даже упряжь на наших лошадях была золоченая. Да выродились наши кони и жизнь в степи оскудела. Мы пришли на новое место, чтобы заново возродиться и развести добрых лошадей. Ведь если у народа такие прекрасные кони, как у вас, для него все земли открыты, даже самые дальние.

– Хотите взять с нас пошлину конями? – спросил Важдай.

Воевода вскочил и произнес несколько фраз, указывая на закат.

– Зачем вы идете за Рапейские горы? – перевел толмач. – Там жизнь еще более скудна, а коней и вовсе нет.

– Государь послал, – еще раз уклонился ярый муж. – Посмотреть, как люди живут.

И тут же услышал:

– К нам долетела молва, что вы идете к рапеям, дабы взять от них невест. У вашего государя на исходе роковой срок. Не женится – будет заточен в каменную вежу.

Эти степняки не только все видели, но все слышали и знали обычаи сарские!

– Да, – сдержанно признался Важдай. – Мы хотим взять от рапеев воинственных дев. У вас выродились кони, а у нас женщины не способны рожать.

Теперь и старый вождь вскочил, заговорил, забулькал, утирая слезы.

– Если отдадите нам своих коней, мы вам дадим своих дев, – едва поспевал за ним толмач. – Сколько попросите, столько и возьмете. У нас у самих мало дев на выданье, иногда приходится женить сыновей на вдовицах. Но они плодовиты и рожают детей каждый год. Если мы обменяемся, то породнимся и станем сильными. Ничего не пожалеем, чтоб снова обрести добрых коней! Ты можешь выбрать тех невест, которые понравятся. Если это будут наши жены – возьмите жен, если сестры – возьмите сестер.

И снова на землю сел, подвернув ноги.

Важдай, напротив, вскочил в седло и хотел уж ответить достойно: мол, государь велел беловолосых рапеек привести, а не женщин неведомого племени ашкар, но поднял взор и увидел, что весь окоем пылью занесло, а степь вокруг ощетинилась тысячами рогатых копий.

Должно быть, все это войско хоронилось до времени в траве вместе с конями, и вот сейчас восстало...

Несутся лавины со всех сторон, сверкают навершения копий, блестят желтые головы, медные лбы, и нет им числа!

– Помужествуем, братья! – воскликнул ярый муж и меч было потянул из ножен, жалея, что не видать теперь обратного пути...

Да в тот миг узрел, как войско окружило их и встало как вкопанное, только пыль впереди конниц понеслась и на минуту покрыла Скуфь – ни зги не видать!

А чуть улеглась, Важдай и вовсе обескуражился: конницы развернулись и пошли друг на друга, только копья держали тупыми концами вперед. И схлестнулись! Полетели под копыта сбитые с коней воины, а рати глубоко проникли друг в друга, и началась какая-то потешная сеча.

А толмач за стремя взялся и говорит:

– Это войско из наших женщин! Они участвуют во всех походах наравне с мужчинами, как и у вас. Видишь, как они воинственны?

Конницы же не на шутку схватились, бьются между собой, но только с коней сшибают друг друга, но вскакивают и сражаются на земле. И так ловко, слаженно, что ярый муж непроизвольно засмотрелся и витязи шеи повытягивали – дивятся.

Однако пыль снова заслонила ристалище, толмач же за стремя потрепал.

– Теперь взгляни, как они прекрасны и светлы, будто полная луна!

Тут ветерок налетел, сдул красноватую тучу и будто покров снял. Взору Важдая открылось зрелище, для сарского глаза постыдное, ибо по законам Тарги они еще хранили целомудрие и таинство женской плоти.

Перед Скуфью оказалась, пожалуй, целая тысяча обнаженных женщин, при этом они делали некие движения – что-то вроде танца, показывающего детородные прелести. Но даже и такой редкостный обычай не потряс бы так витязей, как уродливость этих мужеподобных существ. Прямоугольные мускулистые туловища на коротких кривых ногах, длинные сильные руки, более пригодные для оружия, нежели чем для объятий, огромные безволосые головы и лица, впрямь напоминающие полную луну.

Вероятно, у этого народа от прошлого жира выродились не только кони...

Важдай на миг представил одну такую деву рядом с могучим, статным Ураганом и явственно услышал у себя над ухом щелчок государева бича.

Скуфь передернулась от омерзения так, что зазвенели доспехи, потупилась, и даже ее лошади опустили головы от стыда, ибо и они жили по законам Тарги, соблюдая особое целомудрие, которое чтили даже сарские кони.

Луноликие существа неуклюже покрасовались перед витязями, после чего обрядились в доспехи из туго скрученных веревок конского волоса, подняли оружие, вскочили на своих низкорослых, большеголовых тварей да наставили двурогие копья на Скуфь.

А вождь снял шапку и гордо блеснул медной головой.

– Выбрал ли ты невест? – спросил толмач. – Готов ли обменять своих лошадей на наших дев?

Можно было бы прорубиться сквозь окружение, но тогда не будет обратной дороги, тем паче назад придется идти отягощенными, ведь след везти с собой рапейских дев, коих следовало беречь пуще глаза.

Да и не пристало сарам воевать с женщинами...

Но если отказаться от ашкарских дев, можно нанести смертельную обиду этому степному и воинственному племени, а это было равнозначно войне...

– По обычаям нашего народа, – сказал Важдай, – запрещено менять коней на людей. Тарга разгневается и поразит нас всех, как только мы совершим мену. У нас грозные боги и зрят каждый наш шаг.

Красноголовый вождь призадумался, ибо ни одному народу не пристало нарушать ни свои, ни чужие обычаи. Наконец он обреченно вздохнул и что-то обронил толмачу.

– Чем ты хотел заплатить за рапейских дев? – спросил тот. – Золотом?

– У нас не принято покупать невест. По нашим законам мы намерены выбрать их по любви и согласию, дабы сохранить жизненную силу родов.

Здесь старый степняк взглянул на ярого мужа широко открытыми глазами – так же, как на лошадь смотрел.

– Добрый обычай, – похвалил и загоревал он. – И у нас когда-то брали дев по любви и согласию... Но ведь сейчас у всех народов дают выкуп за невест. Должно быть, и рапеи с вас возьмут, если только отыщете их.

– Рапеи наши братья.

– Мы уже сто лет живем здесь, ездим к Рапейским горам, но за них не ходим и еще никогда не видели самих рапеев. Кто переваливает через горы и попадает в земли этого народа, тот назад не возвращается. Вы уйдете и пропадете там. И тогда ваши кони нам не достанутся.

– Мы не пропадем! – заверил воевода. – И непременно вернемся.

– Сведущие люди говорят, нет к рапеям дорог и обратных путей. И еще говорят, сами они не сущи и можно позреть только их брошенные города и селения, а ночью огни в горах.

– А мы найдем рапеев!

Он погрузил свою голову в рыжий треух, и его воительницы подняли копья по-походному.

– Ты не боишься идти в их земли?

– Сарская Скуфь под покровом нашего бога Тарги. Мы страха не ведаем.

– Но ведь от рапеев никто назад не вернулся!

– Нас государь ждет, нам нельзя не возвращаться.

– Вы нам оставьте своих коней, возьмите наших и поезжайте, – предложил толмач. – Коли не будет вам пути назад, так нам хоть ваши лошади останутся.

– Как же мы поедем сватать невест на ваших неказистых турпанах? – изумился Важдай. – Рапеи увидят и скажут: каковы кони, таковы и женихи. И не отдадут за нас своих дев.

– Верно, – согласился вождь ашкаров. – Когда-то и мы судили о народе по их лошадям и ездили свататься на самых лучших... Тогда давай так уговоримся: я пойду за горы, отыщу рапеев, завоюю всю землю, полоню дев и приведу тебе. Если я потеряю половину своего войска, мне будет не жаль отдать его за твоих прекрасных коней. Имея их, мой народ вновь станет сильным и могучим. Но если пропадешь ты со своей малой ратью и лошадьми, пропадем мы все.

– По нашему обычаю полоненных дев можно брать только в наложницы, – ответил на это ярый муж. – А нам нужны жены, взятые по любви и согласию, дабы продлить род.

Мудрый вождь ашкаров и его народ, должно быть, многое испытали и знали цену чужих обычаев.

– По вашим лошадям и по вашей стати видно, что вас любят боги, – сказал он. – Условимся так: если вы отыщете рапеев, получите от них дев да еще и назад вернетесь, то на обратном пути мы отпустим вас с миром. И возьмем малую пошлину – три кобылицы и жеребца для развода, ибо по нашему закону нельзя обижать тех, кого любит бог. Но если не найдете рапеев и не возьмете невест по любви и согласию, а я тотчас об этом узнаю, тогда мы конями обменяемся. И все будет по твоему и моему законам. А путь к рапеям я укажу долгий, но самый надежный. Только несведущие ходят к ним прямо, потому никто их сыскать не может.

Важдай подумал, что ему и так и так добро, ударили они с вождем по рукам, и расступилась женская конница.

6

Зловещий образ ягини стоял перед глазами лихим наваждением, и тяжелый, но вещий сон путался с явью, такой же мерзкой и мрачной, ибо на другом берегу реки, там, где вчера мирно отдыхали туры, лежала, свернувшись клубками, огромная волчья стая. И лишь чуткие стражи хортьего племени стояли там и тут, поджав хвосты и взирая на далекие дымы угасающих костров кочевого стана и нюхая притягательный дух застарелого конского пота.

Хватило бы одного громкого звука или резкого движения, чтобы мирное волчье стойбище всколыхнулось в единый миг и обратилось в стремительную, беспощадную и неотвратимую лавину, перемалывающую клыками даже конские кости.

Государь отряхнулся с головы до ног, очи протер, думая, что чудится ему. Неужто в сумерках принял за туров хортье лежбище? И всю ночь проспал с ними чуть ли не бок о бок?..

Или все-таки стадо, которое, по преданию, пас и оберегал сам Тарга, ночью удалилось вслед за кочевьем, а по его следам пришли запоздавшие волки?

Пугливая и трепетная кобылка жалась к Урагану, тихо всхрапывала и прядала ушами, тем самым доказывая, что звери не сновидение. Следовало бы взять ее в повод и тихо удалиться, покуда еще курится над землей туманная пелена, да тут вдруг ожила бесплотная старуха, поманила рукой, заговорила шепотом:

– Пойдем со мной, не тревожь хортье племя. Не то горя не оберешься...

Сон и в самом деле был вещим, оттого и явилась из него ягиня, и теперь, чтобы избавиться от лиха, следовало разгадать, к чему она приснилась и что его ждет.

Всякие сновидения у саров считались священными, как и весь обряд почивания, от приготовлений к отходу ко сну до мига засыпания и пробуждения. В это время душа не принадлежала человеку; земная плоть, по сути, умирала, погружаясь в дрему, а ее тонкая, небесная часть улетала туда, откуда явилась, – в небесные чертоги Тарбиты. Во время сна богиня отмывала душу от земной пыли, очищала ее от всякой порчи, и если надо, то и небесным огнем, но более всего – божьим утешительным словом, что и составляло само сновидение.

Однако родственные богам люди так далеко откочевали от своих прародителей, что уже не понимали их речи, поскольку она воплощалась не в привычные уху звуки, а зримые образы. Если же из тех образов из сна в явь перекочевывало вещество, то сон считался вещим.

Гадателями у саров были совсем уж ветхие старухи и кастраты, добровольно лишившиеся детородных способностей, дабы проникнуть в таинство сновидений и растолковать божью волю. Но истинным провидением обладали только юные целомудренные девы. Для того чтобы души будущих рожденных ими детей обрели божественное начало, в отроческом возрасте девам открывалось тайное имя Тарбиты. Если иной смертный сар удостаивался подобной чести лишь по воле богов, трижды присылающих туров к кострищу рода, если волхв отрекался во имя этого от радостей жизни, то всякая дева получала откровение лишь благодаря своей природе. А поэтому у саров было особое почитание женщины.

Познавший тайные имена богов муж становился Сарским Владыкой и управлял всем государством, но в семье государыней была старшая из женщин, которой повиновались все мужчины.

По той же причине девы владели огласом, ибо выбирал тот, кто носил на голове космы в знак близости к Тарбите и к кому благоволила богиня небесного огня.

Если кто-то другой по недомыслию или невежеству тщился разгадать свой сон, а значит, и божий промысел, непременно ошибался, ибо отсеять истину от несуразностей и хитросплетений в сновидениях, растолковать речь богов доступно было только тому, кто блюл непорочность по малому возрасту, то есть был сущ не по року. Однако подобных невежд ныне прибывало с каждым годом, поскольку богатые и беззаконные сары, а более сарские жены, обретя жир и довольство, не могли обрести счастье и жаждали познать грядущее. И чем больше достатка скапливалось в их домах, тем нестерпимей становилась жажда проникнуть в таинство промыслов богов. Вкусив всяческих яств, сары непременно ложились почивать, дабы зреть сновидения, после чего призывали к себе гадателя, платили ему жиром и требовали толкования.

Если тот предвещал недоброе, сейчас же прогоняли и звали другого, и потому, как истинных гадателей не хватало, этим ремеслом стали заниматься изгнанные со своей земли парфяны. А иные привередливые жены приглашали иноземных толкователей, которые всегда пророчили благополучное грядущее.

Прежде все сны Урагана разгадывала Обава и сейчас бы, послушав его, сказала, к чему явилась безобразная ягиня и что замыслила сотворить с ним и всем сарским народом богиня небесного огня. Но миновало уже девять месяцев, как государь не видел дочери, хотя она с весны и до осени кочевала вместе с родом, однако не покидала своей кибитки.

Стоило ему лишь вспомнить Обаву, как лихо запрыгало перед глазами, погрозило пальцем:

– Нет, не садись на коня, не буди лютого зверя! Послушайся меня!

Знал Ураган, что не след отвечать ягине и слушать ее речи, ибо она – суть грезы его, и может приключиться лихоимка – душевная хворь, но тут не сдержался.

– Изыди от меня, лихо, – безнадежно попросил он. – Не думал о тебе, не гадал...

– Как же не думал? – обрадовалась ягиня. – Все твои мысли обо мне! Я ведь совесть твоя!

– Совесть?..

– Ты же по совести на волю воеводы своего положился. Вот и взял меня заместо невесты. А сам бы Чаяну выбрал!

Государь спохватился, поплевал и язык прикусил, дабы не поддаваться лиху, а чтоб избавиться от него, вскочил в седло и, взметнув бич над головой, прохватил им стынущее утреннее пространство.

Вздрогнула выбитая копытами степь, всколыхнулся речной берег серым полотнищем, выгнул спину, оскалился и поджал хвост.

Ураган же подал кобылку вперед, да та заплясала, не смея и шагу сделать к ощеренной пасти, но от следующего щелчка прыгнула в реку и понеслась, едва касаясь воды. И узрел государь, как трусливо порскнули с берега матерые, а за ними переярки и щенье – все хортье племя обратилось в бегство, стелясь по земле!

Тут бы остановиться ему, довольствуясь волчьим страхом, да отделился от стаи один крупный переярок, встал на пути и показал зубы. Вначале государь хотел стоптать его лошадью, ибо не достать бичом, но осторожная кобылка не наступила на него копытом, а перескочила, пропустив меж ног. Государь развернулся и погнал волка по степи, выгадывая мгновение, когда можно замахнуть его одним ударом. А тот мчится во весь опор и еще огрызается, словно тщится вызвать ловчий азарт. Призрак ягини вроде бы сморгнулся, или восходящее над окоемом солнце размыло ее мерзкий образ, однако гнусный голос все еще скворчал возле уха:

– Испытай волка! Испытай серого!

Да где там было испытывать, когда уж бич занесен над спиною зверя, и двенадцатое, самое тонкое, государево колено, сплетенное из конских жил, неотвратимо целит меж прижатых ушей.

После удара переярок полетел кубарем и укатился в травянистую глубокую балку.

Ураган спешился на скаку, собрал бич в кольца и достал засапожник, дабы прирезать волка, если тот еще дух не испустил. Побродил по склону и отыскал единственный кровавый след на траве, да и то старый, засохший, а зверя нет нигде – должно быть, крепким на рану оказался, далеко уполз.

Или десница, смущенная ягиней, дрогнула в последний миг...

Старуха же, будто овод назойливый, зудит и зудит:

– Ступай, на дне ищи! Там он лежит, тебя дожидается! Ну, ступай, я укажу, где твоя добыча!

Ему бы не послушаться ягиню, дабы не искушаться призраком и не исполнять его волю, но любопытство одолело: не бывало еще такого, чтоб из-под государева бича зверь уходил живым и здоровым!

Ураган и впрямь спустился в балку, а там лишь вросшие в траву и переломанные кости человеческие: знать, когда-то сбросили сюда то, что осталось от казненных конокрадов.

И тут узрел он под кустом не переярка, а мертвое тело человека, от вида которого он непроизвольно передернулся.

– Оборотень! – выдохнул он. – Слуга Тарбиты...

– Говорила тебе, испытай волка! – заскрипела возле уха ягиня. – Не послушал!..

– Сгинь! – Ураган приблизился к оборотню и склонился над ним, чтоб рассмотреть.

Плащ из волчьего меха раскинулся под ним, как постель, в изголовье косы, будто змеи, вьются, и ни одежды, ни оружия, ни доспеха – даже бича нет, по которому можно было определить, какого он роду-племени.

Утренний свет еще не достал дна глубокого лога, и в сумерках было не понять, то ли пар перед ним лежит – на лице вроде бы редкий курчавый волос с пушком, то ли дева, поскольку три косы в изголовье вьются, будто змеи.

Ураган еще ниже склонился над мертвецом и тотчас отшатнулся, ибо узрел на широкой, могучей груди омертвевшую женскую персь с левой стороны, а с правой лишь пятно волосатого мужского соска!

И в тот же миг вспомнил свое сновидение!

Мертвец походил на тех невест, что взяли себе витязи и прятали в закрытых кибитках...

Сон был в руку!

А ягиня сорвала с головы плат, распустила седые космы и сказала горестно:

– Не оборотень она, а невеста тебе по року. Ты же слеп и не узрел, кто под твоим бичом.

– Это невеста?! – забывшись, воскликнул Ураган. – А что же она с бородой?

– Сгубил суженую! И себя сгубил! Это жрица Чаяна, которую ты встретил на праздник Купалы!

– Чаяна?..

– А ты позри! Не признаешь?

Государь склонился, и вдруг на миг почудилось, что это и впрямь дева-конокрадка.

Отпрянул и сказал растерянно:

– Я в переярка целил...

– А в деву попал!

Ураган вновь взглянул на мертвеца – нет! Лжет старуха! Безобразное существо – не муж, не дева!

– Сгинь! – окружил себя бичом. – Чур-чур!

Ягиня не пропала, а мертвец, наоборот, будто ожил!

Почудилось, шевельнулся и застонал тяжко и жалобно. Государь бросился к нему, всмотрелся в темный лик и узрел, как коса, словно и впрямь гад ползучий, свилась в кольца и так застыла. Тогда он распрямил ее, вытянул, как две другие, но коса опять зашевелилась и скрутилась по-старому.

Тогда Ураган отвернул голову – между косами свежая глубокая рана от затылка до темени, оставленная последним, нещадным коленом.

Не может быть жив человек после такого уязвления!

– Теперь на себя сетуй! – крикнуло лихо и побрело прочь, волоча за собой плат. – Теперь позри, позри на мертвую невесту! И сам казнись, ибо некому тебе назначить наказание.

И, бесплотная, растворилась в сумерках, хотя слышно было, как кости забрякали под ее шаркающими ногами.

Охваченный смутными чувствами, не ведая, сон это или явь, государь еще долго стоял над телом, изредка встряхиваясь, дабы отогнать знобящий холод. А косы все еще шевелились, извивались, шурша травой, и наконец вытянулись и обвисли.

Когда же совсем рассвело и косой солнечный луч достал дна балки, он узрел, что перед ним и в самом деле еще юная мертвая одногрудая дева, разве что стан мужской, плечистый, как у доброго витязя.

Ураган стал заворачивать тело в плащ и тут увидел, что он не просто сарский, из волчьего меха, а крытый знакомой багряной тканью.

Такие плащи вместе с шапками государь справлял для Скуфи!

Откуда у этой девы скуфский наряд?..

Думать и гадать было недосуг, ибо сары уже готовились встать на кочевой путь. Ураган завернул мертвую в плащ, окрутил его своим бичом и, положив поперек седла, взял коня в повод.

На стане уже волов в телеги запрягли, коней – в кибитки, а пастухи выгоняли табуны с ночных пастбищ на кочевой путь. Еще бы минута, и двинулась лавина табунов и повозок, огласилась степь певучим колесным скрипом, однако при виде государя конные князья спешились, те, кто кочевал в кибитках, выползли на задники, и замерло всякое движение.

Только лошади фыркали и прядали ушами, словно чуяли близость зверя.

Ураган снял с седла мертвое тело и не разворачивая положил его на телегу.

– Кто прежде видел этого человека? – спросил племенных князей.

Качаясь на коротких кривых ножках, князья приблизились к покойной, посмотрели с одной стороны, с другой, за ними родовые старейшины потянулись; все они принимали деву за пара, коего никто не признавал за своего.

И в это время привели под руки древнего досужего волхва, который владел тайнами Гласа, иначе называемого Глаголом, а слуги подали ему в руки священный зрящий посох. Старец давно был слеп, однако сначала склонился над телом и долго моргал бельмами слезящихся глаз, после чего прикоснулся посохом к челу мертвой и воззрился в небо.

– Это не пар, а дева-омуженка, – наконец-то определил он.

– Омуженка? – с неясным, знобким страхом изумился государь.

– Ужели ты не позрел всего одну персь?

– Не омуженка она – оборотень, служанка Тарбиты, – стряхивая мерзкий озноб, громко произнес он. – Я переярка бичом ударил, а вместо него нашел деву!

Волхв на него наставил посох и опустил плечи.

– Утешься государь, не ты ее засек.

– Как же не я?

– Не от твоей руки она смерть приняла. И приняла ли?..

– От чьей же?! Я в степи был один. И хортого зверя сам бил. Потом тело в балке отыскал!

Тут и досужий старец со зрящим посохом усомнился:

– Ну-ка разверни и покажи тело.

Ураган снял бич, раскинул полы плаща, и князья отвернулись, ибо взирать на обнаженную женщину, тем паче мертвую, было зазорно. Однако необычный вид одногрудой девы с мужским станом и любопытство перебороли и так уже обветшавший сарский стыд. Уставились, раскрывши заплывшие глазки, ибо никому еще не доводилось зреть омуженок.

Волхв же посохом над нею провел, пыхтя, сам склонился и осмотрел.

– Эта дева из племени мати, – заключил он. – По-нашему, омуженка... Позри, нет правой перси.

– Не бывало омуженок в нашей степи! Оборотень это! Сам видел ее в шкуре переярка.

– Не спорь со мной, государь, – рассердился старец. – Будь она оборотнем, на чреслах бы волчья шерсть осталась... И не казнись, она не Тарбите служит и не от твоего бича пала. Так что твой конь не споткнется на ровном месте.

– Откуда же она взялась, коли все их племя пропало? Должно быть, ты ошибся, старче!

– Тогда зачем звал, коль не веришь ни мне, ни посоху? Зрю волчий род Ариды!

Как он произнес имя омуженской царицы, известной по преданию, так Ураган содрогнулся, вдруг вспомнив о землетрясении.

Вот суть знака!

И князья, что уже осмелели и подобрались поближе к мертвой, отползли и заговорили вразнобой:

– Быть сего не может!

– Молва была, ушли они за Черемное море!

– У персов были!

– И персы истребили их!

– Не истребили, а рассеяли!

– Еще двести лет тому...

Зрящий волхв своим посохом о землю ударил.

– А разве вы не ведаете их коварства и хитростей?! Вы не верили, что и Дарий в наши земли придет! Коней и оружие ему продавали!

Сарские вельможи не грозности старца испугались, а слов его и примолкли. Волхв же обвел толпу бельмами и будто высмотрел Урагана.

– Не рассеялось племя мати! – заговорил угрюмо. – И доныне за Черемным морем живет. Ныне почуяли омуженки сарскую слабость и вернулись в наши пределы. Дарий наустил их отомстить за свое поражение! Ужель не зрите?.. Лазутчики, словно хортьи стаи, за кочевьем ходят! Улучат мгновение и ударят в спину. Ведь они не персы, их по степи не поводишь, как слепых! Все пути и ходы ведают! Потом и персы подоспеют, поживу разделить да над нашими мертвыми телами надругаться. Так и разорвут нашу землю конями!

Иноземного люда много бродило по сарским землям. Но не хортым зверем оборачивались, а то безродными бродягами, то заплутавшими купцами, то ходили под личиной чужестранных послов и путешественников. После поражения и изгнания персов их втрое прибыло, а выведывали они пути, дороги, тропы и броды в необъятной и неведомой миру стране, где от обилия и тяжести жира гнулись тележные оси. Становая стража приводила из степи даже черных мавров, которые по наущению ромеев зорили святилища и раскапывали сарские курганы, добывая из них золото.

С лазутчиками поступали, как с конокрадами: распинали на земле и прогоняли табун коней. То, что оставалось – мешок с раздробленными костями, было хортьей добычей.

Только о племени мати, об омуженках и молвы не слыхали за последние двести лет!

– Вели содрать кожу с ее ног и сжечь на огне. – Волхв ткнул посохом в покойную. – А мерзкий ее труп пусть утопят в болоте.

В былые времена казни подлежали даже мертвые омуженки, поскольку их изощренные хитрости и впрямь не знали предела. Они прикидывались умершими или убитыми, причиняя себе раны, а когда их привозили на кочевой стан или в город, чтоб предъявить тело и получить награду, внезапно вскакивали и резали засапожником князя или воеводу, а потом всех подряд, чем наводили ужас и панику.

Выслушав волхва, государь не стал тотчас же исполнять его советы, завернул тело в плащ и велел подручным созвать пастухов и стражников.

Пасли и охраняли табуны в основном родственные сарам парфяны, когда-то давно изгнанные из своей страны воинственными омуженками. Как всякие изгои, в чужой земле они брались за самый тяжелый и опасный труд, хотя не были рабами, и исполняли его с прилежностью и рвением, дабы заслужить похвалу, наем на следующее кочевье и возможность зимовать со своими семьями, поставив кибитки в голой сарской степи.

Когда Ураган собирал ополчение, а потом Скуфь, насильно отнимая паров у родителей, парфянские отроки сами приходили и клялись служить, не щадя живота своего. Но по строгому обычаю, ни воином ополчения, ни тем паче сарским витязем не мог быть наемник, да еще и парфянин, предки коего не сумели отстоять своей земли.

Несмываемая печать поражения, полученного от воинственных женщин, лежала на всем этом народе, хотя сменилось несколько поколений. Однако же государь с печальной завистью взирал на их проворных и ретивых паров, крепко сидящих в седле, искусно владеющих кнутами и засапожными ножами – иного оружия наемникам не полагалось. Они носили доспехи из воловьей кожи, защищавшие колени, бедра и руки от волчьих клыков, но не от мечей и стрел конокрадов, однако отважно бросались на них и запарывали насмерть.

В сей час, когда под рукой не было Скуфи и защитить кочевье в глубине степей было некому, Ураган вздумал нарушить обычай и ополчить парфян на омуженок.

– Кто из вас вчера засек кнутом этого человека? – спросил их Ураган.

Наемники и так были перепуганы тем, что их позвал сам государь да еще спрос учинил, поэтому они с молчаливым страхом взирали на труп и отрицательно мотали головами.

Парфяны и доныне ненавидели омуженок, помня свое унизительное поражение, однако никто из них не признал в мертвой воинственную деву мати, ибо прежде никогда не видывал, а слышал о них из своего предания. Скорее всего табунщики и стражники тоже принимали деву за мужчину, хотя ее косы свисали с края телеги.

– Добро, – поправился государь. – Кто вчера видел в степи конокрадов?

Толпа парфян не шелохнулась, потупив взоры, как и полагалось изгоям в присутствии государя.

Пастухи-парфяны отличались памятливостью, ибо по едва зримым оттенкам масти и нраву знали каждую лошадь в табуне, а стражники были зоркими, приметливыми и беспощадными, поскольку за каждого пойманного или убитого разбойного сакала и конокрада получали щедрую награду от хозяина, поэтому никогда не утаивали своих заслуг.

Но тотчас прискакал еще один, опоздавший стражник. Он спешился на ходу, протиснулся через толпу соплеменников и склонился над покойной. После чего боязливо оттянул косу, взглянул на затылок, и жилистая рука его задрожала.

– Кто этот мертвец? – спросил государь.

Парфянин приблизился на полусогнутых ногах и молча склонил голову – то ли не смел произнести слова, то ли сильно взволновался.

– Говори!

– Не знаю, господин...

– Я вижу, знаешь! Кто?

– У конокрада были косы, – выдавил стражник. – У этого... косы и борода.

Подобным образом выглядели жители побережий студеных морей, варяжи, что иногда наведывались в степи и уводили не по одной лошади – угоняли целыми табунами, перебив стражу и пастухов.

– Разве ты не встречал таких людей? – спросил его государь.

Парфянин смутился.

– У варяжинов светлый волос... А у этого – черный...

– Где ты застал конокрада?

– Там. – Он указал в сторону далекой балки и заговорил сиплым от напряжения голосом: – Я узрел, как лошадь уводят из табуна... И поскакал наперерез. А конокрад сбросил с себя одежды и предстал обнаженным...

– А ты испугался наготы?

– Лишь на минуту, господин... Потом же вспомнил, что всякого, кто поймает конокрада, живого или мертвого... ждет награда. Хотел отбить у него лошадь, а самого поймать... Но он вскочил верхом и стал смирять дикую кобылицу. Без узды и удил...

– Что же далее приключилось?

– Тогда я ударил кнутом конокрада. Он упал наземь и выпустил из рук шелковую нить...

– Шелковую нить?!

– Так и было, господин, он уводил лошадь и смирял ее шелковой нитью.

– Не может сего быть! – не сдержавшись, воскликнул государь, ибо вспомнил в тот миг свои спутанные жрицей Чаяной ноги.

И в единый миг неразрывно связал, спутал незримой нитью ее и омуженку.

Стражник испугался, однако с виноватой упрямостью пробубнил:

– Так делали чужеземцы, что нынче появились в сарских степях. Но о них уже давно было не слыхать...

– Это он? – Ураган показал на деву.

– Боюсь ошибиться, господин. У того были только косы...

– А теперь смотри! – Он развернул плащ. – Видишь одну персь?

На мгновение парфянин обмер, взирая на обнаженное тело, затем резко отвернулся.

– Сего я не видел, – дрожащим голосом произнес он. – Было уже сумеречно... Неужто это омуженка?

Толпа наемных парфян, забывшись, загудела:

– Омуженка!

– Волчье отродье!..

И лишь присутствие государя сдержало их, чтоб в тот же час не напасть и не растерзать мертвое тело.

Ураган же спохватился и укрыл мертвую, ибо в тот миг понял, что изгой говорит правду. А он, государь, пытается доказать себе, что Чаяна не принадлежала к племени мати, поскольку он отчетливо видел на ее груди две грузные перси, обтянутые мокрой тканью.

Но почему одна и та же шелковая нить?..

– Ты засек его кнутом? – спросил он, чтобы не выдать своих смятенных чувств.

– Настиг и ударил по голове...

– Почему же сразу не отдал тело своему хозяину?

– Конокрад свалился в темную балку, без светоча не найти... Я поехал сегодня рано, до восхода солнца... И сейчас только вернулся. Если бы знать, что это омуженка, еще вчера бы отыскал!

– Ты не зрел лица?

Стражник робел, однако не желал упускать награды.

– Не мог отчетливо рассмотреть, господин. Было сумеречно... От моего удара у конокрада слетела шапка. – Он достал из-за пазухи баранью шапку. – И выпали косы... Но я не узрел бороды! Как и единственной перси... И еще, у него на плечах был вот этот скуфский крытый плащ...

– А где его одежды? – спросил государь, рассматривая шапку.

Парфянин солгать не смог.

– Я поднял их в степи. Еще вчера... И преподнес в дар своей невесте.

– Значит, конокрад был в женских одеждах?

– Нет, господин! Мужской сарский кафтан, расшитый жиром...

– Зачем же ты подарил его своей невесте?

– Мы носим одинаковые одежды... Да если бы я сразу узрел омуженку, господин!..

– Добро, ступай, – угрюмо проговорил Ураган. – Я держу свое слово. Ты получаешь мое покровительство. Завтра на заре сядешь на коня и обскачешь свою землю на моем кочевом пути. Отныне ты получаешь волю и бич!

Парфяны зашевелились, и приглушенный рой голосов выдал их нетерпение и крайнюю решимость. Государь поднял бич.

– А вы скажите своим хозяевам, я велю выдать вам щиты, кольчуги и луки со стрелами. Всякий, кто изловит живую омуженку, получит полный надел земли и бич. За каждую мертвую – десятую часть и право носить оружие.

И щелчком утвердил свою волю.

Следовало бы казнить мертвую омуженку, как советовал зрящий старец, да тем утешиться, но появление в степи чужеземных людей, все лето угоняющих лошадей под видом жертвы Тарбите, да еще давным-давно исчезнувших омуженок окончательно встревожило государя и повергло в непривычную и оттого неприемлемую растерянность. Он не мог соотнести прекрасную, статную по-девичьи жрицу Чаяну и горьковатую радость, что до сей поры была суща в сердце, с этой плечистой, узкозадой и одногрудой омуженкой, ничего, кроме отвращения, не вызывающей.

Он не в силах был связать их, однако связь эта была и напоминала невидимую, но прочную шелковую нить.

Соберется или нет отомстить Дарий, но истинный, жестокий, самый беспощадный супостат был уже в пределах сарских земель! И до сегодняшнего дня оставался неуловимым и вездесущим, ибо обладал непредсказуемыми, по-женски изощренными военными хитростями.

Еще ни одному народу не удавалось выстоять против омуженок, которые ходили за добычей когда хотели и куда хотели. Чаще всего они просачивались в чужие земли малыми ватагами, до поры до времени обитали там скрытно, накапливали силы и, выбрав подходящее время, нападали внезапно и повсюду. Они захватывали города и селения, грабили их, угоняя не только скот, но более всего молодых паров, дабы потом прелюбодействовать с ними и всячески глумиться, покуда не умрут.

По сарскому преданию, они оставляли себе только дочерей, а родившихся сыновей бросали в пропасть.

И они же придумали казнь – рвать конями мужчин, неспособных к соитию...


В стародавние времена, когда еще были сущи лишь сары и сколоты, когда жили они в едином государстве, не ведая разделения и раздоров, ибо одни были Земными тварями, а другие Солнечными, одни утешались земными радостями, а другие – небесными; в те далекие-далекие годы, когда они вместе владели землями от берегов полунощных до берегов полуденных морей, от желтых речных вод на востоке, до середины земли на западе; в те ветхие века государь по имени Аркан обложил подвластный ему несметного числа народ оброком тяжким – по три мужающего пара от каждого рода. И собрал он Скуфь числом в сто тысяч, по тем временам настолько великую, что в лесах и степях, в жарких сыпучих песках вдоль рек Дарующих и холодных болотах и снежных горах Сканды было истреблено все хортье племя, дабы государевы скорняки пошили скуфейки. А кузнецы откопали все куфьи, пустили в дело не только дедову, но и отцовскую кладь, чтоб отковать мечи и секиры, из старых подков, гвоздей и тележных чек вострили засапожные ножи, и уж из совсем сырого железа – наконечники для стрел.

По-отечески вскормив и выпестовав Скуфь, Аркан устроил великую ярмарку дев, коих свозили со всех земель и от всех племен, чтоб каждый витязь выбрал себе невесту не по любви и согласию, как было заведено, а воинственных, крепких телом и способных рожать природных воинов. И вот когда сыграли сто тысяч свадеб в один раз, государь велел снять черные одежды, то есть дал каждому вольную до осени, чтоб зачали молодые жены. Когда же они уже были на сносях, скликал в назначенный день, посадил на борзых коней и сам пошел со Скуфью воеводой.

А поход был дальний и трудный, за высокие горы, через чужие земли и вовсе безлюдные пустыни – к Красному морю, на благодатных и близких к Небу берегах коего когда-то стояли святилища солнечных сколотов. Не земные, а потому мирные, они творили там свои лучистые таинства и на всей Земле, во всякой ее стороне был сущим Ирий, поскольку все люди тогда были причастны – знали тайные имена богов.

Однако дикие кочевые племена ахманеев, произошедших от соития людей с ушастыми обезьянами, а потому не имевшие своей земли, стороны, кумиров и не испытывающие благодатного человеческого состояния Ирия, зарились на сколотские берега, по своему недомыслию полагая, что если овладеть их богатствами, домами и храмами, то можно жить так же, как настоящие, сотворенные богом, люди. Собравшись из всех потаенных лесных трущоб, ахманеи напали и разорили все побережье Красного моря, разрушили ненужные им храмы, вытоптали ирийские сады и оставили себе лишь дома, золоченые одежды и всяческие драгоценные украшения. Нелюдей в те времена было еще достаточно, и не только в человечьем образе, но все они, рожденные от скотоложства, не имели божьего подобия, не знали бога и принимали за него золото и прочие драгоценности, поскольку, обладая ими, можно было получать блага.

Оставшимся в живых сколотам пришлось спешно бежать со своей земли и подаваться в полунощную сторону, где повсюду обитали сары. Но стоило им покинуть близкое к богам место и свои святилища, как нарушился лад между Землей и Небом, ибо разгневался Ярило и обрушил на ахманеев солнечный ветер, который в единый час смел, спалил зримую, земную благость. Дремучие непроходимые леса, населенные лишь птицами, обратились в уголь, травянистые, цветистые луга в долинах – в песчаную пустыню, и сгинули в пламени все животные твари, от соития человека с которыми рождались бы нелюди.

С тех пор попранный Ирий уже более никогда не возвращался на эти берега, и осталось лишь название того места – Ирийская пустыня...

В те далекие времена, когда Аркан со Скуфью выступил в поход, ахманеи уже считали побережье Красного моря своей землей, хотя сетовали на ее нестерпимый зной, пустынность и жаловались на свою несчастную долю. Повинуясь природе, многие из них все еще кочевали по полуденным чужим странам, завидовали благам, которые дают боги другим народам, и были не воинственными. Но те, что поселились у моря, занимались разбоем, грабя купеческие суда и караваны, идущие сквозь Ирийскую пустыню, притом никогда не озоровали в своих пределах, а будто хортье племя, обрядившись в одежды ассирийцев, мудегов или гирунов, рыскали по чужим землям и берегам, чтоб оседлых ахманеев не заподозрили в воровском промысле. А у себя, на Красном море, они будто бы рыбу ловили да водорослями питались, никогда не носили оружия и жили в нищих лачугах из тесаного, узорчатого камня, взятого с развалин храмов. В жаркой, выжженной пустыне и по взморью тогда еще во множестве высились руины сколотских святилищ, ныне разобранных на строительный камень и погребенных песками.

И вот под одной из развалин, а под какой точно, уже никто не помнил, в подземной усыпальнице, вместе с прахом, был схоронен священный список Гласа сколотов, исполненный на растянутой и отглаженной шкуре быка. По преданию, там значились сакральные имена всех богов, а каждый имел их до дюжины. Его-то и вздумал добыть Аркан, чтоб исполнить завещание предков и чтоб сотворенные солнцем братья, владея сакральным Гласом, могли вновь утвердить на Земле благодатный Ирий.

Два года государь вел Скуфь, где без спроса, где с согласия племен проходя сквозь их земли, а где пробиваясь силой, поскольку при виде великого сарского войска многие народы исполчились и встали на пути, ибо не ведали истинной причины похода. На Двуречье Аркан разбил и обратил в бегство мудегов, под пустынными горами – ассирийцев и гирунов, а в Ирийской пустыне пленил царя оседлых ахманеев, Бенхуна, и оставил у себя как заложника, дабы его разбойные и пиратские шайки не смели чинить препятствий и мешать замыслам ни на море, ни на суше. И лишь после того послал он отряды в пустыни, чтоб отыскали все руины святилищ, а сам купил корабль и стал ходить вдоль берегов: по преданию сколотов, храм, в усыпальнице которого хранился Глас, в полуденный час и до сей поры на короткий миг испускает свет, ибо священный список, а точнее, сакральные слова, составленные в магический ряд, обладают лучезарностью.

Однако сколько он ни всматривался в желтую, горячую каменистую даль берегов Красного моря, выжидая и полуденный, и полунощный час, ни единого луча не поднялось к небу.

Еще четыре года минуло, прежде чем Скуфь отыскала развалины всех храмов и, взяв заступы вместо мечей, начала отрывать их подземелья. Но тем часом разбитые мудеги, ассирийцы и гируны, прежде враждовавшие между собой, заключили союз и, пользуясь тайной поддержкой ахманеев, вошли в их земли и прижали разрозненные отряды саров к морю, таким образом отрезав все пути к соединению или отходу. Целый год скуфские витязи выдерживали осаду, используя развалины храмов, как крепости, когда недоставало пищи – от бескормицы выносливые сарские кобылицы не доились, то сары делали вылазки, захватывали вражеских слонов и спасались от голода их мясом. Наконец, Аркану со своей частью Скуфи удалось прорваться и соединиться с одним из отрядов в Ирийской пустыне, и, имея под рукой всего лишь треть от всего войска, он начал снимать осаду и высвобождать своих братьев, окруженных в полуоткопанных стенах сколотских святилищ.

И эта война длилась долгих восемь лет, прежде чем сары разгромили супостата, рассыпали по пустыням, словно песок, и захватили все его близлежащие города. Обезопасив тылы, государь вновь приступил к поискам Гласа, и в тот же год к нему прибыл тайный гонец с далекой родины. Оказывается, пока Скуфь пятнадцать лет обреталась на чужбине, молодые жены родили по первенцу и пробудили тем самым ярую женскую силу. А поскольку отдали их замуж не по любви и согласию, то они скоро отчаялись ждать мужей, полагая, что те никогда не вернутся, и потому стали тайно совокупляться со своими рабами. И чем чаще делали это, тем сильнее охватывались любострастием.

И нарожали от них уже по пять, а то и семь детей, кои по закону не считались вольными. Мужающих первенцев же, дабы они не укоряли матерей и не убивали рабов, кого заточили в темницы, кого отослали на кочевье в степи, а иных и вовсе изгнали. Поскольку жены давно уже преступили закон, то отказались почитать сарских богов, а повсюду воздвигли нового кумира – уд и стали поклоняться ему, как божеству.

Старики к тому времени поумирали, и некому было наставлять и блюсти исконное сарское целомудрие.

– А моя жена тоже родила от раба? – спросил государь.

Гонцами посылали честных саров.

– Твоя, брат, родила больше всех, – признался тот. – Потому что у тебя больше рабов.

Возмущенный такой вестью Аркан ничего не сказал Скуфи, дабы не вызвать ропота и гнева оскорбленных женами витязей и скороспешного, а значит, гибельного возвращения домой. Ко всему прочему, он чувствовал свою вину, что оженил их не по закону, а дабы воинов рожали, и еще испытывал глубокое разочарование в собственной жене, поскольку сам женился по любви и согласию.

Тяжко загоревал государь и велел гонцу возвращаться назад со строгим указом: нечестивым женам Скуфи, а также прижитым от рабов детям немедля покинуть пределы Сарского государства, оставив первенцев дома. Приказал он так, чтобы не творить неслыханного кровопролития, ибо по законам изменившая мужу жена и любострастные плоды ее подлежали каре – черному покрову, под которым с помощью засапожного ножа они сами должны были выпустить из себя кровь. А для своей жены Ариды грамоту послал, где спрашивал, отчего же она, сама избравшая его мужем, пошла следом за теми женами, коих против закона избрали витязи? В ту пору обычай огласа избранника был сущ и для государей, поэтому Аркан женился, когда Арида проявила свою волю и назвала его женихом. И брак сей сотворился по великой любви и согласию.

После этого он ударил в медную чашу, созвал Скуфь и объявил изнуренным поисками и войнами витязям, что, мол, пора отдохнуть в родных краях год-другой, чтобы потом, сменив постаревших лошадей и усилив Скуфь подросшими сыновьями, опять прийти сюда и довершить заветное дело.

Витязи оставили чужие города и с радостью поехали домой, хотя всю обратную дорогу их поджидали засады. Униженные поражением воинственные мудеги, словно хорть за табуном, сопровождали саров по всему пути и чаще всего нападали ночью; ассирийцы же, напротив, жаждали открытой схватки, и трижды перед сарами возникали их многочисленные рати, появившиеся словно из-под земли. И нельзя было отступить или уклониться от неприятеля, обойдя его стороной, ибо не пристало Скуфи избегать сражений и терять шапки, убегая с поля брани. В этих битвах многие витязи погибли и оказались счастливее своих товарищей, ибо не испытали истинного коварства и позора, ожидающих на пути и под родным кровом.

Год пробивалась Скуфь в свои края, и вот, когда пошел второй, вновь явился гонец, который сообщил, что неверные жены теперь клянут себя и рвут волосы, оплакивая свою будущую долю. Однако понимают, что сотворили, и, дабы избежать неминуемой казни, непременно исполнят волю Аркана и уйдут на чужбину.

И подал государю грамоту от Ариды, которая и прежде отличалась хитростью и своенравием, тут же и вовсе смутила все государевы чувства. Она и не пыталась скрыть неверность и позор, а, напротив, обращала их в достоинство, и в первый миг Аркан ощутил себя виноватым во всем, что сотворили оставленные в государстве жены.

Арида ему ответила, что не вослед за неверными женами пошла, а сама их подвигла к неверности, дабы принудить Аркана в первую очередь женить Скуфь по любви и согласию, а не воинов для. И потом, чтоб заставить мужей не воевать и дома сидеть. Дескать, по закону Тарги не может муж оставлять жену в одиночестве более чем на срок, пока она брови начернит, веки насурмит и щеки нарумянит. А коли, мол, отомкнул ларец с драгоценностями да без присмотра оставил, всякий может взять из него. Во второй черед Ирий след творить под своим кровом, а не тщиться воссоздать его для всех земель и народов, ибо напрасны такие старания, когда есть на свете рабство и один человек угнетает другого, обращая в скот, и это означает, что ни господин, ни раб не знают богов. И посему каждый поклоняется тому, что ему ближе, например, уду.

От таких ее слов призадумался государь: и впрямь, что он столько лет рыскал по берегам Красного моря в надежде отыскать священный Глас и утвердить Ирий, если ни один народ не согласится отпустить на волю рабов, не воевать друг с другом и относиться с любовью даже к малой птахе? И так бы поехал дальше с подобными размышлениями, но в грамотке приписка оказалась, мол, если теперь Аркан хочет, чтобы мир был в Сарском государстве, то надлежит ему не чинить вреда ни скуфским женам, ни их прижитым детям, ибо они хоть и рождены от рабов, но по материнской крови воинственны и спуску никому не дадут.

Она объявляла войну своему мужу и Скуфи!

Тут уж взъярился Аркан и сам бы ускакал в сей час с гонцом, чтоб своею рукой казнить Ариду и все ее рабское племя. И не только за измену – более за смуту, что подняла в Сарском государстве, но витязей не бросишь и, чтоб не возмущать их, ничего не расскажешь. Только спустя еще год, ополовиненная от войн, Скуфь наконец-то перевалила высокие горы, за которыми уже была своя сторона. И тут, на порубежье, вдруг встало перед ней неисчислимое и неведомое войско и угрожающе застучало в щиты.

– Не ходите в нашу землю! Поворачивайте назад!

– Кто вы? – спросил государь.

– Сразитесь с нами и узнаете, кто мы! – гордо отвечают те.

Глядя на молодость войска, Аркан догадался, чьи это дети встали на пути, но Скуфи тогда еще невдомек было, кто перед ней, и, возмущенные, они бросились на врага с неистовой силой. Однако тот крепок оказался, дрался отчаянно, самоотреченно и стоял насмерть, будто за свою землю. День билась Скуфь, другой, а неприятель лишь злее становится, нипочем ему ни мечи, ни копья, ни стрелы – уж вал образовался из мертвых тел! Пора бы уже наливать в братскую медную чашу хмельную суру и праздновать победу, но пришлось ее перевернуть и ударить, как в колокол, дабы созвать всю Скуфь.

– Не сразить нам их ни мечами, ни копьями, – сказал Аркан своим витязям. – Не одолеть супостата оружием!

Скуфь не ведала, что сотворили их жены, а посему не знала, с кем бьется, однако же не утратила мужества и закричала государю:

– Мы снимем доспехи, бросим щиты и возьмем по два меча! И победим!

– Это сыновья рабов и суть рабы, – ответил им Аркан. – А раб, взявший оружие, идет на смерть и не боится мечей. Возьмите бичи!

Послушались витязи государя, оставили оружие и взяли одиннадцатиколенные бичи. И тотчас неприятель побросал мечи и копья да кинулся врассыпную, хотя ранее не ведал кнута. Однако всякий раб, пусть даже рожденный вольной женщиной, получает в наследство от своих предков лишь шкуру, которая всегда помнит бич.

Многих Скуфь настигла и насмерть засекла, многих полонила, и лишь малая доля утекла в горы да спряталась в расщелинах.

Тогда повинился и поведал Аркан, что сотворили их жены и с кем им довелось сражаться. Тут ненадолго затужили витязи, но ярый гнев всколыхнул и отринул печаль, помчались они к своим домам, исполненные волей поступить по закону с неверными женами.

Они же, прослыша о поражении любодейских сыновей, смекнули, что настал черед их расплаты. Жена Аркана объявила себя государыней удопоклонниц и велела нарядиться в доспехи, взять оружие, и поскольку сыновья, рожденные от рабов, были разбиты, то забрать дочерей и под ее началом уходить прочь, за пределы Сарского государства, подальше от проклятых и нелюбимых мужей.

Многие племена, через земли коих скакали падшие женщины и их дочери, волоча за собой кумиров – каменные уды, плевали им вослед и слали проклятия, а некоторые и вовсе не пускали даже на порубежье, дабы не сеять дурное семя в свою почву.

Когда же Аркан привел поредевшую и постаревшую в походе Скуфь, малолюдно было в городах и на кочевых путях. После бегства Ариды с неверными женами разбежались и рабы, но поскольку не было у них ни стороны своей, ни пристанища, то сбились они в разбойничьи стаи и грабили караваны на торговых путях да угоняли скот на кочевых. Государь выловил их, казнил, как казнят конокрадов, отыскал и вернул в отчину сыновей-первенцев, кто остался жив, устроил порядок и, дабы впредь не случилось подобного, утвердил забытый закон целомудрия.


А падшие жены долго ездили по землям, презираемые и гонимые, пока не нашли себе места в гористых неудобьях у Черемного моря, где на скалах жили только орлы. Горюя о произошедшем, они поклялись никогда более не выходить замуж, но страстолюбивая женская природа противилась одинокой жизни, да и возросших дочерей следовало отдавать замуж, дабы продлить род. Однако ни один народ не желал родниться с проклятыми, и тогда, воинственные, они стали делать набеги в соседние земли, чаще всего к сарским братьям аланам, и насильно уводить мужчин, чтобы потом сделать из них рабов совокупления.

Сами некогда восставшие против угнетения, они начали пленить и обращать людей в рабство неслыханное, когда от человека берется лишь его мужская сила и семя. Распутные женщины сулили рабам волю, если испытают приятие и забеременеют; пленников обильно кормили и холили, но даже молодые долго не выдерживали и умирали от сладострастной болезни, умопомрачения или были разорваны конями, когда становились непригодными. Вначале всякий раб соития отдавался государыне Ариде, после нее матерым женщинам, и если жив оставался, то переходил во владение их дочерям, которые уж умучивали до смерти.

И все равно пленники доставались лишь малой толике, бывшей в окружении царицы; остальные же, взирая на прелюбодейство, неистовствовали и устраивали междоусобицы, до смерти избивая друг друга или требуя от Ариды большого похода за пленниками. От частых набегов страдали все окрестные народы, поскольку многие тысячи людей сгинули на скалистом берегу, найдя смерть в объятьях женщин. Но более всего принесли они беды аланам, которые не снесли угнетения, наполнились великой яростью, исполчились и пошли войной на разбойных сладострастниц. Аланы мыслили застать их врасплох в своих горных жилищах, устроенных наподобие орлиных гнезд, но женщины услышали, что идет на них целое войско мужчин, обрадовались и встали на пути обнаженными. Передовой отряд узрел прелестниц и замер, будто молнией пораженный. Праведный гнев вмиг развеялся, благородные воины не посмели поднять оружия, и целомудренные аланы отворачивались и опускали глаза, чтоб не взирать на наготу.

– Слезайте с коней, снимайте одежды и идите к нам! – закричали им удопоклонницы. – Зачем нам воевать? Лучше возьмите нас! И мы родим детей! Мальчиков отдадим вам, а девочек оставим себе!

Однако суровый и невозмутимый князь алан, шедший во вторых рядах, выехал вперед, взглянул на женщин, и даже у него недостало мужества истребить их. Велел он своим воинам окружить развратниц и не выпускать из горной теснины, покуда они сами не перемрут от холода, голода и жажды.

Заперли их аланы в ущелье и держали, как велел князь, один месяц, другой, третий, однако ни одна женщина не умерла ни от жажды, ни от голода и тем паче холода. Напротив, все веселее становятся обнаженные удопоклонницы, из веток корневищ и глины навили, налепили себе гнезд, как ласточки, слепили из той же глины кумиров, поклоняются им и радуются, а воины изнемогают, хотя едят и пьют вдосталь. Еще какое-то время прошло, и видит князь, эти бесстыдницы добреть начали, и так добрели, покуда не начали появляться на свет дети.

Князь своих воинов в великой строгости держал, следил, чтоб и на поприще не смели приближаться к пленницам, дабы не поддаться их чарам и не искушаться. И за все время осады ни один алан не был пойман или уличен в нарушении запрета, но детей все прибавлялось и прибавлялось, и все поголовно мальчики. Тут и понял аланский князь, что женская эта порода неистребима и след не мучить ее, а выгоду извлечь для своего народа, который, защищая свои земли, вел много войн и терпел недостаток мужчин.

Призвал он к себе царицу Ариду и говорит:

– Согласен я на твое условие. Каждое лето буду посылать вам своих мужающих паров для соития. Рожайте нам мальчиков, а девочек оставляйте себе. Но не смейте более совершать набегов и насильно уводить мужчин!

Арида поклялась на своем лоне, и так они заключили мир, после чего аланы забрали новорожденных мальчиков и ушли в свою сторону, а женщины вернулись в свои слепленные гнезда.

Но не много времени миновало, как они соскучились по мужской ласке, а до весны было еще далеко, и молодые женщины, собравшись в ватагу, крадучись от государыни пошли на порубежье и начали днем высматривать да ночами красть аланов. Сколько уж сгубили так мужчин, неизвестно – тайное похищение их стало повсеместным, и долетела весть об этом до аланского князя. Тот рассердился, приехал к Ариде и сказал:

– Будут люди пропадать – летом мои пары не с любовью, а с мечами придут!

Повинилась перед ним государыня и пожаловалась, что не может сдержать в своих соплеменницах сладострастия, день и ночь думает, как усмирить их похоть – ничего не придумает. Однако не разжалобила сурового князя, уехал он грозный и неумолимый – летом и впрямь вместо праздника совокупления, который назывался днем Купалы, придет война...

И тогда хитрая Арида собрала все свое племя и говорит:

– Обиделся аланский князь, что крадете мужчин, и сулил войско прислать. Ждет нас погибель неминуемая, ибо бессильны будут женские чары, а посему нам след выступить вперед. Но чтоб одолеть супостата силой, придется нам взять оружие и биться. И прежде каждая из вас пусть себе прижжет огнем правую персь, дочерям своим и внучкам, дабы они и впредь не мешали мечом владеть и стрелять из лука. А дитя кормить и одной довольно.

Груди у распущенных женщин и впрямь были велики, но не особенно-то мешали, и все-таки послушались ее женщины, прижгли себе перси, и тотчас ровно вдвое угасла в них страсть к соитию, ибо не плоть горела в огне, а женское начало.

Испытав это, они словно от лютой болезни избавились, но кумиров своих не побили, а поклонялись уду лишь один раз в год на праздник совокупления, называемый Купалой.

С той поры одногрудые женщины сами себя называли мати, поскольку весь народ состоял из одних матерей. А сары звали их омуженками, ибо, укротив в себе любострастие, по разуму они стали вровень с мужчинами, а то и превосходили их в мудрости. Кроме того, стан, взгляд и голос стали грубыми, на лицах появился волос и совсем исчезли женские чары.

Только греки да ромеи кликали женское воинственное племя омузонками или вовсе амазонками, ибо отличались трусливостью и плохо выговаривали сарские слова...

7

Никто не знал и знать не мог количества омуженских ватаг, уже проникших в сарские земли, как, впрочем, никто не ведал часа выступления удопоклонниц. А найденная мертвая дева в скуфском плаще вызывала крайнюю тревогу: за так не отдадут витязи своих шапок и плащей! И коли он оказался на плечах омуженки, знать, был добыт на ристалище, скорее всего со сраженного воина снят...

После недолгих раздумий Ураган отослал одного из подручных к брату Коченю в Казар, дабы предупредить, чтоб городская стража была наготове, а степная, что охраняла зимние пастбища, ловила бы и пытала всякого чужака, замеченного в чистом поле. Если же появятся ватаги омуженок либо их лазутчицы, то себя не выказывать, а только следить за ними и немедля собирать ополчение, разослав гонцов на иные кочевые пути.

Кроме того, Владыка сарских земель сделал то, на что не решались иные государи, его деды и прадеды, опасаясь коварства изгоев, – велел князьям вооружить кочевую и становую стражу. И теперь, вдохновленные, они день и ночь рыскали вдоль пути на полудень, дабы упредить внезапное нападение, однако это не добавляло уверенности. Наемные парфяны, прежде лишенные оружия, хорошо управлялись только с кнутами и кое-как стреляли из луков, поскольку в день зимнего солнцестояния принимали участие в хортьей охоте.

Будто по чужой земле кочевали, озираясь и прячась от всякого всадника, появившегося на окоеме!

Изловить омуженок или хотя бы выведать, где они прячутся и какими путями ходят, по плечу было лишь Скуфи, но сколько бы ни оглядывался Ураган, сколько бы ни отставал от кочевых обозов и ждал, когда уляжется пыль и откроется даль, ничего, кроме волчьих стай, не позрел. И сжималось от тоски и тревоги государево сердце...

Видно, не Скуфь беловолосых невест, а витязей высватали рапеи, повенчали мечами да напоили допьяна сарской кровью. Не зря мертвыми приснились вкупе со своим воеводой...

Отчаявшись найти утешение своим горестным мыслям, Ураган впервые за девять месяцев приблизился к кибитке дочери. Вначале некоторое время ехал рядом, прислушиваясь, жива ли еще в нем неуемная, злая обида. Шестерка коней легко катила трехосную, о шести колесах повозку, трепетал и всхлопывал на ветру тяжелый белый сафьян укрытия, за которым все это время томилась Обава. Никто из рода Урагана не знал истинной причины размолвки, однако скрыть наказание было невозможно, ибо в кибитку дочери наведывались родственницы, которые приносили пищу и воду, а от их любопытных очей не спрятать горючего красного покрывала.

Да спросить никто бы не посмел, за что карают невинную деву.

Вроде бы усмирилось отцовское сердце, не стынет и не пылает от воспоминаний дочернего огласа, но все одно, между ним и Обавой будто не сафьяновый покров – стена каменная. Очужела единственная и любимая дочь, отсохла, ровно сук на древе, и сидит теперь на нем не птаха певучая – черный ворон клювом щелкает.

Ураган прыгнул из седла на запятники, откинул занавесь кибитки, и пахнуло оттуда не горькой солью девичьих слез, а теплым запахом цветущей степи, словно и поздней осенью осталась здесь манящая кочевой далью весна. Обава сидела на кошме, алое полотнище струилось с ее головы и растекалось по кибитке, как огненный ливень, трепетал от тряской дороги сафьян и позванивала нехитрая медная посуда.

Государь стащил шелестящий, будто змеиная кожа, покров и наткнулся на прямой и открытый взор дочери. Не ослепла от слез, не выплакала дерзких своих очей!

Девятимесячного срока было довольно, чтобы смирить даже буйство разума, ибо считалось, за это время рождается иной человек...

– Снимаю с тебя кару, – несмотря ни на что, вымолвил он и отвернулся.

По закону, поминать старое и корить им после наказания было негоже, однако, позрев на дочь, Ураган вновь ощутил гнев, смешанный со страхом перед ее прелестью.

– Вот и кончился мой роковой срок, – проговорила Обава, испытывая его немигающим взором. – И твой на исходе.

Ее речь показалась государю чудной и тревожащей.

– Какой срок? – осторожно спросил он, ибо все время забывал о своем трехлетнем испытании.

Спокойствия Обавы хватило бы на десять вечевых старцев – так врачевало страстную душу горькое покрывало.

– Ведь ты поэтому и явился ко мне, – определила она. – Пришел за советом и утешением.

– Мне сон был, – нехотя признался Ураган. – Лихо из него явилось, ягиня...

– В руку будет...

Ее голос, как прежде, не усмирял тяжкие мысли.

– Да уж был в руку. Пригрезились мне омуженки в кибитках, а потом наяву узрел одну, мертвую...

– Чьи же кибитки были?

– Скуфские...

– Где же ныне Скуфь?

– Еще весной за Рапейские горы услал, в страну рапеев, невест высватать. И нет ее доныне...

Будто сняв грузные доспехи, он перевел дух и поведал ей сон. Обава выслушала, не отводя своего пронизывающего взора, потянула за бечевку, давая знак вознице, чтоб остановил коней.

– Белый пар... Царь рапейский, именем Сколот! Не бивал он Важдая и витязей твоих не пожег.

– Откуда ты знаешь? Если о Скуфи ни вестей, ни молвы?.. Прежде ты грядущего не зрела.

– Прежде было у меня сердце трепетной девы.

– Каково же ныне?

– Железо каленое.

– Тогда скажи, вещий ли мой сон?

– Коли старуха из него явилась, ягиня, знать, сон вещий.

– К чему бы такое лихо?

Она задумалась, сжавшись так, что стали подрагивать плечи, после чего заговорила печально:

– Боюсь и толковать... А ну как ты рассердишься и снова наденешь покров?

– Одной каре дважды не бывать.

– Одной-то не бывать, но если цвет иной...

Вторым наказанием мог быть только покров черный – смертный. И если подобное случалось и утратившую целомудрие деву либо неверную жену накрывали повторно, то она творила вено с самим Таргой – рассекала мечом запястье...

– Ты готов на сей раз поверить мне, Ураган? Ведь я стану толковать не свой, а твой сон.

– За тем и пришел, Обава, – осторожно сказал государь. – Покоя нет...

– Ягиня снится к прозрению и великой мудрости, что тебе откроется. – Взор Обавы затуманился. – Если же она явилась лихом и наяву указала мертвое тело омуженки... Нет, Ураган, я опасаюсь, ты снова не поверишь мне и прогонишь!

– Говори, Обава...

– Близок конец твоему владычеству в сарских землях.

– Что же случится? Нашествие и гибель государства?

– Опасности не вижу и супостата нет. Но ты сам оставишь свое Владычество. И уйдешь по своей воле. А сарским государем станет Кочень. Он выхватил деву, коей ты хотел бы обладать. Сия дева – твоя власть. Ровен же останется с тобой.

– Такое невозможно!

– Во сне ты выбирал невесту. И было сорок кибиток, верно?

– Верно...

– Число сорок – это срок тебе означен. На три поприща растянулись, но только в трех были рапейские девы, а у каждой по три косы. И выбор невест творили вы втроем. Это указание на то, что роковой срок тебе – три дня. Как минут они, так бросишь свой государев бич.

– Да быть сего не может!

– Я сон разгадываю твой, Ураган, – терпеливо проговорила Обава. – А в сновидениях не я, а боги тебе пророчат.

– Добро, продолжай.

– В трех кибитках по дюжине рапейских дев, и ни одну огласить не мог. Доверился воле Важдая...

– Что это значит?

– А воевода дал тебе деву, которая оказалась ягиней...

– Все так и было! Но в чем же суть?

– Суть в том, Ураган, что лихо, пригрезившееся тебе наяву, – это твой иной путь, ознаменованный совестью. Перед тобой ныне выбор, что сотворить со своим государством. Обратить саров к законам Тарги ты не можешь, ибо они не желают старых обычаев, а пойти у них в поводу тебе не позволяет твое Владычество. Замкнулся хоровод из кибиток, где едут белые рапейки, а в иных омуженки. Не найти тебе пути из круга, не сделать выбора, и власть твою уже выхватили, бросили поперек седла и умчали. Но явится ягиня и укажет иную дорогу...

– Не хочу я иных дорог! – возмутился Ураган. – Как же я брошу свое наследство, оставленное предками? Как отступлю от замыслов? Тем паче, когда государству грозит беда?

– Беда у нас прежняя, а новой я не зрю...

– Да как же ты не зришь, Обава? Омуженки в наших пределах рыщут! Не во сне, а наяву. Это они все лето угоняли коней. Шелковой нитью смиряли и уводили... Должно быть, ты слышала об их коварстве и хитрости?

В этот миг он вспомнил жрицу Чаяну и свои спутанные ноги, однако ничего дочери не сказал о ней, дабы не путать прежнюю явь и нынешний сон.

Взор дочери потускнел.

– Не удопоклонницы нас погубят и не персы...

– А мне тревожно! Ведь была молва, волчье племя Ариды сгинуло. Будто разнесло все это племя по миру, как пыль... Ан нет! Скрылось, затаилось на целых триста лет. А ныне земля тряслась в степи! Худой знак...

– Мне чудится, напрасно ты тревожишься, Ураган. Омуженка коня уводила... Будто последнего! Многие сотни табунов по степи кочуют, не оскудеют сары, утратив одну лошадь...

– В том и суть, Обава, что не одну. За нынешнее кочевье на всех путях пропало около тысячи! И везде оставлена рука Тарбиты.

– Невелика и жертва...

– Если б эта жертва богине была воздана!.. Я не убытки считаю – число воинственных всадниц, которые могут появиться, где захотят. И принести великий разор, ибо сарам ныне не защититься от их набегов. А если омуженки и впрямь соузники персов?

Обава приспустила веки и потянула бечеву, подавая знак вознице. Тотчас же кибитка затряслась по битой копытами земле.

– Ты еще пожалеешь, что снял алое покрывало, – вдруг проговорила она с непривычным медным отзвуком в голосе. – А лучше вновь набрось на меня горючую пелену, и мне будет покойно под ней, и тебе вольнее. Все одно не могу утешить.

– Я старого не поминаю, – осторожно вымолвил Ураган. – Коли снял кару, тому и быть должно.

– Добро, тогда послушай меня! Ты опасаешься супостата? Омуженок, воинственных дев, что крадут лошадей? Ты боишься, сары не защитят себя и свой желтый жир?

– Я сарский государь, и это мои заботы...

– Еще ты мыслишь вернуть народ под сень законов Тарги. Родить наследника и обязать его, чтобы продолжил твои старания.

– Да, все мои думы, как лошади в одной упряжке...

– А достойны ли нынешние сары твоих хлопот и тщаний? Нужны ли им извечные наши законы, по коим ты вскормил меня? Ну-ка вспомни, как ты собирал паров для Скуфи? Сколько выслушал обид от родовитых вельмож, сколько угроз! Не они ли назначили тебе роковой срок, который ныне заканчивается? Старцы сдержат свое слово и заточат тебя в каменную вежу...

Урагану послышался звон обрядовой чаши, но не вечевой серебряной, что стояла ныне в стольном граде Казаре на площади, а медной, походной, которую возили с собой, чтоб пить хмельную суру в честь победы, созывать войско и будить спящих по тревоге.

– Таков удел всякого, кто повинуется правде, – скрывая напряжение, сказал он. – Я вынужден сносить обиды и угрозы, поскольку взираю на подданных, как на малых и неразумных чад. Ведь, существуя вне обычаев и законов, они в самом деле несмышлены и не ведают, что творят.

– Сары предали богов, ибо искусились желтым жиром! – загремело медное било. – И взывают к ним, когда приходит лихо. Они предали и тебя, Ураган! Иначе бы сами приводили паров и просили взять на службу. Ты им нужен, когда их табунам грозят конокрады, а домам и жиру – омуженки и персы. Предавших богов и государя можно ли называть сарами?!. Верна молва, говорящая, будто мы вымерли! Наши земли давно бы позорили, угнали табуны и отняли жир, но супостата сдерживает былое величие и могущество. Врагам еще невдомек, что сары более не сущи. А эти трусливые, но самолюбивые туши, коих рабы носят на носилках, не достойны ни богов, ни государя! И коли так, пусть же их порвут конями воинственные удопоклонницы, ибо они рвут неспособных к соитию.

Ураган ощутил, как захолодело в груди и подломилась крепкая спина наездника. Он опустился на войлочный пол кибитки и взял руку Обавы.

– Мне страшно внимать твоим речам... Неужто подобные мысли рождаются под горьким покровом?

– Говорила тебе, Ураган, верни алую пелену, спрячь мою голову и свою спрячешь. Или иную попрошу...

– Я учил тебя любви и снисходительности к своему беззаконному народу. Только любовью можно излечить его лютую хворь, а ненавистью усугубить... Но слышу в твоих словах презрение!

– Верно, и я искренне любила его, – слегка задребезжала медь. – Испытывала жалость, как если бы сары страдали от мучительных болезней... Но в самом деле потакала низменным порокам!

– Что случилось с тобой, Обава? Неужто виною всему моя кара и горючий покров?

– Не казнись, Ураган. – Она вновь обрела спокойствие. – Я тебе благодарна за вскормление и науку. За любовь и кару... Но лучше бы ты не снес испытаний! Лучше бы ты, презрев законы и молву худую, повиновался моему огласу... И взял бы в жены. В этот день по истечении девяти месяцев не алый бы покров снял, а принял на руки младенца – своего наследника. И лучше бы я умерла в тот же час, во второй раз сотворя вено!

– Сейчас же замолчи! – Государь вскочил и схватился за древко бича, что был за поясом. – Не смей более напоминать!..

– Посмею! – Обава тоже встала. – Ты испытания преодолел, но и я тоже их выдержала. И это горше, нежели позор кровосмешения.

Ураган отступил, но руки с бича не убрал.

– Не внял... Какое испытание?

– Под горьким покровом я погасила любовь к тебе, – призналась она. – И теперь мое сердце, словно куфский меч, так же остро и холодно.

– Добро. – Государь расслабил руки, стискивающие бич. – Знать, смирил покров...

– Не радуйся, Ураган. Алая пополома не смирила, а выстудила сердце так, что и дочерняя привязанность рассеялась. Я будто заново родилась и, оглядевшись, изумилась, в какой скудости и мерзости мы прозябаем! Ныне любовь меня не слепит, и я презираю этот мир, отвергаю с такой же беспощадной силой, как некогда ты меня отверг. Твой сон вещий! И ты через три дня отвергнешь то, чему служил, и уйдешь!

– Не бывать этому!

– Не зарекайся, Ураган, – спокойно продолжала Обава. – Коль сбудутся мои провидения, что станешь говорить?

– Добро, еще послушаю. Но если не сбудутся, что ты скажешь?

– Если в течение рокового срока ты бросишь наземь свой государев бич и отречешься от Владычества, то я уйду из пределов сарских земель. Но коли ты, смиря свой нрав и гордость, останешься, то и я разделю твою участь.

– Куда же ты уйдешь?

– К рапейскому царю, Сколоту. Он грезился мне под алым покровом. Сейчас ждет в своем подземном дворце и тоскует.

– Да сущ ли он в яви? Не лихо ли к тебе привязалось?

– Под покровом я зрела его наяву...

– Ты что же, оглашаешь этого царя Сколота?

– Не я – он сделал выбор, и мне след идти к нему.

– Без любви и согласия?

– По року, – медленно и тягуче зазвучала медь. – Ныне мы с тобой оба ступаем на роковой путь. В этом суть промыслов божьих, а не нашей любви и нашего согласия.

– Отчего же роковой срок так короток? Три дня... – Ураган встряхнулся, сгоняя чары ее слов. – Даже вечевые старцы мне отпускали три года! А ты – три дня... Не обессудь, Обава, не верю я! Не может ничего сотвориться за столь короткое время, чтоб я бросил наземь свой государев бич!

– Покуда мне неведомо, что сотворится, – призналась она. – Я всего лишь толкую твое сновидение. Прежде чем оставить Владычество и отречься от власти, ты должен воззвать ко всем богам. Ведь в каждой кибитке было по двенадцать взывающих к тебе дев, а это указание тебе. Попросишь богов, дабы по их воле сары образумились, избавились от зла и жира да вернулись под законы Тарги.

– Не могу я взывать к богам!

– Отчего же? Ты государь и обладаешь частью. Тебе ведомы их тайные имена...

– Да в том ли суть? – горько проговорил государь. – Помысли же, как я могу свои земные хлопоты относить богам? Содержать народ в лоне законов – удел государей... Тем паче, как просить за беззаконных, даже если услышат боги?

– Тебя одолеет отчаяние, государь. Белые и черные кибитки пойдут по кругу. И ты не сможешь сделать выбор.

– Взывать к небесам бессмысленно! Отринувшие обычаи и богов неподвластны ни божьей благодати, ни вразумлению свыше.

– А потому, взъярившись, ты попросишь беззаконным кары, огня небесного.

– Этого я никогда не попрошу.

– Отчего же?

– Отступники не осознают божьего наказания! Даже если я утрачу разум и, воззвав к богам, попрошу кары, она падет на тех, кто остался верен заповедям!

– Но зато узрят скотий мор, разящий сап и устрашатся. Лишившись своих стад и табунов, сары в тот же час обратятся к Тарге.

– Едва начнется падеж, они растерзают меня, весь наш род и все племя сожгут вместе с падалью. И ничуть не устрашатся, ибо нет для них страшнее страха, чем потерять свой достаток. Ныне для саров жир – закон...

– И это верно, Ураган, – вздохнула Обава. – Неуязвимы те, кто сущ вне всякого обычая. И нет им ни страха, ни казни и страданий...

– Довольно! – Ураган встал. – Пришел к тебе за утешением, а ты пророчишь гибель. Не стану больше слушать тебя!

– Не будет сарам погибели, даже когда ты бросишь бич и уйдешь.

– Как же не будет?

– Без государя одичают сары, словно табун лошадей, ушедший в вольную степь без пастуха. Есть туры благородные, суть воплощение Тарги, а есть неказистые, убогие турпаны. Кто в них признает некогда прекрасных и чистокровных скакунов?..

– Они и одичать не успеют. Как только я оставлю Владычество, народ разделится на племена, которые будут враждовать между собой, пока не истребят друг друга. Поскольку сами воевать не смогут из-за грузности тела и густокровия, наймут сакалов, вооружат парфян, и от их рук пропадет на земле последний сар. Я не провидец и не досужий волхв и не хочу искушаться знанием грядущего, испросив его у богов. Мне довольно знания нравов князей и родовых бояр! И потому не уйду я, не брошу народ ни через роковой срок, ни через сорок лет. И ты останешься со мной.

– Добро, не будем спорить, – вдруг согласилась дочь. – Срок невелик. Позрим, что нам грядет. А теперь скажи, Ураган, что ты станешь делать в сей час?

– Притомился я от хлопот, тревог и твоих пророчеств. – Государь откинул занавесь. – Выпью суры хмельной и буду почивать в своей кибитке.

– Не будет тебе ныне сна. – Обава села на войлочное ложе. – Ты сейчас поскачешь встречь кочевью, в степь. И станешь бичом пробивать себе дорогу, ибо, не познав государя, никто не освободит путь...

– Зачем же мне ехать назад?

– Твой сон в руку. Скуфь топчет кочевой след в семи поприщах отсюда. Белый пар, рапейский царь Сколот не убивал Важдая. И теперь воевода везет тебе невесту...

Ураган обернулся к дочери – она улыбалась.

– Ступай, Ураган!

– Сей же час и испытаю твои предсказания!

* * *

Бесчисленные табуны коней, кибиток, дрог и телег двигались кочевым путем единой нескончаемой лавиной, разлившейся по степи на много поприщ; за огромными телегами, на коих перевозили разобранные загоны, не менее плотными потоками гнали крупнорогатый скот, отары овец, и уже за стадами ехали повозки с поклажей, провизией, бочками со смолой и дегтем, шла пешая прислуга, рабы с пустыми носилками, племенные быки, ведомые на цепях, и утлые, рваные кибитки наемных парфян, где сидели их жены и дети; и словно пенный след от волны, замыкала это великое шествие жертва Тарге – хромые и больные лошади, волы, коровы и прочий мелкий скот, обреченный на заклание, а разрозненная стража рыскала в двух-трех поприщах, между кочевой лавиной и хортьими стаями, в туче вездесущей и непроглядной пыли, едва пробиваемой солнцем.

И вместе с нею поднимался в небо громогласный голос кочевого пути, словно канат, свитый из топота копыт, ржанья, пастушьих криков, скрипа тысяч колес, щелканья кнутов и бичей; в общем, из всего того, что радует сердце кочующего сара и приводит в озноб всякого иноземца.

Когда же оседала пыль, в степи оставался только кочевой след – на локоть вскопанная, взрытая, испещренная копытами и удобренная навозом черная земля, на которой ранней весной густо поднимется сочная, изумрудная трава. От этих следов вся бескрайняя степь превращалась в книгу, которую, по преданию, умела читать лишь Тарбита, поскольку взирала с небес и одновременно видела все кочевые пути, из коих и складывались тайные знаки бытия.

Ураган поехал вспять кочевью и сначала увяз в нем, словно в трясине, а затем и вовсе, влекомый бурными потоками, понесся вместе с табунами и кибитками. И напрасно он кричал, чтоб дали дорогу, и щелкал государевым бичом; в кромешной пыли и сутолоке никто не признавал Урагана, ибо царские одежды его пропылились и ничем не отличались от одежд наемных парфян. Он едва успевал уворачиваться от несущихся вскачь табунов, от плетей пастухов и дышл кибиток, норовя вырваться из месива коней, людей и саженных колес. Непробиваемая, необозримая и плотная лавина могуществом своим вызвала бы страх и трепет несведущего чужеземца, однако не было в ней силы! Той силы, что способна делать человека вольным.

Навстречу Урагану надвигалось тучное, громоздкое, всепоглощающее богатство, непомерный по тяжести жир, который уже давно стал слабостью народа.

Бесполезно пометавшись из стороны в сторону, сносимый неотвратимым течением – не было бродов в этой жирной реке! – государь подсек бичом коренника в чьей-то кибитке и, когда лошади рухнули наземь, связанные упряжью, выбил возницу с облучка.

На минуту образовался затор, вставший камнем среди потока, и уже под его прикрытием Ураган начал сечь всех подряд налево и направо, расширяя брешь и вспоминая, что уже начали сбываться предсказания Обавы. Испуганные лошади следующей повозки порскнули в сторону, встали поперек течения, и кибитка тотчас опрокинулась, а из нее, будто надутый пузырь, выкатился сродник Борята. Он-то и признал государя, вернее, его двенадцатиколенник, замахал короткими ручками да сам встать не мог, откатился из-под бича, но чуть не угодил под копыта.

Подоспевшие слуги подхватили его, посадили на землю, ибо за ненадобностью ноги у Боряты так укоротились и ослабли, что стоять в присутствии Урагана он не мог, а стража сродника выхватила секиры, намереваясь поднырнуть под свистящий над головами бич и срубить обидчика.

– Это государь! – закричал им Борята. – Прочь! Прочь! Расступись! Дай дорогу!

За упавшей кибиткой чуть было не возник завал, но после недолгого коловращения, повинуясь государеву бичу и крикам, возникла брешь, в которую и устремился Ураган, невзирая на тех, кого вышиб из седла или повозки. И лишь тогда к гулкому рокоту кочевья приплелись и полетели по смерчевому валу голоса, требующие пути для государя.

Пожалуй, целый час, не выпуская бича, Ураган скакал наперекор кочевью по узкому проходу, сквозь мешанину людей и животных, сливающуюся в единый жирный и осклизлый от испарений, глиноподобный пласт. Лишь миновав пенный, разрозненный его след и тучу пыли, всем телом ощутил простор и волю, как если бы только что появился на свет, пройдя сквозь родовые пути.

И закричал, будто новорожденный, однако не от радости – от боли, поскольку внезапной волной нахлынуло ощущение, будто исполнилось пророчество Обавы!

Будто снял он бремя власти, бросил свой народ и оторвался от него, ушедшего кочевым путем на полудень...

Тяжелая поступь незримого из-за пыли кочевья удалялась, и оставался лишь его взбороненный и возделанный на будущее след.

На какой-то миг он забыл, зачем прорывался в степь, закрутился на месте и уж готов был ехать назад, но тотчас заржала молодая кобылица и, не слушаясь жесткой руки и удил, сама выбрала направление, резво устремившись в полунощную сторону. Ураган бросил поводья, не препятствуя воле судьбы, и лишь прильнул к шее лошади, дабы не сорвало ветром шапку.

Он вспомнил предсказание Обавы и теперь, словно роковые отметки, отсчитывал поприща, взирая на пустынный окоем. Если Скуфь и в самом деле идет кочевым следом, то через три поприща покажутся навершия копий, через пять – скуфейки, и еще через одно сами верховые витязи, едущие плотным строем...

Он ждал всего этого, вглядываясь в даль и смаргивая слезы, выдутые ветром, и, должно быть, просчитался или просмотрел и лес копий, и шапки. Резвая, возбужденная кобылка перескочила бродом через реку Денницу, вымахнула на крутой берег, и тут внезапно узрел Ураган скуфских сотников с воеводой, по обычаю спешившихся перед государем и стоящих на кочевом следу. За ними, как и положено, в отдалении, ровной неприступной стеной стояла сама Скуфь. Осенний степной тягун играл выцветшими до белизны космами, смыкались затянутые в кольчуги плечи, синими отсветами поблескивали бугристые латы, узловатые, мощные руки спокойно лежали на рукоятях мечей, и, словно сложенные крылья, вздымались за спинами колчаны с луками и оперенными стрелами.

Ураган едва сдержал лошадь и свои чувства, вдруг опахнувшие его, будто сильный порыв ветра, и Скуфь раздвоилась, растроилась перед глазами, заполнив собою весь окоем...

Последний раз он плакал совсем в малом возрасте, когда первый раз упал с лошади.

В тот же миг Ураган вспомнил свое сновидение и предречение Обавы – сбывались ее толкования, в руку был вещий сон! Но следующая волна ветра окатила его, будто ледяная вода, и замерзли слезы в очах: коли свершилось ее одно предсказание, свершится и другое...

– Где моя невеста, Важдай? – спросил он, гарцуя на лошади перед витязями. – Мне выбрать позволишь, или сам подведешь ту, что достойна быть государыней?

Воевода обернулся назад и замер в ожидании...

8

После знойных земель и договора с безволосыми ашкарами еще целых двенадцать дней мчалась Скуфь указанным долгим путем, меняя лошадей под седлами и направление. Ехали то на полунощь, то встречь солнцу или вовсе на полудень: заселивший эту землю кочевой народ уже обустроил пути и межи, отметив их камнями и знаками. И от того, что не кривой и извилистой была дорожка, Рапейские горы лишь обозначились на окоеме и никак не приближались.

Если дальше так ехать, то вряд ли поспеть к условленному с государем сроку.

Узрев желанные горы, Важдай подумал-подумал и поехал прямо, не послушав советов ашкарского вождя. Между тем степь кончилась, и вновь потянулись дубовые леса, березовые рощи на холмах, чистополье с высокими травами и звенящие прохладные реки небесного цвета – земли благодатные, но отчего-то безлюдные.

Проскакала Скуфь прямицей по этим местам совсем недолго, как заметила впереди верховой разъезд, поджидающий их на пути: три великих молодца на тяжелых, толстоногих, вороной масти конях. Вроде землепашцы, одеты в простые холщовые рубища, однако на них нашиты латы из воловьей кожи, а в ручищах по булаве – должно быть, стража порубежная. А на вид миролюбивые, веселые, и речь у них сарская. Спрашивают:

– Куда путь держите, чужеземцы?

– За горы идем, в Рапейское царство, – ответил Важдай.

Изумленная стража глаза выпучила:

– А на что вам рапеи?

– Сарский Владыка послал.

Тут молодцы аж подскочили в седлах:

– Сарский?!

– Сарский государь, именем Ураган.

– Вы что же, сары?!

– Мы сарская Скуфь! А вы кто будете?

– А мы – савры! – закричали стражники. – Про саров даже и не слыхали!

– Нас иногда тоже зовут саврами, – объяснил воевода. – На самом же деле мы сары.

– А ну, поехали к нашему князю!

Можно было бы ослушаться да идти своим путем, но Важдаю любопытно стало: оказывается, есть на свете еще люди, гордо называющие себя саврами. И хоть это неверно, да все равно любопытно: и речь одна и та же, и образом схожи, разве что эти беловолосые, как рапеи. В последние времена все, кто откололся от государства и стал жить сам по себе, и вспоминать не хотел, из каких племен пошел, и называют себя так, как их ромеи или греки кличут обидными прозвищами.

– Есть ли у вас девы на выданье? – спросил Важдай.

– Зачем вам?

– Да мы себе невест ищем.

– Дев у нас избыток!

– Ну тогда поехали!

Кони у порубежной стражи хоть и великие да мясистые, но резвости никакой нет, даже рысью не идут, только шагом. Ярый муж говорит молодцам: дескать, поехали быстрее, недосуг нам за вами волочиться, а молодцы говорят:

– Куда спешить-то? И так доедем.

Земля у этих савров добрая, кругом нивы вспаханы, посевы уже в пояс поднялись, на холмах селения виднеются и ветряные мельницы крыльями машут. Через малые реки мосты наведены, болота гатями вымощены, на развилках придорожные писаные камни стоят – посмотреть любо-дорого.

– Добрая у вас земля, – похвалил ярый муж. – Если такие же добрые девы, то посватаемся.

– Это как князь скажет, – отвечает стража.

Приехали к укрепленному частоколом и башнями граду. Стражники оставили Скуфь за воротами, сами же постучали и вовнутрь въехали. Витязи ждут-пождут, нет никого, хоть на ночлег станом становись.

Выходит наконец князь – детина в сажень ростом, беловолосый, молодой и тоже веселый, но медлительный, как и кони у них. Встал и глядит, улыбается.

– Вы что же, саврами называетесь?

– Нет, мы сары, – отвечает ему воевода.

– А откуда вы?

– Из Азарских степей.

– Землепашцы?

– Нет, мы кочевые.

– Потому и сарами прозываетесь. Мы с вами братья!

И далее стоит, глядит – и ни туда, ни сюда.

– Ты, князь, или к себе в гости зови, – говорит ему Важдай, – или уж пропусти через свои земли. Некогда нам стоять, след за Рапейские горы ехать, а они еще далеко.

– Как же вас ашкары через свои степи пропустили? – наконец спрашивает князь. – И даже лошадей не отняли?

– У нас с ними уговор. Не то что лошадей отнять, даже путь к рапеям указали.

– Если бы ашкары дорогу указали, вы бы к нам не попали.

– А мы прямо поехали!

– Кто прямо ездит, далее нашей земли не бывает.

– Давай тебе пошлину заплатим, если хочешь, и поедем.

– Погодите ехать, – отвечает князь. – Мы пошлин не берем. Тем паче вы и впрямь на нас похожи. Только отчего волосы у вас золотого цвета?

– Такие уж есть.

И опять стоит и смотрит – скуфские кони устали уж с ноги на ногу переступать.

– Скажи уж что-нибудь, князь, – поторопил ярый муж. – Или сами пойдем через твою страну.

– А вот любо мне испытать, нашей крови вы или нет, – говорит тогда князь. – Слезай с коня, воевода, на спинах потягаемся. Одолеешь меня – пропущу!

Было у саров такое состязание: становились спина к спине, брали друг друга сгибами локтей и кто кого от земли оторвет – испытывали, кто крепче на ней стоит. И у этих савров оказался такой же обычай, знать, и в самом деле братья.

Важдай спешился, взялись они друг за друга и давай тягаться. Князь на голову выше, в плечах пошире и тяжелее пуда на три, да в этом состязании иное дороже было – крепость и твердость сырой жилы. Считалось, если муж коня на спине поднять не может, забравшись под брюхо, то ему только с женой тягаться.

Повозились они час, другой, уж третий пошел, солнце на закат, ехать надо, а с князем никак не сладить. Тут уж один по одному народ собрался всякий – старики, пары, дети и девы; стоят веселые, смеются и своего князя подбадривают:

– Подыми! Подыми его, князь! Супротивник-то малый да рыжий!

Заметил ярый муж, девы у них высокие, статные, беловолосые – ну истинные рапейки! И Скуфь это же приметила и с дев глаз не сводит, забыла, что воевода состязается, что ехать надо. Важдаю никак нельзя было уступить, поднапрягся он да и оторвал князя от земли.

Соплеменники его закричали радостно:

– Верно, братья они! А что рыжие, так и ладно!

Воевода поставил соперника на ноги и отпустил.

– Ну, теперь мы дальше поедем!

– Куда же вы на ночь глядя? Не отпущу! Коль вы наши братья оказались, след пир устроить! Мы ведь жили здесь и думали, нет более никого нашей крови и обычаев!

И народ поддержал его:

– Заходите в город! Потчевать будем! Радость-то какая!

Скуфи только этого и надо было!

Тут выходят из ворот девы, одна другой краше, и выносят каравай хлеба, какой аратаи пекут, и плошку соли – видно, обычай у них такой. Кланяются, целомудренно опустив взоры, и говорят:

– Просим вкусить хлеб-соль и в гости к нам пожаловать.

Тут сердце Скуфи и вовсе размякло: за весь путь нигде так не встречали! Сразу видно, живут они по ветхим сарским обычаям! Только вот как сберечь их удалось, коли вокруг инородцы?

– Мои пастухи ваших лошадей попасут, – сказал князь. – А вас ждет званый пир!

Витязи расседлали и отдали лошадей отрокам, а сами вошли в город.

Хоромы в нем деревянные, добротные, на нынешние сарские похожи, даже коньки на кровлях такие же. Только ничем не украшены – видно, невелик достаток, а значит, жира не признают.

Гостеприимные хозяева уже костры разводят, скот режут, снедь всякую выносят, бочки выкатывают на площадь, и все так дружно, слаженно – поглядеть любо-дорого! Однако витязи смутились, ибо не зрели еще истинного сарского радушия, что в минувшие годы было на всех кочевых путях, когда и табуны, и скот, и сама земля с прочим имением считались общим и делились по совести.

Похоже, савры эти до сей поры ветхие обычаи сохранили.

Князь усадил ярого мужа с собой за стол, поднес деревянный кубок с медовой сурой и только тогда спрашивать стал – и прежде у саров так было заведено.

– Зачем же ты едешь за Рапейские горы?

Тут уж нечего было таить.

– Государь послал невест высватать у них.

И поведал, как ныне живут кочевые сары в степях и что Ураган замыслил.

– Знать, вы даже волосы себе позолотили, – сказал князь. – А я думаю, отчего вы рыжие стали? Нельзя с золота ни пить, ни пищу вкушать.

– Теперь мы это знаем. Вот и хотим вернуться к прежней жизни, да жить дружно, как вы.

– Кто же вам сказал, что у рапеев невесты есть?

– Есть или нет – не знаем, – отвечает Важдай. – Но была молва, они живут по законам Тарги, а девы их целомудренны и воинственны.

– Лживая молва! – Князь еще один кубок поднес. – Нет у рапеев невест. И сдается мне, самих рапеев нет.

– Как же так?

– За Рапейскими горами живут сколоты.

– Сколоты?!

Князь и сам усомнился.

– Трудно и разобрать кто. Себя сколотами называют, а посмотришь на них – неведомо, что за люди?

– Беловолосые?

– Беловолосые...

– Девы у них целомудренные?

– А их не видал никто.

– Знать, прячутся от чужих взоров.

– Говорят, прячутся...

– Это добро! А питаются водой, на которой солнце играет?

– Будто впрямь воду пьют. – Князь обнял Важдая по-братски. – Да на что они тебе, даже если сущи? Ты зрел наших дев?

– Славные у вас девы! – от души похвалил ярый муж. – Но больно кротки. Нам же след взять воинственных и отважных, ибо много у нас врагов, коим приходится противостоять. Государь прежде всего заботится о добром потомстве.

– Позри на наших малых чад! Доброе потомство?

А дети у савров и в самом деле крепыши, только медлительные.

– Доброе!

– На дев же не смотри, что кроткие, – говорит князь. – Это они при вас норова не выказывают. Понравились твои витязи. А так-то они резвые. Мы тут не спеша живем, воюем редко, да и то прежде не воевали, покуда ашкары в степи не пришли. Реки у нас медленные, лошади смирные. А куда нам торопиться? Девам же всегда более по нраву и кони борзые, и пары озорные. Эх, нам тоже бы недурно кровь освежить, да кругом инородцы. Дам каждому по невесте, дев у нас довольно. Творите вено и оставайтесь у нас.

– По нашему обычаю невесты избирают женихов. По любви и согласию.

– И у нас так же! Попируют витязи, попляшут с девами – будет любовь и согласие!

– Не можем мы остаться, брат, – сожалея, промолвил ярый муж. – Государь нас ждет. И ему невесту надобно, поскольку вдовец.

– Напрасно! – вздохнул князь. – Какой бойкий народ у нас получился бы!.. А ты ведь у рапеев невест не возьмешь! Зря только время потеряешь.

– Отчего же?

– Еще мой дед к ним лазутчиков засылал, – признался князь. – Тоже думал кровь освежить. Если они и впрямь сколоты, то значит, родственные и по нашим законам живут... Так у них тогда невесты наперечет были. Теперь, наверное, и вовсе.

– Пойду и сам изведаю.

– Добро, что ты упрямый, – одобрил он. – Зрю в тебе наш дух. Но ты знай, через наши земли к рапеям еще никто не проходил. Все здесь и оставались. Вождь ашкарских племен не зря тебе путь указал, чтоб ты нашу страну стороной обошел. Ты же не внял и прямицей двинулся. И теперь не знаю, выпущу тебя или нет.

Князь засмеялся и пошел в свой великий дом, называемый здесь черем, ибо кровля у него была о четырех скатах, коньки указывали на четыре стороны света и весь покрашен в черемный цвет.

Витязи же напировались, наплясались, а когда строгие братья взяли своих кротких сестер, по хоромам развели и гулять не с кем стало, вышли за городские ворота да собрались в круг возле ярого мужа. У всех жар в очах пламенеет.

Посмотрел на них ярый муж и спросил:

– Зрю, зачаровали вас девы савров?

– Ох, добрые девы! – Еще жарче загорелись глаза. – Не сыскать нам лучше, брат! У нас уж любовь и согласие! Не пойдем к рапеям! Давай здесь посватаем?

– Охлади сердца, Скуфь, – строго вымолвил Важдай. – Девы и впрямь всякому мужу на радость и счастье. Но не взять этих лебедиц нашему соколу.

– Отчего же? У нас и обычаи сходные, и нравы! И дев у них с великим избытком. Или князь противится?

– И князь не противится. Сам сказал – не ходите к рапеям, возьмите наших.

– Так что же?!.

– Коли возьмем, не будет нам обратного пути. Здесь придется остаться. А нас в своей земле государь ждет.

Огонь в очах вмиг и угас, ровно туча солнце накрыла.

– Твоя правда, брат, – сказала Скуфь. – Не поменяем своей чести на самых красных дев.

Ходили, ходили кругами, и снова:

– А может, передумает князь?

– Ложитесь-ка почивать, – велел воевода. – Утро вечера мудренее.

Сам завернулся в плащ, положил седло в изголовье, глаза закрыл, да не идет сон. Витязи тоже было повалились наземь, но не заснули и давай взад-вперед ходить, здешнюю землю ногами мерить – не дают сна и покоя беловолосые красавицы, так и стоят перед взорами! А мысли у них такие громкие, что и глухому слышны, и мертвого восстать принуждают.

И думают они все одну думу, ибо побратались в дружине, слились в единого витязя. Покуда ночь на дворе, думают, а здешние сары спят крепко, вкусив хмельной медовой суры, выкрадем себе дев, коих приглядели, сядем на борзых коней да и умчимся. Городские ворота стоят нараспашку, хоромы не запирают, и стражи никакой. А мужи здесь медлительные, лошади у них не резвые – когда спохватятся, уж не догонят сразу. Ну а следом пойдут, так у них на пути ашкары встанут, если им своих коней отдать.

Вот ведь какие чумные мысли приходят, когда увидишь в очах чужой девы любовь и согласие, когда зрит око, да зуб неймет! И нравы тогда нипочем, и обычаи – как будто ни стыда, ни совести, ни разума нет!

Но именно в этот миг даже самого непричастного человека слышат боги!

Наутро князь вышел из своих черемных хором, позрел на витязей и говорит:

– Всю ночь я не спал и думу думал, как нам по-братски расстаться, коли по-доброму встретились. И надоумили меня боги дать вам невест и отпустить с миром.

Боевой победный клич, будто гром, прокатился в небе, и с кровли черема дранка брызнула.

– Ур-ра!

Услышали боги!

– Бывает, мы своих дев за инородцев отдаем, – признался щедрый князь. – Когда своих женихов недостает. Уж лучше за вас выдать!

А девы того и ждали, и созывать не пришлось, сами сбежались на площадь со всех концов, и начался оглас.

У кочевых саров по обычаю после выбора невеста берет жениха за руку, подводит к своим родителям и говорит:

– Вот мой суженый-ряженый. Хочу с ним вено творить!

Здесь же по-иному было: дева огласит витязя, сама же идет не к отцу и матери – к князю и просит у него дать ей зерна для разживы. А он отвечает:

– Поди в черем, там и получишь.

И так всех в свои хоромы отправляет – видно, у землепашцев савров обычай такой.

Важдай вчера на пиру не присматривал девы, сидя с князем, и только в сей час взором избрал деву, переглянулся с ней раз да другой – она и огласила ярого мужа, и со всеми пошла в черем. А он свое думает, мол, дева эта настолько красна, что непременно государю по нраву станет. Ураган возьмет ее за себя, а ему Обаву в награду отдаст, как и условились.

Князь рядом с воеводой стоял и, когда половину витязей огласили, говорит ему:

– Я пойду семя на разживу давать. А как оглас свершится, родители невест бочки с сурой выкатят и угощать станут. Вы уж повеселитесь всласть!

И удалился в свой черем за высоким заплотом.

А оглас без него быстрее пошел. Чем меньше оставалось женихов, тем скорее избирали их невесты – дев-то числом больше, и каждой хотелось за чужеземца пойти. Долго не присматривались к своим суженым, одна за одной выходят, взоры потуплены, и который витязь оказался на пути, того и оглашают, да бегом в черем. Женихи и запомнить не успевали, которая кому дева досталась, но особо тем не тяготились, ибо они такие искусные чаровницы – на любую глянешь, и вот уж трепещет истосковавшаяся душа.

Когда завершился выбор, родители невест и в самом деле выкатили бочки и стали творить сватьё – обряд схождения родов, точно такой же, как и у кочевых саров: наполняют братину хмельной сурой и пьют из нее, пуская по кругу. Поскольку у витязей не было здесь родственников, то каждый в одиночку со всем родом сходился и пил за отца, мать, братьев и сестер, возглашая их имена – не сироты же, не изгои, а именитые сары. И все скоро захмелели да в хороводный пляс пошли, обнявшись с новой родней.

Но дев что-то все нет и нет, а уж смеркается. Веселится Скуфь, а сама на черем поглядывает – очень уж хочется к суженой хотя бы прикоснуться ненароком или за ручку взять. А уж если приобнять в хороводе, так и вовсе счастье!

Ярый муж поплясал в круге да и спрашивает у отца невесты:

– Сколько еще ваш князь будет зерно девам давать?

– Пожалуй, к завтрашнему утру управится, – отвечает тот. – Эвон сколь невест у нас в один день!

Важдай такого обычая не знал и потому думает, долго ли каждой по горсти семян насыпать, даже если пять сот горстей – ну, час, от силы, два. И спрашивает:

– Нельзя ли скорее?

– Да ведь долгий обряд. А что, у вас нет такого?

– У нас зерна невестам не дают, – говорит воевода. – Мы земли не пашем.

– Как же тогда девы вено творят без разживы?

– Дойную кобылицу дарят.

– У нас прежде князь своим семенем делится. Таков обычай. Ведь и впрямь, какое первое зерно бросишь в землю, таков и урожай будет.

Воеводе любопытно стало. Отделился он от пира и стороной, стороной да на княжеский двор, чтоб самому взглянуть на землепашеский обычай. Перемахнул он заплот, затаился: князя нигде не видать, во дворе только девы стоят, радостные, так веселятся. Одно слово, невесты!

Проник он к черему, в одно окно заглянул, во второе – в палатах тоже везде девы.

Забрался на гульбище и посмотрел в окно опочивальни...

Там же князь обряд справляет, и довольно притомился, словно и впрямь землю пашет – вспотел, рубаха к телу льнет.

Войдет к нему невеста, постелет холстинку, поднимет подол, закрывши голову, и ложится на ложе. Князь осыплет лоно горстью зерна, потом воскладывается на деву и совокупляется, приговаривая:

– Вспашу твою пашенку и семенем своим засею. А ты с суженым пожнешь добрый урожай!

Дева потом встает, благодарит, берет с ложа холстинку окровавленную, щепоть зерна и уходит. На ее место тотчас другая приходит, и все сначала.

Позрел на это Важдай, кое-как сладил с собой, вспомнив, что след уважать чужие нравы и обычаи. Спустился он с гульбища и пошел, кляня себя, что не послушал ашкарского вождя и прямо поехал.

А на площади пир горой! Радуется и веселится Скуфь, не ведая, что в тот час творит князь с их невестами. Взметнул он бич да щелкнул над головами пирующих. Витязи же хмельные, так сразу и не уразумели, почему ярый муж за бич взялся, кричат:

– Отчего ты не радуешься, брат? Испей суры с нами!

Тогда он поднял турий рог и затрубил тревогу. Тут Скуфь вмиг протрезвела, ничего не поймет, но и ничего не спрашивает. Поскольку сарские кони сами прибежали на тревожный зов, то заседлали их и сели верхом.

Родственники невест всполошились, руками замахали:

– Эй, куда же вы?

– Не по нраву ваш обычай, – сказал им воевода. – Мы сами и вспахали бы свои нивы, и засеяли!

Тут земледельцы взбеленились, за оружием побежали, стали коней своих ловить, но покуда, хмельные, канителились, Скуфь уже далеко была.

* * *

Послушав своего воеводу, омрачились витязи и весь путь к Рапейским горам ехали хмурыми – трава увядала под их взорами, у дойных кобылиц молоко присыхало. Терпелив к чужим обычаям только тот народ, кто крепко держится за свои, но тут будто два ветра столкнулись да скрутились в гневный смерч. Претило сарам брать подобных невест, ибо в то время многие народы еще ведали, что муж, совокупляясь с девой, порочит ее, то есть влагает вместе с семенем и материнский рок, как влагают закваску в новый сосуд, дабы выбродила сура.

А какова закваска, таков и хмель, потому и брали замуж непорочных дев, чтобы свой род продлить, но не чужой.

И более всего было жаль обретенных и утраченных невест, которые подобно лиху все еще стояли перед взорами, и уж не манили неведомые рапейские девы.

Но встречный ветер и дорога скоро развеяли и растрясли печаль, и сморгнулось лихо, будто сор из ока.

Не такими и высокими показались Рапейские горы, но через них и в самом деле не было ни дорог, ни троп – один камень повсюду да густые леса, только привыкшие к ровной степи конские и свои ноги ломать.

День шли, ведя коней в поводу, другой и третий, делая затесы на могучих деревах, чтоб найти потом обратный путь. А горный хребет как стоял на окоеме, так и стоит, ничуть не приближается. Кое-как добрались до скального перевала и как посмотрели оттуда на страну рапеев, которая вроде бы за горами лежала, так и поняли, отчего никто назад не возвращается: насколько зрело око – дремучие леса, каменные останцы и не то что таможни или порубежной стражи, ни единого селения, ни дымка, и только орлы в небе кружат.

За всю жизнь эту синюю даль не пройти, не проехать! Да делать нечего, попили кобыльего молока и ступили с Рапейских гор под сень дерев.

Еще целую неделю то ехали, то пешими шли, покуда не узрели порубежный рапейский знак на высокой скале – высеченный в камне грозный лик бога Ра. Как полагается, витязи спешились, воздали ему жертвы жиром и отправились искать города и селения. Едут, смотрят, а у рапеев ни пастбищ, ни пахотных земель, ни прочих промыслов, дабы хлеб насущный добывать. Кругом один камень да болотистые леса в долинах, где рыщут непуганые дикие звери. Едут и думают, гадают про себя, мол, вождь ашкаров не зря говорил, будто жители загорной страны не сущи, ибо питаются и живут лучами солнца, отраженными на воде. А знать, скорее всего они бесплотны, и потому рапеев и увидеть-то невозможно, даже если мимо пройдешь.

И коли так, то зря Скуфь рыщет по горам и лесам: даже если и отыщешь рапеек, на что такие бестелесные невесты?

Нашли они реку, бегущую с гор, и поехали вверх по течению, полагая, что рапеи должны жить по берегам, возле своей пищи. Три дня скоро поднимались, до самого горного истока дошли, и тут встретилось им несколько причудливых селений. Дома у рапеев рубленые и поставлены в круг, так что посередине образуется площадь, а с тыльной стороны все глухие стены смыкаются и получается одна крепостная стена. И ворота, выходящие на восток, есть, однако открыты настежь и в селении даже стражи нет – заходи и бери что хочешь. В каждом жилище есть камелек, который топится изнутри, а дым выходит наружу, поэтому стены чистые и вокруг светло, хотя окон всего по два. Одно, крохотное, глядит на площадь и заделано настоящим хрусталем, а второе, большое и открытое, направлено на восток. И там, куда падают солнечные лучи, стоит плоская медная чаша, которая так начищена, что отражает свет и рассеивает его по всему дому. На полках глиняная посуда, у входа железные заступы и обушки, по обе стороны от камелька – постели из свежей травы.

И коль суще все это, знать, рапеи не призраки бесплотные, а вполне телесные люди, ибо носят одежды, едят, пьют, спят и трудятся.

Но при этом ни души вокруг! Только рогатые звери возле селений пасутся и к себе подпускают так близко, что рукой можно погладить, словно и не дикие вовсе.

Должно быть, люди поспешно бежали, ибо на площадях, где стояли жертвенные алтари, еще пепел в кострищах был горячим. Важдай всякий раз высылал разъезд, но сколько бы он ни рыскал по округе, даже следа человеческого не находил.

Тогда Скуфь по другому истоку вниз спустилась и пошла вдоль реки через всю страну рапеев, но куда ни придет, везде брошенные селения, незримые и неуловимые люди вроде бы только что были и ушли неведомо куда. А некоторые давно пожжены и уже травой заросли: видно, и здесь случаются войны.

Где же сыскать дев из воинственного племени, если весь народ бежит, бросая укрепленные деревни и не оказывая сопротивления?

И вот на семнадцатый день блуждания в недрах рапейских лесных земель обнаружили витязи целый каменный город, и тоже все ворота открыты. Заглянули они и вдруг видят, женщина на улице мелькнула! Одежды белые, а волосы – чистое серебро!

В тот же час Скуфь въехала в ворота, однако дома и улицы пусты, а на алтаре огонь горит. Возле него и увидели рапейку, скорее поспешили на площадь, но оказалось, это сморщенная древняя старуха с седыми непокрытыми волосами.

Однако и ей обрадовалась Скуфь, тотчас спешилась, пустила коней пастись, а сама вошла в город, взглянуть на первую рапейку, ибо никто из ныне живущих саров и даже бывших по соседству землепашенных саров и ашкаров этих людей не видывал. Старухи же у всех народов на одно лицо – седая, морщинистая и пятнистая от времени, стоит возле алтаря, опершись на клюку, и будто ничего не замечает.

Важдай оружие с себя снял, поближе подошел.

– Скажи, мать, – у саров так принято было обращаться к пожилым женщинам, – куда же ушли все люди? Мы с добром пришли, а мечи у нас потому, что путь к вам далек, через многие земли.

А она молчит, словно глухая и слепая, но зрачки в глазах вроде бы живые. Между тем солнце село, а из-за гор грозовая туча наползла, вот-вот разродится...

– Мы хотим взять от вас невест, – продолжал ярый муж. – Позови своего государя или князя, я говорить с ним буду.

Старуха все слышала и речь понимала, взглянула кротко на незваного гостя и застучала клюкой к одному из домов. На пороге обернулась, посмотрела в предгрозовое небо и скрылась.

Тут Скуфь вдохновилась, думая, что она звать пошла, стоит на площади и ждет. Время же идет, гром загремел, а старухи все нет, и тогда Важдай сам вошел в тот дом, все углы обшарил, всюду заглянул – пусто! И никакого потайного хода нет...

С грозой же и ливень начался, и тогда, утомленные дорогой и незнаемым в степи гнусом, витязи разошлись по домам и легли спать, завернувшись в меховые плащи. Воевода стражу за воротами выставил и тоже прилег, но едва закрыл глаза, как сквозь раскаты грома услышал тревожный голос турьего рога.

Скуфь выскочила под дождь, а ворота снаружи закрыты наглухо: видно, все рапейские селения были не крепостями, а западнями, чтоб заманивать и ловить супостата.

Важдай поднялся на стену и в зареве частых молний узрел, что стоит за ней рапейское пешее войско в бронзовых латах, такие же шлемы на головах поблескивают, и сами тоже будто из меди – тяжелые, грозные.

Откуда и взялись, если сарскую чуткую стражу врасплох захватили?

Дабы показать, что с миром пришли, ярый муж велел оставить оружие, снять доспехи и встать на стены. Наутро же, когда совсем рассвело, увидела Скуфь, как рапеи бочки со смолой подкатывают, город поджечь вздумали: должно быть, не в первый раз они воюют так с неприятелем, ибо сарам встречались уже старые пожарища.

Витязи, глядя на эти приготовления, не дрогнули, а дождались восхода, поклонились и запели песнь солнцу, однако рапеи не вняли и этому.

– Не досталось нам невест от землепашенных саров, а от этого народа достанется смерть принять, – сказал воевода своим витязям. – Коли таков наш рок, не дрогнем же и примем его, как подобает, с честью и мужеством.

– Любо, ярый муж! – стройно отозвалась Скуфь.

Важдай не стал ждать, когда подожгут, безоружным спустился со стены, а его тут же схватили и подвели к воеводе.

– Если ты предводитель этих людей, ступай назад, – сказал тот. – И умри с ними.

– Мы пришли не умирать, а свататься, – ответил ярый муж. – Мы сары, ваши родственники!

– Народа такого более не существует.

– Но вот же мы перед тобой!

Рапейский воевода заговорил жестко:

– Вы жалкие потомки тех, кто погряз в жиру и утратил волю. Вы достойны смерти на жертвенном огне, а не женитьбы на наших девах.

– Наш государь хочет возродить былую славу саров и жить по законам Тарги. Ныне у него на исходе роковой срок, поэтому и послал в ваши земли, чтобы взять ему невесту и нам. И освежить кровь.

Пьющий солнце был неумолим.

– В ваших жилах течет жирная и густая кровь. Освежить ее можно лишь огнем, ибо нельзя порченой кровью пачкать землю. Бог Ра будет доволен жертвой.

Важдай печально оглянулся назад, где на стенах плотно стояла Скуфь.

– Пожалей город, воевода! Выпусти нас и казни в поле.

– Вы осквернили его. И мы построим новый. – Голос его звучал, как медное било. – Ступай и прими смерть достойно, если посмел назвать себя саром.

– Ну что же, пусть живут на земле одни рапеи!

Ярый муж развернулся и пошел к стене, откуда свисала веревка. Витязи не могли слышать, о чем он говорил с воеводой, однако по тому, как закованные в медь воины поливали смолой стены, догадывались, что их ждет.

Важдай уже взялся за канат, когда один из воинов положил ему руку на плечо:

– Иди за мной!

И отвел его к каменному останцу, у подножия которого одиноко сидел светловолосый и нежный юноша, более похожий на деву. Судя по его белым льняным одеждам и серебряному оплечью, усыпанному самоцветами, это был высокородный рапей, возможно, сын государя, а то и сам государь. И голос у него был негромкий и мягкий.

– Я Владыка этой земли, – представился он. – Мое имя – Сколот. Слышал ли ты обо мне?

– Нет, государь, никто не называл твоего имени в нашей стране. И никто допрежь не бывал здесь, ибо не было пути.

– Ты утверждаешь, что привел к нам саров? – спросил государь.

Воин, сопровождавший ярого мужа, безбоязненно удалился, оставив их один на один.

– Со мной пришла сарская Скуфь.

В его речи послышалась юношеская грусть:

– Твои слова ласкают мне слух, а поведение достойно Скуфи... Нам одиноко жить за этими горами, но мы все равно никого к себе не впускаем. Мы хотим, чтобы о нас все забыли и чтобы мы никого не помнили.

– В Сарском государстве о вас знают. Поэтому и пришли сюда.

– А как называют?

– Рапеями.

– Да, мы пьем живую воду, освещенную солнцем, но у моего народа иное имя – сколоты. Знают ли о сколотах?

– Только из преданий, – признался Важдай. – Молва была, вы ушли из степей и где-то сгинули.

– Вы еще помните ветхие предания?

– Есть сары, которые помнят. Но желтый жир гасит свет памяти.

– Добро, что ты чувствуешь это, – похвалил Сколот. – Но все равно не спасешься от смерти. Вы пришли к нам в наш священный праздник Страж, день солнцестояния. Всякий чужеземец, кто является к нам в этот день, приносится в жертву.

Воевода оглянулся на городскую стену, где ждала своей участи Скуфь, и пожал могучими плечами.

– Коли по року так заповедано, станем вашей жертвой. Все равно когда-нибудь придет роковой час. И лучше в огне сгореть, чем лежать где-нито на бранном поле.

Государь рапеев взглянул пристально.

– Ты можешь выслушать меня?

– Я всегда готов слушать то, что мне неведомо.

– И даже на пороге мучительной смерти?

– А умирать легче, – весело сказал Важдай, – когда знаешь, за что и почему.

– Все прошлое время мы составляли один народ. – Сколот указал на камень, предлагая сесть. – Сары были земным творением, а сколоты – порождением солнца, детьми Тарбиты и бога Ра. Мы составляли единое целое и не могли жить друг без друга и земных законов Тарги. Вы всегда были воинами, вкушали земную пищу и носили черные одежды, а мы – жрецами богов и питались только его светом и солью, если тучи закрывали небо. Две тысячи лет назад случилось то, что и сейчас. Сары приносили из походов золото, дабы мы жертвовали его солнцу. Но жир, земное воплощение Ра, так ярко светился, что твои предки стали оставлять его себе. Они меняли золото на хороших лошадей и рабов, дабы облегчить суровую жизнь. И не заметили, как он проник в кровь и сделал ее густой и сладкой, как мед. Тогда мы ушли из теплых степей за эти холодные горы.

Важдай выслушал Сколота и воспрянул:

– Теперь нам нужно вновь соединиться! Мы возьмем у вас невесту нашему государю Урагану и каждому витязю Скуфи. И вновь породнимся, а уже наши дети и внуки вернут прошлое единство!

– Не вернут. – Юный голос превратился в голос зрелого мужа. – Живя в разных странах, мы разорвали плоть народа и забыли имя друг друга. Не только сары, отягощенные жиром, не способны продлить свой род, но и мы стали иными. Защищая свою землю, сколоты вынуждены становиться воинами, и ты видел мои медные рати. А ратнику приходится вкушать земную пищу, чтобы иметь силу для сражений. И теперь у нас рождаются воины и очень редко девы – всего одна на тысячу мужчин. Даже мне, государю, пока еще нет невесты. Но если я принесу вас в жертву, бог узрит мои устремления, и родится дева...

Тут Владыка сколотов опечалился и замолчал, а ярый муж встал.

– Что же, тогда позволь уйти, государь?

– Куда ты пойдешь?

– Разделю участь Скуфи.

– Добро, я отпускаю тебя. Ступай в свою страну и забудь дорогу к нам. А воинов твоих предам огню.

– Мне и с витязями нет пути в свои земли, – проговорил Важдай, – одному и подавно. А изгоями мы быть не желаем. Уж лучше на огонь...

Государь встал.

– Вижу волю истинного сара, – промолвил он и сделал знак рукой. – Добро, я вас всех принесу в жертву. Не могу оставить в живых, ибо вы открыли к нам путь, который мы тщательно стережем. За вами придут другие, и мы погибнем. Но прежде чем воздать богу, хочу, чтобы ты воздал мне и разделил со мной хлеб-соль. У нас таков обычай.

Он отвернул в сторону камень, на коем сидел, и повел Важдая по темным подземельям...

9

Ураган не в силах был дослушать всю повесть, ибо зрел Важдая и всю Скуфь перед собой живой и здоровой и не испытывал любопытства, как витязи избежали кары пьющих солнце.

– Довольно! Устал я от твоей речи! Отчего вы не приняли смерть, утратив шапки? Зачем явились на позор? Как посмели встать пред мои очи, а не бежать, подобно всем подлым изгоям?

Еще бы миг и ударил – бич уже взметнулся в воздух, но замерла горячая рука государя, остановленная исподней силой, поскольку неправедным был гнев.

– Зачем ты вернулся? – вскричал он и бич унял. – Поведать о своей храбрости? О доблести своей рассказать? Ступай прочь и уведи с собой этих изгоев! Лучше бы вас оставил себе князь савров и вы бы плодили его род! Лучше бы вас спалил огнем царь рапеев! Если стоите живы, значит, потеряли честь и совесть, явившись на мои глаза! Садитесь на тех тварей, коих дали вам взамен лошадей, и езжайте, куда хотите! Я не желаю, чтобы потешались над вами и надо мной!

– Погоди казнить, государь! – не утратил духа Важдай. – Прежде выслушай. Мы чести своей не утратили и не посрамили тебя. Мы порочных дев отвергли наперекор своему сердцу. И могли бы не давать своих лошадей ашкарам. Могли бы слова не сдержать, однако поменялись конями и дальше поехали. Могли бы и шапки у святичей отнять, да не стали их воевать. Коней и шапки мы пожертвовали, чтобы оставить о себе добрую славу на пути в рапейское царство. Чтоб был у нас ход за Рапейские горы. Ты ведь давал такой наказ, чтобы мы вернулись невредимыми? А бог пути Драга всегда требует жертв!

– Слишком велика жертва! Даже невест себе не привезли. На что он теперь нужен, открытый путь к рапеям? Кто вдругорядь пойдет по нему и зачем? Если только сам бог!

Воевода на минуту поник головой, а когда поднял, уже был объят глубокой печалью.

– Твоя дочь пойдет, Обава. И Драга проведет ее.

– Зачем же ей идти за Рапейские горы?

– Затем, государь, что ждет ее там рапейский царь Сколот.

– А он-то откуда узнал про Обаву? От тебя?

Плечи Важдая опустились.

– Сколот позвал меня разделить с ним хлеб-соль. И мы спустились в его подземный дворец. А там дубовый стол, а на нем не яства, как у нас заведено, а в самом деле только травяной хлеб и соль. И вместо хмельной суры – вода. Сколот сказал, она живая, насыщенная солнцем, но я сего не ощутил. Вода и вода... Съели мы по ломтю хлеба с солью, запили водой, он и просит рассказать, как ныне живет наш государь. Я и поведал ему о тебе, Ураган, как ты мыслишь вернуть свой народ под законы Тарги и во имя этого не жалеешь живота своего. И тогда он спросил, владею ли я частью.

– И что ты ответил?

– По преданию, я знаю, что такое часть, – смутился ярый муж. – Но мне покуда не суждено испытать счастье...

Когда дева выбирала себе жениха и, совершив вено, становилась его женой, то приносила жертву – сообщала тайное имя богини небесного огня, то есть делала его счастливым.

И в тот же миг сама утрачивала память и право быть услышанной Тарбитой...

– Испытав благородство рапейского царя, я признался ему, что у тебя есть дочь Обава, – продолжал Важдай. – Дева неземной красы, которую я не могу взять себе в жены, ибо у нас по старому обычаю надо творить брак только по любви и согласию. А выбор делает всегда дева, ибо она владеет частью... И тогда Сколот, увлеченный моей печалью, спросил, хочу ли я позреть на Обаву перед смертью? Меня же великая тоска снедала, мыслил, умру и более не позрею. Да и не ведал, что может приключиться, и согласился. Рапейский царь повел меня по своему подземному дворцу в высокие палаты, где вместо пола была живая вода, через многие отверстия в сводах освещенная солнцем. Он велел склониться над водой, чтоб появилось отражение. Я склонился и узрел на глади этого озера лик Обавы. Он просвечивался сквозь алое покрывало...

Воевода замолчал, однако Ураган, испытывая неприязнь к нему, не мог выслушивать долгую повесть.

– И что же приключилось? – поторопил он.

– Позрев образ Обавы, Сколот сошел в воду. И стал пить, черпая пригоршнями с ее лика. – Из уст ярого мужа потекла горечь. – Сперва я подумал, что у рапеев такой обычай... Но он вернулся опечаленный и сказал, что в сей же час велит не поджигать город и отпустит Скуфь с миром... И даже не потребует, чтоб мы забыли путь в его царство... Если я уговорю тебя отдать Обаву ему в жены. У нас одинаковые обычаи, и государь вправе сотворить оглас...

– Я послал тебя невест у рапеев высватать! – возмутился Ураган. – А ты вернулся ни с чем и сватаешь за какого-то Сколота мою единственную дочь!

– Никогда бы не посмел сделать этого, государь. – Голос Важдая окреп. – Ты знаешь, я и доныне люблю Обаву. Но мне не добиться любви и согласия, не услышать из ее уст свою часть и не испытать счастья. Мой рок иной. К тому же я узрел на воде, как Обава протянула руки к Сколоту!.. И сказала: возьми меня...

– Да это же призрак! Лихо! От тоски тебе привиделось!

– Как бы там ни было, государь, а мне стало жаль Скуфи. И я свою любовь положил в жертву ради нее.

– Не отдам Обаву!

– А ты не властен над ней, государь, – заявил воевода. – Хоть и держишь свою дочь под горьким покрывалом. Видно, караешь, чтоб никому не досталась.

Ураган не мог сказать, за что посадил Обаву под покров, но дерзость Важдая и упоминание о каре и вовсе взбесили его. Вскочив в седло, он вновь взметнул бич, дабы одним щелчком низвести витязей в изгои, однако ярый муж внезапно перехватил его за двенадцатое колено и намотал себе на кулак.

– Не спеши, государь, обращать нас в хортью стаю! Ты не выслушал всей повести!

– Что ты еще можешь сказать, несчастный? – Ураган попытался вырвать бич. – Каким еще позором осыплешь мою голову?

– Я высватал тебе достойную невесту!

– Где же ты нашел ее, если у рапеев все девы наперечет? И даже их государю недостало?

– Она не рапейка, но будет тебе славной женой и родит наследника.

– У савров порочную деву взяли? Чтоб я чужой род плодил?

– Не взяли мы невест от савров.

– Значит, у ашкаров высватал? Безволосую и бесстыдную деву привез? Не нужна мне такая!

– Нет, государь, не стали мы брать ашкарских дев даже себе, хотя их вождь давал в придачу к своим турпанам. Они хоть и воинственны, да образом срамные.

– Какого же племени она?

– Сарского, государь. И речью, и обычаями, а ратной яростью и отвагой нам ровня. Мы по пути испытали ее.

– Деву от святичей тоже не возьму! – заупрямился, однако чуть пригасил свой пыл Ураган. – Они в своих лесах одичали, нравы у них дурные, но кровь довлеющая, как у всяких диких людей. Каков от такой жены будет наследник?

– Не святская она и не из варяжского племени, как равно и не от скандов, – заверил Важдай. – В чистом поле встретили эту деву. Идет под дождем, озябла. Я свой плащ снял да укрыл ей плечи. А какого она рода, так по обычаям сразу видно – сарского. Ну сам посуди! Спрашиваем: куда ты идешь, красна девица? Она взглянула на меня и говорит: ты мне по нраву, добрый молодец. Вот и волчьего плаща своего не пожалел. Сейчас возьму и оглашу тебя! Только сарские девы так смелы! Мол, отправилась в путь, чтоб достойного жениха себе отыскать. Но я упредил и говорю ей: не спеши оглашать меня, не могу я взять себе жену вперед государя. Поедем с нами, покажем тебя Урагану. И если ты ему по нраву придешься, он тебя в жены возьмет, ибо у него роковой срок на исходе. Не женится, сидеть ему в веже замурованным. Дева подумала, согласилась и с нами поехала. А я себе мыслю, Обавы мне теперь не видать. А ежели дева тебе не приглянется, то за себя возьму.

– Так где же она? Дай позреть!

Ярый муж смутился.

– С нами ехала до дня вчерашнего...

– И где же ныне?

– Не по чести ей было ехать на турпане. – Важдай вздохнул озабоченно. – Говорит, как я перед государем, перед Владыкой Сарским покажусь? Мол, стыдно...

– Деве стало стыдно! – укорил вдохновленный Ураган. – А вам не стыдно сидеть на этих ослах!

– Добуду, говорит, себе достойную лошадь, – невзирая на слова государя, продолжал ярый муж. – Я сам вызвался украсть ей коня, но дева норовиста, так только рассмеялась. Дескать, несвычно тебе добывать лошадей, если до сей поры не зазорно сидеть на турпане и землю ногами боронить. Когда, мол, повсюду сарских табунов довольно. Я предупредил деву: мол, стража чуткая, а кони необъезженны. А она мне показала шелковую нить...

– Шелковую нить?!

– Туго ссученную... И говорит: дескать, сей струной можно смирить и стражу, и любого дикого коня...

– Как ее имя?! – перебил государь. – Уж не Чаяна ли?

– Коль за себя бы сватал, тогда бы имя спросил, – смутился воевода. – Может, и Чаяна...

– Постой, а космы у нее? Как у рапеек, светлые?

Важдай еще более смутился и, что-то вспомнив, вздохнул.

– Не зрел я рапеек... Но у девы волосы были черны и в три косы заплетены. Не видел никто, когда и порскнула в степь... До сей поры ездим повсюду и ищем ее. А так бы уже давно кочевье нагнали.

Государь вновь налился гневом, будто хмельной сурой, однако же сдержался и спросил:

– А ну-ка, ярый муж, поведай, какова образом эта дева?

– Прекрасна, государь! – Важдай аж встрепенулся. – Румяный лик, в очах синь небесная, а уста...

– Образом похожа на Обаву, – поддержали его сотники. – Как ты желал!

– И станом лепа! – загудела Скуфь. – И удалью! А коли лук возьмет да стрелу, заложив, пустит – два поприща летит и прямо в цель!

– Нет ли на ее щеках волос? – стискивая кулаки, спросил Ураган.

– Есть, – внезапно признался ярый муж. – Но это не волос, не борода – всего лишь нежный пух, будто лебяжий...

– А персь на груди едина?

– Персей я не зрел, государь, – целомудренно проговорил воевода, однако Скуфь дружно подтвердила:

– Едина, государь, едина! Мы позрели!..

– Вы еще смеетесь надо мной?! – взревел Ураган. – Да ведь это омуженка! Удопоклонница, которую стражник кнутом засек! Возьми себе отродье беспутной Ариды!

– Омуженка? – чуть ли не хором спросили витязи. – Эвон какие они! Нам так всем по нраву пришлась! Да ведь, говорят, сгинуло племя мати...

Важдай виновато голову опустил.

– Искупим вину, государь. Отныне нам нет иного пути. Мечами своими клянемся!

– Клянемся! – поддержала Скуфь. – Любо, ярый муж!

– Ты скажи, какую тебе невесту надобно? – спросил воевода. – Коли Чаяну, так привезем Чаяну. Только укажи, кто она да в какой стороне искать?

– Довольно потешаться над своим государем! – Он взметнул бич. – Не верю вашим клятвам. Вместо рапейки омуженку привезли! Лазутчицу и конокрадку! Кого еще привезете вместо Чаяны? Прочь с глаз моих, изгои!

Сотряс пространство щелчком над головами Скуфи и поскакал вослед ушедшему кочевью.

Да не сдержал буйного нрава, обернулся, чтоб выметать обиду, но глядь, а там, где витязи стояли, хортья стая! И не переярки – рослые, матерые звери вскинули головы к небу и всколыхнули степь волчьим воем...

В запале гнева государь не бродом пустил лошадь, а выше, перекатом, где на дне лежали камни. Тонконогая кобылица споткнулась, пала на колени и стряхнула седока в глубокую воду, чего никогда не бывало с Ураганом. С головой ушел государь и, вынырнув, одолел течение, приплыл к берегу, куда выскочила лошадь. А обернулся назад – кричат и плачут волки, и не только тело знобит от их голосов, но и сарскую душу.

Осенняя река чуть остудила гнев, холодный полунощный ветер довершил дело, и усмирился жар в голове. И тут стрелой пронзила спасительная и утешительная мысль – не сбылось предсказание Обавы! Скуфь-то и впрямь оказалась на кочевом следу, да ведь без кибиток и без единой невесты-рапейки, а только омуженку везла. Мало того, растеряла, что имела, – вплоть до шапок!

Иначе все в яви, а знать, не исполнится предсказание в роковой срок, и не придется ему взывать к богам и просить наказания беззаконным сарам, что стало бы добровольной утратой Владычества.

Мокрый и продрогший, он нагнал кочующих лишь в сумерках, когда в степи уже развертывался стан и мерцали тысячи костров. Первым делом он велел подручному ярому мужу взять тело мертвой омуженки, вывезти в степь и бросить на кочевом пути – пусть возьмет себе невесту Важдай! Пусть посмеется теперь, взирая на мертвечину!

Свир же снял с телеги омуженку, бросил поперек седла и вдруг отшатнулся в испуге:

– Сдается, жива она!..

– Полно сеять страх! – взъярился Ураган. – День миновал, как лежит бездыханной!

– Тем паче, брат! Должна бы окостенеть, но мягкая доныне...

Государь взял деву за косы, вскинул голову и позрел в лицо: вроде бы глаза закрыты и мертвенная синева коснулась губ, однако в их уголках вдруг вызрела едва заметная улыбка и веки дрогнули...

– Прежде чем бросить в степи, – велел он, – отруби ей голову!

Когда Свир умчался в степь, Ураган безошибочно отыскал кибитку дочери, ибо на протяжении многих сотен лет места ночных станов по кочевому пути были одни и те же, а владычный род всегда располагался на «царевых горках» – на холмах, если были таковые, или возвышенностях. Телеги, повозки и кибитки сродников замыкались в обережный круг, называемый табор, внутри которого ставились вежи либо кибитки государя и его семьи. Однако взрослые сыновья и дочери ставили свой, малый табор, тем самым утверждая самостоятельность и независимость от воли родителя.

И лишь миновав обережный круг Обавы, Ураган вспомнил условие, определенное для себя ею: если пророчества сбудутся, то она уйдет к рапейскому царю Сколоту!

И защемило отцовское сердце, стушевалось страстное желание указать дочери ее неверное толкование сна и предсказание. В великом смущении, так и не спешившись, он уже хотел уехать в свою кибитку и отложить встречу с Обавой до утра, но тут услышал ее голос сквозь сафьяновую стенку:

– Входи, Ураган! Давно жду тебя!

Государь откинул полог кибитки и в первый миг не заметил приготовленных переметных сум у входа. Однако ее боевой наряд сразу же бросился в глаза: в свете трех жировиков матово поблескивала кольчуга, обтягивающая ее стройный стан, отливали синевой латы на груди, плечах и коленях. Шлем с кольчужным забралом, меч на кожаном поясе и колчан лежали на ложе.

– Ну, встретил Скуфь? – спросила Обава, едва он вошел. – Или разочарован? А ныне мыслишь, не сбылись мои пророчества?

– Мудрено проникнуть в суть, – уклонился Ураган. – Но испытал... И бичом путь себе пробивал, и Скуфь встретил в семи поприщах...

– А что же так мрачен? Деву не привезли?

– Была дева, но удопоклонница! Ту, что стражник засек кнутом...

– Все-таки добыли тебе невесту?

– Важдай посмеялся надо мной! Ему и подарил деву!

– Значит, я верно толковала сон...

Взирая на дочь в боевом доспехе, государь вдруг подумал, что ярый муж не отступил от правды, говоря, будто Обава не под его властью и сделает так, как пожелает. И от того стало ему еще горше, ибо он догадывался, для чего она обрядилась в походную кольчугу и чешуйчатые от железных бляшек сапоги.

Сейчас опояшет чресла, забросит за спину колчан и поминай как звали...

– Трех дней еще не минуло, – проворчал Ураган. – Приплод по осени считают. Еще испытать хочу.

– Добро, я погожу, – тотчас согласилась она. – Если ты снимешь со Скуфи опалу.

– Скуфь меня опозорила!

– Она путь открыла за Рапейские горы, самое дорогое в жертву принесла. Позови их или подручного пошли, пусть позовет.

– Князья позрят на Скуфь, а посмеются надо мной!

– Ты им лошадей пошли из своих табунов, чтоб задарить обиду.

– Да ведь молва уже потекла, как они за невестами ходили! Не хочу, чтобы беззаконные чинили потеху...

– Не до потехи им будет, когда под твоей рукой витязи встанут. Пусть силу твою позрят.

– Не нужна мне такая сила! Добро, что доспехи с них не сняли и плетями не настегали...

– А что скажешь завтра утром, когда князья в чашу ударят и вече созовут?

Урагану показалось, будто ослышался он.

– Вече? По какой нужде?

– На заре из Казара весть будет, – вымолвила Обава. – Купеческие корабли не дождались кочевья и отчалили от пристани. В зимние месяцы море бурное, опасаются не поспеть к своим берегам. Всполошатся князья и ярые мужи, испортится товар. А ты не позволял кочевать к берегам Азара и лишний месяц продержал в холодной степи, поджидая Скуфь...

Государю словно под колени ударили. Он сел на кошму и собрал пышную бороду в горсть.

– Я ждал птицу Сирин...

– Но вечевые старцы не смогут осудить тебя за это, – между тем продолжала дочь. – Ты Владыка на кочевом пути, ты зришь птицу и по закону волен начинать и заканчивать его, когда услышишь ее песнь... Исхитрятся они и по-иному тебя покарают. Напомнят о своем слове и трехлетнем роковом сроке, который завершится через три дня. Заточат в башню и пришлют тебе опороченную невесту, к которой ты не сможешь прикоснуться...

– Они не посмеют низвергнуть меня!

– Прервав род по своей вине, ты сам себя низвергнешь.

– В степи я зрел турье стадо. Но у кострищ родов их не было...

– Послушай моего совета, – перебила Обава. – Дабы не искушать вечевых старцев, смири гнев и пошли в степь за Скуфью. А чтобы витязи обиды не помнили, преподнеси им в дар по коню на брата и по чаше хмельной суры. А то может статься, и рокового срока не придется ждать, на вече и сбудется мое пророчество. Сам бросишь бич.

– А если не будет вести? – теряя надежду, спросил Ураган.

– Довольно, ты уже испытал сегодня верность моего слова. – Обава присела с ним рядом. – Я могла бы не предупреждать тебя, Ураган, а сесть на коня и уехать к рапейскому царю. Ведь я-то знаю, ты завтра бросишь бич. И видишь, уже собралась в дорогу... Но не след искушать судьбу и сокращать и так короткий роковой срок... Спеши, Ураган! Недолго до зари!


Не знал сна в эту лунную и тревожную ночь государь. Отягощенный пророчеством, метался по «царевой горке» то пешим, то садился в седло и выезжал за родовой табор, поджидая Свира. Но тот и к полуночи не вернулся из степи, и тогда, чуя недоброе, Ураган созвал всех подручных мужей и паров, велел взять им пять своих табунов по сто лошадей каждый – молодых жеребцов, выращенных для продажи, да десять бочек хмельной суры и приказал поехать в степь, чтоб там отыскать обиженную Скуфь и передать слово государево и его дар.

Подручные взяли с собой пастухов и стражу, угнали лошадей вспять кочевому пути и стали искать витязей. В это время и прискакал Свир, обезумевший либо зачарованный от страха. И поведал он, что отвез омуженку на кочевой след к реке, как велено было, снял с коня, бросил наземь и вынул меч, чтоб отрубить голову. Но мертвая удопоклонница вдруг встала на ноги и сбросила с себя волчий плащ.

– Прежде возьми меня, – будто бы сказала. – Ибо целомудренная дева я, и не хочется умирать, не познав мужа. Потом и голову отсечешь.

А было полнолуние, в степи хоть и светло, но туманно и зыбко все, и то ли от этого призрачного света, то ли уж так померещилось, но узрел Свир не бородатую омуженку перед собой, а деву красы невиданной.

– Ну что же ты медлишь? – торопит при этом. – Возьми меня и убей!

Подручный не то чтобы испугался, а оцепенел от ее преображения и стоял, зачарованный, неспособный ни рукой, ни ногой пошевелить. И тогда дева будто бы говорит:

– Добро, если ты узрел мой истинный образ и очаровался, то не руби мне головы. Оставь на кочевом следу и ступай своей дорогой.

Тут Свир стряхнул оторопь, вразумился и вскочил на коня. Глядь, а удопоклонница лежит на земле, как брошена была, и на вид мертвая...

– Не исполнил я твоего веления, государь! – повинился подручный. – И у тебя бы рука не поднялась, коли б позрел на это преображение!

– Поезжай обратно в степь, – сказал на это Ураган. – И привези омуженку сюда. А то найдет Важдай мертвую, и тогда не задарить будет его обиды ни конями, ни шапками, ни сурой.

Свир не посмел ослушаться, однако нехотя вскочил на коня и отправился в полунощную сторону.

Подручные же пригнали табуны в степь, где государь в последний раз видел Скуфь, оставили пастись, а сами долго ездили в разные стороны, благо было в тот час полнолуние, звали Важдая, трубя в турьи рога, но и следа не отыскали. Лишь голодная хортья стая вдалеке рыщет, землю нюхает, воет на яркую луну и ждет поживы. С этой худой вестью и приехали к Урагану, спрашивая, что теперь делать с табунами – обратно пригнать или в степи оставить?

А государь и впрямь подумал, что витязи обратились в волчью стаю: не зря ведь молва утверждает, будто сарские изгои рыщут по земле в хортьих шкурах, однако речи человеческой не утрачивают и если завоют, то можно услышать их печальное слово.

– Поезжай, Обава, в степь, – попросил он дочь. – Тебе ведома волчья речь. Так уговори эту стаю, пусть вновь Скуфью обернутся и придут ко мне.

Ускакала она в полунощную сторону, а там и правда нет нигде витязей, только матерые волки по окоему бродят и, вскидывая голову к лунному ночному небу, жалуются на свой рок. Подняла Обава своего коня на дыбы, закричала, завела волчью песнь и глядь, скачет к ней лавина верховых, коих в лунном свете сразу-то и признать было трудно, ибо под Скуфью не кони – чудища потешные, и леса копий нет, к тому же простоволосы, так ветер космы вьет. Один из всадников спешился на скаку, взял под уздцы лошадь, и только тогда она узрела Важдая.

Обава не спрятала взгляда, посмотрела на него свысока! Забилось сердце у воеводы: неужто в этот трудный час государева дочь пошла против рока своего и не царя рапейского – изгнанника избрала, жертвуя собой?..

– Узнал я твой голос, Обава, – проговорил Важдай.

– Как же узнал, коли я волчицей кричала?

– Если бы птицей запела, все равно узнал...

Хладное ее сердце не отозвалось на речь ярого мужа, а тот спрашивает:

– Зачем ты ездишь ночью по степи? Эвон, сколь зверья кругом!

А сам хотел услышать: мол, к тебе прискакала и отныне будешь моим женихом...

– Ураган снял со Скуфьи опалу, – сказала она строго. – И велит вам сесть на коней, что прислал в дар, испить хмельной суры и предстать пред его очи.

Ярый муж потупился, чтоб скрыть разочарование, проговорил, глядя на копыта лошади Обавы:

– Государь по справедливости поступил. Не след позорить его и Скуфь. Лучше мы обернемся хортью да бродяжить пойдем по свету. В волчьих шкурах нас никто не признает и не укорит. Так отцу и передай.

– Что станет от того, что ты спрячешь свой позор? – спросила мудрая Обава. – Добра прибудет? Или народ образумится и вспомнит законы, увидев еще одну волчью стаю? Горькая трава тело пользует, а позор – разум и душу.

– Скуфь пользовалась победами, – ответил Важдай. – Стыдно нам выставляться на посмешище беззаконных. Скажут, дескать, шапки утратили, а головы сберегли. Кто поверит, что мы блюдем законы Тарги? Путь же к сколотам не нужен нынешним сарам, и не воспримут они нашей жертвенности. Да и мы не сдюжим позора, возьмемся за мечи, и начнется братоубийство. Не хотим мы этого и потому волчьей стаей уйдем в чистое поле.

– Государю грозит опасность, – призналась Обава. – Завтра поутру князья и ярые мужи вече скличут и заставят ответ держать.

– Они трусливы, опасливы и не посмеют осудить Урагана.

– Это они в степи, меж хортьих стай и конокрадов трусливы! На вече же храбры и рьяны. Кто государю поможет, если не Скуфь? Нет у него другой силы за спиной, чтобы вечу противостоять.

– И мы ему не сила, а гнет и повод для распрей с князьями, – с сожалением молвил ярый муж. – Вот уж набросятся на него стаей, вот уж схватят клыками! Ведь Ураган из-за нас держал кочевье в холодных степях. Не хотим усугублять его доли, но поможем государю иначе.

Обава спешилась и хотела отнять повод своей лошади у Важдая, но тот не дал и накрыл ее руку своей когтистой и цепкой, словно соколиная лапа, ладонью. Она не воспротивилась и спросила тихим и властным голосом:

– А если я тебя попрошу вернуться?..

Он угадал, что последует за такой просьбой, испытал ее желание и упредил:

– Даже если бы чудо свершилось и ты огласила меня, все равно не пошел бы и жертвы твоей не принял. Не захочешь же ты стать отвергнутой?

Она же вырвала свою руку вместе с поводом, вскочила на коня, готовая умчаться от обиды, однако девичий пыл усмирился мудростью.

– Ты муж смысленный, – сдержанно произнесла Обава. – Коли на своем стоишь крепко, знать, ведом тебе рок.

– Не можем мы вернуться, покуда не добудем невесты государю, – признался Важдай. – Хортью ли обернемся, чтоб всю землю прорыскать, птицами ли орлами, чтоб облететь ее, но все одно добудем.

– Роковой срок на исходе. За три года не добыли, что добудете через три дня?

– Верно, Обава, мы даже не знаем, где искать, – признался ярый муж. – Но имя девы нам ведомо! Добудем невесту, и тогда не удастся вечевым старцам заточить Урагана в вежу. А ты, Обава, поезжай за Рапейские горы, царь Сколот ждет тебя...

– Что же, тогда прими дареных коней да суру. А шапки государь новые справит.

– Дар приму, и суру мы вкусим, чтоб обиды не помнить, но скуфейки нам теперь ни к чему, – повеселел ярый муж. – Какая же мы Скуфь, если непокрытые головы на плечах? Передай ему, не нужны волкам волчьи шапки. Да и по нраву нам стало, когда ветер играет космами. Глядишь, и посветлеют, как у рапеев!

Обава взглянула на его вольные волосы, свисающие до плеч.

– Скажи мне, Важдай. – Ее суровый голос чуть потеплел. – Отчего у Сколота космы источают свет? У людей так не бывает.

– Рапеи летом пьют солнце, – завороженно объяснил он. – А когда оно уходит за окоем и более не появляется, спускаются под землю и там живут до самой весны, вкушая лишь соль. В каменных подземельях темно, однако сколотам не требуются светочи или костры. Они своими космами освещают пещеры.

– А дев ты рапейских позрел?

– Нет, Обава... Не позволили даже взглянуть. Сколоты их обожествляют и называют карнами. То есть подземными богинями. Они редко поднимаются из земных глубин. Лишь в утренний час, чтобы вкусить солнечного ветра. Закон у них такой же, как у нас: сделать выбор и совершить оглас может только дева.

– Видел ли у них чудеса, которых у нас нет?

– У рапеев есть подземное озеро, в коем отражаются все думы и мысли. А в священный праздник сколотов Страж, это по-нашему Ведра... на водной глади можно зреть грядущее.

– И ты позрел?

– Я рок свой изведал. – Важдай обнял за шею ее коня. – И твой... Поэтому путь отворил к рапеям. Но когда пойдешь через ашкаров, послушайся их вождя, не ходи прямо и езжай округ земли савров, чтобы к ним не угодить. И всюду ступай с именем отца твоего, и не будет препятствий.

– С твоим именем пойду, брат...

– Ну, а я с твоим, сестра...


На заре, в ту пору, когда кочевье вновь становилось на путь в теплые степи, из Казара прискакал гонец, и тотчас стан забурлил, ровно котел на родовом костре. Ураган еще втайне надеялся, что не случится этого, но тут словно бич над головой просвистел и щелкнул у темени – еще одно пророчество Обавы исполнилось!

Вместо того чтобы выгонять с ночных пастбищ табуны, запрягать повозки и телеги, по ожившему стану во все стороны поскакали всадники, оглашая недобрую весть: иноземные мореходные гости отчалили от сарских пристаней на Азаре и порожними отправились к своим далеким берегам.

В прошлые времена подобное случалось не один раз, однако хитрые купцы таким образом вынуждали саров спешно заканчивать кочевье и гнать табуны к побережью день и ночь, отчего кони худели и теряли свою истинную цену. Сами же, отвалив от причала, становились за окоемом на якоря, выжидали срок и возвращались, будто бы сделав милость. Однако на сей раз заморские гости не хитрили, верно, зная через своих лазутчиков, что сары в двадцати днях пути от Азара и скорее никак не придут, ибо невозможно столько времени кочевать круглыми сутками, не останавливаясь на ночные кормежки.

Носясь по стану, глашатаи, словно дурную траву, сеяли ропот, волнами вскипавший повсюду, и, слушая их плеск, Ураган с тревожной тоской вглядывался в даль – не покажутся ли стройные ряды Скуфи или хотя бы стремительный, как росчерк молнии, вид одинокой всадницы. С холма открывался далекий окоем, и по всему пространству окрест были видны лишь родовые стоянки кочующих саров, дымы затухающих костров да пасущиеся табуны коней.

И все это, словно горючим покровом, было облито алой зарей, вздымавшейся на востоке.

Обава прискакала тотчас, когда ударили в бронзовую чашу, обращенную в колокол, и когда по стану засновали рабы с носилками, в коих возлежали сары. С взмыленного коня валилась наземь пена, а выпущенные на волю космы спутал ветер. Ураган вышел к ней навстречу, принял повод, дабы принять добрую весть.

– Порадуй же меня, Обава! Скажи, отыскала Скуфь?

– Отыскала...

– Витязи дар мой приняли? И нет теперь между нами обиды?

– Приняли дар, и обиды нет...

– Отчего же не привела с собой?

– Не пожелали, ибо рок свой изведали.

– Неужто и от скуфейчатых шапок отказались?

– Велели передать: не нужны волкам волчьи шапки.

– Подрезали мне крылья, – загоревал государь. – Нет у меня более Скуфи. А ведь из рокового срока всего один день миновал.

– Будет у тебя Скуфь, и еще приумножится, – утешила дочь. – И невесту тебе отыщут. Только слушай моих советов!

– Покуда я еще ничего не обрел, а только теряю...

– Сегодня обретешь, – вдруг заявила Обава. – Только не жди, когда на вече позовут, а сам ступай, чтобы ускорить дело.

– Не стану обычаев нарушать, – заявил Ураган. – Пускай старцы позовут.

– Тогда изготовься и жди, дабы врасплох не захватили. Ныне совет будет недолгим.

Тройной вечевой круг образовался прямо среди стана, у подножия «царевой горки», раздвинув родовые таборы, и голоса хорошо были слышны в утреннем звонком воздухе. В первом, самом малом круге, держась за руки, стояли вечевые старцы. Они только прозывались старцами, а возрастом лишь немного за сорок лет, но поскольку густая кровь и грузность тела укорачивали жизнь, то саров старше их на всех кочевых путях было не сыскать. Эти еще как-то блюли законы и себя, воздерживаясь от непотребной жирной пищи и сластей, поэтому могли еще сидеть в седле и явились конными, как подобало на сарском вече. Но сразу же за их спинами, во втором круге, на пуховых подушках сидели в носилках племенные князья и именитые ярые мужи, которые по обычаю держаться по-братски не могли из-за короткости рук, а посему цеплялись за бичи друг друга. Отличить их от женщин можно было лишь по бичам, головным уборам и украшениям, ибо у мужчин давно перестали отрастать бороды, а у кого и пробивались сквозь жир, то к зрелому возрасту выпадали. А одежды они давно носили одинаковые, без кроя и шитья, ибо непомерные туловища нельзя было нарядить не то чтобы в боевые доспехи, как прежде наряжались вельможи, следуя на вече, но в обычные сарские кафтаны и шаровары. Поэтому слуги оборачивали их шелковыми, парчовыми и суконными тканями и стягивали игольчатыми золотыми пряжками.

За князьями, уже в третьем, великом, круге, кто не мог забраться в седло, то пеший, кто еще мог, то конный, стояли их племена, разверстанные на роды, лучами расходящиеся от плотной конницы старцев. Судя по свежему преданию, вечевой собор выстраивался по образу солнца, и, когда народ, обнимая друг друга за плечи, начинал пляску, вращаясь посолонь либо против, к небу вздымался раж – столп света, и боги, взирая, радовались...

По обыкновению, государя трижды призывали на вече, когда после долгих словопрений, прошедших по всем трем кругам, старцы выносили глагол – свое слово. В первый раз он отказывался ехать, говоря, мол, не хочу вас слушать, ибо слишком скоро судили и не нашли правды, а кривда мне не нужна. Вече опять оживало, и глагол, будто ковыль под ветром, испытывался волнами по всем кругам, пока не приходили к единогласию, после чего вновь посылали за государем. А он тогда говорил: дескать, сначала привезли одну правду, теперь другую, так что ступайте и найдите мне третью. Она и станет истиной.

И в самом деле, когда вечевые старцы в третий раз вопрошали народ, как поступить в том или ином случае, то находился третий глагол, не похожий на два первых.

На сей раз все три круга сотрясались от многоголосья, и Ураган не слышал ни правды, ни кривды, ибо, прежде чем прийти к разумению и смысленности, народ должен был выметать свое гневное возмущение – пожалиться. Никто друг другу не внимал, да и внимать не хотел, и этот всеобщий рев напоминал безумство растревоженной зверем пчелиной борти. И только отупевший от крика, охрипший и подавленный, он начинал прислушиваться и приходить в себя. Вечевые старцы терпеливо ждали, сомкнувшись в плотный круг и как бы устранившись от всего собора, а их лошади, всю ночь бывшие на пастбище, теперь то и дело вскидывали хвосты и сыпали помет в золоченые носилки именитых саров. Они же оказывались беспомощными, поскольку рабы, принесшие на вече своих господ, тотчас удалились, и оттого князья и ярые мужи кричали еще громче.

Миновало более часа, прежде чем угасло жаление, и гнев, словно яд с жала, стек и ушел в землю. И тогда вечевые старцы развернулись к народу и стали вещать по старшинству, однако вторя друг другу, поскольку были единогласны. Всякое слово, провозглашенное ими, обращалось в молву, растекалось от плотной середины к жидким лучам и, усиленное многократно, возвращалось назад.

И не было разнобоя в глаголе.

– Заточить в вежу?

– Заточить в вежу!

Как и не было сомнений, кому уготовили кару.

Слово вечевых старцев одного, хоть и государева, кочевого пути еще ничего не значило. Таких же великих и малых путей от Одра до Обавы-реки было десятки, и с каждым следовало согласовать глагол. Даже заполучив согласие всех путей и заключив государя в каменную башню, никто не посмел бы да и не смог отлучить его от власти. Лишенный свободы, но не воли, он по-прежнему владычествовал над сарскими землями, и народ, включая вельмож, покорялся ему с еще большим смирением. После того как старцы приводили вечевую невесту, вход в вежу замуровывали и оставляли только узкие бойницы, сквозь которые подавали пищу, воду и чистую одежду. Любая воля государя, всякое его повеление исполнялись с особым рвением; так же, как и прежде, он казнил и миловал, возвышал и низвергал, принимал чужеземных послов и отправлял Скуфь в военные походы. Вокруг государева узилища день и ночь толпился служивый и вельможный народ, а кроме того, сюда со всей сарской земли тянулись хворые, убогие, нищие и прочие страждущие, никогда не знавшие счастья. Они по многу дней стояли перед вежей, дабы позреть на заточника, ибо искренне верили, что один лишь его вид или случайно брошенный взор излечивал язвы и душевные болезни; они взывали к государю, как к богу, и он совершал деяния, сравнимые с божественными. Особенно много народа сходилось и съезжалось к веже, когда истекал девятимесячный срок. Люди ставили кибитки и шатры и долгое время жили в ожидании наследника. Если кому-то первому удавалось услышать крик новорожденного, то этот человек становился счастливым, ибо ему в тот миг открывалось тайное имя Тарбиты.

Сары считали, что государь-заточник, пребывая с молодой, назначенной ему женой в замурованной башне, будучи причастным к таинственным именам богов, взывает к ним ежечасно и бывает всегда услышан, и оттого сама каменная вежа и даже земля вокруг становятся священными.

На сей раз можно было не ждать, когда позовут трижды, суровый глагол веча вряд ли бы поколебался, однако Ураган, более следуя обычаю, отослал назад первого нарочного, коих, по обыкновению, назначали из числа ярых мужей, способных сидеть в седле. Собор под холмом сгрудился, уплотнился и стал напоминать тугой войлок; гомон голосов, словно стая грачей, взреял над головами, покружил, ища поживы, и вновь опустился на землю.

В это время приехал Свир, голова ниже плеч и конь едва ковыляет.

– Что скажешь, ярый муж? Привез ли мертвую омуженку?

– Не нашел я удопоклонницы, ни мертвой, ни живой, – повинился подручный. – А по следам узрел, поднял ее Важдай и с собой взял.

– Ну, тогда обряжайся в доспехи и бери бич, – велел государь. – Вдвоем станем против веча стоять!

Другой нарочный прискакал через четверть часа, как и подобает, загодя спешился и снял шапку. Этот был постарше и принадлежал к роду Урагана, что никак не влияло на положение дел.

– Глагол остался прежним, государь, – сообщил он. – Старцы просят тебя встать в вечевой круг.

– Все еще хотите в вежу меня заточить? – с усмешкой спросил Ураган.

Ярый муж не имел права разглашать суть глагола, а посему отозвался, глядя в сторону:

– В кругу поведают, государь...

– Я все слышал. Скажи-ка мне, сродник, за какую провинность меня замуруют? За то, что невесты не сыскал себе за три года? Или за то, что задержал кочевье в степи? Корабли купеческие отчалили, и теперь ярмарке не быть. Товар испортится, и жиру не прибудет... Ведь эту весть привез гонец из Казара?

– Не подвергай меня испытанию, государь...

– Добро, ты мне только ответь: посылал ли мой брат Кочень гонца?

– Посылал, брат...

– И этого мне довольно!

Сродник покосился назад, где его ждал собор, и вдруг сообщил полушепотом:

– Старцы мыслят, в заточение тебя. В сей час невесту тебе ищут. А не подчинишься вечу, силой в вежу поволокут.

– Ступай, брат, я третьего глагола подожду, – мудро заметил Ураган. – Пусть вече посудит да порядит. Глядишь, и отыщут истину. Поди и так передай старцам.

Вечевой нарочный ускакал, а государь вошел в свою кибитку и открыл сундук с боевыми доспехами. Ему единственному позволялось являться на вече с оружием, поэтому он облачился в кольчугу, латы пристегнул к груди, опоясался боевым поясом, наручи прицепил да еще два засапожника сунул за голенища – будто к сражению изготовился.

Запястный ремешок бича надел на руку и закрутил покрепче, чтоб не вырвали, и только вышел из кибитки, глядь, а уже всадник подъезжает, третий нарочный. Недолго судили да рядили вечевики!

– Ну, в сей час испытаете моего бича! – клятвенно произнес он и вскочил на коня. – И не будет вам выбора!

Вечевой посыльный спешился, сломил шапку.

– Послушай меня, государь!..

– Не желаю слушать! Первого и покараю!

Ураган взметнул бич, пустил крутую волну, и щелчок заставил присесть нарочного.

– Я хотел дать тебе совет! – выкрикнул он. – Добрый совет!..

Только сейчас государь узрел, что перед ним не посыльный, не ярый муж их кочевого пути, а приемный сын!

– Ты ли это, Ровен? – изумился он.

– Дай обнять тебя, отец!

– Постой! Откуда ты явился?

– Из Казара! Давай же обнимемся...

– Так ты – гонец, привезший весть о кораблях?

– Меня послал твой брат, – признался Ровен. – Отчего ты встречаешь меня, как чужака? Я хотел дать тебе совет...

– Говори!

– Вечевые старцы глаголят, лишить тебя свободы, государь!

– Об этом я знаю. Но ты сулил мне добрый совет!

– Ведь ты же не хочешь до конца своих дней царствовать в каменной веже? – Приемный сын взялся за стремя. – Заместо целомудренной девы тебе избрали порочную! Не будет наследника – не выпустят из башни. Спешил, чтоб сообщить – глагол был изречен! Сейчас прибудет третий нарочный.

– Кто тебя послал? – Ураган вырвал стремя из его рук. – Мой брат?

– Твой брат! – клятвенно произнес Ровен. – Коему ты сам велел служить.

– Кочень послал бы тебя ко мне, но не к вечевым старцам!

– Выслушай меня, государь!

– Ты возмутил мой кочевой путь. – Ураган поиграл бичом. – Ты понудил народ к вечеванию, а теперь даешь мне советы?

Тот почуял близкий конец, взирая на пляшущее по земле двенадцатое колено, затрясся, однако духа не утратил.

– Постой, государь! Прежде выслушай! Я ведь не по своей воле...

– Довольно того, что я услышал!

– Кочень послал меня к Валую! – Гонец выхватил меч и вознес над головой. – Клянусь своим мечом!

– Добро, верю клятве, продолжай! В чем суть твоего совета?

– Купеческие корабли вернутся! Но только по твоему желанию и слову!

– На что мне купцы? – оживляя змеистое тело бича, спросил Ураган. – Я ныне своих коней в дар отдал. Мне нечем торговать.

– Пусть торгуют другие сары! И останутся довольными! И не станут более кричать, чтоб тебя заточили в вежу.

– Нет уж, коль отвалили от пристаней, так пускай и плывут к своим землям. Скоро и впрямь море станет бурным.

– Но купцы на все согласятся! Они только ждут твоего слова!

– Значит, покинули наш берег, чтоб сары уступили в ценах на свой товар? Не стану унижаться перед купцами и просить не буду.

Ровен осмотрелся по сторонам и, осмелев, приблизился к лошади государя.

– Сойди с коня, отец, – громко зашептал он. – Мне след сказать тебе, дабы никто не слышал более...

– Ты хочешь сообщить, Кочень у меня отнимет власть?

Ровен отшатнулся, попятился, и на лице его вызрел страх.

– Нет, государь... Не по своей воле!.. Да, брат отнимет власть! Он уже взял твою наложницу-персиянку и сделал своей!

– Наложница брату и впрямь нужна, пусть тешится. Да на что ему власть, если он непричастен? И не способен владычествовать? Тоже для утешения?

– Причастен буду я...

– Ты?!

– Прости, государь, не по своей воле... Открой мне таинство! Отдай, чем ты владел и что возводило тебя во Владычество! Ты ведь вскормил меня, как наследника!

Ураган едва унял десницу, вздымающую бич, выдохнул из себя жгущий гнев и, переборов себя, спросил устало:

– Зачем тебе, глупец, знать имена богов, коль ты сам беззаконен и тем отвергаешь их?

Тотчас он заметил всадника, скачущего на холм, и по прямому, негнущемуся стану признал его.

– Выслушай меня, государь! – воскликнул приемыш. – Не по своей воле!.. Мы станем править вместе с Коченем! След разделить власть, отец! Кочень способен управлять земными делами, я же, став причастным, буду владычествовать духом саров и сам стану таинственным и недоступным. Сары не верят тебе, отец! И прежние государи были в едином лице! А духовное надобно отделить от земного! Ну, склонись ко мне и шепни на ухо?

– Передал бы тебе наследство, Ровен. – Ураган не спеша собрал бич. – Да теперь уж не успею. Вон нарочный скачет!

– Успеешь! – Приемный сын потянулся к нему. – Ну, говори? Всего лишь имена!

– Одних сакральных имен будет тебе мало. – Он оттолкнул ногой Ровена. – След научиться взывать к богам. Научишься, и без этого тебя услышат и на земле, и на небе.

На сей раз нарочным оказался сам предводитель вечевых старцев Валуй. Он подъехал близко, не спешился и шапки не снял, а знать, третий глагол был иным и вече отыскало третью правду...

10

Испили витязи хмельной суры, порезвились, потягались с сивером, воссев на борзых сарских кобылиц, и будто выветрился хмель обид и поражений.

– Что, братья, не станем терять время понапрасну, – сказал ярый муж. – Поедем искать счастье государю.

– Куда же мы поедем? – спрашивают они. – Если бы знать, где эта Чаяна, какого роду-племени и из какой земли. След бы спросить у государя, но ведь во гневе был Ураган, думал, смеемся над ним.

– Так поедем сейчас к нему и спросим, – решил Важдай. – Если коней нам прислал, сурой напоил и просил вернуться, знать, отрезвел от обиды.

Поскакали они вдогон кочевья, но едва реку вброд перешли, как узрели на кочевом следу брошенную омуженку. Важдай взял ее на руки и взъярился:

– Эх, государь! Себе деву не взял, мне не отдал и убил, чтоб никому не досталась! И правы будут старцы, коль заточат тебя в каменную вежу!

Скуфь спешилась, встала в скорбный круг и глядит горько.

– И верно, не по правде поступил Ураган.

– Не по совести.

– Зачем деву извел?

– Сколько б счастья принесла она избраннику своему.

– Сколько б детей нарожала...

– Мы даже имени ее не знаем, чтоб схоронить и начертать на камне.

– Что станем делать, Важдай? Земле предадим, как воинственную деву, чтоб Тарге служила, или огню, дабы унеслась в небесный Ирий Тарбиты? Как омуженок хоронят? Как жен или как мужей?

Ярый муж воззрился в лик девы, и почудилось ему, будто дрожат ее веки и разглаживаются скорбные, мертвящие складки у глаз и сжатые синие губы наливаются алым.

– Постойте, братья, хоронить ее, – сказал он. – Чудится, оживает дева!

В тот же час тело ее вздрогнуло, налилось упругой жизнью, омуженка потянулась, открыла очи и глубоко вздохнула.

А Скуфь выдохнула:

– Жива!

Воевода же возрадовался, прижал ее к груди, но дева вырвалась из рук и на ноги встала.

– По какому праву ты меня к сердцу прижимаешь, как жену свою? – спросила строго.

– Да ведь ты мертвая была!

– Ты прежде приручи меня и обуздай, а потом на руки бери. Вот если бы я тебя огласила женихом!

– Ты же хотела огласить?

– Хотела, да ты вздумал показать меня своему государю!

– Добра ему желал, – повинился Важдай. – Готов был за Урагана жизнь свою положить, чтоб осчастливился. А он убил тебя.

– Не вините государя, – заявила дева. – Он хоть и ненавидит племя мати, но не убивал меня.

– Знать, тебя стражник засек?

– Я ему обнаженной показалась, так махнул кнутом, да промахнулся. А одежду мою потом взял, не испугался. Одно слово – изгой.

– Как же твое имя? – ласково спросил ярый муж.

– Мерцана мне имя, – не сразу ответила она. – Еще ни один муж не спрашивал, как меня зовут. По нашему обычаю мы называем свои имена мужчинам только на праздник Купалы.

– А ты и впрямь омуженка?

– Я дева народа мати! – с гордостью произнесла она. – И не смейте называть омуженкой! Лучше дайте мне одежду и шелковую нить.

Витязи дали ей свою одежду и спрашивают:

– Зачем тебе шелковая нить?

– Сейчас узнаете!

Суконным покровом плаща она начистила латы на груди Важдая, после чего взяла нить, смочила ее слюной и, глядясь будто в зерцало, стала накручивать на нее да рвать юношеский пух, что рос на щеках и подбородке. Минуты не прошло, а лик ее так преобразился, что витязи взоров отвести не могут.

– Ну что смотрите? – рассердилась Мерцана. – Нарвите мне травы кровохлебки!

Витязи тотчас нашли этой травы, а Важдай поднес деве и спрашивает:

– Кто же тогда голову тебе уязвил?

– Сама рассекла!

Тут Скуфь друг на друга позрела, потом на деву. А она положила траву в рану и волосами оплела.

– Зачем же было себя калечить?

– Затем, витязи, чтоб государь меня мертвой нашел и на свой стан привез.

– Да ведь я сам мог тебя привезти живую! – воскликнул ярый муж. – И Урагану показать!

– Тогда бы государь прогнал тебя вместе со мной в тот же час, – сказала Мерцана. – И я бы никогда не узнала, какими стали нынешние сары, каковы у них нравы и обычаи. Да и сам Ураган не сказался бы таким, каков он есть. А я же обернулась, но не волчицей, а мертвой, и все позрела своим взором, все услышала своими ушами.

– Так ты лазутчица? – хором вопросила Скуфь, не терпящая всяческого коварства и хитростей. – Прав был Ураган! Не жениха себе искала, а выведывала сарские законы?

Она, должно быть, знала, как поступают сары с конокрадами и лазутчиками, но хитрить не стала, а лишь голову опустила.

– Лазутчица, – призналась. – Но вы ведь не станете меня казнить, как у вас заведено?

Важдай переглянулся со Скуфью и узрел ее сумрачный взгляд обманутых, коими не пристало быть витязям.

– На что тебе знать наши законы? – спросил ярый муж.

– Прежде чем воевать чью-то землю, – с готовностью отвечает дева, – мы всегда выведываем нравы и обычаи того народа. Потому легко проникаем в глубь страны и завоевываем ее.

Скуфь и вовсе помрачнела, а Важдай вскинул бич и одним движением спутал омуженку.

– Так вы пришли завоевать нашу землю?

Мерцана и глазом не моргнула.

– Пришли мы сюда по воле судьбы и морской стихии. А позрели на вашу страну и сейчас размышляем, как нам поступить. Сарская земля богата жиром, обильна табунами коней и стадами скота. И города ваши нам нравятся.

– Чем же ваша земля плоха, если на нашу позарились?

– Нет теперь у нас своей земли, – загрустила дева. – Жили мы по соседству с аланами, но они не захотели больше приходить на праздник Купалы. Стали говорить: мол, выходите за нас замуж, и будем жить семьями, как полагается по их закону. И чтоб не нарушать своих обычаев, мы ушли от аланов за Черемное море, отвоевали у парфян их страну и теперь живем в чужом краю. И нет близко родственного нам народа, от которого мы могли бы призывать мужчин на праздник Купалы.

– И вы пришли к нам, чтобы взять мужчин?

– Не мыслили мы идти к вам. Но повадились к нам ромеи. Не для совокупления приходили на Купалу, а чтобы красть наших сестер, матерей и детей. И стали мы воевать с ромеями, да не хватает сил, чтоб победить их. След нам найти новую землю, отвоевать ее и поселиться всем народом.

Ярый муж еще раз переглянулся со своими витязями, и сотники спешились да сняли с седел веревки, дабы распять деву на земле. Она же словно не видит приготовлений к казни, глядит на Важдая доверчиво и говорит при этом:

– Ныне я позрела на Скуфь да на тебя, Важдай. На ваш народ позрела, на князей с ярыми мужами, на государя Урагана. И теперь мне след спешить к своей царице, чтоб посоветоваться, что сотворить? Войной пойти или мир заключить? Если затеять с вами брань, то кто против нас встанет? Скуфь, то есть вы, витязи, да сам государь с подручными. Ополчение вам не собрать ныне, а наемная стража тотчас же разбежится... А коли мы вас истребим на бранном поле, откуда станем себе мужей брать в этой земле? Табунами да стадами сары богаты, но не мужчинами. Тех же, кто себя таковыми считает, след порвать конями, ибо они к соитию не способны...

А Важдай слушает и диву дается ее смелости и откровенности речи. Сотники подступили к Мерцане, стали струнить ее по рукам и ногам, но веревки спадают и искусные узлы, вязать которые умели кочевые сары, сами собой развязываются...

– Мир же учинить с вашим государем и со Скуфью, – между тем говорит она, – наши законы не позволяют, данные Аридой, которую мы почитаем, как богиню. Народу мати свычно быть вольными и не заводить семей, а только в праздник Купалы совокупляться с мужчиной. А по сарским законам целомудрия, коих вы держитесь, этого вам не позволено. Кому-то из нас придется изменить своим нравам и обычаям, если будет мир между нами.

– Хоть выбор и за вами, – сказал тогда Важдай, – но жена всегда под мужем. А посему вам следует отказаться от своих обычаев, если хотите мирно жить с нами.

– Легче необъезженных кобылиц приручить, чем моих сестер!

– А где ныне твои сестры? – спрашивает Скуфь. – И много ли вас в сарских землях? Или не скажешь?

– Отчего же, скажу, – согласилась Мерцана. – Мы зимним станом встали, в лесах на реке Божьи Чары. И нас здесь тысяча.

– Важдай! Чего же мы медлим?! – закричали витязи. – В сей час же поедем и пленим омуженок! А будут они полонянками, так не след ждать их согласия. Сами в жены возьмем, по своему хотению!

– Поезжайте! – засмеялась Мерцана. – Сестры мои еще не отказались от своих обычаев. И ныне летом на празднике Купалы должны были впервые познать мужей. Да не познали и оттого страстью переполнены! А вас в два раза меньше числом...

Тут призадумалась Скуфь, укротив свой порыв, и воззрилась на ярого мужа: дескать, как ты, брат, скажешь, тому и быть.

– Кто же тебя послал разведать сарские обычаи? – спросил Важдай.

– Наша царица Чаяна.

– Чаяна?! – хором воскликнула Скуфь.

Удопоклонница и бровью не повела.

– Значит, слышали это имя?

– От нашего государя и слышали! – ответил ярый муж. – Да только не ведаем, откуда он знает вашу царицу?

– В праздник Купалы мы отправились не коней красть, а мужчин, – стала рассказывать дева. – Долго рыскали по кочевому пути, в кибитки заглядывали, в шатры, да не отыскали ни единого вольного мужа, с коим можно совокупиться. С рабами же, по закону Ариды, нам запрещено входить в соитие, ибо рожденные от них дети боятся бичей. А царица Чаяна пошла на реку, чтоб омыться холодной водой, дабы плоть свою укротить. Забрела она на глубину, где бьют ключи студеные, и тут на берегу позрела достойного, да спящего мужа. Вышла из воды, шелковой нитью его спутала, дабы, проснувшись, не убежал. И уж хотела позвать своих сестер, но тут узрела бич о двенадцати коленах и признала в спящем муже государя. Поскольку же он пришелся Чаяне по нраву, она не захотела делить его любовь с другими девами. И, сама с ним не совокупившись, отпустила Урагана с миром. Иначе бы он сразу признал обычаи дев из племени мати. Да только с той поры потеряла покой, слыша молву, будто Сарский Владыка ненавидит женщин нашего народа. Вот и послала меня выведать ваши нынешние обычаи и нравы, верить или не верить молве.

– Ураган и в самом деле презирает удопоклонниц, – согласился Важдай. – От одного воспоминания о них в ярость приходит. Но как же он не признал в ней вашу царицу?

– Никогда бы не признал! – засмеялась дева. – Если б не шелковая нить, которой Чаяна спутала ноги государю и теперь жалеет. По ней, должно быть, и догадался...

– Но ведь у нее персь едина!

– Наши царицы по заповеди Ариды не прижигают правой перси в малом возрасте. И делают это, дабы показать всему народу мати, что совладать с непотребным влечением к соитию возможно силой духа. Но редко кому из дев удается совладать с собой.

– Значит, тебе не удалось? – Важдай покосился на ее грудь.

Мерцана в тот же миг воззрилась на него столь манящим взглядом, что ярый муж отступил на шаг и спросил, отвернувшись в сторону:

– Откуда же вы взялись в наших пределах, если живете на парфянских землях, за Черемным морем?

Дева еще раз посмотрела на Важдая и вдруг вскочила на его коня.

– А садись со мной, поедем, так по пути и расскажу.


У мати не было Скуфи, а все они, с раннего детства, как только совершалось омужение – обряд прижигания правой груди, жили в ратном учении и вырастали девами-воинами. До летнего праздника Купалы, праздника любви и познания мужчины, они не покидали седел и не снимали с пояса мечей, беспрестанно сражаясь с супостатом. И лишь впервые совокупившись и зачав дитя, они больше не ходили ни в дальние, ни в ближние походы, садились верхом и воевали, только когда неприятель подступал к стенам их городов.

А врагов у мати во все времена было достаточно, ибо после установления закона и мира с аланами омуженки спустились с гор, отвоевали себе землю у кочевых сакалов и расселились в долинах рек вблизи Черемного моря. Несколько столетий обиженные кочевники пытались вернуть свои пастбища, однако мати настроили крепостей на порубежье, возвели защитные валы и, прикрываясь ими, осыпали тучами стрел всякого, кто смел приблизиться.

Слава о воинственных девах-всадницах неслась широко, и от этого врагов лишь прибывало, поскольку одни мыслили отнять их возделанные нивы и выращенные в голой степи сады, другие жаждали получить воинственных рабынь, но были и такие, что хотели разорить государство лишь потому, что оно женское, живет по неслыханным, несвычным законам, поклоняется уду и подает дурной пример обращения с мужчинами. В последние времена чаще всего омуженки воевали с кочевыми племенами, что приходили из горных пустынь, и с ромеями, которые приплывали к ним на кораблях за диковинным товаром, высоко ценившимся в Середине Земли, – омуженками-рабынями.

Ромеи считали мати диким, варварским народом с грубыми нравами, а значит, подлежащим уничтожению, однако сладить с женским царством еще никому не удавалось, поэтому заморский супостат совершал внезапные набеги. По обыкновению, корабли не подходили близко к берегу, высылали лазутчиков и выжидали, когда в беззащитном селении все заснут и останется лишь ночная стража. Пользуясь тьмой, ромеи подгоняли свои галеры и нападали, захватывая только дев и детей, которые еще не подверглись прижиганию груди. Их помещали в железные клетки, ибо, даже безоружные, воинственные девы были опасны, особо дерзких распинали по рукам и ногам вдоль бортов корабля, дабы усмирилась под знойным солнцем. Маленьких девочек потом выращивали, укрощали нрав и преподносили в дар царям или покупали как наложниц, а юных дев продавали вместе с клетками, в которых обычно держали свирепых львиц: в Середине Земли считалось за великую честь и роскошь иметь дикую, но прекрасную одногрудую омуженку. Овладеть ею и сделать наложницей было опасно да и почти невозможно, поэтому их выставляли против могучих гладиаторов, и если последний побеждал, то овладевал ею прямо на арене, доставляя удовольствие зрителям. Но чаще верх одерживала омуженка, ибо, имея в руках оружие, у нее появлялась возможность не только победить, но и убить себя, дабы не терпеть позора, однако от этого зрелища ромеи приходили в восторг.

Мати не могли бороться с мореходами, ибо были сухопутным народом и воевали только на суше, поэтому справиться с ромеями было трудно. Захватив полон, они тотчас отходили от берега на два поприща, когда даже самые лучшие лучницы не доставали их стрелами, и безнаказанно кричали женщинам, что придут еще, показывая при этом уды.

Исполнившись беспредельным гневом, мати нарушили свои законы, оставили в крепостях лишь старух и детей, сели на коней и, громя попутно подвластные ромеям земли, прошли берегом Черемного моря до Середины Земли, захватили их город Рум и запороли бичами всех вельмож, которые держали в клетках их сестер. После чего разорвали конями их царя, ибо он был не способен к соитию, затем свергли их кумиров, на их место поставили каменные уды, вызволили своих пленниц и вернулись домой с богатой добычей.

Десять лет потом ромеи опасались трогать уды, стоящие на их площадях, и еще сто лет боялись даже приближаться к материнским берегам. Если была великая нужда, например, провести через их страну свое посольство в иные земли, то просили сделать это греков, которые жили с мати в мире.

И потом еще двести лет омуженками пугали детей, друг друга и доверчивые народы, говоря, что это женщины-змеи, живущие в пещерах, и если существовать на земле, наслаждаясь только хлебом и зрелищами, презирая пищу духовную, то они, как божье наказание, вновь приползут в Середину Земли и покарают все пороки.

Да и мати все это время жили беззаботно, ибо после похода на Рум даже кочевники не смели появляться в пределах благоухающей садами страны.

Однако долга память побед и коротка – поражений. Миновали времена, и однажды ромейские купцы, причалив к берегу, увидели народ, состоящий из одних только женщин. Причем все они носили на шее ножи, как знак вольных, ходили полуголые, имели всего одну грудь, и настолько были прекрасны, что захотелось им подивить своего царя. Ромеи попытались высадиться на берег, но омуженки заслонили путь и стали показывать на высокие каменные уды, стоящие у самой воды: мол, приходите на следующий год, когда будет праздник Купалы. В иное время нам мужчины не нужны.

Тогда купцы предложили им украшения из серебра и золота, но женщины отказались, как, впрочем, и от дорогих тканей, вин и сладостей. В это время прискакали вооруженные и облаченные в доспехи всадницы, и кто успел спуститься с корабля, поднося женщинам товар, пал от их стрел, а кого полонили и, связав шелковыми нитями, увели к себе. Остальные поспешно спрятались за борта, и галера, осыпаемая тучами стрел, отошла от берега.

Оскорбленные таким приемом, во всех землях и на всех берегах почитаемые ромеи помнили только сказку о женщинах-змеях, поэтому дождались ночи, похитили каменный уд, выкрали одну деву и, опутав сетями, привезли в Рум. Царь же позрел на омуженку, подивился ее красоте и величественному виду, приказал освободить – сладкими плодами хотел угостить и расспросить, кто она и откуда. Но едва сняли сети, как дева выхватила меч у стражника и в тот же миг заколола себя.

Потрясенный столь невиданным поведением, а более изяществом ее лица и тела – она и мертвая была прекрасна, царь велел забальзамировать деву, чтобы потом любоваться на нее. А купцы, дабы утешить его, преподнесли ему каменный уд и рассказали, что этих одногрудых женщин там несчетно и все одна краше другой, но все дерзки, злобны и воинственны.

Царь как узрел кумира омуженок, так сразу вспомнил о давнем позоре своих предков, когда удопоклонницы покорили и разграбили Рум, отчего налился великим гневом и жаждой мести. Велел он своим воеводам и мореходам немедля снарядить сто кораблей с воинами, отправиться к берегам мати, разорить их государство, а всех женщин взять в полон и, опутав цепями, привезти к его дворцу.

Наученные прошлым, омуженки еще помнили набеги ромеев, и потому юная и еще девственная царица мати, Чаяна, заранее выбрала тысячу самых ярых дев, живущих у моря, умеющих плавать и управляться с ладьями. Обрядились они в тяжелые доспехи, запасли много стрел и укрылись на берегу, дабы ни один ромей не сошел живым с корабля. Но когда увидели множество мачт на окоеме и услышали скрип многих тысяч уключин, поняли, что не выстоять им против такой силы в открытом сражении, ибо корабельные борта завешаны щитами, а сами воины закованы в железные панцири, от которых отскакивают стрелы. А звать на помощь уже поздно, ибо галеры подошли к материнским берегам и встали в бухте – должно быть, чтоб дождаться ночи.

И вот тогда хитрая Чаяна велела своим девам снять доспехи, одежды, оставить оружие, спрятав по одному засапожному ножу в своих космах, и, взяв боевые рога, выйти из укрытия. Истомленные бурным морем и долгим плаванием, ромеи повалились было спать, но тут услышали трубный звук рогов с берега. Думая, что это исполчились на них омуженки, ромеи схватили мечи и выскочили на палубы. Но глядят, а возле воды стоит целая тысяча обнаженных, прекрасных и безоружных дев. Однако ромеи помнили о прошлых хитростях мати и сразу не бросились на берег, чтоб взять в полон, а отправили лодку с посольством.

– Наша царица решила не воевать с вами, – сказала Чаяна чужеземцам. – И чтобы не зорили наши города и селения, жертвует вам тысячу дев. Берите нас и везите своему царю. Если надо будет еще, то снова приплывете к нашим берегам.

Ромейское посольство все равно не поверило, сошло на берег, а и правда, ни засад нет, и никаких прочих подвохов. Однако посадить на корабли целую тысячу амазонок невозможно, ибо на них приплыли две тысячи воинов, и оставить товар, доставшийся даром, жалко. И решили они тогда ссадить половину войска и вместо нее взять дев.

Подали знак, галеры снялись с якорей, подплыли, и тысяча ромеев сошла на берег, а омуженки сами поднялись на корабли. Мореходы тотчас отвалили, подняли паруса, а гребцы ударили веслами. И едва удалились за окоем, как к ромейским воинам, оставшимся на берегу, вышли такие же обнаженные девы и стали угощать вином, дескать, царица наша так велела. Угостили добро, сами испили и, держа в руках рога, начали танцевать, петь чарующие песни и показывать, чтоб ромеи тоже оставили оружие, сняли доспехи и одежды. Те же вкусили вина, повеселели и давай разоболокаться да вовлекаться в пир. И не заметили, как амазонки опутали их шелковыми нитями, сострунили по рукам и ногам да, отведя в пещеру, заперли там до летнего праздника Купалы, ибо по законам не след было совокупляться в иное время.

А мореходы, что повезли дев в Ромею, спустили их под палубы и давай наряжать в ромейские одежды да потчевать всяческими плодами и сладостями, ибо царь велел, пока плывут обратно, приручить непокорных амазонок. Те же и в платья заморские нарядились, и сладостей вкусили да будто спать легли. Сами подождали, когда ромейские воины снимут доспехи и заснут, затрубили в рога, достали из-под волос засапожники, и началась сеча. Не выстоять было ромеям против омуженок, ибо те метались по палубам, ровно молнии, резали ножами без разбора – и тех, кто пощады просил, и кто вздумал сопротивляться. Мертвых, раненых, а то и живых бросали за борт, но кораблей не портили и снастей не резали, поскольку замыслили взять себе галеры и обучиться мореходству.

И пока они мстили, как всякие женщины, упоенные этим чувством, поднялся ветер и незаметно понес корабли в море. Когда же под утро, завершив свое ратное ремесло, они хватились, а уже и берегов не видно! Кругом лишь высокие волны катятся, и несет их неведомо куда.

С ладьями приморские омуженки управлялись, однако сладить с парусами и великими веслами не могли, и так носило их по морю несколько недель. Галеры то расходились в разные стороны, повинуясь стихии, то опять сходились вместе, и все это время древняя царица мати, обожествленная Арида, хранила своих воительниц – никто не сгинул в пучине. И жалели мужественные девы только о том, что не суждено им теперь вернуться в свою землю и вкусить радостей Купалы, коих заслужили сполна: на праздник любви допускались лишь те, кто убил врага.

Уж и буря улеглась, изломав греби, и солнце прорвалось сквозь тучи, а повсюду была вода и морские птицы. Наконец, однажды утром девы узрели в небе орла и на другой день увидели на окоеме узкую полоску суши. Ночью же корабли прибило к низкому, пустынному берегу, омуженки взяли с собой лишь ромейское оружие да кольчуги и ступили на твердь, однако, утомленные качкой, повалились на землю и долго лежали, испытывая сладострастные чувства, будто на празднике Купалы.

Потом собрались девы все вместе и замыслили уйти домой, да вот беда, не знают, на какой берег их выбросило и в какую теперь сторону идти, к тому же несвычно было им, выросшим в седле, пешими ходить и воевать. Отправились они в глубь неведомой земли, подальше от ненавистного моря, и брели много дней, прежде чем наткнулись на табуны коней и кочевой стан. И по речи пастухов поняли, что попали они в Сарское государство, и устрашились этого, поскольку с младенчества слышали предание об Ариде, ее кровожадном муже Аркане и жестоких сарах, которые едят женщин.

В первый миг хотели они бежать куда глаза глядят, даже назад, к морю, лишь бы не оставаться в землях чудовищных женоедов. Но царица Чаяна вспомнила о ягинях, престарелых омуженках, многие из которых уходили к сарам доживать свой век и учить их дев чарам и обхождению с мужчинами. Дескать, отыщем ведунью, а она уж научит, как нам поступить, дорогу покажет или поможет вернуться в родную землю.

Разошлись они в разные стороны малыми ватагами, а нет более ягинь в сарской земле. Вдоль и поперек исходили, прячась по балкам и оврагам, каждый лес обошли, во всякое брошенное жилище заглянули и ни одной живой ведовской души не отыскали. Опять сошлись в одном месте и начали друг другу рассказывать, что видели, да диву даваться. Хоть и крадучись ходили они по чужой земле, хоть взирали на кочевье издалека, но все разглядели, и поначалу думали, не сары это, а какие-то неведомые существа кочуют по степи, совсем не похожие на людей. Но послушают речь – нет, женоеды, только невероятной толщины: на огромном туловище вверху голова клинышком, чуть ниже руки, и такие короткие, что только до рта достать, у иных ног так вообще нет, одни ступни остались, и могут они лишь сидеть или лежать, да и то с помощью слуг. А кто помоложе, те ходят, но только в шатре или кибитке, ибо ноги у них маленькие и кривые, на улице же их переносят на носилках. И есть еще совсем молодые и подвижные, что даже на лошадь могут сесть верхом, хотя и пары не имеют ни шеи, ни стана. Притом мужчин от женщин не отличить, все одинаково толстые, неповоротливые и бритые, как ромеи, и все носят золотые украшения, с золота же едят-пьют и одежды на них, как у ромейских вельмож.

Лишь рабы выглядят, как обычные люди, и тела у них мускулистые, сильные.

Позрев на женоедов, омуженки воспели славу Ариде – за то, что увела она мати от этих уродливых тварей, а поскольку сарские табуны пасли и охраняли рабы, наемные парфяны и даже сакалы, девы осмелели и начали сначала незаметно угонять по одной-две лошади, а потом отбивать от табунов косяки средь бела дня. Кто раздобыл себе коня, те стали ходить ватагами на разбой и грабить шатры да кибитки, в коих было полно золота, серебра и драгоценного оружия; кто же еще пешим был, промышлял конокрадством.

И пошло по степи озорство такое, что даже хортьи стаи притихли, спрятавшись по балкам.

Пожалуй, разжились бы омуженки, взяли богатую добычу и ушли с этой земли куда глаза глядят, да в праздник Купалы царица Чаяна узрела на берегу Денницы, вдоль которой кочевали сары, спящего государя...


Предводитель вечевых старцев не спешился и шапки не снял, а вынул из-за пояса древко бича, неспешно раскинул по земле его плетеные колена на серебряных кольцах и лишь тогда взглянул на Урагана.

Своеволие было немыслимое, ибо никто в присутствии государя не посмел бы даже коснуться рукояти своего бича.

– Что станешь глаголить, Валуй? – упредил тот. – В веже мне место определили? С бесплодной невестой? Или отыскали иную истину, коли бич распустил передо мной?

– Слушай глагол, Ураган! – Старец отчего-то подпрыгивал в седле, словно от тряской рыси. – На нынешнем вече мы кликнули государем сарским брата твоего, Коченя! Отныне он наш Владыка! Твое же место в каменной веже.

– Не поспешил ли ты, старец, – засмеялся государь, – оглашать сей глагол? Получил ли ты согласие прочих кочевых путей?

– Есть и согласие, Ураган, и помощь от всех путей. Тебе след подчиниться воле вечевого собора.

– Добро! А согласие и помощь богов? Что, если в сей же час мы услышим глас небесный и земной? Глагол Тарги и Тарбиты, ниспосланный ими знак?

– Твои хитрости известны. – Старец отвел назад руку с бичом, словно намеревался ударить. – Боги глухи и немы вот уже целый век!

– С тех пор как сары искусились жиром!

– Еще твой прадед утратил причастие! – Валуй взыграл бичом. – Не ведали его ни дед твой, ни отец. И ты не ведаешь сакральных имен богов и не способен воззвать к ним!

– А добро бы испытать! – развеселился государь. – В сей час же, воззвав к ним, попрошу, чтоб покарали вас! Чтоб Тарбита поразила стрелою огненной, покуда вы на вечевом кругу! Иль Тарга бы, разверзнув землю под вашими ногами, сбросил вас в пекло.

– Тебя боги не услышат, Ураган, – уверенно заявил предводитель вечевых старцев. – И нас не покарают.

– Верно, Валуй, не покарают. Ибо вы беззаконны, будто ахманеи! И нет для вас ни кумиров, ни государей. Как если бы вы произошли не от богов, а от скота!

– Не след оскорблять свой народ! – прикрикнул возмущенный Валуй. – На вече мы судили по закону! Что ты передашь наследнику, даже если родишь его?

– А разве брат мой, Кочень, причастен?

– Из двух зол след избрать меньшее. Кочень лишен наследия вашего рода и потому будет радеть за саров более прилежно, чем ты. А твой приемный сын Ровен, получив от тебя наследство, станет радеть духовно.

– Что же я дам в наследство, если ты сам сказал – я не причастен?

– Мы прежде испытаем твое счастье! Готов ли ты к сему?

– В сей же миг, Валуй! Скажи, что должен сотворить?

– Ты бросишь свой бич. Если он не упадет на землю, знать, ты причастен и вече перед тобой повинится. Но коли упадет, то более его не поднимешь, передашь наследство и сам себя замуруешь в веже.

– Такое испытание мне по нраву! – вдруг согласился государь и вскинул бич. – Сейчас и брошу!

Предводитель вечевых старцев подпрыгивать в седле перестал и чуть напрягся.

– Постой!.. Бросишь на вечевом кругу. Пусть все позрят!

Они тотчас же поскакали с холма, прыгая через обереги таборов, выстроенные из телег. Жидкие лучи от вече расступились, давая дорогу, однако беспомощные без рабов именитые сары в носилках лишь втягивали маленькие головы, взирая над собой копыта лошадей. Под ропот и молву Ураган въехал в круг, поднял коня на дыбы и распустил свой бич.

– Бросай! – закричали ему в тысячу глоток все вечевые круги. – Бросай, в сей час и испытаем твое причастие!

Конь плясал на задних ногах, и, не давая ему опуститься на все четыре, государь подбросил бич, выпустив рукоять, перехватил его в воздухе за двенадцатое колено и раскрутил у себя над головой. Свистящий шелест пронесся над головами, словно прибойная волна, и усмирил молву. В полной тишине Ураган изловчился и метнул бич вверх. Блеснула в солнечных лучах золоченая рукоять, унося за собой вытянутый в струну плетеный трехсаженный хвост, и через мгновение даже точка растаяла в небе.

Взоры веча, устремленные вослед бичу, замерли в ожидании, ибо всякий знал, что все, брошенное непричастной человеческой рукой, будь то камень или пущенная из лука стрела, должно было непременно упасть наземь.

Задравши головы, стояли старцы минуту, вторую, третью, после чего начали вставать на ноги именитые сары, чего не делали уже десятки лет. Они таращились в небо, и заплывшие жиром их глаза начинали открываться. А государь, позрев на это, выехал из круга старцев, пробился сквозь онемевших саров и поскакал в свой табор.

Там же его поджидала дочь, обряженная в походные доспехи – и меч на поясе, за спиной колчан со стрелами и луком...

– Сбылось твое пророчество, – признался ей Ураган. – Я бросил бич.

– Сары все еще стоят в кругу и ждут, – сказала Обава. – И еще долго так простоят. А покуда ждут, давай, отец, прощаться.

Ураган знал нрав дочери, и что ему было сказать вольной и своенравной сарской деве?

– Дорога долгая, – только и предупредил он. – Через чужие земли и племена...

У нее на все был ответ:

– Скуфь открыла путь, оставив о себе добрую славу. Везде пропустят без препятствий.

Ураган спохватился:

– Да ведь зима скоро! А в полунощной стороне и вовсе холодно. Может, подождешь до весны?

– Я бы подождала, – молвила она. – Да ведь Сколот этой зимы не переживет и погибнет от тоски в своей пещере.

– Ну, вот судьба – мыслил невесту от рапеев взять, а дочь им отдаю. – Он обнял Обаву. – Что же, поезжай. Вряд ли мы свидимся на этом свете.

– Скоро и свидимся, – промолвила Обава. – Три года только минет – роковой срок.

– Еще один срок? Нет, довольно. Не верю...

– Ты и прежде мне не верил, государь.

– Ныне я не государь. Бич брошен...

– Ты Владыка, Ураган, и им останешься до конца своих дней!

– Полно предсказывать, Обава! – прервал он. – Я ранее стремился к власти и мыслил собрать народ под сень законов Тарги. Но ныне позрел на это племя и утратил всякое желание управлять ими. Я им более не государь! Пусть ими правит тот, кого они сами изберут из себе подобных.

– Не зарекайся, Ураган! Пройдет три года, и ты соединишь в единый три сарских народа!

– Где ты зришь народы?! – закричал он, и рука привычно легла на пояс, за которым всегда был бич. – Это не сары – ахманеи! Рожденные от соития с дикими животными! Они вытаптывают ирийские сады и восхваляют жир, как божество!..

И вдруг, ощутив дрожание земли под ногами, оборвался на полуслове, прислушался к себе и спросил уже тихо:

– Зачем ты гневишь меня в самый трудный час? Тем паче в час расставания...

– У тебя ныне самый добрый час. – Обава рассмеялась. – Тебе след радоваться!

– Довольно, не верю! Ты предрекла мне, что сегодня обрету! Но я все утратил, даже бич! И вот теперь тебя...

– Ступай в свою кибитку и позри, что обрел. Твой вещий сон был в руку.

– Не верю! Коль собралась в дорогу, так поезжай! Не хочу тебя слушать!

– Что же, Ураган, прощай! – Она вскочила в седло. – И все-таки загляни в кибитку!

– Прощай!

Он отвернулся, чтобы не видеть, как уезжает дочь, и чтобы впредь не тосковать о ней. Он некоторое время еще слышал стук копыт ее коня, созвучный с биением своего сердца, однако скоро и этот перестук пропал в многоголосье бушующего веча, которое, рассыпав все круги и обратившись в лавину, бежало, скакало и ползло на «цареву горку».

11

Весь день и следующее утро неслась чистым полем Скуфь, пока не въехала в густую дубраву, по которой и струилась тихая река Божьи Чары. Далее начинались темные леса, куда теперь редко заезжали сары и где, по преданию, в прошлые времена был стольный сарский град Вран, оставленный из-за полного забвения и скудости лесного обитания.

На берегах морей, великих рек и особенно на их устьях – на путях открытых всегда кипела жизнь, и вода приносила благо.

– Ну, и где же твои сестры? – спросил Важдай, озирая мрачный лес. – Где ваш зимний стан?

– Здесь уже близко, – вымолвила Мерцана, – но далее я пойду одна. А вы ищите себе место, ставьте стан и ждите.

– Отчего мы не можем в сей час пойти с тобой? – зашумела Скуфь. – Так хочется позреть!

– Если пойдете сейчас, то спугнете дев и никогда более не увидите, – заявила дева, спрыгивая с лошади. – Вы ведь для них – женоеды, мерзкие чудовища, коими пугают малых чад. Если бы не наша царица, мы давно покинули бы вашу землю. Но ныне Чаяна замыслила весь оставшийся за Черемным морем народ сюда привести. Ведь когда-то мы жили в этой стороне.

– Как же их приручить, твоих сестер? – спрашивают витязи. – Научи!

– Сделать дев мати ручными вам никогда не удастся, – сказала Мерцана. – Они так и останутся дикими вольными кобылицами. Но чтобы они привыкли к вам и не пугались, след не отличаться от них ни пищей, ни жилищем, ни нравом. Тогда, может, следующим летом в праздник Купалы девы позволят приблизиться к вам. Так что стойте здесь, покуда я не научу, как дальше быть.

Провела по земле черту с восхода на закат, сказала, чтобы переступать ее не смели, и в тот же миг пропала среди дерев. Скуфь подождала недолго, потом в одну сторону съездила вдоль черты, в другую, но лес кругом, и даже малой поляны нет, чтоб вежи поставить. Разожгли витязи костры да так ночь возле них и простояли без сна и в раздумьях, как же этих диких дев приручить? Наутро Мерцана не пришла, и потому Важдай взял с собой двух ловких витязей, переступил черту и отправился выведать, где же стан омуженок.

Долго они рыскали по лесам, прежде чем узрели свежеоструганный частокол, а за ним жилища дев на могучих деревьях, слепленные из глины и веток, словно птичьи гнезда. Крадучись обошли витязи вокруг этой крепости, но самих омуженок нигде не видать, их коней тоже, и ни ворот, ни лазов внутрь нет, ровно девы по воздуху туда залетают. Подождали до вечера, думая, что ночевать они уж всяко вернутся в свой острог, однако никто не пришел и в темноте ни один огонек не засветился. Подивились витязи, а ночью забрались на высокие и гибкие березы да неслышно спустились на них за частокол. Тут и позрели, что пуст городок омуженский и по всему видно, брошен второпях: на ветках деревьев забытая одежда сушится после стирки, в приземистых амбарах зерно рассыпано и мышами еще не побито.

И повсюду оставленные кумиры омуженские стоят – глиняные уды, обожженные на огне и оттого красные.

Важдай помнил, как рапеи поймали Скуфь в город-ловушку, задерживаться в остроге не стал, а опять же на березах перемахнули они изгородь и ушли к себе за черту.

Простояли еще день да другой в недоумении: не знают, что делать, и Мерцана не идет, чтоб научить, как быть им дальше. Между тем зима близится, а в этом краю она снежная, лютая, уже сейчас по ночам землю морозом сковывает, и в легких летних вежах можно лишь от пыльного ветра и дождя спрятаться. Посовещались витязи, еще раз лазутчиков в омуженский острог выслали, ан нет, по-прежнему там пусто! Ну, раз сказано было стан здесь ставить, взялись витязи за топоры и принялись рубить себе казармы – так в Казаре назывались скуфские жилища. Рубят и думают, уж не обманула ли их Мерцана? Заманила в глухие леса, сама же убежала к своим сестрам, поведала о сарских нынешних обычаях и нравах, а царица Чаяна взяла да и увела омуженок совсем в другую сторону. Только срубили казармы, тут и явилась Мерцана уже верхом на коне.

– Ну что? – спрашивает у Важдая. – Поставили стан?

Ярый муж обрадовался и отвечает весело:

– Позри! Вон какие хоромы воздвигли! Зови своих сестер, пусть приходят к нам!

– А теперь собирайтесь и поедем в другое место!

– Как же так? Что здесь нам не стоять?

– Предупреждала вас не переступать черту, – строго сказала дева. – Но вы самовольство проявили и пошли нас искать. Да спугнули сестер! Вот они и бросили свой острог. Мы ведь как птицы живем, никто не должен знать, где свили гнезда. Если еще раз напугаете, улетим с ваших земель.

Делать нечего, заседлала Скуфь лошадей и отправилась вслед за омуженкой, на сей раз в восточную сторону. Целый день скакали по лесам, ночь у костров пересидели, покормили коней ветками да жухлой травой и снова поехали. Только к вечеру остановились на берегу реки Божьи Чары, в старой дубраве, где по деревам лишь вороны сидят, Мерцана и говорит:

– Здесь будет ваш стан! Ставьте хоромы и ждите меня.

– А где же ты живешь со своими сестрами? – спросила Скуфь.

– Мы на другом берегу! Отныне порубежьем будет река. Не ходите через воду!

И более ничему не научила, а села на коня и ускакала.

Витязи походили вдоль берега, поглядели с тоской на ту сторону и, отступив от нее на поприще, дабы случайно не перешагнуть, опять стали вековые дубы валить да казармы строить, ибо зима уже на пятки наступала. Рубят, а сами все на ту сторону смотрят – не приедет ли Мерцана, не подаст ли какой знак? И только стены возвели, она и в самом деле прискакала и начала разглядывать скуфские хоромы.

– Мы ныне черты не переступали! – кричат ей витязи. – За реку не ходили!

– Черты вы и впрямь не переступали, – согласилась омуженка. – Только на что вы такие жилища поставили? Узрят мои сестры и испугаются.

– Где же нам от зимы прятаться, коли не в казармах? – изумилась Скуфь. – В вежах холодно.

– И в вежах вам не жить!

– Так в чем же?

– Чтоб сестер моих приучить к себе, – говорит Мерцана, – след жилища строить такие, как мы строим. Должно быть, зрели в остроге наши дома? Если девам будут привычны ваши хоромы, то они скорее к вам привыкнут. Бросьте ваши ужасные казармы и ступайте за мной!

– Да можно ли бросить? – дружно заговорила Скуфь. – Нам осталось лишь кровлю сладить! И как же мы станем жить в ваших гнездах?

– Если уступите нашим нравам, то на сей раз я поселю вас ближе к своим сестрам, – посулила она. – Через воду переведу, на свой берег.

Скуфь переглянулась, пожала богатырскими плечами и пошла за омуженкой.

А та отвела их по броду за реку, провела новую черту и уехала.

Смущенные и обескураженные витязи оглядели новое место, выбрал каждый себе дерево, и начали они глину месить и гнезда вить. Дело вроде бы и скорое, это ведь не из столетних дубов строить: на заре начал и к полудню уж и дом готов. Только вот сыро в нем и холодно, печурку так и поставить некуда, ибо в таких хоромах разве что переночевать, а жить человеку, привыкшему к степному простору, и вовсе невозможно. Тут еще ветер налетел, закачались дерева, и в одну ночь все гнезда порушились.

Скуфь походила по дубраве, подумала, и Важдай говорит:

– В чем другом уступим омуженкам. Но хором своих не отдадим и в птичьих гнездах жить не станем. Айда, братья, назад, в казармы!

Перебрели они реку обратно, поставили кровлю на свои дома, затопили трубные печи и спать улеглись. Да после долгих мытарств на холоде разнежились в тепле и так крепко заснули, что и слух, и чутье утратили. Никто и не слышал, как средь бела дня девы прокрались на скуфский стан, позрели на казармы дубовые, затем осмелели и начали в окна заглядывать. На спящих своих женихов посмотрели и так же незамеченными убрались.

Проснулись витязи и думают: ну, что теперь скажет Мерцана, узрев их самовольство? Опасались, что омуженки опять уйдут на новое место, однако решили стоять на своем твердо. Пошли они на берег, то есть на свое порубежье, глядь, а на другой стороне уже частокол стоит и за ним удопоклонницы новые гнезда себе на деревьях лепят. Обрадовались и стали кричать:

– Будет вам гнезда вить! Ступайте в наши казармы, всем места хватит!

Омуженки, словно птицы от щелчка, враз все встрепенулись и в тот же миг попрятались. Спохватилась Скуфь, что неладно сделала, но поздно, ни одна дева более не появилась из-за острога. Возвратились они в казармы, а там их уже Мерцана поджидает.

– Сестры мои вам уступили, – говорит она. – Согласились, что вы жить станете в своих жилищах, ибо они просторные, светлые и теплые. Но поскольку вы напугали дев своим криком, то теперь ваш черед нам уступать.

– Научи, что нам делать? – чуя свою вину, ответила Скуфь.

– Совсем малая уступка, – сказала омуженка. – Станете вкушать ту же пищу, что и мы.

– А вы какую вкушаете?

– Кобылиц доим, молоко да сыр наша пища.

Витязи было согласились, да тут же и опамятовались.

– У вас кобылицы, а у нас дарованные Ураганом жеребцы. Мы бы уступили, да доить некого! Потому диких зверей стреляем, утиц и прочих птиц. Тем и сыты.

– Худо дело! В чем же вы можете уступить?

– Во всем другом готовы!

– Добро! Девы племени мати не любят всякого домашнего творения – шить одежды, готовить пищу, нянчить чад. Способны вы взять на себя сии труды?

Скуфь переглянулась.

– Да ведь сей труд – женский! Исполнять его мужчинам позор.

– Вот видите, вы ни в чем уступать не хотите!

– Хотим, Мерцана! Но только не в пище и домашнем творении.

Хитрая омуженка лишь усмехнулась и спрашивает:

– Верное ли ваше слово?

– Верное! – закричала Скуфь, не подозревая подвоха.

– Мечами своими поклянетесь?

– Клянемся!

– Добро! – Мерцана села на коня и уехала на свою сторону.

Не проходит и часа, возвращается она со своим кумиром и ставит его на высокое место среди стана.

– Отныне уду станете поклоняться и требы воздавать! А петь славу Ариде я потом научу.

И в тот же час ускакала.

Позрели витязи на глиняного омуженского кумира, сгребли бороды в горсти и сели думу думать.


Многоликая, пестрая от цветных одежд и бренчащая жиром волна наползла на холм и ударилась о государев табор, окатив Урагана брызгами криков и восклицаний:

– Причастен! Причастен!..

– Прости нас, государь!

– Помилуй!..

– Не насылай гнева богов!

– Спаси нас!

– Не проклинай!

Пешие вечевые старцы пытались пробиться сквозь распластанные по земле тела вельможных саров, а те, в свою очередь, оставшиеся без рабов и носилок, сучили ножками и карабкались вперед. Пряжки и булавки давно расстегнулись в толчее, и теперь полураспущенные дорогие ткани трепал ветер, вздымая над толпой и заслоняя солнце. Но они уже ничего не замечали, не заботились о своем достоинстве; князья и ярые мужи елозили перед телегами, поставленными в круг, и эта преграда была для них неприступна.

Старцы же, шагая по их широким спинам, стремились возвыситься, дабы подать Урагану свой бич.

– Высеки нас, как рабов!

– Усомнились!..

– Возьми бич, выпори меня!

– Не оставляй, государь!..

– Ты причастен!

– Воистину!..

– Мы погибнем!

– Лучше покрой всех черным покровом!

Ураган взирал молча, и его лошадь пугливо прядала ушами после каждой волны криков, после чего трясла головой, словно сбивая гнус. Если бы сейчас был бич, возможно, государь и ударил бы, но не от гнева на толпу – от омерзения, за что и секут черную степную змею, вовсе не ядовитую и не приносящую вреда. И чем дольше он молчал, тем неистовей бушевали люди, еще называющие себя сарами.

Если наказывали рабов за преступления, то они, желая спасти жизнь во что бы то ни стало, вкушали свое дерьмо, чем и показывали низость и верность служения господину. Но когда именитые мужи стали испражняться и тут же пихать в рот свои испражнения, Ураган ужаснулся, глазам своим не поверил! И с уст его уже были готовы сорваться слова, коими причастные взывали к богам:

– Боже! Вы суть огонь земной и небесный!..

И сорвались бы, не вспомни он бессмысленности сего воззвания: не карали боги беззаконных!

Подручный Свир, глядя на своих сородичей, устрашился и устыдился настолько, что залез под брюхо своего коня и теперь таращился между его передних ног. А Ровен, жаждущий наследства и возмутивший государев кочевой путь, плакал, катался по земле и бил ее кулаками, исступленно восклицая:

– Ведал бы!.. Коли ведал бы!!.

– Хара, благодарю тебя, – вместо проклятий произнес Ураган. – Был бы у меня еще один бич – бросил бы в другой раз.

Слова прозвучали тихо, почти как шепот, однако в тот же миг громогласный ор и стенания оборвались, словно по мановению божьей десницы. Должно быть, речь отнялась, ибо рты все еще были разинуты, или устрашились чего-то и онемели на минуту!

В этой мертвящей тишине Ураган спешился, поднял с земли приемного сына, утер рукавом его мокрое лицо.

– Ну, полно слезы лить, – сказал он. – Добро, что ты прискакал и возмутил путь. Добро, что я позрел на свой народ...

– Не по своей... воле, – все еще давился от рыданий Ровен. – Не ведал... Меня Кочень послал...

– Мало что сотворяется по нашей воле...

– Нет, сотворяется! – Его глаза вдруг высохли и взор запламенел. – По своей воле, Ураган!.. Я прежде вздумал убить тебя! И не убил по своей воле!

– Неужто поднялась бы рука?

– Вот! – Он вынул засапожник из-под одежд. – Нож приготовил... Отравлен нож! Мыслил убить, когда ты передашь наследство. Дабы никто более не знал истинных имен богов.

– Благодарю тебя, Ровен.

В этот миг позрел Ураган, как, раскинув свои крыла с огненной проседью, парит над головою птица Сирин и ее печальная песнь омывает его искристым дождем. В такие минуты все причастные – от Владычного государя до непорочных дев обычно вздымали вверх руки и ждали, не упадет ли ее тяжелое маховое перо, с коим можно беспрепятственно ходить из мира живых в мир мертвых и обратно. Однако вещие птицы редко бросали такие перья, а чаще роняли над смертным одром легкие перышки, открывающие путь лишь в одну сторону.

На сей раз ничего не уронила птица Сирин, покружила да и потянула в полуденную сторону. И видно, не один Ураган на сей раз позрел вещую птицу, ибо, пока смотрел в небо, не заметил, как схлынула и раскатилась волна беззаконных саров, рассыпавшись по всему стану. И тот же час засуетились рабы, заскрипели колеса, защелкали кнуты, и многотысячный топот копыт привычно всколыхнул зябнущую осеннюю степь.

Распался и государев табор, обратившись в вереницу телег и повозок, и скоро на холме осталась лишь его одинокая кибитка.

Проводив взглядом удаляющееся кочевье, Ураган подождал, когда уляжется пыль и откроется солнце, после чего откинул полог кибитки и в тот же час вспомнил свой вещий сон.

Перед ним, не призрачным лихом, а в яви, раскинув свои пестрые, пышные, но ветхие одеяния по войлочному ложу, царственно и вольно восседала ягиня.

– Что, Ураган? – скрипучим и насмешливым голосом спросила она. – В руку сон? А ведь не верил Обаве, но ждал меня! Признайся, государь?

– Я более не государь, – промолвил он.

– Ну, коли так, то тебе будет не зазорно угостить меня! Принять радушно и с почтением, чтоб я добрее стала.

– Ты зачем явилась мне наяву? – настороженно спросил Ураган.

– Ужель не догадался? – Ягиня рассмеялась. – Путь тебе указать! Дочь отпустил к сколотам, бич свой бросил, один остался на кочевом пути... Что далее станешь делать?

– Повиноваться року.

– Вот и повинуйся! Коль гость к тебе явился, так угощай!

Ураган расстелил персидский ковер на ложе, усадил ягиню, сам наполнил кубок хмельной сурой и поднес.

– Вкуси, ведунья!

– Что это за питье?

– Радость сарских степей.

Старуха одним духом выпила суру и уста отерла.

– Добро! Ох, запалилась, покуда шла к тебе... Суров напиток. Я привыкла в своих лесах сладкие меды вкушать. А ну, налей еще!

Иного и привычного мужа кубок из седла валил; у этой же лишь очи заблестели, морщины растянулись на лице и нос чуть распрямился.

Бывали времена, когда ягинь в сарской земле было полно. Они приходили из далеких стран, по слухам, будто бы от родственных аланов, однако толком никто не знал, откуда и из какого народа. Выглядели они настолько ветхо, что признать, какого они роду-племени, было нельзя. Время стирало различия, и люди многих стран в старчестве становились одного и того же образа. Сами они ничего о себе не рассказывали и были настолько хитры и изворотливы, что правды никогда не добьешься. А поскольку владели сарской речью, то приходили и расселялись по государству, где хотели, и никто им не препятствовал. Даже напротив, если во владениях сара появлялась своя ведунья, считалось, что она принесет благо, достаток и оберег от болезней. Эти старицы врачевали хворых всяческими зельями и травами, собирая их по всей степи, и еще учили юных дев женским наукам – чарованию и мудрости.

Ураган подал ягине суру и затеял разговор.

– Сколько тебе лет, достославная? – спросил он мягко, дабы расположить к себе.

– Ты лучше спроси, что хотел услышать, – грубо отозвалась ведунья и отпила из кубка. – Ох, добрая сура, да только хмелю мало... Ведь мыслишь узнать, кто я, зачем пришла?

– Кто ты, известно, мудрая ягиня...

– Что еще знаешь?

– Да более ничего...

– Память коротка!

– И верно. А зачем пришла?

Ведунья прихлебнула и крякнула по-молодецки:

– Ладно, хорошо ты угощаешь, Ураган. Так и быть, скажу. Но прежде ты мне ответь, зачем Скуфь ходила к рапеям?

– Невест у них высватать.

– Безмудрый ты был государь... – обреченно вздохнула ягиня. – Да прежде бы пришли и спросили, есть ли девы у них? Нет, не удосужились, гордыня не позволяет к ягине обратиться. Я бы сразу сказала: пойдете за Рапейские горы, ничего не найдете, а что было, потеряете.

– Моя вина, – признался Ураган. – Это я их послал к рапеям.

– Добро, что признаешь вину. Ты их не к сколотам послал – на верную гибель. А потом еще и прогнал! Но что Тарга завещал? «Кто шел на смерть и избежал ее, тот под моей властью и суть мой избранник!»

Никто еще не смел укорять его и поучать, напоминая о законах, даже самые приближенные.

– Я сотворил это во гневе, – повинился он. – В сердцах проклял, а потом жалел.

– Совсем уж добро! – обрадовалась старуха. – Покладист стал, как бич бросил! Может, и сговоримся с тобой... Мал кубок у тебя! Вот уже и пуст.

Ураган достал из сундука серебряную братину и налил суры до краев.

– Испей, старица...

Дряблое лицо и вовсе округлилось, будто у молодки, нос распрямился, и в блеклом взоре заблистали искорки женского чарования.

– После сего сосуда сговоримся! – принимая чашу, воскликнула она. – Ведь Тарга что завещал? Каков бы ни был гость, в какой личине бы ни явился, он мой посланник. И прежде чем спрашивать, подай ему суры, дай отдохнуть, взвесели, а он уж сам поведает, зачем явился.

– Откуда ты знаешь наши ветхие обычаи? – спросил Ураган. – Ты же иноземка.

– Да, мы из иных земель, но живем, как и вы прежде, по законам совести. Далеко отсюда наша страна. – Она отхлебнула из братины и поморщилась. – И пьют там не твое кислое кобылье молоко, а вино. У нас есть ягода, виноград... Эх, как пьянит добро и весело бывает! А от твоей суры тоска охватывает. Тьфу!

Ураган не вытерпел такого неуважения и, помрачнев, напомнил:

– Пришла на путь наставить, так наставляй.

– А ты готов увидеть, что покажу тебе? Готов ли принять грядущее?

– Что ты терзаешь меня вопросами? Знаешь – показывай дорогу!

– А станешь повиноваться и исполнять мою волю во всем, что прикажу? И не спрашивать, что да зачем?

Ураган еще больше смутился.

– Тебе повиноваться? Мне свычней, чтобы повиновались мне.

И тут же вспомнил, что бросил бич и ныне уже не государь.

– Как знаешь. – Ягиня проворно вскочила. – Благодарю за угощенье! Недостоин ты иного пути. И лучше тебе догнать свое кочевье и утвердиться на старом месте. Возьми другой бич и ступай пасти свое жирное стадо. Испытав твое причастие, они будут рады возвращению и даже встанут под законы Тарги.

Ягиня уж и завесу кибитки подняла, чтобы выйти, но государь схватил ее за полу одежд.

– Погоди!.. Ты что же, отныне станешь мной править?

– Тобой править будет жена, – стараясь вырваться, заговорила она. – А я лишь хотела грядущее открыть и на путь наставить.

– На что мне теперь жена, коль не нуждаюсь более в наследнике?

– Не нуждаешься, и речи нет. Ну, отпусти меня! Так и скажу Чаяне.

– Чаяне? – Он выпустил подол. – Ты знаешь Чаяну?

Старица вернулась на свое место, неторопко допила суру и развалилась на ложе.

– Ишь, сразу спохватился! Ох, беда мне с вами!..

– Где Чаяна? – Ураган навис над ней.

Ягиня потянулась и зевнула.

– На что тебе царица омуженская? Ты же презираешь это племя. И называешь волчьим...

В тот миг Ураган вспомнил жаркую летнюю ночь на берегу реки и застонал от боли.

– Спутала она меня, будто коня. И путы ее незримы...

– В праздник Купалы? – хитро засмеялась старуха. – Эх, до чего же сладкие ночи бывали!.. У вас не заведен сей обычай?

– Не знаю я такого обычая...

– И зря!..

– Укажи мне, где искать Чаяну!

– Указала бы, да что проку? Ты ведь не уступишь, не захочешь жить по другому обычаю?

– Не уступлю.

– А девы племени мати замуж не выходят, как у вас. Теперь жди грядущего лета и приходи на праздник Купалы...

– Сведи меня к Чаяне!

– Свести?.. Могу и свести. Но признаешь ли ее?

– Образ стоит перед очами... Признаю!

Ягиня укуталась своим подолом и будто бы задремала.

– Ладно, так и быть, – проговорила сквозь сон. – Мне запряги колесницу... Довольно пешей бегать, не близкий путь. А сам езжай как хочешь.

– В сей же час запрягу!

– В сей час не надо. Завтра пораньше... Или нет, к полудню, как высплюсь...

– Зачем же медлить? Отправимся сегодня!

Старуха села, воззрилась на Урагана и заворчала:

– Эк засуетился!.. То не хотел повиноваться, жены ему не надо, то ныне подавай тот же час! И кланяться готов!.. Ведь не женить тебя хочу – путь указать!

– Добро, ведунья, завтра, так завтра. А далек ли путь?

Ягиня вновь разлеглась.

– Далек... Ох, длинна дорога... И конца не видать.

– Сколько же нам скакать? День, два или более?

– Всю жизнь, государь. – Она вдруг встрепенулась. – Еще даров возьми, чтоб ублажить... Пожалуй, куфский меч ей по нраву будет и сарский бич о двенадцати коленах.

Ураган отступил.

– Деве меч? Да еще бич дарить?.. Не принято у нас. Это знаки войны!

– У вас не принято!.. А по обычаю мати сии дары царицам преподносят мужи, когда не воевать с ними хотят, а совокупляться в праздник Купалы... Ох, напрасно спутала тебя Чаяна! Не бывать толку...

Старуха захрапела с такой силой, что с войлочных стенок от сотрясения посыпалась пыль...

12

Ураган же собрался в путь и приготовил дары – меч выбрал самый проворный и ухватистый, не обагренный кровью, затем достал новый бич, сплетенный еще прадедом из кожи буйного тура, снятой с ног. Перед полуднем следующего дня запряг колесницу, заседлал своего коня да двух подводных взял с вьючными седлами, обрядился в черные одежды и кольчугу, как простой витязь, но шапку надел государеву и волчий плащ накинул на плечи.

Затем вошел в кибитку и растолкал ягиню:

– Пора!

– Добро я поспала! – Она потянулась со сладким стоном, будто девица. – Ну, раз ты к утру не передумал – поедем!

И будто дикий пардус, взвизгнула страстно, вскочила на колесницу, и конь с места взял в намет. Покуда Ураган садился в седло, ягиня уже была на окоеме, так что пришлось скакать ее следом. Час, другой едет, никак не догнать, лишь к вечеру приблизился к ягине на расстояние поприща, а она кричит:

– Не отставай, Ураган! Поспешать надо!

Да плетью по конским ребрам...

А тут еще снег повалил, полунощный ветер бьет в лицо, коня чуть ли не на дыбы ставит. Как стемнело, Ураган и вовсе потерял ведунью из виду и до утра ехал по едва приметному следу. Но когда рассвело, глядь, в лесистой балке костер горит и возле него уже ягиня хлопочет.

– Садись, государь, – пригласила. – Теперь я попотчую тебя.

И подает плошку с варенным на огне зельем.

Ураган выпил, согрелся и, завернувшись в волчий плащ, уснул прямо на снегу. И проснулся от голоса ягини:

– Вставай, государь! Пора трогаться в дорогу!

Она уже в колеснице, и плеть свистит над головой. Так ехали они несколько дней, и чем дальше, тем больше снега и уж мороз трещит.

– Куда же ты меня влечешь? – спросил Ураган, когда кони по колено в снегу начали утопать. – Мы зимой в эти края не ходим. Здесь лошадей кормить нечем!

– Ничего, не сдохнут твои кони, – ответила ведунья. – Скоро уже и Чаяну увидишь.

Наконец, зачернела впереди старая дубрава на высоком холме: это еще были земли саров, но сторона неуютная, давно заброшенная. В этих дубравах часто скрывались конокрады и здесь же прятали угнанные табуны, зная, что сары редко заезжают в лесные края; отсюда же был прямой путь в полунощную страну варяжей, куда потом и перегоняли дорогих сарских лошадей и ворованный скот.

Въехали они под голые кроны, а на них воронье расселось и глядит на пришельцев.

– Ну, где же Чаяна? – с нетерпением спросил Ураган. – Тут и следа человеческого не видать, не то что жилья.

Старуха ничего не сказала, спешилась, взяла лошадь Урагана под уздцы и повела в глубь леса, на вершину холма. И тотчас вдруг выскочил всадник лихой, в доспехах, на конокрада не похожий, но с ихними повадками: гикнул мерзким, гортанным голосом, засвистел, будто див – аж уши заложило, и на всем скаку поднял коня на дыбы перед ним. Чуть только не стоптал!

И в этот миг Ураган признал под всадником свою кобылицу, что пропала летом на берегу Денницы. Он вскинул руку, дабы крикнуть об этом, но в тот миг из-под копыт взлетела туча снежной пыли и запорошила глаза!

Ураган схватился за бич, чтоб окрутить шею озорника да выдернуть из седла, но тот умчался вдаль.

А еще лошадь под Ураганом словно взбесилась, заметалась по сторонам, закричала – не ягиня бы, так сбросила седока! Она же повисла на поводе, усмирила, и поэтому государь успел рассмотреть лишь по ветру летящий овчинный плащ всадника да волчий хвост на навершии железного шлема.

– Кто этот дерзкий всадник? – грозно спросил Ураган.

– Да уж, спесив! – согласилась ведунья. – Никакого уважения! А ведь тебе свычно, чтоб спешивались за поприще и приближаться шагом, без оружия...

– Под ним моя кобылица! По закону я должен взять ее!

– Возьми, коли догонишь!

– Ты знаешь его?

– Как не знать? Чаяна пред тобой предстала во всей красе!

– Это Чаяна? – изумился и возмутился он.

– Самая истинная царица мати! – засмеялась старуха. – Кротка, нежна и красы незнаемой дева.

– Что же она в доспехах, будто в поход собралась? А кричит и свистит, как разбойный див?

– А чтоб супостата устрашить. Ведь не кобылку проминала – на разбой ездила.

– Да Чаяна ли это? Я помню ее голос...

– Спрашивала тебя, признаешь ли. А ты и не признал!

– Не позреть было лика ее сквозь забрало... Но этот мерзкий голос не Чаяны!

Старуха головой покачала:

– Ты ведь, Ураган, желаешь, чтоб невеста была отважной и мужественной? Чтоб, ставши женой, была тебя достойна? Будь у нее голос, как у птицы Сирин, был бы воинственным дух?

– Сакалы похоже кричат...

– Невелика беда, привыкнешь.

– Пусть она явится без доспехов, – попросил Ураган. – Чтоб я признать мог.

– Добро! – чему-то обрадовалась ягиня. – Тогда поскачем в крепость, где живет Чаяна со своими сестрами.

Проехали они немного дубравой, и глядь, впрямь стоит новый острог: вот где поселились конокрады! Здесь бы никакая стража их не достала, поскольку как огня боялась темных лесов.

Старуха в стену стукнула, она и расступилась. В остроге же ни изб, ни хором, ни казарм, а на деревах только висят какие-то гнезда и ни единой живой души не видать.

– Ну, государь, милости прошу во дворец царицы, – с коварной ласковостью проговорила ягиня. – Слезай с коня да ступай за мной!

– Где же дворец? – Ураган спешился. – Зрю убежище конокрадов и более ничего!

– Они не конокрады, – строго заметила старуха. – А лошадей у вас взяли не корысти ради, а от великой нужды.

– Хоть и от нужды, все одно воровство. За это по нашему закону на первый раз отсекают руку.

– А ты видел знак?

– Какой знак?

– Там, где мати табун пощипали? Не нам – Тарбите коней пожертвовали.

– Все это ваши конокрадские хитрости...

– Эх, государь, а ты ведь знаешь законы Тарги... А сказано: «Не рубите берущую по нужде руку брата, ибо она в тот час – рука моей сестры Тарбиты». Да будет тебе скорбеть об угнанных конях! Ты ныне уж не Владыка саров...

– И то верно...

Ягиня подвела его к большому гнезду меж четырех дерев, которое по сравнению с иными и впрямь можно было назвать дворцом, поставила сучковатый посох. Ураган вскарабкался наверх, отворил малую дверцу и протиснулся внутрь, однако в гнезде никого не оказалось, зато разглядел он еще одну дверь и хотел уж открыть ее, но старуха упредила.

– Не спеши за эту дверь! – сказала громко. – Прежде след вкусить с дороги. Садись на пол, у нас так принято. Я сейчас поднесу тебе суры, и яств испробуешь...

– Где же Чаяна? За этой дверью?

– Ты захотел позреть на нее без доспехов, так, должно быть, разоболокается. – Ягиня наполнила сурой кубок и подала Урагану. – Прежде испей нашего зелья, глядишь, и взор просветлеет. А то ты больно мрачен.

– Не по нраву мне этот острог и жилище. – Он сел, и глиняный дворец затрясся. – Что же царица омуженок в гнезде живет, как птица?

– Не смей называть нас так! – строго промолвила старуха. – Мы народ мати.

– Так ягини и приходят к нам от этого народа?

– Да если б мы не приходили к вам, сары давно бы извелись от своего целомудрия... Прими суру!

Ураган взял кубок, отхлебнул, и в тот же миг дыхание остановилось – будто огня хватил! Однако же стерпел, а старуха между тем продолжала:

– До чего же потешно взирать на вас, когда отворачиваетесь при виде нагого тела!.. Ты держишься за свои обычаи и нравы, а они ведут к вырождению. Не златом искусились сарские женщины и рожать перестали, не от богатой и вольготной жизни загустела их кровь – от потери чар и страсти к соитию. Царица Арида не только жен распутных увела с собой из сарских земель, а унесла вместе с ними яго – божественный огонь любви, без коей не зачинаются дети. Аркан же, думая пресечь подобное в грядущем, утвердил целомудрие. И ныне вы пожинаете плоды его.

– Чего же доброго в беспутстве и любодействе? – отдышавшись, спросил Ураган. – Когда совокупляются с рабами, рождая невольников?

– А и в этом нет ничего доброго, – вдруг согласилась ягиня. – И посему народ мати до сей поры калечит свою плоть, с детства прижигая правую персь. Извечная сарская беда, нет меры...

Она выглянула в малое окошко, после чего налила себе в чашу суры и выпила одним духом.

Крякнув по-богатырски, сотрясла глиняный дворец и, опомнившись, заговорила тише:

– В былые времена ваши государи хоть и держались целомудрия, но ведали, чем оно обернется. И тайно призывали престарелых женщин мати, дабы они обучили дев чарованию и взожгли яго. Ты же привел свою Обаву ко мне в науку...

– Хороша наука! – перебил ее Ураган. – Дочь утратила всякий стыд и посмела огласить отца!

– В этом нет моей вины! – возмутилась старуха. – Обава подвластна року, и не нам судить ее. Не покусилась бы она на ваше целомудрие, свершилось бы то, что ныне свершилось? Захотел бы ты встать на иной путь?.. И напрасно ты усмирил яго дочери алым покровом. Что принесет она Сколоту? Ведь всякая дева, избрав суженого, вкупе с причастием передает ему и огонь любви. Тогда и будет счастье.

Слушая ее, Ураган вновь вспомнил жаркую ночь на Деннице, манящий образ девы и поторопил ягиню:

– Довольно поучать меня. Лучше скажи, отчего не идет Чаяна?

– Вот заладил! Ты обещал повиноваться, так слушай меня! Я же хочу наставить на иной путь!

Ураган посмотрел в мутное окошко.

– Добро уж, наставляй...

– Ныне позри, что стало с сарами без сего огня? – ворчливо заговорила старуха. – А со сколотами, кои попрятались в подземелья и вкушают воду? У народа мати беда иная – даже каленым железом не можем вытравить огонь любви. Что проку перси жечь, коли они после первого же праздника Купалы вновь отрастают?.. Нам всем бы пора не отстаивать свои обычаи, хуля иные, а завести один на всех. Когда-то мы разъединились, не ведая промыслов божьих. А не настал ли тот час, когда след вновь сойтись? И из жалких остатков трех племен возродить новый народ?

– Постой, ягиня! – Ураган вскочил и чуть не вынес головой потолок. – Ты прежде покажи мне Чаяну. И если у нас сладится и мы сотворим вено, сотворим и все иное. А нет, так и боги не помогут.

Ягиня вдруг узрела, что он не пьет суру, и еще пуще возмутилась:

– Я у тебя принимала угощение! А отчего же ты не вкушаешь, коль я потчую? Питье отравлено?

– Не по нраву твое зелье. – Ураган отставил кубок. – Уста палит... Где Чаяна?

– Да, горько наше питье. Но в истинной суре и должно быть огня и в меру хмеля. От вашего кобыльего молока лишь скулы сводит, как от всех ваших нравов. Если бы слить нашу суру в единую чашу, вот был бы добрый напиток!.. А ныне пей, чем угощают!

Он лишь поднес кубок к устам, как дверца в гнездо отворилась и вошла омуженка.

– Здрав будь, государь! – проговорила она мерзким голосом. – Коли ты здесь, знать, не забыл меня и доныне носишь мои путы...

Ураган отшатнулся и расплескал зелье.

В сумеречном свете гнезда он позрел не обольстительную и манящую Чаяну, а деву, более похожую на пара: лицо от холода и степного ветра вымороченное, словно недозревшая сыромятина в дегте, красные волосы на голове сосульками, уши торчком, на щеках да подбородке рыжеватый пушок завивается...

– Не признал? – визгливо засмеялась она. – Зрю, не признал... А ты в сем образе нареки меня невестой!

Не сводя с нее глаз, Ураган осушил кубок, утерся рукавом и выдохнул огонь...


По обычаю сарского целомудрия не то что поклоняться, но и выставлять напоказ такое непотребство, как уд, и взирать на него, если кто-то другой выставил нечто подобное, было зазорно. Однако день, другой и третий ходили витязи возле позорного святилища и не могли побороть воспринятые с молоком матери обычаи. Но раз поклялись мечами, то не могли отступить от своего слова и винили во всем хитрую Мерцану, обманом взявшую с них клятву.

Не видя иного выхода, Важдай взял булаву да и разбил уд вдребезги.

– Не было у нас невест, и омуженки нам не годятся, – сказал. – Натерпимся от них лиха, коли уступим и предадим своих богов. И какое же от нас племя пойдет? Неужто стерпим позор и станем уду требы воздавать?

А витязи внимают, да стоят потупленные и не кричат слова своего – любо, ярый муж! Верно, жаль им оставлять дев, когда они уже совсем близко от них и сидят в своем остроге уже не прячась, когда витязи ходят на реку за водой.

– Во второй раз мы слова не сдержали, – говорит Скуфь. – Негоже так. Что о нас государь подумает? Ведь мы же мечами поклялись добыть ему невесту Чаяну!

– Добро, братья, – согласился воевода. – Выкрадем их царицу, отдадим Урагану и поедем дальше счастья искать!

– Любо, ярый муж!

Самые проворные воины ночью перешли реку и попрятались окрест острога, дабы выведать, которая из омуженок царица, в каком гнезде живет и куда выезжает из крепости. А остальные живут как ни в чем не бывало, топорами стучат, за зверем охотятся, воду с реки носят и в сторону дев поглядывают.

Лазутчики приходят из своих схоронов и говорят Важдаю:

– Никак не высмотреть царицы. Все омуженки носят одинаковую одежду, а когда в доспехах выезжают, так и вовсе не отличить. Если трудятся они, то все вместе, никто не выделяется, и кобылицы у них одной масти.

– Ладно, – сказал Важдай, – сам пойду.

Взял с собой двух ловких витязей, перескочил ночью за реку и укрылся в кроне огромного дуба, откуда весь острог был как на ладони.

Омуженки все время за частоколом не сидели, то и дело выезжали и въезжали на волю, пасли лошадей, доили кобылиц или куда-то уносились стремительными конницами, обряженные в боевые доспехи – не иначе как на разбой. И впрямь не узреть царицы с высокого дуба, след бы за частокол проникнуть, но там везде стража на стенах, да и из гнезд все видать. Уж было высмотрел воевода лазейку – прошмыгнуть в острог, когда вечером омуженские табуны с пастбищ возвращаются, но хитрые девы будто почуяли опасность и стали открывать затвор настолько, чтоб только одна лошадь прошла.

Всю ночь Важдай с товарищами вдоль стены проходил, однако ни подрыть ее, ни перескочить, ибо стража начеку и все время перекликается:

– Зри!

– Зри в оба!

Наутро заметил ярый муж, как из острога вырвалась сотня всадниц, обряженная лишь в легкие кольчужки и с непокрытыми головами – по три косы за спинами вьются, и ускакала в полунощную сторону. Слезли витязи со своих дерев, обошли стороной острог и встали близ их следа. Важдай снял все доспехи, оставив лишь кольчугу, закинул за спину колчан, после чего срезал волосы у своих товарищей, приплел к своим, и получились три длинные косы. Изготовился так и стал ждать, когда вернутся с разбоя омуженки, а витязи ему говорят:

– Жаль нам тебя, ярый муж. Коль поймают омуженки, в один день растерзают. Короток будет тебе роковой срок. Говорят, они сами ловят мужей и, понуждая к соитию, до смерти умучивают.

– А лучше сгинуть в объятьях дев, чем от холостой судьбы, – отвечает им воевода. – Срок-то этот мне как вся жизнь покажется.

Вот уж и день миновал, стемнело, а их все нет – должно быть, далеко поехали. Ночь опустилась темная, непроглядная, потом осенний дождь заморосил, и все это на руку: легче будет пристать незамеченным к коннице да въехать в острог. Озябли и промокли витязи, стоя крадучись на омуженском следу и выслушивая шумную и мрачную дубраву. И вот уж под утро раздался топот копыт. Важдай вскочил на коня и хотел было незаметно пристать к коннице, выехав сбоку, но тут жеребец под ним почуял кобылиц в охоте, вскинулся да как заржет! И кобылицы тотчас же отозвались, и началось смятение.

– Гей, сестры! Мужским духом пахнет! – закричали омуженки. – Ищите! Где-то рядом! Ловите!

Уж и арканы засвистели над головами!

Благо ночь выдалась темной, и витязи, припав к своим коням, дабы не вышибло древом из седла, умчались прочь. И уж затем, покружив по лесам и попутав следы, перебрели через реку да вернулись на свой стан.

Села Скуфь думать, как быть, если хитростью омуженок не перехитрить, а невесту государю взять надо. И так, и эдак судили, но, кроме как совершить внезапный набег да силой захватить царицу, ничего не придумали. Поскольку омуженок было вдвое больше числом, а их воинственность витязи уже изведали, то на приступ средь бела дня не пойдешь, стрелами постреляют, дротиками забросают сверху – вот когда Скуфь узрела толк в жилищах дев, развешанных по деревьям. Ворваться внутрь острога сподручно было лишь ночью и пешими, выпустив впереди себя половину своих расседланных коней. Лошади внутри крепости, почуя близость жеребцов, взыграют, начнется смятение, и в этот час взломать затвор, впустить их в острог и самим войти с ними. У них тысяча кобылиц, да две с половиной сотни скуфских коней – если две эти лавины сшибутся, не скоро обуздать такую бурю.

Где примерно искать царицу, Важдай высмотрел еще с дуба: самое большое гнездо висело меж разлапистых сучьев великого древа посередине крепости, и с ним еще несколько малых вокруг, верно, стража или приближенные девы. Войдя в острог, было след в единый миг окружить его, стрясти оттуда Чаяну, как созревший плод, и немедля уходить. За острогом же привязать соструненную царицу к седлу, взять коня в повод и скакать с ней кочевым путем, дабы догнать государя. Остальным же витязям сесть по двое на одного коня, доехать до стана и там затвориться, ибо от погони не уйти, но осаду за дубовыми стенами выдержать можно хоть до омуженского праздника Купалы.

Девы подумают, и их царица там, и посему не отступят. А наполнившись воинственным духом, может быть, не такими пугливыми станут, глядишь, и разговаривать начнут.

Послушала воеводу Скуфь и спрашивает:

– Как же нам в темноте отличить Чаяну от иных? Ведь если потрясем, с древа и другие омуженки посыплются.

– А вы их щупайте, – велел ярый муж. – У ихней царицы две перси, у прочих же по единой.

Вскормленные целомудренными, витязи смутились.

– Добро ли щупать-то? Ведь невесту государю добываем, не себе...

– Тогда хватайте всех подряд, кто с древа упадет, – решил Важдай. – Я сам испытаю, которая Чаяна. Остальных умчите на стан и держите при себе.

– Любо, ярый муж!

И только сговорившись, вышли из казарм, глядь, а у поганого святилища с разбитым удом стоит скорбящая Мерцана. Захваченные врасплох витязи сошлись вокруг и тоже заскорбели, ибо теперь внезапного набега было не совершить. Омуженки, поди, уже бросили и этот острог да сели на коней...

– И в третий раз не поступились своими обычаями и нравами? – спросила дева.

– И впредь не поступимся, – ответил ярый муж. – Ибо не желаем, чтоб наши потомки поклонялись уду. А ты хитростью заставила нас клясться.

– Добро! – Мерцана позрела на витязей. – Я трижды испытала вас. И если бы вы нам хоть единожды уступили, не видать было бы вам счастья.

Переглянулась Скуфь: что сие означает? Хорошо ли, плохо ли?

А дева продолжает:

– С уступчивыми мужами добро лишь на празднике Купалы. Дева повелит – возьми меня еще! Он и возьмет столько раз, сколько надобно. А если сей праздник будет длиться изо дня в день, из года в год, покорные мужи нам скоро надоедят. Ведь, кроме совокупления, будет много иных дел: чад малых пестовать, дом содержать, готовить пищу.

– Ты нам скажи прямо! – загудели витязи. – По нраву мы вам или нет? Притомились мы от ваших хитростей да испытаний!

– А вот этого не скажу, – ласково промолвила Мерцана. – Дабы вы и впредь свой дух нам являли и не знали покоя.

– Что же ныне делать? – и вовсе обескуражилась Скуфь. – По нашему обычаю, след ждать огласа, да ведь мы еще не позрели друг на друга?

– На сей раз вам придется уступить своим нравам.

– Тогда сразу скажи, в чем уступить? А то опять схитришь!

– Поскольку нас вдвое больше, то каждому из вас придется взять по две жены.

– По две? Это нам любо!

– Когда же из-за Черемного моря придут первые наши сестры, – продолжила дева, – то возьмете еще по две.

– Добро, – не сразу согласилась Скуфь. – Хотя это против наших обычаев, но мы уступим.

– А вторые сестры придут, уступите?

Тут витязи посовещались между собой и спрашивают:

– И третьи, и четвертые тоже придут?

– Не оставлять же их на чужбине под набегами ромеев! А мы нашли землю и неуступчивых женихов.

– Знать, будет нам по десять жен?

– Велико число?

– Как бы сказать, – замялась Скуфь. – Не так и велико. У нас в ветхие времена было и поболее...

– Чего же вы обескуражились? Или боитесь, немощь одолеет?

– И мощи есть довольно...

– Тогда что же повергло вас в уныние?

– Да согласитесь ли вы делить одного мужа между десятью женами? Вы ведь строптивы, вольны и воинственны. Чуть что, сразу за бичи... Не станет ли затеваться свара между вами? Тогда заместо счастья будет нам морока с вами.

– Морока будет, – пообещала Мерцана. – Но ведь с одной женой еще больше мороки?

– И то верно, – согласились витязи. – Так что же, пусть мати идут на наш стан!

Дева погрозила плетью.

– Рано всполошились!

– Как же так? Ужели снова обманула?

– Ваше вено свершится, коли Ураган сладит с нашей царицей. А нет, так и по одной жене не достанется!

– Ураган?! – ахнули витязи. – Да где же наш государь?

– В гнезде Чаяны, – засмеялась дева, – которое вы вздумали стряхнуть с древа. Что б стали делать, когда вместо царицы оттуда сверзся ваш Владыка?

* * *

А Ураган утерся рукавом, вкусив злого горючего зелья, да очам своим не веря, поднял взгляд...

Нет! Дурной образ омуженки, будто сор, сидел в глазу, выдавливая слезы. И вид сей не усмирялся ни огнем, ни хмелем суры, ни заклятьем.

– Смотри, Чаяна! – воскликнула ягиня. – Он взора отвести не может, как ты ему по нраву пришлась. Ну, полно таращиться на деву, Ураган! Пора и к делу приступить. Поднеси-ка ей сперва свои дары, что заготовил. Должно быть все по чину и обычаю!

Огненная сура прокатилась по жилам, опалив все тело не радостью, а тоской-печалью.

– Ты обманула меня, старуха, – тяжко промолвил Ураган. – Обещала показать Чаяну, а кого мне явила?

– Что-то не могу уразуметь? – застрожилась ягиня. – Ты потешаешься надо мной или передумал брать за себя нашу царицу? Довольно забавляться, государь!

– Где та Чаяна, которую я зрел летом, на реке Деннице?

– Да вот же я! – Омуженка откинула слипшиеся рыжие космы, нависающие на лицо. – Вглядись же? Тогда я была влажной от купания, а ныне от пота, ибо долго скакала в доспехах, спеша к тебе. Когда омоешь меня из венчального сосуда, сразу позришь иную...

– Это не ты спутала меня...

– Суры ему недостало, – определила старуха. – Ты бы, сестра, поднесла ему сама кубок? Авось прозреет!

– Во хмелю-то он признает меня! Хочу, чтобы сам прозрел и не сказал потом, что зельем опоили.

Ураган встряхнулся, поморгал, чтобы очистить взор от лиха, – не помогло...

– Добро, коль это ты, поведай, как дело было?

– Как было? – Дева от восторга закатила глаза. – До сей поры живу воспоминаниями!.. Мы с сестрами отправились искать мужей на праздник Купалы. Но где их сыщешь в ваших землях? Повсюду рыскали и не нашли достойных. А ночь купальская душная, сердце стонет, и плоть горит от страстного огня. Вот я и вздумала остудиться в реке. По нашему обычаю мы всякий год творим вено, однако омываемся не из сосуда, как вы, а вольной речной или морской водой... Долго я плескалась и уж пригасила страсть, но тут вышла на берег и узрела тебя спящим.

Ее слова и на Урагана навеяли воспоминания, от коих при виде этой омуженки и вовсе стало горько.

– Тогда я притомился, – признался он. – Две недели скрадывал в степи конокрадов...

– Спал ты так крепко, что даже не проснулся, когда я ноги спутала!

– Чем?

– Нитью шелковой...

– У вас таков обычай?

– Нет, чтобы не убежал, позрев меня. Ты же был наг, а я знала о вашем целомудрии... А потом присела рядом и стала любоваться твоим телом.

Ягиня ухмыльнулась и с тоскою вздохнула:

– Должно быть, есть чем любоваться...

– Как же ты узнала, кто я? – спросил Ураган.

– Узрела твой бич о двенадцати коленах...

Ему стало жарко и душно, как той ночью на берегу Денницы. Расстегнув пряжку, он высвободил горло от кольчуги, а дева внезапно склонилась к его уху и зашептала:

– Ты спросил, кто я. И я тебе сказала – жрица! Жрица Тарбиты.

– Отчего ты так назвалась? – немеющими устами спросил Ураган. – Ты же царица...

– В купальскую ночь мы все становимся жрицами богини небесного огня... Потом ты захотел узнать, как мы смиряем шелковой нитью необъезженных кобылиц. Я позвала тебя за собой... И ты так забавно падал, сам смиренный! Тогда я пошла и увела твою кобылицу... Это чтобы ты меня не забыл.

– Эй, довольно шептаться! – прикрикнула ягиня. – Ты ведь, Ураган, блюдешь свои обычаи? А по закону тебе не след и приближаться к деве, покуда не назвал невестой!

Ее скрипучий голос вмиг отрезвил, и явь возвратилась – тесное глиняное гнездо, сумеречный свет, падающий из мутного окошка, и омуженка с вымороченным от холода и ветра лицом...

– Ты прежде мне ответь, государь. – Старуха сняла плат с головы и стала расчесывать жидкие седые космы. – Признал ли ты Чаяну? Не станешь более пытать ее да меня ругать?

– Не стану, – проговорил он, жалея о слетевшем вмиг очаровании.

– А признал?

– На берегу была она... Но образом иная!

– Эх, государь! – Ягиня с треском раздирала гребнем пряди. – Ведь образ зримого суть твой земной взгляд. Как ты посмотришь на деву, таковой она и станет. Вот если б на меня воззрился достойный муж, исполненный страстью, я б вмиг преобразилась. И волос бы зазолотился... А то сколь ни чешу, все одно пегий...

Омуженка вдруг дурно рассмеялась.

– Коль так же бы ласкал меня взглядом, как дочь свою, Обаву, я б тоже расцвела! Ну что глаза отводишь? Неужто у меня такой отвратный образ?

– Подай-ка ему чарку, сестра, – посоветовала ведунья. – Коль твое слово для него не приворот, может, от зелья очаруется.

Чаяна выбрала из трех кувшинов один запыленный, вынула пробку из рожка, наполнила глиняную чашу и поднесла Урагану.

– В сей чарке не хмель, а яд смертельный, – предупредила она. – Но только для того, чье сердце не ведает любви и мертво. И благо тому, кто жаждет познать ее, коль еще не познал. Ты можешь испить это зелье и можешь выплеснуть и уйти в тот же час. Не задержу...

– Ох, зря ты балуешь его! – встряла ягиня. – Не давай ему выбора! Пусть вкусит зелья, очаруется и преподносит дары, да называет невестой! А отравится, так невелика утрата. Расповадишься уступать ему и полагаться на его волю, не быть тебе царицей. Что заповедала Арида?

– Не уступлю – не сладится у нас. – Голос Чаяны зазвучал подобно турьему рогу. – Скончались времена Ариды. Мои сестры трижды уступили Скуфи! И ныне ждут меня...

– Скуфи? – встрепенулся Ураган. – А где ныне Скуфь?

– Да за рекой стоят, упрямые, – проворчала старуха. – Готовились выкрасть для тебя царицу... А на что она тебе?

– Выкрасть?..

Ягиня разделила космы натрое и стала плести косы.

– Мол, чтоб клятвы своей не преступить, невесту тебе добыть... Да где же им выкрасть-то, безмудрым? Хотела уж Чаяна поддаться им, да все так сотворить, будто они и впрямь выкрали... Да отговорила, чуяла, не по нраву будет тебе царица мати!

Ураган поднес чашу к устам, выдохнул.

– Самому любо испытать, яд в сей чарке или благо мне...

Царица задержала его руку.

– Мне жаль будет, если яд...

Он поднял взор, и лицо Чаяны вдруг засияло и сквозь обветренную, дубленую кожу кочевницы проступила краса. Но не та, сладкая, как хмель, а терпкая, сильная – взор, словно у Тарбиты, гордый и открытый, лицо лепное, нос и губы очерчены волевым неприступным оберегом.

И космы в цвет солнца...

– Ну, что ты медлишь? – рассердилась ягиня. – Коль пить, так пей! А нет, так убирайся! Притомилась возиться с тобой...

Позрев на это преображение, мелькнувшее перед глазами, будто молния, Ураган вылил чарку на пол и достал дары...

13

Скуфь перешла реку и встала у черты, за которую не было ей хода, но откуда уже можно позреть омуженский острог и гнезда на деревах.

– Коль сладится у вашего государя с нашей царицей, – сказала Мерцана, – и сотворится вено, тогда, переступив межу, ступайте к острогу. Да помните: мои сестры без битвы не сдаются и в полон к вам не пойдут. Придется вам брать сию крепость приступом.

– Как же нам узнать, когда сладится и сотворится? – спросили витязи. – Глашатаи известят?

– Сами позрите!

Только диву далась Скуфь нравам омуженок, заколобродила, заговорила густо:

– Стыдно нам зреть, когда творится вено! Да и государь не позволит свершить сие принародно. По нашему обычаю совокупление, а тем паче брачение – суть сакральное действо. Даже птица с небес не смеет покоситься оком!

– Ох, натерпимся мы лиха от ваших нравов! – возмутилась Мерцана. – Да как же вы мыслите скрыть вено от иного глаза, коль согласились по десять жен взять?

Ненадолго смутились витязи и отвечают:

– А мы скроем! Мы с каждою невестой побрачуемся так, будто она едина и быть иных не может. И впредь встречаться станем ежедневно, тайно лаская и любя, что всякая жена скажет: «Мой муж одну меня с такой неистовой силой балует!» И все это для того, чтоб не было у вас междоусобиц, а нам мороки.

Мерцана выслушала это, закрыв глаза, и после застонала.

– Да если грезы эти станут явью... Ох, не сдержу страсти!.. Коль слово ваше верно... Мати уступят всем вашим нравам!

И в следующий миг глянула суровым и пронзительным взором.

– Только государю вашему не видать десяти жен!

– Отчего же? – воскликнула Скуфь. – Нравами поступиться не пожелал?

– Добро бы сладить ему с одной царицей! – Дева посмотрела в сторону острога. – Она ведь не прижигала перси, как и весь ее род.

– Пожалуй, худо придется Урагану, – встревожились витязи. – И нам никак не подсобить ему.

– Ну, мне пора, – сказала Мерцана. – Стойте здесь и зрите! Да взывайте к своей Тарбите, коль услышит вас. Ну, а мы призовем Ариду в помощь. Ужели две богини не узрят стараний государя и наших благих помыслов?!

Скуфь выстроилась вдоль запретной черты и воззрилась на острог, оставшись в неведении, как же она прознает, когда можно переступить межу.

А Ураган тем часом положил перед Чаяной свои дары – меч и двенадцатиколенный бич.

– Прими, дева, чтоб я мог назвать тебя невестой!

Взор девы народа мати разгорелся, когда увидела она настоящий куфский меч, не запятнанный кровью и оттого излучающий синий свет.

И воспылал, едва она дотронулась до рукояти бича.

– Кто же тебе поведал, какие мысли тешу? – спросила она, рассматривая дары. – Ведь только Арида владела этими знаками власти. Ты же их принес мне!

– Я не говорила! – поспешила оправдаться ягиня. – Должно быть, сам догадался. Да и не трудно! О чем еще может думать юная и воинственная царица мати? А кто из вас не желал уподобиться божественной Ариде? Быть тебе Владычицей в этих землях!

– Приму твои дары, – промолвила Чаяна. – Но когда ты назовешь меня невестой, тотчас передам тебе.

– Зачем? – Старуха испугалась. – Нет уж, коль сам воздал тебе мечом и бичом, тебе и править.

– Мне лепо быть женой государя, – прижимая дары к груди, ответила дева. – На что мне власть, когда есть муж?

– Нарекаю Чаяну, дочь народа мати и царицу его, своей невестой! – сказал Ураган.

– Как чудно внимать подобной речи! – воскликнула она. – Ведь слов таких никто не слышал со времен Ариды!

По своему обычаю Чаяна окрутила бичом шею жениха, приблизила к себе и задышала в лицо духом хмельнее меда!

– Быть тебе женихом моим, Ураган. – Вложила в его руки дареный меч. – Владей мною, как своей землей.

А затем встала перед ним на одно колено и щекой своей трепетной прильнула к его руке, в коей светился непорочный меч.

По закону Ураган должен был теперь взять ее, умчать к своему роду и устроить праздник явления невесты, то есть водить ее из дома в дом или из шатра в шатер и показывать. А сродники придирчиво осматривали бы Чаяну, указывая на изъяны, хотя от их воли уже ничего не зависело.

И надо думать, что они бы сказали, яви Ураган их очам омуженку!

Он переступил через этот обычай, да и противиться Чаяне, прильнувшей к руке, было невозможно в тот час, даже если строго блюсти законы...

– Ну, добро, – ворчливо произнесла ягиня. – Брачуйтесь тут, а я уж место посторожу.

Она удалилась из гнезда, после чего спустилась с древа и гикнула, словно разбойный див, отчего в остроге стало тихо.

По сарскому обычаю вено творилось в чистом поле, в брачном шатре, кибитке или вовсе под открытым небом; девы же мати и вовсе не знали такого правила и совокуплялись под утро праздника Купалы где-нибудь на берегу или в воде. Но здесь не годилось ни то, ни другое, а потому брак их должен был сотвориться в глиняном гнезде, между небом и землей.

Чаяна взяла его за руку и, отворив дверцу, ввела в иную часть своего дворца. Здесь было просторнее и светлее из-за трех окон в три стороны, а на противне тлели угли, источая тепло. И хоть было это гнездо не на земле, не на небе, однако все было приготовлено, чтобы сотворить вено по сарскому обряду: ложе, украшенное птичьими крыльями и застеленное лебяжьей периной, в изголовье скрещенные омуженские мечи, у порога большой медный таз и два кувшина для омовения, а по обеим сторонам горят светочи, источая аромат вересковой смолы.

Знать, помнили они сарские обычаи! И хранили их, пройдя сквозь иные земли и народы, сквозь время и иные свои нравы, чтоб принести их в день грядущий.

Сняли они друг с друга одежды и омыли также друг друга с головы до ног, после чего он ей волосы расчесал, а она ему – бороду. А гребни потом скрестили зубьями и положили у входа, чтоб не проникли в эту светлицу иные чары.

Потом взяли они брачное масло и стали брачевать, то есть натирать друг друга, чтобы навеки иметь один запах, который и через сто лет будет пробуждать чувства и будоражить молодую силу.

И делали они это долго и трепетно, торжествовал и возносился Ураган, ощущая под своими жесткими руками прекрасное, наполненное девичьим соком, тело и взирая, как впитывается брачное масло, уходит в истомленную жаждущую плоть, словно вода в пустынный песок.

А Чаяна, и впрямь обращаясь в щедрую Тарбиту, черпала масло пригоршнями и брачевала, как богиня, по сути, заново вылепливая его из глины, как свое жилище, чтобы потом обжечь в горниле любви и сотворить такого мужа, о коем мечтала.

Когда же заполыхала заря в светлице, сняли они мечи, рассекли друг другу жилы у запястий, так и называемых – вено, и, соединившись ранами, слили кровь в единую брачную.

В этот миг и свершилось венчание, после коего они породнились не только кровью, но и плотью, прорастая друг в друга.

И зрели на них в тот час единственные свидетели – Тарга и Тарбита, Рус и Хара.

Дуб же, на коем висело гнездо, качнулся, задрожал, и птицы, что сидели на ветвях, взметнулись в небо и долго кружили над шатающимся древом. Когда же неведомая эта буря улеглась, расселись вновь и стали чистить перья.

А поелику, как в старину говорили сары, «всякий зверь после соития печален бысть», задремал Ураган, да Чаяна дареный бич по светлице распустила, и щелчок пробудил. Ураган приподнялся, а она стоит над ним, обнаженная, манящая и будто другая – еще прекраснее стала, космы в отблесках светочей горят, взор пылает, а с уст будто хмельной мед струится:

– Возьми меня...

Он же сотряс дуб во второй раз и, притомленный, уснул, да ненадолго – вновь щелкнул бич. А Чаяна уже вновь преобразилась, теперь сама вся светится да искристыми длинными волосами его ласкает, щекочет и смеется томно:

– Возьми...

Ураган поял ее в третий раз, но лишь смежил веки, жена опять заиграла бичом. Открыл он глаза, а она уже ослепительной, сияющей красы, словно и впрямь не дочь народа мати, не омуженка, а сама Тарбита.

Трясся и качался дуб весь день и всю ночь, не давая сесть птицам, пока наутро Ураган не заснул богатырским сном полнодушного мужа, ибо считалось, что холостой или вдовый он имеет лишь полдуши. Не слышал он, как Чаяна вставала с ложа, выбравшись из его объятий, как омывалась в одиночестве и потом долго сидела подле него, взирая на спящего, как тогда, на берегу Денницы, и несравненный образ ее светился так ярко, что озарял все брачное место.

Когда же Ураган пробудился, то долго лежал, не поднимая век и вспоминая произошедшее, как вдруг услышал рядом с собой визгливый голос сакала:

– Открой глаза, позри на свою жену!

Он позрел и тотчас приподнялся. Светочи погасли и зачадили.

Вместо прекрасной и грозной богини, с которой он сотворил вено, многажды разделил ложе и сделал женой, на лебяжьей перине, укрывши чресла паволокой, возлежала вчерашняя омуженка, и лишь высокие перси выдавали в ней женщину.

– Возьми меня. – Она потянулась соблазнительно, но лишь подчеркнула мужскую угловатость тела. – Или пресытился на свадебном пиру? А может, не признал? Я ныне твоя жена. Это ты меня омыл, умаслил. И кровь наша слилась. Вот мое запястье!

У основания большого пальца ее руки была свежая рана, рассеченная мечом, – точно такая же, как у него...

Опустив веки, Ураган вдохнул пьянящий дух, исходящий от нее, и полыхнуло огнем воспоминание прошедшего венчания.

– И так будет всегда, – проговорила Чаяна голосом богини. – В праздник Купалы мы все бываем прекрасны. А любить меня след и в будни, коли взял замуж по вашему обычаю...


Скуфь простояла долго у своего порубежья, взирая, как вздрагивает и качается великий дуб, роняя остатки листьев и не давая ни на минуту сесть черным воронам. Не особо досужие гадать ни по древам, ни по птицам, ни по их крику, витязи никак не могли растолковать этого сотрясения и ждали иного знака, дабы переступить черту. А ничего другого, по их разумению, значительного не происходило ни днем, ни ночью, ни грядущим утром, когда и дуб перестал качаться. Хоть бы рог протрубил! Или щелкнул бич! Вот и утомленные вороны расселись на вершине, но это означало, что скоро быть холодам, и более ничего. И впрямь, с полунощной стороны потянулись снежные тучи, пряча и так мутное солнце, но дыхание зимы тоже не знак. Потом омуженские кобылицы, не угнанные на пастбище, встревожились в остроге, и их голосистое, призывное ржание лишь сильнее вводило в заблуждение и растравливало душу.

Более суток миновало, а Скуфь все еще ждала знака, теряя терпение. Уж и ропот возреял над головами, мол, не обман ли творится, не хитрости ли это все дошлых на лукавство омуженских дев? И сами они куда попрятались? За стенами ли скрылись, или в гнездах своих сидят? А может, пойти на приступ? Может, был знак, да проглядели, не узрели, будучи несведущими?

Вот уж и снег пошел, выбеливая черную дубраву...

В час, когда переполнилось терпение, вдруг разом взметнулись птицы с голой кроны и улетели прочь, а древо закачалось снова, да так, что затряслось глиняное гнездо на его ветвях. Обескураженные витязи воспрянули, зашевелились, и тут дуб вовсе раскачался и с треском рухнул! Вздрогнула земля, взметнулся снег, и в тот же миг напуганные кобылицы заметались по острогу, биясь о стены.

– Знак! Знак!

Скуфь разом шагнула за черту, но в это мгновение частокол не выдержал и, покривившись, осыпался на землю, а в проран с призывным криком выплеснулась лавина кобылиц и потекла на волю. Но тут устремленные к острогу витязи вдруг встали и обернулись, ибо узрели, как их жеребцы, стоящие за рекой в загоне, взломали изгородь и понеслись навстречу кобылицам!

Топот копыт и ржание сшиблись с двух сторон, взметнулись к небу, а на земле, там, где сотворилось вено, растаял снег и поднялась трава...

Вместо эпилога

Спустя роковой срок в девять месяцев Чаяна родила Урагану наследника, имя которому было Сармат, ибо, как сура в одну чашу, слилась в нем кровь саров и мати.

Скуфь же, взяв себе по две жены, в тот же срок приумножилась втрое: всякого младенца мужского пола витязи отняли от матерей и вскармливали сами, принося лишь для того, чтобы приложить к сосцу, поскольку замыслили воспитать их суровыми, не ведающими женской ласки воинами. Детей носили всюду с собой, положив их в колчаны, и они с младенчества познали скачку на лошади, свист степного ветра, вражеских стрел и лязг мечей, воспринимая их так же, как землю, воздух и небо – все, что имело право быть сущим.

В следующий год из заморских чужих земель пришли первые сестры, и витязи взяли себе еще по две жены, однако, занятые вскормлением воинства, тяготились столь великим семейством и со страхом ждали прихода вторых и последующих сестер народа мати.

Но еще через год Обава привела из-за Рапейских гор многочисленных сколотов, медную рать, воины которой и не чаяли обрести себе счастье. Они и взяли себе в жены всех остальных омуженок и родили своих детей.

Так и сбылось предречение дочери: Ураган стал государем трех народов, кровь коих и слилась в одну чашу.

А спустя еще один роковой срок возросший и возмужавший Сармат принял наследство от отца и вывел из таинственных и недосягаемых лесов на реке Божьи Чары молодой и могучий народ, коему теперь было имя – сарматы.

И ветхий, алчный мир содрогнулся и усмирился, позрев на его величие...

2000—2006 гг.


на главную | моя полка | | Роковой срок |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 26
Средний рейтинг 4.4 из 5



Оцените эту книгу