Книга: Аз Бога Ведаю!



Аз Бога Ведаю!

Сергей Алексеев

Аз Бога Ведаю

Часть первая

Таинство рождения

1

Благодатный месяц нисан, когда зацветала бескрайняя степь и наступала приятная после зимы жара, в этот год отмечен был дурным предзнаменованием. Из гузских недр Востока налетели степные бури; они срывали юрты, опрокидывали седоков на полном скаку и двигали песчаные холмы. И чуть унялось волнение земли, чуть улеглась пыль, у богоносного кагана Хазарии заломило кости и суставы. Он знал, к чему это: ранним утром примчались с Севера буйные ветры и их разбойный свист заполнил все пространство. По черным, жирным землям, не тронутым сохой, ударил снег, и выбеленная степь объялась незнаемой по весне стужей. Прошла одна суббота, другая, а холод лютовал, словно явился сюда навечно. Тепло нисана было извергнуто на целых пять суббот! Хазария продрогла до костей, внезапная зима валила скот, косила стариков, и, пользуясь непогодой, повсюду бежали рабы, но, не достигнув мест, где можно скрыться, тысячами замерзали в степи.

И было пищи волкам и лисицам...

Наведя разор, урон и страх, северные ветры насытились теплом, раздобрились и убрались восвояси. Теперь каган ждал, когда зазеленеет степь, чтобы оставить зимний дворец и кочевать на летний стан, однако ломота в суставах погнала его раньше: там, на озере Вршан, в земле поистине обетованной, есть животворные источники и лечебный ил. Ночью был снаряжен караван – пятьсот коней и столько же верблюдов ожидали часа, когда Великий богоносный каган Аарон изволит выйти из дворца. На огненных коврах персидских, у мраморных колонн ждал многочисленный гарем: под чутким глазом стражников-скопцов тонули в белых покрывалах и озирались по сторонам женщины от всех племен, народов и сторон. Мир вне дворца им чудился таинственным и странным, поскольку они никогда не покидали его стен, не видели иных мужчин, кроме кагана, и сейчас, воспользовавшись минутой, исподтишка, чтобы скопцы не перехватили взгляда, смотрели на погонщиков верблюдов. Это были черные хазары – смуглокожие, жилистые мужи с черными от солнца лицами, из всей одежды лишь набедренные повязки...

А ниже, у подножия колонн, кагана ожидали белые хазары во главе с царем земным, каган-беком. Ослепительно белые одежды их образовали небольшой полукруг перед дворцом; за ним, будто море разливанное, теснились черные хазары. Однако и те, и другие стояли на коленях, ниц лицом, и никто не смел шевельнуться. Богоподобный каган мог явиться в любой миг, и кто бы из смертных, с умыслом или невзначай, поднял бы к нему очи и взглянул – мгновенно бы ослеп и умер, как от удара молнии.

Богоподобный облик Аарона пробуждал боязнь, как страшный степной мороз, и приводил в трепет как самих хазар, так и врагов, и этот безотчетный страх рассеивался в человечьих душах. Из всех живущих на земле один лишь каган-бек не посвящен был, но приобщен к Великим Таинствам существования кагана; очистившись огнем, он мог входить в палаты богоносца и видеть его лицо. Потому земного царя хазар называли еще Приобщенный Шад, и перстень на его указательном пальце с черепом – знаком смерти – был знаком этого приобщения.

Сейчас, среди преклоненного народа, над согбенными спинами, будь они в белых одеяниях или же в рванье, возвышался и стоял прямо один каган-бек.

Тем временем богоподобный молился в дворцовом храме, просил бога, чтобы послал ему путь к летнему стану на озере Вршан. Он не нуждался в посреднике – раввине, и весь обряд отправлял сам. Читая Мишну, вдруг снова ощутил, что ломит суставы, а потом и вовсе стал спотыкаться – одеревенел язык, похолодело нёбо и покривились в судороге губы. Ему почудилось, что ветры Севера опять вернулись в степь и принесли стужу. Как правоверный иудей, ничуть не смутившись и невзирая на дурную ночь, он продолжал читать, пока слова священной Мишны не зазвучали так, как звучит ругань у поганых гузов. Тогда он замолчал и отложил свиток Мишны, однако взял Тору, чтобы прочитать Исход: тонувший в садах райский летний стан напоминал кагану Палестину, где юный Аарон постигал суть Великих Таинств существования Мира. Обетованная земля на озере Вршан манила богоносного из Итиля, как некогда рохданита Моисея из Египта. Всякий год, едва дождавшись месяца нисана и сочных трав в степи, каган совершал исход, а в Хазарии наступала праздничная, подобная пасхальной, неделя – исход в рай летнего стана.

Каган развернул свиток Торы, но и слова прочитать не смог, лишился речи. Онемевшие уста вышли из повиновения, раздавался лишь невнятный хрип и гортанное мычание. И тут богоносный не дрогнул – принялся читать глазами, однако после первых слов с жертвенника неожиданно сорвалась и упала на гранитный пол хрустальная звезда. И будто расчленилась на все свои шесть лучей! Ковчег же закачался, словно на волнах, и тоже был готов сверзнуться на пол, но устоял. Каган выронил Тору и отшатнулся: на его глазах осколки звезды начали таять, словно лед на солнце, издавая смрадный дух.

Знак говорил о смерти! Богоподобный встал на колени и воздел руки.

«Великий Яхве! Небесный Вседержитель! – мысленно воскликнул он, издав устами глухой стон. – Кто-то не дает мне молиться! Или ты посылаешь мне знак смерти?»

Молчание показалось ему выразительным и зловещим. Руки богоносного заледенели.

«Но почему так рано? Ты сам назвал мой срок – сорок лет! Но я правлю всего половину...»

В этот миг Аарон почувствовал, как всегда стремительная и острая мысль, словно конь в песке, стала барахтаться и тонуть, погружаясь в зыбь. Еще через мгновение все было кончено: потухший разум воспринимал лишь то, что видели очи – каменный пол, ступени к алтарю, лишенный звезды жертвенник...

Вошедший в синагогу каган-бек застал его каменным болваном. Богоносный держал в руках свиток Торы и чему-то радостно смеялся. На лице Приобщенного Шада не дрогнул ни один мускул. Он очистил себя огнем, небрежно махнув вокруг головы чадящим факелом, припал лицом к гранитным плитам пола и так подполз к кагану, не отступив от ритуала. Богоподобный не замечал его, раскручивая свиток и метая на пол. Суровой рукой каган-бек отнял забаву, затем поставил на ноги бесчувственное тело и повел в колоннаду.

Хазары лежали ниц – круг белых, море черных. Весенний ливень сек и поливал согбенные спины: богоподобного видел один каган-бек. Он почти тащил кагана к мраморным ступеням, чтобы спустить на площадь и посадить в зыбку, установленную меж двух коней в особой упряжке. Но, ступив на лестницу, богоподобный вдруг вырвался из рук, попятился и замычал, тыча рукой в небо.

Сотворенный богом Яхве мир сошел с ума, нарушился привычный ход вещей...

На Севере, в проране среди туч, вставала заря!

Светлый небосклон, пронизанный лучами, раздвинул сумрак, прорвал завесу туч, и отблески зари враз омертвили многолюдную площадь, замок кагана и глаза его – богоподобный был ослеплен! Зеницы глаз исчезли, на мир таращились лишь красноватые белки...

Спустя мгновение закрылось небо, холодные северные тучи сомкнулись, и осталось лишь светящееся радужное пятно, напоминающее детскую рубашку.

И здесь не дрогнул каган-бек. Прикрыв глаза рукой, он свел богоносного на площадь, усадил в зыбку и хлестнул коней ременной плетью. Едва лошади скрылись из глаз, площадь зашевелилась, закричала:

– Слава богоподобному кагану! Слава!

Выждав расстояние в четверть стадии, за конями кагана помчалась свита, затем поднялся караван, закричали верблюды, погонщики, ездовые на арбах под шатрами, где тихо взирали на суету булгарки, гречанки волоокие, послушные еврейки и нежные персиянки, смоляно-черноволосые египтянки и желтоволосые славянки.

Дождь кончился, когда последний конь кочевья истаял за окоемом степи. Народ же хазарский, проводив кагана, разбрелся по домам, чтобы вкусить вина и праздничных яств. И будто опустел Итиль...

Лишь каган-бек остался на площади перед зимним замком богоносного. Хмуря лоб, он бродил и спотыкался на следах, оставленных коленями и локтями. Потом ременной плетью ударил себя по мягкому голенищу – рядом мгновенно очутилась свита и подвели коня. Приобщенный Шад без всякой помощи вскочил в седло и помчался к своему замку. Через четверть часа тяжелые ворота распахнулись и выпустили в степь летучий кагал с гроздьями коней подводных. Среди всадников был сам каган-бек, обряженный в одежды простого воина...

Сначала он отправился по следу ушедшего кочевья, но вот свернул в неезженую степь и, огибая путь кагана, ушел вперед. Скакали всю ночь и к утру, миновав стороной райский сад на озере Вршан, устремились далее, к Саркелу. Коней меняли, как лучники меняют стрелы, выхватывая их из растворенных колчанов. Трехдневный путь к полудню одолели.

После полуденного зноя хазарский земной царь, не узнаваемый народом, бродил среди купцов, торговцев и менял: шутил, приценялся к товару, слушал россказни бывалых мореходов и смеялся над веселыми зазывалами.

Стараясь остаться незамеченным, он заглянул в лавчонку, где молодой хазарин торговал хлебом. Тут Приобщенный Шад купил ковригу, но заплатил не медью, не серебром, а положил на прилавок свой перстень с черепом. Хазарин неспешно отер руки о фартук, взял плату, поглядел под светом и вернул.

– Одна коврига стоит шесть мелких монет. За твой перстень я бы не дал и одной.

– Я голоден, – признался Приобщенный Шад. – Дай в долг. Я же верну тебе не шесть, а семь монет.

– Если нынче вечером, то семь, – стал торговаться лавочник. – Утром будет уже двенадцать.

– К вечеру я добуду семь, – заверил каган-бек. – Утром я отплываю.

Только острый, внимательный глаз Приобщенного к Таинствам Шада мог угадать в торговце хлебом род священных Ашинов: невозмутимость богоносного наследника престола не проступала сквозь черный, мерзкий лик хазарина.

А вечером, когда прохлада стала клонить горожан в сон и негу, каган-бек в одеждах лариссея – городского стражника – ступил в лачугу, стоящую за оборонительным рвом Саркела. Там Приобщенный Шад очистился огнем и, припадая лицом к земляному полу, предстал перед наследником.

– Ты ли старший сын богоподобного Аарона? – согласно ритуалу спросил он.

– Я старший сын богоподобного Аарона, имя мое – Иосиф, – ответил торговец хлебом.

– Был ли ты в странствии? Ступал ли по дорогам Иудеи? Или сидел в своей лавчонке?

– Отправлен в странствие был младенцем, но вернулся мужем.

– Что же делал там столько лет?

– В Египет путешествовал. Там, приобщившись к деяниям Моисея, прошел путем Исхода... – наследник прервался. – По ритуалу, таких вопросов ты не должен задавать!

Каган-бек вскочил с сияющими глазами.

– Но ты же проговорился! Ты сказал: «Прошел путем Исхода»! А что же делал дальше?

Наследный покровитель каганата полулежал на одре в набедренной повязке и был невозмутим. Он утопал в перине из лебяжьего пуха, который колебался под тканью даже от дыхания.

– Ты – царь земной. Зачем тебе Знания Великих Таинств? Не я сказал: «Богу – богово, а кесарю...»

– Дай знаний! – взмолился Приобщенный Шад и повалился в ноги. – Поделись со мной! Мы же братья! И корень у нас один: мы сыновья Тогармы!

Иосиф улыбнулся. Сквозь лик черного хазарина проявился белый род Ашинов.

– Уймись, поганый! Не смей соединять наши роды. Верно, мы потомки Тогармы. Но мой родоначальник Хазар! А твой – Булгар презренный!

– А по закону крови?! – вскричал каган-бек. – Мы – от единой плоти!

Богоносный наследник лишь рассмеялся:

– Безумный!.. Ступай в гончарню и взгляни, на чем стоят законы. Ком глины может стать амфорой для вин, а может – и горшком для испражнений. И все – на одном гончарном круге, под одной рукой. Я богоносен! А ты служить станешь мне шаб-батгоем, поскольку всего лишь приобщен.

Каган-бек на короткий миг потерял самообладание и, потрясая руками – то угрожая, то плача, заговорил:

– Отдай мне твою власть! Отдай! Владея Таинствами, я покорю мир! У моих ног будут лежать арабы и ромеи! Я одолею Русь. Весь Север! Все народы принесут мне дань, а их боги склонятся перед богом Яхве! Наш Вседержитель в мире воцарится! А на земле только одна империя – Хазария! Ты же, Иосиф, будешь моим соправителем. Я не обижу тебя! Ведь и сейчас по ритуалу я буду сажать тебя на престол! А выйдет срок – с престола уберу! Я над твоим престолом имею власть!

Богоносный наследник неожиданно ударил Приобщенного Шада ногой в лицо.

– Довольно мерзких слов! Хватит и той власти, что ты имеешь. Поскольку невероятно глуп!

Каган-бек зажал разбитое лицо, склонился, утирая кровь. Наследник швырнул ему свою набедренную повязку.

– Утрись, нечистый!.. Ты покоришь народы? Ты возвысишь Хазарию над всеми? Мне правду говорили, все Приобщенные теряют последний разум... Ты не возвысишь Хазарию, а напротив, разоришь и сгубишь. Она растворится среди покоренных народов. Пока ты у власти, твоя империя кое-как продержится. Но умрешь, и Хазария умрет вместе с империей из дурных, но сильных государств. Это уже бывало на земле... Да полно метать бисер!

Богоподобный взбил подушку, на короткий миг отвернувшись от каган-бека, и тот со стремительностью змеи сунулся к одру и ловко набросил шелковый шнурок на шею наследника. Сдавил удавку намертво – тот не дрогнул! Преодолевая силу рук Приобщенного Шада, взбил-таки подушку и улегся, как хотел.

– Ты явился венчать меня на трон? – вымолвил он сдавленно. – Да ритуал нарушил. Мой отец – каган Аарон – пока еще жив. А двум каганам на троне не бывать.

– Он мертв! – хрипя от напряжения, сказал каган-бек.

– Лжешь, презренный, – храня спокойствие, промолвил богоподобный наследник. – Каган жив!.. Или хочешь удавить меня? Напрасно, твоя земная власть умрет со мной. Сними удавку.

– Не сниму! – злорадно хрипел душитель. – И жизнь не отниму, живи. Но выдавлю из тебя суть Великих Таинств. Говори! Что делал в Иудее столько лет? Прошел путем Исхода? Что еще?!

Шелк резал горло, веревка пропиталась кровью, однако наследник чуть побагровел и усмехнулся:

– Сказать?.. О, Всевышний!.. Так и быть, скажу. Учился в Иудее.

– Чему?! – Приобщенный Шад опрокинул жертву и сел на грудь.

– Тому же, чего жаждешь ты: искусству править миром.

– Как править миром? – налившись кровью, прохрипел каган-бек, словно не он, а его душили. – Ну, говори!

– Ну, полно, каган-бек, – смех унимая, вымолвил богоносный наследник. – Жаль тебя... И потому выдам одну тайну. Запомни, безмудрый: кто руку поднимет на богоподобного – своей рукой удавлен будет. Не казни же себя, Приобщенный!

Каган-бек задыхался, глаза полезли из орбит, и изо рта вдруг пошла пена и вывалился язык, похожий на баклажан. Он выпустил шнурок и откатился на пол. Едва отдышался, корчась, с трудом поднял голову. Безумный страх вдруг пронзил его.

Наследник снял с шеи шнурок – следа на коже не осталось!

– Я знал, с какой мыслью ты явишься ко мне, – проговорил он медленно, поиграл удавкой. – Отец мой Аарон жив, но разум у него помутился. Хоть правил он всего половину срока, назначенного промыслом божьим, но далее править не может... Ты слышишь меня?

Окаменевший Шад слегка качнулся, быстро закивал. Разбитый страхом, словно грозой, он приходил в себя. Наследник продолжал:

– По закону предков тебе блюсти престол. Ты волен возводить на трон или низвергать с него. Земная жизнь Хазарии вся в твоей власти. Подумай теперь сам: возможно ли, чтобы безумец – мой отец – был подобен богу?

Каган-бек вновь закивал и вызвал недовольство.

– Очнись, булгар нечистый! Ты же царь, не кукла! И ты не первый из земных царей, кто покушается на власть кагана, прельщенный Таинствами. Это случается всякий раз, как только каган умирает. Ваш богомерзкий род всегда стремился занять высший трон. Чуть приобщат очередного каган-бека, на йоту приоткроют Таинства – он уж возомнит себя великим! И требует большего, чем даровано Ашинами... Что киваешь? Я спросил: возможно, чтобы сумасшедший правил духом Хазарии?

– Нет, невозможно! – вскричал Приобщенный Шад. – С рассудком утрачивается богоподобный образ...

– Так пойди к нему! – велел Иосиф и подал шелковый шнур. – Исполни заповеди предков. Да не медли!

Приобщенный отпрянул, заслонился рукой.

– Если он... здоров рассудком?!

– Заря не может вставать на Севере, – пояснил наследник. – Она всегда бывает на Востоке утром, на Западе – вечером.

– Я тоже... видел! – со страхом признался каган-бек. – Заря была на Севере. И луч потом светился до полудня...

Наследник ударил шнурком по лицу царя:

– Ты усомнился в истинном учении?

– Нет! Нет!.. Но видел!

– И это уже бывало, – вздохнул наследник и повесил на руку каган-бека удавку. – Светился Север... Ну и что? Да солнце там не вставало и не встанет!.. Ступай, куда велел!

Дрожащей рукой Приобщенный Шад взял шнур и, кланяясь, удалился. Наследник усмехнулся ему вслед:

– Заря на Севере!.. Всего лишь заря, а готов уж богу душу отдать!

Покинув бедную лачугу, каган-бек направился ко рву и на мгновение замер: среди отбросов городских, в смердящей грязной луже сидел младенец – старший сын небесного царя Хазарии, сам будущий священный каган и управитель богоподобный.



Сквозь мерзость нищеты и нечистот виднелся род Ашинов...

От своего сотворения триединый мир был неделим. В безбрежном океане Времени плыла Земля, а в нем существовало всего лишь три Пути: по первому двигалось Солнце, звезды – по второму, по третьему же ходила Тьма. В том месте, где они пересекались – на Распутье – родился новый мир, новая стихия космоса – Род Человеческий.

Распутье... Оно может и свести народы, пришедшие из разных сторон, и развести в разные стороны. Оно имеет магическую суть, поскольку родина людей притягивает к себе с необоримой материнской силой, однако же при этом никогда не в состоянии удержать возле себя: жажда к пути и странствию, к открытию новых мест и земель всегда побеждает. Потому и невозможно было жить на Распутье: лежащие у ног дороги тянули изведать их, как тянет из дома всякого возмужавшего отрока – что там за холмом, за перелеском?.. Но куда бы не ступал он, все равно возвращался к началу всех Путей и снова оказывался на Распутье, ибо нельзя было миновать родины.

Род Человеческий возрос и возмужал, и страстью гонимый познать, что суть Свет, а значит, бог, имея просвещенный ум, но душу незрячую, вздумал испытать, что станет, если он, человек, взожжет протуберанец на земле – такой же, как на солнце, то бишь силой разума достигнет промыслов божьих.

И возжог!

Пожар великий землю охватил и долгий срок пылал от окоема до окоема, но, даже погаснув, сделал пространство непригодным для жизни и процветания. Спустившийся из стран Полунощных великий хлад согнал людей с обжитых мест, и разбрелись они по нехоженым сторонам, без путей и дорог, оказавшись в мире Хаоса. Чужие звезды светили над головой, иным путем двигалось солнце, неведомые реки бежали к незнаемым морям и безбрежным океанам. Мечта отыскать Распутье, чтобы встать на нем и, осмотревшись, вновь найти дороги, мечта вырваться из Хаоса и утвердиться в мире становилась неодолимой. И тогда круто заваренные в одном котле роды, племена и народы дерзнули выстроить новое Распутье, чтобы, достигнув небес, оглядеть пространство, в коем они оказались.

И небеса взирали с тоской, как среди песчаных, жарких и густонаселенных мест гигантской спиралью вздымалась башня. Да напрасным был труд безумцев! Всемогущий Хаос разрушил Вавилон и, разделив народы, так разметал их по земле, что пыль Времен тысячелетиями кружилась в воздухе и, оседая, навечно хоронила и само Распутье, и все пути к нему. Земля обетованная погребена была, но память о ней лишь разжигала страсть поиска. А Вавилон, этот новоявленный Хаос, успел сотворить свое черное дело, поделив мир на тысячи частей.

Народы Севера – страны Полунощной, – вернувшись в свои земли, утешились мыслью, что родина людей лежит на Юге, в странах Полудня: там солнце поднималось в зенит и замирало в полдень. Народы Юга, напротив, мыслью устремились к Северу, где солнце светило даже ночью – знать, там Распутье всех Путей. Но Запад и Восток, друг с другом споря, охвачены были гордыней. Эти народы метались вслед за солнцем и совершали круг. Один стремился двигаться по ходу солнца, другой – напротив, и всякий утверждал, что только он ведает Пути к Родине Человечества. Обетованная земля сулила рай, манила, звала, прельщала полустертой детской памятью о великом блаженстве, да коварный этот призрак был недостижим, как Млечный Путь.

В бесчисленных исходах, в бурях потрясений утрачивались Время, Пространство и смысл бытия.

И реки крови метили такие исходы...

Из вечного кружения народов, из этих бессмысленных метаний и темных пучин когда-то возникли и хазары...

Но прежде было так: рожденный от рабыни египетской, но с младенчества воспитанный при царском дворе муж Моисей, набравшись мудростей древних от рохданитов, явился к другим рабам сам в образе рохданита – знающего Пути в страну Обетованную, на Родину людей. И возмутил всех рабов Египта, вселил в них веру в благополучный исход. Обнадежившись, рабы восстали и учинили мор, разор и великую смуту, после чего рохданит Моисей увел их в пустыню. Там, в огненных песках, в безводье, он отсеял весь человечий мусор, дабы не вести его к Распутью. Иной род вымер сам, иной был изгнан или лишен воды и пищи, сам стал рабом рабов. Оставив под рукой лишь верных, тех, кто боготворил его, Моисея, он повел их в Палестину, поскольку слышал от придворных мудрецов фараона, что эта страна и есть Распутье. Рохданит обещал рабам, что, заселив эту землю, они встанут у истоков своих Путей и станут править миром.

А разноплеменный сброд, оставшийся в пустыне, собрался под руку вождя Хазараима и побрел искать обетованную землю своим путем.

И канул в хаосе движения народов.

Племя хазараимов, как всякий прочий сор, носило по земле из края в край. Не знали они, в чьих землях живут, чьим богам молятся и были ли у них свои, ибо утратили речь, память и обычаи. А вместе с этим утеряли и смысл исхода: куда пошли и зачем, если были рабы и остались рабами? Если жизнь полудикая и полудикий скот является вождем племени: стада брели туда, где больше травы, а люди – за скотом.

Так минули века...

Возникнув в Палестине, Иудея недолго вкушала райскую благодать. Скоро она вновь была обращена в рабство, так и не познав владычества над миром. Одна часть смирилась с привычным состоянием и вечной участью, другая же разбрелась по странам искать пути к Распутью и власти на земле.

И вот некий рохданит Исайя, бродя в песках Востока, нашел хазараимов и лишь по единственному признаку угадал в них рабов из Египта. Под жерновами других народов их лица изжелтели, глаза пошли в раскос, скривились ноги от жизни на конях. Никто не помнил, кто они есть, откуда пришли, и только в одном роду Ашина почитали субботу и обрезали плоть, не зная сути ритуала.

Подобно Моисею, рохданит Исайя решил вывести это племя из безвременья и дикости. Он стал вождем хазараимов и скоро уговорил родоначальников уйти с кочевого круга в горы. Здесь, среди голых скал, в пустыне, он продержал кочевников сорок лет. Суровая земля, нещадный зной и скудость отряхнули с племени степную пыль, усмирили невероятное плотоядие и нрав, достойный гузов. Вождь-рохданит тем временем скупал рабынь-иудеек на восточных рынках, приводил их в племя и свежей кровью молодил дряхлеющую кровь. Сам же набрал себе гарем из женщин избранного рода Ашинов и утвердил его на царство.

Через сорок лет, когда народы кочевого круга забыли хазараимов, рохданит Исайя вышел из пустынных гор и сел со своим племенем на устьях великих рек Ра, Дона и Кубани.

– Вот вам земля обетованная! Вот рай земной. Владея этой стороной, вы завладеете всем миром!

Оставив царствовать кагана, сам рохданит отправился по свету собирать иудеев, чтобы привести в степную Палестину. Но в то же время исторгнутые с устьев рек словене, булгары и аланы собрали рати и в битве одолели хазар. Каган бежал в степь, где кочевое степное житье казалось ему милее и безопасней, чем оседлое на устьях рек. Когда же рохданит Исайя вернулся с тысячью соплеменников, надеясь освежить кровь и дух хазар, то не нашел их там, где оставил. Однако и это не смутило знающего Пути: через год он отыскал их среди пустынных гор, куда хазары были изгнаны с кочевого круга.

Несчастному племени не было на земле места!

Иной бы отчаялся, оставил бы надежды – сад одичал, изрос, переродился, и что ни привей, все отмирает либо приносит убогий горький плод. Иной ушел бы восвояси, но рохданит затеи не оставил и, срезав от дерева хазар сильные побеги, привил их на сей раз к сильному, могучему дереву булгар. И так, ветвь за ветвью, искусный садовод пересадил все племя, повязал булгарские роды с хазарскими родами. Когда же сучья привитые взросли и взматерели, рохданит стал подсекать лишние, чужие ветви, иные же отсохли сами. Когда дерево дало цвет, садовод уподобился пчеле и, летая от цветка к цветку, так опылил их, что плод на дереве булгарском стал хазарским плодом.

О древе ж судят по плодам его!

Никто не мог прогнать теперь этот народ или пренебречь им, ибо уже сжился он с булгарами на их земле. Однако рохданит не желал чужого корня. Грубым топором он отсек хазар от булгарского ствола и утвердил новое дерево в земле обетованной – на устьях рек великих и берегах морей. Сам же ствол разрубил надвое: одну часть оставил на берегах Итиля – так именовали хазары реку Ра, – другую же, которая не подчинялась искусству садовода, хотел изгнать в пустыни, но хан Аспарух, вольный и неуемный радетель рода булгарского, увел гонимых на Балканы и поселился там.

Освободив пространство, рохданит провозгласил Хазарское царство и сына кагана, Булана, отправил в Иудею – в залог, чтобы хазары не оставляли заповедного места и не бежали в степи.

С тем и оставил мир земной.

Каганский сын Булан, очищенный от скверны в Иудее, отринул бога Тенгри-хана и принял иудейство. А через много лет, когда вернулся в Хазарию, он задушил отца и сел править. Новый рохданит, пришедший вместе с ним, избрал из племени булгар достойный род и из него – царя земного, каган-бека, чтобы Булан, имея сан священный и богоносный образ, не пачкал рук ни делами земными, ни отцовской кровью...

Так появился каган-бек и Приобщенный Шад, палач богоподобных царей и управитель бренной жизни. Казалось, власть в его руках беспредельная, если он сажал и низвергал каганов, однако при этом он был закован в цепи мрака, ибо не знал Великих Таинств управления миром.


Не минуло и суток, а Приобщенный Шад уже вернулся в Саркел, исполнив свои обязанности. Представ перед наследником, он подал ему золотое блюдо с головой кагана Аарона. Иосиф принял блюдо, возложил руку на голову отца и оцепенел, творя мысленную молитву. Обряд этот относился к Тайнам – Приобщенный отвернулся. Наследник же произносил молитву, но бога называл не именем Яхве, не Цебаотом и не Шаддаем. И не другими многими именами. Он знал два тайных имени, даже мысленно провозгласив которые, был бы немедленно услышан.

Покончив с ритуалом, он отставил блюдо, покрыл его конской попоной.

– Что он сказал перед смертью?

– Безумец!.. Несвязна речь была.

– Все передай, до слова!

– На Севере родился светоносный князь, – не сразу и не совсем уверенно проговорил Приобщенный Шад. – Он... Он разобьет звезду, что стояла между трех морей и между рек великих... И свет ее померкнет навсегда. Змея отпустит хвост и уползет в пустыню, а выползок ее истреплет ветер. Он обратится в пыль... и рассеется по свету. Северу дадут крылья, и народы Юга увидят сияние Севера и тогда отринут тьму, познают богов своих...

– Что еще? – храня спокойствие, спросил наследник.

– На этих словах господь отнял дух его...

Богоносный наследник приподнял попону, тихо вымолвил мертвой голове:

– Ты познал бога... А страх – вина не твоя. Тебе он был отпущен, чтоб предупредить меня.

Приобщенный Шад, стоя на коленях, слышал все и видел, но не показывал этого, силясь понять таинственный смысл слов.

– Змея отпустит хвост и уползет в пустыню, – раздумывая, продолжал наследник. – А выползок ее истреплет ветер. Он обратится в пыль и рассеется по свету... Вот что тебе открылось в последний смертный миг!.. Эй, Шад! Ты мне не все сказал. Сокрыл или упустил с умыслом?.. Повтори еще: что станет со змеиной шкурой?

– А выползок ее истреплет ветер, – повторил Шад. – Он обратится в пыль и рассеется... Помилуй богоподобный! Да, упустил без умысла! Речь была несвязна и невнятна... Он так сказал: «А выползок ее истреплет ветер. Он обратится в тяжелый песок и рассеется по свету».

– По глупости ты оговорился? – спросил наследник. – А может быть, кто-то научил?

– Клянусь, всемогущий! – повинился каган-бек. – По глупости! Безмудрый я, темный! Суть сказанного не понимаю! Ведь я всего лишь Приобщенный!

– Верю, – скупо обронил Иосиф. – Ну что, венчай меня на трон! Готов ли ты, убийца кровожадный? Знаешь ли Таинство ритуала?

– Да, повелитель! – заверил Приобщенный Шад. Он обрядил наследника в рванье, связал его, как вяжут конокрадов, и под покровом ночи повел к воротам города. Свита каган-бека встречала у рва: одетые лариссеями, они казались на одно лицо. Среди них стояли два связанных разбойника – черные хазары. Наследник к ним примкнул и в тот же миг стал неотличим, однако лариссеи встали в круг и начали перемешивать убогих, будто кости в кубке: толкали их между собой, сами при этом вертелись на месте и менялись местами. Все это напоминало некий странный, дикий ритуальный танец. Через несколько минут даже самый зоркий глаз не признал бы среди трех разбойников наследника хазарского трона. Три висельника были перед Шадом, три злодея, обреченных на распятие, и богоносность одного из них как бы разделилась на троих. Теперь отделить зерна от плевел, истину от лжи могло лишь провидение.

Ко всему прочему на головы этих людей надели плотные мешки и густо окропили вонючей липкой мазью.

Ворота города перед каган-беком распахнулись, Приобщенный самолично удалил охрану и выставил своих лариссеев. Закоулками, мимо убогих лавок, он привел обреченных к глухой стене: внутренняя крепость Саркела не имела входа. С высокой стены спустилась деревянная лестница, две темные фигуры с факелами застыли наверху. Каган-бек подвел к ступеням первого, не развязывая рук, велел подниматься. Несчастный, прижимаясь грудью, полез: лестница под ним качалась, дрожала, передавая дрожь напряженных ног. Ступени уплывали, в затылок дышала смерть, готовая принять в свои объятия. Он одолел две трети, трясся, но двигался вверх и вдруг резко оступился! Падал без крика, словно мешок. Шад молча выдернул стрелу из колчана лариссея и приколол упавшего. Второй приговоренный, послушав хрип умирающего собрата, ступил на лестницу и стал подниматься прямо, сохраняя равновесие. Он преодолел больше половины, но пошатнулся и готов уж был рухнуть вниз, да в последний миг зубами ухватился за ступень, повис, ногами щупая опору. И вот нашел, утвердился и вновь стал забираться прямо, размеренно качаясь вместе с лестницей. Факельщики на гребне стены приняли его и поставили за свои спины. Третий обреченный одолел этот путь на одном дыхании, будто взлетел, стремительно перебирая ступени ногами.

Оставив свиту внизу, каган-бек поднялся за ним на стену. Тотчас же лестницу убрали, и по всему гребню, в шаге друг от друга встали факельщики.

Крепостные стены окружали башню, увенчанную голубой звездой. Во мраке купол башни был невидим, и казалось, что звезда опустилась над Саркелом. Приобщенный Шад очистился огнем и ввел двух оставшихся обреченных под своды первого этажа. В углах помещения таилась мгла, а в центре возвышалась чаша, окруженная семью семисвечниками. Выше их блестел золоченый острый крюк.

Здесь совершался обряд отделения лжи от истины – здесь начинался мир Великих Таинств. Приобщенный Шад по ритуалу обязан был покинуть башню и в уединении молиться до утра, однако чуял неодолимую жажду вкусить запретного плода. Нарушив обряд, он затаился в нише толстой стены и перестал дышать.

Испуская чад, вздрогнули сальные свечи, качнулся крюк над чашей, и ветер опахнул пространство. На лестнице, ведущей вверх, послышался тихий шорох, и на пол мягко спрыгнул старый лев. Он постучал хвостом, напрягся и заворчал...

Всякий смертный обмер бы от ужаса, но обреченные не выдавали чувств. Лев сделал круг возле них, принюхался и шаркнул когтями по камню плит – рев оглушающий потряс всю башню. Каган-бек нащупал во мраке дверь, отворил ее спиной и попятился. Тотчас же зверь прыгнул в его сторону – хвост ударил дробь. Приобщенный Шад ощутил дыхание смерти – звериный смрадный дух – и вмиг выскочил вон, захлопнув дверь...

Когда же он, согласно ритуалу, вернулся в башню после ночных молитв и покаянных слов, все было кончено. В живых остался только один из обреченных: другой висел на крюке, и его кровь стекала в чашу.

Один был обречен на власть, другой – на смерть...

Что тут произошло? Кто сделал выбор? И если зверь, то кто же жертву поднял на крюк и точил теперь кровь, ножом изрезав кожу у горла?

Кто он, незримый житель башни? Бог? Всевышний Иегова?

Испытывая страх и шепча молитву, каган-бек снял мешок с того, кто теперь был обречен на власть, и открылась истина: перед ним был не Иосиф! Не тот хазарин черный, что торговал хлебом в своей лавке! Он был похож, однако каган-бек мог поклясться, что тут была подмена.

Поклялся бы и возопил, если бы не знал по ритуалу, что перед ним – настоящий Иосиф, сын Аарона и каган богоподобный, только в ином, таинственном, божественном облике!

Род Ашинов имел особые черты, кои известны были только Приобщенным.

– Богоносный! – Шад повалился на пол. – Слава Всевышнему! Слава, слава, слава! Аминь.

– Венчай на трон! – сухо распорядился каган.

По лестнице, с которой спрыгнул лев, он поднялся на второй этаж, где посередине зала возвышался трон. Наследник взошел по ступеням и сел, каган-бек достал из рукава шелковый шнур и ловкой рукой набросил ему удавку на горло.



– Сколько сидеть тебе на этом троне?

– Сорок лет, – ответил богоносный.

Приобщенный Шад затянул удавку, упершись в спинку трона.

– А теперь сколько хочешь сидеть на троне?

– Все сорок лет.

Ослабив на мгновение шнур, каган-бек намотал концы его на руки и, натянув, обвис всем телом.

– Назови срок, сколько тебе править духом Хазарии?

– Мой срок – сорок лет! – багровея, провозгласил каган.

Шад снял удавку и преданно склонился перед троном. А богоносный не спеша содрал с себя лохмотья и, будто водой, умылся кровью из жертвенной чаши. Оставив каган-бека на ступенях трона, богоподобный поднялся под кровлю башни – там завершался мир Великих Таинств, сокрытый от людей смертных. Вход под звезду не охранялся, но прежде чем войти сюда, следовало возложить жертву – пять тысяч золотых монет. Сам жертвенник напоминал весы, на одну чашу всыпалось золото, и когда вес его был достаточен, вторая невидимая чаша поднималась вверх и отпирала замок. Это означало, что бог жертву принял и отворил дверь в подзвездное пространство. Возложив золото, всякий мог бы подняться на самый верх и познать Таинства, однако спуститься назад возможно было лишь одному кагану.

Через четверть часа богоподобный появился в голубом хитоне, помазанный елеем и натертый мирром. Приобщенный Шад припал к ступням его ног:

– О, всемогущий каган! О, покровитель жизни! Клянусь служить тебе и править каганатом, как ты повелишь!

– Встань, Шад, я верю тебе, – сказал каган. – И поэтому желаю открыть тебе одно из Таинств, в благодарность за венчание. Ведь ты же жаждал знаний Таинств?

– Да, превеликий каган!

– Ты это заслужил!

Богоносный достал из-под хитона маленький сосуд с благовонной мазью, пометил ею лоб каган-бека, впадину у горла, запястья, лодыжки, затем на голову надел мешок – все делал не спеша, с любовью.

– Готов ли ты к познанию Таинства? – спросил торжественно.

– О, богоносный! Я готов!

Каган подвел его к одной из дверей, отворил ее и велел войти. Жаждущий знаний, как управлять миром, каган-бек ступил через порог – за спиной громыхнул железный засов, и все стихло. Приобщенный Шад поднял руки, чтобы не споткнуться, и вдруг услышал львиный рык.

И в тот же миг познал одно из Таинств – Таинство смерти.

Тем часом два кундур-кагана, два верных Шаду мужа, согласно ритуалу ввели под своды башни Исаака – наследника земного царя, растерзанного львом. Сын каган-бека встал у чаши, нагнувшись к каменному полу. Кундур-каганы покрыли его черным полотном, сняли с крюка жертву и ушли. А спустя минуту на лестнице послышались шаги. Стук деревянных сандалет бил по ушам, и сын Шада вздрагивал всем телом, словно ждал казни. Каган снял семисвечник и запалил покров на Исааке, пропитанный горючим веществом. Ткань мгновенно вспыхнула и, опалив лицо, тело, осыпалась на пол белым пеплом. Так очищался тот, кто должен был стать Приобщенным Шадом. Вступающий в наследство каган-бек стоял с закрытыми глазами. Богоносный намазал кровью его уста.

– Готов ли ты принять престол Хазарии и править каганатом? Открой уста.

– О, всемогущий, я готов! – со страхом вымолвил наследник.

Каган намазал кровью веки.

– Открой глаза! Приобщись к Таинствам!

Борясь с волнением и страхом, Исаак чуть веки приподнял...

И в тот же миг был приобщен – прозрел таинственный облик кагана.

– Всевышний! Иегова! Слава! Слава! Слава!

Богоподобный взял руку каган-бека и палец увенчал перстнем с черепом.

– Ты приобщен. Теперь дела твои земные есть проявление моей воли.

– Повинуюсь!

– Сегодня для страны моей великий праздник, – проговорил каган. – В день торжественный хочу одарить тебя. Что ты хочешь, каган-бек?

– О, богоносный! – воскликнул Приобщенный Шад. – Мне довольно, что по воле господа лицезрею тебя!

– Что бы ты хотел получить в дар? Назови свое желание!

– Не смею противиться... Желание есть! Великий праздник омрачен, повелитель! В народе смута – молва идет, на Севере заря восстала. В Руси родился светоносный князь. Вели мне сей же час выступить на русинов!

– Твое желание мне по нраву, – одобрил каган. – Только следует обождать, не настал час войны.

– Хазария волнуется, богоподобный!

– Скажи мне, Шад, обучался ли ты у иудейских мудрецов? – спокойно спросил богоносный.

– Да, всемогущий! – признался каган-бек. – Семь лет я жил в тайном затворе с тремя учеными мужами, которым ведома наука управления миром. Одного из них держу при себе до сих пор, поскольку хочу овладеть этими знаниями!

– Похвально, царь... А теперь ответь мне: как можно утешить Хазарию и развеять смущение народа, не прибегая к войне?

– Лучшей утехой стала бы голова младенца, который воссиял на Севере. – Приобщенный Шад вдохновился, чувствуя, что ответ нравится кагану. – Пошлю гостей на Русь с товаром хорошим, но не дорогим, а вместе с ними – послов с богатыми дарами к князю Киевскому. Послы мои речисты и мудры, а дары – молодые рабы-греки – будут научены, как добыть голову младенца-князя. В Руси нет рабства, и потому невольников жалеют, особенно иноземных. Один из рабов будет в совершенстве владеть воинским искусством, а княжичу непременно потребуется учитель.

– Ты мудр, как Соломон, – одобрил каган. – Занятно тебя слушать...

– О, богоносный! Если бы мне познать Таинства управления миром! – воскликнул ободренный каган-бек.

– Достойно похвалы твое стремление, – проговорил каган, глядя в сторону. – Но князь светоносный – не твоя забота! Не смей слать послов и дары! И не ищи головы младенца!

– Повинуюсь, – испуганный резкостью богоподобного, сказал Приобщенный Шад.

– Ступай и царствуй! – велел каган. – И содержи народ Хазарии, как подобает содержать богоизбранных!

– Я все исполню, повелитель! – попятился к двери каган-бек.

Оставшись один, богоносный взял таз, кувшин и принялся мыть руки.

– Булгар презренный!.. Твой поганый род годится только в шаббатгои!.. А жаждете познать, как править миром...

2

Тревогу принесли ночные Стрибожьи ветры. Чуть прилегла княгиня, отослав наперсницу из покоев, как с треском распахнулось окно и послышался стук птичьих крыльев. Заплясала под сводом косая, рваная тень – то ли голубь вспорхнул, то ли ворон линялый: заколебался и погас полуночный светоч. А птица во мраке ударилась о стену и сронила на пол серебряное зерцало. На звон да шум, ровно сокол, влетел в светлицу боярин княжий именем Претич, под потолком достал наручью непрошеную гостью, сбил и уж было вознамерился взять рукою добычу, но взлетела черная птица, вынесла слюдяной глазок в окне и прочь умчалась.

Боярин свечу затеплил и удалился за дверь, будто сам побитый. Княгиня же подняла зерцало, посмотрелась в серебряную проседь – суровая костистая старуха черно глядела: призрачный свет не таил и не скрашивал прожитых лет... А ветры Стрибожьи, весенние, теплые, ломились в терем, стучали в двери и окна, вздували первую зелень в кленовых деревах, будоражили лошадей на княжьей конюшне, играли волною по днепровским плесам и подгоняли в предрассветной сиреневой выси бесчисленные стаи перелетных птиц. И по тому, как все в мире оживало под этими благодатными ветрами, княгиня больнее ощущала свою мертвеющую плоть. Не ветви отсыхали, но сушило руки, воздетые к ветрам; не корни рвались, но тайные жилки в ногах деревенели, те самые, что насыщали тело сладкой истомой от всякого движения – будь то поступь царственная или удалая скачка на лошади горячей.

И не жук-древоточец точил сердцевину – тоска бесплодия грызла княгинину душу...

Лишь под утро унялись ветры, и время было вставать, да пришел наконец мимолетный сон. И в серебряной глади зерцала явился княгине Вещий Гой, князь-тезоимец, именем Олег. Взял ее руку безвольную, вывел из терема, а тут подхватил их ветер, вознес над Киевом и в тот же час опустил на кручи у Днепровских порогов.

– Отныне сей камень – престол тебе, – промолвил он. – Садись, позри, чем станешь володеть.

А камень тот венчал надпорожную скалу, и на восточной его стороне был начертан знак Владыки Рода, знак света – суть свастика. Княгиня не посмела ослушаться Вещего Гоя, приблизилась к камню и хотела уж воссесть на холодный престол, но вдруг пал с неба черный ворон, вцепился когтями в камень и крыла распустил.

– Прочь! Прочь! – прокаркал он. – Се мой престол!

Княгиня отступила – чудно услышать человечий голос от дикой птицы! – но князь Олег взбодрил и вложил в ее руки тяжелый медный посох.

– Не бойся, дева, отними то, что принадлежит тебе. Сбей ворона! А посохом владей. Се дар тебе. Пришел твой час.

Взяла она посох и чуть не выронила – настолько вместе велик да тяжек, однако замахнулась на птицу.

– Поди же с моего престола, трупоядец!

Но тут ворон исполчился на княгиню, взъерошился.

– Я царствую на кручах! – дохнул он мертвечиной. – Уймись, жена. И посох брось. По силам ли тебе сия держава?

Княгиня оглянулась, ища поддержки Вещего Гоя, однако тезоимец исчез с днепровских круч, ровно и не бывало никогда. А ворон заклекотал, изрыгая вонь:

– Ступай-ка в Киев! И там сиди, старуха. Мне надобно убить тебя, да проку что? Я милую, брось посох и иди.

И тут он ухватился клювом за змейку, что венчала медный посох, и потянул к себе, да княгиня вдруг разгневалась, вырвала дар тезоимца у птицы.

– Да как ты смеешь? Казнить и миловать – удел князей. А ты всего лишь птица. И посему лети-ка с моих гор. Здесь русская земля! Земля живая. Тебе же пристало мертвечину клевать. Изыди вон!

Княгиня замахнулась посохом, однако ж ворон подобрал крыла и предстал смиренным голубем.

– Ну, не гневись, сестра, – заворковал благодушно. – Быть посему, уступлю Пороги. И полечу на киевские горы, в твой терем. Там выведу птенцов. А к исходу лета мои птенцы дадут свое потомство... Ты же стара, но все бездетна. В тереме пусто, и русская земля хоть и жива, да скудеет...

Княгиня ударила посохом о камень и высекла искры.

– Не смей тревожить раны!

– Помилуй, матушка, – взмолился голубок. – Ты же явилась на Пороги власти поискать над Диким Полем. Вот если бы наследника, дитя... А то владычества! Твой муж, князь Игорь, здрав еще, а ты уж править вздумала. Зачем тебе престол?

– Меня Олег сажал, – княгиня смешалась. – Мой тезоимец, руки водитель...

– Олег был Вещий князь, – проворковал голубь. – Да ведь он мертв!

– Но я-то жива! И дух Олега вошел в меня с его именем.

– Жива, жива, – вдруг зашипел голубь. – И потому змея жива. Та, что ужалила Вещего Гоя!

– Змея жива? – изумилась княгиня. – Я зрела: тиуны сего ползучего гада забили в землю и рассекли мечами.

– Рассекли... Да токмо на закате змея срослась! – Голубь встрепенулся и запрыгал по камню-престолу. – И теперь сидит на твоем посохе. Позри! А знак сей означает смерть. Ты, матушка, взяла от князя Олега и имя, и дух... Ныне же вот и смерть от гада примешь.

Золоченый гад, озаглавивший посох, сидел, разинув пасть, и сверкал навостренный ядовитый его зуб. Но змеиный глаз был живым и теперь наливался холодной кровью...

Княгиня отшатнулась.

– Брось посох, – чаруя слух, прошипел голубь. – Брось его в воду, пусть же утонет гад в порогах, а ты вместе с этим знаком избавишься от рока... Ну, брось же, брось!

Она повиновалась чарам, замахнулась, чтобы швырнуть тяжелый дар Вещего Гоя в шумящие под скалами пороги и вместе с этим знаком погрузить на дно свой рок, однако в последний миг сквозь шум воды ей голос послышался:

– Се сон, княгиня, сон! Проснись!

Она встрепенулась, выронила из рук серебряное зерцало и проснулась от его звона. Над Киевом занималась заря в полнеба; другая половина, бирюзовая, была еще холодна и звездиста...

– Как жаль, – промолвила княгиня, – спросить не успела: к добру ли, к худу сон?.. Иль к непогоде привиделся мне покойный тезоимец?

В тот миг у изголовья своего ложа княгиня узрела медный посох! Тот самый, что во сне привиделся: и золоченый гад щерил пасть, и заря кроваво играла в рубиновом оке...

– Сон-то в руку...

Страшась и дивясь, она огладила перевитую узорочьем медь и в сей же час пожелала изведать свой сон через гадалку на перстах.

Придворная толковательница снов, сама спросонья, послушавши княгиню, глаза протерла и заворковала голубем:

– Твой князенька ныне с супостатом сразился. И ромеев одолел! Да много кораблей в море потерял и посему скорбит Великий князь, горько плачет о своих витязях. Черный ворон на каменном престоле – а равно и орел или иная птица – царь ромейский. Порог речной, шум воды – битва кровавая. А голубь, матушка, да еще шипящий – смиренная Ромея. Вот оплачет мертвых твой князь, возьмет добычу да скоро и на Русь прибежит.

– А чей же посох? – дивясь воскликнула княгиня. – В покои Претич никого не впустит... Откуда ж посох взялся?

– Чей посох – мне неведомо, – смешалась гадалка. – А означает он дальнюю дорогу. Должно быть, князь спешит...

– Что посох – знак пути, и мне известно, – вздохнула княгиня. – Муж мой – воин и с мечом идет, но не с посохом, как странник или волхв... Ступай с моих глаз! Не утешила ты меня... Да кличь ко мне Карнаю, она – ведунья, авось и скажет, кто мне занес в покои знак.

Под брех собак собачьими же лазами в заплотах и окольными путями гадалка поспешила в Подол и после третьих петухов отыскала хоромину Карнаи.

– Поди скорей, княгиня призвала! Сон толковать. Я же слепая, взялась гадать и токмо разгневала...

Карная спрятала древний свиток в окованный сундук, ключом замкнула, печать наложила и поставила обережный знак.

– Мне ныне пора спать... Недосуг в княжьи хоромы ходить. Как подымусь, так и приду.

– А долго ли спать-то будешь?

Ведунья бросила на горящие угли в противне сухое зелье, окурила жилище, затем свои руки.

– Верно, до заката... Иль как луна взойдет.

– Не стерпит, не дождется княгиня! Уже и сейчас гневлива...

– Куда уж, стерпит... Княгинин сон – сие ли диво? Пустой!..

– На сей раз – в руку!

Карная не спеша огни-сварожичи обратила в уголь, убрала в горшок-огницу, потянулась.

– Чего же – в руку?

– Да посох ей пришел! – испуганно промолвила гадалка. – В узорочье, но старый и змея золоченая. В изголовье стоял...

Волхвица старая, Карная, чуть огницу в воду не уронила.

– А ты сказала – сон! Не сон, а посох к ней явился! А сон при сем – пустой!

Обрядилась Карная в оборчатый белый плащ, окрутила волосы главотяжцем и заспешила в терем. О сне не спросила ни слова, а сразу к посоху бросилась. Повертела его в руках и так, и эдак, зелень ногтем поскребла, пугаясь коснулась змеиного жала.

– Не ведаю, – сказала наконец. – Знавала посохи... Сама ходила... А этот чей – ума не приложу... Кем подан был во сне?

– Да Вещим князем!

Карная посох отложила и замахала руками:

– Чур, чур меня!.. Ох, матушка, беда! Коль Вещий Гой подавал, знать, Вещему и принять. А ты – жена... Зачем же приняла? Сей посох предназначен мужу!

– Мое имя – Ольга. Я Вещим князем наречена, как муж.

– Уволь, княгиня, – попросила Карная. – Сие мне не под силу. Могу дождя накликать иль тучи усмирить... Беду навлечь на супостата. Поспорить с Перуном могу, когда он бьет дубы в Рощенье иль безвинных карает для забавы! А знаки сакральные – удел не мой.

– Хоть погадай! – взмолилась княгиня.

– Боюсь, неправда будет, кривда. – Карная задумалась. – Будет тебе дорога, долгий путь. Вручил Вещий Гой, чей дух и чье имя ты унаследовала, знать, путь сей – не земной... Увы, увы мне, княгиня! Темна я в сих делах, мне еще срок не пришел изведать Пути небесные, живу всего сто и двадцать лет... Ага! На посохе вон есть змея, а гад ползучий велит искать земного пути! Нет! Ума не приложу! Постой, постой... А не Валдай ли посох сей прислал? Волхв из чертогов Света?.. Опять помыслить, зачем он будет слать? К чему? Куда тебя вести, старуху? Года не те...

– Сама старуха! Сто и двадцать лет... А я вдвое моложе!

– Да будет, матушка, прости. Но и шесть десятков – совсем не мало, чтоб Валдай позвал...

– Во сне мне грезилось, как черный ворон оборотился голубем и зашипел: «Змея – знак твоей смерти», – поведала княгиня, сердясь.

– Пустое се, – отмахнулась ведунья. – Змея – мудрость земная, путь к сей мудрости, дальняя дорога... Нет, не возьмусь судить. Надобно волхва призвать, который ведает Пути земные и небесные. Кто хаживал тропой Траяна.

– Ну так зови!

– Покуда я доползу – изведешься, княгиня, – закряхтела Карная. – Тот волхв в Родне сидит. У трех дорог, меж трех камней... Кумир там есть, перст указующий. Чародей ему служит. Пошли гонца!

Немедля гонец умчался в Родню, а княгиня и вовсе покой потеряла – заметалась от окна к окну, стуча посохом. То страх к сердцу подступит, ни жива, ни мертва, то от радости великой готова самую лютую обиду простить. На восходе солнца вышла во двор, и послышался ей лебединый плач в поднебесье. От птичьего клика затрепетала душа – готова была вослед полететь, да сколько ни смотрела, так и не увидела стаи перелетной. Но вдруг упало к ногам княгини белое перо. Подняла она перышко, зажала в руке и в терем поспешила. А там, ровно дитя малое, засмеялась, облобызала находку и спрятала под подушки. И сама прилегла, не выпуская посоха из рук. Будто и дверь не скрипнула, окошко не стукнуло – лишь ветерком лицо овеяло, и очутился возле ложа белый-белый старец в плаще, сотканном из лебединых перьев.

– Вставай-ка, матушка, пора. За тобой пришел.

Княгиня изумилась:

– Кто ты, старче? Не волхв ли из Родни?

– Ни, матушка, – ответил он. – Я Гой еси, птичий данник.

– Чудно... Я не звала тебя. Зачем же ты явился? Мне надобно волхва...

– Не будет проку от него, – усмехнулся старец. – Знаю я волхва роднинского: слепой, глухой и горбатый. Семнадцать лет ни света не видал, ни речи человеческой не слышал. На что тебе он?

– Сон вещий был, и с Вещим князем...

– Ужели вещий сон? – отчего-то развеселился нежданный гость. – Поведай-ка, авось я растолкую! Любо мне сны разгадывать! В былые времена частенько призывали, покуда молод был... То дочь боярская, то дочка купеческая. Уж я так растолкую, так!..

И засмеялся озорно, блудник старый!

– Ой, не верю я тебе, – усомнилась княгиня. – Больно смешливый ты и одет-то – перышки...

– Не смотри, во что одет! Знала б, что под одеждами! А по наряду не встречай, я птичий данник... Так что же привиделось тебе?

Старец вдруг запустил руку под подушку и вынул спрятанное перо. Княгиня отнять хотела, но гость непрошеный засмеялся, уворачиваясь, и в единый миг вплел перышко в свой плащ.

– Да как ты посмел? – возмутилась княгиня. – Верни перо!

– Как бы не так! – воспротивился старик. – Мое перышко, я обронил. Одежина поистрепалась, покуда к тебе шел... Ну, довольно веселиться. Ступай за мной!

Он вынул из котомки рубище и чудной кокошник, отороченный галочьими перьями, бросил в руки. От дерзости такой княгиня разгневалась:

– Явился незваным и мне указ чинить?! Изыди вон! Эй, тиуны!..

Гой-старец ничуть не устрашился:

– Ты хоть и княгиня, да птица-то невелика. Недосуг мне с тобою канителиться. Одевайся!

В этот миг в покои соколом влетел боярин Претич, покружил по светлице.

– Звала ли, княгиня?

– Звала, боярин! Выбей-ка из моих покоев гостя непрошеного!

Претич еще раз огляделся, недоуменно пожал богатырскими плечами:

– Кого, матушка, выбить? Укажи!

– Да вот же он! – Княгиня толкнула старца в грудь. – Гони взашей!

– Не вижу, матушка... Нет никого в покоях! Вот токмо перышки лежат, – боярин растерялся.

А старец стоял перед княгиней и надсмехался, и все толкал в руки простую одежину. И тут княгиню осенило: уж не сон ли это наяву, коли Претич не зрит диковинного и дерзкого старца?

– Ладно, ступай, привиделось мне...

Претич в недоумении вышел из покоев.

– Ну, будет, старуха, двор смешить, – сказал Гой. – Одевайся да идем. Путь-то неблизок.

– Старуха?! – взъярилась княгиня, схватывая со стены зерцало. – Ужо вот я тебе!..

Замахнулась на Гоя да и остолбенела: старец стоял с ее посохом в руке и глядел через плечо взглядом острым, молодым, соколиным!

И таким знакомым! Токмо где видела, когда – никак не вспомнить...

– Кто же ты есть? Чей посланник? – теряя самообладание, спросила княгиня.

– Известно чей!.. – недовольно пристукнул посохом гость. – Был знак Владыки – на восходе солнца взять тебя и увезти на реку Ра. Ужель ты думаешь, приятно идти далеким путем с княгиней строптивой?..

– Кто сей Владыка? Кто вздумал мною управлять? Или не ведает мой норов? Я же княгиня, жена Великого князя!

– Все ведают твой норов, – пробубнил Гой. – Никто не спорит: ты княгиня... Да как бы ни было – ты внучка Рода.

Княгиня рассмеялась и бросила зерцало на постель.

– Ах вот кто прислал тебя!.. Ну полно, Гой. Ступай. А дедушке сему, Даждьбогу, скажи: мол, его внучка Перуну поклоняется и требы воздает. Минули веки Рода! И Русь сего кумира отринула, как колыбель мужалый отрок.

– Слыхал я, будто ты мудра, – вздохнул старец. – А ты на самом деле глупа, как всякая бездетная жена, сварлива. Ох, горе мне с тобой... Великий волхв Валдай мне сказывал, ты будто бы Вещим князем была избрана и просвещена. Да где ж тот свет в твоих очах? Темна ты, матушка, и дух в тебе изгойский... Чего бы ты ни измыслила, кому бы требы ни возносила, все одно – внучка Рода, и до последнего часа ходить тебе под его десницей. Богов отринуть можно, да крови не отринешь. Ну не серди меня, старуха!

И снова глянул соколом!

– Ужели я старуха? – она пролепетала.

– Да ведь не молодка! Инно по-другому бы говорил с тобой...

Соколиный взгляд достал глубин души, и ровно когти впились в сердце. Усмиренная княгиня промолвила:

– Не время мне ходить на реку Ра, Киев оставлять не время. Муж мой в походе. Бояре возмутятся... Мне Русью надобно править.

Гой-старец погрозил посохом:

– Я вот тебе, управительница!.. Жена на престоле! Вот уж тьма несусветная! Ну и жену избрал Вещий князь!.. Покуда ты под сенью знака Рода – престол не пошатнется. Знать надобно! Чему Олег учил?..

– Как же рубежи? – уже беспокойно спросила княгиня. – Каждое лето по сумежью то печенеги, то хазары землю воюют. Прознают, нет княгини – на Киев исполчатся!

– Ох, слепота! Ох, тьма-тьмущая! – загоревал Гой. – Слышала ли ты от Вещего Гоя о тропе Траяна?

– Будто бы слыхала...

– Так вот, едва ступим на сию тропу – Русь заключится в обережный круг. У супостата и помыслов не будет. А пойдут, так сгинут, как обры.

– Не подослан ли ты хазарами? – вдруг усомнилась княгиня. – Уж больно выманить из Киева хочешь!

– Довольно! – ударил посохом Гой. – Возьму за косы да силою умчу! Отвечай мне, добром пойдешь или тащить тебя?

Княгиня вскинула очи и отшатнулась: ярое соколиное око старца горело огнем. В сей миг сложит крылья, падет камнем и унесет в когтях...

Уж не тот ли сокол, что к звездам летал, пущенный юным ловцом когда-то?..

Не выдержала княгиня, подломилась:

– Признаюсь, старче... Нельзя мне из Киева уходить! Кто встретит мужа из похода? Кто обласкает, взор его утешит?.. Знаю – наложница Креслава! Она, злодейка! Молода, красна!.. А я – старуха! С какими думами идти на реку Ра?

– Так я и знал! – сверкнул очами птичий данник. – Ты не хазар боишься. И не пустой престол причина... Запомни: Креслава – плоть земная, ей свой удел. Пусть тешит князя, на то она и наложница. А ты – жена! И рок тебе иной.

– Рок? Мой рок? Ужели час настал?.. Но я стара. – Душа княгини захолодела от неясной тоски и страха. Рука сама собой потянулась к рубищу – сенные девки одевались краше...

– Давно бы так, – вымолвил старец. – Притомила ты меня, матушка...

– Каков же мой рок? – несмело спросила княгиня. – Ты пришел, чтобы исполнить... Ты знаешь судьбу мою? В чем же суть рока моего?

– Ну уж не мужа тешить, – хмыкнул Гой и, помедлив, добавил: – А княжий род продлить... Иль не жена ты князю?

– Что изрек ты, старче?! – вскричала и взмолилась княгиня. – Не ослышалась я?! Мне княжий род продлить?!

– Тебе, тетеря глухая, – проворчал птичий данник. – Не ты ли жаждала зачать наследника? Не ты ли взывала о сем ко всем богам и всем кумирам жертвы возносила?.. Теперь же эвон что слышу – минули веки Рода! Без веры богов тревожила, без сердца требы возносила...

– Без веры! – искренне призналась княгиня, стараясь схватить руку старца. – Потому и отринула! Сколько же можно просить богов о чаде?

– Вот и дождалась, – сказал Гой. – Жребий пал на тебя.

– Да поздно! Поздно! – закричала она. – Я стара! И чрево мое – пусто! Неплодородно!

– Исполнись веры, – строго вымолвил старец. – Чем старше мед, тем и хмельней, сие давно известно. И всяк ручей иссохший весной водой наполнится и загремит... Возьми свой посох и ступай за мной.

Боязливой рукой она коснулась посоха.

– Неужто вещий сон – знак продления рода? И посох мне явился...

– Не ведаю и ведать не желаю, – проворчал Гой, доставая из котомки железный пояс. – Я всего лишь Гой и птичий данник. Мне Вещий князь не открывал суть вещих откровений... Своих забот полно! Эвон вся русская земля хлябью стала, птицы небесные вязнут. Мое дело – увязших на крыло поднять... Подойди-ка ко мне, гусыня старая!

Княгиня, ликуя и страшась, ступила к старцу, и тот ловкой рукой опоясал чресла княгини железным поясом и не велел снимать.

Сей запрет означал, что отныне чрево княгини Ольги принадлежит только богу Роду, коего теперь в Руси называли – дедушка Даждьбог.

И священную реку Света, Великую реку Ра теперь именовали – Волга, что значило лишь бегущую воду, то бишь ничего не значило...


Хоть видом стар был птичий данник, но скор на ногу и проворен. Вел он княгиню через Киев неведомым путем – через окно, собачьими ходами, сквозь клуни и хлевы: хотел миновать чужого глаза. Не заметила она, как оказалась в чистом поле, за городской стеной, на берегу Днепра. Здесь Гой по-птичьи свистнул, потом соловьем залился и наконец заскрипел дергачом. Из ракитника прибрежного кони явились, убранство чудное: седла пуховые, потники из павьих хвостов сотканы, а заместо грив – крылья птичьи.

– Чудные кони! – только и молвила княгиня.

Старец подсадил в седло и за бока не преминул ущипнуть.

– Какие есть! Других не припасли.

И мчались эти кони, ровно птицы, едва легкими копытами земли касались, но Гой все одно нахлестывал их перовой плетью и оком соколиным в небо косился, ровно кого-то поджидал... Весь день и ночь напролет скакали они с холма на холм, от излучины речной да к омуту, от омута – к порогу. А то вдруг кони взмывали над водой и воздухом летели – захватывало душу! По лесной же стороне неслись меж дерев, ровно зайцы – ни веточки не шелохнули. Сторожкие оленицы лишь очи пучили, вздрагивая не от топота копыт, а оттого, что вылизанные оленята бодали вымя, приложившись к сосцам.

К утру лишь притомились сии кони, да на пути уж восстал богатый боярский двор – величавый терем о множестве окон, и все на воду глядят. Не знала княгиня, чей это дворец такой есть в ее княжестве, и потому спросила Гоя. Тот же махнул пером:

– Моя избушка! Эвон, покосилась, скривилась вся... Да я ведь и не князь, а птичий данник, мне и косой довольно!

Гой соскочил с коня, забывши о княгине, стремглав бросился на двор и давай с овина снопы снимать да молотить зерно и рассыпать его всюду. Едва петух крикнул и солнце взошло – весь двор и красное крыльцо, и даже гульбище с сенями было осыпано хлебом.

– Ты что же творишь, старче? – подивилась княгиня. – Зачем рожь посеял там, где не пашут?

– Не сею я, а дань плачу, – ответствовал старик, выжимая пропотевшую рубаху. – Господ своих жду, вот-вот явятся, а у меня с осени недоимки.

– Чудно здесь все... Не свычно, как во сне. Эй, старче, где ныне я? Сдается, не на земле...

– Се верно, – подтвердил старик, занимаясь делом. – Ты сейчас покуда меж небом и землей. То бишь нигде. Сказать, ты примерла – не правда, но и живой назвать нельзя.

Тут в небе послышался далекий лебединый крик, и Гой, отбросив цеп, достал снопы заветные – весь колос золотой! – околотил их о колоду и околотью той наполнил деревянную чашу. Потом в терем кинулся, принес полотенце расшитое и с чашей встал под небом.

– В сей миг, светлейшие! Добро пожаловать! Поспел, все обрядил по чину. Уж не судите строго!

И зоревое небо в тот же час украсилось высоким лебединым клином. Гой шапку прочь и трижды поклонился земным поклоном. Лебеди вычертили над двором светлый круг и опустились на землю. Пернатый сей народ вмиг заполнил все пространство окрест, а птичий данник предстал перед лебединым князем и, кланяясь, подал ему чашу с золотым зерном:

– Отведай, господин! Откушай, князь светлейший! И дань возьми, как прежде брал: от колоска по зернышку, по горсти от снопа. А боле уж не дам, не обессудь!

Лебединый князь поклонился Гою и не спеша вкусил зерна – всего и клюнул раз, но доволен остался, взбил крылами и словом птичьим возвестил свой народ, что можно дань имать. Лебеди стали склевывать рожь и кланяться Гою, мол, век тебе здравствовать. Пусть не скудеет твоя нива.

– Ну и чудно! – иного слова княгиня сыскать была не в силах. – Невиданно, чтоб птицам дань давали...

– Заладила! Чудно, чудно... – заворчал старец. – Живешь в Руси уж столько лет и не видала. Пора бы очи-то открыть! Ужель ты мыслишь, что мир таков, каким ты его зришь? А он есть и такой! Сущий в ином виде на одном и том же месте. Не править миром след, а в него вживаться. Тогда и не покажется чудно... Мне недосуг! Жди меня, да рот-то закрой. Лучше отверзни очи шире.

Тут птичий данник чинно удалился и с почтением ко князю лебединому обратился:

– Не возьмешь ли с собой, господин, женку-княгиню? Уж она тиха да скромна невиданно, не обременит ни тебя, ни стаю твою. Ей вскорости надобно пред Великим волхвом предстать. А путь к нему токмо тобой и знаем.

Князь гордо держал свою голову и помалкивал. И тогда старец угождать ему словом стал, хвалить-нахваливать:

– Ты, батюшко, летая над землей, соединяешь то, что вовек не соединится – две Великих реки! Ты Свет по земле разносишь, чтоб во Вселенной было вровень Света: несешь его на Север, а с Севера – на Юг. Так пусть жена сия пойдет с тобой по Пути твоему. Облагодетельствуй человечье племя, что тебе стоит? Жене сей надобно наследника зачать. Престол-то русский может опустеть... Возьми уж, господин. Сам бы свел, да крыльев нету, и Путь твой Птичий мне неведом.

Кивнул нехотя владыка лебединый, – дескать, так тому и быть, возьму, – отчего птичий данник просиял и вывел из конюшни своей трех вороных жеребцов с огненными копытами: один под седлом, два подводных, – и велел княгине скакать за лебединым клином. Да так, чтоб не отстать, не потерять из виду, поскольку князь пернатый уж больно строптив и невесел – в великой печали возвращается к родным местам. Потерял он жену свою, княгиню в битве с хазарками над устьем реки Ра, и быть ему теперь вдовцом до следующей весны.

Лишь белые птицы простились с Гоем и взмыли в небо, княгиня на коня вскочила, но птичий данник взял под уздцы и глянул соколом.

– Езжай, Дарина! Мы свидимся еще.

И плетью нахлестал коня.

Понес ее вороной с холма на холм, сигая через реки малые, прорыскивая поля широкие и леса темные, а всадница того и не ведала, ибо не могла отвести взора от птичьего пути. В руке держала не ременную плеть, но медный посох с золоченой змеей, да им же и резвила коня. А в мыслях токмо одно: откуда сему старцу известно ее имя? Ведь и сама почти забыла, что звалась Дариной...

Не зрела она и того, как ветер встречный выглаживал морщины, складки на властном лице и как отвевал седые пряди из густых косм да сдувал медную зелень с посоха, роняя эту пыль на землю и дерева. А следом всходили травы, кроны распускались, от серебристых волос ковыль степной седел и воды морщились на речных плесах.

Так минул день, другой; на третий конь вороной под княгиней истер об оземь свои огненные копыта и пал замертво. Да тут же обратился в искристый шар, что летают над землей в грозовую пору, унесся к облакам... Но лебеди все мчались и мчались без устали: верно, крылья их были покрепче конских жил и порезвей огня. Переседлала княгиня второго коня, однако день минул, и этот конь сжег копыта свои, потом и третий скользнул в тучи шаровой молнией.

И побрела княгиня пешей, едва волоча тяжелый посох. Клин лебединый давно исчез из виду, и лишь призывный клик их указывал путь. Но скоро и он пропал: слушай, не слушай – лишь птицы малые щебечут. Было уж отчаялась княгиня, заметалась, закружилась меж холмов и тут узрела перышко, лебедем оброненное, а за ним – другое, третье – так по белым меткам и угадывала путь. Долго она шла – посох на вершок истерся, прежде чем оказалась на берегу морском.

У воды взволнованной увидела она чудные хоромы: стены все из резного узора – рыбы да птицы меж собой переплелись, а кровля из чешуи золотой и серебряной. Под самыми стенами зыбились на волнах лебеди белые и дань имали, на сей раз рыбой. В белой лодке, космы распустив, старуха стояла и бросала птицам мелкую рыбешку. По виду да по одежде – сама княгиня: плащ синий в серебре, сапожки чешуйчатые посверкивают, запястья рук же вьюнами золотыми окручены. Давала старуха дань, однако при этом переругивалась с лебединым князем, с обидой говорила:

– Мне токмо и дел – возить княгинь через моря!.. Своих хлопот не счесть. Вода открылась, пора пахать да икру метать. Вот ежели отсеюсь рано, тогда и свезу. А так, и весла не подыму!

Князь лебединый и строжился, и покрикивал, и крылом бил, волнуя воды – старуха на своем стояла:

– Эка невидаль – княгиня! Я и сама не из простых. Мой батюшка – царь морской. Знать, я царица по наследству. А кто она, твоя княгиня? Отец ее, изгой, в Плескове перевоз держал. Мне все известно! Не Вещий Гой, так кто б она была?.. Сия княгиня с малолетства к веслу приучена, так пусть сама плывет. А лодию я дам...

Разгневался на старуху птичий князь, на берег взошел и, шею вытянув, забил крылами. А данница птичья не сробела и, греби прихватив, вышла на поединок. Стали они биться – берег морской чешуей покрылся и пухом. Лебедь дрался крыльями да клювом, старуха веслами, будто крыльями, и долго они не могли одолеть друг друга. Наконец лебединый князь изловчился и сшиб старуху наземь, вскочил на грудь и покрыл ее крылами.

– Твоя взяла, веревочная шея, – сдалась старуха. – Свезу уж княгиню...

Покуда лебеди имали дань плотвичкой да корюшкой мелкой, их данница сеть выметала в море и поймала рыбину большую – белугу. Запрягла ее в ладью – дуга с бубенцами, хомут, седелка, только вожжей нет, – княгиню усадила и понужнула рыбину:

– Поехали, матушка! Н-но!

Белуга хвостом ударила, заревела истошно и помчала ладью по волнам. Лебеди же поднялись в небо и потянули за море, а старуха норовит вперед их поспеть, грозит кулаком птицам и рыбу острогой покалывает, подгоняет:

– Н-но, н-но, родимая! Вынеси! Уж вот я покажу тебе, веревочная шея, кто скорей за море улетит!

Княгиня прилегла на дно ладьи, укрылась кожушком из рыбьей кожи и заснула: укачала зыбь, заворожил бубенчик под дугой. Но когда очнулась – ночь кругом, ни моря, ни звезд на небе, и клина лебединого не видно. Бежит ладья посуху, белуга ревет, скачет по земле с боку на бок.

– Где же мы? – спросила княгиня.

– А волок, матушка, волок, спи давай! – старуха погоняла рыбу. – Чем дольше сон – путь короче.

Не заметила княгиня лукавого старушечьего глаза, поддалась искусу, перевернулась на другой бок и вновь заснула. Пробудившись же на заре, увидела она, как бушует вокруг лодии стихия морская, волны горой ходят, темная пучина, ровно пропасти. В небе тучи черные, от лебедей ни звука, ни перышка.

– Верно ли плывем? – испугалась княгиня. – Не сбились ли с пути птичьего?

– А разве не видать лебедей-то? – беззаботно спросила старуха.

– Не видать! Буря черная кругом!

– Знамо, обогнали мы шею веревочную! – похвасталась птичья данница. – Передом идем! Н-но!

– Знаешь ли дорогу? – засомневалась княгиня. – В такую непогодь не летают птицы!

– Где им летать? – засмеялась царица вод. – Одной мне и можно по бурному окияну плыть!

– Стой, старуха! – велела княгиня. – Не поплывем далее, покуда птиц не увидим. Нам след лебединого Пути держаться!

– А где он, Путь-то сей? Кто его знает?

– Куда же мы плывем?!

– Известно куда – за море! Н-но, тяни, родимая! Ох и любо мне на волнах покачаться!

Княгиня ударила посохом да пробила днище ладьи, вода потекла.

– Останови ладью! На берег возвращайся!

– Ты больно-то не постукивай тут! – возмутилась старуха. – Ладья и так ветшалая. Ишь, госпожа какая! На слуг своих стучи, а на меня не смей!

– Всяк, кто в моих землях живет, – слуга мне! – заявила княгиня. – Делай, что велено!

– А я не в землях живу – в море! – старуха засмеялась. – И ты мне не указ!

– Что в землях, что в морях – все одно на Руси! А я – Великая княгиня!

Старуха острогу бросила, засмеялась так, что с плаща ее синего чешуя посыпалась. А белуга тем часом закружила по волнам, то ли играя, то ли тоже смеялась.

– Великая?! – стонала птичья данница, царица вод. – Се ты – Великая? Ох, умру!.. Да ты жена безмудрая! В Руси живем, то правда, но токмо не подвластны вам, Великим! Мы ж Гои, владычица земель! И сами по себе давно живем. Мы есть, и нас вроде бы нет! Какое дело князьям до нас? Слепые же, не зрят! И вспоминают, когда тошно станет и не способно править далее. К слову, как тебе сейчас. Наследника-то нет! А где возьмешь, коли отвергли Рода и не рожаете, как прежде. Бог не дает дитя! Чего ему давать? Кому? Кто говорит, что бога нет? Да ты хоть поняла, где ныне существуешь?

– Меж небом и землей! – княгиня возмутилась. – Ты бы гребла, а не учила! Эвон волны бьют! Возьми кормило! Ведь опрокинет нас! Инно вот я тебя!.. Да знаешь ты, куда везешь меня? А ежели утопишь?!

– Полно лютовать-то, матушка, на, черпай воду, – сказала со вздохом старуха и ковшик подала. – Не то и впрямь потонем... Знаю я, куда ты и зачем помчалась по Птичьему Пути. Так не выжигай чрево свое злобой, иначе не зачать тебе наследника и под чарами Великого волхва. Вот уж тогда горе будет на Руси!

Оборот такой словно подломил княгиню; взяла она ковш, стала черпать, а старуха вдруг призналась:

– Не обессудь уж, княгиня, пытала я тебя. Урок такой мне даден был... И зрю теперь, ослепла ты, матушка. Не только молодость как солнце закатилась, но взор померк. Ты власть познала, а вся прочая мудрость сквозь пальцы утекла.

– Ослепла я? – Княгиня огляделась. – Да нет же, вижу: море бурное и тьма на небе...

– Была бы зряча, грозить не стала – сама б позрела Птичий Путь. Да и нужды бы не было ступать на тропу Траяна. – Старуха понужнула белугу. – Ох, власть земная! Все очи выела тебе... коль темнота в глазах и море чудится рекой, а речка – окияном. Позри окрест себя! Я ж очи отвела тебе!..

В тот миг увидела княгиня – ладья бежит по волнам вслед за лебединым клином, небо чистое, высокое, и не море бурное окрест, а речка едва лишь рябится под ветерком, и вода светлая, солнечная – каждый камешек на дне сияет.

– Незряча, матушка, незряча, – старуха горевала. – И что в мире творится? В который раз светлейшие князья приходят на Русь править, а минет срок короткий, глядишь, и взор померк. Свет угасает... Кто гасит свет в князьях? Ты же княгиня, просвещена была. Признала я тебя, как увидела. Водил тебя Вещий князь сиим Путем. И на тропу Траяна ты ступала вкупе с ним. А сколько теперь дорог-путей знаешь небесных? Два только: Млечный, коим с небес сошла, да Последний, которым отправишься, когда час пробьет. Третий-то Путь, который между ними, тебе уж и неведом, и не зрим. Тропы земные прелестней стали, чем тропа Траяна... Ужели власть – такая заразная хворь, что способна и Свет разить? Пустая моя головушка, седьмой век живу на Птичьем Пути, а ума не набралась. Внять не могу, отчего в князьях ни Свету нет, ни памяти – беспутство лютое творится. На что уж князь Олег! Был Вещим Гоем, а мир покинул как дурак. Ему-то ведома была тропа Траяна. Нет Русь по ней вести, а он изрочился и стал судьбу пытать... Владычество и власть – стезя худая, коль Вещего князя на земные пути свела. Чего вы ищете на этой стезе? Богатства и утехи? Чести и славы? Да ведь на небесной тропе сего добра довольно каждому. И труда-то нет – нагнись и подыми... Теперь уж Олега не спросить, так я тебя спрошу: как же утратила ты дух просвещения, матушка-княгиня?

– А боги постарели, – призналась она. – Коль Род стал дедушкой, Даждьбогом, то силу свою утратил. Перун по нраву мне. Он молод, громовержец, и удал. И зрим, когда гневится в небе. А Род – где он? В чем суть его? Незрим, как и тропа Траяна. И потому ступать по ней мудрено и хлопотно. Земли не видно под ногою и крикнуть хочется: «Где я стою? Где я?» А крикни, так народ услышит, бояре возмутятся... Пристало ли князьям вести за собой Русь Тресветлую неведомо куда?

– Зришь ли, матушка, где ныне стоишь? – спросила старуха. – На каком Пути?

– Места я узнаю, – огляделась княгиня. – Должно быть, плывем мы по реке Ра к истоку...

– Беда, беда, – простонала старуха, погоняя белугу. – И тяжко же бродить в потемках. Вот от того и бьете лбы!.. Да ты же на тропе Траяна! Вот темнота! Вот чудь слепая! Ужель не чуешь: под тобой не хлябь земная, а твердь небесная?.. Н-но, н-но, белуга! Чего зря реветь? Наддай, уж так и быть, свезем княгиню в Храм. Авось прозреет...

3

Между тем путь по тропе Траяна продолжался и был нескончаем. Он был и короток и долог, ибо всяк, кто вставал на него, одолевал Пространства ровно столько, сколько мог или должен был одолеть. И ни шагу более. Путь этот был им легок и тяжел одновременно, потому как проходил через жизнь между началом ее и концом, а значит, связан был с земным путем, и персть земная отягощала ноги. Зато не нужно было на тропе Траяна искать бродов, долин меж неприступными горами и прямиц – всего того, от чего страдал и к чему привык человек, ступая по земле.

Одним лишь птицам был ведом сей Путь без всякого труда, науки, просвещенья, ибо они носили на своих крыльях Свет.

Чем ближе был исток священной реки Ра, тем скорее разреживался клин лебединый. Птицы разбивались по парам, прощались с князем до осени и опускались на светлые воды. Так незаметно разлетелся клин по заветным местам, по заводям да плесам, и только оставшийся без пары птичий князь еще долго летел в одиночку, указывая путь, да и он скоро притомился, сел на воду и поплыл рекой.

Тут вдруг посередине реки очутилась телега, завязшая между берегов. Тщедушный конек рвал постромки среди буйных струй, а три молодца, три развеселых Гоя, стояли подле и смеялись, хлопая себя по ляжкам. Между тем запруженная Ра взметнулась выше берегов, потоки выплескивались на сушу.

– Эй, Гои! – крикнула старуха. – Ах, недоумки! Зачем Путь заслонили? Отворите немедля!

– Да рады бы! – еще шибче засмеялись те. – Телега вот застряла. Мы ни при чем!

– Да вы же реку запрудили!

– Нешто беда великая? Пусть дух переведет. Ей эвон сколь бежать еще – до самого Хвалынского моря!

– Ох злодеи, ох балбесы! – разохалась старуха. – С рекою вкупе вы прервали Время! Вспять его обратили! Ужель и вы ослепли?

– Вот горе – вспять обратили Время! – захохотали Гои. – Ну и пускай потечет назад. Вот уж смеху будет! Ложишься спать сегодня – просыпаешься вчера!

И «ха-ха-ха» да «ха-ха-ха...».

– Я вам сейчас задам! – застрожилась старуха и замахнулась древком остроги. – Долой телегу с брода!

Молодцы затылки почесали.

– Мы и не прочь. Да руки все изрезаны! И занозились – страсть!

При сем они потянули к старухе перевязанные тряпицами ладони.

– Где ж так изъязвились?

– Кикимору ловили!

– Неужто и поймали?

– Эвон, на телеге! Под рогожкой!

Старуха сдернула рогожку с воза – Кикимора вскочила на ноги, стрельнула шальным красным оком, видать, утечь хотела, но старуху увидела, съежилась. И лик ее белый, непокорный, и червленые космы до самых пят – все позеленело от страха. В ноги повалилась:

– Владычица! Помилуй!

– Почто сбежала от меня? – сурово спросила старуха. – Или не справедлива я? Уроком непосильным обременила?

– Прости, благодетельница! – взвыла Кикимора. – Ей-ей, не повторится! Чтоб мне воды не зреть! Чтоб на коряге удавиться! Возьми назад! Не дай Гоям потешаться надо мной!

– А ежели лукавишь?

– Ни-ни!

– Ну, гляди, – сдобрилась старуха. – Нарушишь слово – отдам тебя земным князьям. У них там в Киеве одна забава есть – диковинным гостям заморским показывать все наши чудеса. Пусть выставят на позор тебя!

Тут Гои уже возмутились и закричали наперебой:

– Строга ты, владычица! И коварна! Мы не дозволим, чтобы послы заморские смеялись и тешились над девой. Она – полонянка наша! А ну кто из нас захочет жениться? Хоть она и колется, и длани режет, как осока, да все жена.

– А ну-ка, не перечить мне! – отрезала старуха. – Кикимора сия служанкой мне была, одежды по утрам подавала во дворце.

– Была служанкой, да нынче нашей добычей стала! – снова развеселились Гои. – Ты хоть и царствуешь над водами по Птичьему Пути и мы твои холопы, но все одно: добыча есть добыча. Отнимешь – Совесть тебя съест.

Кикимора потупилась и молчала – кроткая девица...

– Так давайте торговаться, – решила владычица вод. – Что просите? По горсти чешуи на брата?

– Ха! Чешуи! – захохотали Гои. – За девицу шальную поболее возьмем. Хорош товар, и серебро не в счет.

– Чем же возьмете, златом?

– На что нам злато? За деву красную отдай нам эту жену! – одновременно указали они пальцами на княгиню.

– Ишь, замахнулись! – рассердилась старуха. – Жена сия – Великая княгиня!

– Да знаем! Как не знать! – загоготали молодцы. – Потому и просим. Она хоть и земная, и норовом спесива, да и стара, но хоть рук не занозит, когда обнимешь – гладкая!

– Право, не знаю, – задумалась владычица вод. – И Кикимору жалко вам оставлять, и за княгиню спросят, коли променяю...

– Кто спросит-то? Да ну! Таких княгинь хоть пруд пруди – хороших мало.

– Да жребий пал на нее, – сильно сомневалась старуха, – велено в Чертоги доставить. Валдай мне знак дал...

– Набрешешь что-нибудь, – посоветовали Гои. – В воде утопла или примерла за древностью лет. Да мало ли чего! Кикимора дороже!

Прозрев на такой торг и речи послушав, княгиня было возмутилась, да, спохватившись, вспомнила, что величество ее и власть, могущество и воля – все пустое на тропе Траяна. И вкусивши беспомощности своей, она жалобно зашептала старухе:

– Не забыла ли, бабушка? Я жаждала дитя зачать, наследника престола... Отдашь меня, я князя не рожу. Кто станет Русью править?

– В том и беда, – вымолвила старуха озабоченно. – Так бы-то обменяла. Кикимора лукава, да уж сжилась я с ней, – она вздохнула и сказала Гоям: – Не дам княгиню, не просите. Рок ей дитя родить, светлейшего земного князя.

– Слыхали мы про то, – согласились Гои. – Стезя достойная. А то молва идет, она все править норовит, людьми повелевать, суды рядить... Пускай уж родит. Но за Кикимору-то что положишь? Дай по запястью?

Старуха проворно спрятала в рукава свои запястья – живых золотых вьюнов.

– Не так вы простодушны, хитрецы! Прознали тайну запястий, остроухие!

– Не прознали! – стали клясться Гои. – Никому и неведомо, что вьюны твои – знак владения водой и подводным царством! Откуда нам сие знать? От роду темные, неумытые, ума – ни на грош и служим твоими холопами!

– От вас ничего не утаишь, всюду свой нос суете... Добро, рыбу возьмите мою!

У Гоев затылки зачесались.

– Белугу, что ли? Рыбешку эту?.. Маловато, Кикимору даем, товар хоть и лукавый, да стоящий! Набрось чего-нибудь!

– Возьмите с упряжью.

– Дугу отдашь?

– Отдам, – стала уступчивой старуха.

– И бубенцы?!

– Ляд с вами, и бубенцы...

– Тогда и по рукам! – возликовали Гои.

В тот же час они выпрягли рыбину из ладьи и пристегнули на постромки к своей телеге. И было ехать хотели, да старуха повелела:

– А ну-ка истопите баню! Для нас с княгиней. Не пристало вводить в Чертоги немытых старых жен...

– Уж верно, не пристало! – гаркнули холопы. – Истопим баню! Так истопим – небу станет жарко.

Сели Гои в свою телегу и помчались не сушей и не рекой, а между ними, так что земная и водяная пыль всклубилась и воссияла радуга.

– Ты же бери постромку, – приказала старуха Кикиморе. – Впрягайся в лодию. А космы свои дай, я ими править буду. Позрю: не обманула ли на сей раз? От страху ко мне назад попросилась или по совести.

Покуда шальная дева рвала постромки, поспешая за лебедем, холопы расторопные топили баню на сумежье старухиных владений. С виду банька была неказистой, но горделивой, ибо стояла у самой воды священной реки. В том месте Вещая река так истончилась, что и перешагнуть можно, однако, будучи ручьем, она хранила величие, печать судьбы, как грудничок – младенец, который хоть и мал, и слаб, но в образе человеческом. Топили баньку поначалу дубовыми дровами, затем березой, смолистой елью, вязом, яблоней, а жар и дух ядреный добирали корой, сосновой шишкой и можжевельником. И камни в каменке – изумруды да сапфиры – так раскалились и отдавали зной, что стены затрещали и кровля земляная едва не поднялась.

– Должно мне испытать, – решила старуха. – А то на вас никакой надежды, лентяи вы эдакие.

– От души старались! – не согласились Гои. – Небось, княгиню парить станешь!

Зачерпнула старуха двуручный ковш из Великой реки да опрокинула на камни. Гром загрохотал в поднебесье, птицы враз смолкли, с дерев листва осыпалась.

– Беда мне с вами, – заохала старуха. – Ведь чую: разрыв-травы не сыпали в огонь, а шишки брали от сосен болотных и одолень-траву заваривали прошлогодним снегом.

– Ни, владычица! Сотворили баньку как для себя! – не согласились Гои. – А шишки... Есть вина. Зато мертвящей драни подбросили уж вдосталь! И семь кадушек натаскали живой воды!

– Уж ладно... Ступайте прочь! – Старуха пригрозила пальцем: – Не вздумайте подглядывать в окно! Я вас знаю!..

– Чего глядеть-то? – лукаво заобижались Гои. – Княгинь мы повидали. Была бы помоложе...

Они сейчас же достали из воды рыбу-белугу и стали точить ножики. Рыба заревела, подпрыгнула на берегу и вдруг нырнула в Великую реку. Молодцы закричали, заухали и бросились ловить.

Старуха же повела княгиню в баню. Вместе с Кикиморой сняли они рубище, кокошник, бросили все в огонь, затем облили студеной водой и лишь после этого ввели под знойный кров. Там уложили княгиню на дубовый полок и поднесли настой из трав. Выпила она, и банный жар вихрем ворвался внутрь и опалил, омертвил душу. Незнаемая тяжесть одолела плоть, томящая боль вонзилась в кости и жилы, закружилась голова. Еще бы миг, и осталась от княгини кучка золы, однако старуха окропила ее смердящей водой и вернула к жизни.

– Стара ты, матушка, стара, – проворчала она. – Даждьбожья суть в твоей сути омертвела...

Княгиня вдруг голос свой услышала будто со стороны – незнакомый, старческий, скрипучий и непривычно умоляющий:

– Царица Водных Путей! Старушка преблагая! Оживи мою суть, хочу жизнь дать! Верни мне молодость и силу!

– Ой, не знаю, княгиня, – затосковала старуха. – Хватит ли чар моих?.. Ты ведь никогда не давала жизней, а токмо отнимала их, если что не по твоему нраву. Огонь в тебе померк, от коего жизнь возгорает и чадо зачинается...

– Коль не зачну – муж мой, Игорь, меня не примет более, – пожаловалась. – С Креславой станет тешиться, со своей наложницей. А если она зачнет и родит наследника – смерть мне.

Старуха зелье бросила на камни – веселящий дух возреял над полком.

– Нет уж, уволь, не под силу мне огня того возжечь. На пути я стою, вода – моя стихия, а она с огнем не ладит.

– Кто же пробудит чадородие?

– Владыка Род. Коли есть воля княжий род продлить от твоей плоти, он и продлит...

Тут она замешкалась, потом услала Кикимору с ведром на реку и склонилась к княгине.

– При ней что сказать – по всему свету разнесет. А про то, что ты дитя зачнешь – никто знать не должен. Не то изрочат младенца еще в утробе... Утешься, матушка, живо твое чрево, и силы в нем довольно, и огня. Твой сеятель – Великий князь, худое семя сеял. Не зерна – плевела... Как ниву ни возделывай – прорасти и вызреть нечему было. А то б наложница Креслава давно зачала...

– Суть животворная жива?! – слабо возликовала княгиня. – Знать, я...

– Молчи! – суровым шепотом оборвала старуха. – Кто тушит Свет в князьях, не ведает о том. А прознает – лишишься ты младенца, престол – наследника и вся Русь Тресветлая – своего рока. И о семени худом – молчи...

В тот миг вбежала с водой Кикимора, закричала нарочито плаксиво:

– Лебединый князь меня всю исщипал! Склонилась воды зачерпнуть, а он меня...

– Запарь-ка веник со скрипун-травой! – строго велела старуха. – Исщипал!.. Чего же ты довольная прибежала?

Плеснула она на каменку грозного кипятка, а запястья свои – живых вьюнов – сняла и пустила в лохань с водой, чтоб жаром не обожгло. Потом мелкой крапивой осыпала княгиню и веником лютым из скрипучих трав стала парить. Душа у княгини зашлась; почудилось, тело распухает, подобно тесту хлебному. Неведомые дрожжи вздымали плоть, и жаркий воздух проник к костям и жилам кровяным. Едва вытерпела княгиня, пока старуха притомилась, попила из ковша и рухнула на лавку:

– Дай дух перевести...

Тем часом Кикимора княгиню укрыла покрывалом, сотканным из горюн-травы, осыпала мхом – льном кукушкиным – и обложила пеной морской. И травы эти, словно губка, впитали в себя и пот, и кровь, и душу. Плоть ровно вспенилась, взбурлила и лежала горой: чудилось, тронь – и потечет как тесто из квашни. Владычица же вод чуть дух перевела, омыла свои ноги в шайке и влезла на полок.

– Пора! Вроде поспела...

И принялась месить княгиню ногами, как глину месят, когда бьют печь. Под пятой ее княгиня лишь стонала, стискивая зубы, и не могла дыхнуть. Старуха промесила тело, а Кикимора тем временем волосы свои связала в веник, макнула в кипяток – так что зеленый дым возреял! – и принялась нахлестывать княгиню.

– Наддай! Наддай! – бодрила ее владычица Путей водных. – Не жалей косм-то, отрастут!

Кикиморины волосы иссекали плоть. Дурной, душный воздух вскипал на теле и обращался в дым. Старуха в тот момент готовила какое-то питье – колдовала над травой, бормотала над огнем и сливала их в одну чашу. Плоть княгини уплотнилась, сбилась в тугой жгут, но, бесчувственная, не имела живительных сил, будто земля холодная.

От медных косм Кикиморы одни охвостья...

Потом княгиню осыпали цветами – ромашкой, васильком и буквицей. Перед взором своим она позрела пчелку, что ползла в цветах и сбивала ножками пыльцу с тычинок. И разум медленно сузился, сжался вместе со взором, и огромный мир стал размером с цветок.

И так стоял невесть какое время...


И минул прежде век – пришла в себя княгиня.

Лежала она на ложе, устланном травой. Вниз лицом, раскинув руки, словно забитая птица. Над рекою Ра сияла радуга, и не роса была на травах – се дождь промчался над землей!

В небе же, выше радуги, кружил одинокий сокол...

Княгиня встала на ноги и обнаружила, что нет на ней свычных одежд, лишь длинная беленая холстина покрывает тело с головы до ног, ровно детская пеленка. И само тело сделалось невесомым, всякое движение легко, ничего не стесняет: будто она плывет, как рыба в море. Вокруг же – ни души, только птицы поют над головой.

Завороженная таким преображением, княгиня робким шагом пошла к воде, а на берегу уж ни баньки нет, ни старухи с Кикиморой; один лебединый князь, изогнув шею, сидит на воде и играет струями.

Склонилась княгиня к священной реке и замерла. Из светлых вод, как из зерцала, глядел девичий лик...

Как стебель из молодой почки на старом дереве, родился обновленный облик, и пропала неведомо куда давнишняя горечь лет – будто грозовая туча свалилась с небосклона за окоем и обнажила солнце. Уж так было приятно любоваться собой, помня о том, что все сие – не сон, не грезы чудные.

Но чары вод реки-зерцала разбил крылами лебединый князь. Кликнул призывно и поплыл противу струй. Княгиня же опомнилась, свой посох подхватила и поспешила берегом за птицей. Река меж тем нырнула под темные лесные своды, и отчего-то птицы смолкли. Лежала под ногами возделанная, но незасеянная нива и дышала по-человечески. Огромные дубы, сосны замшелые казались отлитыми из меди; иные дерева стояли над водой, корнями опираясь, как ногами.

Речка бежала под ними...

Князь лебединый кликал, заманивал княгиню все глубже, глубже в лес. Сквозь кроны дерев уж и солнце не пробивалось, однако яркий свет от реки Ра был яснее солнечного, и нельзя было определить, утро сейчас, день или глубокая ночь, ибо княгиня шла долго, но свету в сем лесу не убавлялось.

Вот кончилась дерев завеса, и вдруг взметнулся перед взором высочайший холм, облитый солнцем со всех сторон. На вершине сего холма стоял Храм – Чертоги Света – причудливый дворец, у коего будто бы есть стены и нет их, ибо сотканы из лучей, переплетенных меж собой. Призрачный и явственный, он мерцал и колебался, словно в мареве, поскольку не на земле стоял, а был подвешен к восьми радугам, скрещенным над главой Чертогов. А выше радуг вздымался белый купол со знаком Света – Рода: блистающая свастика вращалась, подобно крыльям небесной мельницы, и огненные лучи от нее пронизывали высокие, серебристые облака. Свет этот чудесным образом стекал с купола, со стен Храма и, обращаясь в капли сверкающей воды, падал на землю, где собирался в тончайший родничок.

Это и был исток Великой реки Ра.

И нет ни золота, ни серебра, ни каменьев-самоцветов на сем Храме – лишь токмо Свет.

Княгиня обошла Чертоги вдоль старых замшелых стен, но холм и Храм были неприступны – ни врат, ни дверей. Лишь солнечный исток Ра, сбежав с холма, выбивался сквозь арку в стене – туда-то и нырнул лебединый князь. Княгиня же осталась под стеной в очаровании Света, как и вся природа окрест, не ведающая иной стихии. Делать было нечего, а токмо ступать за лебедем. Коснулась княгиня посохом истока реки Ра – в мгновение истаял посох, ровно свеча восковая, а золотая змейка ожила, бросилась в воду и растворилась. Страх одолев, княгиня вошла в реку и сквозь арку прошла за стену, а там уже встречали ее две девы в радужных одеждах:

– Войди, княгиня, в Храм!

Привратницы сии подставили ладони, и по ним, как по ступеням, княгиня взошла на холм и встала перед дверями Чертогов. Тут одна из дев набросила на голову княгини черный плат и тем самым покрыла очи.

– В сем Храме Изначальный Свет, – сказала тут другая. – Зреть смертному нельзя, инно не захочешь более на землю воротиться...

Под черным платом угас всякий свет и мрак окутал разум...

4

Великий волхв Валдай, жрец Чертогов Света, уж сорок дней стоял перед жертвенником и, воскладывая жертвенные травы, взывал к Роду. Космы света из восьми окон пронизывали Храм и сочетались в круг Времени; в середине круга курилась жертвенная чаша. Дым окрашивал лучи в голубой, зеленый и пурпурный цвета, возносился под купол и вздувал его, как ветер походную вежу. Горек был дым Вечности и смертным выедал глаза.

А волхв Валдай был смертным Гоем...

В жертвеннике тлела трава Забвения. Росла она лишь на тропе Траяна, и всякий, кто ступал на эту тропу, попирал ногами незнаемую травку, не ведая, что попирает Время. Земные внуки Даждьбожьи не знали забвения, ибо Родом завещано лишь век жить на земле – срок очень малый, чтобы годы коротать, забывшись, как во сне. Для бога же дым Времени был усладой, ибо бессмертие – тяжкий груз что на земле, что в небесах. И невозможно нести его, не изведав Забвения.

Смертный жрец Чертогов Света, как всякий Гой, мыслил о земном, но, повинуясь року своему, служил богам и стерег в Храме святыню – Изначальный Свет. Когда же приходил час смерти, плоть волхва воскрешалась на жертвеннике Рода и, обратившись в дым, уносилась в Последний Путь. И оставалось на земле одно имя – Валдай, нетленное и вечное, поскольку всякий даждьбожий внук получал от рождения вместе с именем и рок, начертанный на роду.

«Валдай» на древнем языке народов Ара означало «Дающий поворот».

Исток священной реки сбегал с холма, где прогремела битва Тьмы и Света. Свет одолел супостата и повернул вспять полчища мрака. И с той поры кто бы ни стерег святыню в чертогах Рода, получал это имя.

На сороковой день жертвоприношения Великий волхв Валдай бросил в чашу траву ижицу, бодрящую богов, и тем самым словно вызов бросил. Разверзся купол Храма, и космы света, с небес павшие, окрасились в багряный цвет. Дым втянулся в космос и канул в бездне.

В этот миг остановилось Время...

И голос был с небес, никому не слышимый:

– Зачем ты поднял мои веки?

Не размыкая уст, Валдай промолвил:

– Позри на землю, Владыка людей! Народ, рожденный тобой, вновь прозябает в сумерках. Тьма пожирает Свет. Позри, Владыка! Где твои богатыри дулебы? И поляне чахнут во мраке, вятичи, и радимичи. Тень пала и на северян... Путь Птичий заслонен!

Из космоса дохнуло гневом. Огонь вспыхнул в жертвенной чаше, а космы Света скрутились в тугую бечеву.

– Сие я слышал! Неужто так и не отыскался достойный князь, владеющий мечом?!.. Позор мне, старому. Беспутные чада не дают покоя... Или мне ваши земные дела взвалить на свои плечи?

– Нет, Владыка, не гневись, – проговорил Валдай. – Князья владеют мечами и давно бы извели супостата. Но во тьме живут, и уж не зрят ни тебя, ни ворога. Более друг на друга ходят войной. Гордыня губит их, похваляются хитроумием, а сами добродушные и не в силах отделить Правду от Кривды. Давно не ходят они тропами Траяна и потому не ведают Путей небесных. Слепому оку молния видней, и посему князья не тебе требы возносят, а гневу твоему – Перуну. Познавши свет грозы, свет гнева твоего, Свет Изначальный на земле неярким чудится...

– Довольно жалобиться, волхв! – прервал его Владыка. – Последние столетия я только жалобы и слышу от внуков... Пристало ли стонать народу Света, когда приходит Тьма?

– Дай своего сына, чтобы правил на земле! – сказал Великий волхв. – Как некогда Траяна дал.

– Сына? – возмутился Свет в Чертогах. – Моим сынам довольно дел на небе. Сами дерзайте на земле. И не тревожьте понапрасну!

– Владыка! – вскричал Валдай. – Не оставляй же внуков! Не для страстей и мук ты сотворил сие племя и заселил землю – на радость себе и нам, смертным. Так пусть радуются люди! А не страдают в темноте и печали!.. Если не можешь послать к нам сына – научи, как одолеть Тьму, как открыть прерванный Путь!

– Мечом, наместник! Огнем и мечом!

– Но кто поднимет этот меч?

С небес сорвался тяжелый вздох, багряные космы света всколыхнулись и вздули купол Храма.

– Добро... Пусть сына моего зачнет земная женщина. Но будет он смертным! А мне так жаль своих смертных сыновей...

– Сам изберешь жену? – прервал его печаль Валдай. – Или доверишь мне привести в Чертоги сию избранницу?

– Сам!

– Скажи ее имя.

– Она теперь иное носит имя, – помедлив, вымолвил Владыка смертных. – Я изменил ее рок... Однажды встретил на тропе Траяна, венок плела из цвета травы Забвения.

– Я знаю, кто сия жена! – сказал Валдай. – Но она уже стара, не выносить ей плода.

– Добро, верну и молодость, и силу, – пообещал Владыка. – Что будет ей земное время? Пусть только року повинуется... До сей поры храню ее венок. Встречай же Рожаниц, наместник!

– Благодарю, тебя, Свет! – воскликнул волхв и бросил в жертвенную чашу траву Забвения. Войдя же в Круг Света, где курился дым, воздел руки к небу, но не поднял очей: смотреть на Изначальный Свет – что смотреть на солнце после долгих лет жизни в темной пещере...

К его рукам по лучам света скользнули с высот две девы – Рожаницы и принесли с собою звездный ветер. Он наполнил Храм, вымел все его углы от пыли Времен и вновь умчался в космос.

Сошелся купол Храма...


Три долгих дня и три ночи была княгиня между небом и землей, лишенная света, покуда через черный, непроглядный плат ей почудился легкий, зоревой отблеск. Осторожный, пугливый рассвет грезился перед очами, и, боясь нарушить его, княгиня затаила дух, всматриваясь в даль. Неверный этот свет ширился, возрастал, словно под черным платом, в очах ее всходило солнце. Когда же совсем стало светло, привиделась ей давно забытая юность. Будто ранним утром идет она тропкой луговой средь благоухания чудных цветов и плетет венок, стряхивая сверкающую росу наземь. А навстречу ей – юноша в белых одеждах, на левом плече сокол сидит, в правой руке – ременная плеть.

– Для кого ты, девица, венок плетешь? – спросил он.

– Для суженого.

– А не знаешь ли ты, какие цветы рвешь в моих владениях?

– Не знаю... – смутилась. – Да чудные цветы!

– Подаришь суженому венок – уйдешь в Забвение, – промолвил юноша. – Забудет он тебя! Но если мне подаришь – дам своего сокола!

– Но кто ты, молодец? – спросила.

– Я – охотник! А сокол мой летает выше звезд, – похвастался он и пустил птицу. Взлетел сокол и умчался в синее небо, так что скоро пропал из виду.

Подала княгиня венок юноше и стала ждать ответного подарка, однако сокола все не было.

– Где же птица твоя?

– Погоди, достанет звезды и прилетит к тебе!

Повернулся молодой охотник и пошел не тропой, а по буйным цветущим травам, да тоже вскорости исчез. Подождала княгиня и ни с чем вернулась домой: верно, обманул ловец звезд...

Некоторое время потом вспоминала она и юношу, и сокола его, незаметно и сама пристрастилась к соколиной охоте, а по прошествии лет все стерлось в памяти, как и тропа эта, прозываемая Траяновой.

Будто наяву увидела сейчас эту встречу княгиня, и заныло обманутое сердце. В тот час пришли служанки-привратницы и, не снимая плата с глаз, будто дикую птицу, повели по ступеням вверх. Три тысячи ступеней насчитала княгиня, прежде чем завершился путь. Подобной высоты она не ведала, поэтому сжималось сердце. Тут сняли с очей повязку, но ничего, кроме льющегося со всех сторон света, княгиня не увидела. Меж тем служанки удалились, а вместо них из волн света возникли две девы – юны, легки – едва пола касались. Лучистые одежды из невиданной ткани светились и повивали тела; сквозь них, подобно цветкам, проступали перси и нежные чресла – во всем был знак чадородной силы! На главах же – оленьи рога, опутанные золотой паутиной, в белые косы вплетены радужные ленты. Они были похожи, как две капли воды, их красота и очарование не могли быть смертными, ибо истинная красота всегда бессмертна и неподвластна ни тлену лет, ни пыли Времен, ни когтистой лапе старости, которая пишет на ликах свое имя.

Из волн же света эти девы вывели долбленую лодию, устланную лебединым пухом, словно гнездо птичье. Сняли они с княгини пелену и уложили в эту постель. Одна из дев поднесла рог с золотистым вином, пригубила его княгиня, и закружилась голова, закачалась ладья, словно колыбель. Тотчас же из-под купола чертогов слетел лебединый князь, поклонился девам – Рожаницам, взял бечеву и потянул ладью. Она поплыла по космам света ввысь, и девы с нею: одна – у кормила, другая – у насады.

– Куда же мы плывем? Что за путь такой чудный? – спросила княгиня.

– Путь исполнения желаний, – ответила одна из Рожаниц.

– Исполнятся все самые сокровенные желания! – добавила другая.

Сколь долго они плыли и далеко ли – неведомо: остановилось Время. Но вдруг княгиня узнала место, где очутилась – в отцовском саду, возле родного дома! Сад подступал к реке, и здесь, у самой кручи, накренившись, чуть ли не падая с обрыва, стояла старая яблоня. На самой верхней ветви всякий год созревало единственное яблочко. И достать его нельзя было ни с земли, ни забравшись на дерево. До поздней осени оно висело нетронутым и не падало наземь, как иные. Зимой же прилетали птицы и склевывали заветный плод, который в студень наливался янтарным медом.

В сей час же лебединый князь причалил ладью к яблоньке, и Рожаницы, оставив колыбель, сорвали плод и подали княгине. Желание было таким страстным и давним, что в суете мирской и хлопотах при власти она давно о нем забыла! Княгиня засмеялась от радости и надкусила яблоко.

И наконец отведала то, что вкушали только птицы.

А ладья уже бежала по волнам ковыля, и степь ей чудилась знакомой, хоженой и езженой не раз. Над головою послышался крик Карны – крылатой вездесущей девы, которая на полях брани оплакивает мертвых и закрывает крылами очи. По степным травам же бродила Желя с черным рогом в дланях, полным лютой скорби. Лебединый князь подвернул ладью к заплаканной Желе, и княгиня вкусила горькой скорби – щека ожгла щеку, и в сердце пробудилась месть! В тот миг среди костей конских, травою заросших, увидела она змею. И признала ее: этим ползучим гадом уязвлен был Вещий Гой! Неведомо откуда в ее деснице оказалась плеть. Ладьи не покидая, княгиня изловчилась и засекла гада!

И это желание свершилось!

А ладья плыла уже дальше, скользила по воздуху, ровно утица. В сердце же княгини пробудилось еще одно желание – отомстить теперь Креславе! Избрав себе наложницу, князь Игорь тешил мысль обрести наследника престола... Не быть же этому! Коль выпал путь – Путь исполнения желаний, так пусть же исполнится и это! Смерть от змеи принять – награда, ибо быть отравленной ядом чужой любви, когда молодая наложница тешит мужа, а стареющая жена обречена страдать перед дверью их покоев, слушать ласковые речи из мерзких уст соперницы и яд вкушать!.. Смерть такая – позор!

– Владыка Род! – мысленно взывала княгиня. – Дозволь же исполнить мое желание! Избавиться от позора! Яви мне на этом Пути Креславу!

Но что это? Девы-Рожаницы вдруг опустили ладью и будто камень выронили: полетела она вниз, засвистал ветер в ушах и остановилось сердце. Пропасть ли бездонная, преисподняя ли?! Лебединый князь выпустил бечеву и улетел прочь. Одна-одинешенька осталась княгиня в падающей ладье!

Сверзлась ладья с небес и села на речную волну – из огня да в полымя! По реке страшный ветер гуляет, буравит воды, рушатся высокие крутояры, и ни весла, ни кормила. Кипящие струи подхватили невесомую ладью и понесли невесть куда – ни место, ни река невиданы доселе!

И в самый страшный час, когда перед носом ладьи, увенчанной лебединой головой, восстал гремучий порог, пал с неба камнем молодой сокол и сел перед княгиней. В хищном клюве птицы добыча была – благоухающий цветок травы Забвения.

Вмиг улеглась и буря, и вместо порога под ладьей засветился зерцалом тихий плес с кувшинками и лилиями. Предутренний туман окутывал пространство. Вспомнила княгиня, чей это сокол, и возрадовалась: не обманул юный охотник!

– Где же ты летал так долго? – спросила княгиня. – Целая жизнь прошла...

Подал ей сокол цвет травы Забвения и ответил человеческим голосом:

– К звездам я летал, выше звезд. И вот возвратился.

И голос почудился ей знакомым, таким же родным и близким, как зов матери, – затрепетало сердце княгини!

– Ты по-прежнему юна и прекрасна, – печально сказал сокол. – И так же недосягаема, как самая высокая звезда. Всю жизнь лететь!

То ли от слов его, то ли от духа травы Забвения опьянела княгиня, а сокол взлетел, ударился о землю и встал в образе ее суженого из той, иной жизни, в которой она носила другое имя, а значит, и рок...

Встав на Путь исполнения желаний, она не помнила уже ни одного сокровенного! И потому всякий поворот на этом Пути заставал ее врасплох. Сейчас же, любуясь молодцем-соколом, вспомнила она свое первое имя – Дарина, а его так и не смогла. Да и было ли оно, имя, если жил он в Плескове сиротой с малых лет, под лодкой на берегу вырос и возмужал. Многие женихи любовались на дочь плесковского перевозчика да ждали, когда подрастет, чтобы по сговору похитить ее в купальскую ночь и возжечь с ней священный огонь. Но отец Дарины зрел, какая краса расцвела в доме, потому в строгости держал свою дочь, будто ведал, что рок ей совсем иной – не данный от рождения. А Дарина высмотрела сироту и тоже ждала, когда возмужает он и умчит к брачному огню. И вот уж срок пришел! Дождаться бы только купальской ночи, отворить подклет дома и знак дать возлюбленному.

Да явился тут Вещий князь. Позрел неземную красоту, и стала Дарина собираться в дорогу в канун Купалы. Носила она еще первое имя, и рок был ей соединиться с суженым, и потому, несмотря ни на избрание свое, ни на Вещего Гоя с ретивой стражей, открыла она подклет, откуда был ход в светелку, нарядилась в купальские одежды и до самой зари прождала. Не было у них сговора, однако чудилось Дарине, как тихо ступает он по саду, крадется от берега к дому. А там – на воду, уж ладья готова, с гребями и ветрилами, чтоб уйти от погони...

Вот костры зажглись по берегам, вот уж огоньки поплыли по воде, венки, купальские одежды. Рассвет пришел, заря в полнеба, солнце встало... Все! Уж поздно ждать! Не судьба возжечь брачный костер...

Сколько ж лет миновало! Сколько ночей купальских пронеслось, как миг один!

И вот явился сокол! Пришел, и был, кажется, юн, как прежде, могуч и светел. Разве что очи сиротские стали печальней, да мягкие уста посуровели...

– Я за тобой пришел! Ты ведь желала, чтобы я похитил тебя? А сегодня – купальская ночь.

– Да поздно, милый! Не то что зрелость – старость пришла...

– Не ведал я, что звезды высоко... Но я достиг самой высокой! Ей имя – Фарро, се путеводная звезда.

– Что проку в том? – печально вымолвила княгиня. – Молодость сквозь пальцы утекла. Я – мужняя жена, Великая княгиня. Да и стара... Но отчего тебя не взяло время? Или твой юный образ – только чары?

И тут увидела княгиня, что лик его юный в старых ранах, словно у бывалого воина.

– Не чары это, а беда моя, – признался сокол. – Кто к звездам поднимался, для того остановилось земное время. Но что мне бессмертье, если нет тебя со мной?

– Кто же ты ныне?

– Птица сокол. И уж не помню, был ли человеком...

– Дай мне перо твое! – воскликнула княгиня и раскинула руки, как крылья. – Я соколицей стану. Мне любо под твое крыло!..

Сей сговор слышала вода. Да и она бежала по великому Кругу Путей и ныне живущим не открыла б тайны, поскольку незрим тот Круг!

А в ту купальскую ночь вся Русь была на реках, у воды: жгли огни, пускали с гор огненные свастики, бросали венки в струи и волховали, а молодцы крали своих суженых, чтобы возжечь брачные костры.

И оленицы той ночью безбоязненно выводили своих телят к водопою, птицы в гнездах-зыбках качали птенцов своих, деревья и травы уж отцвели и зачинали плоды: в совокуплении Природа продляла род свой.

Настал черед и людям гнезда строить...

Да в час полуночный, когда разгоревшиеся огни высветили небо, увидела Русь пару летающих соколов. Они кружили над землей, и брачный крик их, припоздалый, понятен людям был. Печалились девицы: коль птицы еще парой летают и гнезда не вили – плохой знак, не встретить этим летом суженого. Однако молодцы сей знак иначе толковали: коль даже соколы в Купалу ищут себе пары, знать, срок и нам пришел!

С полуночи и до зари летали соколы в поднебесье, а на восходе солнца взметнулись к свету и истаяли в лучах. Лишь песня брачная осталась и чудилась весь день.

Но тут и завершился Путь исполнения желаний.

Вкусивши ветра под крылом и твердь небесную, княгиня вновь очутилась в своей ладье, устланной пухом. Скользнув по космам света, ладья внеслась в Чертоги, и над ней склонились девы-Рожаницы. Что же стало с ними?! Две древние старухи предстали перед княгиней! Издрябли уста, провалились и выцвели очи, лик пометила старость.

– Неужели я так долго летала? – спросила она.

– Нет, соколица, ты летала одну купальскую ночь, – ответили Рожаницы. – Да этот срок и есть срок нашей жизни.

– Мне чудилось, вы – бессмертны!

– Отныне ты бессмертна. А наш рок – умирать и воскресать с каждым чадом.

От лучей света они нащипали лучины, зажгли их в жертвенной чаше и сели прясть. Но не кудельку, а паутинки золотистые со своих рогов: каждой Рожанице ее сестра была прялкой. Не веретенца, а лучи в их пальцах кружились и летали по Чертогам, скакали по ступеням вниз и затем бежали к пряхам. И песни колыбельные пели, такие же нежные и длинные, как нити. Потом они взялись ткать: одна челнок пропускала, другая пальцами сбивала ткань – четыре руки парили, словно птицы. Соткав же полотно, старухи-Рожаницы повили княгиню, как младенца, и украсили ладью белыми лилиями и стеблями хмеля. И наконец расчесали княгине космы и заплели такую тугую косу, что нельзя было ни моргнуть, ни прикрыть очей.

В это время и явился перед княгиней Великий волхв Валдай. Не молод и не стар, на темени косма седая свисает к затылку – знак принадлежности к богу Роду. Валдай вынес из Круга света жертвенную чашу, а на ее место поставил ладью с княгиней. И лицо ее забрал серебряным забралом, а вместо кормчего весла установил булатный сияющий меч. Снарядив таким образом ладью, он отправил ее в Путь продления рода.

Княгиня зрела перед собой лишь свой образ, отраженный в зеркальном щите: теперь она была молода и прекрасна, как Рожаницы, словно краса их легла на чело княгини. Она любовалась своей юностью, да скоро заслезились очи, а слезы было не сморгнуть. Сквозь них в светлом серебре забрала она вдруг увидела Купальский брачный огонь!..

И в тот же миг ощутила, как затеплилось под сердцем, как воскрес незримый и неведомый огонь!

Казалось, рядом журчит вода, бушующий речной поток несется вкупе с пламенем! И в каждое мгновение готов залить и захлестнуть робкий огонек свечи...

Слезами заливаясь, не в силах пальцем шевельнуть, княгиня затаила дух, чтоб волю дать огню!..

Да в миг сей вода и пламень бросились друг к другу и схлестнулись!..

Но эти две стихии не погубились в ее чреве, а напротив, родилась третья, имя которой – Человеческая Жизнь.

5

Под куполом Чертогов Рода младенец провозгласил свое явление на свет, и весь мир был извещен его криком: родился светоносный князь.

Голос его, словно ветер буйный, наполнил паруса ладьи и, взметнув ее по космам света, понес по небесам, по Млечному Пути и в единый миг примчал в покой терема на киевских горах. Путь сей стремительный дух захватил, насколько скор был: повитухи-Рожаницы вязали пуповину под светом Храма, а резали ее уже в светлице покоев княжьих.

Пеленою, сотканной в Чертогах, они повили чадо и приложили к материнской перси.

– Вскорми и воспитай младенца, – сказали Рожаницы. – Мы волю брата Рода исполнили, теперь настал твой час выступить в материнский путь. А нам пора назад.

И прямо из светлицы, шагая по лучам солнца, ушли они Млечным Путем туда, откуда приходили.

А крик младенца всполошил весь терем, пробудил Киев, всю Русь на ноги поставил, ибо заря восстала над землей до срока, среди ночи. Взметнулось солнце в северной стороне и долго стояло над окоемом, дивя и чаруя народ. На чудо – младенческий голос в теремных покоях – сбежались повитухи, мамки, няньки со всего Киева, бояре думные, купцы, холопы и весь дворовый люд. Княгиня же, спустившись в гридницу с младенцем, явила очам народа их князя. Приникнув к материнской перси, он будто не молоко вкушал, а свет пил, ибо сам светился и взором осмысленным глядел на множество людей.

И челядь княжеская, и бояре, посмотрев на княгиню, изумлены были: преображенная жена, обликом Рожаница, сияла, словно восставшая в Полунощи заря. Вчера еще была в летах, а ныне – молода и лепа, глаз не отвести.

И на руках – дитя! Светлейший князь!

– Эко чудо!

Никто ни на мгновение не усомнился, взирая на княгиню с младенцем, что тут подвох какой или подмена, поскольку все помнили ее молодой и в тот же час признали.

Опомнившись, люди низко кланялись и, радость не тая, бежали из терема, чтобы благую весть развеять по земле.

И вот молва, будто волна морская, вдруг окатила Русь и донеслась во все ее концы. Скоро ко двору пришли князья удельные, волхвы и, дабы утвердить правду и соблюсти русский закон и обычай, младенца-князя лицезрели и провозгласили слово:

– Сей младенец есть муж и есть светлейший князь милостью Владыки Рода!

В мочке уха князя была серьга – знак Рода, сверкающая свастика, подобная той, что вращалась над куполом Чертогов.

Три камня – сути рубины: се символ божьей крови...

Волхвы и чародеи в тот же час увили колыбель буквицей, окурили двери и окна дымом – от сглаза и изрока. Да заспешили к капищам, чтобы воздать жертвы богу Роду. Бояре же и удельные князья созывали жен, чтобы избрать достойных нянек светлейшему дитяти.

Княгиня с младенцем на короткий миг одна осталась...

Тут и явилась к ней Креслава и, поклонившись князю, стала просить:

– Дозволь мне нянькой быть младенцу! Уберегу его и от лихих людей, и от дурного глаза, от хвори и беды, и чтобы ветер не унес. Взлелею князя, как яблоня свой плод, как медведица пестует медвежонка, вскормлю из клюва в клюв, как птица! Не помни зла и лиха, доверь мне чадо!

Заслонила княгиня младенца, сама, как медведица, взъярилась:

– Не смей приблизиться к дитяти! Ступай прочь! Я родила наследника престола! А ты – пуста! Пуста, как бубен!

Овцой покорной стояла пред ней Креслава. Отликовала! Отлюбила! Отласкала! Вернется князь Игорь из похода – не вспомнит о наложнице, когда позрит на сына и на мать – преображенную, прекрасную княгиню.

И велит прогнать подлую соперницу!

Но ежели не прогонит? Оставит в тереме, в покоях?..

И тут в княгине взыграла месть лютая. Мысля, что на радостях Игорь простит ей смерть Креславы, дитя не оставляя, княгиня взяла меч, что был кормилом ладьи, и рассекла бы наложницу, как змею в степи, но сильная десница ослабела! Иль меч сей – священный дар волхва Валдая – был откован для князя светоносного, для крепкой десницы мужа и был неподъемен для руки жены?

Иль не поднять булата, имея младенца у груди?..

– Прочь с моего двора! – в отчаянии закричала княгиня. – Чтобы духу твоего в тереме не слыхала!

Креслава же и бровью не повела. Только виноватые очи опустила.

– Ушла бы я... Только ты, княгиня, мне не госпожа. А господин мне – Великий князь. Если он пожелает и молвит слово – в сей же час покину и терем, и двор. И мир покину сей. Не обессудь, соперница, мне след князя дождаться... Уйми гнев свой, послушай меня. Негоже нам сейчас ратиться из-за лады. Не по своей воле мы поделили с тобой и кров, и мужа. Тебя избрал Вещий Олег и в жены отдал князю – меня сам князь избрал... Мы с тобой рок поделили. Так не противься року и теперь поделись со мной радостью. Ты мать светлейшему князю-младенцу; дозволь же мне всего лишь нянькой ему быть. И мне довольно.

Поняла княгиня, что ни гневом, ни мечом не прогнать Креславу, не избавиться от нее до приезда Игоря с войны.

– Ступай, – сказала она. – Пусть рассудит наш муж и господин. Как пожелает он, так и будет.

Креслава удалилась. Тут же набежали стольники, кравчие, поварихи, захлопотали возле княгини с младенцем, яства понесли. А у княгини в сердце тревога затаилась, будто сверчок. Ни пить, ни есть, ни быть, ни жить! То чудится, наложница в окно смотрит, теша мысль выкрасть младенца, то кажется, открыла потайную дверь, что ведет в мужскую половину терема, и глядит из проема, и мечет завистливые взгляды.

И тогда призвала она Свенальда. Старый наемник изрядно уже послужил русским князьям. Много чего видывал, многих властителей пережил и потому на зов княгини стремглав не помчался. Как захотел, так и явился, и в покоях перед княгиней даже треуха не снял.

– Зачем звала, княгиня? – голос воеводы был медлительным и тягучим, как старая усыхающая смола.

– Слыхал ли, что я родила наследника престола? – спросила она.

– Была весть, – безразлично вымолвил Свенальд.

– Ты слыл всегда верным воеводой. Так сослужи мне службу, как всем князьям служил. Надобно защитить моего младенца, ибо он в будущем – Великий князь.

Старый наемник и оком не повел – то ли слушал, то ли спал, не опуская век. На длинном, иссеченном шрамами и временем лице его не было никаких чувств.

– Есть в тереме наложница Великого князя, Креслава, – зашептала княгиня. – Она замыслила похитить моего младенца! Отыщи ее и тайно умертви. А тело спрячь, чтобы никто его не отыскал. В тереме же повсюду поставь свой караул.

Свенальд молчал, лишь взор его холодный на миг вроде бы ожил, но тут же и угас.

– За службы я воздам, – пообещала княгиня. – Как пожелаешь, имением или златом...

– Я старый ратник, княгиня, – полилась тягуче его речь-смола, – Мне след довлеть мечом и Русь оберегать, покуда Великий князь в походе. А умерщвлять его наложниц я не горазд. Найди кого еще...

Не кланяясь и не прощаясь, он повернулся и стучащей походкой вышел из покоев.

Княгиня крикнула вослед:

– Ужо вот поведаю князю, как ты наследнику служил! Поставь хоть стражу!

– Сына пришлю, – буркнул воевода.

И скоро в терем вторгся Лют Свенальдович со своей братией: рать его была набрана из иноземцев с северных морей да скандинавских гор. Наемники сей же час осадили терем, крикливая речь и брань наполнили палаты; тут пили мед, играли в кости и похвалялись силой. Боясь разгневать стражу, все домочадцы присмирели. И сама княгиня, позрев на караул, примолкла, заперлась в своих покоях и вместе с няньками всю ночь глаз не сомкнула – скорее бы вернулся князь!

После восхода солнца, в полудреме, пригрезился ей Вещий князь Олег. Склонился он над колыбелью и стал играть на рожке. Да так славно, что сама княгиня заслушалась. Но тут младенец толкнул ее в грудь и сказал :

– Матушка, скорее спроси у Вещего Гоя, как мое имя!

– Дедушка Даждьбог тебе уже дал имя – Святослав, – промолвил Вещий князь. – Прославляй Свет, от коего рожден. И нет на земле у тебя иных дел.

Младенец – а уж будто не младенец, дитя трех лет, рожок к устам своим приставил, да не напев сыграл, а будто витязь протрубил победу на бранном поле. Сей трубный глас вмиг согнал мимолетный сон княгини. Она встряхнулась, бросилась к колыбели: в ней спокойно почивал светлейший князь Святослав, а в изголовье его лежал рожок.

Сон был в руку!

За окном же и в самом деле протрубил боевой рог, послышался стук копыт и ржанье множества коней. Киев всколыхнулся от этих звуков! Не печенеги ли?! Княгиня, защищая младенца, схватила меч – дар Валдая, и показался он легоньким, словно перышко, заиграл в руке. Распахнула она дверь – вся стража спит там и сям, Лют Свенальдович с нею...

– Да время ли спать?! – трубою протрубила княгиня. – Эй, стража! Слышу стук копыт и скрип колес! Кто к Киеву идет?!

Покуда сломленная сном стража продирала очи, прибежал верный боярин Претич, на лике его – радость и веселье.

– Ликуй, княгиня! Великий князь вступает в стольный град!

В тот же миг забыла она и о сне своем, и о рожке в колыбели – откуда взялся? Кто принес? С младенцем на руках, обступленная стражей, дворней, княгиня изготовилась встречать. Ворота уж распахнуты настежь, от красного крыльца и до коновязи парчовая дорога выстлана – пожалуй, господин!

Великий князь в окружении бояр и воевод подъехал к терему, спешился и тут потерял властный вид и холодный разум. Устремился было ко княгине, да оцепенел, рукой заслонился.

– Молва донесла – ты родила наследника... Но отчего мне очи режет свет на твоих руках? Будто не сын, а солнце!

– Се сын твой – светоносный князь! – сказала княгиня и подняла младенца. – Прими его! Твои длани сейчас – престол ему!

Великий князь принял сына, приподняв пелену, и лицезрел. Ослепленный и радостный, умылся он слезами.

– Мой сын! – показал дружине наследника. – Позри же, братия! И поклонись ему!

Дружина поклонилась. А князь меж тем вдруг рассмотрел лик княгини и, очарованный, воскликнул:

– Что я вижу? Где прежний облик твой? Ты вновь такая же, как сорок лет назад! Где твои лета?

– А ветром унесло! – рассмеялась прекрасная княгиня. – Вноси же сына в гридницу! Сажай с собою на престол!

Великий князь с княгиней и сыном вошли в престольные палаты и вдруг увидели – черный ворон сидит на престоле! Заорал он мерзким криком, забил крыльями, и тут же младенец проснулся и не заплакал, а издал звучный глас, напоминающий соколиный. Опрокинулся ворон с престола, забился на полу, однако оправился и заревел зверем, защелкал клювом. Князь-младенец шевельнулся, разорвал пеленку и обнажил десницу! Скверная птица забилась в страхе по гриднице, ударилась в окно и умчалась прочь, только слюда осыпалась.

Князь Игорь не изведал, что это знак, и давай бранить холопьев: мол, пока я был в походе, престол мой вороны обсидели и обмарали пометом. Вот вы как князя ждали! Вот как блюли престол! Вот я вам!

– Напрасна твоя ярость, – остановила его княгиня. – Не виноваты холопы. Это не ворон в гридню прилетал – Тьма грозит твоему престолу и беснуется. Знамение было и знак – не оставлять престола. Послушай мой совет: не ищи теперь ратной славы и чести не ищи в битвах с царями. Стереги Русь – этого довольно будет.

Князь послушал и еще раз подивился:

– Не только обликом, но и разумом ты преобразилась! Была глупа, сварлива и несносна. Я все считал, что Вещий князь надо мною посмеялся, когда тебя привел... А ныне что творится?!.. Послушаю тебя и последую совету. И так скажу: отныне честь моя и слава – это ты, прекрасная жена! И сын, рожденный тобой! Что мне теперь биться с царями и власти искать в чужих землях, когда ничего нет лучше, чем очи твои? Да это сами цари придут и поклонятся мне, прознав о чудесной красоте твоей и о сыне светоносном! Не Русь мне следует стеречь, а тебя, моя царица, да сына – наследника престола!

Послушав речи княжьи, слова, сердце балующие, просияла княгиня: сбылось, свершилось чудо! Не позреть теперь Креславе ладу!.. Однако воистину была мудра и о своем желании смерти наложницы не сказала.

Затем был пир – трещали столы, рекой меды текли и заморские вина, гусляры играли, сменяя друг друга, пели славу Великому князю да преображенной княгине. И сыну их светоносному! На утро вдохновленный князь учинил медвежью потеху – сам вышел с рогатиной супротив зверя и одолел косматого! Когда шкуру сняли, бросил ее князь к ногам княгини.

– Не славы ради, а во имя тебя! – И словно сам помолодел – развернулись плечи, выгладилось лицо и тоска бесчадия истаяла в глазах.

– Князь мой, князюшка, – ласкалась княгиня к младенцу, проявляя сдержанность на людях. – Вернул ты мне молодость и славу! Любовь лады вернул.

Каждое утро на заре весь Киев – Даждьбожьи внуки, вставали в круг и колобродили, и карагоды воспевали, потом росою умывались и возносили хвалу Владыке Роду – радели, вспомнив старого бога, к Ра мольники-словене! Княгиня же редко была среди народа, более оставалась в своих покоях и, запершись, качала колыбель. Да не песни пела – творила наговор:

– Ветреница-хворь, лихорадка болотная, червь брюшной! Возьмите Креславу! Язвите лик и тело, дух вселите душной, а в очи – бельма! Чтобы князя ей не зреть, слова бы его не слышать. Чтоб ей не быть, не жить!

От слов материнских младенец Святослав вдруг истошно закричал, закатился и мертвенная синь уста подернула. Всполошилась княгиня, кликнула нянек, сама же трясла дитя, в лицо дышала, дула. Знающие няньки отняли младенца от матери, водой окропили, полотенцем утерли – задышал княжич, унялся неистовый крик.

– Изрок это, матушка! – страшась, заговорили няньки. – Кто-то в покоях был. Слово черное над чадом произнес!

– Одна я была в покоях, – заверила княгиня. – И никуда не отходила.

– Знать, ты и изрочила дитя! – застрожились няньки. – Не след возле колыбели земную скверну держать ни в уме, ни в сердце. И худого слова не смей произнести, когда грудь младенцу даешь или на руки его берешь. Верно, о сопернице думала, о Креславе?

– Не смейте поучать меня! – урезонила их княгиня. – И рассуждать о моих думах. Вас приставили к младенцу, а не ко мне!

– Так-то оно так, – не согласились няньки. – Да мы ведь боярами приставлены, асами жены боярские. Перед мужьями ответ держим за дитя. Ты нам не указ, а всего лишь мать-кормилица.

– Ах, хрычевки вы старые! – возмутилась княгиня. – Младенец княжий – не боярский! Кто родил его? Вы, тучезадые, или я?

– Ты, матушка, ему плоть дала! – воспротивились боярыни. – А Даждьбог дал светлейшего князя Руси. Пред ним же мы все равны, все внуки.

Княгиня затопала ногами, прогнала строптивых нянек, а сама прильнула к Святославу и молить его стала:

– Прости меня, княже! Не мыслила я беду накликать и рок твой изрочить. Не разумна я в материнстве, но воспитаю тебя сама! Никому не дам! А несмысленность свою одолею! Вскормлю тебя, наставлю на Путь. Всю жизнь тебя ждала, мой свет лазоревый! Ждала, когда бояре отчаялись, когда отец твой изверился и взял себе наложницу Креславу... Я одна ждала, и потому ты – суть моя награда. Ты возвратил мне честь, ты путь мой осветил! Ты плоть и кровь моя, ты мой! Ты – мой!

И, как зверица дикая, обвила младенца руками и вместе с ним заснула. На заре же сквозь потайную дверь вошел к ней лада-князь. Встал перед колыбелью и умилился:

– Во сне мне грезилось – ты с младенцем, с наследником моим! Теперь вижу наяву!..

Опустился князь на колени и стал ласкать княгиню. И ей захотелось приласкаться к нему – к устам притронуться, волосы расчесать перстами, как в далекой юности, прилечь к нему на грудь, да привиделась Креслава! Стоит между ними, будто стена! А тут еще вспомнила княгиня горькие минуты, когда по-воровски, сквозь щелку, смотрела она любовные утехи Игоря с Креславой! И отвернулась душа от лады, обида и месть заслонили радость.

– К наложнице ступай! – холодно проронила она. – У меня младенец на руках.

Ах, если бы князь сам изгнал Креславу! ан нет, и не подумал, пальцем не шевельнул, хотя уже столько дней прошло после возвращения из похода.

– Отдай младенца нянькам, – зашептал Игорь. – Где они? Почему не видно?

– Они зловредны и строптивы, – сказала княгиня. – Я прогнала их. И ты ступай. Мне дитя след стеречь. Креслава же свободна. Медвежьей потехой утешился – поди и плоть утешь.

– Мне не мила Креслава! – признался князь. – Позрел на тебя – затрепетало сердце! На сына позрел – засияла душа. Ничего не желаю более! И наложницу я исторг из ума и сердца!

Княгиня только усмехнулась:

– А из терема исторг ли?.. Речи говоришь прелестные, но помысли сам: честь ли мне, что держишь возле себя наложницу? Когда я прекрасна и чародейна? Или Креслава зачала?

– Нет, свет моих очей! Она пуста!

– И что же не прогонишь?

Князь было вдохновился, метнулся к двери, да погрузнел и опечалился. Он волен был исторгнуть Креславу из ума и серда. Но прогнать со двора сейчас запрещал обычай. Если бы наложница оставалась бездетной девять лет, тогда и прогнать можно. Княгиня сорок прожила, будучи бесплодной, а Креслава всего пятый год, к тому же будь она простого рода, посудили бы бояре, порядили и забыли скоро. Наложница была дочерью князя северян, и, отдавая в Киев, отец ее надежды тешил – сродниться с Рюриковичами, приблизиться к престолу. Вернется Креслава под отчий кров изгнанной и опозоренной – начнется междоусобица, и недолгий мир между князьями прахом развеется. Пойдут на Киев северяне – поляне старые обиды вспомнят, древлян науськают. А там хазары, пользуясь распрей, натравят печенегов иль вятичей, своих данников. Заставят пойти войной...

Поход на ромеев замышлялся князем, чтобы не добычу взять да данью обложить побежденных, а на ратном поле слить всю Русь в одну дружину, сковать в лютой сече все земли и всех удельных князей в один булатный меч.

– Ах, жена моя, – вздохнул князь. – Ты же не слепая ныне и мудрости тебе не занимать... Нельзя прогнать Креславу! Русь собрана, как жемчуг на худую нитку. Тронешь, и рассыплется слезами.

– Коль не прогнать – ступай к ней, – раздразнивая князя, княгиня потянулась сладко. – А свои ласки я младенцу отдам. Ты слаб и ласк моих недостоин.

Мрачнее грозовой тучи вернулся князь от жены. И не было ему покоя: куда ни ступит, куда ни бросит взор – перед очами княгиня – преображенная, манящая, прелестная... И разум помутился! Словно отрок несмышленый, объятый похотью и страстью, но с погасшими очами.

И ярость не сдержал, пошел к Креславе:

– Прочь с моего двора! И более не являйся пред мои очи!

– Добро, – смиренно молвила она. – Я стала не мила тебе, и ты решился... Добро, я повинуюсь.

Молча собралась, позвала свою наперсницу и, встав у порога, поклонилась в пояс:

– Прости, мой господин. Прощай, мой князь.

Опомнился Игорь, унял ярость, да уж поздно – слово сказано! Не миновать беды, не избегнуть распри с северянами...

– И ты прости, Креслава, – задавливая слабость, вымолвил он. – Не пожалел тебя... Но передай отцу, пусть пожалеет Русь!

В молчании скорбном Креслава удалилась, а князь выбежал на гульбище, чтобы вслед ей посмотреть.

Наложница спустилась с крыльца, ворота миновала и направилась в Подол!.. ан нет, вернулась вспять – и к городским воротам. А за стеной киевской ей путь один – под отчий кров, в земли северян...

Ознобило князя от предчувствия, поникла голова: изгнание Креславы не принесло покоя...


Весь первый год князь Игорь ощущал себя словно в ночь перед сражением.

Сон потерял, пища не лезла в горло, не радовала, и не могла утешить его печали прекрасная княгиня, и даже светоносный сын баловал душу лишь тогда, когда был на руках. Ночами чудилось ему, что к Киеву подходят рати – слышался топот, скрип телег и даже костры виделись ему окрест городских стен. Князь высылал дозоры, а дружину держал в походном порядке и слал к северянам тайных послов, которые бы упредили его вестью о замыслах обиженного князя. Послы возвращались с хорошими вестями, мол-де, похода на Киев никто не замышляет, в государстве покой и благодать – князь Игорь не верил послам! А одному приказал отрубить голову, обвинив в измене.

Минул второй год, однако распри не случилось. Князь северский не грозил мечом, дань платил исправно, да Великому князю и тут чудился подвох: должно быть затаился, тянет время, сговорится с печенегами или хазарами, заключит тайный союз и пойдет войной на Киев!

Ужель простит позор? Не затаит обиды? Сберет полки, совокупит союзников и всадит нож в спину, отомстит за поруганную дочь свою, Креславу...

Княгиня же, руками мужа изгнав соперницу, теперь томилась в одиночестве. Ладо редко являлся на женскую половину терема, и если приходил, то печальный, отягощенный заботами, не замечая прелестей жены своей. Позабавится с сыном, окинет горьким взором княгиню, ее ложе и уйдет восвояси. Заподозрила княгиня, что виной всему опять она, Креслава! Изгнали ее, но дух проклятой наложницы витает в покоях, висит камнем на сердце лады. Знать, опоила зельем, приворожила, присушила!

– Что ты не весел, князюшко мой? – пыталась она размягчить его сердце. – Или беда случилась в Руси? Отчего твоя печаль-кручина?

– Не случилась, да скоро случится, – горевал Игорь. – Потому и нет мне покоя.

Князь не ведал своего рока, не знал он, жаждущий покоя, что все тревоги его пусты и напрасны, ибо Креслава отринула месть и спесь, презрела отчий кров, а обрядившись нищенкой убогой, осталась в Киеве. С наступлением ночи приходила она к терему, чертила округ него оберег, говорила заклятье и до утра сражалась с Тьмой. И страже было невдомек, что это нищенка бродит окрест с зажженной свечой да колокольцами. Однажды бедовой, томительной ночью вышел князь за ворота и заметил колеблющийся огонек, плывущий вдоль каменной стены. Выхватил он меч и затаился, почуяв недоброе. Когда же призрачный светлячок приблизился, увидел он согбенную старушку со свечой.

– Что ты делаешь тут, старая? – опуская меч в ножны, спросил князь.

Услышала она голос и вдруг бросилась бежать, да так резво, что князь насилу ее догнал. Схватил за плат, сдернул и рассыпались по плечам прекрасные буйные космы, спина у старухи распрямилась и обнажился чистый лик.

– Отпусти меня, – попросила Креслава. – Ступай в покои и спать ложись. Я стану твой сон оберегать. Только княгине не сказывай, что меня встретил.

Так, ни слова не сказав в ответ, отпустил князь свою отвергнутую наложницу и отправился в терем. Будто гора свалилась с плеч. Лег он и спал беспробудно целых три дня. Княгине же и словом не обмолвился, но каждую ночь выходил на гульбище и подолгу смотрел на блуждающий во тьме огонек, который приносил ему покой и благодать.

Не грозила больше распря, не туманила разум грядущая беда – проливать братскую кровь, да скоро мало-помалу иное горе охватило Великого князя. Явилось оно незримо, будто бы невзначай, подобно той капле, что точит твердый камень.

Заморские послы изведали прелесть и красу княгини русской и наследника престола, да разбредясь по странам своим, разнесли молву. А по удельным землям в Руси уж давно слава разбежалась. И пошли отовсюду ко двору в Киеве цари, князья, вельможи с одной жаждой – позреть на чудо. Людно стало у терема, словно на базаре: чужие языки, наречия, глаголы. Изумление, возгласы молитв, гимны красе и голоса печали – все сливалось в вороний грай. Поначалу Великий князь гордился и даже похвалялся своей дивной женой и сыном, но скоро позрел и услышал – князья иноземные вздыхают от жажды обладать красой и прелестью. А вот уж слух доносится, что некий печенежин идет с обозом к Киеву, и не дары везет, а золото и серебро, шелка да парчу и прочий дорогой товар, чтоб сторговать русскую княгиню! И кто-то уже пытался стражу подкупить, чтобы ночной порой войти в покои и похитить несравненное чудо Руси!

Князь ревностью объялся и не велел пускать к стенам теремного-детинца ни владетельных царей, ни их послов с дарами. Княгине же наказал, чтобы сидела взаперти, при страже из бояр и верных тиунов. Кто бы ни являлся на Русь – будь то князь или просто купец, вызывал гнев у князя. Он, словно лось во время гона, готов был насмерть биться со всем, что стояло на пути либо имело способность двигаться. От этой ревности он сох, мрачнел, вновь стал страдать бессонницей. И утешался редко, лишь под крылом княгини.

– Мой любый князь, мой господин, мой лада, – слушал он пьянящий, как зелье, голос. – Отринь печаль свою. Русь под защитой Владыки Рода, а я – под твоей. Ты мне и муж, и царь, и бог!

Он внимал ее речам, упивался ими, как медом, и на короткий миг обретал и веру, и покой. Но минет час, другой – и снова все вокруг охватывается мраком ревности и ветром мести. И мнится ему – злодеи задобрили стражу и пробираются в терем, а то послышится приятный смех княгини среди ночи и голос Претича боярина-красавца, а ныне воеводы славного, что был когда-то тиуном, а ныне волею жены возрос, приблизился к престолу и стал вторым после Свенальда. Как пардус врывался Игорь в покои княгини, но всякий раз видел лишь нянек-мамок да сокровища свои – жену с сыном.

Но более всего князя смущала ночь, когда зажигались купальские огни. В этот светлый праздничный день княгиня претила мужу входить в свою светлицу и на глаза являться. Ночью же она с сыном на руках выходила на гульбище и стояла под звездами до самого утра, будто бы любовалась купальскими кострами, однако сама смотрела в небо. Когда же днепровские берега расцветали огнями, над Киевом невесть откуда появлялся одинокий сокол. Почти незримый, он до зари кружил над теремом, и крик его любовный жалил княжеское сердце.

Что это было? Отчего? Какая тайна крылась за бдением княгини на гульбище под небом и полетом птицы? Земная или божественная?.. Как ни гадал о том князь, не мог разгадать, и от ревности к соколу обливалось горем сердце! Не сдержался он однажды, взял своих ловчих птиц и, затаившись на теремном дворе, дождался, когда прилетит незнакомец и закружится в темном небе. Выпустил он одного сокола и услышал короткую битву над головой. Скоро Игорев сокол пал к ногам мертвый. Тогда он пустил сразу двух, но и они, побитые неведомой птицей, свалились на землю. Был бы зрячим Великий князь, не стал бы ратиться с небом, однако обождал он год и к следующей купальской ночи изготовился: на закомарах затаился с луком и стрелами. Едва сокол прилетел и поплыл кругом, князь-ревнивец пустил стрелу на свист крыльев. Что-то затрепыхалось в небе, должно быть, подстрелил птицу! Да что это? Снова летит и покрикивает, ровно самку призывает. Дошлый в стрельбе князь знал, как стрелять во тьме. Выцелил он звезду, подождал, когда тень птицы покроет ее, и спустил тетиву. Но и эта стрела умчалась неведомо куда. Игорь дождался зари, увидел незримую птицу и послал стрелу вдогон! Не уклониться было соколу! Да что за диво? Покуда стрелка достигла цели, птица обернулась солнечным лучом и пропала.

Смущенный князь взошел на гульбище, где княгиня с сыном коротали ночь, и тут увидел вонзенные в стену над ее головой три свои стрелы. И на каждой нанизано перо...

Так минул третий год, четвертый... Меж тем светоносный князь подрос, стал уж не младенцем – мальцом озорным. Забавами его были мечи деревянные, лук со стрелами, булавы и шестоперы. От первых слов, произнесенных чадом, веяло недетской разумностью, однако был он не речист и в полном молчании мог проводить целые дни. Настал тот срок, когда древний обычай велел избавить княжича от мамок-нянек и передать его в руки мужа-кормильца, на мужскую же половину терема. Посудила, порядила боярская дума и определила кормильцем Святославу боярина Претича – воеводу, богатыря, владеющего искусством воинским и мудростью ума. Вскормил бы Претич князя, как вскармливают верткую насаду в морской стихии, но Великий князь, прознав об этом, заподозрил неладное: никак княгиня подала совет боярам, чтобы сего боярина назвать и тем самым приблизить еще ближе.

– Не бывать Претичу кормильцем! – заявил он. – Сам изберу!

Тем часом к Великому князю пожаловал Свенальд и без лукавства промолвил:

– Тебя выкормил я. Так пусть же мой сын Лют вскормит твоего сына.

По здравому рассудку поручить Святослава старому роду варяжей – досточтимых русов, коим считался старый наемник, – было разумно, однако Игорь и тут озаботился: пригож был Свенальдич и не стар еще, а по долгу кормильца ему позволялось входить в покои княгини-матери!

Не мыслил обидеть князь воеводу, да ведь ревностью ниву вспахал, вот и принесло ветром худое семя. Свенальд обиделся, спрятал взор свой под лохматыми бровями и долгий ус закусил, будто удила. Тогда Великий князь подал ему золотой греческий сосуд, усыпанный самоцветами, зная любовь наемника к сокровищам, однако тот не принял подарка дорогого. Лишь подержал в руках, заскорузлыми пальцами огладил камни и оставил.

– Коль не по нраву тебе Лют, возьми Асмуда, – предложил Свенальд.

Знатным был витязем боярин Асмуд, мечом своим творил он славу еще Вещему Олегу, да уж состарился и не ходил в походы, однако дружинную долю получал, ибо владел искусством речи не хуже, чем мечом. Помнил он сказы, бухтины и саги иных прошлых лет, а то сам слагал, прославляя подвиги княжеские. И не смог отказать Великий князь, дабы не унес обиды с собою Свенальд. Асмуда в тот же час призвали ко двору и нарекли кормильцем. Бояре, возмущенные, немедля явились к Игорю и стали просить, чтобы избавил наследника престола от выжившего из ума кормильца, а дружину бы Свенальдову отпустил, поскольку нет у них веры ни воеводе-наемнику, ни его воинству.

Знал князь строптивых бояр своих, знал, что не любят они древнего Свенальда, удачливого в ратных делах воеводу, который без малого уж сто лет служил русским князьям. И потому остался на своем – быть Асмуду кормильцем!

С того времени не минуло и лета, как пробил роковой час Великого князя Игоря. Сходил Свенальд к древлянам, взял дань и, вернувшись, принес худую весть, которую поведал в тайне. Будто древлянский князь Мал грозил Киеву, что скоро станет сам брать дань с него, да не шкурами и медом, а девицей с каждого двора. С князя же Игоря возьмет его женой – прекрасной княгиней.

Стольным же градом на Руси станет Искоростень.

Неслыханная дерзость так разгневала князя, что, не сдержавшись, взял он тиунов своих и в ту же ночь поскакал в древлянскую землю.

– Годи, жук древоточец! Годи, леший! Верно, во хмелю грозил и хвастался! При светлой голове возможно ли такое! Годи, отсеку тебе язык!

И сам, как во хмелю, мчался он к своей гибели, неся на жале копья своего любовь и злобу.

В ту же ночь княгине привиделась змея – мимолетный сон лишь веки припустил, но, казалось, черное видение длилось вечно. Пригрезилось, будто она босая, со Святославом на руках, идет пыльной дорогой и вдруг видит на земле змеиный след.

– Нет мне пути! – подумала. – Это не мой путь – змеиный.

Но голос тезоимца, Вещего Гоя, тут послышался:

– Ступай, не бойся. Змея эта безъядная, ей имя – уж.

Ступила княгиня змеиным путем-следом и тут увидела – черный круг затворил дорогу! Лежит змея и держит себя за хвост. Потом отпустила его, постреляла язычком и поползла к ногам. И на глазах вытянулась, растолстела! Княгиня прижала сына к груди и замерла.

– Это смерть моя! Только бы сына спасти!

– Утешься, княгиня, – снова был ей голос князя Олега. – Ты свою смерть погубила, когда исполняла свои желания. Теперь ты бессмертна, если не воспротивишься своему року. Змея сия не тронет ни тебя, ни сына, а уязвит себя.

И в самом деле, змея вползла на ступни ног, ознобила их своим холодом и удалилась. Змеиный же холод от ног ударил в сердце и вмиг остудил его. Видение растворилось, княгиня вздрогнула, вскочила и скорее на мужскую половину, к постели сына. Святослав безмятежно спал: знак Рода в мочке уха хранил его жизнь и сон. Княгиня попыталась успокоиться, припоминая, что снилась-то не змея, а уж, безвредное существо, но отчего-то в покоях жарких ей стало зябко, не усмирялась встревоженная душа. Сквозь потайную дверь вошла она к Игорю и обнаружила, что пусто на ложе! Бросилась княгиня к страже – кто видел князя? Где он сейчас? Кое-как добилась от привратника правды: Великий князь с тиунами ушел на Уж-реку, к древлянам.

Зачем и почему – никто не ведал.

Тоска и предчувствие сдавили сердце княгини, впервые, как родился Святослав, покинул князь и жену с сыном, и Киев. Даже соколиную охоту – любимое занятие – оставил и на берлоги космачей не ходил с рогатиной. Отчего сейчас, ни словом не обмолвившись, вдруг поехал в дальнюю дорогу? И не простился...

Прошла неделя, другая, и вот однажды на заре дверь княгининых покоев резко распахнулась и голос прозвучал из темноты, словно из колодца:

– Вставай, княгиня! Твой муж, Великий князь, убит!

Она бросилась к двери – за нею пусто...

– Кто ты? Кто весть принес?!

Под воровским шагом заскрипели половицы в сенях и стихло все: затаился черный вестник! Стремглав она помчалась в сени и тут настигла вора, отнявшего покой!

Перед нею оказался Асмуд, кормилец Святослава. Храбрый в прошлом муж, много раз меченный супостатом, вдруг задрожал и в ноги повалился.

– Не вели казнить! Помилуй!

Княгиня кликнула палача: чтобы не множить скорби и черных вестей, обычай требовал отрубить Асмуду язык и заключить до смерти в сруб.

– Кто вложил в твои уста черную весть? – спросила его княгиня.

Кормилец молчал, в старческих глазах блестели испуг и слезы. Палач явился на княжеский двор с клещами и ножом, встал, ожидая знака. Позрев на клещи, Асмуд в последний миг попытался спасти свой язык, который был ему теперь дороже меча.

– Свенальд послал меня! Мне жребий выпал – нести черную весть.

– Кто ладу погубил?

– Древляне, матушка! На Уж-реке!

– На Уж-реке? – встрепенулась княгиня. – Откуда жало, если змея безъядна?

– Не знаю... Пощади!

– Добро... Ступай... – Заледенела душа, очи замерзли, и слеза, упавшая на пол, зазвенела хрусталем.

– Благодарю, матушка! – ожил Асмуд и вдруг зашептал: – Змея в твой терем вползла! Ко княжичу в светелку! Лови ее!

Опалило огнем голову! Не чуя ног, бросилась княгиня к Святославу. Чудилось, как скверный гад, обвив княжича, готовится вонзить свое кривое жало... Подобно ветру, влетела она в спальню и позрела у постели сына наложницу Креславу! Стоя на коленях перед ним, играла на рожке, а княжич внимал и пытался ладонями поймать звуки, словно птиц. Прельщенный игрой, он не слышал ни шагов, ни ветра, что ворвался вместе с княгиней. Мерзкая Креслава, как змея, очаровала Святослава!

Княгиня вырвала рожок, будто жало, и бросила на пол.

– Как ты посмела явиться сюда? Под страхом смерти тебе заказан путь!

Всегда покорная наложница тут вдруг дерзким взором окинула княгиню и, космы растрепав свои, пошла на приступ.

– Отдай мне княжича! Отдай! Клянусь космами своими – я подниму его! Мне мало лет, а ты же – старуха, хоть и обликом молода. Ты под чарами Валдая, и краса твоя – краса Рожаниц! Я же вся как есть земная, любви полна душа! Услышь меня, отдай! Сама же Русью правь вместо князя!

– Змея! – задохнулась княгиня. – Сей час же уползай!

Креслава оком не моргнула, подняла надменно голову и стала плести косу.

Княгиня лютовала:

– Любовь твоя бесплодна, как мерзкое чрево! Ты погибель чувствуешь! Да не стану казнить тебя. Недостойна смерти! Велю продать хазарам! Купцы их за рабами приплыли!

Креслава же доплела косу и утвердила на голове золотой главотяжец.

– Надо мной нет твоей воли, княгиня. Я нынче – нищенка, изгой, а поэтому сама себе госпожа. Ты же вернулась от Валдая просветленной, так призови на помощь разум и попечалься о сыне! Кто сейчас кормит его? Полубезумный старец, не помнящий, из каких земель пришел? А теперь и вовсе стал он черным вестником... Помысли же, куда он выкормит, чем вскормит княжича?

– Эй, стража! – крикнула княгиня. – Схватите нищенку и продайте хазарам!

– Меня продать? – Креслава рассмеялась. – Я не раба твоя, я дочь князя северян.

Вместо стражи вошел Свенальд и заслонил спиной двери. Креслава заговорила поспешно, склоняясь доверчиво к уху княгини:

– Между нами князь стоял. Теперь же нет его. Внемли, княгиня, я с добром пришла. Не допускай Асмуда к Святославу! Не ведаю я рока, и взор мой слеп, да сердцем чую – беда окрест тебя и княжича! Черные люди еженощно вокруг терема бродят, чары напускают, болезни и раздор. Не в силах мне сладить с Тьмою, мало моей свечечки! Ах, если бы ты засияла, княгиня! Ты же во мрак погружаешься и светлейшего князя за собою влечешь!

– Где стража? – взъярилась княгиня. – Скорее сюда!

– Перед Родом заклинаю! – воскликнула Креслава. – Даждьбожьим именем молю: спаси тресветлое дитя!

В этот миг явилась стража, по указке княгини бросилась ловить Креславу, однако вольная, она, словно вода, между копий просочилась, увернулась от хватких рук и невредимой утекла из терема. Объятая досадой, княгиня накинулась на старого наемника:

– Почему ты Асмуда послал с черной вестью? Ведь он кормилец Святославу!

– Жребий пал на него, – медлительно прогудел Свенальд.

– Мне видится в этом злой умысел! Ты черной вестью задумал очернить наследника!

Воевода прикрылся бровями, отяжелело длинное лицо.

– Вот уж сто лет служу русскому престолу. Никто во мне не сомневался. А ты, жена, посмела...

– Посмела! – прервала его княгиня. – Если бы ты выжил из ума и одряхлел, поверила бы, что Асмуда прислал без задней мысли. Но ты хитер и дальновиден!

– В моей дружине есть закон незыблемый! – повысил голос воевода. – С черной вестью идет тот, на кого пал жребий. На меня падет – я понесу. И языка лишусь, и в сруб до смерти сяду.

– Пусть будет так, – после раздумий согласилась княгиня. – Докажи мне верность свою. Немедля выступай на леших! На город их, Искоростень! Покарай их смертью лютой! Пожги! Бояр продай хазарам, злато возьми себе.

– Непотребно продавать бояр. Они же не рабы.

– Я так велю! А князя их – как его имя?

– Мал...

– Мала забей в колоду и приведи к моему двору. За ладу моего...

Вскипела месть ярая, заполонила горло.

– Суды ряди сама, – воспротивился воевода. – Я воин, мне пристало мечом служить престолу. Продай, забей... Да сие ж Русь, матушка. Поднимутся и завтра нас забьют и продадут. Не играй с огнем...

Княгиня взмолилась:

– Владыка Род! Твои ли промыслы я ныне испытываю? Ты дал мне сына, по мужа отнял. Не только меня – всю Русь овдовил! Что мне делать теперь одинокой? Кто защитит вдову с несмышленым дитем? Кто за кровь отомстит? Кто за Русь постоит?!

– Не убивайся, княгиня, – воевода брови приподнял, но глаз не показал. – И эту беду Русь одолеет. Есть кому за нее постоять, и за тебя с княжичем.

– Так пойди, Свенальд! Ступай!

– Я стар, и крови много пролил...

– Нет, ты хитришь! Кровь супостата лить – тебе отрадно... Вижу, отчего упрямишься. С древлян ты дань берешь, чтоб содержать дружину, и потому не желаешь зорить своих данников. Но если ты отомстишь древлянам, отдам тебе северян, с них станешь брать.

– Брать с северян мне бы за честь, – вздохнул Свенальд. – Да вот привык я к короедам, мне жаль их, неразумных...

– Ты пожалел древлян? – изумилась княгиня. – Чудно мне слышать... Не ты ли их учил мечом, когда противились и дани не давали? Не ты ли древлянскими головами украсил все перепутья и дороги по Уж-реке? Не ты ли их на кол сажал и зарывал живьем?

– Я, я, княгиня, – согласился воевода. – Теперь уразумел – напрасно все, мечом, огнем не проучить. Давно ли плавали в крови? А вот поднялась рука на Великого князя... Уж лучше бы простить древлян.

Княгиня приблизилась к Свенальду и попыталась заглянуть в глаза – не получилось...

– Ты что замыслил, воевода? Будто сам не свой, будто над собой не властен... Признайся, что ты хочешь?

Старый наемник отвернулся.

– По вере христианской добродетель – обиду схоронить. Простишь древлян, тебе воздается.

– Ты что же, христианскому богу поклоняешься?

– Нет... Я бога своего ищу, – признался вдруг Свенальд. – Много вер испытал. Но своей, отчей, так и нет, поскольку не ведаю, где родился... Но средь вер есть две, русская да христианство, где прощать велят, чтоб сотворить благо. Жене неподобает мстить, мужское это дело.

– Что ж, воевода... Позор тебе, лукавый! Сама стану мстить!

Свенальд и это стерпел, лишь побагровел слегка и шатнулся, словно получил удар копья.

– Послушай старика. Все русские князья внимали советам старого Свенальда. И ты внемли, дурного не скажу.

– Ну что же, говори, – вдруг согласилась княгиня. – Мудрую речь скажешь – послушаю. О христианских законах я слышала, не толкуй. В Руси свои законы. Перун заповедал мстить злодейству, чтобы пресечь его. Желаю по своим законам жить.

– Перун-то заповедал мстить, а старый Род – прощать.

– Не учи меня! Я мстить желаю!

– Норов твой известен, – проговорил старый наемник. – Да в том беда, что ты теперь вдова, а княжич мал. Затаила б свой страстный дух и не бросалась в бурную реку. Тебе сподручней брода поискать. Ты же стара, и облик юный – суть чародейство. Не пристало старости поступать, как юности безмудрой.

Княгиня внутренне вздрогнула, но не показала виду: который раз ей напоминали о старости... Почудилось, прежний образ стареющей жены к ней вернулся и волосы выседил, уста собрал в комок... Метнулась она к зерцалу – и воспрял дух.

– В чем суть совета твоего?

– Уйми гордыню, сокрой ее, как свой прежний облик. И принимай послов.

– Послов?

– Древляне пришли. Прими их в гриднице, достойно.

– Неужели с повинной головой явились?

– Ан нет, княгиня, – пряча лукавство под бровями, проговорил старый наемник. – Князь Мал сватов прислал.

– Кого же вздумал сватать в такой скорбный час?

Свенальд на меч оперся, закряхтел, заскрипели кости.

– Тебя, вдова. Прослышал о твоей красе и разум свой утратил. У терема стоял, чтобы позреть, когда на гульбище выйдешь... Взгорячился, как несмышленый юноша, и выступил на князя – твоего мужа. Великий князь жертвой безумства пал.

Гнев окаменил уста княгини, пленил волю. Наемник старый в сговоре! Се он и учинил расправу...

Насилу превозмогла себя, удержалась от искушения взять в руки меч и пронзить изменника!

Между тем Свенальд продолжал:

– Не строптись, пойди за Мала. Не гони сватов. Твой муж, Великий князь, был слабым. А Русью править достойно храброму мужу.

Княгиня едва оторвала взор от меча. Старый наемник уже не скрывал лукавства. Он все затеял! Он сговорился с Малом, и тот погубил ладу... Однако княгиня вняла совету старика, спрятала свой норов, скрыла мятежный и мстительный дух. А явила иной, слабый, изнемогающий – будто бы смирилась со своей судьбой.

– Князь Мал в безумстве... А ты-то в уме ли, Свенальд? Не утратил ли рассудка, если вздумал сватать за убийцу мужа? Что скажут мне князья? Как рассудят бояре?

Эти ее слова оживили старого наемника.

– Теперь ты – Великая княгиня. Тебе равных по достоинству нет на Руси. Твой престол, и потому как захочешь, так и поступишь. А князей мы пристрастим, бояр строптивых ушлем со двора. Я трем князьям служил. Станешь слушать меня – и тебе послужу. Престол тебе принадлежит, пока князь несмышлен и мал. Помысли же: след ли тебе воссесть и Русью править? Ведь ты жена! А на земле нет ни стран, ни народов, где царствовали бы жены. Не помышляй об этом. Муж на престоле должен быть, покуда твой сын растет. Не будет мужа – вся русская земля прахом пойдет. Многих князей я испытал в ратном деле и скажу тебе, княгиня: один Мал тебя достоин.

Следовало бы немедля казнить Свенальда. И голову надеть на кол. Дружину его изгнать прочь из русских пределов!.. Но мудро ли это? Старый наемник достиг преклонных лет лишь потому, что всегда был расчетлив и осторожен, как волк на добыче, хитер, как лиса. Казни его сейчас – восстанет Лют Свенальдич и позорит Киев. Если отважился идти сватать княгиню, значит, заранее поостерегся, дал Люту наказ, как поступить. Уволить со службы и изгнать дружину наемную – уйдет его дружина в Дикополье или к хазарам. Наймутся к кагану, получат золото и кошт да пойдут зорить Русь! Все ходы в русских землях им известны, все броды не раз меряны, крепость городских стен известна...

Что сам Свенальд, что рать его – не подмога Руси, а тяжкий груз, от которого мудрено освободиться. Смирила гнев княгиня, затаила норов.

– Хоть и матерая я теперь, да все одно – вдова... Твоя правда, Свенальд, сидеть ли жене на престоле? Управиться ли с государством? Мужское дело – править...

– Позвать сватов? – предложил воевода.

– Постой, Свенальд, не станем спешить, – рассудила княгиня. – По русскому закону следует прежде тризну справить, мужа проводить в Последний Путь. Где его тело?

– На Уж-реке. Пока в земле лежит, – сказал наемник. – Муж твой теперь подождет – сваты не любят ждать.

– А подождать придется, – вздохнула она. – Не могу переступить обычая... Поведаю тебе тайну, Свенальд: если нарушу закон – Великий волхв изрочит меня в тот же час. И не красавицу-княгиню узрит Мал, а старуху. Ты прав, мой юный облик – суть чародейство. Пусть сваты возвращаются и ждут, когда совершу тризну.

– Нельзя им возвращаться пустыми. Не принесут благой вести – не сносить голов...

– Что же мне делать? – будто бы затужила княгиня. – Посоветуй, воевода.

– Добро, – помыслив, проронил он. – Прими послов пока, но при дворе держи, возле себя. Я же тем временем поеду на Уж-реку с малой дружиной и построю корабль. Ты же потом приедешь с послами, проводишь Игоря в Последний Путь, да сразу и свадьбу сотворим в древлянской земле. В Киев вернешься женою мужней.

– С тризны да на свадьбу? Не худо ли это? Не простят мне такой дерзости бояре...

– Они тебе сомнений не простят, безволия не стерпят, мягкости. Чем тверже будет твоя воля, тем короче станут у бояр и языки, и руки. Ты – великая княгиня!

– На мудрость твою полагаюсь, Свенальд, – слегка вдохновилась княгиня. – Будь по-твоему. Ступай на Уж-реку, готовь все к тризне, да чтобы честь по чести.

– Не терзайся, – заверил наемник. – Я выстрою ладный корабль, пусть князь себе плывет... Покуда у древлян, моего сына Люта не отпускай. Он вместо меня и бояр смирит, если потребуется, и Киев защитит от супостата. Да и за Святославом присмотрит. Асмуд стар и ныне не годится в кормильцы, поскольку жребий пал принести черную весть. Не худо было бы тебе Люта определить кормильцем.

– Провожу мужа в Последний Путь, тогда и определим, – пообещала княгиня. – Мне следует по закону совет с боярами держать. Не станем злить их понапрасну...

– Разумная ты жена, – одобрил наемник. – Мне лестно будет послужить тебе... А Люта я сегодня же пришлю.

Ей почудилось, будто Свенальд, подобно пауку, опутывает ее своими тенетами, не оставляя ни щелочки. Весь этот тяжкий разговор происходил в тайне, с глазу на глаз, однако при сем был Святослав, тихо и отрешенно играющий с кистенем. В тот миг ни Свенальд, ни сама княгиня не брали его в расчет: четырехлетний княжич, казалось, не в силах еще внять ни сговору лукавому, ни делам земным. Однако едва за воеводой затворилась дверь, Святослав кистенем в дверь указал – вослед старому наемнику:

– В его словах я не слышал ни слова правды. Не верь ему, мать.

– Да, свет мой ясный! – изумилась и обрадовалась княгиня. – Лукав сей воевода и коварен...

– Но и от тебя не услышал правды, – прервал ее сын. – Почему ты лгала ему?

– В ответ на его ложь!

– Как печально мне на земле, – вдруг по-взрослому загоревал княжич. – Еще не взошел на престол, а его уже отнимают. Мне след исполнить свой рок, а вижу, придется всю жизнь сражаться за власть. Вот почему гаснет на Руси свет...

Княжич неожиданно зарыдал и, безутешный, уткнулся в подол матери. Он силился еще что-то сказать, но слезы перехватывали горло, сводили судорогой уста.

– Ты исполнишь свой рок! – попыталась утешить его княгиня. – Ты суть Великий князь! Ты станешь править Русью! Я не позволю отнять твой престол никому!

От слов ее Святослав заплакал еще горше – видно, иного ждал в утешение. Мать окончательно смешалась, не зная, как успокоить сына, взяла его на руки и стала носить по покоям.

– Не плачь, не плачь, мой Великий князь, – приговаривала она. – Пристало ли князю плакать? Увидят бояре и скажут: Святослав – наследник недостойный, слабый...

В тот миг взгляд ее остановился на мече: дар Валдая висел у княжича в изголовье. Не выпуская сына, княгиня сняла меч, проронила задумчиво:

– А впрочем, плачь... Плачь, сын мой! Но только мне в подол. Когда же взойдешь на престол – и слезы обронить не смей!

Со Святославом и мечом в руках она спустилась в гридницу и усадила сына на место отца – престол, окованный золотом. Меч положила рядом, под правую руку.

И приспустилась перед ним на одно колено.

– Присягаю тебе, Великий князь! Целую к тебе твой меч!

Святослав тотчас же перестал плакать и вытер слезы.

– Теперь я слышу правду. – Он всхлипнул. – И клятве твоей верю... Да только не настал еще час. Садись со мною рядом, мать.

Она послушно села на престол, и места хватило обоим – жене и дитяти. На славу или на позор творилось невиданное дело? Присягнут ли бояре столь непривычным соправителям над всей русской землей? Признают ли законной власть матери и малолетнего чада? А ну как затеют свой совет и приставят опеку, пока не возмужает наследник?..

В тот час в гридницу вбежал воевода Претич – верно, какую-то весть нес, да замер у порога, увидев на престоле княгиню и княжича. Не успела она и слова сказать, как верный воевода склонился на колено перед престолом.

– Я, Претич, боярый муж, присягаю вам, князи! Я мечом своим клянусь повиноваться во всех делах и помыслах ваших!

После этих слов Великий князь обязан был взять свой меч за лезвие и подать его рукоять на целование, однако слаба еще и нежна была детская рука, чтобы держать обоюдоострый булат, рассекающий на лету самый тонкий волос; мать же его, Великая княгиня, хоть и имела силы да жесткую ладонь, но не могла коснуться меча на престоле, кроме как устами, ибо не позволял обычай и ее женская суть принимать клятву на оружии – принадлежности мужской чести и достоинства. И тогда боярин сам взял меч и приложился к нему.

– Ты первым присягнул, так будь первым боярином подручным. – Княгиня указала Претичу место за столом у правой руки. – Но прежде, чем место свое занять, ступай и объяви Киеву: нет более среди живых Великого князя Игоря, мужа моего. А посему на престоле сын его, Святослав, и я, мать Великого князя Святослава. Да скажи еще, не вечно мне сидеть тут, а до поры, как мой сын возмужает.

– Исполню, княгиня. – Претич поклонился и направился к двери.

– Постой! – окликнула она. – С какой вестью ты шел к нам?

Боярин вернулся к престолу.

– Мои холопы весть худую принесли. На пристани древлянские послы, от князя Мала. Явились будто бы с покаянной головой за смерть мужа твоего, а в самом деле Мал прислал их, чтобы тебя сосватать. Об этом еще никому не ведомо...

– Мне ведомо, – тихо проговорила княгиня. – Пошли глашатаев по Киеву, а сам ступай на пристань да покличь мне предстоящего посла. Остальные пусть там ждут. Любо мне о сватовстве договориться.

– Добро, – вымолвил Претич спокойно, однако светлый его взор не мог скрыть тревоги, – ужели пойдешь за Мала?

– Ступай, ступай, – поторопила княгиня. – Да скоро возвращайся.

Едва боярин удалился, как в гридницу вошел Свенальдич, бравый и отважный витязь, рожденный от гречанки, некогда полоненной отцом. От матери Лют унаследовал огромные темные глаза, а от Свенальда – желтые волосы и длинное лицо, на коем одновременно уживались горячая страсть и холодное бесстрастие. И если старый наемник и слуга русских князей всегда прятал свои глаза и взор под густыми седыми теперь бровями, то сын его смотрел казалось бы открыто, доверчиво, но с чуть заметной, скрываемой дерзостью, скорее даже легкой надменностью.

Свенальдич сломал шапку, поклонился.

– Желаешь ли, витязь, быть слугой моим? – спросила княгиня. – Сослужишь ли русскому престолу так, как отец твой?

– Желаю, матушка-княгиня! – страстно ответил польщенный Лют, которого раньше допускали ко двору лишь в качестве охраны.

– Хочу приставить тебя кормильцем к сыну моему, Святославу.

Свенальдич просиял:

– В сей же час приступлю! Уж я вскормлю! Уж я на путь наставлю!

– Не спеши, витязь, – мягко промолвила княгиня. – Прежде исполни мою волю, которую хочу поручить тебе.

– В чем ее суть, госпожа? Я вмиг исполню!

– Это должно остаться в глубокой тайне, Лют.

– Клянусь, княгиня!..

– Постой! – посуровела она и похолодела очами. – Где ныне твой отец?

– Ушел на Уж-реку! – доложил Свенальдич, несколько смущенный. – Исполнить твой указ... Взял много подводных коней и поскакал наметом. Спешит готовить тризну... Мне же велел ко двору явиться!

Его темные, южные глаза выражали легкую рассеянность, а простота открытого взора – преданность и желание служить, однако почуяла княгиня во всем этом одно лукавство. Лют знал все! И заговор против Великого князя, последующее сватовство вдовы княгини – ничего не обошлось без участия Свенальдича.

– Присягни Великому князю Святославу! – потребовала княгиня.

Ретивый витязь тут и в самом деле смешался, ибо без воли отца своего, Свенальда, не вправе был ни присягать, ни в службу наниматься, хотя и возрастом давно созрел. Мало того, старел – за полсотни перевалило Люту.

– Он несмышлен еще! – нашелся Свенальдич. – Не возмужал, чтобы...

– А возмужал ли ты, коль без отцовского слова не ступишь шагу? – спросила княгиня. – Не присягнешь Святославу – не сослужить тебе тайной службы, которую намереваюсь поручить.

Упоминание о тайной службе разожгло страсть Люта: где тайна – там и честь, и злато...

– Не мал я уже, княгиня! Могу и сам поступать!

– Присягни!

– Семь бед – один ответ! – витязь встал на колено и присягнул, поклялся Святославу служить правдой, а Руси – мечом своим. Но исполняя обряд, он горел от нетерпения, а княгиня умышленно тянула, не говорила ему о сути службы.

– Много ли оставил тебе дружины отец?

– Семь сот конных да три пеших, – признался Свенальдич и что-то заподозрил, нахмурил по-отцовски бровь. – Ежели стольный град от набега защитить – довольно, но ежели, госпожа, ты замыслила мне супротив отца выступить...

Недоговорил и устрашился.

– Иное я замыслила, – успокоила княгиня. – С чего ты взял, что я хочу с отцом тебя стравить? Откуда у тебя думы такие? В сей-то час, когда и так горе на Руси?

Горела на воре шапка! И холодный северный рассудок не в состоянии был потушить этого пламени!

– Какая же служба мне выпадает? – терял терпение Лют. – Коли тайная, и с присягой ко князю?

– Слушай меня, Свенальдич, – и жестко, и ласково сказала княгиня, доставая из ларца пергаментный свиток, перевитый кожаным ремнем. – Муж мой, Игорь, покуда правил на Руси, казну растратил, а из похода сокровищ не привез. А мне сейчас надобно и злата, и серебра, и каменьев самоцветных. Ведь я собой красна да не богата.

– Как же не богата, матушка? Вся Русь у твоих ног...

– Власть еще не суть богатство. А вот ежели при красе своей будет у меня полна сокровищница – стану я первой невестой среди прочих. И царь ромейский к моим ногам припадет. Без дружины и оружия я покорю его, как покорить не могли достославные князья.

– Ох, матушка! – вновь устрашился храбрый витязь. – Экую хитрость ты задумала...

– Сослужишь мне по правде – первым вельможей будешь, – посулила княгиня.

– Велишь мне дань взять сверх меры? – задор Свенальдича слегла увял.

– В скорбный год и мерной дани не берут...

– Пошлешь в разбой на хазар?

– Разбоем немного возьмешь...

– Или воевать их?

– Мне войны затевать не след нынче, подожду, когда сын вырастет.

– Куда же мне идти?! – не сдержавшись, воскликнул Лют. – И где искать сокровищ?

– Ступай в северную сторону, – велела княгиня. – Там в холодном море есть остров Ар. Чтобы отыскать его, возьми поморцев-мореходов. До острова этого пять сот и девять поприщ, без сведомых людей его не отыскать среди других островов.

– А далее – что? – едва дышал Свенальдич. Однако княгиня тянула, по-вдовьи горько размышляла:

– Хотела я отца твоего послать, да стар он, и боюсь, не вернется, сгинет по дороге. А ты молод и могуч, и вижу, до злата не жаден, как Свенальд. На кого мне теперь можно положиться, когда мужа нет и сын – суть несмышленыш?.. Помни, витязь, тайну я тебе открываю сокровенную, никто о ней, кроме меня, тебя и Святослава не должен ни знать, ни ведать.

– Да в чем же ее суть?

– На острове отыщешь каменный столп, – медленно продолжала княгиня. – С восточной стороны под столпом есть вход в пещеру. Ищи его на восходе солнца, первый луч укажет... А дружину свою у моря оставишь, возле насад, и под страхом смерти не вели тронуться с места, даже если ты целый месяц будешь искать тот столп. У входа тебя встретит Гой, подай ему эту грамоту, – она протянула Люту пергамент. – Он в пещере тебе дверь укажет и ключ даст... А свиток сей не разворачивай и не читай. Все одно, письмом он писан ныне незнаемым...

– Что же там, в пещере? – умирал от нетерпения витязь.

– Гой скажет, какие сундуки взять. Их всего пять, но ты возьми три малых, а два тяжелых оставь. Попросишь у Гоя три повозки, и чтобы в каждой по паре лошадей. Иначе не довезти тебе сундуки к насадам.

– Там – злато?

– И злато, и серебро, и каменья драгоценные, – проронила княгиня спокойно. – Ты верный витязь, на тебя полагаюсь. Доставишь сундуки мне – сдержу слово свое.

Свенальдич прижал свиток к груди.

– В сей миг отправляюсь! В сей же час!

– Исполнишь мою волю – и кормильцем станешь Святославу, и первым вельможей. Да сверх того сороковину от тех сундуков дам!

– Исполню, госпожа!

– В путь посылаю опасный, – предупредила она. – По Северу ушкуйники бродят, ватаги разбойные... В целости и сохранности привези сокровища!

– Всю дружину возьму с собой!

– Не бери всю! – запретила княгиня. – А только самых верных и храбрых... Появишься с большим войском на Севере – все народы всполошишь, распустишь молву...

– И то верно...

– Ступай, да свой поход держи в великой тайне!

– Не сомневайся, матушка-княгиня! – вскричал Лют. – И ты, Великий князь, хоть и несмышлен еще, – не сомневайся. Я с добычей вернусь!

Поклонился Свенальдич и покинул гридницу. А княгиня обняла Святослава, приласкалась к нему, утешила:

– Не быть ему кормильцем!

– Сей муж сказал правду, – неожиданно проговорил княжич. – Он не лгал, как отец его. Но ты лгала ему, мать! Почему ты лжешь мужам?

– В сем и есть суть правленья, – вздохнула мать. – Без лжи мне не совладать с жадностью и изменой... Мне надобно услать из Киева Люта с его лучшей частью дружины, пусть ищет остров Ар! Найдет – не вернется, и не найдет – тоже не вернется.

– Но ложью не добудешь правды!

– Эх, сын мой... Власть – это всегда ложь ради правды.

– Вот отчего гаснет на Руси Свет, – вздохнул княжич и вдруг вцепился в материнскую руку. – Мне страшно, матушка!

– Ну да не страшись, – утешила княгиня. – Как возмужаешь, так и станешь править по правде.

– Боюсь утратить свет в очах...

Недетская эта боязнь заставила содрогнуться княгиню.

– Годи, Великий князь, – обнимая сына, прошептала она. – Вот справлю тризну и определю тебе достойного кормильца. И с боярами договорюсь, не посмеют своеволить... Ты ведь знаешь Претича, что присягнул тебе первым?

– Знаю, матушка...

– Он славный боярин и рода досточтимого, варяжского. Он вскормит из тебя мужа и воина.

– Наука сия нехитра, матушка, – вздохнул Святослав. – Муж я от рождения, а воин волею судьбы, поскольку возле меча родился и живу. Прибудет силы, и подниму его... А вот однажды я спал и явилась ко мне... дева.

– Дева? – насторожилась княгиня.

– Да... Склонилась над колыбелью и заиграла на рожке.

– Ты знаешь, кто она? – едва сдержалась княгиня.

– Нет, матушка, не знаю... Но она так чудесно играла, что дух мой воспарил и к небу поднялся.

– Ни дева, ни жена не могут быть твоими кормильцами! Ты уж перешел на мужскую половину!

– Да, матушка... Но она так играла, что дух мой пробудился...

– Не смей вспоминать ее! – забывшись, не утаила гнева княгиня. – Это была Креслава! Наложница твоего отца!

– Так я не спал, все было наяву?

Спохватившись, княгиня сменила гнев на милость.

– Нет, сын, она приснилась... Твой покойный отец давно изгнал ее из терема.

– Ты лжешь мне, мать...

– Нет, нет, на сей раз говорю правду!

– Отец мой жив! А ты сказала – он покойный.

Княгиня застыла от напряжения, задавливая в себе желание в сей же час поведать сыну истину: Великий волхв Валдай взял с нее слово хранить таинство рождения Святослава...

– Твой отец, Великий князь Игорь, древлянами убит на Уж-реке, – с трудом вымолвила она.

– Я слышал об этом, – промолвил он. – Но отчего же мне тогда чудится, будто он жив и здравствует? И я ежечасно слышу его. Он звучит во мне, как пение рожка, на котором играла дева... Он парит надо мною соколом!

Княгиня обмерла, не зная, что ответить сыну, однако спас ее тиун, вошедший в гридницу.

– Древлянский посол, матушка-княгиня! С головою покаянной!

– Впусти его! – воспряла и ожила княгиня, обернулась к сыну. – Мужайся, князь! Сейчас позришь на убийцу отца своего! И прости меня за ложь и неправду.

Оставив княжича на престоле, она села по правую руку от него и приготовилась встречать свата.

– Дай руку мне, – вдруг попросил Святослав. – С твоею рукою мне ничего не страшно...

Дверь в гридницу отворилась, и вошел предстоящий посол древлян – молодой боярин, мысля поклониться, встряхнул кудрями да рассмеялся, поскольку не княгиню увидел на престоле, а дитя.

– Вот уж потешила вдова! Не князь, и не сама, но чадо усадила! Зачем младенцу-то сидеть во главе стола? Да еще и с мечом?

– Все на потеху вам, древляне, – смиренно промолвила княгиня. – И дитю на потеху. Княжич неразумен еще, а вы больно мудры. Так потешьтесь вкупе.

Сбитый с толку смирением посол возгордился.

– Ай да вдова! В сей час зрю, и верно твердит молва. Красна ты, матушка, и лепа – очей не отвести. И норовом смирна, знать, и ума палата.

– Кем посланы, боярин?

– А нашим князем!

– Это он убил мужа моего? – отводя очи, спросила княгиня.

– Он, вдова!

– А ныне послал ко мне покаянные головы?

– Нет, матушка, ныне сватать тебя послал.

– Как имя вашего князя? Мал?

– Мал именем, да образом велик!

Княгиня будто бы сробела, спросила пугливо и осторожно:

– Ежели... не пойду я за Мала?

Посол древлянский усмехнулся и, возгордясь еще пуще, к престолу приблизился. Великий князь зажмурился и сжал руку матери.

– Младенец неразумный на престоле, а подле – меч лежит, – промолвил посол. – Не страшно тебе в такие лета меч давать? Глядь, и заразится ненароком...

– Страшусь, боярин, – всхлипнула вдова. – Да просит он... Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Где мне совладать с княжичем без мужа? Осиротели мы, а сиротская судьба – ладья без кормчего весла. Несет по воле волн...

– Так что ж, пойдешь за Мала? – боярин подбоченился. – Достойней мужа тебе не сыскать. И княжонка не обидит, даст волость, может, в Искоростень посадит.

Княгиня тут обмякла, голова поникла, и лишь рука в ладонях сына осталась твердой, как кость.

– Не жди сейчас ответа, боярин. Ты знаешь русский обычай. Покуда мужа не проводила в Последний Путь, и мыслить о замужестве не смею. Се князю возможно иметь и жен, и наложниц во множестве. А удел жены – муж один-одинешенек, хоть живой, хоть мертвый; покуда на земле его прах, не услышишь моего слова.

– Знаю я ваш обычай, княгиня, – ответствовал сват. – Потому и не тороплю со свадьбой. Твори тризну по мужу, оплакивай... Но князь Мал требует, чтобы сговор нынче же состоялся, вопреки обычаю. Если пожелаешь, пусть до тризны в тайне останется.

– Боюсь преступить закон...

– Подумай, княгиня, – древлянский посол стал расхаживать по гриднице. – Твой муж был стар и из ума выжил. Ужели не в тягость тебе было за ним, этакой молодой и лепой? А князь Мал достоин твоей руки. Он и храбр, как пардус, и ликом красен. И люба ты ему! Инно осмелился бы руку поднять на Великого князя? Верно, ты мыслишь, он зло сотворил Руси, убив Игоря? Ан нет, княгиня – добро! Он Русь избавил от немощного владыки, а тебя – от старого и негодного мужа. Десницей Мала был сотворен божий промысел. След ли тебе блюсти старые законы?

– Коль люба я ему – подождет срока, – проговорила княгиня. – Так и передай князю.

Древлянский посол склонился к ней, заглянул в глаза из-под белесых бровей.

– Сдается мне, матушка, ты какую-то хитрость замыслила? Вид у тебя печальный, но в очах твоих огонь таится... И княжонок твой волчонком смотрит. Не закона ведь ты боишься, признайся?

– Бояр своих боюсь, – вдруг призналась княгиня. – Чтобы учинить сговор, след совет держать. Они же строптивы, не позволят пойти за убийцу мужа.

– Не ты ли ныне в Руси Великая княгиня? Ужели не знаешь, как смирить своих бояр?

– Знаю, древлянин, да все одно боюсь. Ибо никому из князей еще не удавалось сломить мужей боярых. Они престол блюдут зорко, хотя и глупы изрядно.

– Так ты согласна пойти за Мала? – не отступал сват.

– Что же мне творить, вдове? – взмолилась княгиня. – Без мужа всякий обидит. А обидит меня – обида всей Руси. И постоять будет некому...

– Согласна или нет?

– Не смею молвить слово...

– Ничего, сейчас посмеешь! – древлянин сдернул княжича с престола, зажал под мышкой. – Покуда не скажешь – не отпущу, а закричишь – вдруг ему беда случится, меч рядом...

Ровно раненая зверица вскинулась княгиня да тут же и осела: изрони неосторожное слово – навредит Святославу сей леший...

– Согласна!.. Отпусти сына!

– Нет уж, княгиня, я его с собой отнесу! Покуда ты не сломишь своих бояр! Глядишь, так они и сговорчивее будут!

Он прихватил с престола меч – булатный дар Валдая, приставил его лезвие к горлу Святослава. Княгиня забилась, как пойманная рыба: воистину сказывал младенец – ложью не добыть правды...

– Сломлю бояр! – поклялась она. – Оставь княжича!

– Сломишь? Каким же образом?

– Я знаю! Знаю как!

– Что-то не верится мне, матушка, – засомневался посол, направляясь к двери. – С княжичем мне будет надежнее ждать, когда покличешь на сговор. Вели тиунам своим выпустить меня!

– Постой, боярин! – взмолилась и затрепетала княгиня. – Не трогай сына! Смирю, смирю бояр! Словом и делом смирю! А узнают они, что ты наследника в залог взял, – никому несдобровать. Вместо свадьбы быть кровавому пиру!

Древлянин остановился возле двери, из-за которой выглядывал тиун, изогнувшись в позе нападающего пардуса, и ждал лишь мига, чтоб нанести удар смертельный. Княгиня сделала ему знак – стоять: жизнь Святослава, казалось, висела на волоске! Однако он был спокоен и даже безразличен к творящемуся, возможно, потому, что в мочке уха его посверкивал Знак Рода...

– И как же ты смиришь своих бояр? – усмехнулся древлянин. – Послушаю тебя.

– Унижу их позором, – промолвила она. – Дерзостью их не сломать!.. А вот позором... Они становятся податливы и мягки лишь от стыда глубокого! И глаз поднять не смеют!

– Ну, ну, – заинтересовался посол. – Продолжай! Как же ты мыслишь опозорить сих гордецов?

– А честь великую воздам вам, послам! Им же будет позор!

– Не вразумел! – признался лесной человек и потряс головой.

– Оставь княжича и ступай к своим, на пристань, – велела княгиня. – И ждите утра. Наутро я пошлю за вами. А вы моим боярам загадайте загадку! Скажите: «Желаем идти ко княгине ни пешими, ни конными, ни по воде плыть». Они доверчивы, пытливы и оттого глупы! Станут ломать свои головы и придумают единственное – вас в ладьях посуху на себе понести. И понесут, чтоб показать свой досужий ум! Вам будет честь, а им, зловредным своевольникам, мука! И позор великий, ибо весь Киев позорит!

– Ни в уме, ни в красе не отказать тебе! – подивился древлянин и бросил княжича на престол, а меч – к ногам его. – Добро, согласен! Сие уж больно сватам понравится! И в самом деле – ни пешими, ни конными, ни по воде, а на боярах поедем ко двору, убивши прежде князя! Вот уж будет потеха!

– А хватятся бояре – да уж поздно будет, – заверила она. – Тугодумы они, и потому нахлебаются позора, того и не ведая...

Засмеялся древлянский сват, дверь ногой отворил.

– Эко замыслила! Ни пешими, ни конными! А в ладьях! Ха-ха-ха!..

И с тем удалился. И смех его долго стоял в княгининых ушах, разжигая страсть и ненависть лютую...

А смысленные бояре, мужи седобородые, тем часом, услышав весть от глашатаев, сошлись в боярских палатах и стали думу думать. В иной раз воля княжья всяко была истолкована – осуждена или возвышена, подвержена сомнению или, напротив, одобрена, однако сейчас на уста боярские ровно печать наложили. Молчали они, каждый в свою бороду, толкали и мяли в головах одну и ту же думу. Когда-то Род правил Родиной, сын его, Рос – Россией. Внук божий, Рус, дал имя своей земле, как велел древний закон – Русью. Незыблемый сей обычай нельзя было нарушить: землей-княгиней может править токмо князь – суть муж. Есть женское начало, есть мужское. В совокуплении же их творится третье – жизнь земная. И быть не может иначе! Но что же нынче сотворилось? Ужель по воле рока, предначертанного богом, землею русской станет править жена? Ужели на небесах старый бог Род одряхлел совсем и выжил из ума, коли сам нарушил незыблемый закон, некогда самолично установленный?

Даждьбожьих внуков – бояр думных – терзали страсти и сомнения. Долго они на своем тайном вече судили суд свой и древний ряд рядили. Разумом своим не один раз изведали все корни, ствол и крону Древа Жизни, но образ мироздания хранил тайну. Однако и бояре были не скудны умом: летая по ветвям, отыскали они молодой, сильный побег – суть князя Святослава, а около него, на уже мертвой ветви Вещего Олега вдруг обнаружили живой отросток! Он был диким, знать, обреченным испить остатки живительного сока и иссохнуть. Но ведь жил, существовал, незримой нитью связанный и с веткой князя Олега, и с недрами самого Древа.

И вспомнили бояре, кто привел жену Игорю, кто именем и роком поделился с нею. А коли Вещий князь избрал сию жену, чтобы княжеский род продолжить, знать, это рок и божий промысел. Так пусть же Ольга правит, покуда сын растет!

В этой мысли утвердившись, бояре по обычаю древнему встретили солнце, поклонились ему и отправились ко княжескому двору. А представ перед княгиней и малолетним Великим князем, присягнули им, мечами своими клялись и лобызали на верность рукоять подаренного Валдаем булата. Словно гора свалилась с плеч княгини. Одарила она думских бояр кого перстнем, кого серьгой и поведала о замыслах древлян, о посольстве их, что стояло у пристани. Разгневались бояре, тут же исполчились, чтобы избить сватов, но мудрая княгиня иначе рассудила:

– Дозвольте, старцы, мне самой отомстить за мужа. Своим сватам мне вина выносить. А вы иных древлян медом попотчуете, как придет срок. Мой лада ныне мертв, лежит в земле до часа на Уж-реке. Потому любо мне, чтобы сваты улеглись в нее живыми в Киеве!

Бояре сведомые, старцы, бывалые мужи и в прошлом витязи храбрые вдруг устрашились: взор огненный разил, как молния! Блистал, ровно меч булатный! А с уст княгини не слова слетали, но стрелы, каленные в огне.

Не осудили ее бояре, не посмели ослушаться и поспешили на пристань, к Днепру. Тая потеху будущую, сладость жажды мести, позвали сватов древлянских ко двору. Те же, наученные княгиней, отвечали как нужно. Бояре для вида поломали голову, а потом подняли ладьи на руки да понесли по Киеву. Хоть и кряхтели от натуги, волочились бороды по земле, оттого что гнулись в три погибели, но все одно смеялись.

– Почто же веселитесь? – спросили их сваты. – Ровно не вы несете, а вас несут?

– Загадку разгадали! Чего ж не смеяться? А мудрая загадка! Но нашему уму любая под силу!

– А хотите еще одну разгадать? – спросил предстоящий посол.

– Как же не хотим? Хотим! – наперебой закричали думные бояре. – Мы отгадывать дюже горазды!

– Ежели вот станет править в вашей стороне князь Мал, то как будет прозываться Русь?

Задумались сивобородые, пыхтя и стеная под тяжестью лодий, но сколько ни гадали, не нашли ответа. Уж почти ко двору приплыли посуху древляне – бояре все не могут отгадать.

– Коль Русью будет править Мал, – не выдержал предстоящий посол, – то сторона станет прозываться Малушей!

Бояре чуть ладьи не выронили от смеха.

– Чего же теперь-то смеетесь? Не отгадали загадки! – спросили их древляне.

– А имечко – Малуша! У княгини нашей есть рабыня, ключница с сиим именем. Вот уж возгордится-то рабыня!

Сваты сидели, подбоченясь, и между собой говорили так, глядя на бояр:

– Мы князя их сгубили, а им потеха. Эко глупая Русь!

– Не то что мы. По лесам-то у нас одни мудрецы живут!

– Ныне вот заберем княгиню. И Киев будет наш!

– И княжича заберем, Святослава! Что захотим, то ему и сделаем!

– Позри, эвон как глупы! Суть полудурки!

– Ведь и верно смешно: коли князь Мал, то и страна – Малуша!

– Ха-ха-ха! – неслось из лодий.


Двор княжий убран был – ворота настежь! Посольство славно встречали: не холопы – сама княгиня коврами устилала путь.

– Добро пожаловать! Въезжайте!

Бояре же внесли ладьи во двор и опустили их на ковры...

Да матушка-земля в тот миг разверзлась, расступилась и пожрала древлян!

И было им хуже в земле, чем ладе-князю, поскольку Игорь лежал в ней мертвый.

А мертвые сраму не имут...

На гульбище взойдя, княгиня вкушала плоды своей мести. Были они горше горчицы, но пьянее вина. Богиня Месть, поднявшись из глубин, была черна и безобразна, однако путь перед княгиней выстилала белым покровом, заманивая вдаль.

– Сего ведь мало, мало, – шептала томно и назойливо. – Ведь жив еще убийца Мал. Ступай за мной, я благородна и ныне тебе сестра. Ты ведаешь многие Пути, тебя водили тропой Траяна. Изведай же и этот Путь!

До той поры еще в Руси не ведали, что значит казнящая десница обиженной жены. Но ежели русская жена, испытав обиду смертную, возьмется мстить – не только затрепещут древляне, а и земля содрогнется от воплей обидчиков. И все будет мало, ибо стихия женских чувств – всех, от любви до ненависти, – не имеет пределов.

Любовалась княгиня и тешила в голове новые мысли о мести древлянам. В воображении своем видела, как зорит и жжет города и веси по Уж-реке, как топит в воде древлянских вельмож и рвет конями их князя Мала, о ком было сказано, что молод он, отважен, храбр и красен ликом...

В устремлении своем не заметила она, как рядом с нею очутился на гульбище сын Святослав. Он целовал ее руку, сжатую на перилах, но княгиня не чуяла его похолодевших уст, ибо заледенела рука...

Голос его услышала вдруг.

– Матушка, скажи, земля живая?

– Нет, мертва и холодна...

– Отчего же шевелится, дышит? – Княжич указал рукой. – Позри! Послушай! Стонет, плачет... А если плачет, знать живая... Мать, матушка? Услышь меня!.. Оборони... Мне страшно на земле!

6

Земной царь – каган-бек – правил бытом государства, обеспечивая его безбедное существование, судил, взимал налоги и торговые пошлины, собирал дань с покорённых народов и вел войны. Но бытием Хазарии, ее высшим смыслом жизни управлял богоносный каган. Всем хазарам он представлялся не иначе как высшим существом, ибо над ним был уже сам бог.

Вскормленный иудейскими мудрецами Иосиф бен Аарон ведал Великие Таинства и обладал магическими Знаниями. Бог наделил его разумом, и взлелеянный долгим учением ум проник в сокровенную суть ритуалов, наложив тем самым на кагана печать богоносности. Жизнь его, от возведения на трон и до конца срока царствования, была исполнена не действиями, а деяниями, и всякий шаг, любое сказанное слово несли в себе магию обязательного обряда, незримого для профана. Лишь строгое соблюдение ритуала могло принести кагану богоподобие. Ежеминутный этот труд был оплачен сполна: рука верховного царя считалась чудотворной, облик – сакральным, и земная, бренная жизнь – житийной.

Постигнув в Иудее тайну Знаний, он мыслил править миром, как и всякий каган, бывший до него.

На небесах, во Вселенной существовал бог Иегова, а Хазарский каганат являл собой как бы его земную плоть, воинственную сильную руку на земле. Воссев на трех морях, на трех великих реках, Хазария овладела не земным пространством, не территорией, а Путями, и как опытный ездок держала в своих руках эти пути-поводья, управляя всем миром, что существовал окрест.

Безмудрые, неученые народы полагали, что воюя земли и облагая данью, они собирают в кулак свою власть и увеличивают силу. Но знали бы они, глупые, что владычество над миром вовсе не земля и не державная власть над народами! Великие империи – не что иное, как потеха, доля сведущего ума. А для безмудрых могущество. Ведали бы они, что никогда не удержать под силой воинства и оружия ни сладострастной власти, ни истинного влияния над огромными пространствами! Огня не укротить, если полыхает весь город; так и империя – лишь минет срок, и от былого величия останется пустыня, прах, пепел. Бывает довольно одной искры...

Напрасно восклицает владеющий истоком: «Рекой владею я!» Рекой владеет тот, кто овладел устьем ее, куда стекаются потоки всех вод, всех малых рек и родников – это суть богатство, а не источник, бьющий из земных глубин. Иной же купец, плывя морем и гребью черпая бесчисленные волны, гордыней исполнится: «Этим морем владею я!» Над таким блаженным грех и посмеяться, ибо истинный морской владыка тот, кто овладел берегом и живет у воды. Сколько бы ни плавали, сколько бы ни покоряли корабли стихию морскую, все одно причалят к земле. А благо не в пучинах вод – на береговых причалах.

Кто оседлал Пути земные, к тому придет и слава, и достаток. Иной искатель благ, собрав войско, многоценное оружие, коней и корабли, отправится за добычей за три моря, но не богатство привезет домой – одни убытки... Кто ищет далеко – тот более потеряет. Надобно же всего-то, зная Пути, сесть на них и ждать, когда блага придут сами; имеющие их еще и поклонятся с радостью – примите во имя бога! Ведь известно: даже птицы, своим путем летая, роняют перья. Труда-то всего – с земли поднять.

Когда же блага приплывут, не станет более забот о хлебе насущном – суть о земном. И потому есть время помыслить не о том, чем насытиться и утешить плоть, – чем разум свой утешить. Однако же всем безмудрым народам следует внушать, что лишь в поту и праведных трудах есть благо жизни, при этом изъявляя презрение к утробной пище. Ибо сытый зверь спит, мудрый же человек, в науках упражняясь, множит свою мудрость.

Несмысленный глупец заводит терем, двор, плодоносные земли и тучные стада, хвалясь при этом: «Это мое имение!» Разумный собирает золото и мудрости, чтобы посредством этих сокровищ множить и множить свое состояние. Конь ест много травы, выбивает степи до черноты, но долго ли бывает благодушен и сыт? Птица же божья собирает по зернышку, не пашет, не сеет, однако всегда летает и поет.

Подобное устройство мира было божьим промыслом. Творец ведал, что творил: возможно ли, чтобы все народы на земле изведали таинства бытия? Да если бы все люди враз познали промысел всевышнего, в тот же час воцарился бы первозданный хаос. А посему невеждам и профанам следует внушать, чтобы они ежеминутно стремились к познанию божественности бренной жизни, чтобы труд свой воздавали господу, ему молились и не о злате мыслили – о душе своей. И тогда земное существование будет праведным, и откроется еще одна жизнь – жизнь после смерти. Предстанет душа перед богом, а он уж решит: в раю ее оставить или спровадить в ад за земные грехи и прегрешения.

Нельзя допустить, чтобы все народы познали свою божественную суть, ибо еще первые люди, Адам и Ева, познав ее от Древа Знаний, в тот же миг совершили тяжкий грех. Кто искусил их? Змей или бог? Кто человека создал по образу – с душой, и по подобию – с греховным умом? Разумеется, Творец, однако же заповедал не сорвать яблок Знаний и жить в райском саду в полном неведении. Так пусть же все народы живут по этому высшему закону, ибо владыка небесный изначально замыслил разделить людей. Он избрал один из всех народов и заповедал ему пастырство над прочими, дабы мироздание не кануло вновь в пучину хаоса. А поэтому невозможно, чтобы пастырь кормился так же, как его стадо, ибо он, избранный, ближе к Творцу. Так должно ему не хлеб добывать в поте лица своего, а по крупицам собирать золото – дар господа, и мудрость – божественную суть.

В этом заключалась тайна Знаний, однако Великие Таинства имели суть иную: лишь избранный народ мог ведать бога. И никогда во веки, как бы ни тягался, не мог с ним сравниться ни грек, ни перс, ни солнечный араб, ни гордый славянин. О диких же народах и вовсе нет речи. Только несмысленный профан может возомнить, что подобное мироздание можно перестроить, что стены рукой человеческой он обратит в кровлю, окна – в двери. О, глупцы! Сотворенный всевышним храм этот неприкасаем, и всякий, кто возьмет камень из его стены, пожнет вселенский хаос. Пусть же все слепцы изведают тепло, исходящее от солнца, пусть все темные народы увидят отблески света, но никогда и никому не зреть, как оно всходит, движется по небосклону. Что явно для господних избранников-пастырей, должно мыслиться сакральным для стада.

Скоту щипать траву, склонив голову к земле...

Многие Таинства изведал каган, кормясь от мудрецов. Но одно оставалось не открытым до поры, покуда не взойдет он на трон: лишь после венчания открывался путь под купол башни. Там, под звездою, озарявшей Саркел, находился Венец Великих Таинств. Мудрецы, предупреждая его, говорили, что он может войти под купол, а может и не входить, если не испытает желания. От этого ничего не прибудет и ничего не убудет. Однако если каган решится подняться в подзвездное пространство, то испытает искушение Венцом Великих Таинств. Мол-де, все, что позришь там, не принимай за диво или наземное чудо. Великое да уместится в малом, а малое – в великом!

Как было не взойти, если подзвездный мир манил и прельщал ум, словно запретный плод в райском саду?

И вот, дождавшись часа, только что повенчанный, на трон Великий каган перешагнул заветный порог. Он ожидал позреть великое – собрание древних манускриптов, неведомые ему записи на стенах, излагающие высшие истины, наконец, изваяния из камня или золота или вообще нечто непознанное, неподвластное разуму. Но то, что он увидел, заставило его замереть на месте, как вора, а затем испустить крик страха и изумления. Каган опомнился и низко поклонился по ритуалу, отвел взгляд. Перед ним был рохданит – Великий мудрец, знающий Пути божьи. Воистину говорили – великое да уместится в малом! Не сияющая звезда у горла, так бы никогда не признать в маленьком неопрятном человечишке того, пред кем преклонялись все учителя кагана в Иудее. Ко всему прочему, рохданит был неприятен лицом и хромоног, с покатых плеч свисал засаленный хитон, из-под которого торчали грязные босые ноги, на голове – шерстяной платок, побитый молью, седые пейсы засижены мухами. Но звезда рохданита блистала, как молния! Была она чиста, непорочна и, как всякое золото, внушала доверие. Великий мудрец вкушал рыбца, издающего зловоние.

– Вкуси со мной, – бесхитростно предложил рохданит и указал на стол. – Присядь... Если вознамерился взойти под купол, знать, голоден. Попотчую, чем бог послал.

Каган знал, что и трапеза эта есть ритуал, поскольку, что бы ни свершалось под звездой, все имело ритуальный, магический смысл, неведомый профанам. Богоподобный каган отщипнул рыбца и с трудом проглотил – пересохло в горле. Рохданит же, заметив это, всплеснул руками:

– Ах, беда! Мне бы прежде воды подать – я яства предложил. Подожди, сейчас...

Звездой своей посверкивая, он вытащил лохань с водой и ноги опустил, побулькал.

– Не почти за труд...

Каган в сей же миг присел перед рохданитом и трепетной рукой омыл худые ступни. Пока же он трудился, на голове своей ощутил руку Великого мудреца, от которой исходил огонь – то ли венец, то ли каленый обруч сковал виски и лоб. Свет перед очами колыхнулся и стал меркнуть.

– В глаза смотри! – приказал рохданит и вздернул подбородок кагана.

И он посмотрел...

Перед ним остался прежний рохданит – засаленный хитон, рыбьи кости в бороде, – но очи видели прекрасный лик! Он источал запах мирра – дух божественности. Слепила звезда у горла!

Великое да уместится в малом!

Изумленный каган оцепенел на миг, как недавно, пораженный срамом и мерзостью подзвездного владыки.

– Ну что, прозрел, слепец? – его благодушный голос замыкал уста. – Не отвечай... Ты получил Венец Великих Таинств. Не верь своим глазам, когда восходишь под звезду! Что увидишь здесь – все истинно, ибо отсюда я управляю миром. Пусть теперь дух твой очистится от скверны. Испей этой воды. Взалкай священной влаги! Ты ведь желал испить?

Великий мудрец толкнул к нему лохань. Каган приложился и стал пить. Скверная вода казалась ему сладчайшим медом и не усмиряла жажды. Он выпил всю лохань до дна, после чего рохданит поставил его на ноги, снял с полки два сосуда и щедрой рукой помазал кагана – лоб, горло, руки и ноги. После этого достал из старого сундука одежды – голубой хитон.

– Прими мой дар, но не носи его, а надевай, когда будешь ко мне являться. Ну и потом, когда придет твой смертный час, обрядишься, чтобы предстать перед богом Яхве.

– Повинуюсь, – проронил каган, принимая одежды.

Закончив ритуал, подзвездный владыка вновь стал есть рыбца.

– Ну, говори, все ли ладно в государстве?

Тут богоносный на миг очнулся.

– На Севере заря восстала! Столп света!

– Наблюдал, – проронил рохданит, поедая рыбца. – Не в первый раз наблюдал... Но утром заря все равно взойдет на Востоке.

– Хазария в смятении, – каган волновался. – А мой отец, чей престол я ныне принял, в смертный час произнес слова...

– Я слышал, – прервал Великий мудрец, – устами Аарона не господь говорил – убогий дух его. Потому он мертв, а ты теперь каган.

Всесильный рохданит был вездесущим. Или кто-то успел ему принести эту весть, пересказать слова умирающего кагана?

Если так, значит, в государстве, где всей духовной жизнью владеет богоносный, есть таинства, неведомые ему! Не сам же рохданит скакал на озеро Вршан, чтобы отца послушать, затем, вернувшись в башню, успел сварить рыбца и половину съесть. Неужели у Великого мудреца есть свои посыльные люди, которые входят в детинец, в башню, под звезду?! Да и судьба отца предрешена была не ритуалом, ибо он поцарствовал лишь половину срока, не им, наследником престола, а некой высшей, вездесущей силой – рохданитом, живущим под звездой!

Так кто же правит в государстве? Кто связывает с богом его избранников – хазар? Великий каган, высший царь и полубог? Или незримый рохданит – Великий мудрец?

– Ну полно сомневаться! – прервал размышления кагана рохданит. – Не терзай дух, не мучай разум. Под звездой нет лжи. Ты – всемогущий каган, ты богоподобен и поэтому владеешь Хазарией безраздельно. Я же невелик и мелок, жизнь моя в нищете и ничтожестве. Посмотри вокруг себя! Убогость, запустение... А вкушаю вот рыбца соленого, как распоследний гой. Ты же сидишь на злате и со злата вкушаешь. В сей же час оставлю башню, смешаюсь с толпой – ты меня не признаешь. А на тебя и позреть нельзя – в тот же миг настигнет смерть! Созерцать же рохданита в толпе может каждый, кому не лень... Так кто же всемогущий? Кто управляет жизнью?

– Ты, мудрейший! – воскликнул каган. – Ты, ясновидящий! Своих мыслей от тебя не скрыть!.. Да, Великий, мой облик сакрален, я учен Таинствам, но все это – малая толика того, чем владеешь ты! Правит же миром тот, кто познал все Таинства управления!

– Мне лестна речь твоя, – засмеялся подзвездный владыка. – Я знаю кое-что, но все это пустяк, говорить не стоит. Ты мне понравился, Иосиф! Развеселил, ей-богу! Знавал я многих из твоего рода, да ты первый такой: умом пытлив и волею горяч. Мне редко приходится смеяться. По обыкновению каганы, взойдя ко мне, поклоны бьют и языком едва ворочают от страха. Неужели я так грозен, а? – Он снова рассмеялся. – Люблю, когда меня боятся, но более, когда вижу сомневающийся разум, как у тебя!.. Поэтому я приоткрою тебе одну из моих тайн, как управлять миром. Ты же желаешь этого?

– Желаю, великомудрый! – воскликнул каган.

– Что ты изведал в Иудее от старых мудрецов, в том есть великий смысл. Но их рецепты стары, – продолжал рохданит. – Открытый тебе смысл бытия всего лишь богоподобно, но не есть суть бытия божьего. А божье, каган – это чувства, деяния души... Впрочем, прежде чем посвятить тебя в таинство, ответь мне: что ты более всего хотел бы познать? Какая мысль тебя тревожит? Что претит тебе управлять миром?

Смиряя восхищенное торжество мига, богоподобный ответил:

– Ты ведаешь тревогу, о, премудрый! Я мыслю погасить зарю, что воссияла над безмудрой Русью. Если этот народ выйдет из мрака, мне с ним не совладать. Покорив славян, я стану управителем всего окрестного мира!

Подзвездный владыка утер руки о хитон, сметая рыбьи кости, огладил бороду.

– Хорошо, богоносный. В самом деле, вижу, что ты терзаешься... Сейчас ты мыслишь так, как некогда царь Ирод. Этот государь, чтобы убить Христа-младенца, велел рубить всех детей в государстве. И что вышло? Погубил невинные души, но Христос остался цел и невредим. И ты был учен мудрецами так же, как царь Ирод. Однако, вижу я, умом ты проворнее его! И потому мысль убивать младенцев ты отринул и решил подкупить мужей, что служат русскому престолу и имеют вход ко княжичу. А подкупив, велеть им не голову отрубить младенцу, но так вскормить его, чтобы свет погас и более не возжигался.

– Истинно! Истинно! Я так и решил! – пораженно воскликнул каган. – Разве еще не успел исполнить...

– Верно, так следует и поступить, – одобрил рохданит. – Так поступает каждый, кто знает толк в мироправстве. Чтобы не мудрствовать лукаво, я грешным делом творю иногда подобное... Однако вместе с этим сеть нужно плести тоньше. В славянском мире подкуп – средство ненадежное. Народ темен и не знает сакральной сути злата. В Руси дороже честь, бесценна слава, а любовь и вовсе купить невозможно. Внемли, каган! Где золото собирают, чтобы пить и есть с него, где, не ведая таинства металла, украшают доспехи, ткут полотно, наряжают женщин, где продают его и меняют на хлеб, одежду и вино – перед таким народом не расходуй злата, не расточай смысла Высшей Власти. Пошли на Русь менял, да не тех, кто деньги разменивает – иных. Пусть твои менялы по капле, по зерну все разменивают: честолюбивых следует бесчестить, ославить жаждущих славы, а где была любовь, пусть вырастет ненависть. Но более всего пусть просияет месть! В Руси эта богиня выше злата ценится. Она приемлема всем, и все рады ей: потерявший честь станет мстить за честь свою, бесславный за утраченную славу, лишенный же любви сгорит от жажды мести! Внемли, каган! Таинство мести способно погасить не только свет княжича-младенца, но само солнце! Царь Ирод был дурак...

Каган замер и перестал дышать.

– Уразумел, богоподобный?

– О, Превеликий! – вымолвил лишь каган. – Чем отплачу тебе?!.

И спохватившись, пал ниц, стал целовать ноги. Рохданит поморщился и отступил шаг назад.

– Довольно, каган!.. Ты этим напоминаешь мне властелинов Хазарии. Будь проще, не гнись так низко, ведь ты богоподобен! Мне платы не нужно. Я не торговец Таинствами. Дерзай же! И приходи ко мне, если потребуется помощь. Буду тебе рад.

Великий каган поклонился и по ритуалу задом вышел из-под купола.

Он ощутил себя могучим! Он мыслил править миром!

7

Одетая в темные леса, змеилась между холмов глубокая, студеная река, и черная вода, словно шкура гада, посверкивала на солнце. Прячась за деревьями, она пугливо убегала в глушь, в чащобы – в землю древлянскую.

Шипела Уж-река, будто змея, уязвившая жертву...

На берегу ее, у стен Искоростеня, раскинулся великий стан – град похоронный – бесчисленны шатры, костры и вежи. И всюду люд: волокут деревья, пилят их, тешут, рвут столетние смолевые пни для огненных ветрил, шьют сами ветрила, курят смолу и делают столы, чтобы пол-Руси усадить на тризный пир. Давно перемешались бояре и холопы, гридни и крестьяне – те, кто кресть поднимал и нивы сеял, поляне и словене. Из земель далеких, с Кавказа и Уральского Камня казы пришли, коих ныне называют казаки – священные воины, принявшие от Рода Каз – обет, по коему до скончанья веков клялись хранить и защищать Пути земные и небесные. Весь русский мир явился в похоронный град, соединился и теперь стал называться одним словом – Гои. Все предалось забвению – свары и дележ, обиды кровные, долги и гнев, поелику обряжены были в одежды скорби – белые одежды. Смерть владетельного князя всех примирила, чтобы проводить усопшего в Последний Путь и справить тризну.

Но потом, как повелось, утрутся слезы, а вкупе с ними – скорбь. И снова обнажатся камни на порогах, загремит, зашумит бурный поток жизни, завертится круговорот.

Похоронный град на Руси – самый мирный град.

Одни лишь древляне, запершись в городе, сидели виноватые и тихие, таращась сквозь бойницы стен и оструг частокола. Их подмывало выйти из крепости и крикнуть: «Это мы, древляне, славянского рода люди!» И слиться с русью в тризне, однако вид за городской стеной сковывал уста, и перст не поднимался: что сотворили-то? На чью жизнь покусились? Не миновать беды!

Меж тем на самой круче единым духом был воздвигнут помост, а топоры искусные корабль заложили – летучую насаду. Добрая тысяча рук ваяла волнорез, подобный лебединой стати, крутые борта и высокую корму. Топоры стучали песнь печальную, пилы тянули колыбельную, и им подтягивали Гои, вознося славу мореходу, коему назначен срок отплыть за те моря, откуда боле не приходят.

Потом корабль пропитали огненной живицей, покрасили смолой, а сверху начертали охрой слова прощальные – гимн Пути небесному. И наконец, выправили снасть и вздернули ветрила с ликом бога Ра. Буйный ветер в тот же час наполнил их, вдохнул тугую жизнь, и чудилось, сними подпорки и растяжки – подобно птице, взлетит корабль с помоста и сядет на воду...

Да не плыть насаде сей земным путем, не познать речной волны, а суждено вкупе с мореходом предаться огню-сварожичу – оставив дымный след, уплыть на небеса.

Пока лелеяли корабль и снаряжали снасть, его гребец и кормчий бездумно почивал в сырой земле, последний раз вбирая силы для дороги дальней: Последний Путь был вечным и не имел причалов. Над ложем морехода светил огонь-сварожич на высоких столбах. Яркое пламя бездымно колыхалось над головами близких – княгини Ольги, сына Святослава да отрады Игоря – наложницы Креславы. Смерть примирила их!

Обычай древний запрещал им возбуждать иные страсти – лишь скорбь была в умах и душах жен, поскольку между ними был усопший. И если бы кто-то из жен сейчас затеял свару, ее бы подвели к могиле и принудили переступить через мертвого мужа, свершить кощунство и навеки лишить себя пути. Покуда не умчался покойный ввысь на огненных ветрилах, он будет на земле чертой – суть коном, за коим Тьма, бездна, пустота. И посему переступить за кон подобно смерти.

Жены в сей час напоминали сестер в глубокой скорби. Всякая из них, которую поял усопший, совокупившись на земном пути, обязана была предстать перед мертвым мужем и проводить его в Последний Путь. Иначе бы покойный не обрел покоя в вечности и стал бы каждый день являться, чтобы забрать с собой жену – часть своей плоти.

К могиле князя явились только две...

Вокруг могилы и жен с малолетним князем стояли плачевные сосуды, и плакальщицы-жены, словно старые лебедицы в белых одеяниях, сидели тучно, распустив крылья. Долгая причеть, словно облако, клубилась над огнем-сварожичем и проливала дождь на лики жен.

И вот настал тот миг, когда средь белого дня похоронный град на время омертвел. Его насельники застыли кто где стоял: скрипучая телега, запряженная тройкой белых коней, громыхая вползла на середину стана. Кося кровавым глазом, ударили кони в землю, встали, и трубный их глас оледенил живых!

То явилась сама Княгиня Смерти со дочерьми – непорочными девами в одеждах ослепительно белых. Они в тот же час у телеги поставили свой шатер, снесли пожитки и распрягли коней. Княгиня Смерти – старуха с непокрытой головой – обрядилась в черемный саван, рдеющий как угли, перепоясалась ремнем и с дочерьми направилась к могиле.

Гои, расступаясь, кланялись ей и отводили взоры.

Плач у могилы оборвался. Княгиня торопливо вскочила, покрыла Святослава плащом – чтобы даже тень старухина не пала! Тут же подвернулся кормилец Асмуд и унес прочь княжича, спрятал в шатре и остался охранять: неразумный младенец мог ненароком убежать и явиться перед очи Княгини Смерти. А стоит ей взглянуть на дитя – и очарование смерти погасит радость жизни.

Старуха же в саване ступала властно, ибо весь похоронный стан был ее уделом, а насельники его, от князя до холопа, платили дань и были под десницей.

Круг плакальщиц расступился, и Княгиня Смерти склонилась над ложем спящего, приложилась ухом.

– Усоп, – пропела и распрямилась со скрипом. – Ну, пусть еще поспит. Рано будить, корабль не совсем снаряжен.

И взором острым уставилась на жен. Княгиня Ольга вдруг потупилась и сжалась: прелестный взор смерти был манящим, истомлял скорбящую душу. И лишь образ сына, стоящий перед глазами, пересилил очарование!

Креслава же, напротив, очами встретилась с Княгиней Смерти, встрепенулась, подалась к ней гибкой веткой.

– Кто из вас пустится в Последний Путь с мужем? – спросила старуха гласом Роженицы. – Кто наречется быть ему женою вечной?

– Я! – в тот миг откликнулась Креслава, ибо ждала сего. – Я нарекаюсь женою вечной!

– Добро, – промолвила старуха, и дочери ее в тот миг подхватили наложницу и повели к своему шатру.

Креслава радостно запела, засмеялась от счастья, словно земная невеста. Опомнилась княгиня и, не сдержавшись, вскинула очи, прошептала:

– Не смей избирать ее!.. Верни назад Креславу!

– Не я тут избираю, – вздохнула та. – Сама жена по своей воле. Я слыхала, это Креслава изрекла: – «Я!» И муж услышал ее слово!

– Спроси еще раз! – взмолилась княгиня Ольга. – И пусть другая пойдет с ним в Последний Путь! Не посылай Креславу!

– Кто же она – другая? Уж не ты ли?

– Нет... Не я...

– Но вас-то всего две над усопшим. Чужую князь с собой не возьмет, исторгнет с корабля.

– Все одно, останови Креславу! – крикнула княгиня. – Се моя воля!

– Здесь воли нет твоей, – спокойно произнесла Княгиня Смерти. – Здесь правлю я.

– Но я – Великая княгиня! Ужели не признала? Мы с тобой виделись, когда ты воскрешала Вещего Олега!

– Признала, – ничуть не смутясь, проронила старуха. – Столько лет минуло, а ты не постарела. Напротив, юной стала. Верно, на земле ты Великая, но – смертью правлю я, не спорь со мной. Быть тому, что сказано: Креслава с князем поплывет. Она не мыслила о жизни, она крикнула – «Я!».

Княгиня Ольга подломилась в коленях, встала перед старухой.

– Оставь Креславу на земле! Коли уйдет женой в Последний Путь, мне уж на земле не отыскать покоя! Где бы ни была, все помнить буду: наложница с ладой по небесам плывет, над головой моей!.. А он ее ласкает, тешит... Сама пошла бы с ним! И нареклась бы!.. Но у меня дитя! Кто Русью станет править, покуда не вырос сын?

– Вот и утешься рождением – не смертью, – бросила старуха. – Се рок твой материнский. А он мудрее нас.

– Нет, не смирюсь! – в гневе воскликнула княгиня. – Услышь меня, мой лада! Отторгни же Креславу!

– Молчи! – прикрикнула Княгиня Смерти. – Не поднимай до срока!.. И не кощунствуй. Не позришь сама, как переступишь через мертвого... Эй, жены певчие! Чего уста замкнули? Воспойте колыбельную. Пусть же усопший спит пока в земле сырой...

Плач безутешных голосов высоких тотчас взметнулся над спящим князем, подобно языкам огня, достал небес и погасил холодный вдовий крик.

Креславу тем часом ввели в шатер Княгини Смерти и нарядили, как подобает наряжать невесту к свадьбе: украсили монистами, запястьями, серьгами и кольцами-завесками, очельем из крупного жемчуга обрамили лик. Прекрасной белой павой представили народу и повели по скорбному граду под руки, как княжеских невест водили... Тая восторг и ликование, ей Гои низко кланялись, кричали вослед:

– Лебедушка наша!

– Лети в Последний Путь!

– Достойна!

Она лишь смеялась! Миг торжества, миг исполнения своего рока возвеселил ее, радость плескалась по сторонам, словно вино из рога. Долгожданный праздник явился ей единственной из всех скорбящих!

И стал наградой!

За все годы, что была наложницей, никогда она не являлась на глаза людей; терем да покои – се вот удел и суть мира, в коем проводила жизнь. А ныне же красу ее позрели и вознесли! Экое чудо прятал покойный князь!

Сияла Креслава среди скорбного града, ровно огонь-сварожич – а что бывает краше девы и огня?

Древляне за стеной онемели, от горя свои слезы пили. Эх, выйти б из-за стен, смешаться со скорбящей русью и, горе поделив, вблизи позреть на дивную невесту князя! Князь же Мал, убийца, стоял на башне угловой и высматривал княгиню среди Гоев. Остальное – печальный стан, корабль и народ скорбящий – не замечал, любуясь всесильной красотой избранницы. Да вышла тут Креслава и на короткий миг вдруг затмила княжий взор! И красота княгини на миг померкла... Но не любовь он испытал, не очарование, а зависть к мертвому: все было прекрасным у киевского князя – и жена, и наложница судная, красоты которой вовеки не отыскать в древлянских землях. И загоревал убийца! Свои наложницы хоть и более числом, да теперь показались ему дурными, страшными, строптивыми. И кого из них изберет Княгиня Смерти, кто из них наречется вечной женой, коль скоро доведется отбыть неземным путем?

Посередине стана для Креславы накрыли стол, скамью выстелили периной лебяжьей и коврами, яства, поставили горою.

Креслава пировала!

Окованный златом турий рог – символ красоты ее – вручили невесте, и этот чудодейственный сосуд должен был кого-то осчастливить из жен, если пожелает Креслава. Отхлебнувшая из него вкусила бы и обрела красу нареченной невесты, а если перед тем, как взойти на корабль, она бы подарила рог, то вместе с ним подарила бы и свое веселие и радость. Но никому пока не давала Креслава прелести своей, сама пила и становилась краше. Служанки – дочери Княгини Смерти – подносили ей закуски на чашах золотых, кормили ложками серебряными и всякую волю исполняли немедленно – чуть бровью поведет. У стола княжей невесты то гусли играли, а то жалейки, дудки, свирели и рожки. Молодые девы и жены хороводы водили, славя Креславу. В имени ее был сокрыт рок – Огненная Слава! Знать, должна была она в огне и прославиться.

Средь моря скорби лютой и горючих слез Креславин пир был не кощунством. Она прощалась с земной жизнью, и то, что было отпущено ей до годов преклонных – радостное торжество и праздник, – она черпала и допивала сейчас, умещая все в срок краткий. Остановилось время, и пир ей чудился бесконечным!

Тем временем княгиня, покинув ложе князя, пришла в свой шатер, где кормилец Асмуд стерег Святослава. И не сдержалась, разразилась грозою черной: бушевала подобно Перуну, сверкала молнией, и ветер был, и ливень слез, однако и буйство не уняло горя, напротив, горькая тоска и бессилие опаляли душу. Напуганный яростью матери Святослав, взявшись за подол, остановить пытался ее гнев, да все напрасно. И тогда он крикнул так, что вздулись стены шатра:

– Услышь меня! Отринь же гнев! Иначе взойду на корабль и уплыву с отцом! Ты мне солнце заслонила буйством!

Крик образумил ее. Прижавши к себе сына, княгиня поклялась ему смириться, казня себя, повинилась перед ним. Однако буря притомила плоть, и незаметно для себя она уснула. И княжич придремал на ее руках. А пробудилась она с тихим пламенем в очах и жаждой мести. Возле ложа сидел кормилец Асмуд, ждал, когда отверзнет очи.

– Я знаю, как помочь тебе, – прошептал он. – След погубить Креславу, пока на корабль не ступила.

Надежда вздула пламя мести. Велик был искус! Не быть женой Креславе! Ей должно по обычаю подняться на корабль живой, а мертвую жену князь не возьмет с собой в путь, и поэтому Княгиня Смерти велит бросить ее в яму, где ныне почивает лада. Довольно будет ей и такой чести! Ей всегда было хорошо на княжеском ложе, так пусть же и останется на нем в земле!

Знал старый Асмуд, чем можно вдохновить княгиню, знал, коим образом можно спасти свою жизнь, ибо черному вестнику полагался сруб до конца своих дней.

– Сгубить ее, сгубить! – решилась княгиня. – Да как?

– В ее прекрасный рог след зелья всыпать!

– Возможно ли сие? Служанки вина наливают и стерегут!

– Подойду и всыплю!

– Тебя и близко не подпустят... Нет, ее на пиру сем не отравить. Надобно другого часа ждать.

– А ежели ночью? – предложил Асмуд. – Когда пойдет по шатрам близких родичей князя? Я войду к одному из них, убью его и приму Креславу вместо родича. А в шатре темно...

– Ты больно стар и немощен, чтобы Креслава пила и любодействовала с тобой! – отмахнулась княгиня. – В один миг признает и догадается, кто на тризне свару учинил. А я не переступлю за кон!

– У меня есть злато! Я подкуплю служанку!

– Ужель ты не знаешь, что дочери Княгини Смерти неподкупны?.. Нет, это не годится, – заметалась княгиня по шатру, и вдруг ее осенило, когда взглянула на спящего Святослава. – Асмуд! Ступай на пир к Креславе и ее служанкам скажи, чтоб подпустили тебя к ней, что ты послан с вестью тайной от меня. А когда станешь молвить Креславе весть мою, она о роге своем на миг забудет. И обо всем на свете! Тогда и всыпь ей зелье... Но где же взять его?

– Есть у меня! – Асмуд показал ромейский перстень, под камнем которого скрывался яд. – Да только что за весть мне принести, дабы Креслава память утратила? Что молвить ей? Как отвести глаза?

– Скажи Креславе: отдам ей сына Святослава на вскормление, – велела княгиня. – Мол, и княжич возжелал сего. Я же не противлюсь...

– Добро, скажу! – возрадовался Асмуд. – Но как отплатишь мне за службу?

– Помилую тебя. Умрешь не в срубе темном, а в своих хоромах.

– Мне княжич люб, я привязался, – вкрадчиво вымолвил – Асмуд. – И он ко мне. Дозволь служить ему. Коль не кормильцем, так забавлять стану былинами и сказами.

Черного вестника, к тому же носящего на пальце перстень с ядом, и близко не следовало подпускать к княжичу, однако княгиня слукавила, пообещала оставить при себе: где в этот час найти отравителя? Кто еще возьмется исполнить черный урок?

Отправив Асмуда, она, словно вином, упивалась предвкушением мести и трепетно ждала возвращения кормильца. Но миг прелестный был прерван Свенальдом: воевода ввалился в шатер без слов и поклона, как хаживал ко всем князьям, коим служил.

– Я не звала тебя! – застрожилась княгиня. – Зачем явился?

– Всегда ходил незваным, – речь потекла черной смолой. – Ты со своей дружиной пришла на Уж-реку. Но где послы древлянские? Был уговор, придут с тобой.

Старый наемник не мог знать ни о сватах, заживо погребенных на княжеском дворе, ни о посылке Люта за сокровищами на остров Ар. Однако древний и сведомый в придворных делах воевода нюхом чуял, что замышляется коварство. Его не брала всеобщая скорбь, и слезы плакальщиц тревожили Свенальда не более, чем легкий дождик. Пожалуй, он единственный, кто в горе не мог раствориться и смешаться в скорбящем народе, оставаясь настороже, будто казак в степи. Чтобы развеять его подозрения, княгиня, как бывалый витязь, пошла на приступ.

– Послы посажены в сруб под бдительную стражу, – заявила она. – И ты будешь посажен, если не вернешь сына своего, Люта, в Киев.

– Ужели Лют оставил стольный град?! – княгиня впервые увидела старческие, пожухлые глаза Свенальда.

– Годи, воевода, – сурово произнесла она. – Не след мне казнить кого-то и свары устраивать, покуда не справила тризны. А вот провожу ладу в Последний Путь – на встряску вздерну. Ты учинил сговор с сыном своим, тебе ответ держать, изменник!

– Измены не было! – дрогнул старый наемник. – Мы сговорились с Лютом, верно... Да токмо чтоб он Киев стерег и за тобой призрел.

– Отчего же он бежал из города вместе с дружиной, едва ты двинулся на Уж-реку?

– Куда бежал?

– Не ведаю, куда... В тайне оставил Киев, изменник Лют... Мне недосуг сейчас розыски чинить, суды. Я ныне в скорби!

Свенальд замкнул уста и брови опустил в тяжкой думе. Стоял, словно смолевой пень, вросший посреди шатра.

– Ступай же прочь! – бросила княгиня. – Мне след тризну править.

– Я ведаю, куда поехал Лют, – с трудом выговорил воевода. – Остановлю его! Верну! Не дам своеволить ромейскому волку!

– Ужель к ромеям? – скрывая интерес к внезапному откровению, спросила княгиня.

– Дозволь не говорить мне, – попросил старый наемник. – Верну и вразумлю – навек запомнит, как след служить престолу.

– Сын твой Киев бросил, а ты сейчас меня оставишь один на один с древлянами?

– Короеды для тебя безопасны, – уверенно заявил Свенальд. – Напасть не посмеют... А Люта проучить надобно! Он обманул меня!.. Покуда не ушел далеко, я настигну... Не обессудь, княгиня.

А ей того и надо было! Наемник старый за свою жизнь вкусил и изведал все хитрости мужей, которые всегда были его хозяевами, но никогда не сталкивался с властью жен и их способностью расставлять ловчие сети. И влип как перепел! Поверил! Через четверть часа боевой рог протрубил поход, и Свенальдова дружина покинула скорбный град, тем самым развязав княгине руки.

В предчувствии удачи княгине захотелось петь и плясать, как пела и плясала пирующая Креслава. Сдерживая себя, с минуты на минуту она ждала, когда прервется веселие соперницы и полетит молва, что та, нарекшаяся вечной женой князя, нежданно-негаданно примерла в застолье. И впрямь во граде скорбном вдруг шум возник – крик, густой, летучий говор. С надеждою шальной княгиня выбежала из шатра – Креславины служанки вели Асмуда! А впереди, земли едва касаясь, летела та, что мертвой быть должна.

Кормильца уронили на колени, и он, послушный дочерям Княгини Смерти, не смел и головы поднять.

– Сей муж сказал, будто тобою послан, – заявила Креслава, держа перед собою рог с вином. – Он весть принес, де-мол, княгиня поручает мне сына своего. Он правду молвил иль солгал?

Княгиня глянула на Асмуда с ненавистью: не сумел службу сослужить – так получай сполна!

– И ты поверила ему?

– Поверила, а потому хочу спросить тебя: ты послала его с вестью?

– Нет, и в мыслях не бывало. Муж сей – черный вестник, изгой презренный.

– Но он кормилец Святослава!

– Теперь уж не кормилец! – отрезала княгиня. – И дни свои окончит в срубе после тризны.

– Пощади, матушка! – взмолился Асмуд. – Помилуй от позорной смерти!

– Нет тебе пощады! – бросила она, намереваясь вернуться в шатер, однако Креслава засмеялась в спину.

– Я рада! Смерть князя сделала тебя мудрой! Не подпускай и близко сего мужа ко княжичу! Возможно ли, чтобы кормилец яд на перстнях имел? Сегодня он всыпал зелье в мой рог с вином, а завтра отравит Святослава!

Княгиня остановилась, глянула через плечо: Креслава смеялась над нею! Она догадывалась, кто послал Асмуда, да, верно, не желала учинять свары на тризне...

– Коли ты уличила его – он твой пленник! – заявила княгиня. – Делай с ним, что захочешь.

– Благодарю тебя, славная! – весело воскликнула Креслава.

Асмуд пополз к ногам княгини.

– Не отдавай меня! Пожалей! Я все исполнил! И весть изрек, и зелье всыпал. Креслава вкусила из рога с ядом! Пила!.. И вот жива. Не по моей вине, помилуй! Знать, худое зелье! Не отдавай, я послужу тебе!

В ответ молчание стояло, как стена. В очах княгини горела ненависть. Старик-витязь отчаялся, потянулся трясущимися руками.

– Сподручно мне мечом владеть... А зелье подсыпать не учен... Года мои пощади! Ведь ты же, княгиня, добро дала и научила...

– Ты лжешь, изгой! – выкрикнула княгиня.

– Ах, ты еще и лжец! – засмеялась Креслава, – Не много ль злого совершил ты, старик? Да я помилую тебя! Сегодня у меня пир! А коли ты мой пленник, что хочу, то с тобой и сделаю. Испей вот вина из моего рога! – она поднесла рог к устам кормильца. – Жажду угостить тебя. Никто не смеет сегодня отказывать моим желаниям.

– В роге – зелье! – старик заслонился рукой.

– Но ты сказал, худое зелье. Так на, испей! Вкуси! Желаю испытать!

Асмуд зажал уста руками и прочь пополз, но дочери Княгини Смерти схватили кормильца и приткнули к его горлу свои ножи. Обвял витязь, лишь очи блистали. Не единожды супостаты вот так же припирали его и мечами, и копьями, да всякий раз он знал, как обмануть и провести самого лютого и беспощадного врага, но перед женами он оказался беззащитным, ибо как ни силился, не мог предугадать следующего их действия. Перед ним была стихия...

Приставив рог к устам, Креслава молвила:

– Вкуси со мной! Ведь я вкушала! А ты тем часом шептал мне на ухо... Отведай зелья! А я посмотрю – есть сила в нем иль нет ее?

Асмуд не хотел искушать рок, но служанки влили ему в рот, зубы разжав ножом. Испил один глоток... И в тот же миг неведомая сила скрутила его, вызеленив лицо, затем распрямила до треска костей и швырнула наземь, как изветшалую тряпицу.

Через мгновение он почернел и дух испустил.

Креслава же рог поднесла княгине и вылила отравленное вино под ноги.

– Есть в зелье сила. Злодей мертв!.. Усопший князь был люб тебе, а посему я все прощаю. Кормилец черный не отравит свет своим ядом. Храни его от мрака! Я долг исполнила. Наш путь земной здесь разошелся, и соединимся снова лишь в небесах. Прости и ты меня. Прощай, княгиня! Прощай, тресветлый Святослав!

С тем поклонилась и прочь пошла. Каменной ногой княгиня сделала шаг за нею, пытаясь задержать, простерла руки, но соперница была уже недостижима: незримая стена восстала между ними.

– Ты... почему... жива? – устрашилась княгиня. – Ты почему жива? Ведь ты вкусила яд?!

Креслава лишь засмеялась...


Вот уж ночь опустилась над скорбным градом, у веж и шатров зажигались костры, однако земное время Креславой не владело. Обрядный пир был нескончаем. Наполнив свой прекрасный рог, она входила в шатры мужей из рода князя и подносила мед, при этом говоря:

– Твой родич ныне спит сном непробудным, вечным, но рог тебе прислал. Вкуси же со мной сей мед. Его когда-то князь вкушал!

И всякий муж, как велел обычай, из рога пил мед горький, от ложа с Креславою – мед сладкий и хмельной.

Изведав соль и сладость пути заемного – того пути, что смерть прервала, – муж княжеского рода продлял его и нес ту ношу, что обронил усопший князь.

– Ты будешь жив во мне! – при этом молвил родич. – Ступай тропой небесной. Пока я живу, ты со мной всюду.

Так вместе с медом и любовью Креслава поделила жизнь свою и жизнь князя на малые толики и раздала всем родичам – никто не был обижен.

Но на заре десницей Княгини Смерти был пробит час!

Звон медного била поплыл от носа корабля во все концы, во все края и достал небес.

От солнца по земле промчался ветер и стих.

Поникли росные травы, дерева преклонили свои кроны, умолкли птицы, и когда на трепетной осине поник последний лист – князя подняли из земли, обрядили в дорогие одежды и медленно, на дланях, вознесли в парчовый шатер на корабле. Княгиня Смерти сама приготовила ему ложе, выстелив его периной из лебяжьего пуха, шелками белыми, наволоками черемными, и усадила князя так, чтобы смотрел вперед по ходу насады. Дружинники внесли оружие, доспехи и все сложили возле десницы; тиуны же забили двух коней и двух коров – все бросили на днище корабля. Затем поднесли дары, кто что желал – барана с ярочкой, собаку, кур и петухов, ловчих соколов и диких голубей. – Последний Путь далек, все пригодится князю. Пока корабль снаряжали, Княгиня Смерти украсила его цветами, ветвями берез и дуба, сплетенными в жгуты.

И снова медный голос била Русь встрепенул!

На сей раз ветер покрепче опахнул людей, сорвал шапки и покатил их по земле.

В тот час Креславу искупали родниковой водой, утерли рушниками и, нарядив в белые простые одежды, убрали голову цветами. Волосы же не плели в косы, а распустили по прядям вокруг плеч и повили груди золоченой лентой. Наконец, окропили духмяной водой и поднесли последний рог, но не с вином, а с веселящим зельем. Креслава осушила свой прекрасный рог одним духом и поклонилась Гоям:

– Живите с миром, как в сей час живете в этом граде! А нам с князем в путь пора. Эй, служанки! Где насада, которую князь прислал за мной?

Сначала служанки закричали ей:

– Брось рог! Не уноси с собой! Оставь на земле!

Креслава полюбовалась рогом, блистающим на солнце, обласкала его в ладонях, прижала к щеке – жаль было расставаться с ним, принесшим ей веселие и радость.

– Брось рог! – взмолились теперь Гои. – В вышнем мире красоты довольно! Пусть останется немного на земле!

Креслава поцеловала рог, но своевольная рука не слушалась, не выпускала его – как жаль бросать! Вот унести б с собой!..

– Брось рог, – попросила ее Княгиня Смерти. – Всего не взять с собой. Отдай живущим, избери одного и брось. Пусть на земле утешатся твоей красой. А коли некого избрать – брось в воду. Умоются девицы той водой, и прейдет к ним твой прелестный образ.

Повела Креслава очами – под береговым обрывом черная вода плескалась; на берегу – людское море. Предпочла она сию стихию, высмотрела с помоста княгиню и вдруг метнула рог к ее ногам. Не ожидала того княгиня, очам своим не поверила, да заговорили Гои:

– Твой рог, княгиня! Подними! Тебе был брошен.

Склонилась она и подняла рог: молодость и красота Креславы были отданы сопернице.

Тут в третий раз Княгиня Смерти в медь позвонила – буйный ветер вздул ветрила, запела, застонала снасть, и мачта заскрипела, словно гудки. И в эти голоса сначала осторожно вплелся плач жен-плакальщиц, затем печальные звуки жалеек. Потом и все птицы, дневные и ночные одновременно, забывши о своем времени, засвистели, заплакали навзрыд, осыпая вместе с листвой тугую скорбь.

Креславу подвели к борту насады. А княжьи родичи – те, что вкушали ее любовь и мед, – из рук своих сплели лестницу. Ступая по их ладоням, она взошла на корабль. Князь стоял перед ее взором, и голос его, как прежде бывало, звал к себе, манил, источая ласку: «Иди ко мне, Креслава!» У его шатра уж поджидала Княгиня Смерти и два дюжих молодца с повязками на глазах и крученой ременной петлей. Старуха не спешила, поскольку, как бывалый кормчий, знала – недолги остались хлопоты, чтобы отвалить насаде от причала. Лишь войдет Креслава в шатер к мужу своему, ослепленные повязками молодцы возьмут ее под руки, усадят рядом с князем и затянут петлю на шее. Потом можно снять било с корабля и, спустившись на помост, воскресить усопших огнем.

Тем часом четверо мужей, сцепив в замок руки, склонились перед Креславой. Она ступила на сей помост и в тот же миг вознеслась над головами.

Раздался треск! Боль опалила! Но ни грома, ни боли никто из смертных не слышал и не ощущал, ибо это треснул лоб Креславы. И открылось третье око!

– Что зришь в сей час? – единым духом спросили Гои с земли.

– Зрю родичей своих! – крикнула им Креслава. – Весь ушедший род мой ждет, встречает!

Мужи опустили ее, передохнули и, набравшись сил вновь, вознесли Креславу еще выше.

– Что теперь зришь? – вопрошала русь. Трехокая встрепенулась, вглядевшись в даль, которую не видел никто из смертных.

– Зрю! – отозвалась она. – Вся Русь в печали! Огни горят, потоки слез... Зрю полоненных Гоев!.. Повязаны за выи! Беда придет на Русь!

Креславу отпустили с высот, и покуда мужи переводили дух, лишенные сил, вся Русь покачнулась, взроптала – грозою пронеслась тревожная молва, услышанная от всевидящей жены.

Тут в третий раз трехокая вознеслась и замерла на руках мужей.

А вознесясь, молчала! Ибо позрела свой рок, а вместе с ним – рок князя Святослава...

– Ответствуй же, Креслава! – кричали ей с земли, но голоса едва доставали ее ушей. – Что зришь, поведай!

С трудом открыла уста свои Креслава, прокричала:

– Зрю рок свой!.. О, горе-горе! Он – иной! Я нареклась женою князя быть, а мне отпущено остаться на земле!

Не слышали Гои – так высоко вознеслась всевидящая. Волновались, кричали и еще пуще заглушали ее голос.

– Храните князя своего! Свет храните в нем! – взывала к земле Креслава. – Иначе придет Тьма! Князь Тьмы!

А Гои взвыли, тянули в небо руки:

– Хоть слово оброни! Отчего Русь будет в печали: кто принесет беду?!

Но в оре громогласном тонула речь ясновидящей, ибо истина слышна, если ее терпеливо слушать.

– Внемли же, русь! – она кричала. – Не сбережете князя – он станет Тьмой! Храните свет!!!

Но уж мужи держать ее устали, помост из рук их распался, ибо не трехокую жену вздымали к небу – а Время двигали, на миг короткий испытав то, что совершают боги ежечасно.

Ступив на корабль, Креслава хотела крикнуть Гоям то, что кричала с высоты, но уж лишилась речи.

Кто будущее зрит с земли, не может молвить слов.

Лишь третье око во лбу ее блистало, роняя яркий свет на смертных. Над русью же молва текла рекой, бурлила и пенилась, как воды на порогах. Судили и рядили, гадали, гомонили, а трехокая молчала...

Удел незрячих – суть глагол, удел всевидящих – хранить молчание.

Но вот ударили в щиты! И звон булата, расплескавшись, затворил слух – вся русь лишилась речи!

Княгиня Смерти, как подобает кормчей на этом корабле, не утратила духа: не слушала она ни крика Креславы, ни волнения Гоев. Железными перстами своих рук она взяла трехокую и повела ко князю. А он все звал: «Приди, желанная Креслава! Я жду тебя... Скорее, на нашем ложе так приятно!» Однако иной зов уж помутил разум! Креславу звал детский голос живого князя:

– Спаси меня, Креслава! Мне страшно на земле! Свет пред очами меркнет!

Осталось сделать шаг, чтобы вступить в шатер. Уж молодцы с повязанными глазами распростерли руки, дабы не ускользнула мимо них та, что сказала: «Я!»...

И тут трехокая вырвала свою руку из клешни старухи и, обманув слепых молодцев, бросилась назад! Да на пути восстали две сестры – дочери Княгини Смерти. Не помня себя, она сбила с ног одну, другую, подобно оленице в ловчей яме, скакнула на высокий борт насады и с него, как в пропасть, кинулась в речные волны!

Река змеиная, Уж-река, сомкнулась над головой. Студеная вода обвила жаркое, стремительное тело...

Никто из Гоев не позрел побега. Русь ожидала часа воскрешения, приковавшись очами к трем столбам, на коих полыхал огонь-сварожич. Караульные же воины, стуча в щиты, оглохли и ослепли – всех чаровал сей погребальный звон!

Но Княгиня Смерти и тут не пала духом. Хоть и утекла вместе с водой та, что нареклась быть вечной женой, снаряженный корабль вспять не обратить.

– Таков уж рок твой, князь, – печально сказала мертвому. – Отваливай один в Последний Путь. Не обессудь уж, сам виновен. Не ты ли изгнал Креславу из терема? А что сотворил на пути земном – то получишь и на небесном. Плыви, счастливый путь!

Сняв било медное, старуха с дочерьми спустились с корабля и приняли пламенную чашу воскрешения с огнем – сварожичем. Обложенная смолистою щепой насада, казалось, качнулась от всплеска пламени: се павший с неба ураганный ветер вздул огонь, взметнул его стеной.

Гои отступали, прикрывая лица.

Погребальный костер неудержим был никакой силой, и жар его достал стен Искоростеня. Он жег щеки древлян и осушал глаза, взиравшие на миг воскрешения.

Ветрила огненные вздулись, и княжеский корабль, ровно большая птица, поднялся над землей и в небо потянул...


Избавив тело от огня, трехокая Креслава предалась объятиям студеной воды. Неминуемая смерть влекла в глубины, да светлая непотопляемая душа взметнула ее к солнцу. Подобно белой рыбе, она всплыла из тьмы и позрела свет неба, по которому мчался огненный корабль.

На корабле был воскрешенный Игорь. Полный печали, он сидел один. Один как перст! Нет никого, чтобы приласкать или утешить.

– Я догоню тебя! – Креслава прокричала. – Есть дело на земле!..

А на земле, где ярый ветер, притомившись от трудов, теперь лишь обласкивал горячий пепел да угли взбадривал, где русь, уставшая от скорби, вновь оживала и двигалась, созидая на дымящихся головнях – на месте воскрешения – земляной курган, и где безмудрые древляне, взгромоздясь на стены, уже кричали, что желают быть на тризном пире, чтоб состязаться с русью, – по этой земле всевидящей Креславе теперь был заказан всякий путь.

Трехокая, она могла сейчас одновременно видеть и мир земной, и мир небесный.

И оба мира ей были чужды, неприютны, ибо ни там, ни здесь нет для нее дороги. А коль дороги нет, куда ж идти?..

В отчаянии она замыслила погрузиться в воду и отыскать приют на речном дне, но и подводный мир не принимал ее, выталкивая к свету.

Наконец всевидящее третье око узрело Зыбкий Путь – нить не толще паутины, что провисла между землей и небом. Босой ступней она встала на него и совершила первый шаг. От лютой боли зашлась ее душа: острее лезвия меча был этот путь!

Он разделял огонь и воду, Свет и Тьму...

Да нужно было ступать вперед! И отыскать князя Святослава, чтобы исполнить свой истинный рок – спасти его от мрака.

Она шла и искала повсюду, благо, могла пройти где б ни захотела. Но Зыбкий Путь меж небом и землей был перепутан, а всевидящее око истомилось видеть в одночасье две ипостаси мира.

Кровавые слезы, они текли по лицу.

С сего пути она позрела тризный пир: вся русь, усевшись за столы, вкушала мед из братины, пущенной по кругу. Хмельную сладость вначале плескали на курган – отведай первым, князь! Испей со мной! И лишь потом прикладывались сами. Из одной братины пил черносошный крестьянин и князь удельный, боярин думный и его холоп, порядный воин и священный, по доброй воле воспринявший Каз от бога Рода. Возможно, потому и любили скорбеть на Руси, ибо лишь в горький час ощущали родство и единство. Что делать, если одна братина на всех? И повенчанные ею, связанные, окрученные вдруг до колкой мужской слезы, они начинали ощущать остроту братской любви. Окованный золотом сосуд, словно пчелиная матка, собирал вокруг себя единогласно и мощно звучащий рой, способный единым порывом, единым воплем окликнуть бога на небесах.

А коль он слышит – и жить не страшно, и умирать весело.

Покуда братина свершала первый круг – миновал день и пришла ночь. Ведь без малого пол-Руси – сошлось в скорбном граде! С последними лучами зари взыграли повсюду костры, и искры, доставая Креславу, жалили тело, дым застилал пространство и выедал все три ока. Она же все бродила над землей и искала. Среди ярких огней и ясновидящей было не узреть Святослава, ибо он сам был суть огонь и свет.

А у костров гусляры, соединившись в круг, ударили по струнам – печальный долгий звон, словно могучее крыло птицы, опахнул Креславу. И теперь уж не было уныния голосов жен-плакальщиц – оплакали, отплакали свое; густой и зычный звук голосов мужей вплетался в пение струн. Питаясь от земли и от огня, он рос, мужал, и вот, вскормленный мощью многих глоток, вдруг вскинулся, как пламя, потряс дерева, сбивая наземь уснувших птиц и лист дубовый. Распев громогласный пронизал даль, сгустился и матерой тучей взметнулся к небу!

И достал Последний Путь, коим уносился огненный корабль. Бежали волки прочь, поджав хвосты, олени проскакали в глушь чащоб древлянских, и рыбы опустились в глубину.

Эх, веселиться бы так!

Но скорбной песнь была!

С зарею гусляры персты отняли от струн, и песнь уснула, как ночная птица. Креславе мыслилось: когда костры угаснут – увидит Святослава, ибо останется на земле токмо свет его. Да все напрасно! Дотлели угли, и взошедшая заря укрыла своим светом свечу горящую – суть княжича тресветлого.

Покуда тризники, разбредшись по шатрам и вежам, ложились почивать на краткий час, вновь накрыли великие столы и наполнили братину. Однако сему дню след было начаться не с пира, а с тризной битвы. Всякий муж и воин жаждал показать свою удаль, и в потешной сече умерить боль, утешить скорбь. И смерть изгнать из разума и сердца! Пусть в торжестве сноровки и мощи тела, в блистании мечей, в полете стрел восторжествуют движение и жизнь!

И пусть она будет крепка, словно боевой щит, способный выдержать любой удар супостата!

Не оправдались надежды Креславы. Она видела, что витязи готовятся к тризному ристалищу – обряжаются в латы и кольчуги, мечи острят, перебирают стрелы в колчанах и почему-то вместо битвы расходятся по шатрам, прячутся под телеги и повозки.

А княгиня с боярами пришла под стены Искоростеня и такую речь завела:

– Мужа теперь не оживить, а вдовье сердце кротко, и нет в нем места злу и обиде. Любо мне будет позреть на тризне и вас, древляне храбрые. Ступайте же за столы, поднимите братину, утешьте мою скорбь и разделите горе!

Князь Мал в тот час стоял в своей башне и любовался на княгиню, вкушая ее медоточивую речь. Однако человек лесной, не утративший звериного чутья, насторожился: вот так же смышленый ловец выманивает медведя, вначале загнав его в глухой бурелом. Поставит еды и питья, а под приманкой – ловчая яма. Если желает живьем зверя взять-то дно выстелит травой, а мертвым – колья установит.

Исполненный тревогой за послов, он всю ночь слушал радение – грозную песнь, что сотрясала стены его града и напоминала рычание могучего зверя, ан нет! Сдается, тут подвох, ловушка!

И Свенальд вдруг покинул скорбный стан со своей дружиной...

Так говорил разум. А душой он в сотый раз слетал с сей башни и мчался на чарующий голос княгини! Пусть яма ловчая с кольями, пусть смерть настигнет, но хотя бы на миг очутиться с нею рядом, руки ее коснуться, взглянуть в очи. Нужно ли опасаться сладких речей ее, если он давно в ловчей яме?

Княгиня меж тем обращалась к Малу, и от ее манящего образа клокотало сердце в бунтующей груди.

– Ступай и ты, князь! Желаю позреть тебя. Молва идет, ты страшен, как космач. Но ежели лжет она – по левую руку посажу! Не убоялся ты мужа моего и сразился с ним – не страшись же меня, вдову несчастную, жену глупую. Принимала я твоих послов, ведомо, зачем пришли они. Вот минет срок скорбный, иной пир учиним!

Нет уж, не прельстить тебе словом! Не выманить! И сладка речь твоя, но слышится коварство! Надежнее пересидеть, дождаться сватов или Свенальда. Все одно не миновать княгине своей участи! Не зря старый воевода твердит, что достойнее мужа, чем Мал, не сыскать княгине во всей Руси. А если за это взялся Свенальд, переживший всех варяжских князей, и сам суть варяг – знать, он самый досточтимый из досточтимых. Не велел он отпирать ворот, запретил тризновать вместе с русью, приказал обождать, покуда не уймется скорбь в сердце прекрасной княгини.

Князь Мал велел ни под каким видом не открывать городских ворот, однако воля его утонула в оре. Неискушенные в хитростях и обмане древляне поверили княгине и своевольно отворили крепость, устремляясь к тризнищу. Их подстегивал и вдохновлял слух, что скоро князь Мал, женившись на вдове-княгине, сядет на золотой престол. Разум был слеп и глух, а души чисты и доверчивы. Что может сотворить им жена?

Древлян с добром встречали и за столы усаживали, и хмельной мед так щедро подавали, что усомнился князь!

А соплеменники звали:

– Иди к нам, брат! Стоя на забрале, не вкусишь вина, а русь славно угощает. Таких медов мы сроду не пивали. Ступай на пир, брат Мал! Ведь зришь, как русь глупа и безобидна! Знать бы ранее, что за погубленного князя нас медом станут потчевать, так мы бы всех князей в Руси прибрали!

И княгиня искушала:

– Твои холопы верно говорят! Глупы князья в Руси, и нет достойнее и мудрее тебя. Поди на пир, не брезгуй. Мне любо своей рукой поднесть тебе рог с вином, что Креслава мне оставила!

Однако не искусился на льстивые речи Мал, его чуткий разум одолел бездумные порывы сердца, велел он запереть город и затаился в своей башне.

Никто из смертных не знал и не предвидел, что случится в скорбном граде, и даже мудрая дальновидная княгиня, созывая древлян на пир, не замышляла месть, не ведала, что сотворится через час-другой.

Все зрела лишь одна Креслава, имея третье око, она вгляделась в даль, и в ширь, и вглубь, и содрогнулась: где ныне пировали, где меды текли рекою – там вспенится и всклокочет поток кровавый. Взбурлит, взыграет и, подхватив тресветлого княжича, унесет – месть материнская погубит чадо.

И ведая это, она восставала против древлян, пыталась не пустить на этот пир, звала, кричала им, да все тщетно: она подпирала хрупкими руками тяжелые городские ворота, вставала на пути спешащих к гибели людей, но беда, беда! – не видели Креславу! И текли сквозь нее, как сквозь туман утренний, к столам, ломящимся от яств. Только князь Мал неведомым образом слышал ее, потому что сам после убийства Игоря висел меж небом и землей.

Княгиня же подносила древлянам меды и вина, воздавала честь и незаметно пир тризный обратила в пир хмельной. Никому не стало худо ни от вин заморских, ни от пива ярого. Объятая весельем, и Уж-река возвеселилась так, что вспять потекла, у гусляров персты до крови истерлись о струны, и слуги у столов валились с ног.

Возгордившиеся же древляне кричали:

– Эй, дурни русские! Подать еще вина!

– Подать свинины с хреном! Да хрен чтоб был весенний, баской!

– А желаем мы ухи стерляжьей! И пирогов с визигою! Ну-ка, вдовушка, мечи на стол!

И вино подавали, и свинину с весенним хреном, и уха стерляжья оказывалась на столе – все, что пожелают званые гости. Креслава уж металась над столами и кричала в уши:

– Не прикасайтесь к кубкам, там ваша смерть! Оставьте хмельные чаши, это последние чаши в вашей жизни! Внемлите мне! Я зрю вашу погибель!

– Помяните моего мужа словом добрым, – угощая древлян, говорила княгиня. – Вы убили его, но прощаю вас. Не из обиды или зла вы сотворили это – из любви ко мне. Поэтому неподсудны.

Некий древлянин с крестом на шее восхищенно взирал на княгиню и лепетал пьяно:

– Святая! Видит бог – святая! Не мной сказано: ударят тебя по одной щеке – подставь другую. Ах, матушка-княгиня, зрю в тебе свет христианский! Добродетельна ты и мила, и кротостью – истинно Христова!

Но рок им всем уж был начертан! И молния, сорвавшись с тучи, непременно достанет до земли.

Не в силах вразумить древлян, Креслава подлетела к шатрам, чтобы поискать княжича Святослава. Скорбный град казался пустым, но в вежах таились воины, готовые напасть и порубить древлян. Незримая трехокая входила повсюду, и везде язвилась о копья и мечи, колола ступни ног о стрелы в колчанах – светоносный младенец как в воду канул.

В отчаянии она воздела руки и обратилась к солнцу:

– Тресветлое! Тебе с небес все зримо, ты выше всего на свете! Укажи мне, где луч твой – малое дитя?

Тут солнце пронизало тучи и высветился зелен луг: стреноженные кони паслись на буйных травах, а подле них – олени, вепри и волки тут же, разлеглись на земле, подремывали беззаботно. Вся живая тварь на том лугу не знала ни войны, ни распрей. И там же, среди зверей, бродил княжич, крича жалобно, словно выпавший из гнезда птенец.

– Светлейший князь! – воскликнула всевидящая и побежала сквозь шатры, мечи, телеги. Достигнув же Святослава, подала ему руку:

– Ступай со мною, князь!

Заржали, встрепенулись кони! И волки, вскинув уши, вслушивались, тянули ноздрями воздух, оленицы пугливо сбились в стадо под защиту рогатых самцов. Однако пусто было вокруг, лишь ветерок опахнул густые травы.

Тем часом княгиня с рогом Креславы обошла весь пир, позвенела им о кубки и ковши в руках древлянских, и будто бы выпила за здоровье да рог был пуст! Когда же древляне притомились и огрузли от медов и яств, а над головами их пронеслась дрема и повергла всех в сон, лукавая княгиня взяла иной рог – боевой – и протрубила: голос раненой птицы возреял над Уж-рекой и услышан был во всей древлянской земле. Из шатров и веж, из-под телег и лодий вдруг встала дружина: блеск ее мечей, словно лучи солнечные, вмиг озарил тризнище!

Недолго продолжался кровавый пир. Там, где звенели кубки, теперь гремели головы, катясь по земле, где жареные поросята возлежали – легли тела древлян, а где текли меды и вина красные – там побежал кровавый поток. Взгордившихся неразумных древлян смерть заставала врасплох и души отнимала невзначай, ровно перышки выщипывала из крыльев. Не поспел князь Мал и слова молвить, как ловкая пастушка человеческих душ на суровую вервь нанизала их да и отправила пастись на небеса.

Свершилась месть! И тризна удалась на славу! Но созерцая сечу, княгиня уж мыслила о новой мести – о свадьбе с князем Малом. И веселил ее грядущий пир!

– Годи, князь Мал! – кричала она в сторону Искоростеня. – Твоих сватов я схоронила. Мне не нужны сваты! А любо самой тебя сватать! Годи, скоро пошлю к тебе послов, как ты послал. Возьму тебя за себя – лишь тогда вдовье сердце обретет покой!

Но вот оборвалось ее веселье. Почудилось, будто за шатрами идет Креслава с княжичем на руках! Вид этот, призрак обезволил разум! Лицо искривилось в страхе, и дрогнули уста...

Видение пропало, но вот опять появилось – еще ближе! Трехокая жена с чадом у груди: Креслава и Святослав!

Тут проснулось материнское сердце: ей увиделся божий знак! Она устремилась за видением, да на пути стоял кровавый поток! Вкусившая не влаги дождевой, но крови, земля уж более не принимала ее. Страшась войти в эту реку, княгиня крикнула:

– Сын! Сыне мой? Князь!

Святослав не услышал, прильнув к груди Креславы. Тогда княгиня закричала подобно боевому рогу, пронзая голосом пространство:

– Отдай мне сына!

Все смертные оцепенели, услышав этот глас, но ничего не увидели. Разве что легкий ветерок стелил дорожкой травы.

Отбросив страх, она вступила в поток: кровь обварила ноги, обагрила стан. Хмельная местью душа вмиг отрезвела, и разум просветлел.

Среди пьяной тризны, среди живых и мертвых она бродила, как слепая, и сама по сути была ни мертвой, ни живой. Она опускалась к воде, но вспоенная кровью река была огненной, она сходила на холмы – там буйствовал горячий ветер, обжигающий землю. А призрак – Креслава с княжичем – бежал и бежал впереди и все выше тянул в небо. Та, что вызвалась сопровождать князя Игоря в Последний Путь, теперь уводила по нему сына Святослава!

Тогда княгиня опустилась на колени и взмолилась к сыну, как молится только мать:

– О светлый мой сыне! Останься на земле!

И чудо свершилось! Этот тихий шепот услышал Святослав.

– Отпусти меня, Креслава, – попросил он. – Мне любо на пути твоем. Но мой рок – пройти земной. Мать позвала меня.

– Добро, тресветлый, отпущу, – согласилась трехокая. – Но прежде усыплю тебя, чтобы Тьма не погасила свет твоих очей. Спи до поры, придет срок, и я разбужу тебя.

На руках, как в колыбели, она укачала князя. Он смежил веки, и сладкий сон, наполнив его суть, истек из приоткрытых уст. И грезились ему не сны-обманы, не сказы чародея Дремы, а светлые Чертоги. Во сне князь вел беседу – то слушал, тихо улыбаясь, то шевелил устами, произнося никому не ведомые слова.

Княгиня же, помолившись к сыну, припала к земле: исслабла телом и духом, ровно от тяжких трудов. И в тот же миг очи исполнились слезами и хлынули ручьем! И были они первыми за все время тризны.

Омытый взор стал ясным, и пламя алое исчезло. Она увидела рощу – капище древлян, а посередине ее великий дуб – суть Дерево Жизни. Из-под корней его бил светлый ключ, а в кроне щебетали птицы.

Под Древом, на листве, спал безмятежно Святослав, и Знак Рода в мочке уха хранил и жизнь и сон...

8

Он ощутил себя могучим; он мыслил править миром...

И правил бы, но рохданит, живущий под звездой, водрузил Венец и отнял покой. Много дней каган метался по степи со свитой, наезжая то в Итиль, то в райский сад на озере Вршан, и всякий раз вновь возвращался к Саркелу – к месту, где утратил уверенность в собственном могуществе. Мучимый, мыслями о мироправстве, он согрешил – вдруг пожалел и проклял ритуал, который заставлял задушить отца и лишь после этого сесть на трон. Не у кого было спросить совета. Каган оставался один как перст! Хитроумный обычай отрубал весь драгоценный опыт, накопленный царствующими отцами и дедами.

Хазары знали: незримый каган богоносен и восседает рядом с богом. Но лишь он один изведал, что между ним и богом – бездна! Что сам он – суть холоп, и подвластен ему гарем да евнухи при нем. Подзвездный рохданит – вот истинный правитель мира! Покуда он существует – всесильный, вездесущий, стоящий вровень с богом, – Великий каган лишь его короткая тень в полуденный час.

Владеющий таинством бытия согласится ли когда с подобной участью? Он жаждал править миром, искушенный учением в Иудее!

Тесна была ему Хазария, и те окрестные народы, подвластные кагану, и те государства, где посредством своих тайных послов он управлял царями и князьями, не удовлетворяли этой жажды. Кроме того, обременяли обязанности богоподобного – с утра молиться богу, выпрашивая беду и смерть врагам, а вечером и ночью, кроме молитв сакральных, он должен был творить таинственные, магические действа. Их суть была проста, если смотреть глазами профана. Приобщенный Шад приносил священный список хазар, умерших в течение дня, и список новорожденных. Каган в тот час же принимался за дело, подобно творцу, ваял хазарский народ, и труд его напоминал труд каменщика, созидающего храм. Как камень притирают к камню, чтобы возвести стену, так и он священнодействовал над именами мертвых. Белый хазарин должен был лежать в круге белом, но не в земле, где жил, а далеко от дома, в тайном месте, чтобы его род никогда не мог отыскать могилы и похитить золото, похороненное вместе с ним. Хазарская казна хранилась не во дворце, а в тайных кладовых-могилах. Все золото мира со временем должно было лежать в земле, с прахом тех, кого полюбил и избрал господь. Чем выше род почившего, тем более чести получал покойник, тем безвестнее была его могила. Иных увозили в степь за Дон, иных к днепровским кручам или в междуречье Дона и Итиля – и тайно, ночью, хоронили, не отмечая места даже диким камнем. Если бы осмотреть окрестности царства с высоты летящих в поднебесье птиц, то эти незримые могилы образовали бы круг.

Но никто из смертных не мог оторваться от земли и взлететь. Даже сам Великий каган не поднимался в небо, но, обладая взором богоносца, мысленно обозревал пространство и избирал места для захоронений. Как каменщик творит узор из камня, так и он творил этот Обережный Круг. Прах белых иудеев хранил владыку мира – золото. Будучи даже мертвым, богоизбранный хазарин служил Хазарии. Золото же, имея сакральную суть, умножало силы государства и создавало незримую стену вокруг него.

Неразумные народы расселялись по рекам и морским берегам, говоря так: «Это есть пути-дороги, что мир собирают воедино». Но мир собирала не вода, бегущая всегда по кругу, но реки золота, которые незаметно текли по всей земле. Следовало лишь повернуть их к себе. Чтобы истоки золотых рек, зарождаясь повсюду и питаясь родниками, добрели, полнели и полноводными устьями тянулись бы к Хазарии. А для этого следовало создать округ царства магический притягательный круг, ибо желтый металл всегда тянулся к себе подобному, как луна к земле или земля к солнцу.

Эти деяния были сутью Тайных Знаний.

Черных же хазар тоже хоронили в белом круге, но им ставили дорогие надгробья, высекали надписи и никак не таили от глаз. Явные, они скрывали суть оберега и тайну золотых белых кладбищ. А чтобы дикие народы не смели шевелить земли, кочуя по степям, посредством тайных советников всем инородцам внушалась мысль, что земля – живая и священная. Кто вздумает пахать ее или копать, того настигнут болезни и смерть, а род лишится потомства.

Самих же каганов хоронили под руслами рек, и останки их вообще были недоступны.

Уложив в стену мертвые камни, богоносный принимался укладывать живые. Уподобясь каменотесу, бил молотом, теслом, притиром, пока валун или дикая глыба не обращались в благородные камни. Такой труд был извечным со времен Булана. Хазараимы, сыновья Тогармы, смешали свою кровь с племенами кочевников, и теперь следовало вновь разобщить ее, отбросив поганую прочь, как и каменотес отбрасывает негодный для храма, но нужный для мощения улиц камень. Богоподобный был сватом и посажёным отцом на каждой свадьбе, поскольку лишь он решал, кого и на ком женить, сколько народить младенцев и какого пола. Когда-то труд этот был самой тяжкой обязанностью кагана, но ко времени Иосифа тесло и молот стали редким делом. Теперь богоподобному приходилось лишь грань наводить на камнях или, как ювелиру, насекать узор и натирать до блеска. Чем выше поднимался храм, тем становился краше. В седьмом колене очищалась кровь, и лик белел, избавленный от пыли кочевых времен. Круг белых чистых хазар был невелик, с ним легче управлялся Каган. Однако круг черных представлял главный строительный материал и делился на тридцать три разновеликих круга. Всякий, даже самый презренный хазарин, утешался тем, что его мерзкая жизнь не вечна, что своим трудом и послушанием он может перейти в круг, более высокий, вплоть до белого круга. За одну жизнь его невозможно было достигнуть, но с поколениями каждый род старательно карабкался вверх, очищался и накапливал богатство.

Черные хазары были строителями и воинами, чиновниками и работорговцами, стражниками-лариссеями и скотоводами. Но лишь белый мог стать тайным послом или советником в другом государстве, ученым мужем, архитектором и священником. Мало кто из них жил в Хазарии. Большая часть белых, разойдясь по воле кагана по всему миру, являлась ушами и глазами богоносного, его волей, карающей либо милующей рукой. Посредством их каган управлял миром, волею царей, князей и вождей племен. В то же время каган-бек имел под своей рукой подобную, но только тройную сеть из черных хазар тридцать третьего круга. Но если богоподобный творил деяния, управляя разумом и духом народов, то земной царь со своими подручными собирал со всего мира в ручьи и реки золотую пыль, которая стекала потом в Хазарию. Они же собирали вести со всего мира и через Приобщенного Шада передавали кагану. В любой миг он знал, что творится на земле в сей час и что свершится через день или месяц. И это все относилось к Таинствам управления миром.

В таких заботах проходила ночь кагана. Перед утром он отправлялся в свой гарем и принимал наложниц, глаза которых в тот час были под черной пеленой. И они не могли видеть богоносного образа.

Однако с той поры, как на Севере засиял луч, – каган по утрам не входил в гарем, ибо этот свет не давал ему покоя. Ступив в колоннаду, он всякий раз видел его в стране Полунощной и исполнялся гневом. В Руси, при княжеском дворе, был уже давно подкуплен муж – не золотом, но посулом власти. Не ведая того, этот муж посеял свару между князьями, и семя проросло, вызрел желанный плод – неистовая обида и месть. Материнский свет Великой княгини был потушен в кровавой тризне, однако младенец чудом миновал кровавой купели, и луч, исходящий от него, по-прежнему сиял на небосклоне. Богоподобный каган в который раз призывал Приобщенного Шада и указывал на Север. Земной царь не видел света в Полунощной стране, ибо не обладал сакральным зрением, и мыслил, что свет княжича давно потушен. Каган, гневаясь на Шада, грозил из его черепа сделать кубок, если к завтрашнему утру на Севере не погаснет луч. Каган-бек наводнил Киев тайными послами, которые под видом купцов, богатых путешественников и ученых мужей пытались приблизиться ко двору, к Великой княгине, но все было тщетно. Тогда богоподобный согрешил еще раз, сделал то, чего не смел делать никто из каганов: дал каган-беку золото, чтобы разжечь ненависть между князьями. Когда и это не помогло, то, следуя совету рохданита, он послал белых хазар-менял, которые бы разменяли все, на чем держалась Русь.

Никогда прежде русская земля не была такой неприступной крепостью, как после рождения там светоносного князя. И тогда кагану стало ясно, что Русь вместе с княжичем стерегут славянские боги. Но для того чтобы сладить с их силой, с их Обережным Кругом, богоподобному не хватало Тайных Знаний. Подзвездный владыка бросил ему кость, открыв Таинство мести. Зерном этим были засеяны все нивы в Руси, однако свет все одно восставал по утрам и добрел – с каждым днем. Знать, месть не так уж сильна, чтобы гасить ею свет. Есть иные таинства, не открытые ему!

Вот это более всего и томило богоподобного. Суть Тайных Знаний показалась ему такой малой, а он сам себе – никчемным и бессильным, как евнух. И Хазария от этого стала тесной, как детская рубашка. Ему бы править миром! И созидать не храм-Хазарию, а вселенский колосс, укладывая в стены племена и земли; соединять не мужа и жену, но страны и народы! Тогда бы всемирный этот Храм достал небес и предстал перед взором Яхве.

Подзвездный рохданит не украсил его Венцом Великих Таинств, а сковал. И потому сейчас он обязан творить лишь малое, в котором никогда не уместится великое.

Однажды после ночных бдений, исполненных страстью тоски и сомнений, незримый евнух привел наложницу в покои, и каган ощутил, как ослабела плоть, уязвленная беспокойством. Этот дурной знак взбесил его, ибо никто из смертных не мог видеть бессилие богоподобного. Он задушил наложницу и подал знак, что выезжает в Саркел. В тот же миг заседлали коней, завьючили верблюдов и хазары пали ниц перед дворцом. Каган помчался в башню к Подзвездному владыке, чтобы пасть перед ним и вымолить таинство Знаний управления миром. Но ступив под своды жилища рохданита, он ощутил, как сникла жажда и незримый венец вновь сковал голову.

Он готов был от восторга броситься в ноги подзвездному, однако, как и в первый раз, застыл в изумлении. Перед ним был рохданит – ликом отвратен, неказист, сутул и хром, да только уж – иной! Не тот, с кем трапезу делил, кто возложил Венец и с чьих омытых ног он пил воду.

Рохданит сидел за столом и сам с собой играл в кости. Посмотрев на кагана, обрадовался и тут же повинился:

– Помилуй старика! Не суди жестоко. Это я тебя позвал сюда, от твоих великих дел отвлек... Мне скучно стало, одиноко. Садись, сыграй со мной!

Богоподобный же мыслил, что спешит в Саркел по собственной охоте.

– Сыграть с тобой – великая заслуга, – робея, вымолвил каган. – Но что поставить на кон? Тебе, всемогущий, не много проку, если завладеешь сим убогим состоянием.

– Мы поставим на кон то, что равнозначно у нас с тобой, – сказал рохданит.

– О, всеведущий! Ты же знаешь, ничто не может быть у нас с тобой равнозначно!

– А желания? – усмехнулся подзвездный. – Разве ты не имеешь тайных желаний? Не силишься познать, что гнетет тебя?

– Такого у меня избыток! – признался богоподобный. – Но можно ли разыгрывать желания? Можно ли, доверяясь мертвой кости, играть судьбой? Мудрецы учили меня иному...

Знающий Пути развеселился от таких слов.

– Утешил старого бродягу! – смеялся он, и на столе прыгали кости. – Так тому и быть, открою тайну: мне можно все. Для меня нет в мире никаких преград и условий. Запреты осуществляют для невежд. А мы с тобой сей час под звездой! Под звездой не существует заповедей!

– Если же я проиграю? – спросил каган. – Ужели смогу исполнить твое желание?

– Сможешь! – веселый рохданит придвинул кубок с костями. – Мечи первым!

Богоносный встряхнул кости и, мысленно молясь, метнул их на стол. Три черных куба раскатились и показали число семнадцать.

– Да ты игрок непростой! – воскликнул рохданит, тряся кубок азартной рукой. – Тебе везет. А что мне судьба готовит?

Он бросил кости, и каган воздал хвалу небесному владыке: всемогущий соперник поимел число шестнадцать!

– Я проиграл! – загоревал рохданит, утратив веселость. – Скорее говори желание, да вдругорядь метнем!

Богоподобный вдохновился:

– Желал я узнать... Где рохданит, который возлагал Венец Великих Таинств?

– А разве это был не я? – Всеведущий простецки изумился. – Сдается мне, будто я венчал... Да, припомнил! Верно, это был не я. В тот час я шел берегом Нила в Египте. А тот, что возложил венец – моя седьмая суть. Она в этот час идет в империю ромеев, куда ее послал господь.

– Седьмая суть? – у кагана в душе шевельнулся страх и затих, как рыба на песке. – Но сколько же всего?

Смеясь самозабвенно, подзвездный погрозил:

– Не нарушай условий. Ты задал вопрос и получил ответ. Я исполнил твое желание. А коли знать хочешь, в скольких ипостасях я пребываю, так еще метнем кости! Падет тебе удача – узнаешь. На сей раз я первым мечу!

Священнодействуя, он кубок огладил, приложился к нему устами и лишь затем опрокинул на стол. Бесчувственная кость заклятьям не внимала, ибо выпало число три!

– О, горе мне! – вскричал всемогущий. – Зачем я сел играть, если сегодня такой неудачный день?! Почему мне не везет? Но полно горевать, на все воля господа... Дерзай, Великий каган!

Богоносный, торжествуя, опрокинул кубок. Выпало – девять! Подзвездный лишь вздохнул.

– Желание твое, чтобы я назвал число моих личин?

– Нет, всеведущий, – осмелел каган. – Оно на йоту изменилось! Желаю знать, какова в мире самая первая твоя суть? Самая высшая?

– Несчастный старый путник, – вновь затужил рохданит. – Бродя по миру, все раздал, в том числе и удачу. Но что же делать? Долги следует платить... Моя первая суть – предстоящий рохданит Иегова. Сам господь бог.

– Сам господь? – ужаснулся своей дерзости каган.

– Да, брат, сам творец, – подтвердил всеведущий. – Но и он не в одном лице. Его ипостасей столько, сколько и дел: людей осудит Элогим, тем часом Цебаот грешников казнит. Шаддай же всемогущий самый терпеливый... Дел господних премножество. Не перечислить сразу, а мне играть хочется. Мечи кость!

Погруженный в раздумья, каган не услышал веления рохданита и спросил:

– Но ты? Который ты числом? Мне мыслилось, ты второй после бога, его вторая суть.

– Не домогайся, каган! Не мучай старика! – отрезал рохданит. – Иной раз трудно вспомнить, сколько имею личных сутей, и сам – чья суть... К тому же это против правил! Бросай кости! Я игрок азартный и потому нетерпимый. Ведь я же не Шадлай! Ну пощади, мечи!

Богоносный метнул, и во второй раз выпало семнадцать! Ему бы торжествовать и загодя приготовить свое желание – придется ли еще когда играть в кости с рохданитом? Но каган был удручен и сломлен!

Душа опустела, и в голове не было никаких желаний.

Рохданит же благоговейно побренчал костями и бросил на стол. Два черных куба показали двенадцать, но третий! Третий встал на ребро и так стоял, хотя стоять не мог. Подзвездный боялся дышать, но улыбался при этом, и зрачки его то истончались в точку, то расплывались во всю зеницу. Но вот он двинул перстом, и в тот же миг куб опрокинулся и лег на грань, показывая шесть.

Число из трех шестерок было магическим и означало имя сатаны.

Сейчас же разум кагана пронзила мысль и родилось желание разгадать тайну: коли рохданит – божья суть, и число его ипостасей неисчислимо, в чем суть сатаны? И чья она? Если же дьявол – божья обезьяна, то кто будет искуситель мира? Тоже рохданит? И столько же имеет ипостасей?

И можно ли изведать кто есть кто? Можно ли отделить зерна от плевел?

– Не спрашивай меня, – вдруг заметил рохданит. – Настал мой черед, я выиграл! Исполни теперь ты мое желание!

– Слушаю тебя, о всеведущий! – смирился каган.

– Признаюсь тебе, я рохданит опальный, – вздохнул подзвездный. – Был в Индии и сел играть с раджой... И проиграл ему одно из Великих Таинств, за что и был наказан. Тот, чьей я являюсь сутью, возгневался и закрыл мне пути в Иудею. И вот уже третий век служу в Царьграде. Был архитектором, банщиком при царском дворе, теперь вот епископом в самом захудалом округе. А христианский путь мне в тягость. Конца ж опалы не видно. Иные мои сути в земле обетованной бывали много раз за этот срок – мне путь заказан... Да будет горевать! – рохданит смел кости в кубок. – Тот, чью ипостась я представляю, увидит небо с овчинку... Желание мое просто, Великий каган: хочу взглянуть на иудеев. Этот богоизбранный народ меня тревожит. Иной раз на досуге мыслю: пришел к ним рохданит Христос, великий муж – они его распяли. И не увидели, чей это сын, чью ипостась принес в существе своем... Не ослепли ли возлюбленные небом? Не оглохли?.. Хочу взглянуть на них.

– Для этого довольно пойти на торг или в синагогу, – пожал плечами каган.

– Нет, не пойду! – засмеялся и погрозил перстом рохданит. – На торжище или в храме не увидишь того, что я желаю. Хочу с тобой пойти и за плечом твоим! Я не напрасно бежал к тебе, епископат остановив!

– Как пожелаешь, так и будет, всемогущий! – заверил каган и дал знак, что собирается ехать по Саркелу.

В тот же час все горожане, бросив дела, сбежались на площадь: круг белый в круге черном. Народ замер и воззрился на впередсмотрящих; те в свой черед не отрывали глаз от каган-бека. И вот Приобщенный Шад взмахнул рукой и будто мечом рассек оба круга – народ освободил дорогу. Еще раз взмахнул и подрубил толпу – все пали ниц. Меж тем богоносный подал знак особый, и на сей раз рухнул каган-бек.

Ступая чинно, богоподобный прошел сквозь площадь. Опальный рохданит был за плечом, дышал то в ухо, то в затылок. Под ногой шуршал песок, шаркал камень и более ни звука. Иногда подзвездный шептал:

– Ступай не так быстро. Мне хочется позреть на всех. Я должен увидеть каждого!

Запруженная площадь не дышала. Миг этот напоминал мгновение, когда куб из слоновой кости встал на ребро!

Так в полном безмолвии горожан они прошли через Саркел, затем вернулись назад. Этот молчаливый мир казался мертвым и был привычен кагану. По обыкновению он шел и смотрел себе под ноги, ибо не любил созерцать затылки и согбенные спины. Рохданит же, напротив, не отрывал очей от горожан, и его горящий взор что-то искал среди преклоненных богоизбранных людей.

Но так ничего и не нашел, потому что промолвил:

– Мы с тобой в расчете...

Глубокая печаль послышалась в его словах. Когда же возвратились в башню, под звезду, всеведущий не обронил ни слова. Только костями в кубке побрякивал и слушал глуховатый звук.

Но вот швырнул кубок в голубой свод, над которым сияла звезда.

– Распнут! Они распнут!

Три черных куба стукнули о стол, и выпало число из трех шестерок.

– Они распнут, как Христа распяли... О, горе мне! Слеп богоизбранный народ! Напрасно вседержитель спасал его. Уж лучше смел бы потопом свое творение! Они – рабы...

Каган заслонился от его слов: богобоязненный, он опасался вызвать гнев всевышнего.

– И Моисей напрасно их держал в пустыне! – озлобясь, продолжал рохданит. – Этот славный рохданит был одержим мыслью исторгнуть рабство из иудеев и очистить души от извечной мерзости. Не исторг, не очистил... Почему они готовы пресмыкаться и сейчас?.. Посмотрел на богоизбранных... Лучше бы проиграл тебе еще раз! – он скинул кости со стола, но и на полу выпало три шестерки. – Распнут! Эти распнут! Как мне печально! Хоть бы один посмел взглянуть! Одним бы оком! Хоть бы один привстал, глянул тайно. Пусть бы его смерть настигла в тот же миг, но поднял бы голову, открыл очи... О, Цебаот! Приди и покарай! Народ сей недостоин твоей любви. Он – раб, презренная тварь. Дикие кочевники свободнее!

Каган неожиданно ощутил обиду от его слов. Он гордился своим народом, его мудростью и независимостью. Со времен Булана все каганы ваяли вольное племя иудеев, собирая кровь по капле. И создали самый сильный и сплоченный народ, и царство утвердили на трех великих реках. Кто мог похвастаться богатством, которое за последние два века скопили хазары? Кто мог вести бесконечные войны с империями и побеждать? Наконец Хазарией покорены и платят дань многие народы, а ее влияние на иные безраздельно. Белые хазары имеют не только чистую кровь, но блестящий разум. Повсюду есть школы, дома ученых, где множество мудрецов и мудрых книг. Рабы ли это, не имеющие силы духа?

– О, всемогущий! – обратился каган. – Позволь сказать слово. Что ты увидел – есть ритуал, соблюдая который все пали ниц. Никто не может видеть мой сакральный образ!

– Сакральный? – гневно улыбнулся рохданит. – Хорошо, пусть и сакральный... В каком же образе к ним явится господь? Или его сын единосущный? И кто же их увидит, если нельзя видеть даже тебя? Хоть бы один... И господа никто не узрит, потому что страх смерти сильнее. Рабы! Взгляни на них, Элогим! Уже судить пора! Умерь долготерпение, Шаддай, позри, кем стали иудеи!

Великий каган выслушал молитву рохданита и воспылал страстью, ощутив благоприятный момент.

– О, владеющий всеми путями! Не призывай кары на Хазарию. Открой мне Таинства, которые известны тебе. Дай сакральных Знаний! А я тебе клянусь, что силой разума своего освобожу иудеев от рабства, которое ты увидел. Настанет час, когда ты скажешь: «Я горжусь ими. Они достойны любви господа!»

Подзвездный уставился на кагана, встряхнув головой, заложил пейсы за уши.

– То, что услышал я, – это ты сказал?

– Я, всевидящий! – он перестал ощущать робость.

– У тебя хватит сил, терпения, ума?

– С юности мечтал, – признался богоподобный. – Когда учился у мудрецов. Но более всего, когда прошел путем исхода.

– О чем ты мечтал?

– Познать Тайны управления миром! – вдохновился каган, чувствуя интерес рохданита. – Обидно взирать на чужое владычество, когда править миром заповедал господь только иудеям! Прежде я возвышу Хазарию. Я ждал престола много лет... Дождался, и теперь своей волей и Знаниями смирю весь окрестный мир, возьму под свою десницу. И сюда, как в Палестину, придут все иудеи, что сейчас разбрелись по земле. Но не империю создам! Империя – гибель... Владея тайнами мироправства, я мыслю построить всемирный храм, где Хазария станет аналоем. Тогда народы – камни, уложенные в стены храма, – не смели бы восстать, ибо, притертые друг к другу, повязались раствором. Раствор же этот – не известь со смолой, но мой разум и сакральный образ.

На ногу припадая, рохданит приблизился к кагану и посмотрел в лицо.

– И что? Ты получил престол. Но где же храм?

– Не ведая Великих Таинств, возможно ли построить его? Ведь мне открыты лишь те Знания, чтобы править каганатом. Этого недовольно для управления всем миром!

– Ты хочешь стать рохданитом? – теряя интерес, спросил подзвездный.

– Истинно, всеведущий! – поклонился богоподобный. – Открой мне Тайны! Посвяти! Рохданит, что возложил венец, открыл мне мало. Я в Русь послал менял, и злато русское – честь, славу и любовь – все разменял. Бесчестье ныне там, бесславье, месть, но Русь даже не покачнулась! Почему она жива? Какими соками питается? Кто стережет ее дух? Отчего свет так и сияет доныне?.. Ничего мне неведомо. Но зная Таинство укрощения света, я б погасил его! Если в свой храм я вложу камень – Русь, другие лягут сами. Ты ведаешь, они мечами дали дань. А мечи их обоюдоострые.

– Горит свеча, – задумчиво молвил рохданит, послушав кагана. – Дай срок, и разгорится... Но может быть, не тушить ее? Пусть светит... Не велик труд погасить свет, желательно познать, отчего он возникает там, где быть не может?

– Если не велик труд – дозволь же мне, невежде, унять этот огонь! – взмолился каган. – Вразуми же, открой тайну! Или сыграем в кости!

– Не забывай, я рохданит опальный! – Подзвездный смотрел в сторону Полунощную. – Однажды я уже совершил грех – проиграл в кости Таинство укрощения света. И теперь нет нам пути в Индию!.. В неопытных руках или в руках врага это таинство подобно обоюдоострому мечу. – И вдруг спросил: – А если свет Севера – истинный свет?

– Мне открыли старцы: истинный свет лишь на горе Сион, – со страхом произнес богоподобный. – Иной же есть призрак, обман... О, всемогущий, не сей сомнений, не искушай!

Рохданит по-прежнему смотрел на Север и не внимал речам кагана.

Тогда, исполнясь дерзостью, богоподобный посмел зайти вперед и заслонить собой вид, на который взирал подзвездный.

– Уйди со света, – предупредил он. – Ты мешаешь мне.

Каган не услышал угрозы, охваченный страстью.

– Владеющий путями! Я жажду знаний! Научи! Открой!

– Ты притомил меня, ступай...

Богоподобный истолковал иначе стоическое спокойствие рохданита и решил, что победа близка. Еще один напор – и всемогущий согласится.

– Открою свой великий замысел! – заговорил он полушепотом. – Построив храм, я мыслю возжечь в Хазарии свет Сиона! Чтобы все иудеи, позрев его, стекались бы ручьями в мое царство. Я мыслю сотворить новый Исход.

Рохданит вдруг вырос на глазах и достал головой звезды.

– Молчи, презренный! – громогласно изрек он. – Замкни свои поганые уста, уже в ушах звенит!.. Да кто ты есть? В чем суть твоя? И чья? Великий рохданит Моисей их сорок лет держал в пустыне и рабства не исторг! И очи не открыл... А ты?! Ты – жалкое подобие Моисея, его стотысячная суть! Ты невежда, живущий среди рабов! А мыслишь править миром... Да если бы твой народ был вольным и очи поднял, посмотрел на тебя, ты бы и часу не сидел на своем троне!.. Позри на свет! – он указал на Север. – В Руси не знали рабства и потому свет свой возжигают. К кому ныне благоволит Иегова? Но, полно! – всеведущий поднял суму, миртовый посох – принадлежность рохданита. – Просвещать каганов не мой удел. Ступай отсюда вон!

Мир покачнулся под ногами...

9

Прошел год, однако князь так и не проснулся.

Вернувшись с тризны, княгиня не знала покоя ни днем, ни ночью. В светелке Святослава били в било, колокол, на теремном дворе столетний дуб согнули до земли: дуб сломался с великим треском – спящий даже не вздрогнул.

В ярую грозу отворяли окна, да вместе с громом еще и в бубны били, кричали в трубы, трясли над ухом бубенцы – князь спал еще крепче...

Дошлые бояре замыслили звериным рыком пробудить княжича и для этого спящего медведя вынули из берлоги, а потом собаками травили и раскаленным копьем щекотали в пазустях – зверь на дворе ревел так, что волосы вставали дыбом! Но едва ввели его в светелку князя, распяв на цепях у колыбели, и принудили реветь – медведь умолк. Его уж тут и ножом кололи и нежили каленым железом – зверь лишь покряхтывал и отводил глаза в сторону.

А сметливые ведьмы, сойдясь с округи, друг перед другом выхвалялись, носили князя сквозь окно, сажали на коня задом наперед и так возили, прыскали живой и мертвой водой, шептали, причитали, заговаривали и травой окуривали – все впустую. Дитя ворочалось, вздыхало, но веки так и не открылись.

Со всех капищ волхвы собрались и волхвовали над светлейшим – изгоняли Дрему и призывали Дрыя; являлся чародей бо Дрый – знобил, щипал, бодрил, при этом все домочадцы надолго сон потеряли – только князь один почивал. Мать-княгиня возле колыбели дневала-ночевала, забыв о власти, о княжении; даже месть не терзала душу, истосковавшись иными помыслами. В тот год никто не правил Русью и потому в государстве были порядок и процветание. Без княжеских указов и повелений все шло своим чередом, как заповедано было богом Родом, и ни одно кочевое племя, ни булгары, ни хазары не смели и приблизиться к сумежью Руси. Княгиня же молилась Перуну, и Ра молилась всякое утро, и дедушке Даждьбогу, и Роду возлагала жертвы – трава Забвения курилась в тереме и уносилась ввысь. Это означало, что бог принимал жертву, но только отчего-то оставался безучастным.

В ночь на Купалу, когда над Киевом зачертил свои круги сокол, норовя пролететь подле окон терема, княгиня к нему обратилась:

– О, птица вольная! Тайный мой лада! Не летай надо мной, не кричи мое имя. Прошу воскликни имя сына! Чтобы пробудился и встал!

Услышав эту речь, сокол вовсе замолчал и до зари, не обронив ни звука, кружил над теремом.

Отчаявшись, княгиня призвала в терем попа, что молился Христу и ему служил. Поп же замыслил окрестить младенца и тем самым пробудить его от сонных чар. Однако войдя в покои князя и воззрившись на него, отшатнулся и встал на колени перед колыбелью.

– Не быть ему крещеным! – промолвил в страхе поп. – От волхвования рожден – зрю! И сам суть – сын божий! А отец его на Руси ныне сильнее, чем Христос!

– Отвечай мне! – застрожилась княгиня. – От кого ты узнал таинство рождения?

– Не знал, не ведал, покуда на дитя не взглянул! – забожился поп. – И говорю тебе – от волхвования явился князь на свет. В ухе вон – серьга! Знак Рода. А коли даден Знак – креста не дам. Но если снимешь поганую серьгу своей рукой, совершу обряд – Таинство крещения.

– Не дашь креста – ступай, – вздохнула княгиня. – А снять Знак Рода я не в силах. Сниму, и станет князь безродным... Не велено снимать! Ты поп, но крест свой не отдашь. Он же – Великий князь, как ему без Знака?.. Ступай! Но прежде поклянись своему богу не разглашать тайны, что открылась тебе.

Поп целовал крест и клялся хранить молчание.

Но слух, как червь, пополз из уха в ухо: малолетний Великий князь рожден от волхвования! Он – сын бога Рода! И благо, что спал Святослав. Молва ему не повредила. А княгиней в Чертогах Рода был дан крепкий рок: покуда волхв Валдай не скажет слова, таинство рождения княжичу не открывать! Иначе беда ему будет, горе матери-княгине, а Руси – погибель.

Однажды ко двору явилась старица – не ведьма, не колдунья, но Дара, служительница Лада. Отринув Рода, Русь утратила порядок, а вместе с ним и почтение к его служителям. Славяне, погружаясь во тьму, не ведали уже, кто нес им благодать и мир, и потому всех Дар именовали бабами-ягами, чародейками, а иные – феями. Так вот, явившись, эта древняя старуха постучала клюкой в ворота и сказала, что пришла посмотреть на светоносного княжича.

– Спит князь, – ей отвечали тиуны. – Ступай отсюда.

– Ничего, отоприте! Я разбужу его!

В тот же час ворота открыли, старицу подхватили под руки и привели к колыбели. Княгиня поклонилась Даре и посулила при дворе оставить, если пробудит сына. Старица же поставила пестерь из лыка, свою клюку и молвила не спеша:

– Прежде посмотрю, пришло ли время. Подними завесу!

Княгиня откинула полог с колыбели, и светелка наполнилась светом. Дара склонилась к спящему, залюбовалась.

– Верно говорили, светоносный князь... Ах, цвет лазоревый! Ах, сокол ясный! И спит-то как! И дышит легко, что ветерок весенний.

– Уж год как спит, – пожаловалась княгиня. – Не ест, не пьет... И не растет! Князья волнуются, бояре лукавые смятением объяты: не мертв ли князь?.. А люд простой все у терема толпится. Изнылось материнское сердце. Сними сон с младого князя! Слыхала я, Дары могут и мертвых поднимать.

Воркуя над княжичем, старица расчесала своей корявой рукой его волосы.

– Согнать сон – не велика забота. Дуну в очи и проснется. И сразу вырастет. Не дитя бы увидала – богатыря!

– Так дунь же, дунь!

Дара же завесу колыбели опустила и отошла. Рука ее корявая, расправилась, помолодели блеклые очи.

– Не след на чадо смотреть, покуда спит. Мой совет, княгиня: ни колдунов, ни прочих ведунов ко князю близко не подпускай. Как воробьи, по зернышку растащат и свет его, и дух божественный. Встанет ото сна глубоким стариком.

– Послушаю тебя, – согласилась княгиня. – Ты токмо пробуди!

– Что проку, если разбужу? – вздохнула Дара. – Тело подниму ото сна, но спит душа его!

– А можно ли пробудить душу?

– Все можно, матушка-княгиня. Но только тому, кто душу его усыпил.

– Кто же усыпил ее? Кто очаровал?

– Нагнать сон доступно многим колдунам и ведуньям... А душу сном очаровать могла лишь одна. Та, что зрит будущее. – Старица вдруг засобиралась. – Не тревожь дитя, княгиня, пусть спит. Беда, коль душу русскую не в срок разбудят. Ничего, кроме зла, боле не сотворится. Не обессудь, княгиня, я за это не возьмусь. Кто чары напустил, тот пусть их и снимает.

– Так кто же та злодейка?! – вскричала княгиня.

– Сдается мне, Креслава, – помедлив, проронила старица. – Лишь ей ныне известно, что будет с нами...

– Креслава? – княгиня чуть не задохнулась. – Но нет ее более на земле. Она ушла в Последний Путь...

– Говорят, видели ее. Трехокая она и ходит между землей и небом.

– Где же отыскать ее? И как?

– Никто не знает, – промолвила Дара и вынула из пестеря шитую золотом рубаху. – Придет срок – сама явится. Помоги-ка мне князя обрядить.

Надев рубаху на спящее дитя, старица взялась за клюку.

– Пора мне... Рубахи этой не снимай ни под каким видом. Она спасет и от дурного глаза, и от супостата, коль вздумает руку поднять. А эту, что от Рожаниц, покуда выстирай и спрячь. Наденет, когда возрастет и ратиться пойдет на Тьму.

– Но как же мне найти Креславу? – взмолилась княгиня.

Дара была уже возле двери, пристукнула клюкой.

– След было бы тебе, княгиня, не гнать ее. Так бы искать не пришлось.

– Ах, мерзкая старуха! – разгневалась она. – Зачем ты приходила? Чтоб упрекнуть меня?

– Рубашку принесла. – Дара притворила за собой дверь и исчезла.

Княгиня бросилась за ней, но ее и след простыл. Напрасно тиуны обошли весь терем, двор, а потом и Киев.

Осталась княгиня в гневе и растерянности. Велела собрать волхвов да ведуний досужих, чтобы помогли они найти трехокую Креславу, а заодно и старицу Дару. Собрались волхвы и ведуньи и на молодого князя смотрели, и на чудную расшитую рубаху, и княгиню слушали, да ничего толком не сказали. Одни утверждали, что нет ныне на земле всевидящих трехоких дев, и Путей между землей и небом нет; другие же что-то слышали о Креславе, да никто ее не видел и не встречал. Посоветовали они княгине дождаться весны и пойти вместе со спящим князем на реку Ра, где в истоке ее жил старый волхв Валдай. Вот он-де все знает, все ведает. Княгиня умолчала, что побывала уж в Чертогах Света и княжич родился благодаря волхвованью да Рожаницам, посланным богом. Прогнала она волхвов, ибо они уж не Роду служили и поклонялись, а Перуну. Отринувшим старых богов возможно ли познать их помыслы? Сама же княгиня хоть и чтила Рода, но требы возносила к Перуну, да и ослепла душа ее, когда, объявшись местью, рекой кровь древлянскую пролила и в сем потоке искупалась.

Ведь чтобы возжечь огонь и просветлить незрячие очи, следует отправляться в путь дальний – тропой Траяна, пройти сквозь мир живых и мертвых, медный посох истереть до рукояти. Это погасить легко свечу – дунул смрадными устами, взмахнул неосторожной рукой, и вот уж нет света! Так и человек иной, от рода бывший со свечой, со светом божьим, не бережет огня, не прикрывает его рукой от ветра злого, а возгордившись, или раздувает пламя до пожарища, или желает познать тьму иной, холодный огонь: мол, своя свеча не светит мне, не греет. Был человек – и нет его! А кто родился со светом и сберег его, тому ни жить, ни умирать не страшно. Бог дал огонь, а срок пришел – так взял, чтобы от него другую свечу возжечь. Но коль погашен свет Рода или иной огонь воспылал в душе человеческой – как тут не страшиться смерти? Перуну покланяйся, Иегове или Христу – все едино, поскольку не вера возжигает свет. Неразумный младенец не ведает ни веры, ни обряда, никому треб не воскладывает, но при этом и светел в тридесять против мужа, ум которого и в вере просвещен, и наполнен премудростями. Что получено от рода, то и будет в человеке. Потому детям и говорят – не балуй с огнем...

Как бы там ни было, княгиня на какой-то срок смирилась, покорилась року: чему быть – того не миновать. Но тайно все-таки ждала весны и лебединых стай, замышляя отправиться в долгий путь, уже пройденный – к Истоку Великой Ра. Она, как всякий заплутавший в лесу, пометалась, поискала наугад дороги и решилась-таки идти по своим следам. Свой след не обманет, и если не смыт дождями, то непременно выведет.

Она ждала весны, но когда растаял снег и вскрылись реки, ушей княгини слух коснулся, что среди гостей, от греков пришедших, есть некий путешественник-чародей, который не только человеку, но зверю или птице может дух вдохнуть. Будто при нем диковины есть – смышленая обезьяна и птица-попугай, оба человеческим голосом говорят. Княгине в тот же час вздумалось испытать, правдива ли молва. Послала она гонца подручного, боярина Претича. Путь рекой Ра был долог, а тут и дела всего – до торжища ступить.

Отыскал боярин гостей от греков, изведал суть молвы и так изложил княгине:

– Чародей сей в самом деле народу чудеса показывает. Да только он преклонных лет, хром на ногу и ни волей княжеской, ни по своей охоте идти в терем не желает.

– А ты сулил награду? Подавал злато?

– Ко злату он брезглив, наград не принимает, – отвечал Претич. – Но сказал, если я обыграю его в кости, то исполнит всякое мое желание.

– Так ступай и обыграй его! – велела княгиня.

Подручный боярин, бывалый витязь и боец рукопашный, тут смутился. – Не умею я играть, матушка-княгиня...

– Так научись! Не велика наука! Ступай!

Ушел Претич, и не было его целый день и всю ночь. Княгиня от окна к окну металась, собралась уж гонца за боярином слать, но тот сам наконец явился. С покаянной головой.

– Не выучился я, матушка, в кости играть. Больно хитрая наука.

– И что же, проиграл?

– Да, княгиня... И пришлось мне исполнить желание чародея.

– Каково же было его желание?

– Принести ему траву Забвения, – признался подручный боярин.

– И ты принес?

– Принес, матушка. Что же оставалось делать?

– Где же ты взял эту траву, коль она растет лишь на тропе Траяна? – изумилась княгиня.

– Идти пришлось.

– И ты ступал по тропе? И рвал траву?

– Да, матушка, ступал, – вздохнул Претич. – Не велика забота...

– Знать, чародею надобно травы Забвения?

– Никто не ведает, что ему надобно... – затосковал боярин. – Траву, что я принес, он птице своей говорящей в гнездышко постелил.

– Добро, сама пойду! – решилась княгиня. – И приведу чародея в терем, коль ты, мой подручный боярин, к сему делу не способен.

На торжище весеннем под крики зазывал подле убогого шатра дремал старик-чародей: черные одежды, клетка с птицей над головой висит, на плече – диковинный зверь-обезьяна, а в руках – миртовый посох. Русский люд перед княгиней расступился и поклонился в пояс. Заморские же гости владычицу Руси встречали на коленях, поскольку слышали, что больно уж грозна княгиня и любит коленопреклонение.

Один чародей не поклонился, а продолжал сидеть, обвиснув на посох.

– Кто ты таков, из каких земель? – спросила его княгиня. – Вижу, что не Гой, но и не изгой.

– Путник я, княгиня, – сказал чародей. – По свету странствую, а из каких земель – не помню, ибо давно путешествую. Но прежде жил в греках и служил епископом.

– Как имя твое?

– Именем Аббай. – Старик зевнул, показывая младенческие, беззубые десны. – Но если назовешь Гангой – я не обижусь.

– Выслушай же меня, Аббай, – начала было княгиня, однако чародей перебил ее:

– Уже выслушал. Явилась звать к своему чаду, чтобы пробудить его. Так напрасно, ступай восвояси. Я давно дал зарок – не пробуждать царей.

– Знаешь ли ты, чародей, что мой сын – светоносен?

– Молву слышал в Царьграде и кое-где еще... Да чудо ли это? Чудес я довольно видывал. Но свет один лишь истинный позрел – свет Христа. Иного мне не нужно.

– Что же ты ищешь в Руси? – спросила княгиня.

– Траву Забвения, – признался чародей. – Вот истинное чудо в твоей земле. Позреть бы, как растет, и умереть спокойно.

– Позри, трава Забвения растет повсюду, – княгиню отчего-то стало клонить в сон. – Склони очи долу. И под тобой растет. Где ступит человек – там она и пробивается, чтобы скрыть следы.

Аббай лишь усмехнулся и погрозил перстом:

– Ведомо, лукавая ты, княгиня! И об этом слышал я в иных землях. Трава-то повсюду, но силы не имеет. Мне любо позреть на ту, которая покрывает не человеческие следы, а божьи. Эта же трава бывает лишь на тропе Траяна. Ты же тропы этой не знаешь, потому в терем не зови.

Упрямство старца возмутило княгиню.

– А слышал ли, что я крута норовом?

– И об этом наслышан, государыня, – равнодушно промолвил чародей, поглаживая обезьяну на плече. – Да все одно не пойду. Разве что своего магота отпущу с тобой. Пусть он сына твоего будит.

– Смеешься надо мной? – взъярилась княгиня. – В сей же час на площади велю голову тебе отрубить! И обезьяне твоей!

Чародей покорно склонился.

– Сама отрубишь или палача позовешь?

– Нет, чародей спесивый! Смерть на миру красна, на своем дворе казнить буду! – засмеялась княгиня. – Заморские купцы вмиг славу разнесут про лютую княгиню и жертву – немощного старца... Не дождешься чести от меня, в каменном погребе заточен будешь до смерти, если не станешь будить спящего князя.

– А давай бросим кости? – вдруг оживился Аббай. – Коль выиграешь – исполню всякое твое желание. Кого захочешь разбужу, усыплю...

Он побренчал костями в серебряном кубке.

– Сыграй! Сыграй! – закричала над его головой птица в клетке. – Зрю, ждет тебя удача! Сыграй!

И обезьяна загнусавила, замахала лапами:

– Не бойся княгиня, брось кости! Обыграешь! Аббай слепой, так его обмануть можно...

– В подобную игру я не играла, – смутилась княгиня. – Не знаю и обычая такого – в кости играть.

Птица же в клетке забилась, закартавила:

– Игра простая! Встряхни кубок и бросай! Ну, пробуй! Дерзай же, дерзай!

– Испытай рок, – предложил чародей. – Ты ставишь свое желание, я же ничего не ставлю. Коль выиграю я – ничего с тебя не возьму.

– Не возьмет, не возьмет, – подтвердила обезьяна. – Слово Аббая – закон.

Не удержалась княгиня от искушения, к тому же сонливой стала и разум будто размягчился.

– Добро, сыграю...

– Вот тебе кубок, бросай первая, – сказал чародей и расстелил перед собой циновку. – Пусть нас рассудит провидение: идти мне в терем или нет.

Княгиня неуверенной рукой потрясла кубок и опрокинула его на циновку. Три черных куба показали число три.

– Три! Три! Три! – заорала птица. – Не все потеряно, княгиня!

Не успела она и оком моргнуть, как чародей бросил кости, и оказалось у него число восемнадцать.

– Рок не велит мне будить твоего сына, – сказал он. – Ты проиграла, княгиня! В терем не пойду.

– Рок не велит – я велю! – ничуть не смутилась княгиня. – А не пойдешь – велю нести тебя.

В сей же час слуги сторговали персидский ковер, усадили на него Аббая и понесли в терем вместе с птицей-попугаем и гнусавой обезьяной. Чародей не роптал, но зато народ догадливо кивал головами, помня, как княгиня так же вот велела нести в ладьях древлян и что потом было с ними. Знать, и ныне уготовила она позорную смерть строптивому заморскому кудеснику. Однако, когда ковер с Аббаем внесли в палаты, княгиня велела всем удалиться, а сама в ноги бросилась чародею.

– Верю в силу твою! Прости за строгость, винюсь перед тобой. Что ни пожелаешь – все исполню. Но пробуди мне сына!

– А не забудешь, что стояла передо мною на коленях? – спросил Аббай. – Не забудешь клятв своих?

– Не забуду!

– Считаться станем так, – заявил чародей. – Я пробужу дитя – ты исполнишь первую мою волю... Но ежели захочешь, чтобы я еще тебе послужил – скажу другую свою волю. А третью пусть же исполнит твой сын Святослав.

– Согласна! – возрадовалась княгиня. – Все исполню!

– Показывай своего спящего! – приказал Аббай.

Обнадеженная верой, сгорая от вины перед чародеем, княгиня привела его в покои Святослава. И подняла завесу колыбели!

Все кругом осветилось, а чародей, заслонивши глаза рукой, так молвил:

– Велик будет муж! Вижу в судьбе его многие победы и славу! Знаменитые цари склонятся перед ним. Такой муж рождается один раз в тысячу лет. Последним был Александр, царь Македонский, послушник Аристотеля.

Аббай тянулся к свету, исходящему от колыбели, и грел руки, словно у огня. Его миртовый посох засветился, зазеленел, на его навершии вдруг вздулась почка, которая потом лопнула и развернулась молодым листом...

А чародей трепетал, купаясь в лучах! Был темным его лик, но просветлел и облагородился; седые волосы, завязанные в косичку почернели, старческий голос омолодился. Только хромота осталась...

– Обнажи своего сына! – потребовал Аббай. – А окна закрой черным полотном.

Княгиня все исполнила. Когда покои погрузились во мрак и светился лишь княжич, чародей покрыл колыбель черным покрывалом и, усевшись на пол возле нее, достал пергаментный свиток. Птица-попугай села в изголовье, а ученая обезьяна – в ногах. И вдруг загорелись глаза Аббая – зеленый огонь осветил письмо и черные уста. Чародей стал читать вслух: незнаемое слово резало уши, душа томилась, и княгиня не смела перевести дух. Затаившись, она незаметно погрузилась в сон.

И во сне ей пригрезилась Креслава. Срамная наложница встала из постели князя и, красуясь перед княгиней своим блудным образом, сказала:

– Твой муж мертв, а ныне и сын умрет. Я молила тебя спасти тресветлое дитя! Ты не спасла... Я его возьму себе. Со мною будут оба – и муж, и сын.

– Чур! Чур меня! – закричала княгиня и вмиг очнулась.

Тем часом Аббай волхвовал над сыном, и горели уже не только глаза, а и уста чародея. В зеленом пламени, озарявшем покои, лик Святослава искажался, а обнаженное тело корежилось – трещали жилы и кости! Княжич рос! Руки, ноги, плечи и шея наливались могучей силой.

С треском разлетелась в щепки дубовая колыбель! Не чадо малое – детина-богатырь рухнул на пол, так что терем задрожал.

Аббай трижды изрыгнул огонь:

– Восстань! Восстань! Восстань!

Детина потянулся и встал, но очи были закрыты. Княгиня онемела, не зная, радоваться ли сему или, напротив, бить тревогу: на глазах возросший сын показался ей зловещим и свирепым, словно разъяренный медведь.

– Кто разбудил меня? – гром голоса всколыхнул покои. – Кто сон нарушил?

– Я! – крикнул чародей и дунул ему в очи.

Святослав открыл глаза, удивленно огляделся.

– Как долго спал! Тело залежалось!

И со звериным рыком вдруг набросился на Аббая, в единый миг сломал его, придавил к полу. Чародей сопротивлялся, брызгал искрами, и его обезьяна, прыгая по детине, пыталась удержать его руки. Птица-попугай летала под потолком и картаво возвещала:

– Пробудили! Пробудили! Пробудили!

А Святослав занес над головой Аббая свой огромный кулак и наверняка бы разбил ему череп, однако княгиня крикнула от испуга, и материнский крик остановил десницу.

Он признал мать, и буйство его вмиг улеглось.

– Мать? Мне грезилось во сне, ты умерла.

Она сорвала завесу с окна – на улице была ночь...

– Жива я, сын...

В глазах богатыря таился ум младенца...

– Довольная ли, княгиня? – оправившись, спросил Аббай. – Какое диво я пробудил тебе! Уснул дитем, встал детиной!

– Великий ты чародей! – робея, проговорила княгиня. – Но сдается мне, ты плоть пробудил, силу немереную. А душа спит, и разум дремлет... Эвон, стоит без порток перед матерью и не стыдится.

– Каков был уговор? – напомнил чародей. – Желала ты, чтобы я согнал сон – и я его согнал. Теперь же твой черед – исполни мою первую волю.

– Но спит душа! В очах я вижу безмудрие и буйство...

– Пробудить душу и разум – иное дело, – воспротивился Аббай. – Давай сперва сочтемся.

– Коли дала слово – исполню, – согласилась она. – Что ты желаешь?

Аббай обошел покои князя, меч – дар Валдая – огладил, примерился к булаве, однако взял рубаху, что принесла Дара.

– Хочу эту рубаху!

– Всего-то рубаху? – изумилась княгиня.

– С тебя довольно!

– Рубаха твоя, – решила она, поскольку обережная рубаха сейчас была бы мала детине. – Но ты, чародей, должен послужить мне еще. Пробуди душу! Воспитай разум. Кормильца чудесней тебя мне не найти!

Детина-князь вдруг к матери припал и заговорил жалобно:

– Мне есть хочется! Во сне я видел, ты кормила меня грудью. И я был сыт... Дай же я приложусь к сосцу твоему!

– Теперь я тебя стану вскармливать! – Аббай властной рукой одернул князя, а матери сказал: – А ты ступай. Да помни уговор: исполню второе желание – настанет черед платить вдругорядь. В третий же раз мне сам князь заплатит.

– Я помню, – подтвердила княгиня. – Не много ты берешь...

– Ну так ступай! К полнолунию детина твой станет мудрейшим из мудрейших, – пообещал Аббай. – Слышал я, бог Род избрал твое чрево, чтобы родить светоносного князя Руси. Ты родила, а далее уж моя забота. Душа и разум твоего сына – божий промысел. А бог избрал меня воспитывать из чада великого мужа. Не проявила бы ты упорства, зазывая меня в Терем, не видеть бы Руси светлейшего князя! Ступай и помни: ты всего лишь чрево.

Княгиня покорилась и пошла было прочь, но Святослав потянулся за ней:

– Матушка! Не оставляй меня. С тобой мне любо... Во сне ты холила, лелеяла, кормила...

– Теперь ты не младенец, а богатырь, – утешила его княгиня. – Посмотри на себя. А чародей Аббай – твой кормилец. Он тебя выкормит.

И затворивши руками уши, тотчас ушла.

Много дней не находила она места: все грезились перед очами глаза сына, его взгляд буйный и свирепый – знобкая тоска охватывала душу!

А кормилец, исполненный самодовольства, лишь убеждал, что так и быть должно, что радетель блага для Руси не может слабым быть и мягким, покуда враг силен, хитер и коварен.

Вот-вот уж луна нальется спелым яблоком, а ума ничуть не прибыло у детины. Малый летами богатырь то с гиком в табуне коней косился по полям, то свистом молодецким и дубиной распугивал киевский люд, а то в безумной лихости начинал трясти дерева, иные с корнем вырывал да расшвыривал. Однажды на теремном дворе устроил поединок, созвав со всей Руси богатырей. С каждым бился на кулачках, тягался на кушаках и всех одолел! Иных поборол и успокоился, иных же до смерти задавил, ровно медведь. Не найдя равного себе, велел из клетки космача выпустить, и не с рогатиной вышел супротив него, не с копьем или засапожником – с голой рукой! И битый час, сойдясь со зверем, бился. Сам многажды ранен от него был и когтем, и зубом, однако заломал медведя! Задавил его до смерти руками и возвестил криком победу. От клика его в окнах терема слюда осыпалась, словно песок, в ушах же долго звон стоял...

А наутро покатилась по Киеву глухая молва, сбила народ в толпу великую; стянула к терему, и ропот, словно шалый ветер, ворвался в гридницу. Тут вбежал к матери Святослав, развеселился, как дитя.

– Что там за шум? И по какому праву народ собрался?

– По праву, мать! Се киевляне поднялись! Меня пытать идут!

Прибежал тиун, в очах пожар мечется.

– Беда, княгиня! Народ возмущен, тебя кличет! Бояре в голове!

– В сей час я их смирю! – закричал Святослав и потряс кулаками. – А киевлян велю в кнуты! Я – Великий князь!

Выступил он на гульбище – не волна морская внизу плещется – людская зыбь-пучина, и лица белы, как пена, вскипающая на волнах.

– Ты нам не князь! – кричали киевляне, посмотрев на Святослава. – Наш князь был чадом! Ратуйте, люди! Князя подменили!

– Я – князь! – гаркнул Святослав. – Вот ужо вас! Ступайте по домам, покуда не погнал.

– Пусть княгиня выйдет! Пусть она укажет! Мы чтим Ольгу, а тебя не знаем!

Княгиня вышла на гульбище и встала рядом с сыном. Мятежный гул разом оборвался, и пенный гребень на волне людской пропал – то киевляне поклонились. Пучина всколыхнулась и вынесла на берег речивого боярина – подручного Претича.

– Я первый присягнул малому князю! Мне и спрос держать! Ответь нам, княгиня, где твой сын Святослав – наш Великий князь?

Святослав на такую речь зубами заскрипел и пожалуй бы на народ бросился, да мать положила руку на голову его.

– Это мой сын! Клянусь вам: сей муж – сын Игоря!

– Помилуй, матушка-княгиня! – вскричал Претич. – От рода нашему князю пятый год идет. Он суть дитя еще. А ныне нам не сон ли снится – детина перед нами! В усах и бороде! Вся Русь в великом смущении, молва идет – князя подменили!

– Напрасная молва, – урезонила княгиня. – Покуда спал князь – был чадом, а пробудился и на глазах возрос! Подмены не было!

Народ еще больше смешался, загудела толпа, всколыхнулась.

– Верить ли чуду? Верить-то верить, а вот бы проверить, испытать!

– Руками бы пощупать!

– Испытай! – велела княгиня подручному боярину. – Взойди сюда и посмотри! Да погаси молву и возмущение. Смысленному мужу нетрудно постичь, кто перед ним: дитя на пятом году или взрослый муж.

– Позри! Позри! – взревела толпа. – Желаем знать!

Боярин поднялся на гульбище и подступил к Святославу. Угрюмый князь блеснул очами, но пересилил гнев.

– Ты мне присягал...

– Прости, князь, – повинился Претич. – Чудес на свете полно, я-то верю. Но должно мне рукой пощупать, кто ты есть. Ведь очи отвести можно, а руку не обманешь.

Подручный боярин свои пальцы всунул князю в рот, и стал щупать, как если бы на торгу возраст коня испытывал. Князь не сдержался и стиснул зубы на пальцах Претича – чуть только не откусил! Однако когда отпустил – Претич засмеялся.

– Ликуйте, люди! – показал уязвленные пальцы. – Зубы у нашего князя еще молочные! Знать, перед нами истинный князь! Это ему я присягал и мечом клялся.

И тут же поклонился князьям. Народ возликовал.

– Ужель и ты усомнился? – спросила княгиня Претича. – Слову моему не поверил?

– Не обессудь, княгиня! Не ради обиды – во имя истины. Ведь и пчелы свою матку стерегут да испытывают. Не поблюди, так самый лепый рок изрочится и извратится.

Ликующая зыбь всколыхнулась и, испуская радостные брызги, откатилась. Иная молва по рекам растеклась, на ручьи разбилась, и к исходу дня вся русская земля твердила:

– Князь истинно великий! Молочный зуб не съел, а экий богатырь! И, сказывают, еще вырастет! Будет кому постоять за Русь!

Княгиня же по-прежнему пребывала в сомнениях. Вот уж полнолуние, чародей-кормилец не зовет, чтобы показать, какую душу вскормил, какой разум у сына выпестовал. Решилась она уж было идти к Аббаю и спрос учинить, да в самый последний день полнолуния явился тиун и поведал, что Великий князь в гриднице сейчас и просит княгиню к нему пожаловать на боярский совет.

Не веря своим ушам, княгиня спустилась в гридницу и здесь увидела сына: спокойный и мудрый муж восседал на золотом престоле, а слева и право от него – думные бояре. Неведомо для чего созвал совет Святослав, но, судя по озадаченным глазам и лицам печальным, думу здесь думали великоважную. Увидев мать, сын встал, поклонился ей, и бояре, как один, склонили головы. Не успела княгиня и слово молвить, как Святослав проводил ее к престолу, усадил и такую речь завел:

– Выслушай меня, матушка, неразумного. Одному мне сидеть на престоле и править покуда невозможно. Князья удельные твердят, что годами еще мал, почтенные старцы-бояре не ропщут, но опасаются еще, управлюсь ли без тебя, матушка. След нам с тобой править вместе, как ранее было замыслено. А как обвыкнуться вельможи и позрят – не отрок на престоле, не детина, но светлейший князь, – тогда уж волей твоей приму власть. Тебе ведь не свычно страной владеть, мир ладить между князьями, строптивых бояр укрощать. Слушаться-то будут, но до конца не примут, чтоб жена ими правила. И им не свычно. Да и послы из разных стран опричь престола кружат, и всяк норовит обмануть, урвать от Руси поболе, помене дать. Не уступишь, так грозиться примутся, оружием бряцать. Известное дело. Мне жаль тебя, матушка, да что же делать, коль рок такой! Потерпи уж. И батюшку жаль. Ведь сгинул от древлян, престол на твои плечи оставил. А престол и власть – не лавка с товаром.

– Добро, сын мой, – послушав его, радостно сказала княгиня. – Вместе так вместе.

– Коль ты согласна, так под свою десницу возьми, что тебе любо да что полегче, – предложил Великий князь. – А я, коль ты не против, приму заботу о делах ратных – на честь Руси довольно покушений. След бы показать нам, матушка, что есть кому за отчину постоять, что стольный град Киев, а на престоле светлейший род Руса. Почуют сильную десницу – со всех спесь слетит.

– Да уж возьми на себя, сын! – взволновалась от радости княгиня. – Где мне с воинством управиться? Не жене ведь рати водить и ратище чинить.

– Верно, матушка, и дань собирать тоже придется мне, – продолжал Святослав. – Иные земли по нескольку лет не платили. Мол, князя в Киеве нет, жене самой не поспеть, а можно и вовсе не давать. Казна поопустела, а надобно бы свою дружину укрепить. На Свенальда надежда плохая. Но принимать послов заморских и чинить договора нам хорошо бы вместе. Где ум мужа незряч, там женское сердце увидит.

– Добро, Великий князь! Добро!

– Ну, коли так, матушка, я рядом с тобою сяду, – князю принесли скамью. – А бояр я собрал, чтобы совет держать. Уж минул год, как дерзкие древляне убили отца моего. Ты им изрядно отомстила, да темные лесные племена не уразумели наказания. Князь их, Мал, по русским землям молву пустил, что возжелал тебя, и будучи мужем твоим, Русью станет править. Неужто отдадим ему отчий престол?

– Не отдадим, Великий князь! – подхватила княгиня вдохновенно. – Не быть Малу в Киеве! Не быть ему моим мужем!

– Этот Мал нынче заговор чинит, – сообщил князь. – Сбил с толку северян, радимичей теперь прельщает. Простим древлян, они и нас убьют, поскольку беззаконные и творят беззаконие. Обо мне Мал так сказывал: «Покуда княжич мал и глуп, что захочу, то сотворю с ним». Ужели простим, матушка?

Обида эта не только мне, и не тебе обида – вся русская земля оскорблена!

Услышала княгиня в речах боль за отчую землю. Каждое слово, как било медное, будило страсть, уже притухшую, и поднимало ярость во вдовьем сердце. И благодарность к сыну! Не дитя, не отрок – зрелый муж, заступник-сокол на крыло поднялся, и теперь уж воронье не станет более кружить над головою и склевывать зерна на русских нивах. Святослав, видя радость матери, вдохновился.

– Послушай, матушка! Послушайте, бояре! Мне ведомо, кто наустил древлян! Кто их подвиг обезглавить Русь, кто посулил древлянам наш золотой престол! И кто Мала надоумил взять тебя в жены!

– И нам ведомо! – вразнобой заговорили сивобородые советники. – Тайные послы не единожды челом били еще отцу твоему, Игорю. Хазары! Они чинят беззаконие в наших землях. Они ищут у нас ходы и броды.

– Уймитесь, досточтимые! – оборвал тревожное гудение Великий князь. – Ищите супостата не за тридевять земель, а в хоромах своих. Изменники подле вас давно гнездо свили.

– Кто же они? Кто? – вскинулась княгиня, хотя знала, догадывалась, кого назовет князь.

– От кого не ждали вероломства! – с таящимся гневом сказал Святослав. – Тот, кто служил трем князьям. И всем уже тризну справил. Сам же здравствует поныне.

– Свенальд и сын его, Лют! – провозгласил боярин Претич.

– Давно я узрела этот сговор, – призналась княгиня. – Хоть Свенальд и клялся своим мечом – не верила ему. И опасаясь, что захватит Киев, пока мы на тризне, я услала его искать Люта с дружиной.

– А где же Лют? – заговорили бояре. – Почему уж год как о нем ничего неведомо?

– Лют был мною отправлен на остов Ар в студеное море, – сообщила княгиня. – Поискать сокровища... Должно быть, сгинул, коли доселе не вернулся.

– Мне мудрости, матушка, у тебя учиться надобно, – поклонился Великий князь. – Свенальдич не вернулся покуда, однако Свенальд пришел и стоит под Киевом. В город войти не решается. То ли гнева нашего боится, то ли задумал новое коварство. Нам следует наказать обоих, отца и сына, если тот вернется. Наемник этот давно двух маток сосет. От него менее пользы, чем вреда. Это он мыслил Мала посадить на киевский престол. И кто бы тогда Русью правил? Нет, не Мал, а сам Свенальд, да сын его. Кто сажает на престол, тот и правит... Но ныне я не трону сего изменника. Запущу в Киев, пусть пока сидит на глазах. А воровского сына Люта, когда он вернется, к себе приближу.

– Отец твой изменников казнил немедля, – заметила княгиня. – Чтобы, целуя, не ударили в спину.

Святослав посмотрел на притихших, изумленных его речами бояр, склонился к матери.

– Поступлю иначе, матушка. Срублю я голову змее, а хвостом она ударит. Не избивать же дружину... К сему же, неведомо, нашел ли Свенальд Люта. А ну как нашел да сговорился? Знать не будем, откуда беды ждать... Я оставлю Свенальда под своей властью, пускай он и через свою волю послужит Руси. Его замыслы его же руками в пыль обращу.

Растрогавшись, княгиня к рукам сыновьим припала. И вдруг отпрянула – студены были руки...

Сын не изведал ее чувств и продолжал излагать свои замыслы:

– Я теперь молву пущу поперед себя, будто иду к древлянам дань брать. Древляне не поверят, исполчатся. Помнят, спесивые, как ты им отомстила, матушка. Будут ждать подвоха, а то и сами попытаются напасть первыми, устроив засады на лесных дорогах. А я же Свенальда супротив них пошлю. Пусть он сразится с тем, кого подзуживал, кого замыслил на престол посадить. И будет моя месть древлянам и Свенальду.

Княгиня тоже желала бы отомстить и Малу, и Свенальду; она хотела бы натравить их друг на друга, но только не знала, как это сделать, ибо что князь древлянский, что старый наемник были недоверчивы и осторожны. Сын же опередил ее! И хитрость изобрел, достойную изменников. Пусть же они изобьют друг друга! Пусть два злодея схлеснутся в битве, ввяжутся в борьбу, и если даже опомнятся, узнают друг друга – будет поздно. Кровь, пролитая на поле брани, даже случайная кровь, не даст обратного пути, заставит их биться до смерти.

– Добро, Великий князь, – только и сказала мать. – Отец твой в сей миг гордится сыном!

– Одобрите ли вы, достопочтимые? – обратился Святослав к боярам.

Старейшина, на посох опираясь, поднялся со скамьи.

– Довольно я пожил на свете. И князей довольно видывал, младых и старых... Речей их послушал довольно... А тебе, ретивый юноша, так скажу. Верно ты все замыслил. Жестокой будет твоя месть, надолго запомнят беззаконные князья твою карающую десницу. Родичу твоему, Олегу, людская молва прозвище дала Вещий, ибо он Весту познал и был мудрым. Не ведаю я, какую ты науку познал, но звать тебя станут на Руси – князь Зловещий.

Поклонился и, стуча посохом, пошел вон из гридницы. Думные бояре один по одному кланялись и молча уходили за своим предводителем. Святослав спокойно взирал на их спины, и показалось княгине, зловещая улыбка скользила по его лицу. Когда же тиун закрыл дверь, пропустив последнего боярина – Претича, Великий князь легко вскочил со скамьи и в распущенной белой рубахе прошелся по гриднице.

– Князь Зловещий!.. Дурную славу мне пророчат бояре! А кого из князей они не хулили при жизни, матушка? С кем не вступали в спор?

И не было у княгини желания ни радоваться сыну своему, ни судить его...

Но едва покинула она гридницу и уединилась в своих покоях, как отлегло на душе. Что же дурного в том, что Святослав возжелал со страстью за Русь постоять? За отца своего отомстить и наказать того, кто из дерзости овдовил ее, горе принес да еще и на киевский престол покусился? А старый наемник Свенальд недостоин ли лютого наказания за двурушничество, за двоедушие? Прежние князья норовили ладить с ним, ублажали дарами, жертвовали вотчины – не из страха ли? И вот явился в Руси светоносный князь, в один миг узрел изменника, и не стерпела горячая, отважная душа. Решился он извести измену в государстве, да так, чтобы другим, мыслящим вероломство, неповадно было. Сдержать ли натиск многочисленных врагов, будучи князем покладистым, властителем мягким, правителем осторожным и нерешительным? Не пришла ли пора волею бога Рода воссесть на престол князю жестокому, зловещему?

Ведь рока не минуешь! Что ни сотворится – во всем его воля!

И едва княгиня, утешив себя, воспряла душой, как явился к ней чародей Аббай. Она же подспудно поджидала его и гадала, какую плату на сей раз испросит кормилец Святослава?

– Ты доброго вскормил вождя, – сказал ему княгиня. – Ублажил материнское сердце.

– Теперь и ты ублажи, – ответил чародей. – Исполни свой зарок.

– Брал бы ты златом – осыпала бы тебя! – она засмеялась. – Тебе же, ровно птице, и малой толики довольно. За то, что пробудил – рубахой взял. А чем возьмешь за эту свою службу?

– Не многим, княгиня, – ответствовал Аббай. – Желаю окрестить тебя. В этом суть моей воли.

– Окрестить меня? Вот так чудо! Какая же тебе выгода, чародей? Рубахой можно наготу прикрыть, но много ль проку от моего крещения?

– Святым крестом прикрою твою душу, – промолвил чародей. – И приобщу ее к Христу, а значит, к истинному свету.

– Что ж, приобщай, – позволила она. – Позрела я на свет Владыки Рода, позрю и на Христов. Сие мне любопытно!

Аббай в сей час же обрядился в золоченые одежды, надел крест на шею и велел вместе с ним идти к реке Днепру. Что было делать? Коли дала слово – пути назад нет. Весенняя же вода бурная, студеная и мутная – не то что погрузиться с головой, а и у берега-то ступить боязно. Прежде чем приступить к обряду, бывший епископ долго молитвы читал, крест свой в Днепр погружал, затем велел княгине скинуть одежды и обрядиться в рубище. С великой неохотой и стыдом она исполнила прихоть Аббая; у него же новый урок готов.

– Прежде чем окрестить тебя, должна ты отринуть всех своих поганых богов, коим поклонялась доныне, – потребовал чародей.

– Богов отринуть? – подивилась княгиня. – А разве твой Христос с иными богами не может жить в мире?

– Не может, ибо он – истинный!

– Ужели и старого Рода отринуть?

– Прежде всего Рода!

– И Световида? И Перуна?

– Всех до единого. Теперь будет у тебя один бог – Вседержитель, и сын его, Христос.

– Спесивы твои боги, – задумалась княгиня. – Хотят они только править. Возможно ли это, возможно ль, чтоб два бога всей жизнью управляли?

– Есть и третий, – объяснил чародей. – Именем Святой Дух.

– Все одно мало. Чудная вера у тебя, Аббай...

– Когда окрещу тебя, молиться научу, – пообещал он. – И увидишь, как сильны они в триединстве.

– Почему же вера называется христианством, коль их трое?

– Христос – сын божий, – учил Аббай. – Пришел на землю, чтобы спасти людей, и посему зовут его – Спаситель.

– Кто же из богов его отец?

– Всевышний Яхве. Это он послал Христа на землю.

– Так главный все же Яхве? – княгиня опешила. – Мне ведомо, что ему хазары поклоняются! А в Христа не веруют, ибо зовутся иудеи. Кому же мне поклоняться? Хазарскому богу или Христу?

– Первая молитва – Отцу, вторая – Сыну, а третья – Духу Святому, – терпеливо разъяснил Аббай.

– Ведь и Дух Святой – хазарский бог! – окончательно смутилась княгиня. – Чей же Христос, коль он сын Яхве? Мудреная вера – христианство.

– Наша вера – не христианство! – вдруг заявил чародей. – Я окрещу тебя по обряду арианства. Мы истинные проповедники Христа-пророка. Все христиане скверны и поганы, поскольку Спасителя ставят в единую суть со Вседержителем. Помысли же сама: отец и сын могут ли быть единосущными?

Княгиня уже не внимала слову Аббая, поскольку ощутила тревогу и щемящую тоску.

– Мыслю я о другом, Аббай... На сей раз дорого берешь с меня. Великая цена – богов отринуть и чужих принять.

– И получила ты немало! – заметил чародей. – Вскормленный мною князь принесет тебе честь и славу.

– Да я бы отринула, чужих приняла... Но ведь хазары – заклятые враги Руси! Ежели богов принять, то как же воевать хазар?

– Но ты дала зарок! – напомнил строго Аббай. – Сдержи слово!

– Великая цена! – заговорила она. – И вера чужая...

– Окрещу – твоя будет, – заверил бывший епископ. – Оставь сомнения и ступай смело. Ты хочешь в один час изведать то, на что жизни не хватит. Не терзай же разум. Вера наша глубокая, бездонная. Ты славь Христа, молись ему, и тогда Спаситель замолвит слово перед своим Отцом. Тебе следует смириться во всех делах земных, положиться на волю божью, на его правый суд. Ступай за мной! Уж время!

В убогом с виду чародее таилась незримая сила. Он неотступен был, неотвратим, как рок.

– Не избегнуть мне сей чаши, – проговорила княгиня и ступила к воде. Бездонная, темная река плескалась у босых ног...

Шагнула она вперед и с головой погрузилась в эту купель. Тем часом чародей прочел молитву и еще дважды своей твердой рукой погрузил княгиню в холодную воду. Она с трудом выбралась на берег и угодила в веревочную петлю нательного креста, ловко наброшенную на шею.

– Но где же свет Христов? – отдышавшись, спросила княгиня. – В очах темно...

– Молись и прозришь, – ответствовал креститель. – Теперь ты раба божья, и коли возжелает Спаситель – явит свет. Первая молитва к Отцу. Ну, повторяй за мной: «Отче наш! Иже еси на небеси. Да святится имя Твое...»

Княгиня взглянула в небо и замерла: померкло солнце над головой!


Настал час платить!

Не ведал старый наемник княжеского обмана за все сто лет службы русскому престолу. Иное дело, сам хитрил и выгадывал, а вот чтобы его провели, ровно неразумного отрока, такого еще не бывало. Замыслы владетельных князей он разгадывал, будто орехи щелкал, и прежде чем повиноваться их воле, – обдумывал всякий свой шаг и прикидывал, будет ли ему прок и что дружине достанется. Он привык служить мужам и совершенно не знал хитростей женских. За свою долгую жизнь он отправил в Последний Путь трех князей и шесть своих жен. Князья становились над ним по воле божьей, а жен он брал сам как добычу после удачной войны. Они были рабынями и, безмолвные, никогда не показывали ему ни нрав свой, ни душу, а иные попросту говорили на неведомых Свенальду языках, потому он даже и гадать не хотел – что сокрыто под потупленным взором жены-полонянки?

Возможно, почуял бы воевода скрытый подвох, отправляясь искать сына Люта, если бы не был повязан с ним тайным сговором: отпустить его после тризны и сватовства княгини к Русскому морю, где Лют под видом разбойных варягов зорил городки, брал полон и уводил в Хазарию, чтобы продать там в рабство. Услышав о том, что Лют бросил Киев и тайно отправился в неизвестном направлении, Свенальд гневом объялся. Как мог ослушаться? Не исполнить воли отца? Поступиться выгодным замыслом – посадить на престол потешного древлянского князя?

Потому и поверил княгине, не узрев хитрости ее. С Уж-реки двинулся он прямым ходом к берегам Русского моря, мыслил в пути настигнуть сына и потому не жалел коней. Дружинники брали по три-четыре подводных, но у берегов Азова многие спешились, и вынужден был Свенальд сам пуститься в разбой, угоняя табуны у кочевых племен. Тут же отыскал и след Люта: встречные путники указывали, будто прошлым днем видели некую варяжскую ватагу, следующую к Русскому морю. Будто шла она не дорогой, а окольным путем, дабы не тревожить купеческие караваны – знать, не их грабить намерены...

Встал Свенальд на Лютов след и пошел в догон. Но к вечеру пристали лошади, а сыновья ватага уж вот, в пяти поприщах, не более. Конский помет не остыл, степная пыль не осела. Видно, почуял Лют погоню и, не ведая, кто за спиной, пустился наутек. Старый наемник велел дружине встать на ночлег, а по следу выслал дозор из трех витязей на свежих конях, чтобы остановили сына. Умчался стремительный разъезд в темную степь, Свенальд же со дружиной спать повалился. Долгая погоня и короткие ночевки притомили войско, дружинники поснимали латы и кольчуги и заснули крепко, так что не услышали ни топота копыт, ни ржания встревоженных коней, пасущихся подле стана. А очнулись уж под чужими мечами! В полной темноте бились с неведомым супостатом, четверть часа незримая смерть носилась по стану и разила разоблаченных витязей. Сам же Свенальд, думая, что это напал ночью Лют, не познав своих, метался между порубленными вежами и громыхал на всю степь:

– Ты был любимый сын! А ныне отродок ромейский! И все одно – постой! Отец перед тобой! На кого руку поднял! С кем сечу учинил? Ужо вот я тебя!

Пришли в себя витязи, кое-как дали отпор, и нападавшие исчезли в темной степи точно так же, как появились. А с собою угнали часть коней, отбив от табуна. Покуда не рассвело, Свенальд все думал, что Лют брань учинил, однако среди павших дружинников нашли трех чужаков, сраженных в сече, – все долгобородые и обряжены не в доспехи воинские, а в сыромятину с железными наклепками. Не иначе как разбойные варяги.

Свенальд же в этой ночной схватке до тридцати воинов потерял – треть всей дружины, которую с собой взял. Но делать нечего, к восходу оправились, сели на коней и налегке поскакали по следам ватаги, ибо не могли сдержать обиды, вытерпеть срам. Два дня рыскали по степи, распутывая разбойничьи уловки, и к концу третьего настигли ватагу в балке, охватили с трех сторон и порубили, хотя можно было и в полон некоторых взять. Однако куда идти с таким полоном? Разбойных варягов ни хазары, ни другие купцы не покупали, поскольку не годились они для рабства. Потому живыми взяли лишь одного, чтобы спрос учинить. Плененный ватажник поведал, что кроме них нет никого ни на пути из варяг в греки, ни на берегах Русского моря.

Не поверил Свенальд, зная нрав сына, долгих три месяца рыскал с дружиной по торговым путям, ибо иных не ведал, ездил от Корсуня до Хазарии, от городка к городку – не нашел и следа Лютова. Не мог уразуметь старый наемник, что обманут, поскольку сам отправился в этот поход, чтобы возвратить сына. Не мог он разгадать хитрости княгини, потому и поплатился. Так бы и далее бродил он вдоль морских берегов, да прилетела сюда молва о том, как княгиня на тризном пиру отомстила древлянам. Три дня после этого известия лежал Свенальд в своей походной веже, не рану залечивал – обиду стискивал в своих старых съеденных зубах. Огонь мщения разгорался в душе старого наемника и не терпелось ему в сей же час сговориться с булгарами или вовсе с дикими гузами да повести их на Киев. И спросить с княгини, куда услала сына, какой хитростью обворожила, коль он нарушил отцовский наказ и ушел из стольного града. Однако подобный шаг был впору лишь безрассудной юности: если княгиня от наемной дружины избавилась, узрев сговор Свенальда с древлянами, если она не побоялась отомстить им, то уж Киев-то отстоит не силой, так хитростью... Поразмыслив так, старый наемник впадал в тоску, и хотелось ему прямо с берегов Русского моря уйти из пределов Руси, податься к ромеям – они примут известного на весь мир воеводу и одарят щедро, а то поклониться хазарскому каган-беку, чтоб взял на службу и послал воевать персидского царя, или напротив, уйти к храбрым персам и воевать хазар.

Было много царств на земле, которые бесконечно воевали либо защищались, и всякому послужил бы Свенальдов меч, да не уйти было старому наемнику из Киева. И держала его не клятва, данная князю русскому, – иной корень связывал воеводу с этой землей: все его состояние, все золото, полученное за службу князьям Руси, хранилось за киевскими крепостными стенами, на своем дворе. Иные наемники возили за собой сокровища, куда бы ни поехали – всюду у седла переметные сумы. Однако Свенальд слишком долго служил и много воевал, не был обижен удачей и хозяевами, так что и пять подводных коней не поднимут драгоценной поклажи. Еще Рурик позволил ему поставить в Киеве свой двор и обнести высоким заплотом, и воевода всю жизнь доволен был, что нет нужды таскать за собою золото, что не достанется оно супостату, коль доведется сложить голову на ратном поле. И вот теперь впервые опечалился Свенальд: не то чтобы горевал об оставленных сокровищах, но больно уж не хотел отдать их хитрой княгине. Не желал, чтобы труд всей его жизни стал ее добычей!

Пришел он к городу Родне, что был в устье Роси, и долго стоял под его стенами, не решаясь идти к Киеву. Тут его и застал подручный княгини, воевода Претич, принесший весть, будто владетельная жена прощает Свенальду сговор с древлянами и велит возвращаться в стольный град. Не поверил старый наемник ни в прощение, ни в потешное известие, что княгиня ныне новую веру приняла, новому богу поклоняется – Христу, которым заповедано прощать всякие прегрешения ближних. Знать, еще какую-то хитрость замыслила! Однако пошел за Претичем, всякую минуту ожидая коварства да соображая, как упредить его и вновь не оказаться в ловушке.

То, что он позрел в гриднице, и в голову не приходило старому наемнику: на престоле восседал детина – отрок мужалый; будто Святослав, а будто и не он. А по правую руку от него – княгиня...

– Долго же ты ездил за сыном, – строго и обидчиво вымолвил детина-князь. – Не измену ли замыслил?

– Свенальд – верный воевода, – благосклонно сказала княгиня, ровно защищая его. – Деда твоего не посрамил, и тебе честь и славу принесет.

Опершись на меч, старый наемник молчал. В сей миг почему-то более беспокоил зуд по всему телу – год не снимал ни одежд, ни кольчуги, провонял конским потом, дымом и жаренным на огне мясом. Чтобы не показать перед князьями беспокойства своего, Свенальд превозмогал зуд и лишь по-лошадиному подергивал кожей.

– Добро, коль так, – рассудил Святослав. – Но сын его, матушка, ведомо изменил нам!

– И сын его – верный витязь, – не согласилась княгиня. – Я услала его на остров Ар в студеное море. По моей воле ушел он, дай срок, и вернется скоро.

– Так что же, матушка, оставим Свенальда служить нам?

– Оставим, Великий князь, – согласилась она. – След земли обустраивать, время дань собирать...

– И владение ему оставим.

– С древлянами ему свычней, пусть и далее от них кормится, – решила княгиня.

– Ступай к древлянам, – велел Святослав. – Возьми дань. Но я сзади тебя поеду с дружиной, любо мне позреть усердие твое.

Услышать это от князя-детины было оскорбительно, да иного Свенальд и ждать не мог: видно, Святослав опасался, как бы он вновь не сговорился с древлянским князем Малом...


А детина оказался прозорливым и искушенным в делах лукавых!

Едва услышав весть, что Свенальд и малолетний князь идут к древлянам брать дань, Мал немедля же исполчился и встал у них на пути. Он дал дань и покорился Киеву, как прежде покорялся, но ждал мести от княгини и не желал более попадать впросак, как случилось на тризном пиру. Слухам же, будто Святослав проснулся богатырем и мужем разумным, древляне не поверили, ибо не зрели его молочных зубов и отнесли эту былину к лукавству княгини: знать, что-то задумала!

Мал собрал со своих городов и весей добрую дружину, избрал выгодное место и готов уж был сразиться с русью. Однако, поджидая супостата в укромной засаде, сулящей победу, невесел был, тоска съедала душу. И намереваясь раззадорить сердце предстоящим боем, он представлял, как одолеет и погонит врага, от нетерпения скакал по лесным тропам и горячил коня, но грудь оставалась студеной; он пытался раззадорить руку булатным мечом и рубил деревья, да вдруг обвисала плетью удалая десница. А древляне, что недавно гордились и кичились силой своей медвежьей и готовы были сразиться с русью, глядя на князя своего, присмирели и приуныли. Ко всему прочему припомнили они месть княгини на тризном пиру, ее хитрость и коварство – побежал ропот по дружине, потек из уст да в ухо:

– Что нам ратиться с Киевом? Не печенеги же мы, не хазары, а братья. Отчего сваримся? Все из-за древнего старика Свенальда. Наустил нашего князя, вот и возгордился Мал...

Сам же князь Мал, собирая дружину, таил надежду, что не княгиня на сей раз пойдет мстить, но мужа пошлет, воеводу Свенальда. С ним же можно сговориться. А нет, так устроить ему кровавый пир средь лесов! Он, он искусил... А прелестная, коварная княгиня спалила огнем своим душу, обволокла взор. Мал смотрел на своих витязей или, съехав с кручи, смотрел в Уж-реку, а то, лежа в траве, глядел в небо – и всюду перед очами стоял прекрасный лик княгини. То в поле побежит, словно оленица, то встанет между копий в суровом строе воинов иль привидится в темной воде и поманит рукой... В ответ же князь Мал взъярился на старого наемника Свенальда – он стал причиной раздора!

По воле Вещего Олега древлянские земли отданы были в подданное владение Свенальду и его наемной дружине. Не Киеву давали дань, а воеводе – людьми, оружием, шкурами да медом. Великий князь Игорь тоже подтвердил участь древлян – кормить наемников. За многие лета лесные жители свыклись с долей своей и жили с русью в мире и согласии. Ратились в кулачки, на кушаках тягались, медвежьими забавами тешились да купальскими ночами красных дев друг у друга умыкали – но разве это вражда? И вот однажды Свенальд с дружиной приехал за данью и принес весть, будто княгиня разродилась сыном. Никто ему не поверил, ибо знали, что княгиня – старуха, да и князь стар, чтобы породить наследника. Этот же Свенальд поведал, что от волхвования родился Святослав и волшебным же образом княгиня преобразилась так, что краше жены по всей Руси не сыщешь. И будто из всех княжеств послы посланы, дабы прзреть чудо. Стоят эти послы близ терема днями и ночами, ждут, когда княгиня с сыном выйдут на гульбище, чтобы подивиться на красу божью. Мало того, уж и чужестранцы, прослыша о княгине, из-за морей плывут. А еще сообщил Свенальд, мол-де, какой бы ни был муж – царь иноземный или холоп, чуть увидит княгиню, в сей же миг очаруется ею и ходит сам не свой. А князь Игорь даже наложницу молодую изгнал и все время тешится с княгиней, не ест, не пьет от ревности и бессилия, ибо стар и немощен...

Древлянский князь не юн был, чтобы стремглав лететь в Киев, но и не стар, и потому прельстился дивом, нарядился купцом, взял лесного товару и тайно отправился в стольный град. Днем он бойко торговал, скрыв личину, а на вечерней заре среди многочисленных зевак стоял у терема княжеского: тут знал всякий, что вечером на гульбище являются два дива. Одно – светоносный младенец, другое – мать-княгиня в прекрасном облике. И всякий, кто бывал у терема, стремился позреть на то, что более всего жаждал: старцы любовались на младенца, молодцы – княгиней восхищались. Теремное гульбище было увешано травами – от сглаза и изрока, однако и сквозь плети цветов и быльника князь Мал увидел чудо – преображенную княгиню. Свенальд верно сказывал – не оторвать глаз. Она была печальной и благодарной, ибо каждый вечер выходила на гульбище исполнить старый обычай – прощание с солнцем. И тогда Мал захотел позреть на нее ранним утром, на восходе; рискуя волей своей, избегая зоркую стражу, он прокрался к терему и посмотрел то, что никому не удавалось – княгиня встречала солнце! И воспылало буйное древлянское сердце! Князь дремучей стороны, бесстрашный витязь, многажды меченный саблей и копьем, досточтимый муж, владеющий десятком жен и молодых наложниц, только здесь познал неведомую мудрость светлой печали и сердечной хвори. Кончился его купеческий товар, древлянские бояре скакали по Киеву в поисках пропавшего князя – он же стоял у терема среди других зевак или в одиночку и, как многие, не таясь, плакал. Лил слезы и дивился им!

Древляне отыскали своего князя больного, оборванного, грязного, в очах огонь, на устах лишь два слова: «Свет позрел! Свет позрел...» На силу домой привезли, а он потом целый год молчал или бормотал, ровно юродивый. Гнал прочь ведуний и лекарей, наложниц, жен и слуг. Пришедший взять дань Свенальд застал его безумным...

Князь едва признал своего господина и, сверкая хворыми очами, поведал о своей печали. И тогда старый наемник посеял смуту в его душе.

– Ты князь достойный, – сказал. – А мир несправедлив. Безмудрый слепец, этот старый Игорь – Великий князь, владеет престолом, дивной женой и светоносным сыном. А наложница его – Креслава – прекрасная княжна, да ведь исторг из терема! Знать не знает, чем владеет, и страдает, как ты. Безмудрый мир в Руси, люди темны...

Зерно смуты, оброненное в лихую древлянскую душу, проросло великой завистью и злобой, ровно удавка сдавила горло. Как путник, жаждущий воды, он припал к скверному роднику и напился всласть. Разошлась отрава по душе, смелости и силы прибавила. Узнав, что княгиня соколиной ловлей тешится, выследил ее в полях и вначале, таясь, лишь смотрел, как молнии ее трезубцев бьют птицу в небе. Княгиня же скакала на соловой лошади и царственной рукой принимала поднятую тиунами добычу. Возьмет гуся или хазарку, а утицу малую в траву забросит – ей малого не нужно. Князь же Мал дожидался окончания ловли, провожал взглядом прекрасную всадницу, покуда ее конь не обратится в золотистую точку на окоеме, и бросался к утице, оставленной княгиней. Поднимет из травы и дышит на нее или качает, прижав к груди, словно оживить хочет. Все, что держала, чего касалась рука княгини, чудилось ему, было исполнено чарами ее. Однажды нашел оброненную плеть и, обвязавшись ею под кольчугой, никогда не снимал, растер в кровь тело.

Так минул год, другой – на третий князь Мал, уже не таясь, взял сокола с собой и выпустил его близ поля, на котором охотилась княгиня. Трезубец птицы взмыл в поднебесье и, словно мысль дерзкого своего хозяина, пал камнем на сокола возлюбленной! Взвился облаком пух, и вмиг перед конем княгини пал наземь ее сокол. Злодей же птичий опустился на кожаный алам князя и принялся чистить клюв. Но не беду почуял Мал – дерзкое веселье! Развернул неспешно коня и поехал шагом, засмеялся:

– Пусть теперь казнит меня! И смерть приму от ее руки! Славно было бы умереть!

А за ним уже мчалась погоня. Сама княгиня, горяча коня, пламенем степным неслась на князя, а отроки ее уж мечи обнажили. Мал же повлек ее в темный лес, чтобы закружить, чтобы лешим попугать и тем самым смирить пыл. Да княгиня не вняла этой игре, у темной дубравы осадила коня, отпустив тиунов вперед. А этим отрокам Мал не хотел даваться и голову свою подставлять под их мечи. Свежий древлянский конь, вскормленный рожью, вынес и спас седока...

И в этот же третий год сын воеводы Лют, потворствуя древлянам, под Малов меч подставил безмудрого старого Игоря – слепца, не ведающего, чем владеет...


И вот теперь исполчилась древлянская дружина. Стоя на холмах, витязи натирали до блеска свои щиты, чтобы преломить лучи солнца и направить их в очи супостата. Но более стремились они преломить судьбу...

Несбывны грезы! И след ли сражаться с роком? Хорошо бы повиниться перед светоносным князем, коль говорят, что он ныне на золотом престоле. Склонить главу перед ним: коль посечет – туда и дорога. А может и простит, ведь светлейший...

Несбывны грезы...

Но и не след дань платить тому, кто смуту посеял! Так пусть же Свенальд, а вкупе с ним подстрекатель Лют получат дань мечом от каждого дома, стрелою от всякого древлянского перста!

А воевода вел свою дружину в вотчинные земли без всякой опаски, ровно в свой двор вступал, въезжая в холмистые леса... И дозора вперед не выслал, полагаясь, что не посмеют древляне напасть на своего господина, ибо он не сделал им ничего дурного. Святослав с дружиной шел сзади на расстоянии двух дней пути и смущал старого наемника более, чем древляне. То и дело озирался Свенальд, чуя затылком холод грядущей беды, и потому велел обозу двигаться в середине, чтобы заслонить тыл храброй сотней воинов. Не ведал он, что расставлена на пути его древлянская засада, а их князь решился отомстить воеводе. Спохватился Свенальд, когда очутился средь высоких, лысых холмов, и с каждого сверкали натертые до блеска медные щиты. Путь был заслонен! Повсюду стояли древлянские полки, помедли еще, так и обратный ход будет отрезан.

Преломленные лучи солнца слепили дружину, далекие темные дубравы таили неведомую силу, готовую ударить со всех сторон. Дружина встала, изготовилась к битве, хотя Свенальд все еще не верил, что древляне исполчились на него.

– Это я! – закричал он. – Признаете ли своего господина?

В ответ со всех холмов послышался воинственный крик:

– Ра-ра-ра-ра!..

– Мал! Слышишь меня?! – возмутился тут Свенальд. – Не с войной иду! Возьму только дань с тебя! Дай дорогу!

Напрасно! Обращая солнце вспять сияющими щитами, древляне угрожающе завопили – словно каменный поток обрушился с холмов:

– Ура! Ура! Ура!

Смахивая слезы, выбитые лучами, старый наемник заметил, как полки потекли с холмов, обступая дружину со всех сторон. Обозные повозки, загнанные в середину строя, теперь мешали соединить силу в один кулак и отразить супостата. Первым же натиском древляне могли расчленить дружину надвое, и спасая ее, воевода велел поворачивать назад: там, между холмами, оставалась значительная брешь. Едва замыкающая сотня достигла ее, как перед Свенальдом явился Святослав на вороном коне с черным плащом за плечами.

– Куда же ты взор свой устремил? – спросил он, наезжая на воеводу. – Или ослеп на старости? Не видишь, где супостат?

– Вижу, князь, – мрачно сказал старый наемник. – Но древлянам помогает солнце. Невозможно идти супротив него, дружинники мои поклоняются солнцу. Обожду, когда померкнет, и выступлю.

Святослав же громко рассмеялся и выхватил копье у отрока.

– Тебя слушать – битвы никогда не начнешь! В ратных делах теперь моя воля. И любо мне в сей же миг ударить супостата!

Поднял он копье и поскакал вперед, борясь со множеством преломленных лучей. Древляне же только ждали, чтобы пустить стрелу в безумца. Но Святослав скакал с такой яростью и отвагой, что они вдруг устрашились этому вихрю! Ломая копьем лучи, он был одержим, и черный плащ за его спиной вздымал над землей черный ветер.

Древлянские полки блеск всех щитов свели на одиноком всаднике, не ведая, кто это, лучи скрестились, и тогда князь Мал позрел богатыря, признал его, поверил молве!

– Но отчего же говорили, будто тресветлый князь? – воскликнул он. – Отчего он бьется с солнцем?

– Ура! Ура! Ура! – блажили между тем древляне, меча лучи в безумца. – Да падет тьма! Увы тебе, русь! Увы! Увы! Увы! Ура древлянам!

Но заклинаний воинских не услышало небо, и солнце не внимало гласу древлян, ибо богатырь скакал целым и невредимым, а должен был вмиг испепелиться. Вскинул он десницу и метнул копье! Однако древко переломилось солнцем, истлело вмиг булатное навершие, словно лист в огне. Ослепленный конь вскинулся на дыбы и копытами бил по сверкающим лучам. Сам же Святослав, видя, что не достало копье супостата, выхватил меч – дар Валдая – и одним ударом рассек сверкающую лучистую стену! И погасли щиты древлян, хотя солнце по-прежнему пылало в чистом небе...

Князь Мал узрел в этом дурной знак для себя и отчаялся.

– Все нипочем! Солнце ему не преграда! Ра – не божество! Горе мне и позор...

Оставив дружину свою, он сел на коня и поехал прочь с поля брани.

В тот час тяжелый топот конницы Святослава сотряс пространство – дружина устремилась в брешь, пробитую князем. А Свенальд со своими витязями все еще стоял и медлил, ошеломленный дерзостью детины, и дружина его присмирела.

– Князь начал – пойдем и мы, – наконец решился старый наемник. – Древлян уже не спасти от лиходея...

И ударили лошади копытами в лесную землю и понеслись вверх по склонам холмов. Вся русь теперь катилась неотвратимой лавиной, вздымаясь над лесами, и сила ее, сосредоточенная в навершиях копий, готова была разить молнией.

Древляне же, обескураженные вдруг потерявшими блеск щитами, безнадежно старались поймать солнце и навести лучи на противника. Да тщетно. Мгновение назад им чудилось, что они – боги и могут управлять светом, разить им неприятеля и побеждать с помощью солнца. И когда, оставив забаву, похватались за мечи, было поздно. Древлянские полки на холмах под натиском руси опрокинулись и, бросая бесполезные щиты, бежали с поля брани вслед за своим князем. Святослав же и Свенальд, настигая смятого супостата, обмолачивали мечами головы, и мало бы кто из простодушных древлян остался в живых, если бы не густая дубрава и частокол деревьев. Лесная сень впустила пеших древлян и остановила конные русские дружины. Через некоторое время улеглась пыль и унялась боевая ярость. А брошенные на холмах щиты снова заблистали, испуская лучи света.

Русь ликовала! Святослав летал по ратищу, отыскивая Свенальда. Старый наемник, бивший древлян вопреки желанию своему, был в гневе и неудовольствии. Застынув каменным изваянием на холме, он взирал на свою дружину, которая взимала дань с мертвых – мечи, кольчуги, латы. Витязей тешила скорая победа, добыча веселила. А мертвая кровь под ногами щекотала до смеха.

На всем скаку детина-князь осадил коня и, обняв, облобызал Свенальда.

– Ура руси! За нами победа!

Воевода лишь чуть приподнял брови, оставаясь безучастным.

– Что затужил, витязь? – смеялся Святослав. – Не рад, что одолели супостата?

– Я рад и весел, – пробурчал мрачно Свенальд. – Побил тех, от кого кормился...

– Коль весел, так скликай дружину! Довольно брать с мертвых, – князь указал рукой. – Пойдем к Искоростеню! Возьмем с живых. Вся дань тебе пойдет, как и было всегда. А питаясь с поля брани – не прокормишься.

И поскакал далее, томимый ратной бурей.


Княгиня ехала в древлянские земли без дружины своей, а лишь со свитой, и потому не поспела к битве, позрела уже бранное поле, усеянное побитыми древлянами. И позревши, она возгордилась сыном: добр воевода, отважный князь! Почудилось, что среди мертвых лежит на холме князь Мал – знать, одержал Святослав полную победу! Спешилась она и, оставив свиту, медленно взошла на холм, чтобы позреть на мертвого убийцу мужа. Склонившись над павшим, она заглянула в лицо и отпрянула! Перед нею был мертвый сын Святослав! Охваченная горем и болью, княгиня опустилась на колени, готовая рвать волосы, и тут исчезло наваждение: распластавшись, лежал перед нею простой древлянский ратник, даже не князь Мал...

Она перевела дух и огляделась: незнаемое поле открылось перед очами, и куда бы ни пал взор – повсюду мертвые. Тот, кто овдовил ее, лежал на соседнем холме, и ветер вздымал над ним его синий плащ. Княгиня побежала к нему, однако путь заслонил волк, оберегающий свою добычу.

– Эй, тиуны! – крикнула она. – Прогоните волка!

Однако никто не отозвался, и тогда княгиня вынула меч. Завидев булат, зверь зарычал, приник к земле, но не прыгнул, а медленно отполз назад, давая дорогу. Она отвернула плащ с лица убитого и обнаружила, что это совсем еще юный витязь – древлянин, павший от русского копья. И вдруг она стала задыхаться: смрадный дух тлена разил уста, выедал очи, а над головой носился лишь один вороний гай. Княгиня закричала, чтобы подвели коня, но в поле никто не откликнулся, тем паче что голос ее утонул в птичьем крике. И лишь мертвые лежали перед ней!

– Где я? – вскричала она, озираясь. А ответить было некому, молчали древляне. Под ногами же не грязь после летнего дождика – кровавое болото.

– Где я? – взвыла она, бредя по полю. – Чья это земля? Есть ли живые?

Никто не внимал ее гласу, кроме черных птиц в небе – ни единой живой души. Но вдруг привиделся волк, бегущий полем брани. Вот замер над сражением, вздыбилась шерсть на загривке – спугнул воронье и стал лизать кровь; вот далее побежал, но бег его стал осторожным и злым – встретил лисицу, зарычал и в несколько скачков изгнал соперницу вон, еще полизал. А вот неожиданно поджал хвост и порскнул в сторону княгини! Она выхватила меч из ножен, готовая отразить зверя, и уж кольчужку на руке приспустила, чтобы дать ее в волчью пасть, однако зверь рыкнул и внезапно обратился в смерч. Княгиня отшатнулась и заслонилась наручью, да в тот же миг черный столп опал и позрела она сына своего Святослава на вороном коне.

– Сын! Сыне! – закричала, но князь будто и не слышал. Конь буянил под ним, наезжал, норовил стоптать, а детина глядел куда-то вперед и совсем не замечал матери.

– Где я, ответь? – взмолилась она. – Куда идти мне? Укажи!

И замолкла! Ибо позрела невидящие глаза сына – мертвые глаза...

В отчаянии и страхе она метнулась к Святославу, вцепилась в стремя и осадила коня, стоящего на дыбках.

– Стой! Ужель не зришь?! Я – мать твоя!

Опавший плащ сына покрыл ее голову и ослепил на миг. Княгиня откинула черную полу и увидела над собой шестопер, занесенный сыновьей рукой.

– Прочь! Прочь с пути! Кто заслонил мне дорогу?! Кто смел остановить меня?

Она едва увернулась от удара. Конь же рванулся вперед и понес седока бранным полем, оставив в руках княгини клок черного плаща. Черный ветер пронесся над землей и пропал за окоемом. Княгиня с криком бросилась вослед, но было поздно.

– Где я? – безумно спросила она и опустилась на землю.

И в тот же миг на бранном поле из горячего марева соткалась та, что лишь во снах являлась. Одежды белые струились с плеч Креславы и вздымались за спиной, ровно крылья; в руке свирель, на голове венец из трав и цветов, стан легкий, невесомый. Паря над мертвыми, она приблизилась к княгине и потупила взор. Лишь третий глаз зрел.

– Чур! Чур меня! – промолвила княгиня и обнеслась обережным кругом. – Сгинь, исчезни, тебя нет на земле!

– Не чурайся, княгиня, – печально проговорила Креслава. – Это я тебя смутила и завела сюда. Давно тебя ищу, все пути твои сетями оплела, и вот поймала. Ты ныне моя пленница, ибо на этом пути госпожа – я.

– Изыди, навья! – Княгиня забилась в обережном круге. – Живой мучила меня, а теперь и мертвой явилась! Прочь, не то иссеку тебя!

Княгиня подняла меч, но Креслава крикнула, и поднялись дыбом распущенные ее космы.

– Очнись, слепая! Я – явна! И в яви говорю тебе: твой сын возрос и возмужал от черных чар! Злодей пробудил его и испил свет!

В исступлении княгиня Ударила мечом призрак и рассекла его, но марево качнулось – Креслава ожила, и лишь венок, раздвоенный мечом, упал на землю.

– Не секи меня, княгиня, – простонала она. – Худое сотворила... Коли крест приняла, так уж с крестом бы встречала. Ты же подняла меч...

– Так получай еще! – ударом от плеча княгиня рассекла стан Креславы. Она же вновь срослась, но наземь упала свирель, разрубленная вкось.

– Венец сплету еще, – промолвила соперница. – Свирели жаль...

И стушевалась княгиня – не взять мечом! Неумелой рукой она осенила Креславу крестом, однако та взмахнула рукавом – и отлетела сень.

– Не боюсь и креста. – Она приблизилась. – И обережного круга от меня нет... Не бойся меня, послушай слов. Ты избрала кормильцем черного чародея, на ковре внесла его в терем. А он из тресветлого младенца змея пробудил. Не разум в голову вложил – огнь в уста. И свет его похитил.

– Кто ты теперь? – чувствуя беззащитность, спросила княгиня. – Отчего во лбу твоем сияет третий глаз?

– Всевидящая... Мне зрим твой рок, и рок князя Святослава, и всех иных людей. – Креслава протянула руку. – Коснись меня, я жива... А тебя пленила, чтобы заключить мир. Власть моя на этом Пути безгранична.

– Где же твой путь?

– Между небом и землей. И ты здесь ныне пребываешь.

Княгиня тронула ее руку, но отдернулась, заслонилась наручью.

– Не верю! Нет, ты мертва!

– В том и беда, княгиня, – загоревала трехокая, и по щекам ее скользнули слезы – третий глаз оставался сухим и мигающим. – Веры нет, месть сожгла ее и тебя ослепила. И материнскую суть отравила. Ты крест приняла, но веру новую не обрела, потому и бессилен этот знак огня. Была бы зрячей, не приняла бы крест от князя тьмы... Но не судить тебя пришла, ибо знаю, как трудно идти со свечою супротив ночного ветра. Вся злая нечисть хоть и боится света, но летит к нему. Да не стану винить тебя, а прошу – забудь обиду и стань мне сестрой. И сына своего отдай, как сестре.

– Знаю, ты хочешь умертвить его! – воскликнула княгиня.

– Напротив, воскрешу его! – заверила Креслава. – Однажды я усыпила младенца, чтобы сохранить свет, чтобы он не утонул в крови, пролитой тобой. И пробудила бы, когда настал час... Но когда в матери нет веры, нет и терпения, нет послушания року... Теперь поди ж к Искоростеню, посмотри, что пробудил в тресветлом младенце черный чародей!.. Но зримо мне и далее: детина Русь погубит, позорит земли, пожжет огнем... Я вам кричала, да кто услышал? И потому я бежала с корабля.

– Ты не могла бежать! Никто не уходил от рук Княгини Смерти...

– Я ушла, ибо позрела будущее и свой рок – спасти светоносного князя, – призналась трехокая. – Добром отдай мне сына. Я оживлю его своим огнем, а зеленый пламень из его очей исторгну. Ведь я же – Креслава, и рок мне – беречь свет.

– Каков же мой рок? Скажи, коли ты всевидящая!

– Скажу, хотя не след говорить. Твой рок – родить светоносного князя, воспитать его в любви и правде. Вложить в него силу очарования добром. Твоя прелесть молодости и красы даны Родом не для того, чтобы ублажить мужа или гордиться перед послами заморскими. Зрячая жена не видит, что красива, ибо зрение дает светлый разум, и лишь слепые зря кичатся своим обликом. Бог воскресил в тебе юную плоть, чтобы ты отдала ее сыну, а сама бы обратилась в старуху...

– Не отнимай сына! – взмолилась вдруг княгиня. – Все отрину: месть, зависть и злобу! И черного чародея. – Она сорвала крест. – И знак его бросаю на землю! И молодость и красу отдам Святославу... Только не отнимай его! Вместе с сыном ты лишишь меня рока. Сама ведь сказала – он судьба моя! Не лишай меня Пути!

Креслава воспарила над землей и посмотрела на княгиню с высоты: среди мертвецов на бранном поле она и сама была мертва. Трехокая ведала ее рок, и чтобы возвратить утраченную суть материнства, просветлить ее зрение, след было не жалеть княгини и бросить ее здесь, на ратище, а Святослава отнять и увести за собой. В Руси бы наступил мир, погасли распри и восставшая из тьмы обида обратилась в пепел...

Но гордая княгиня, отринув свой норов, в судный час не милости просила для своей души, а жаждала Пути – неведомого рока. Всякий внук Даждьбога был тем велик и необорим, что мог при жизни богов отринуть, взять себе иных и им требы возносить, но никогда не смел отринуть рок. Изменив его по своей воле, он в тот же миг лишался Пути – становился просто беспутным человеком. И не было наказания страшнее, чем беспутство. Имея Путь, всякий славянин был Гой – равный среди равных; беспутный же – Изгой, – есть падший ангел. По древнему закону устройства мира ни Род, ни Даждьбог – никто не вправе был лишить Пути земного. И коль наказывал, то отнимал Пути небесные, возможность ходить тропой Траяна или Последним Путем. И только Гой – сам себе господин и князь, управитель и бог, – владел возможностью отринуть свой Путь земной и предстать в сем мире изгоем. Ибо Даждьбожьи внуки, ступивши с Млечного Пути на землю, несли в себе печаль судьбы – родство с Владыкой Родом. Перед каким бы кумиром ни склонил он головы, какому бы юдолищу ни воздавал требы – все одно оставался божьим внуком. Если бы иной слепец, возгордившись, вдруг сказал: «Я более не внук! Отрекаюсь от родства с богом!» – кто бы он стал? Да попросту безродной и безбожной тварью...

В сем было таинство божественных и кровных уз, которые от природы своей постигал лишь просвещенный Гой. Инородцы же, не ведая таких таинств, утверждали, что славяне не знают рока.

Распростершись на окровавленной земле, княгиня лежала, словно убитая птица. Трехокая опустилась возле нее и подняла на ноги.

– Я не в силах лишить тебя Пути, – сказала она. – Хотя знаю твою судьбу, вижу, что будет... Ступай и помни, я есть и меня нет. А это значит, я всюду буду идти за тобой по следам. И если услышу твое слово... Если ты отринешь свой Путь земной – суть материнство – в тот же миг перейду твою дорогу и сына отниму.

– Ты не услышишь моего слова! – вдохновившись, поклялась княгиня.

Однако пророчица Креслава осталась печальной. Она подняла с земли свои разрубленные венец и свирель.

– Весною распустятся цветы, и я сплету другой... Но жаль свирели. Без нее теперь меня вовсе не услышишь на земле.

И медленно побрела полем брани, стороной обходя мертвых древлян. Черные птицы на трупах не видели ее и даже не взлетали со своей добычи. Раскрылось перед Креславой знойное марево, вобрало в себя призрачную тень невесомой девы, и все исчезло. Княгиня спохватилась и вдруг узнала место: была она на ратище между холмов и неподалеку от нее стояла в ожидании свита – тиуны да отроки с конями, взятыми под уздцы. Вокруг же шумело воронье и грызлись между собой волки. Задымленное солнце катилось за окоем, и след было поспешать, чтобы засветло прийти к Искоростеню, однако княгиня села на коня и поехала шагом. Ее переполняли медлительные думы, и томилась душа, как перед новой бурей. Она чувствовала, что трехокая Креслава ступает за ней следом и дышит в затылок. И теперь нельзя – было сделать ни одного неверного шага.

Что замыслила, что захотела – чтоб от Пути земного, от рока материнства отреклась!

Вдруг ей почудилось, что одежды на ней испачканы тленной грязью, а на руках то ли кал, то ли смердящая мертвая кровь, и мерзкий дух исходит от исподнего. Приказала она спешиться и поставить шатер, где с помощью служанки переоделась в чистое. Но не минуло и часа, ей вновь послышался тяжелый запах гнили. Белая сорочка, парчовый сарафан, поддевка и кольчуга – все пропиталось мерзостью! Княгиня взъярилась на служанку, да та поклялась, что подала чистые одежды, и, винясь, призналась:

– Не от одежд сей запах, госпожа, смрадный дух от тебя исходит. Вели баню поставить.

Устами ее истина открылась – смердило от тела!

Среди темного леса, среди враждебных троп – древлянских путей – княгиня велела ставить баню и обождать ночь до рассвета. Отроки взялись за топоры, но пока рубили сруб да каменку топили – суровый ропот облетел свиту:

– На погибель здесь встали!

– Леса слепят дозоры, а тропы неведомы...

– Княгиня же мытье затеяла, знать, кончину чует...

Она же все мимо ушей пропустила. Свирепый банный жар и добрый дубовый веник все изгнали из княжеского тела. Покуда лежала на полке, вспоминала баню на берегу Великой Ра, где не служанки парили, а сама повелительница вод и водных Путей с кикиморой. Где были веники из трав и можжевела, где тело ее словно растворилось в паре и затем вновь соткалось чистым и невесомым, как в утробе материнской. Там душа ее отдыхала от мерзких земных дел, от прожитых в бесплодье лет, и не плоть, а дух княгини возлежал на полке, осыпанный невиданными цветами...

– Тебе следует молиться, а ты тело балуешь поганой баней! – вдруг послышался ей голос чародея Аббая.

– И здесь от тебя нет покоя! – воскликнула княгиня. – Кто впустил тебя? Эй, слуги! Зачем позволили войти сюда Аббаю?

– Нет никого! – боярыня-служанка заглянула в каменку, под полок. – Послышалось тебе...

Отринув наваждение, княгиня попросила еще поддать парку, но едва легла на полок, как вновь раздался мерзкий голос:

– Не скверный запах, но дух святой изгоняешь. Я купал тебя в святой воде, елеем и мирром мазал, а ты благодать смываешь. Или не велел я тебе год в баню не ходить?

– Отыщите мне чародея! – велела она. – И в железа его, чтобы не утек!

Отроки да тиуны весь окрестный лес обшарили, у бани дозоры выставили, но не было близко ни одной живой души.

– Ищите! – застрожилась княгиня. – Я слышу его голос! Зажгите свечи!

– Нет нигде Аббая! – взмолились тиуны. – Должно быть, чародей с Великим князем ушел к Искоростеню...

Поуспокоившись, княгиня вновь легла на полок, да только служанка взмахнула веником, как из угла, из тьмы кромешной, поползла змеей черная речь:

– Зачем ты крест попрала? Искусилась на слово соперницы своей? Устрашилась, что отнимет сына, а вместе с ним и рок? Но моя сила сильнее, чем у беспутной Креславы. Повинуйся мне, и я прощу тебя. Найди свой крест и надень его. Иначе худо будет не тебе, а сыну твоему...

Утаивая движение, княгиня взяла ковш с кипятком и плеснула в угол. Служанка онемела от испуга: что сотворилось с княгиней? Ровно не в себе, ровно рассудком повредилась или угорела от бани...

Из угла же донесся лишь гнусавый смех.

– Поддай еще, коль есть охота. По нраву мне пришлось, ведь я же в бане сроду не мывался!

Она заложила уши и крикнула служанке:

– Да что ты словно не живая? Не пучь глаза-то! Поддай на каменку, не жалей пару!

Под дубовым веником исходило рубцами тело, палящий зной доставал костей, но неотступный голос чародея внедрялся еще глубже.

– Не исполнишь воли моей – я развею свои чары. Сын твой вновь станет детиной неразумным, каков и был. Не князь светлейший будет сидеть на престоле, а болван! Ведь я кормилец Святославу, а теперь еще – твой родитель духовный и руки водитель. А ежели я тебе пастырь, то ныне вся Русь – мое стадо, а пастбище – земля Русская. Куда захочу, туда и погоню!.. Не жарко ли тебе, княгиня?

– Мне зябко, – сломленно сказала она. – Мне холодно, как студеной зимой... да все едино: путь свой не прокляну. Меня Креслава слышит!

Служанка ахнула, засуетилась.

– Что с тобой, княгиня? Не дурно ли? Не хворь ли какая, коль лихорадка в бане бьет?

– Душа моя смердит, – слабо пожаловалась она. – Сей запах в бане не выпарить... А где мой сын? Где свет очей моих? А ну-ка принеси его. Ведь он мал еще, младенец. Кормить пора, эко мои перси молоком налились...

Попоив княгиню, как младенца, служанка отвела ее в шатер и уложила, затем, призвав волхва, просила извести изрок и хворь. Походный волхв всю ночь до рассвета читал заклятия по старинным книгам и буквицей окуривал, живой водою прыскал – едва-едва извел. С ночными птицами она уснула, а когда очнулась, похищенная душа вернулась к ней и отошла порча.

Однако поплыла в свите новая молва:

– Княгиня рассудком повредилась!

– Изрочили ее! Сдается, и на князя напустили порчу.

– Сначала князей наших изрочат, а потом и всю Русь... Это уж бывало.

И едва дождавшись восхода, вспомнили тиуны и подручные бояре старую свою веру и поклонились богу Ра.

– Спаси, тресветлый! К тебе взываем, ибо к кому еще нам молиться? Когда приходит тьма и полонит разум – ты единственная надежда. Обереги князей, восстань над ними столпом обережным! Как небу без тебя нельзя, так и Руси без князя. Уж смилуйся и просветли их! Ура! Ура! Ура!

10

Древлянский город затворился и стоял, словно утес неприступный. Не один раз Свенальдова дружина, навязав лестниц, пыталась одолеть стены, соорудив таран, долбили въездные ворота и метали живой огонь в супостата – все напрасно! Древляне храбро отбивались и, раззадоривая русь, кричали с забрал:

– Ваш князь велик, да проку мало! А наш хоть Мал, да сутью удал! Не взять вам города! А то платите нам дань – отпустим с добром!

Святослав, оставив свою дружину далеко от стен, сам ходил со Свенальдом на приступ и не щитом блистал – очами слепил древлян. С мечом, подаренным Валдаем для великих дел, без шлема, он карабкался по лестницам или вместе с ратниками раскачивал таран и бил в ворота. Но город огрызался камнепадом, смолою отрыгал или прыскал тучей стрел. За три приступа Свенальдова дружина убавилась на четверть, и воевода ворчал, подобно зверю раненому, когда считал потери, но всякий раз, позрев, как Святослав вздымает меч на крепость, был обречен идти за ним – таков уж удел наемника.

Сам детина-князь неуязвим был ни стрелой, ни брошенным в него копьем или камнем: заговоренный, он играл со смертью! Варяжская же душа варилась в гневе, да старый воевода, как уж бывало, обязан был лишь слизывать накипь и кровь.

А детина вдохновлял:

– Не хмурься, воевода! Вся дань тебе пойдет и дружине твоей. Потому и не повел свою на приступ. Возьмем город, и дань возьмем богатую – обоз не увезет! Так и быть, позволю весь полон хазарам продать!

Да к ночи и сам притомился и, притомившись – в уныние впал: после легкой победы Искоростень твердыней ему показался. Не взять крепости с налета, а долго стоять – пыл у Свенальда пропадет. Вон уж в дружине его слышен ропот недобрый:

– Придет ночь – уйдем от города.

– Пусть князь со своей дружиной возьмет Искоростень.

– Довольно нам в крови своей купаться...

Не взяли к ночи города. К тому же все древляне перед заходом солнца взошли на стены и, открытые стрелам неприятельским, молились к Ра, повсюду воскурили жертвенники и радели до полуночи, воспевая древние гимны.

И возымели их старания действие – заметался князь в великом смущении, подломилась воля, ослабла вычерненная душа. Бросился он к чародею Аббаю – кормильцу своему, уши затыкал, но всюду над древлянской землей гремели гимны к Ра Мельников. Аббай с обозом ехал и не внимал ни ратным успехам, ни радениям древлян: он в кости играл с обозниками и, увлекшись, забыл о детине.

– Не взять мне города! – стал плакаться ему детина. – Древлянам выпадает удача, им благоволит Ра!.. А я сегодня на него руку поднял. Мне был знак. Я же знака не изведал и восстал на отца своего! С отцом небесным бился в поединке! Ведь не древлян разил на поле брани, а бога Ра уязвил копьем... Горе мне, безумку!

– Уйми печаль свою, князь! – весело воскликнул кормилец. – Ты мудрый и великий герой. След ли никнуть тебе, которому я открыл таинство управления миром? Ты же сомлел, едва увидев силу! Чего ты боишься? Полно горевать, властелин! Вспомни, какой герой не ратился с отцом? Кто не мерялся силой со своим родителем? А великан Геракл не задирал ли Ра, лук наставляя на него? Но в дар от Гелиоса поимел лишь восторг и помощь. Так мир устроен, князь: не взойти на Олимп тому, кто не сразился с богами! – он погрозил пальцем и засмеялся. – Боги и близко не подпустят к себе слабодушных! Не бойся богов! Путь к власти над миром открывается тому, кто поклоняется им, но и готов сразиться. Божественной сути не обрести, пока не уязвишь бога!

Однако детина, слушая кормильца, еще более затужил и повесил голову.

– Что сотворил я? И ныне что творю? Ровно сам не свой. Зачем пошел на древлян? Почто гублю братьев своих, славян?.. Твоя наука, чародей, не славу мне принесет, не честь, а позор великий. Ведь я – Великий князь. И след мне созидать земли, князей мирить; я же сам распрю учинил и вот зорю древлян...

– Неужто ты забыл? – взбодрил его Аббай. – Ты рожден, чтобы править миром. Все страны и народы будут под твоей пятой!

– Мне бы Русью править – и довольно, – тянул волынку князь. – Земли свои освободить от чужестранцев, племена славянские избавить от их непосильной дани... Мне бы Русь собрать в кулак.

– Мала тебе Русь, ведь ты великий муж! – кормилец вынул пергаментный свиток. – В этом древнем свитке – тайные магические знания, как овладеть миром, с кем следует вести войны...

– Мне мудрости довольно, – воспротивился Святослав. – Они и так терзают сердце... Они живут во мне, как человек чужой... Мне бы своего ума!

И тут кормилец, изловчившись, ударил свитком князю между очей! Детина зажал глаза ладонями и застонал от боли.

– О, и свет померк... А чудилось, просияло...

– Встань на ноги, властелин! – приказал чародей.

Святослав встал, ровно жеребец, смиренный носоверткой – дыхнуть не смел.

– Кто пробудил тебя от дремы русской? – вопросил Аббай.

– Ты, чародей...

– Кто тело твое создал, богатырь?

– Ты, творец...

– Кто знанием наполнил разум недостойный?

– Ты, ты, кормилец мудрейший!

– Кто же тебе господин до скончания века твоего?

– Ты, всемогущий, мне господин! – неистово воскликнул князь, готовый броситься в ноги кормильцу. – Я – раб твой. Суть червь земной. И поползу, куда пожелаешь.

– Вот и славно, – уже ласково заговорил Аббай и развернул свиток. – Научу тебя многим премудростям: как править миром, как покорять народы и страны. Открою тебе тайные кормила власти, чтобы в безымянном море ты правил по пути, известному немногим. Так слушай меня в последний раз и внимай каждому слову.

– В последний раз? – испугался детина. – Ты оставишь меня?

– Сколько же еще кормить? Ты возмужал и утвердился – бери кормило сам. И правь достойно, как учил тебя. Рука твоя крепка, и воля – сына бога!

– Жаль отпускать тебя...

– Пора... А ты покуда правь на Руси. Я знак подам к войне или к миру. Придет гонец от меня и перстень покажет, вот такой. – Аббай показал ему руку. – И молвит слово. Склонишься перед ним, как передо мной, ибо это буду я, только в ином образе.

– Повинуюсь, господин...

– А теперь слушай.

Кормилец начал читать свиток – детина обратился в слух...

Знак Рода в правой мочке уха вдруг обагрился кровью и исчернел – то запеклась кровь.

Душа же обратилась в коросту.


Княгиня пришла к Искоростеню, когда детина-князь не ходил уже на приступ, а, обложив город, требовал дань с древлян. Позрев на мать, приободрился, однако завопил, ровно не муж, а дитя малое.

– Мать! Отчего древляне не дают мне дани? Говорят, мстить я пришел. Но ты же знаешь, возьму дань и с миром удалюсь. Попроси их, пусть дадут мне. Я же Великий князь!

– Да, сын, ты Великий князь, – мягко подтвердила она. – Но послушай мать. Вернемся в Киев с дружинами. А древлян оставим в покое, пусть живут. Довольно мы им мстили.

– Но жив еще князь Мал!

– Знать, рок ему – остаться в живых, – смиренно промолвила княгиня. – Тебе же рок – Русь на крыло поднять, а не зорить ее. Это воля судьбы, потому ты и явился на свет.

– Нет, матушка! – засмеялся детина. – Я сам себе владыка и свою судьбу творю сам! Вы все Даждьбога внуки, а я его сын! Мне отец – бог Род!

Встрепенулась княгиня:

– Кто поведал тебе? От кого ты услышал об этом?

– От того, кто пробудил меня и поставил на ноги! – с гордостью сказал детина. – Ты утаила от меня истину, но он ее открыл! Да не кручинься, мать. Не ты ли сама против его воли принесла на свой двор и избрала кормильцем?

– Да, это я... Незрячая, гордая, – загоревала княгиня. – А след было изгнать чародея черного.

– Он люб мне, матушка! – воскликнул Святослав. – Неужто отняла бы то, что сыну любо? Он пробудил меня и научил многим тайным мудростям. А прогнала бы чародея – я следом бы ушел. Таинства знаний выше, чем княжеская власть. К тому же, что мне Русь? Когда я от кормильца изведал суть всех вещей и теперь стану править всем миром? А ты станешь жить во дворцах каменных, среди роскоши великой, и не на коне скакать, а на слонах в золоченой кошеве. Служить тебе приставлю не вздорных нянек да строптивых боярынь – невольниц черных и смуглых арапчат. Они послушны.

– Да сбывны ли слова твои, опомнись! – пыталась урезонить его мать. – Твоя судьба – землю русскую украшать и всю жизнь служить ей.

Детина лишь рассмеялся: от недавней мудрости его и следа не осталось...

– Руси мне мало! Я изведал свой рок и открою тебе его суть. Вот покорю древлян – на северян пойду, потом на вятичей и словен. Всех покорю и соберу под свою десницу!

– Зачем же, сын? Ведь дед твой, Рурик, уж собрал, – слабо воспротивилась княгиня, не узнавая сыновьей разумности. – Ты же вздумал покорять, что тебе давно покорно.

Вдруг очи Святослава стали грозными – тяжелый лик кровью налился и счернели очи.

– Мне надобно создать империю! Великую и прославленную в веках! Чтобы не я земле служил, а она бы мне. Единолично буду править. И потому мне следует вывести все княжеские роды.

– Неладное ты задумал, сын! – устрашилась княгиня. – Опомнись! В Руси порядок установлен изначально: каждой земле свой князь. Изведешь князей, разрушишь все устройство – погибнет Русь!

– Ну и добро! – бездумно отрезал детина. – Я выстрою новый порядок и, безраздельно властвуя, создам иную Русь, в которой буду – каган! А эта пусть сгинет!

– Ужели власти тебе мало?

Святослав взвеселился и потряс кулаком.

– Мало! Мне след повелевать, а я всего лишь правлю! Смирю все земли – соберу великую рать. Подобной рати не бывало в мире! Пойду походом на Полудень, за три моря. А прежде покорю арапов и подчиню ромеев. Затем только отправлюсь на реку Ганга. Там будет середина земли моей. Что недоступно было великому Александру, царю Македонскому, я, Святослав, сын Рода, сотворю и прославлюсь в веках.

Позрев зеленый пламень и холодный свет в очах сына, княгиня обмерла. Студеная рука стиснула ее сердце: устами сына говорили две стихии – мудрость и безумство! Он болен был! Дурная лихорадка сотрясала стан и искажала лицо. Он не внимал слову, напрасно было взывать к его рассудку или потрафлять нраву, но княгиня, помня, что незримая Креслава за спиной все видит и слышит, задумала схитрить, обманом увести в Киев детину. А там уж с боярами держать совет...

– Добро, Великий князь, – сказала покорно. – Побив древлян, ты славы не сыщешь. Пойдем же восвояси. Я помогу тебе дружину великую собрать. И ты отправишься в поход на реку Ганга.

– Нет уж, матушка! – детина погрозил мечом в сторону Искоростеня. – Покуда не возьму дани – и шагу не ступлю. Мой рок – за что бы ни взялся, все привести к концу. Не отступлю на пядь. Что замыслил – исполню.

– Какую же дань ты просишь с древлян?

– Да малую, матушка! По три голубя от дыма и по три воробья.

– Ты хочешь учинить потеху и посмешить древлян? – надежда затеплилась в охолодневшем сердце. – Добро, сын мой...

– Я накажу древлян, – со злостью вымолвил детина. – А посмеяться мне любо над Свенальдом. Пусть изменник в последний раз получит дань со своих владений! Поди к городу, мать, попроси. А я велю изладить клетки. Птиц отдам Свенальду, а мне попроси отдать князя Мала!

Когда в одной душе сходятся две стихии – мудрость и безумство, – голос разума не долетает до слуха, мертвеет душа, разорванная надвое. Потакая сыну, княгиня отправилась к городским воротам. Древляне же, завидев ее, испугались: коли княгиня у ворот – не миновать суда этой хитрой жены.

– Что ж вы сидите, неразумные? – обратилась к ним княгиня. – Дайте дань и живите с миром. Не трону Искоростеня!

– Ты мстить пришла! – закричали древляне. – Ведомо нам: замыслила ты со своим волчонком все наше стадо извести!

– Я мстила вам довольно, а сейчас лишь дань возьму!

– Какую же возьмешь? И чем?

– А по три голубя от дыма и по три воробья! – ответствовала княгиня. – Но сыну моему выдайте своего князя Мала!

– Этих птиц у нас довольно, – согласились древляне. – Да нет князя Мала! Мы бы и рады выдать его. Столько бед натерпелись! Да с ратного поля не вернулся Мал. Среди живых его нет, и среди мертвых нет.

– Добро, птицей возьму, – согласилась княгиня – А князя отдадите в другой раз, коли отыщете.

– Но поклянись оружием! – потребовали горожане – Слово дай, что не причинишь нам зла!

Княгиня подняла над головой меч, удерживая его за лезвие.

– Клянусь, древляне! Не стану мстить. Слово мое твердо!

Древляне поверили ей и воспряли. Сойдя со стен, побежали к своим дворам, чтобы поймать птиц, ибо наивны были и простодушны. Видно было, как расставляли сети, лазили по застрехам руками, снимали птиц с гнезд и сыпали под решето зерно да за бечевку дергали, накрывая им таких же простодушных воробьев. Взирая на них, Святослав торжествовал:

– Вот будет мне забава! Вот уж Свенальд набьет мошну! Вот уж потешатся древляне, когда вся пернатая дань вернется ко дворам своим.

А потом потешаться стал над Свенальдом. Усадил его на высокий престол, чтобы древляне, принося дань, кланялись своему господину. Не узрев подвоха, спесивый наемник воссел на престол и стал ожидать, когда понесут ему дань. И когда понесли – за пазухой, в корзинах и решетах, да запустили в клетки – взор старого воеводы от гнева стал орлиным, а долгий нос в клюв скрючился.

Ему ведом был позор, но только от супостата, когда он был побежден и бежал с поля брани, спасая свою жизнь. Но русские князья, которым он служил, доселе не унижали и не позорили его ни словом, ни делом. Тут же его дважды обманула княгиня, забив в землю послов, пришедших сватать, а потом еще отправила искать сына Люта. А теперь и сын ее, князь-детина, отомстил позором!

Старый наемник не сошел со своего господского престола и вволю испил этого зловонного вина...

И все-таки просчитался детина! Смертельно опозорить возможно было лишь вольную душу. Только ее ранит унижение! А он, старый невольник, забывший путь на отчину, уж и не помнил, что сотворил в последний раз, сообразуясь с разумом и сердцем. Не стыд испытал Свенальд, не срам, а лишь обиду и гнев. Глядя на птиц в клетках, он мрачно шевелил бровями – насмешкой заплатил детина! А под стенами Искоростеня четверть дружины его пала... Но и обида – не беда, и четверть войска – не велика потеря. Тот, кто нанял его рассорить Русь, за все воздаст. Иное дело, малолетний князь уж больно хитромудр и мыслит не по-русски. Намедни лобызал, теперь посмеялся, а что измыслит час спустя? До него в Руси князья были честнее. Коль лобызали, то всерьез, а ежели смеялись – вволю. Этот же юный стервятник далеко видит, и клюв имеет вострый, потому стремится не мертвечину клевать, а пищу с горячей кровью. Хоть и дерзка мать его орлица, но супротив сына – голубь непорочный...

Кто же научил его летать? Кто оперил младенца? Так мыслил воевода, по княжьей воле принимая дань-обиду. Когда ж сорной птицей забили все клетки, а ее все несли и несли, древляне вконец осмелели и кричали со стен:

– Свенальдушко! Не мало ли получил? Ежели нужда есть – еще возьми. Сего добра избыток.

И детина дразнил его, не ведая, какие мысли в голове воеводы:

– Доволен ли, Свенальд? Добрую ли честь тебе оказали? Вижу, богато взял, на всю дружину. Не забудь с сыном своим поделиться! Он тоже верно служит Руси! И с витязями своими поделись. Нам с матерью полагается по доле, да прощаем, возьми все себе. За преданность жертва!

Свенальд разлепил каменные уста:

– Не по заслугам мне ныне с древлян брать. Возьми себе сполна и матери дай.

– А ты щедрый, воевода! – одобрил Святослав. – Поклон тебе... Казна истощилась, упадок в государстве. Коль ты сказал слово – мы с матерью возьмем. Но как же ты прокормишься с дружиной? Или есть кому вас кормить?

Старый наемник вскинул глаза: улыбался детина и смотрел вприщур. Все ведал! Все тайные замыслы раскрыл и торжествовал теперь, льстя лукавым словом Знать, не утешился одной насмешкой, след казни ждать более суровой...

– Я прокормлюсь, – меж тем заверил воевода. – Мне любо посмотреть, как ты с матерью поделишься этой данью. Не обидишь ли ее.

Детина рассмеялся и обернулся ко княгине:

– Какую часть от дани возьмешь ты, матушка?

Она отмахнулась, не желая лишать забавы безумца:

– Нисколько не возьму. Тебе все принадлежит, бери, да пойдем домой.

– Это мне по нраву! – возликовал Святослав. – Если дань моя, что хочу, то с ней и сделаю. А хочу я немедля изжарить ее и жареной верну древлянам. Пусть уж пируют всласть! А обо мне слава пойдет, что не корыстный я и щедрый. Так славы жажду!

Княгиня терпеливо ожидала, когда натешится детина и запросится домой.

Занималась вечерняя заря...

И тут позрела не утеху, не блажь бездумную, а изощренный ум, расчет коварный! Одеревенела, и конь под нею врос в землю...

Сыновьи отроки к птицам навязали куделек, запалили их и отпускали на волю с огнем. Что голуби, что воробьи, всяк ко гнезду спешил и, залетев за городскую стену, забивался под свои застрехи. В единый миг весь город вспыхнул и объялся неукротимым пламенем. Горели терема и крепостные стены, лачуги, лавки, клуни и амбары: куда бы ни пал взор – повсюду полыхал великий пожар, и треск огня сливался с воплями самонадеянных древлян.

Этот же огонь нещадный опалил княгиню и возбудил в ней страсть великой печали. Она опустилась на землю и на коленях, с мольбой поползла к сыну.

– Что сотворил ты? Кто научил тебя зловеществу?

Тщетно было вопрошать. Детина молча взирал на огонь и прикрывал глаза. Торжествовал! Вот шлем златоверхий сорвал с головы и наземь бросил, ибо раскалился от пожара. Здесь увидела княгиня – нет в ухе детины серьги! Знак Рода – светоносный Знак, – данный волхвом Валдаем от рождения, мог быть утрачен лишь вместе с головой...

– Где Знак твой? – тихо спросила она, задавливая крик. – Ты обронил его? Или снял?

Услышал детина, но, зачарованный огнем, лишь отмахнулся:

– Безделица!.. Ты на древлян позри! Эко корежит их!

– Скажи, где Знак Рода?

– Полно, матушка, я подарил его... Позри же, мать! Должно, твой муж Игорь, взирая на огонь, радуется и восхваляет месть!

– Кого ты одарил серьгой? – княгиня вцепилась в потные волосы сына и встряхнула его голову. – Очнись, неразумный! Кому пожертвовал Знак свой?

– Мне без нужды, а чародею утеха! – засмеялся детина. – Не золотом взял с меня – безделица приглянулась.

Она повисла на волосах его, трясла, драла и молила:

– Отними подарок! Верни Знак! Меч отдай! Меня отдай!.. А Знак верни себе!

– Мне больно, матушка, – пожаловался Святослав. – Не тереби волосы. Да стоит ли серьга того, чтобы сына казнить? Отпусти меня!

– О, горе мне! Ты рок свой чародею отдал! Кто ты теперь? В чем твой путь? Мне б очи выколоть!.. Ты же теперь слепец беспутный и безродный!

Детина вдруг разгневался, оторвал мать от волос своих и ровно тряпицу бросил на землю.

– Довольно терзать меня! Я волен над роком своим! Поди прочь!

Княгиня зажала руками уста свои и замерла на земле, словно забитая соколом птица.

Ибо с уст ее чуть не слетело слово, которого только и ждала вездесущая Креслава! Мысль проклятия своего материнского рока уж билась в голове и доставала сердце...

Не отрывая ладоней от уст, она медленно встала и побрела к коню своему. И то, что зрела окрест себя: леденило душу, и крик проклятия готов был сорваться и сотрясти пространство. Огонь заворожил всю русь, наемники присмирели, даже Свенальд поднял завесу бровей, и потускневшие очи его, видавшие огня, тут возгорелись. Лишь Святослав плясал возле огня, крича и ликуя, изрыгал огонь! И чудилось матери, огненный этот крик сжигает небо, и нет от него спасения.

И чтобы не крикнуть самой, княгиня встала на колени и забила свой рот землей...


Старый наемник возвратился от пепелищ Искоростеня в Киев, но не залег в своих хоромах, чтобы бражничать, как всегда бывало, да считать свое имение. Миновав двор свой, он отправился к Почайне, где было торжище и стояли корабли из разных стран. В разводьях соли на лице, в ржавых от дождей и пропыленных доспехах, с седой гривой нечесаных волос варяг этот более напоминал не витязя – изгоя.

Скрипя кольчугой и костями, Свенальд бродил среди заморских гостей и слушал разноязыкий говор, вглядывался в лица и тянул ноздрями чужестранный воздух, несомый с кораблей. Слух его оставался нем, чужие слова были незнакомы и вызывали чувств не более, чем вороний гам. Свой родной язык он не помнил, поскольку отроком еще был полонен вместе с отцом и продан в рабство на ромейские галеры. А речь рабов была срамна, убога и неказиста, однако обладала силой портить природный язык, как ложка дегтя портит бочку меда. Не минуло и трех лет, а длиннолицый раб успел забыть, кто он, чья кровь бежит по жилам и из каких земель произошел. Если уж попал под жернова неволи, не будучи зрелым мужем, вряд ли что спасет душу – скорее перемелет ее, в прах изотрет, в муку, а рабская жизнь в единый час испечет не хлебный каравай, но пресную лепешку. Кто рабства не изведал, тот может сказать: «Все можно превозмочь, была бы только вера». Кто же вкусил этого хлеба, кто мечен был каленым железом, до смерти получает печать невольника.

И потому Свенальд никогда не снимал железного шлема, абы не показывать лба своего, однако же всякий невольник – будь он греком, персом или иудеем – в один миг признавал в нем бывшего раба.

Ставший безродным, бессловесным и безымянным в неволе, он вдругорядь был захвачен в плен, на сей раз славянским народом русь. И тут ровно еще раз родился, ибо не ведали рабства русские, и всякий человек, полоненный на войне, по прошествии срока становился вольным.

Единственное, что запомнил и сохранил Свенальд, – это запах родины. Ни рабство с восьми лет, ни вековая служба в русских землях не выветрили запаха земли, неведомой и судной. В той стороне, где он на свет явился, витал сосновый дух, а вместе с ним пахло горючим камнем и овчарней. Не помнил ни отца, ни мать, но не забыл монету золотую с головою князя. И чей-то голос говорил ему:

– Се наш древний царь. Позри, каков!

И потому в Почайне он нюхал корабли, да длинный его нос, забитый гарью и пеплом пожарищ, не мог учуять этих запахов, и грезилось, что всякий заморский гость прибыл с пепелища...

Ужель весь мир горит, как Русь?

Отчаявшись по запаху найти корабль со своих неведомых берегов родных, Свенальд наугад поднялся по сходням на первый попавшийся.

– Эй, гость! Возьми меня с собой. Золотом отплачу.

Позрев на витязя-изгоя, гость призвал толмача и спросил:

– Куда ты вознамерился пойти?

– Домой, – сказал старый бездомок. – Желаю умереть на своей земле. Нельзя же пуститься в Последний Путь с чужбины, нет хода. Всю жизнь прожил между землей и небом. Хочу, чтоб душа не маялась после кончины, нашла приют.

– Где ж твой дом? В какой стороне? Если по пути – возьму.

Свенальд нахмурился, сказал со вздохом:

– Не ведаю, купец. Но мыслю – где-то есть.

– Как твое имя?

– Именем Свенальд. Да не от рода мое имя... Звали иначе, а как теперь уж и не помню... Кто новое давал, должно, знал старое, да нет его в живых...

Заморский гость, шевеля устами, произносил его имя – мял языком, пробовал на зуб, как пробуют монету, и наконец спросил:

– Быть может, ты язык свой помнишь?

– Знал я один язык, кроме русского. Да и того почти не помню. Когда греб на ромейской галере, кормчий иногда кричал: «Гур, белай, хож!» Я понимал его... А на каком наречии говорил он – не знаю.

– Сними порты! – потребовал гость. – И я скажу тебе, откуда ты.

– Зачем? – напрягся, ожидая насмешки, старый наемник.

– Сдается мне, ты иудей. На таком наречии говорят рабы.

– Нет, я был Гой! – заверил Свенальд. – И плоть мою не обрезали!

– Тогда ступай туда! – махнул рукой толмач. – Там люди от варяг пришли. Среди них есть имена, похожие на твое.

Старый наемник вдруг обрел призрачную надежду и поспешил на судно, пропахшее тяжелым духом человеческой плоти, мочи и солонины. И закричал:

– Я именем Свенальд! Мне любо прибиться к родной земле!

Северный гость был немногословен, хотя по-русски говорил добро.

– В какой стране ты жил, витязь?

– Не ведаю, в какой....Смолой сосновой пахло, горючим камнем и овчарней.

– По берегам студеным везде так пахнет, – сказал гость. – А знаешь ли своих богов? Коли ты из северной страны, знать, твой бог – Один.

– Не помню, гость, – загоревал Свенальд. – В неволе будучи, я кланялся Христу и крест носил на вые, в Руси же мои боги – Перун да старый Род. А иногда и солнцу поклонюсь... Но Одина не ведал. А коли надобно, так и ему поклонюсь.

– Так кто ты есть? По облику – как будто варяг заморский, по речи – русский, но бога не знаешь ничьего. Так кто ты, человече?

– Бездомок я! – признался старый наемник. – А добро бы к смерти обрести покой на родной земле. Устал служить и воевать устал. Смеются надо мной!

– Земли своей не ведаешь, а плыть собрался...

– Но можно поискать земли! – безнадежно предложил воевода. – Есть золото. Будет мало – еще принесу.

– Мне недосуг искать, – посетовал суровый мореход. – Да и отыщешь ли, коли не знал родной страны?

– Постой же, гость! А ну-ка покажи монеты!

– Зачем? Не хочешь ли отнять?

– Да я бы дал своих... На тех монетах, кои ходили в стороне моей, есть голова царя!

– Таких полно везде! На всех цари! На то и злато!

– Я б своего признал!

Мореход кошель достал из-под рубахи, монету вынул:

– На, позри. Да токмо не замай...

Свенальд позрел, вернул со вздохом:

– Се царь не мой...

– Ну так иди, ищи. Авось найдешь.

– Продай мне свой корабль, – вдруг попросил Свенальд. – Я щедро заплачу, хоть серебром, хоть златом, хоть драгоценным камнем. Сего добра скопил довольно...

– Ты старый витязь, – укорил гость. – Продавши свой меч, кто бы ты стал? Я старый мореход, корабль мне свят. И лишь товар продажен. Купи товар! Сукна добротного или вот кожи. А есть и камень, суть янтарь...

Седые брови утаили очи Свенальда.

– Где же мне искать свою землю? Где взять корабль?

– Тебе же свычней мечом искать земли. Зачем корабль?

В тяжкой кручине умолк Свенальд, и угасла его мимолетная радость. Тем часом на корабле северного гостя вздулись ветрила и ударило медное било – миг отплытия настал. И лишь тогда спохватился старый наемник, стряхнул каменную пыль с лица и подал мореходу кожаный мешок с золотом.

– Как его имя? Один?.. Ему никогда не воздавал треб. Так возьми вот и воздай. Коль он мой бог – знать, он то помнит обо мне. Пусть призовет Меня, когда пробьет последний час, и пусть дозволит хоть одним оком позреть на отчий край. Всю жизнь ратился я за злато, а ныне любо мне уразуметь, достойно постоять мечом за землю отчую? Достойно ли за нее смерть принять? И стоит ли злата? А может, выше? Может, нет цены?

– Мне жаль тебя, изгой, – промолвил гость. – А Одину воздам, ступай же с миром.

Свенальд сошел на берег, и в тот же час корабль отвалил с попутным ветром. И скоро угас за далью, как угасает день, потом и вовсе растворился. Наемник старый, проводив судно, до темна еще бродил вдоль Боричева взвоза, но более уже не нюхал кораблей, не слушал чужих наречий. Его рок безродности был тяжелым, как палица, и так же разил до смерти. Не переломить лук стрелой, плетью обуха не перебить, а из дорожной пыли не испечь хлебов – все будет камень...

Уж в сумерках Свенальд поднялся в город, с оглядкой постучался в ворота своего двора. Отворила ему старуха-служанка, поклонилась.

– Ах, батюшко Свенальд! Дружина твоя к полудню возвратилась, а тебя нет и нет...

– Притомился я.

– Чай, баню истопить?

– Я после брани не моюсь! – отчего-то разозлился Свенальд. – След бы запомнить...

– Почто же, батюшко? – смутилась старуха. – Хоть пыль бы смыл, да пот... Да кровь-то – эвон!

– Поди прочь, старая дура! – прикрикнул он. – Полсотни лет учу тебя, учу – все проку нет!

– Ой, батюшко! Забылась я...

– Забылась... – проворчал. – Да постарела ты! Ума уже не стало!

Кровь супостата была не грязь, а суть спасительная сила. Брызгая и плескаясь на доспехи и одежды в тесной битве, горячая, насыщенная жизнью, она впитывалась и врастала в тело, давая жизнь и силу. Чем более проливалось ее на витязя – тем дольше жизнь продлялась, и потому Свенальд так долго жил на свете. Только в Руси вот уже сотню лет, а пришел сюда с Руриком уже матерым.

Он достал монету, позрел на голову царя чужого и подал служанке, сдобрился – привык к безмудрой девке: по летам-то она младше вдвое...

– Покличь мне слепого купца. Скажи, я пришел.

Довольная подарком, старуха зашептала:

– Сдается, не слепой он! На торжище позрела...

– Зови, старуха! – прикрикнул Свенальд. – Мне недосуг слушать твои речи.

– В сей миг! – она засуетилась. – Испей покуда кваску, али пива – все поспело...

– Допрежь коня поставлю в стойло. Поэтому купца пришли в конюшню.

Служанка убежала, а он своей рукою расседлал коня и железной щеткой стал чистить шерсть. Белый конь был в крови и соли, все это высохло, спеклось – корою взялся конь, как древо. Однако под железом и кровь, и соль – все обратилось в пыль и облетело наземь. Се было худо, если человечья кровь врастала в лошадь. Не силу конскую давала, а человечий разум, и тогда верный боевой товарищ взвивался на дыбы, стонал, хрипел и плакал, не желая нести витязя в самую гущу битвы, а бывало, и с ума сходил...

Волосяной щеткой он выгладил и выласкал коня от губ до хвоста, от холки до копыт. И когда шерсть стала мягче шелка, он костяным гребнем расчесал буйную гриву, распутал челку и принялся вытряхивать и рвать из недр хвоста репьи, собранные с разных земель. В тот час на Свенальдов двор тенью проскочил слепой купец. Белками двигая, он вытянул руки.

– Ты где, Свенальд?

– Поди сюда... слепой.

Тот приблизился на голос, взмахнул седой бородой – будто поклонился, но не согнул спины.

– Имеешь что-то сказать мне, храбрый витязь?

Свенальд раздирал хвост – сколько же репья по русским землям! Каким путем ни поезжай – везде пристанет и незаметно врастет в плоть, как кровь супостата, но не долголетье принесет, а суть насмешку, коль спутает, что конский хвост, что человеческий разум...

– След получить с тебя, купец.

– А справил службу? – ласково спросил слепой. – За княжью голову ты получил сполна. Но кто мне докажет, что князь Мал женился на княгине Ольге? Ведь уговор был – сочтемся после свадьбы.

– Свадьбе не бывать, – выпутывая репейник, пробурчал Свенальд. – Но желая сотворить ее, я понес урон.

– Мы платим по Итогу, – тихо засмеялся слепой. – А ты не выдал замуж красну девицу...

Репейник прошлых лет так набился в хвост, что уже не расчесать. Похоже, судьба этому коню со спутанным хвостом уйти в могилу.

– Я вел счет урону, – не слушая слепого, сказал старый наемник. – Сын Лют по хитрости княгини отправлен неведомо куда и, верно, сгинул. А с ним было дружины пять сот. За Люта – меру злата. За дружину – на весь меч.

– Но уговор был!

Свенальд оставил хвост и жесткой рукой схватил бороду купца: мягкая борода, расчесана, ухожена, без сора и репьев.

– Урон понес, когда служил тебе! Плати! Принес ли злато? – он приподнял купца, оторвал от земли. – Что, слепошарый? По тяжести твоей, должно, принес... По уговору за урон воздашь!

– Пойдем в мою лавчонку, – заворковал слепой. – Там и воздам. С собой мало злата, один кошель...

– Нет, долгогривый пес! Здесь нанимал меня – здесь и желаю получить.

– Так отпусти! Я заплачу сполна, хоть условились мы по итогу...

– Плати в сей же миг!

Трясущейся рукой слепой достал из-под плаща кошель тяжелый и меру – кубок для игры в кости. И зазвенело злато! Однако же Свенальд сорвал с головы шлем – то был единственный случай, когда он обнажил голову и лоб с клеймом.

– Вот моя мера! Ты ее знаешь!

– Ей-ей, разоришь меня! – заохал слепой, в шлем всыпая золото. – Разве это шлем? Это же пивной котел! Ума не приложу, зачем наемному витязю иметь такую великую голову, как у Сократа? И малой достаточно, чтобы махать мечом...

– Теперь отвесь за Лютову дружину, – невзирая на ропот гостя, сказал Свенальд и соорудил безмен: подвесил на плетке дротик, к наконечнику привязал меч, к тупому концу – пустой кошель. Слепой достал еще кошель, поболе первого, насыпал золота, не обронив ни одной монеты, но меч перетянул.

– Сыпь еще!

– Мой безмен показал меру! – заспорил гость. – Мне давно известно, сколько весит твой меч. Я трижды взвешивал!

– А ты позри на мой! Он показывает – мало.

Слепой ощупал дротик и, меч тряся щеками, отвязал кошель от пояса, добавил с неохотой. Свенальд собрал все золото в один мешок и бросил его в ясли со свежей травой для коня.

– По твоей милости я дани лишился. Теперь взыщу с тебя за дань. Урон есть урон! По договору плати вес двух мечей!

– О, проклятый варвар! – вскричал слепой, однако под плащом нашел еще два кошеля. – Отдаю тебе, что имею за труды свои! Тут все, что есть. Вес одного меча.

– А мне потребно два веса! – невозмутимо проговорил Свенальд. – Сын Лют с дружиной тоже от древлян кормился.

Сжелтели белки купца, однако он отмерил золото и стал взвешивать, заворчал со слезами в голосе:

– В прошлый раз твой меч был легче...

– Он кровью напитался, – пробурчал воевода, упрятывая золото. – Теперь я получил сполна. Ступай же прочь. И более не являйся.

И взявши гребень, принялся старательно расчесывать хвост. Слепой же не уходил, вращая белками, выказывая недовольство, вдруг погрозил пальцем:

– За разбой тебя бог накажет! Все отнял у бедного несчастного купца!

– Нет надо мною бога, – вздохнул Свенальд. – А злата у тебя еще довольно. На самом деле твоя утлая плоть весит вдвое легче, а ты еще тяжелый... Не искушай меня, ступай, покуда не отнял. Ведь я хоть и варвар, да безбожный...

– Придет и твой час! – пообещал слепой. – За все тебе воздается. Твой бог Один спросит за грехи. Он все видит, хоть ты и не признаешь своего господа. Придет твой судный день.

Свенальд вдруг оставил гребень и подался к слепому:

– Мой бог – Один? Ты знаешь это?.. Я слышал его имя сегодня. Посмотри мне в лицо. Может, скажешь, откуда я? В какой стороне земля моих отцов?

– Я слепой!

– Довольно лгать-то мне! – старый наемник встряхнул купца – зазвенело золото. – Отвечай! Где моя сторона? Где род мой, племя?

– Твой род разбойники! – дерзко ответил слепой. – Племя лихоборов. Не зря же мечен лоб!

Свенальд потерял интерес и выпустил купца, опустившись возле конских ног. Кручина смирила ярость, и вновь пригрезился ему дух родины – смолой пахнуло и овчарней...

Меж тем слепой, сменив недовольство на угодливость, заговорил иначе:

– Досточтимый витязь! Славный воевода! Не имеешь ли ты желания послужить еще? Отплачу, как захочешь.

– Не желаю, – пробурчал он. – Хочу князю своему служить и более никому.

– Но прежде служил мне! – засмеялся слепой. – Помысли, что выгоднее: за службу данью получать, как в Руси, или от меня чистейшим златом? Хлопот всего – отмерить, взвесить. А потом утаить надежно...

Свенальд и бровью не повел, круша репьи.

– Из всех князей, кому я присягал мечом, этот малолетний тронул мое сердце, – признался он. – Не словом и не златом покорил, а дерзостью своей. Кто бы из прошлых князей посмел оскорбить меня? Кто бы решился посмеяться над старым витязем? Святослав лихо потешился, и мне по нраву его буйный дух! Поэтому хочу ему служить. Коли нет у меня ни родины, ни бога...

– Служи, служи ему, – согласился слепой. – Потакай во всем. Что ни замыслит он – ты не противься, исполняй достойно. Тем и мне послужишь. Не тяжела будет служба?

Занятие оставив, Свенальд потряс головой:

– Не уразумел... За потакание заплатишь златом?

– Более получишь, чем в этот раз.

– Чудно, – задумался он. – Мне мыслилось, ратный труд дороже. – Слепой осмелел, приблизившись к воеводе, хрупкой рукой ударил его в грудь:

– Так-таки ты согласен?

Старый наемник протяжно вздохнул:

– Не свычно мне – потакать... Уволь, не стану. Не пристало мне злато даром получать. Всю жизнь за него служил, а ныне мыслю – за веру послужу. Этот ярый детина достоин моей веры! Княгине не любы замыслы его – мне в самый раз.

– Что слышу я? – изумился слепой, и в белых очах его возникли зеницы. – Чтоб пришлый на Русь и вечный наемник за веру служил? Ей-ей, лукавишь! Или выжил из ума!

– А тебе не позволю смеяться надо мной! – Рука Свенальда потянулась к горлу – гость отпрянул. – Не всем можно тешиться над воеводой!

– Но если я не златом заплачу? – вдруг предложил покорный купец. – Мзда в этом мире имеет много сутей...

– Чем же еще, слепец? – Старый наемник отшвырнул гостя. – Ведь ты мешок с златом – вот твоя суть. Хоть и скряга, но готов и Русь прикупить, коль ею станут торговать.

– О, беден я! – взмолился слепой, вставая с земли. – Дохода мало, урон терплю. Если бы ты посмотрел, что ем и пью!

– Не властью ли ты вознамерился платить? – Свенальд заперхал горлом, что означало смех. – Такую мзду не принимаю. Кто рабства вкусил, тот лишь мечом способен править.

– Ты ведь жаждал знать, откуда родом? Где твоя сторона, отчая земля?

Свенальд вскинул брови – на мир смотрели голубые глаза!

Пахнуло смолой сосновой и горячим камнем...

– Жажду знать...

– Укажу тебе, за это и послужишь. Ну, по рукам?

Свенальд схватил его руку, как прежде не хватал и злато.

– Послужу! Но коли обманешь... Коли поскупишься... Меча марать на стану – руками разорву тебя!

– Уймись, варяже! – обрадовался слепой. – Да, я скуп, но ведь плачу. Служи, Свенальд. И получишь свою плату – умрешь на отчине своей.

– Дай задаток! – однако же потребовал старый наемник. – Так надежнее будет.

– Но чем ты желаешь получить?

– Отыщи мне сына, живым или мертвым. Ты всесведущ, невелик труд тебе будет. Что мне отчина, коли вернусь без Люта...

– Сыщу, – пообещал слепой. – Не минет и полгода.

– Нет, купец, считай, не сторговались...

– Когда же тебе надобно сыскать?

– А хоть в сей же час! Ждать могу лишь день-другой.

– Сейчас могу поведать тебе немного, – слепой помедлил, – Довольно ли будет вести, где твой сын и жив ли?

– Пока довольно...

– Жив Лют, – сообщил гость. – И в этот час плывет на корабле по студеному морю. Его княгиня услала за сокровищами на остров Ар.

– Добро, – после долгого молчания выдавил старый наемник. – Но все равно ты отыщи его и приведи ко мне.

Они ударили по рукам, после чего слепой так же незаметно удалился с воеводского двора. Свенальд же напоил коня, задал ему ржи и, дождавшись тьмы, злато перенес в хоромы, а там ковер персидский на пол бросил, ссыпал свою мзду и, запершись в покоях, стал священнодействовать. Служанка ведала его обычай и не мешала, ходя на цыпочках.

Так ночь прошла, весь день, и только к сумеркам наемник старый вышел из покоев, поел, вкусил вина и в позе горестной остался до темна. И лишь с приходом новой ночи пошел во двор, чтоб спрятать злато. Сыновью долю – треть – оставил в кошеле, иная треть полагалась дружине, а третья треть – сокровище Свенальда – обречена была уйти в тайник, суть в землю.

Весь существующий мир делился не на страны, роды и племена, не на вельмож и слуг и, более того, не на Добрых и злых людей. Все это было вымыслом досужим! Мир расчленялся всего лишь на две половины: одна таила клады, другая искала их. И в этом стремлении человеческого племени была сокрыта вся страсть, жизненная сила и неиссякаемая мощь существования мира. Поэтому старый наемник не золото в землю зарывал, не состояние прятал, а чародействовал, подобно искусному волхву. Покуда золото в кошеле или в руках – оно всего лишь сор, пыль, пух невесомый: чуть дунет ветерок – и разлетится в прах. Но если заложено в засмоленный горшок, в медный кубок или иной подходящий сосуд и в земные недра опущено под покровом ночи – оно переставало быть золотом и становилось сокровищем Свенальд священнодействовал. Шаг за шагом он обозрел весь двор и выбрал место – в глухом углу среди крапивы в землю врос тяжкий камень. Замшелый, осклизло-неподъемный, он внушал покой и вечность: он мог бы охранять не только сокровище, но, пожалуй, и прах. Старый наемник был сведущ, как следует зарывать клады. Обождав полуночного часа, он всыпал золото в медную братину и, засмолив ее, покрыл берестой, затем обернул куском конской кожи, еще раз засмолил и обвязал пеньковой веревкой, вплетая в нее былинки буковицы – травы, что оберегает клады от ясновидящих кладоискателей. Затем, таясь и озираясь, расшевелил заступом землю под камнем, а вместилище отрывал уже руками, чтобы не обиделась мать сыра земля и не исторгла сокровища. Глубоко выкопал, на длину десницы вдоль каменного бока, и было уж вознамерился, подстелив холстинку, вложить в яму братину, но вдруг пальцы его нащупали горшок – зев засмоленный! И будто опалило руку – ужели чей-то клад? Отрыв горшок, он вынул его из ямы и заперхал горлом – засмеялся: весу было в меч или даже поболее – это ли не удача?

В сей же час он поспешил в хоромы и там затеплил свечу, чтобы позреть на клад...

И тут признал горшок, содержимое его – серебро и золото – тоже было знакомым... Чуть не прослезился – как он долго живет на свете! Ведь этот клад был положен в лето, когда светлейшие князья Трувор и Синеус отплыли в Последний Путь. Сколько минуло времени? Без малого сто лет! Все, жившие тогда, давно примерли, и сам он обветшал, но золото и серебро – вот оно – светится живой слезой и горит неугасимым огнем. Что память человеческая? Подуло ветром – и уж нет ее. Сокровища же и в веках живы, поскольку золото это хранит в себе его молодость и суть бывшей когда-то службы – суть сокровенной тайны...

И новым кляпом заклепав горшок, старый наемник опустил на место клад, присыпал для верности сверху травой буквицей – старая истлела, вложил медвежий клык в яму, чтобы держал на месте клад, чтобы горшок ни в землю бы не провалился, ни исторгся бы из нее. Свенальд на этом месте посеял крапиву, ибо возврат-трава крапива не только стерегла клады, а и возвращала их, когда наступал час. Инно случается, такой крепкий оберег поставишь на сокровищах, что земля не отдает их даже хозяину.

Покончив с этим делом, Свенальд вновь пошел по двору, чтобы найти место для нового клада: ведь только глупец прячет в одно место несколько сокровищ. Ходил он долго – уж рассвет забрезжил, затем и солнце встало, однако Свенальдов двор – золотая нива! – была засеяна так густо и обильно, что не приткнуть более другого семени. Куда ни ступишь, куда ни бросишь взор – там кубок врыт, там – кубышка, а братине нет места в земле. Истомленный этим трудом, уже при свете дня, Свенальд разрыл навозную кучу подле конюшни, презрев обряд, бросил клад в яму и забросал дерьмом.

Добро, что не за золото нанялся служить слепому купцу, а то уж для сокровищ нет сокровенных мест...

11

Вернувшись от древлян, княгиня затворилась в покоях, да не обрела покоя. Всюду ей грезился зрак: не светоносный сын, которого родила она, а змей огнедышащий с когтями восставал перед очами. А то чудилось – зажженный им пожар идет на Киев, ибо из сыновних рук выпорхнули огненные птицы и разнесли пламя повсюду. Сама как птица, с воплем и тоской она летала по терему и разносила огонь материнской скорби и вины своей. Взлетев на гульбище, откуда она являла киевлянам и гостям красу свою, княгиня теперь озирала пустынный город, и дым, выедая очи, исторгал слезы. Но при сем не было огня, и Киев, притаившись в дреме, был темен. Разве что у Золотых ворот мерцали светочи да на судах в Почайне горели огни заморские.

А то слышался ей гул земли от множества копыт и долгий скрип телег. Она летела во двор и слушала, припав к земле – молчала земля. И все одно не было покоя! Уйдя со двора, тайным княжеским ходом она вышла за городскую стену в темное поле и упала в немятую траву. Здесь не чудился ей дым, однако слезы текли по ланитам и приступало отчаяние, ибо дыхание Креславы отчетливо слышалось у самого затылка. Не было на небе солнца, чтобы молиться к нему, не было креста на вые, и тогда она стала жаловаться земле, ласкаться к ней с жарким лобызанием:

– Ах, мать сыра земля! Одна ты знаешь, как тревожно и горько мне! Сыновий рок страшит меня, лишает покоя и радости. Ночной порой мы вдовствуем с тобой, но утром встанет над тобой твой муж, владыка Ра, ты и засияешь. Мне же и день блазнится ночью темной... Тебя ногами топчут, копытом бьют и попирают или жгут огнем; ты же, мудрая, не жалишься, не стонешь, а все краше цветешь и радуешься. Твои раны травой зарастут, а мои не зарастают, и остается мне – пеплом их посыпать. Так дай же мне силы или научи, что сотворить мне, чтобы спасти сына от злых чар, кои сама навлекла на него. Помоги, о вещая, сними пелену с очей моих, ибо не вижу света! Померк мой материнский Путь! А ты ведь тоже мать всему живому и неживому. Напитай же меня солью мудрости материнской!

И вдруг земля откликнулась, но не голосом человеческим, а робким шагом: то ли зверь, то ли человек, неведомый в ночи, осторожно ступал по нехоженым травам, и звук этот лишь умножил тревогу.

– Кто ходит за моей спиной? – спросила княгиня, надеясь, что это шаги Креславы. Однако из кромешной тьмы перед нею восстал человек. Смутно белеющая рубаха то ли в крови, то ли в червонном узоре, а в деснице – холодный блеск меча.

– Это я, княгиня...

– Кто ты?

– Князь древлянский. Мал именем. – И в этот же миг опустился перед нею на колено.

Она вгляделась в лицо его, но ничего не увидела, кроме блестящих в темноте больших глаз.

– Князь Мал... Зачем явился?

– Меч тебе принес, – он возложил к ногам княгини свой меч. – Ты позорила мои города и веси, бесчетно людей погубила, но всему виной я. Возьми мой меч и засеки меня.

Он согнул крепкую шею, и пропали его сверкающие глаза.

Неверной рукой она подняла меч с земли, но он, двуручный, велик был ей, и перстни на пальцах мешали обхватить рукоять. Латгальский меч годился лишь для рук мужа...

Но более мешал ей неожиданный покой на сердце и неведомо отчего усмиренный разум. Держа оружие над головою супостата, она не испытывала более жажды мести, хотя еще недавно желала и ждала этого мига.

– Ступай с миром, князь, – проговорила она, опуская меч.

Однако древлянский князь не принял пощады:

– Мне жизнь более невыносима. Возьми ее себе, как некогда я взял жизнь твоего мужа. Умереть от твоей десницы любо.

– Возьми свой меч и уходи, – она бросила оружие на землю.

Мал вскинул голову, взмолился:

– Убей меня! Я не приемлю милости, ибо недостоин ее. Не будь же великодушной к убийце мужа!.. Или нет! Пожалей меня. Пожалей и убей из жалости. Только смерть от твоей руки избавит меня от позора. Ты же свершишь месть свою до конца.

– Тяжел мне меч...

– Возьми кинжал арапский! Вот, возьми!

– Не подниму и кинжала...

Поник Мал и тихо произнес:

– Сурова месть твоя.

– А на какую долю ты обрек меня? – воскликнула княгиня. – Мне рок был – вырастить дитя, взлелеять доблестного князя, чтоб правил Русью по заветам Рода... Ты же овдовил меня, ты обездолил Святослава. Был бы муж и Великий князь, я бы кормильца сыну не искала. Не материнское это дело – растить мужа из дитя неразумного. Мне было отпущено вскормить его молоком своим, но не воспитать его в чести и достоинстве, в храбрости и добродетели. Что вышло из потуг моих – ты позрел намедни... Нет, князь Мал, не мужа моего ты убил, а замысел божий нарушил. И потому отныне твоя жизнь – это не моя месть. Я мстила кровь за кровь, но жизнь за жизнь – это промысел Даждьбожий. Не желаю более зреть тебя. Сгинь с глаз моих. Уйди!

Князь Мал встал на ноги и меч поднял с земли, однако не смог ступить и шага.

– Мне некуда идти... Изгой я ныне. Себя Пути лишил.

В тот час уж отступил полуночный мрак, и в слабом отблеске светлеющего неба княгиня наконец позрела лицо Мала. Старый наемник не солгал: даже сейчас сквозь тяжкую печать в его облике светилась великая сила. Печатью мужества он мечен был от рода, однако страсть чувств в его глазах размывали этот образ – юношеское безрассудство сквозило в зрелом муже, а желтые волосы до плеч и курчавая светлая борода и вовсе казались мягкими и легкими, как у младенца. Хоть и держал он меч в руках, но в сей миг был беззащитен – видно, таков уж удел всякого изгоя.

И дрогнула душа княгини, освобожденная от мстительных чувств.

– Ты проклял свой рок?

– Да, княгиня... Я от судьбы своей отрекся, ибо несла она лишь горе и кровь моему народу.

– Ужель ты не знал, слушая хитрого лиса Свенальда, с какими замыслами он оплетает сетями твой рассудок?

– Знал... Однако же клянусь тебе, от воеводы я услышал лишь молву о красоте твоей. А рассудок потерял, когда позрел ее воочию. И почудилось мне, в ладонях своих держу я все несбывные грезы.

– И ты решился убить мужа моего?

В очах князя Мала сверкнуло дерзкое достоинство.

– Княгиня! Я бился с твоим мужем в честном поединке! И поразил его...

– Ты забыл, что Игорь – Великий князь? А ты под его десницей?

– Позревши на тебя, я обо всем забыл, – признался он. – Поверь, княгиня, я не ведал, что моя любовь, как твоя месть, может ослепить и душу в пепел сжечь!.. А когда позрел, что сотворилось от моего безрассудства – проклял рок. И теперь прошу тебя, убей изгоя!

Он оставался безрассудным! Когда искал любви ее и теперь, когда искал смерти. Встрепенулось сердце княгини, щемящая, горячая волна окатила голову. Она отвела в сторону лезвие меча его, привстала на носки и поцеловала в уста того, кому еще недавно так неистово мстила. Однако сказала холодно:

– Ступай, князь. И будет тебе Путь.

Мгновение он стоял зачарованный, затем усилием воли стряхнул с себя мимолетный сон.

– Пути не будет, – проговорил он обреченно. – Впрочем, есть одна дорога мне. Коли ты не можешь отнять жизнь – пойду по свету. Авось найдется та рука, что отнимет. Смерти своей искать – ведь это тоже путь?

С тем и удалился древлянский изгой, волоча за собой по траве длинный латгальский меч. А княгиня ощутила, как отлегла ее печаль, утешилась тревога и прохладный ветер потянул от меркнущих звезд на небосклоне. Вздохнув вольно, она обернулась к городской стене и вмиг оцепенела...

Зловещий образ сына, как наказание, возник перед очами и более уж не исчезал!

Ушел прощенный враг, да горя не унес с собой...

Она вернулась потаенным ходом в свой терем, взошла на гульбище и, дождавшись восхода, молилась к солнцу, но колокольный звон на десятинной церкви смущал и перебивал ее молитвенную речь. Слово к богу Ра пустое было, ибо слух внимал сладкоголосому пению христиан, и перед взором возникал распятый бог – Христос. Так и не обретя ни благоволения солнца, ни милости Христа, княгиня, изнуренная, прилегла на медвежью шкуру в светлице и уснула.

И в тот же час явился к ней Олег: лик изъязвлен, сутулый, ноги в струпьях. Вещий князь лазал на четвереньках по полю среди буйных трав, а поле страшное белесо от костей, и лишь воронье да навьи кружатся. Тезоимец будто бы что-то искал: косточки собирал и за себя складывал, черепа же тряс и заглядывал в черные глазницы.

– Что ты ищешь, князь? – спросила она, будто бы тоже босая.

– Змею ищу... В череп заползла, в какой же – не успел приметить.

– Я иссекла ее, когда ходила тропой Исполнения Желаний!

– Тогда иссекла, а ныне оживила, – промолвил князь.

– Я – оживила? – ужаснулась княгиня.

– Ты, ты... Ожила змея и вновь меня уязвила, – со смертной тоской сказал Олег. – Теперь снова ищи ее. Покуда этот гад могильный жив будет – изъязвит всех князей в Руси. А нас с тобою – ежечасно. Вон сколько черепов! Не хватит вещества, чтобы изведать, в котором затаилась.

Княгиня встала рядом с тезоимцем своим и тоже стала перебирать черепа на бранном поле, однако вдруг с земли одновременно взлетела огромная туча воронья, и шум его уши заложил.

От шума же она пробудилась, и ей тут принесли весть: детина-князь вернулся из похода и теперь празднует победу. Княгиня не вышла встретить сына, а велела затворить все ворота, выставить стражу на стенах и созвать думных бояр.

– Ищите змею! – потребовала она. – Ей имя – чародей Аббай.


На утренней заре, как только отворили город и выгнали скот на пастбище, Аббай вошел в храм вместе с гостями, которые спешили в него к утренней молитве. Десятинная церковь, построенная заморскими купцами, была ему отдушиной, островом, спасающим от морских бурь русской стихии. Правил там службу грек-иерей с чернецами. Хор распевал псалмы, курился благовонный дым и пылали свечи. Молящиеся ариане стояли на коленях перед алтарем и истово молились, а за ними, в притворе, толпились киевляне, что заглядывали в храм, чтобы послушать пение и позреть на чужую веру.

Аббай склонился перед семисвечником и, потупя взор, так простоял все утро. Когда же завершилась служба и церковь опустела, чернец пошел по храму гасить свечи. Аббай же загасил семисвечник сам.

– Эй, человек! – окликнул его чернец. – Зачем ты погасил огонь? Не ты возжигал его!

Чародей поднес к нему персты и показал перстень. В тот же миг чернец пал перед ним на колени.

– О, рохданит! Я в твоей воле!

– Идем в алтарь, – велел Аббай.

Они затворились в алтаре, и чернец вновь опустился на колени: так стояли перед рохданитом все, кто изведал его перстень-знак.

– Дай пергамент и перо, – распорядился чародей. – Сам же ступай на торжище или еще куда... Но добудь мне одежды волхва, поклоняющегося богу Ра. И непременно его пояс! На нем должно быть тайное письмо славян и обережный знак, как на этой рубахе.

Он показал рубаху Святослава, что получил от княгини за свои труды. Кланяясь, чернец покинул алтарь. А рохданит, присев к престолу, на котором творились таинства христианской веры, воздал молитву богу Яхве и принялся писать. Послание его было длинным и обстоятельным.

«О, Высший рохданит! Я есть твой раб, твоя вторая суть, носящая имя Аббай и ныне пребывающая в опале. Но сообщаю, что игрой в кости я пренебрег и, явившись в Русь, Господней милостью изъял славянский светоч – княжича, рожденного от волхвования русской княгиней, и овладел его знаком – серьгой, данной ему от рождения великим волхвом Валдаем. Горе Сион быть только в Иудее, народам же Севера не зреть более на истинный божественный свет. Однако же князей в Руси все одно следует величать „светлейший“ и всячески славить, угождать, чтобы не донеслась молва до Валдая, блюдящего престол бога Рода. Пусть же греки и арапы пришлют послов на Русь, чтобы поклониться Святославу. Они горды, спесивы, и если их склонить перед русским князем, то, жаждущие славы, они своей глупостью кичиться станут и весть разнесут по миру, что на Руси родился божий сын. Эта молва пусть и долетит до великого волхва Валдая, он и утешится. Князь Святослав теперь покорен моей воле и ныне по сути дитя, хотя имеет образ мужа. Мне бы след отдаться попечению и руководству им, да божьей милостью мне приоткрылся иной путь, ступить на который я испросил благословения у рохданита Иова, твоей первой сути. И поэтому, о, Высший, дозволь мне, недостойному, изложить свой замысел, что следует сотворить, чтобы окончательно смирить славянское племя людей и вместе с ними все народы Ара, ибо нынче лишь славянам доступен Путь на Ганг. Для воплощения замысла этого я наставлю рохданита Мерари, мою седьмую суть, чтобы он присмотрел за Святославом, поскольку, лишенный света, он не лишен воинского духа, вложенного богом Ра. Чтобы ослабить его и поиметь пользу, я вложил в его разум мысль о великом походе на реку Ганга, но другим путем, дабы не настигла его участь Александра. Ведь Македонский не был чистым славянином, и потому дороги не нашел и сгинул на пороге. К сему ж, творя Империю по замыслам твоим, Высший, он сильно возгордился. Святославу следует собирать великую рать из славян и прочих арийских народов. Для этого рохданит Мерари этим летом подвигнет славян и скандинавов к большой войне, сведет с обеих сторон огромные дружины к сече на поле Дивском близ Новгорода, чтобы исполнились они великой яростью друг на друга. Но пока бы сражались лишь в поединках удальцов и богатырей, растравливая воинский дух.

Однако, битвы не начав, стоит призвать третейским судией хазарского каган-бека и замирить вражду. А ярость сохранить и, совокупив полк той и другой стороны под властью Святослава, отправить поискать славы у наших недругов в Хорезем. Не вкусив победы и бранной крови в распре, эти полки в походе восстанут друг на друга и сойдутся биться в чужой земле. В тот час каган-бек придет на помощь Святославу, чтобы вместе с ним обрести победу и заключить прочный союз с Хазарией. Затем этих воинственных славян, одержимых и вдохновленных от победы, следует сполна одарить, побежденных же скандинавов частью продать в рабство, а частью вытеснить в холодные горы. А Святослава всячески прославлять среди народов Ара и пообещать ему, что он будет приобщен к Великим Таинствам, коли и далее светлейший ратник будет – прилежен в битвах. Но если он изверится или дрогнет – подобное с ним уже бывало, – следует послать ему девицу от хазарского кагана под видом его дочери. Но при этом сакральный лик Иосифа ему не открывать, а лишь обещать это. Когда же под десницу Святослава сойдутся все народы Ара, след учинить поход на реку Ганга против народов Ра. Им и в веках не одолеть друг друга, поэтому арапов и славян Миротворной рукой каган-бека следует соединить в союз, над которым бы стоял Святослав. И тогда соединенным воинством можно одолеть сияющий свет Юга над рекой Ганга.

Я уповаю на тебя, о Высший рохданит! И если сочтешь этот замысел достойным внимания, то, нижайше кланяясь, прошу свершить его в семь ближайших лет, не более, ибо княгиня Ольга в молодых летах от волхвования и имеет власть среди князей племенных и отчасти у киевских бояр и владеет силой, чтобы превозмочь земные прелести. А сила ее заключена в стихийности нрава и помыслов. Она непредсказуема, как многие Гои, верой в богов своих слаба и тоже стихийна, но, как во всякой поздно родившей дитя жене, у нее невероятно сильно материнство, и потому ей изменяет природная мудрость, заставляя поступать неразумно, а то и вовсе легкомысленно. Однако наступают часы просветления, связанные с неприятием действий сына. Для смирения ее уже не годятся первоначальные способы похищения разума: вот уж отвергла месть, не приемлет славу. Я окрестил ее по арианскому обряду, чтобы отвратить от чародейства и овладеть помыслами и волей, но стихийный ее нрав не позволил прочно привязать к кресту. Ислам же и вовсе не одолеет гордыни северной княгини. Следует обратить ее в христианство греческого толка и учить Закону Господних промыслов исподоволь, что я и поручил рохданиту Цефону, моей четвертой сути.

Мне же Господь даровал Знак Рода, владея которым мне теперь можно познать одну из тайн народов Ара – Путь в Чертоги Рода. Никто из рохданитов еще не ведал его, и мне предстоит ступить на него, на что я, недостойный, молю твоего высшего благословения. Мною изведан Птичий Путь от реки Ганга и до Хазарии. Теперь же могу изведать начало его. А конечная цель моя – выйти в Чертоги Рода и исторгнуть Великого волхва Валдая, и волею Господа овладеть этим сакральным местом. О, Высший рохданит! Я суть твоя вторая, опальный рохданит Аббай, прошу благого слова и повеления от Владык Вселенских. И имею дерзость просить милости: если я воцарюсь в Чертогах и овладею тайнами народов Ара, молю тебя – сними опалу!

В этот путь отправляюсь немедля, ибо долог, и уповаю на Господа и тебя, Высший. Аминь».

Аббай дописал послание, выплеснул чернила на землю и сжег перо, которым писал, а пергаментный лист сам скрутил в свиток и приложил печать – оттиснул свой перстень. Однако эти предосторожности были всего лишь ритуалом, поскольку прочитать написанное доступно было только высшему рохданиту.

К тому времени чернец уже вернулся с одеждой волхва Ра и, стоя на коленях, ждал указа.

– Вымой руки с золой, – велел ему Аббай. – Прокали над пламенем иглу.

Чернец покорно все исполнил, с каленой иглой застыл перед рохданитом.

– Проткни мне мочку уха! Да прежде разотри ее...

Каленая игла пронзила плоть, запахло скверным дымом, но Аббай и глазом не моргнул, извлек серьгу – Знак Рода – и чернецу подал. Тот пропустил дужку серьги сквозь отверстие в мочке и закрыл замочек. Огрузла мочка без привычки: тяжел был Знак, золотая филигрань которого составляла суть тайны и магии. С серьгой вместе Аббай получал покровительство Рода, и всякий на пути к Чертогам был в его власти, но при этом он не мог принять рок, возложенный на младенца Святослава, ибо рожден был не от Света Истинного, не в Чертогах Рода и не в народе Ара. Он оставался рохданитом.

Управившись с серьгой, Аббай скинул свои одежды и обрядился в шитую рубаху, подаренную княгиней, а точнее, полученную за труды, перепоясался кожаным ремнем в затейливых узорах, что составляли тайное письмо чародеев о Земных и Небесных Путях. И, воздев на голову железный главотяжец, подал чернецу свое послание:

– Ступай на пристань в Почайне, отыщи там корабль слепого купца. На его судне есть раб-гребец по имени Оссия. Узнать не мудрено, у него заячья губа... Отдай ему свиток.

– О, рохданит! Исполню! – воскликнул чернец, но в его глазах Аббай заметил не покорность, а любопытство. И потому добавил:

– Никто из смертных прочесть письмо не может. Не пытайся, раб Христов.

– О, Знающий Пути! И в мыслях не бывало! Я раб и червь земной.

– Знать, я ошибся, – повинился рохданит. – Вместе со свитком передай трегубому Оссие ромейский орех.

Чернец принял орех и побежал исполнять волю Аббая, не ведая того, что несет в руке свою смерть: Оссия расчленит ядро, половину съест сам, а половину даст вкусить монаху – ту, в которой скрыт яд. У раба не может быть интереса к господским делам; земной червь должен ползать в земле...

Аббай покинул алтарь и, возвратившись в храм, встал перед распятием. Сын божий, иудейский царь, был замучен на кресте и только поэтому воскрес и воссиял над миром. Не признанный живыми людьми, он стал мертвым богом. Голгофа сотворила то, что не сотворил бы ни один мудрец. «Распни!» – взывала толпа, не ведая, что требует смерти сыну бога и исполняет рок, начертанный ему господом, ибо он послал Иисуса не иудеям, а всем иным народам, которые недостойны поклоняться живому богу-отцу, но мертвому его сыну, распятому на кресте. Пилат мудрее был, предугадав судьбу Христа. Он решил отпустить его, спасти от мук и этим действием изменить рок божьего сына. Если бы удался замысел Пилата, кем был бы нынешний спаситель? Бродягой-лекарем, раввином, рохданитом, но не Христом! Непокорные народы продолжали бы чтить своих богов, и беззаконный стихийный мир так бы и остался кораблем без кормчего и без кормила. Господь проявил милость к нечистым народам и посадил управлять миром свой избранный народ. А коли иудеи владеют кормилом, то и поклоняются живому богу, всем остальным дан мертвый бог и мертвые пророки. Пусть смерти поклоняются, чтут ее как благо и в рабском бытии пусть тешатся надеждой на бессмертье душ. А чтобы темная толпа, повинуясь стихии, не узрела божьи предначертания и не отвергла бога-праха, ей должно быть слепой и ослепленной блеском золота и храма – эта оправа смерти замученного Христа приятна неразумным Гоям. Профанам неведомо, в чем истинная ценность мира, и потому они ценят то, что блестит. Святыня им не бог, но гроб бога, а символ веры – крест казнящий, суть плаха и топор. Аббай вдруг рассмеялся в храме, и эхо вторило ему под сводом.

– Безмудрые... Ваш бог мертв, а значит, и пророки всегда окажутся мертвыми, прежде чем вы узнаете их. А мертвые пророки безопасны...

В тот час из-за колонны вышел иерей чернобородый и погрозил крестом.

– Ступай отсюда, волхв! Изыди из храма и не носи скверны!

– Кумир твой мертв! – смеясь, заспорил Аббай. – Утверждая жизнь, ты поклоняешься смерти.

– Но отчего же твои браться волхвы первые пришли к Христу-младенцу и, поклонившись ему, увидели божественную суть?

Аббай лишь усмехнулся и, презрев вопрос неразумного иерея, побрел из церкви.

– Молчишь, поганый волхв?! – торжествовал священник. – А поклонились! Признали и поклонились!

У двери чародей не сдержался и, не оборачиваясь, громыхнул оглушающим голосом, и содрогнулось пространство храма:

– Живому поклонились! А всякая смерть несет нечистоту и тлен!

Удар окованной двери потряс тяжкие каменные стены, и померкло золото на окладах. Не следовало рохданиту сеять сомнения и раззадоривать души ариан, тем паче священника, который профанирует божественное учение. Не над рассудком глупым нужно смеяться, а над глупцом: де-мол, ты кривой, рябой, и рот у тебя большой, но умом ты велик и разумом досуж... Да не стерпел рохданит Аббай, поскольку был азартным игроком в кости. К тому же нужда, приведшая его в храм, заставила помимо воли позреть на мертвеца, пригвожденного к кресту. А по Талмуду воззрившийся на мертвого до самого вечера становился нечистым, и следовало все это время молиться, чтобы очиститься от скверны...


Тем временем сыскные гонцы прорыскивали все дороги окрест Киева, расспрашивая всех встречных-поперечных, а тиуны-стражники все заморские суда на Почайне вверх дном поставили, зажав все торжище в кольцо, обыскали все до последней лавчонки, каждого гостя встряхнули – кормилец Святослава как в воду канул, и даже не видел никто.

А княгиня все строжилась, рассылая сыскных и стражу:

– Если жив – поставить пред мои очи, а мертв – положить!

Княжьи люди тягаясь в усердии, обшарили весь город, Подол и Копырев Конец, уж принялись обыскивать и русские корабли, однако улов был не богатый – ушкуйники, конокрады, воры, что ранее утекли от Правды и суда, товару много взяли, укрытого от пошлин, вызволили семь девиц, похищенных в Руси, чтобы продать хазарам. И только человека по имени Аббай не нашли.

Мало кто ведал причину суматохи, киевляне, подольцы и разнородные купцы друг друга вопрошали – что ищут? Кого? По какой надобности творят произвол княжьи люди? Повсюду начали собираться толпы, стихийная волна заплескалась по Руси, и тогда княгиня решилась предать свою вину огласке, ибо народ мог и спрос устроить, как было недавно. Ровно в полдень велела она запалить тревожные костры, которые возжигались лишь при нападении кочевников, сама же вышла на площадь, ударила в набат и чуть не искорежила медное било. Русь всколыхнулась, загудела, подобно пчелиной борти, и вмиг поменяв рубахи на кольчуги, орала на мечи, помчалась к Киеву, думая, что печенеги подошли. И стольный град едва вместил народ, пришедший по зову зловещему.

И вновь смешался в единое тело русский люд: не было тут ни смердов, ни бояр и ни холопов – перед княгиней, как на тризном пиру, стояли Гои.

– Вот я стою перед вами и винюсь! – сказала княгиня. – По слепоте своей сотворила я беду, приставила, бояр не спросясь, кормильца к сыну Святославу. Имя ему – Аббай. Не позрела я в нем зловещего чародея, а он теперь свет похитил и тьму наслал на сына, изрочил его! И Руси, и неразумному князю беда грозит. Вставайте, Гои, найдите вора! Сыщите светоимца, покуда не утек далеко и не навлек беды на наши головы и земли. А судить меня после станете, когда вор в железа забит будет!

Вздохнула глубоко Русь и примолкла: опять измена в государстве. Чуть только воссияет свет и сотворится обережный круг, все воры мира тут как тут. А князи успокоятся: кто пирует, кто соколиной охотой тешится, бояре рты поразинут, на них глядя – у них свои корыстные дела, – и пропал порядок на Руси. Когда степняки нападут – благо, ибо все встают как один, поскольку супостат зрим и можно его мечом достать, а не мечом, так вострым засапожником, не засапожником, так руками задавить. Иное дело – незримый вор! Зажмешь его в кулак – он же просочился между пальцев и утек. Ни воинством, ни мечом, ни другим оружием его и вовсе не взять. Светлейшие князья и те перед вором бессильны, что уж говорить об ином народе... Эвон, княгиня, стоит и плачется теперь перед Гоями. Был бы муж на престоле, так было бы с кого спросить. А что взять со вдовой жены? Тем более, повинилась, челом ударила... Судить и рука не поднимется, знать, надобно простить да искать этого зловещего чародея...

Ничтоже потужив, Русь разбрелась по своим городам и весям в поисках Аббая, и всякий, кто встречался, опрошен был, какое носит имя, куда идет и зачем. По разумению Гоев, никто не мог солгать, назвавшись иным именем, чем дано от рождения, поскольку имя – это рок. Кто пожелает отказаться от рока своего? Пути лишиться?..

Да мыслимо ли, чтобы человек слукавил?

Довольно было в Руси всяких имен, нелепых прозвищ и кличек, и только имени Аббай никто не слышал. Княжеский кормилец в тот час был либо мертв, либо, обернувшись зверем, покинул мир людей. Потому не утешилась княгиня розысками народными. Должно быть, чародей исчез иным, магическим образом. Ведь бывало уже так, когда он вещал из банного угла, оставаясь бестелесным и незримым. И тут вспомнила она о трехокой Креславе, что стояла на Пути между небом и землей, а оттуда все зримо!

– Явись ко мне, Креслава! – попросила она, прислушиваясь, нет ли шороха или дыхания за спиной, однако впервые за последнее время она не почувствовала ее присутствия.

– Отзовись, вездесущая! – стала молить княгиня. – Беда пришла, винюсь и перед тобой. Был светоносным мой сын, а теперь безродный, ибо утратил свой обережный Знак Рода.

В ответ даже воздух не колыхнулся. Отгоняя сомнения – уж не привиделась ли ей Креслава во сне? – княгиня закричала:

– Услышь меня! Ты всюду! Тебе далеко видно! Имеешь ты третье око, так позри, где сейчас чародей Аббай?!

Без пользы все! Знать, трехокая не крика ее душевного ждет, а слова отречения от рока материнства. И лишь на него отзовется...

Ей чудилось, будто стоит она у пропасти и подходит тот час, когда она в отчаянии произнесет проклятье судьбе своей. Однажды вконец обессиленная княгиня села на коня и поехала без нужды, куда глаза глядят, стараясь в поле развеять свою кручину. И встретился ей на дороге чернец с посохом, поклонился и осенил ее крестным знамением. Княгиня остановилась, взирая на пегобородого старца.

– Отчего так печальна, дочь моя? – спросил чернец.

– Горько мне, странник, – призналась она. – Зловещий чародей похитил у неразумного сына моего серьгу – Знак Рода, а самого опутал сетями тьмы.

– Кто же твой сын?

– Великий князь киевский...

– Знать, ты мать его, княгиня Ольга? – спросил чернец. – А я к тебе иду. И прежде слышал много... Добрая молва идет по всему миру.

– Что же можно сказать доброго о неразумной матери? – печально проговорила она. – Кругом моя вина...

– Говорят, краса твоя затмит всякую красу, и нет в мире иной. И зрю я сейчас – се истина. Но более всего, как иноку – суть мертвецу живому, служителю Господа, иная молва мне по душе. Слышал я, мученица ты великая, жена, скорбящая о свете истинном, Христовом. Ежели так говорят, сиять тебе среди темных варварских народов даже после смерти.

– Ох, старче, нет темнее меня на всем белом свете...

– Покаянные речи твои – знак мудрости, – определил старец. – Теперь и я верю: быть тебе предвестницей истинного света на Руси. Встанешь ты над северными землями как заря утренняя.

Говорил он так ласково и тепло, что слова его, как весенний ветерок, овеяли печальную душу.

– Кто ты, странник? – спросила княгиня и спешилась.

– Путник, – просто вымолвил чернец, опершись на посох. – Тебя хожу ищу. А иду по пути, которым хаживал святой апостол Андрей, прозвищем Первозванный. Мне откровение было: на сем пути и отыщу тебя.

– Почему же он – Первозванный?

– А потому, дочь моя, что Господь наш Иисус Христос первым его призвал во свиту свою.

– Так ты веришь в Христа?

– Да, преблагая княгиня, я христианин, – старец опустил глаза. – Гонимы ныне мы на Руси.

– Что-то не слышала я об этом, – сказал княгиня. – В Киеве ваш храм есть, и все, кто захочет, Христу там молится и требы воздает.

– Слышал я, что есть в городе десятинная церковь, да только не христианская она, а суть иудейская.

– Но я сама видела там Христа, распятого на кресте!

– Это, светлейшая мученица, ариане храм воздвигли, – сообщил старец. – Для своих богомерзких молитв, ибо не почитают они Христа как Господа, а считают его всего лишь пророком. Во главе же угла у них иудейский бог Яхве, он же именем Иегова.

– Не ведаю я вашей веры, – призналась княгиня. – Потому мне все одно, что ариане, что христиане...

– И не ведай до поры, – согласился чернец. – Истина придет к тебе в единый миг, как откровение, дарованное самим Господом, поскольку ты его избранница.

– Чудна твоя речь, старче, – тихо изумилась она. – Ты что же, ясновидец?

– Нет, скорбящая добродетель, я всего лишь монах-молитвенник. Но позревши на тебя, всякий праведный человек увидел бы на твоем челе печать избранницы.

Княгиня бросила поводья и приблизилась к старцу.

– Скажи, монах, что мне сотворить, чтобы вернуть Знак Рода сыну? Кому молиться, чтобы вернуть его разум и светоносность, данные от рождения?

– Никому не молись, дочь моя, ибо ты еще не умеешь молиться, – сказал чернец. – Я за тебя помолюсь, и все, что ты пожелаешь, вернется к тебе и к твоему сыну.

Слабая надежда упала слезой из очей княгини.

– Если бы сие свершилось... Ты сказывал, искал меня? Зачем? Чтобы вселить надежду?

– Иду я из Царьграда, а послан императором Константином Багрянородным. Прослышал он о тебе, боголюбимая, и о твоей красе да поручил мне снести свое послание царское. – При этом чернец достал из сумы свиток пергамента, запечатанный в серебряной трубке, и подал княгине. – На вот, возьми. А на словах сказал в ноги поклониться.

Взяла Ольга свиток, а посланец поклонился. Ни письмо, ни язык греческий она не знала и потому обратилась к страннику:

– Как твое имя, молельник?

– Именем я Григорий...

– Поелику ты в земле моей, то мне подвластен. Прочти послание!

Чернец Григорий виновато склонил голову:

– Всяк тебе подвластен, о владычица! Да токмо император наказал самой тебе прочесть, поелику в послании сокрыта тайна, мне, смертному и грешному, недоступная. Прочту я, и более не жить не быть.

– Что же творить мне? Наречия греческого я не ведаю, – смутилась Ольга. – И письма не знаю...

– Наука не хитра, а ты, мудрейшая из мудрых, ее скоро осилишь и тогда прочтешь.

– Добро, Григорий. Поеду я, – она достала золотую гривну. – Се вот тебе награда.

– Спаси тебя Христос! – дар принимая, вымолвил чернец. – Ступай своим путем и не кручинься более. Твою печаль я на себя принимаю. Ступай, исповедница, с богом!

Поклонился он еще раз и пошел своей дорогой. А княгиня впервые за последнее время вздохнула свободно и ощутила неяркую, призрачную радость. И усомнилась в правде своего порыва, когда сорвала с себя нательный крест и попрала его ногой. Ей в тот час же захотелось войти в десятинную церковь, однако отпущенный конь убежал, и теперь тиуны, скача по полю, пытались его словить. Не дожидаясь, когда ей приведут коня, она отправилась пешком и, ощущая незнакомый трепет, ступила в храм, где начиналась вечерняя служба. Неузнанная, княгиня протолкалась к алтарю и вскинула глаза...

Пред нею был мертвец, распятый на кресте...

12

Долго искал Аббай начало пути к Чертогам Рода, немало побродил он по Руси из конца в конец, и не единожды его останавливали на дорогах все встречные: странники, бояре, холопы, смерды, а то и тиуны и спрашивали, кто он и куда идет. Но в ответ слышали:

– Я Гой есть! Иду, повинуясь року.

– Не встречал ли ты чародея по имени Аббай?

– Много прошел мест и народов, но имени такого не слышал, – говорил Аббай, и ему верили на слово.

Подобных странников бродило по Руси довольно: иные доходили до Египта, иные путешествовали к реке Ганга или на Север к Студеному морю. Признать ли вора, если всякий вор и зловещий чародей всегда обряжен в белые одежды, прекрасен речью и чист взором? Позришь ли ложь, услышишь ли лукавство, если непривычно уху слышать кривду, а очам видеть обман?

Живущие на капищах и в рощеньях волхвы встречали Аббая с честью и провожали с достоинством, иных Знак Рода приводил в восторг и трепет. Не он, а его просили указать Путь к Чертогам, поскольку не всякий волхв владел даром путника, чтобы найти дорогу к Храму Света, однако всякий мыслил пройти этот Путь и поклониться Роду. На капищах сей кумир был заслонен Перуном, но предстоящий бог, имея громовой голос и норов грозный, владел молнией – сиюминутным светом. Он возжигал огни-сварожичи, он сотрясал пространство, казнил и миловал и потому был любим князьями, ибо и они творили в земной жизни нечто подобное. При этом как бы Перун не был зрим и велик, не имел он силы, чтобы править жизнью человека от рождения до смерти. Он предстоял, как воевода в сече, и потому собирал почет и славу. Однако тоска по Свету Истинному овладела волхвами, которые постигли многие мудрости мира. Даждьбожьи внуки, поклоняясь громовержцу, тосковали по своему прошлому, которое по прошествии лет всегда чудится прекрасным.

Но Путь к Чертогам Света был закрыт отступникам, и требовалось немало жертвенного труда, чтобы отыскать его начало. Поэтому русские святилища и жрецы не указали Аббаю дороги к Храму, зато узнал он о Птичьем Пути, который мог привести к цели. На Руси же была летняя пора, птицы сидели на гнездах, и следовало ждать осени. С первым зазимком чародей двинулся супротив улетающих на Юг птичьих стай и скоро достиг реки Ра. Встретился ему долгобородый старец – птичий данник, который на дворе своем рожь молотил и сеял по земле, замерзающей в камень. В тот час же рохданит затаился в суслоне, чтобы посмотреть, зачем же этот сеятель бросает зерно в мертвеющую землю? Не таинство ли сокрыто в этом действии, не обряд ли волхвовской, неведомый Аббаю? Скоро в излучине реки появился лебединый клин, и чародей в тот же миг утвердился в мысли, что стоит на Пути, ибо, путешествуя на реку Ганга, он уже хаживал вслед за птицами и едва только не достиг южной святыни народов Ара. Путь ему был открыт! Небесная твердыня не хранила следа, но лебеди летели вдоль реки, и Аббай уж вознамерился идти дальше, минуя хоромы старика, но тут птицы встревожились, закружились над землей и не хотели садиться, хотя долгобородый и кланялся им, и руками махал. Птицы только полнились гневом, и вот, разъярившись, бросились на терем – побили окна, смели узорочье под застрехами и расклевали кровлю.

– Помилуйте! – взмолился старец. – Ужели вы тьму позрели на Пути?! Ей-ей-же, не ведал я, не знал...

Птицы не внимали и пуще горячились. Порушив кров, принялись бить суслоны ржи на ниве. И было уж достали рохданита, но, сведущий, он укрылся миртовым посохом и стал недостижим.

– Знать, ослеп я, высочайшие! – горевал долгобородый. – Не позрел черную силу! Вам-то с высоты все видно, побейте же тьму! Но не зорите урожай!

А лебеди и сами не могли отыскать чародея, с криком носились они над позоренным теремом и полем, не садились и не улетали. Но вот лебединый князь влетел в разбитое окно и скоро вырвался оттуда с горящей головней – знать, из печи выхватил. Поднялся он над крышей и бросил огонь. Старец упал на колени.

– Не жгите моего терема! Не впускал я тьму в свои покои! Испокон веков ноги ее за порогом моим не бывало!

Но уж было поздно: разгорелась головня, раздышался огонь и охватил весь терем. Лебеди же выстроились в клин, прокричали воинственно и потянули вдоль священной реки Ра. Безутешный старец протягивал к ним руки, взывал, горько плача:

– Куда же вы, светлейшие?.. О, горе мне! Не уберег Пути! Не исполнил урок свой. Да хватит ли сил ваших без хлебов моих, чтобы прорваться сквозь заслон?..

Так и улетели птицы. А старец вывел из конюшни пернатого коня, вооружился блистающим мечом и, обнаживши до пояса свой худосочный стан, поехал по полю.

– Иду на вы! – крикнул он. – Эй, тьма кромешная! Довольно таиться, выходи в поле! Насмерть буду биться с тобой!

Тем часом рохданит таился за пламенем горящего терема и смеялся над этим витязем. Глупец! Одолеешь ли ты в поединке супостата, не имея силы богатырской и магической? Да и недосуг с тобой ратиться в поле, когда следует тайно пройти не пройденным рохданитами Путем.

– Выходи, не празднуй труса! – взывал старец, носясь по ниве и блистая мечом. – Я не позрел тебя, но лебеди указали! Где ты, мрак мира? Хочу сразиться с тобой! Ура! Ура! Ура!

Аббай метнул в него горящую головню, а сам вновь спрятался за огонь. Растравленный этим старый витязь махал мечом налево и направо, желая наугад достать противника, но притомился и не достал. А от головни запылала рожь в суслонах и полетел огонь по полю. Оставил долгобородый коня своего и меч да взялся хлеб тушить. Немало в копоти да саже измазался, руки опалил, но сгорел его урожай. Полежал он на земле, перевел дух и, понурый, запряг коня в соху да стал ниву пахать. Скрежетала студеная земля, трещало крепкое орало, и конь едва тянул.

– Н-но, мой крылатый! – понукал старец, ведя глубокую борозду. – Что же делать нам с тобой? Ведь придет весна и снова прилетят птицы...

Тем часом чародей оставил птичьего данника и направился на Север берегом реки Ра. Много дней волновал он воду и крушил высокие яры, взмучивая светлые потоки. Пора была укрыться льдом и ждать весны, но речная зыбь крушила сверкающий покров, билась о берега и, насыщаясь мраком, напоминала остывшую головню. Время было и снегу выпасть, выбелить землю, но и земля, где рохданит ступал, оставалась черной. Никто более не останавливал его, не спрашивал, ибо никто не ходил этим Путем поздней осенью, и лишь птичьи стаи, приближаясь к чародею, начинали волноваться, кричать и часто сбивались с пути, смущенные надвигающимся на Север мраком.

Наконец Аббай вышел к морскому берегу и оказался перед хоромами: нерукотворный узор, подобный изморози, обвивал стены и кровлю. Только теперь не белый лебедь воспарил над морем, а черный смерч помчался и взбеленившиеся воды начали пожирать берег. По гребням волн в пенной пучине носилась бесстрашная ладья, а в ней – древняя старуха: то ли веселилась в буре и смеялась, то ли плакала, не в силах пристать.

– Эй, старая! – окликнул рохданит. – Свези меня за море!

– Плыви, коль есть охота, – недобро ответила старуха. – В един час истопнешь!

Аббай ударил посохом.

– Подай ладью! Или не видишь, кто пришел?

Старуха с любопытством причалила к берегу и, щурясь слеповато, посмотрела, пощупала рукой одежды волхва.

– Что-то не пойму... По виду ты – светлейший волхв. Вон и Знак Рода в ухе носишь. А в глазах твоих – мрак, ровно у зловещего чародея. Кто ты есть, батюшка?

– Я Гой, старуха!

– Умом я хоть и слаба от старости, но глаз имею вострый, – сообщила старуха. – И нюх у меня добрый. От Гоев пахнет русским духом, а от тебя исходит эдакая вонь, что и не слыхала сроду. Тебе след в баньке попариться прежде.

– Недосуг мне в баньках нежиться! – прикрикнул рохданит. – Сажай в ладью и отправимся!

– Как скажешь, батюшка, – согласилась она. – Садись, поплывем. Только вот ладья у меня – душегубка, по всем щелям течет.

Аббай забрался в ладью, старуха взяла весло и оттолкнулась от берега. Утлая, неконопаченая ладья вдруг потекла и вмиг заполнилась водой до самых краев. Старуха же знай себе гребет! Чародей начал тонуть, закричал:

– Смотри, лукавая старуха! Я же тону!

– Смотрю, – равнодушно ответила она. – Да ведь сам же просил везти за море.

Еще через мгновение ладья ушла из-под ног Аббая, и если бы не посох миртовый, он бы канул в пучину. Барахтаясь, чародей поплыл к берегу, старуха же удивленно вопрошала:

– Куда же ты, батюшка? За море-то в ту сторону! Или передумал плыть?

А сама стоит по щиколотку в воде и гребет веслом. Аббай выбрался на сушу, тут и старуха подплыла, и ладья ее, словно рыбина, вынырнула и закачалась у берега – на дне ни капли. Тут понял чародей, что не простая это старуха, хотя и прикидывается слабоумной.

– У нас, батюшка, нельзя без баньки никакого дела начинать, – сказала она. – Говорила я тебе – попарься, а ты заспешил... Куда тебе, эдакому-то, в Путь пускаться, особливо в морской? А ты, поди, нацелился еще тропой Траяна пойти... Нет, батюшка, неся с собой смрадный дух и мерзостное тело, и шагу по тропе не ступишь. Эвон как разит!.. – она зажала нос. – Так истопить? А уж Гои попарят тебя славно. Не погнушайся черной баньки!

Послушав ее прелестные речи, Аббай узрел коварство: старуха заманивала в баню, дабы умертвить его и потом оживить уже в ином образе. Она предлагала провести его по Пути сквозь мир живых и мертвых; а этот Путь был запретным для рохданита, поскольку вместе с плотью умерщвлялась и вся его магическая суть. Не подав виду, чародей походил берегом моря, посмотрел на бурные воды – и в самом деле преграды. А Птичий Путь – вот он! – за море уходит...

– Ох, бабушка, попарился бы я в твоей баньке да отдохнул с дороги, – ласково заговорил он. – Да след мне нынче же за морем быть и на заре утренней предстать перед Валдаем.

– Отчего же поспешность такая? – участливо спросила старуха.

– Беда в Руси! Изрочили князя Святослава!

– Ой, – испугалась она. – Молчи! Услышат Гои или моя Кикимора – молву разнесут... Стало быть, к Валдаю?

– Княгиня послала.

– Знавала я княгиню, строга она, спесива. Чуть что не так – со свету сживет... – И вдруг предложила: – Ну да ступай в хоромы мои. Утро вечера мудренее, что-нибудь придумаем.

Делать нечего, пришлось войти в старухино жилище. А там уже и стол накрыт: на белой скатерти такие яства, которых и князья не каждый день вкушают. А слуги все несут и несут – молочные поросята с ядреным хреном, грудинка с чесноком, похлебка заячья, расстегаи и пироги – с птицей, с рыбой, с рыбьим брюшком. Был тут и мед, и пиво, и солод с квасом, и травяной настой, бодрящий дух и тело, однако Аббай к столу не сел, примостился у порога.

– Не стесняйся, батюшка, отведай нашей пищи скудной, – предлагала старуха. – Перед дальней дорогой след тебе поесть добром. Не обессудь, что уж есть...

Баней смущала она чародея, а теперь и пищей искушала, да где ей было знать, что рохданиты питались сухой коркой, рыбцом и молитвами? И так, и эдак уговаривала его старуха – отказался Аббай. И тогда она покликала Гоя-гусляра, и тот, желая ублажить гостя, заиграл весело и самозабвенно. Однако чародей вмиг услышал коварство звуков – поклонило его в сон!

– Не время тешить слух, когда в Руси беда, – заметил он.

– Да уж, батюшка, – согласилась старуха. – И то правда... Не знаю, чем и угодить тебе, а угодить бы надо. Не то замолвил бы за меня словечко перед Великим Валдаем. Стара я стала, на покой хочу – не отпускает... Чем и подивить тебя – ума не приложу. От бани отказался, не ешь, не пьешь...

– Вот если бы ты чудом подивила, – будто невзначай обронил чародей. – До них я большой охотник.

– Чудом? – затужила старуха. – Какие у нас тут чудеса... В ухе в тебя Знак Рода, ты бога ведаешь. А есть ли на земле что-либо чудесней этого? Мы же, сирые, на Пути живем и рыбам платим дань, и птицам всяким. О чудесах и не слыхали... Ну, разве что есть у меня Кикимора...

– Видел я Кикимор...

Тут Гой-гусляр вдруг встрепенулся и сказал:

– Однажды я рыбачил и рыбку добыл! Не простая рыбка – золотая!

– И это я слыхал, – отмахнулся чародей.

– Эй ты, безмудрый! – одернула старуха Гоя. – Прикуси язык.

Тот прикусил было, но вспомнил:

– А отчего море ныне волнуется? Ветра нет, а буря? И черный снег идет! Это ли не чудо?

Старуха батогом его огрела и заругалась, выталкивая.

– Про чудо спрашивает, дурень! А буря всякий раз, как только черная сила к Чертогам приблизится! Это ли невидаль, безмозглый? Сама природа отторгает мрак, вот и занепогодило! Изыди и не являйся мне более!

Изгнав Гоя, она заперла дверь и повинилась за него:

– Не обессудь уж, батюшка. На гуслях играет хорошо, потому и держу при себе... А чудо? Вот если бы ты в каменную вежу вошел, там бы позрел на чудо, подивился.

– Чему же там дивиться? – спросил Аббай.

– Мне-то нет туда хода, а кто бывал, говорят, полная вежа всяческих чудес. В подземелье так камнерезы есть. Берут мертвый камень и делают живым. Вот, посмотри на мои запястья!

Она показала руки, но вьюны-запястья шевельнулись и спрятались в рукава.

– Занятно, – проронил Аббай. – Да подобных прелестей я видывал много на реке Ганга. Там не только из камня, но и из мертвой кости делают живые. А ты, бабушка, в кости не играешь?

– Где нам? – отмахнулась она. – И не слыхали про такую игру... Да уж, батюшка, не удивить тебя, если ты в самой Индии бывал... А злато – кузнецов ты видывал наших?

Аббай слегка оживился.

– Что они куют, твои кузнецы?

– Много чего. Они повыше камнерезов сидят, знать, к богам поближе. Возьмут огонь от Ра, и по лучам к ним золото течет. Как натечет довольно, тут кузнецы тонкую нить выковывают и узорочья плетут. Нам, темным Гоям, мнится – чудо!

– И это я позрел у арапов, – признался чародей. – А кто выше кузнецов сидит?

– Выше-то? А выше – божьи холопы, – потеряла интерес старуха. – Зовут их Правь. Мы вот на земле сидим, Пути бережем, дань платим – они там в поднебесье в безделии и неге. А мы ведь сутью-то одинаковы. Сам посуди, батюшка, справедливо ли устроено?

– Да уж, не справедливо, – поддержал Аббай, однако встрял гусляр: выбитый старухой из терема, он пробрался через окно и, прячась, подслушивал.

– Полно вам горевать! – сказал Гой. – Я тебе, баба старая, давно сказал: жизнь наша благодать, если богов не судить, не искать лучшей доли и принимать свой рок.

– Это голос мудреца! – заметил чародей. – Скажи-ка мне, рассудный, бывал ли ты у Прави?

– Бывал, как же не бывал, – вздохнул гусляр. – Да что толку? Был безмозглый, а стал еще дурней. Живу уж триста лет, но рока своего не изведал. Иной раз думаю – кто я? Куда иду, зачем?.. Увы, тьма перед очами. А ведь ока только два! А там, у Прави, недавно дева приблудилась. Вот уж мудра! Все зрит, все ведает и знает, что ни спроси.

– Уж так и все! – заспорила старуха и дернула Гоя за хохол. – Сколь было говорено – не встревай, когда я речь веду с достойным гостем. Позри, у него вон серьга! Знак Рода! Не то что мы с тобой...

– Всю жизнь молчу, – обиделся гусляр. – Только петь дозволяешь, а мне иногда слово сказать хочется. А дева эта вещая, ей-ей!

Старуха стала утешать рохданита:

– Не серчай, батюшка. Этот Гой сболтнет лишку, но так он добрый молодец.

– Между тем еще она красна и лепа! – опять вмешался гусляр. – Однажды невзначай я поднялся в Белую Вежу на самый верх, а там она! А из очей – слезы...

Старуха опять схватила батог – и по бокам Гоя.

– Сколь было говорено – не смей ходить на самый верх! Смотри, что выдумал – слезы! Правь никогда не плачет. Чего ей плакать-то от вольготной жизни? Это мы горе мыкаем да ревьмя ревем...

– Ну-ну, продолжай, – вдохновил рохданит гусляра. – Это мне интересно слушать!

– Ох, батюшка, не слушай Гоя, – заохала старуха. – Наврет с три короба и оком не моргнет. Ведь он гусляр-сказитель, а они, бывает, такого напоют – со стыда сгоришь.

– Дай же мне молодца послушать! – взмолился чародей. – И я не слышал, чтобы Правь слезы лила!

Гусляр воспрял, глаза загорелись.

– Сидит и плачет! Я спрашиваю, чего ты слезы льешь, пресветлая девица? Да есть ли на свете такое горе, что могло бы омрачить твою прелесть? Она мне отвечает: «Да как же мне не плакать, добрый молодец? Посмотри, как кровоточат мои ноги!» – и показала мне босые ступни... Позрел я, и душа перевернулась. А дева мне: «Ах, славный Гой! Ах, сердечный юноша! Ах, красный молодец! У меня душа изъязвлена еще сильнее, чем ноги. Ведь Путь мой острее ножа, едучей соли. Вижу я, ты Гой мудрый и лекарь сведомый. Так поврачуй мне ступни и душу». Вот как!

– Где же такой Путь? – оживленно спросил чародей. – И куда он ведет?

– Да нигде! – засмеялся гусляр. – В том-то и дело!

– Как нигде?

– Нигде, это значит, между землей и небом... Да в этом ли суть? Ведь душа изранена, ноги вкровь изрезаны!.. Я деве говорю: «Права ты, молодица, я лекарь знатный и могу язвы лечить, душу врачевать. Бывало, саму богиню Мокошь пользовал!»

– Ой, не ври-то! – вмешалась старуха. – Будет гостя обманывать!

– Ужель ты не знаешь? А когда Мокошь на борону наступила и ногу поранила – кто лечил?.. То-то! Дева на меня посмотрела и молвила с радостью: «Пригож ты, молодец, и люб мне. Излечишь раны и замуж позовешь – не откажу».

– Врет как сивый мерин! – возмутилась старуха. – Придумал все! Я хоть в веже не была, но видела эту деву. Горда и крутонравна. И более ничего. На что ей такой остолоп и олух? Знатный лекарь!

– Известно, не знатный, – согласился гусляр. – И вовсе уж не врач. Придумал... Но моей вины нет! Я взглянул на нее, а уста сами заговорили-запели. С уст-то какой спрос!.. Потому я не стал пользовать деву, а сказал, что она сильнее меня, потому что живет в самом поднебесье Белой Вежи. Оттуда же есть прямой путь на тропу Траяна. Говорю, открой вон дверцу и ступай. А на тропе Траяна есть трава такая, поброди по ней босой, и все вмиг заживет. А чтобы душу врачевать, следует лечь на тропе и запах цветов вдыхать. Только глаза закрыть, чтобы целебный дух через очи не стек обратно в цветы. Так вот и научил ее... А дева мне сказала...

– Это и есть трава Забвения? – спросил Аббай.

– Какая же еще? Другой там не растет...

– А разве ее нет на земле?

– Как нет – есть, – отмахнулся гусляр, погруженный в воспоминания. – Везде по Руси... Кукушкины слезки называется... Мне дева и сказала: «Ах, юноша! Мне нет Пути по тропе Траяна... Да если бы и был, то не излечат меня травы, поскольку нельзя мне и на миг закрыть глаза. Я должна всегда смотреть и всюду...»

– Ой, беда мне с тобой, – вздохнула старуха. – Не зарься на эту деву. Дурак-дурак, но можешь подумать: кто ты, а кто она?

– Она? Она мне люба, – опустил глаза гусляр. – Не отвращай меня, старая, лучше сватов пошли. Или сама сходи.

– На что тебе жена? – ревниво заругалась старуха. – Сам голопуз, ума нету и стоишь ты на Пути, птицам дань даешь!

– Все равно бы сапожки ей справил, чтоб ног не язвила... И душу поврачевал бы...

– Ты бы еще Рожаниц посватал!

– А кто еще возьмет ее? Среди Прави достойного ей нет.

– Это верно, там нету! – подтвердила она. – Но и ты не гож. Беда мне с вами, Гои. Вам в жены богиню подавай! Или такую сыщут – упырь, а не жена... Послушай старую: чтобы детей рожать да мужа ублажать, жене довольно и двух глаз. У нее же – три! На что тебе глазастая жена? Всевидящая баба – да жена ли?

– У этой девы три глаза? – не скрыл любопытства и нетерпения Аббай. – А где же третий?

– Где-где... Во лбу! – старуха была недовольна. – Как взглянет – не только мужа, но и черную силу всю насквозь видит.

– Нельзя ли на нее взглянуть? – спросил чародей. – Должно быть, она и есть чудо.

– Ужели ты трехоких не видел? – изумилась старуха. – Вот так нашел чудо... На реке Ганга трехликие девы есть, поди, видел.

– Далеко ли Белая Вежа? – напирал Аббай. – Хочу посмотреть! Уважь, бабушка, покажи!

– Вежа-то недалече, но буря черная на улице. К тому же мне туда и не войти... Если вон гусляр тебя сведет? Этот все ходы знает!

– Сведу! – обрадовался Гой. – Что мне буря, когда хочется еще разок посмотреть на нее. Чудо она! И нет на свете иных чудес!

Оставил Гой свои гусельки и повел Аббая сквозь бурю к Белой Веже.

А черный ветер бушевал над морем и над сушей: там волны зверились, здесь дыбилась земля, и дерева ломались, как быльник. Чем далее вел гусляр чародея, тем гуще становился мрак, и вот настал час, когда пропал свет и воцарился мрак. Ни зги не видно! Тяжелый черный снег окутал все пространство. Но вот впереди засияла Белая Вежа, подпирающая небо – камень светился во тьме, словно изнутри раскален был или пронизан невидимыми лучами. Гой обошел вокруг и опечалился.

– Не войти нынче, видишь, ни окон, ни дверей не стало. Все закрылось. Знать, зловещий чародей бродит окрест.

Рохданит обследовал все стены у подножья, обстукал камни, прощупал стыки между камней и не отыскал лазейки. Причудливый свитый узор, словно кольчуга, охватывал Белую Вежу и был непробиваем. Но только не для рохданитов! Где невозможно между двух камней иглы просунуть, там всякий рохданит, подобно тлетворной сырости, проникнет сквозь гранит. Дай ему только срок, чтобы каменную толщу пропитать собой. На всякий оберег, на чудотворный знак есть сила тайная – знания Каббалы. Обережный узор потеряет свою суть, если искусной рукой будет изменен либо исправлен. Если же исправить невозможно, след замарать его и распустить молву, что оберег этот – ложный, и что известны ныне иные знаки, способные восстать против нечистой силы. Народы Ара на сомнения были горазды. Если на вечерней заре среди них смуту посеять, то к утренней уж и урожай созреет. Придут с поклоном и с дарами, и труд весь – дары принять и научить безмудрых, как уберечься от черной силы и какой начертать обережный знак.

Земля народов Ара от веков Траяна не знала бы смут и была бы недоступной рохданитам, как Индия, если бы не властвовала стихия разума. Здесь мед мешали с дегтем, здесь, созерцая малое, искушались великим; были тварью, да, затая гордость, измыслили себе судьбу Творца. И если в этот век не остудить огня славянского и не прервать Пути, питающие дух, к Ра мольники в веках прославятся и потрясут весь мир, с таким трудом завоеванный. Но если они смирят свой буйный нрав и укротят стихию разума, счет времени в мире пойдет не от сотворения мира богом Иеговой и даже не от рождения Христа – Даждьбожьи внуки примут свой календарь и вновь станут жить по нему.

А миром правит тот, кто движет Время!

Так поразмыслив, рохданит стал озирать узор на стенах. Рукой камнереза водил не жесткий разум, а стихийный нрав, и не могло быть, чтобы этот гордец соблюдал каноны обережного знака. Возомнив себя творцом, он должен был прельститься красотой и отдаться воле безрассудства. И в тот час же раскованная рука родит не оберег – бессмысленный узор, чтобы утешить око. И лишь канон – незыблемый устав, изложенный в Талмуде, – способен уберечь от искушений. Все истинно и верно, где есть Закон; где красота – там ложь! Невозможно, что тварь, исполнясь ложного вдохновения, могла творить сакральное. Славяне не ведали Закона, и потому их губила стихия! Магический узор в тот час же обратился в прах, как только камнерез увлекся и переступил заветы древних знаний, унаследованных от дедов: диковинные звери, сплетясь телами, повсюду дрались и источали страх. И лишь в одном месте по воле камнереза они смирились, скрестились лапами и обняли друг друга, чтобы не биться, а любить.

Аббай ударил посохом в это место, и весь сакральный узор обратился в прах. Стена разверзлась! И снова затворилась, пропустив рохданита. Гой-гусляр, оставшись за стеной, взывал:

– Ты где, путник? Куда ты сгинул? Ужели буря унесла?..

В глубоком подземелье мерцали светочи и многократно отражались в стенах, блистающих огнем, словно в зерцалах. Из земных недр доносился гул, будто от речного потока, но не вода стремилась из глубин – там плавилась земля и варился камень. Этот огненный котел бурлил и изрыгал огонь, однако расплав, излившись через край, тотчас же укрощался другой стихией – водой – и обращался в лучистый белый камень. Но он был мертв, пройдя огонь и воду, и оживал тогда, когда подвергался третьей стихии – руке камнереза. Земная плоть перерождалась в божественную суть и обретала силу.

Рохданит мог бы сейчас нарушить ход вещей – остудить лаву, взмутить белую воду или затупить резец, но у него была иная цель. Он устремился вверх и очутился в кузнице. Здесь в окна не свет вливался, а золото, и от него истомился Аббай, спеклись уста и веки огрузли. Здесь наковальни источали свет, блистали молоты и клещи, а солнечное пламя выжигало глаза! Не золото ковали здесь, а плоть светила Ра, чтобы разнести потом его частицы по всем землям народов Ара. Здесь всюду витал сакральный дух – земное соединялось с высшим.

Покуда рохданит ступал через горнило кузницы, пропитался золотом и отяжелел. Ноги не слушались, руки не поднять, и уж не только плоть, но и одежды обратились в золото. Один миртовый посох оставался легким и вел его все выше и выше, не позволяя разум заковать в металл. Ступив в пределы Прави, он именем сакральным окликнул бога Яхве и попросил помощи, ибо здесь рохданит становился бессильным.

Перед ним была дверь, выводящая на тропу Траяна!

То ли гул подземной варильницы, то ли кузнечный гул заглушили его голос или отсюда не слышны были молитвы господу – не отозвался бог. Яхве имел два сакральных имени – одно состояло из двенадцати звуков, другое – из сорока двух. Их знали только рохданиты. Стоило произнести любое из них – и не нужны были молитвы, поскольку они отворяли слух всевышнего. Без божьей помощи чародей не в силах был одолеть последние ступени перед дверью, и тогда он позвал господа вторым именем.

Заветная тропа была у ног. Перед ним открывался путь не только в Чертоги Рода, но во весь мир божеств народов Ара. Никто еще из рохданитов не поднимался так высоко и никто не видел тропы Траяна, однако всякий стремился отыскать ее, ибо этот неведомый Путь являлся венцом небесных Путей.

И на второе имя не отозвался бог!

Зато явилась ему дева – во лбу ее сияло всевидящее око!

– Что ты ищешь в Белой Веже, чародей? – спросила она.

– Выход, – едва ворочая языком, проговорил Аббай. – На тропу Траяна.

– Он здесь, за этой дверью, – бесхитростно проговорила всевидящая.

– Открой мне дверь!

– Открыть не мудрено... Но осилишь ли ты эту дорогу?

– Я рохданит Аббай! Мне все пути подвластны...

Трехокая отодвинула железный засов и отворила дверь.

– Ну что же, ступай.

С трудом он приблизился к двери и ступил через высокий порог...

И рухнул в бездну! Разум помутился...

Когда же рохданит очнулся, то осознал, что он уже не в человеческом образе; он – черный камень на берегу светлой реки Ра. Миртовый посох его обуглился и тоже окаменел...

И словно рок, над лежащим камнем склонилась старуха, постучала клюкой о каменный бок.

– Что, батюшка Аббай, позрел на чудо? Должно, позрел, – коварная старуха вздохнула. – Говорила тебе, попарься в баньке. Нешто пристало немытому по небесным Путям ходить? А отпарил бы грязь-то, так бы и прошел. Бывало раньше и зловещие чародеи тропой Траяна хаживали, но только после бани.

Тяжелый камень заскрипел, погружаясь в речной песок.

– Все равно достигну ваших Чертогов... Дай только срок, старуха!

– Уж дам, чего не дать? – промолвила старуха. – Срок тебе будет – вечность. Как минет она, так встанешь и пойдешь. Хоть по земным тропам, хоть по небесным.

В тот час над камнем склонилась ясновидящая дева и вынула из уха серьгу – Знак Рода.

– Ты похитил Знак, – сказала она. – Мне надобно вернуть его.

И каменный болван – суть юдолище – до пояса погряз в песок.

– Знак – дар от князя!

– В дар, чародей, приносят, чем владеют, – не согласилась дева. – Коня, раба или шапку. Детина не ведал, чем владеет, и подарил тебе свой род. Каким бы ни был он, род – божий дар. И потому в Руси дареное не принято дарить. Ты обманул детину и отнял Знак. Но все равно не жди удачи. Серьгою можно завладеть – не завладеешь роком. Кому дарован Знак, тот бога ведает, Владыку Рода. А ты его не ведал.

– Я ведаю иного бога! – глас каменный взбуравил небо.

– Коль ведаешь – молись, – трехокая ступила на путь незримый, меж небом и землей. – Пусть он тебе поможет. А нет – лежать тебе на месте сем, покуда светит Свет.

– Глупцы безмудрые! Профаны! – вслед ей кричало юдолище. – На свете изначальна Тьма! Ей неподвластно время!

13

О, буйство! О, необузданная страсть, творящая неправду! Кто пробудил вас – пусть все к тому оборотится. Кто яму ловчую копал – пусть сам в ней издохнет. Сгори, накликавший пожар, уйди на дно, призвавший бурю. Кто меч поднял – пусть сгинет от меча!

Лишенный божьего Знака безродный Святослав оставил все заботы, забыл престол и мать свою, бояр, воевод, престольный град и отчину.

А в иной час не помнил и себя, изумленно восклицая:

– Кто есть сей детина? Как мне имя?

Отринув княжью суть, утратив светлый разум, данный от рождения, изроченный князь собирал по Руси потешное войско, чтобы идти походом на реку Ганга, и развлекался тем, что бесчестно брал себе наложниц – красных дев. Где силой, где посулами, сначала взял ближайших – сенных девиц, поварих, служанок, да не утешился, а лишь во вкус вошел, стал хитрости творить. Своих холуев разослал по Киеву, дабы в удобный час похищали бы ему красавиц родовитых, и те в короткий срок двух боярышен ему примчали и тайно в покои привели. На целых три месяца вдруг исчез детина, с младыми девами резвясь на ложе. И мать его, не видев воровства сего, чуть успокоилась, мол, унялся князь, но когда прознала, сын заявил:

– Се мои жены! Коли не веришь – сама спроси!

Она спросила, да боярышни-то уж брюхаты были обе! Ей и приятно – внуки будут! – к сему ж, познав отцовство, возможно, образумится детина.

Да тщетно все, коль черная душа. Боярышни ему прискучили, и он вновь ловлей занялся; княгиня пыталась увещевать его, отворотное зелье подливала в питье, но детина смеялся и просил матушку отдать своих молодых приживалок и прочих дев, что при дворе были. Дескать, простые девки больше по нутру, с родовитыми беда, бояре то бьют челом княгине, то грозят. И потому княгиня велела челядинкам сидеть взаперти и не являться на мужскую половину терема. Однако похотливый отрок изловчился и похитил самую красивую девицу – ключницу Малушу. Когда же мать потребовала вернуть ее, ибо вместе с девицей похищены были и ключи от всех замков, то детина заявил:

– Малуша теперь мне третья жена! Жену не отнимешь. Ключи возьми.

Покуда он творил подобное при тереме, в Руси было покойно. Лишь молва по Киеву летала, что князь-детина до дев большой охотник. Беда ли это? И урон был невелик: утешит плоть да усмирится, а что берет не родовитых – вовсе благо, ведь не кичится родом своим и светлостью, не брезгует простыми девами. Знать, будет народный князь! В какое бы чрево ни посеял семя – семя княжье! И дети будут – не холопьи дети, а княжичи: кому не честь с князем породниться?

Меж тем и в самом деле детина-князь отцом сделался: боярышни, похищенные холуями и ставшие женами, одна за одной через короткий срок двух сыновей понесли. Иному б только в радость, он же не захотел даже взглянуть на своих наследников и долг свой выполнить сакральный – дать имена им, а значит, и судьбу. Только рукой махнул:

– Я сам дитя! Мне мало лет еще...

А посему княгиня взяла долг этот на себя и нарекла: того, что был постарше – Ярополком, помладше – в честь тезоимца своего Олегом.

Так все и попустили князю, не взыскав за распутство, поскольку детина не волен был брать жен и наложниц, пока на боярском совете не кликнули ему водимую жену иль сразу несколько жен, от которых князь должен род свой продлить. Не пристало же бросать семя на пустыри и невозделанные нивы. Все пожрет чертополох, погубит на корню и изведет светлейший род.

– Что я все в терему сижу? – в великой страсти однажды воскликнул детина. – Мне Аббай говорил: «Чем более жен у мужа – тем более славы. Чем краше гарем, тем шире молва. Придет час, когда о русском князе во всех землях узнают и всякий государь почтет за честь отдать свою дочь!»

И снова разослал он своих тиунов по Киеву, чтобы высмотрели красных дев в жены и немедля привели бы в терем, да уж не тайно, а средь бела дня. Послушные холуи разлетелись по городу, и познали киевляне нрав молодого князя!

Ор стоял и великий плач! Кто сам невесту давал, желая потрафить детине, ту девицу не брали, ибо настоящая добыча тогда, когда с боем захвачена. Потому тиуны врывались в те дома, куда их не впускали, соблюдая обряды и родовую честь.

– Что замыслил князь! – возмущались честолюбцы. – Коли невесту ищет, путь учинит смотрины. А потешаться над дочерьми и князю не позволим! Виданное ли дело на Руси, чтобы наложниц брали ранее, чем жену, да не по доброй воле, а будто невольниц? Не пустим! Не дадим! Наши роды от рождения вольные!

В один дом вломились тиуны, в другой – везде встречали немилостью, а то и с мечом. Поэтому улов был небогатым – отбили всего-то одну девицу, дочь боярскую, и больше возмутили Киев, словно медведи пчел в борти. Но и князя ввели во гнев.

– Со всего Киева только девицу взяли?! Ужель оскудел град на красный товар?

– Не оскудел! – винясь, кричали холуи. – Полно и дев, и жен-молодиц, да видит око – зуб неймет.

– Слово мое сказали, что я хочу взять?

– Сказали! И грозили! Не вняли киевляне!

Детина потряс кулаком:

– Ужо вот сам возьму!

Не печенежины позорили город, не иноземец лютовал, меча огонь и стрелы повсюду – сам Великий князь обернулся супостатом и обрушился на свой стольный город. Во дворах, где красный товар стерегли пуще глаза, стал он вершить скорый и страстный суд.

Очи бы не глядели, как глумился князь над своими; немтырь бы побрал, чтобы не слышать воплей и стонов! Строптивых домочадцев вязали за выи, словно рабов, и бросали в ноги детине. Он же, невзирая на высокие роды, сек плетью, наезжал конем и по грязи волочил. И спрашивал при этом:

– Отдашь свою дочь? Не побрезгуешь князем?

Мало кто сказал «отдам», все более поносили князя или рассовестить пытались, вразумить. А то по малолетству попускали князю и негодовали молчанием княгини. Спросить бы с нее, почему отрок такой разбой и неправду учинил? Почто зорит дома, позорит роды и силой берет дев и женок? Да князь ли сей детина?

Дерзкие речи киевлян еще больше взъярили лихоимца.

– На Руси я правлю! Во всем моя власть! Не смейте перечить, ибо все вы – рабы мои! Придет час – всем миром стану править!

– Поплачем от такого князя, – молвили в тот день по Киеву. – Мать удержать не в силах, бояре безмолвствуют – придется самим за себя постоять!

Пока Святослав брал наложниц, народ сбежался к терему, думные бояре, старейшины родов ударили челом:

– Укроти руки своему сыну! Избавь от лютости! Не то сами укротим!

– Хотите, чтобы я против сына пошла? – спросила их княгиня. – Что же, пойду. Поскольку за вами правда, и мне не пристало смотреть на этот позор!.. Но ладно ли будет? Что станет на Руси, коль мать поднимется на сына? Подобной свары в наших землях еще не ведали. Зароню искру – завтра пламя вспыхнет.

– Да сын ли он тебе? – вновь усомнились думные. – Не обманулся ли Претич? Молва в народе есть: подменили князя!

– Сын, бояре! – горько воскликнула она. – Вы мои клятвы слышали...

– Твой сын, княгиня, от Рода носил серьгу – Знак божий, – вступил тут Претич. – Где ныне обережный знак?

Пришлось княгине признаться, что Знак Рода похищен зловещим чародеем. Бояре переглянулись между собой и вовсе исполчились.

– Не князь он нам, этот детина!

– На что нам безродный? Не признаем его!

– Ты нами правь! Вот наше слово!

– Пока божьего знака не увидим у Святослава – не примем его!

– Не обессудь, княгиня! – заявил подручный боярин Претич. – Верно ты сказала: против сына тебе не след стоять. Вашему роду отпущено землей править, нашим родам – подправлять. Коль в ладье один кормилец и нет гребцов, через море не переплыть. Мы детину проучим! Нам суд над ним рядить!

Правы были бояре!.. Да застонало материнское сердце: ужели согласиться и отдать сына на их суд?

К тому же Святослав рожден по воле божьей, и Владыка Род от своего сердца отнял плоть, чтобы дать Руси светоносного князя. Возможно ли, не спросясь небесного отца, отдать дитя на суд земной? Чем обернется ее слово – бедой или благом?

– Ты сказал, судить, чтобы проучить Святослава? – уточнила княгиня.

– Нельзя попускать ему, матушка! След проучить! Чтобы зарекся он зорить отчие земли и древние роды позорить, – заявил подручный боярин Претич. – Видим, не сладить тебе с сыном. Дай его нам на суд!

Не смея поднять головы, боясь возмутить Небо, княгиня проговорила:

– Быть по сему... Творите свой суд. С одним кормилом добро по небесам плавать. А по земле – не обойтись без гребцов. Запомни, боярин: если хоть волос с его головы упадет – в тот же миг лишишься своей.

– Запомнил, княгиня, – проронил Претич.

Оставив удовлетворенную толпу на улице, она вошла в терем, затворилась в покоях и затеплила огонь на жертвеннике Рода. Кумир славян засветился, и княгиня возложила жертву – горсть травы. Благостный дух разлился по палатам, полегчало тело и просветлели мысли. Сладкий дым травы Забвения окрылил ее, притупил боль и отмел сомнения – надежда зародилась в сердце. Она в тот же час послала гонца, чтоб выведал, где Святослав и что с ним происходит. Судилище киевское было в дубовой роще, и боярский суд проходил в тайне. Никто не мог приблизиться и послушать его ход под страхом заключения в сруб, однако посыльный княгини, сведомый пластун, умеющий отводить глаза, пробрался в рощенье и вернулся возбужденный.

– Ратуй, княгиня! Боярская измена! Сивобородые схватили Святослава, свели в дубраву и, привязав к деревам, судят! А верховод – твой подручный, Претич!

– Ступай и слушай, – спокойно велела княгиня. – А с вестью не задерживайся.

Княгиня воздала кумиру – летучий дым хмельной воскурился над рощей. Род светился и принимал жертву, но тревога уж не оставляла сердце. Почудилось, в покоях потемнело, ровно набежала туча и покрыла солнце. Так и минул этот день, без вечерней зари, и ночь ей казалась бесконечной. Едва дожила она до утра, но увидела лишь серый рассвет: омраченное солнце не явилось очам. Это был дурной знак. А к полудню примчался гонец – страх исказил чело.

– Ты в тереме, а над сыном твоим учинили потеху! – сообщил он. – На белого коня хомут надели, прогнали вокруг черного столба, чтобы вспотел. И князя потом через сей хомут протащили, как оборотня!

– Что же еще? – даже не вздрогнула княгиня.

– Корежит теперь князя... Бьет лихорадка. Распяли меж дерев и держат так. А он то стонет, то орет и рвет канаты морские.

– А бояре судные?

– Они припоминают все, – потупился гонец. – Что позорил древлян и города пожег, что Русь позорит, рать собирая супротив народов Ара. Что произвол чинят...

– Довольно! – оборвала княгиня. – Ступай назад и слушай.

– Княгиня, боюсь, что...

– Ступай! – прикрикнула она и, скрепив сердце, тая страсть, вновь встала перед кумиром. Но что же стало с ним?! Сияющий болван омрачился, зловещая тень покрыла его светлый лик. Тотчас за окном ей почудился крик сокола! Она растворила окно и едва успела отпрянуть: трезубец птицы летел ей в лицо, нацелив когти в грудь, а хищный клюв – в глаза. Да промахнулся сокол, ударившись о стену, пал, словно брошенная в азарте шапка, и, кажется, издох!

Она присела подле птицы и протянула руки, чтобы поднять, но сокол шевельнулся, встал, оправил крылья.

– Дарина, – то ли позвал, то ли простонал он человеческим голосом.

Она забыла свое первое имя и вначале дрогнула.

– Как ты назвал меня?..

– Ты сына предала суду бояр... Я выклюю твои очи!

– Теперь тебя признала, мой сокол... Но выслушай меня! – взмолилась она к птице. – Твой сын изрочен! По вине моей...

– Молчи! – прервал ее сокол. – Немедля возьми Святослава от бояр. Они его погубят.

– Я лишь желала проучить...

– Наукой станет смерть!

И вдруг горькая обида сдавила сердце княгини.

– Где ты ранее был? Когда я, незрячая, мыслила вскормить светоносного сына?.. Почему ты никогда не прилетал? Не открывал мне очей на зловещего чародея? А я сама внесла его в терем!

– Ты исполнила свой рок, – промолвил сокол.

– Рок? Ты ведал, что кормильцем Святославу я изберу Аббая?

– Ведал... Все, что случилось со Святославом, предначертано ему. И то, что было с тобою, – все от Рода.

Княгиня на миг потеряла дар речи, но силой воли отмела оцепенение.

– И месть моя? И кровь древлян?.. Все предначертано?!

– Все... Но только не боярский суд!

– Но сын изрочен! Неужто и это по воле Рода?

– Ничего на земле не свершается без его воли, – сокол оправил перья и, закатив глаза, помедлил, переждал боль. – Не познавши изрока, оценить ли радость своей судьбы? А то, что ему рок готовит, не исполнить, коль не испытать суть силы тьмы. Возможно ли на свет позреть, сказав при сем: «Се есть Свет», ежели очам неведома ночь?..

– Неужто и кормилец именем Аббай явился по воле Рода?

– Кормилец сей явился по воле черных сил. Однако же бог ведал о замыслах чародеев и допустил Аббай. Да токмо путь твой, суть разум жены, и Род понять не в силах. Не ведал он, как ты поступишь, и посему верни сына! Отними у бояр! Отдав его, ты переступила закон неписаный, нарушила материнский завет – не отдавать дитя даже под самый правый суд. Уж лучше бы ты прокляла свой рок!

Он взлетел на подоконник, поскольку за дверью послышался топот ног.

– Постой! Что же делать мне?..

– Не допусти суда над божьим сыном! – крикнул сокол и улетел в окно.

– Ужель свершится суд неправый?! – она бросилась к окну, однако за спиной стукнула дверь.

– Суд правый, княгиня! – воскликнул Претич, ворвавшись в гридницу. – Я ныне черный вестник, но не по жребию – по воле своей. И принес тебе весть: твой сын, от рода бывший Святослав, приговорен на кол!

И околело сердце. Спеклись уста!

Подручный боярин снял с шеи воеводский знак, вынул меч из ножен и положил все к ногам княгини. Стоял покорный, но смотрел с честью.

– Я первым присягнул князю, когда он был светлейшим. А ныне первым крикнул: «Смерть!», ибо твой сын утратил свет и стал князем тьмы.

Сквозь сердечный холод в княгине пробудилась ледяная ярость.

– Ты крикнул – смерть?.. И с этой вестью пришел?.. Будешь на кол посажен сам!

– Позорная мне смерть... Ну да сажай, княгиня!

– Весь род твой изведу.

– Что мой род? – боярин потупился. – Признаться, жаль рода, но таких родов довольно в Руси. Княжий род ваш – един! А мы его не уберегли. Теперь лучше смерть черному князю, чем смерть земле русской.

– Когда свершится приговор ваш? – спросила княгиня.

– Обычай знаешь, в ближайший полдень...

Надежда тронула заледеневшее сердце: поскольку полдень уже миновал, Святославу оставалось жить почти целые сутки. Правда с восходом солнца завтра его выведут из сруба на лобное место.

– Погибнет без князя Русь, – простонала княгиня. – Коль нет матки в борти – пропадут пчелки...

– Дай слово молвить!

– Что ты скажешь мне, если уж сказал: «Смерть»?

– А то скажу, что более не услышишь, – проговорил Претич. – Услышь меня, княгиня! Нет теперь светоча русского. Даже если вернешь ему Знак Рода – вернешь ли светоносность? Где теперь тот младенец, который, родившись, возжег зарю на Севере? Ты его родила, но ты же и сгубила! А я всего лишь крикнул: «Смерть»... Ты принесла беду, пресекся род князей светлейших.

– И меня ты судишь?

– Нет, говорю от боли, ибо давно уже на кол посажен. И вся Русь страдает на колу... Что делать нам, княгиня? – Претич поднял блестящие, больные глаза. – Варягов вновь призвать? Но есть ли среди славянских племен досточтимые? Кто сохранил Изначальный Свет, дарованный Родом?.. Ты же знаешь, нет таких племен, и князей таких нет. Последним племенем была русь... А кто ныне Русью овладел? Твой сын, воплощение тьмы. Ужели мы позволим, чтобы от него весь княжий род пошел? На все грядущие поколения?.. Потому я и крикнул – смерть.

– Ты говоришь, нам не возжечь Света? – угасла холодная ярость княгини. – А ведаешь ли ты, что все в мире движется по воле рока? Что Святославу Родом предначертано пройти сквозь тьму, дабы позреть ее?

– Не ведаю...

– А что же крикнул» «Смерть»?

– Судил по совести... Но что ж творить нам ныне? Суд свершился! И хода нет назад!

– Я знаю, что делать! Вернуть Святославу Знак Рода, а весной, вслед за лебединой стаей, я уведу его в Чертоги Рода. И там воскресится Свет!

– На кого же ты оставишь Русь? – спросил боярин. – В Чертоги хода нет. Даждьбожьи внуки притомили бога, испрашивая Свет. Сколько же тревожить Рода, сколько же просить его огня, коль мы не в силах его уберечь? Останется ли нашим потомкам огонь божий?.. Род не гневлив на нас и поделится плотью своей. Но мы же так и божий Свет потушим! А сгубим Рода – кто станем мы? Чьи внуки? Кто станет двигать Время? Увы, княгиня, в Чертоги пути нет нам более.

– Где же еще есть на земле священный огонь? Кто еще хранит Истинный Свет?

– Неведомо мне, княгиня, – признался подручный боярин. – Мой род не просвещен, поскольку не княжий. Деды мои – боярые мужи, мечом служили Руси. Спроси, кто знает, кто позрел на Истинный Свет.

– Теперь не спросить, – княгиня подошла к растворенному окну. – Улетел мой сокол... А он все ведает! Он летал к звездам. Почему же я не спросила?! – она взяла себя в руки, отмела приступ отчаяния. – Что мне говорить с тобой, предавшим моего сына смерти? Ступай, жить тебе осталось до завтрашнего полудня. Не стану сажать тебя в сруб. На лобное место придешь сам.

– Последний мой совет тебе, княгиня, – от порога сказал Претич. – Не тщись избавить Святослава от того, что вынес ему суд. Что, ежели спасешь сына, а свет в нем не возгорится более? Тогда погубишь русскую землю.

– Я повинуюсь своему року! – заявила она. – Никому рока не избегнуть. Ступай!

В смятении чувств и помыслов она встретила вечернюю зарю, но вместе с приходом ночи укрепилась духом, покликала Свенальда. Тот был разгневан на княгиню, но встал перед нею молча и лишь метал молнии суровым взором.

– Выкради Святослава из сруба, – велела княгиня. – Приведи его ко мне.

– А что далее? – спросил старый наемник. – Бояре отнимут князя. Никто не волен препятствовать суду.

– Полагаюсь на рок, – смиренно промолвила она. – Я отдала его на суд, я и вызволить должна.

– Взбунтуются бояре! Народ поднимут против тебя!

– Исполни мою волю! – отрезала княгиня. – Будь что будет.

– Добро, – помедлив выдавил Свенальд. – Послужу еще...

– Я знаю, Святослав посмеялся над тобой, – добавила она. – Но ты мудрый муж, прости неразумного детину. Смертельный час настает.

Отправив воеводу, княгиня усомнилась, что выполнит он волю княжью. Не забудет никогда старый наемник обиды, напротив, может еще и отомстить ему. Должно быть, ныне злорадствует! Но нет иного доверенного человека под руками!..

К полуночи, не теряя холодного рассудка, она решила проститься с сыном, чтобы завтра, при свете дня, не баловать бояр своими слезами. Смерть на колу – великий позор, поскольку приговоренный пригвождался к земле и тем самым лишался Последнего Пути. Не строить для него корабля, не бить последний час и не воздувать огненных ветрил. Казненный навечно оставался в земле, чтобы плоть его пожрали черви... И тризны по нему не справить.

Суров боярский суд, неотвратим и скор! Был бы обережный Знак – Знак Рода, – детина был бы спасен. Не смел бы крикнуть Претич – смерть! – ибо не князю бы крикнул, а богу Роду. Утративший свой род становится уязвимым и беззащитным...

Скоро уже заря! Надо поспеть, пока не встанет солнце и пока Святослава не вывели из сруба на лобное место! Тайным ходом княгиня покинула терем и направилась было к реке Лыбеди, где на берегу стояли срубы для приговоренных, но тут на пути восстал чернец Григорий, что от императора послание принес и обещал молиться за Святослава.

– Не тужись, княгиня. Ступай в свои покои и почивать ложись, – тихо промолвил он.

– Боюсь за сына... Хочу проститься с ним. Кто его спасет?!

– Святыми молитвами спасен будет, – сказал чернец. – Я молюсь денно и нощно. Услышит господь Иисус Христос, и отрок твой вернется целым и невредимым.

– Как же ты освободишь его от казни? Он к смерти приговорен боярским судом!

– Но есть Божий суд, – спокойно проговорил он. – Он истинный и верный. Вот тебе крест. Утверди его в своем доме, помолись и ложись спать.

– Я не умею молиться твоему богу!

– Попроси его, что ты хочешь, – посоветовал старец. – Материнская молитва услышана будет. Наутро же узнаешь, что есть Господня воля и его промысел.

Уж во второй раз этот странник Григорий вселял надежду в ее сердце! И крест настенный дал...

– Прочла ли ты послание, великая печальница? – спросил инок.

В смуте этой и в великой суете ей недосуг было учить язык и письмо греческое, и царский пергамент лежал немой под подушкой ложа...

– Хлопот иных было не счесть, – промолвила она. – И при дворе моем нет мужа, кто б научил читать греческое письмо.

– Добро, боголюбимая, – чернец ей поклонился. – Христовыми молитвами спасется сын – приду к тебе и научу. Тогда и прочтешь... Да токмо смотри, сей крест святой не прячь, как послание. С Господом говорить – годится всяк язык, поелику Христос никого не делит по наречиям. Сам понимает всех, без толмачей, и коль изронит слово – без толмача поймешь. Ну, так ступай с Богом!

Послушав чернеца, она вернулась в терем и повесила распятие в своих покоях. И долго смотрела на него, стараясь привыкнуть к образу мертвого бога. Христос был осужден и пригвожден к кресту, знать, и его смерть была позорной, знать, и он был лишен Пути. Но по воле бога-отца казненный воскрес и получил небесный Путь. Неужто хазарский бог Яхве сильнее Рода? Не отдал сыновью плоть земле и мерзким трупным червям, хотя и от суда не сумел уберечь...

Но глаз княгини так и не мог свыкнуться с распятым на кресте, и мысль воспротивилась – неужто молиться к навьям?

– Не могу просить тебя ни о чем, – сказала она Христу. – Был бы ты жив или явился бы ко мне воскрешенным... Ты ныне в покоях моих, как образ смерти, так как же просить у тебя жизнь для моего сына? Боюсь накликать смерть, молясь к тебе. Не обессудь, Христос. Может, ты и сильный бог, а я темная. Не вижу силы твоей, но все равно ты не поможешь сыну Рода. Мы-то ведь все родичи бога, внуки его, а кто мы тебе? Чужие... Не могу же я назваться рабыней твоей. А в покоях моих побудь. Пользы я не жду от тебя, но и вреда ты не принесешь. Мне лучше повиноваться року, чем молиться к тебе.

Ее вдруг поклонило в сон, хотя разум оставался чистым и душа противилась покою: мысль о сыне стучалась в виски с каждым ударом сердца. Помимо воли она прилегла на лавку, прикрытую ковром, и тотчас заснула. И сразу же явился к ней Вещий Олег в образе путника – с посохом и сумой. Княгиня возрадовалась и поспешила сказать ему о сыне, однако князь поднял руку, тем самым запрещая говорить ей.

– Ты спрашивала, где есть еще на земле священный огонь? Кто хранит Изначальный Свет?

– Да, Вещий князь...

– Я укажу тебе.

– Мне нет Пути в Чертоги Рода, – промолвила княгиня. – Боюсь разгневать бога...

– Не проси огня у бога; проси его у людей.

– А есть ли люди, что сохранили Свет?

– Есть. В стране Полуденной. – Он подал свой посох, истертый рукой, побитый о дороги.

– В сей же час отправлюсь! – воскликнула она, принимая тяжелый железный посох. – И сына уведу с собой!

– Оставь Святослава в Киеве, ему не одолеть Пути. И сама не ходи.

– Но как же мне достать огня?

– Пошли верного человека, – сказал Вещий князь. – Когда он достигнет реки Ганга, пусть поклонится волхвам Полудня, принесет богатые жертвы богам и поведает о беде, которая нависла над Русью. Они дадут огня.

– Как же он принесет Свет? Ведь это не уголек, чтобы его можно было принести в сосуде!

– Пусть верный человек будет твоим сватом. И пусть просит волхвов дать тебе в мужья Раджу.

– Мне свата послать?.. Помилуй, князь! Ведь солнце встает над землей, а не земля над солнцем...

– Нарушив ход вещей и суть обычая, ты избегнешь зловещих чар. Сделай, как я говорю.

– Добро, князь... И что же, Русью станет править Раджа?

– Нет, не Раджа. Твое замужество должно остаться в тайне. Пусть суть народов стран Полунощной и Полуденной соединятся в твоем чреве.

– А как же сын мой, Святослав? – чуть ли не крикнула княгиня. – Завтра в полдень его казнят! На кол посадят, пригвоздят к земле...

– Его не казнят...

– Кто же остановит казнь? Или по воле Рода...

– Нет, по твоей воле, княгиня.

– Ах, если бы могла я пойти против боярского суда!..

– Против не ходи, – посоветовал Вещий князь. – Пойдешь ты, и за тобой все остальные. Вот и погублена будет русская Правда. Но ты можешь спасти сына для себя и Великого князя для Руси.

– Скорее же, научи, что мне сделать!

– Когда возведут Святослава на лобное место – отринь свой рок, прокляни материнство.

Княгиня закричала, дабы отпугнуть созревающую в голове мысль. И пробудилась от своего крика. Над нею склонилась боярыня-служанка.

– Воды, – опамятовавшись, попросила княгиня, – ан нет, вина...

В тот час же перед нею был полный кубок. Она сделала несколько глотков и перевела дух. За слюдою окон синел расплывчатый рассвет...

Сейчас взойдет солнце, и Святослава поведут из сруба на лобное место. А там прикуют цепью к судному древу – тысячелетнему дубу с кроной, разбитой молнией Перуна.

Княгиня велела немедля разыскать Претича: тяжелый железный посох стоял в изголовье ложа. Подручный боярин явился в белом рубище – приготовился к смерти. Княгиня посмотрела в его глаза – ни тени страха, ни мути отчаяния, разве что на высоком лбу его остались следы от пальцев – знать, долго сидел, уронив голову.

Княгиня подала ему посох, но Претич отступил на шаг:

– Сажай на кол, княгиня. Был Гоем и умру. А изгоем мне не бывать.

– Я отпустила с миром убийцу мужа, – сказала княгиня. – И тебя прощаю, крикнувшего «Смерть!» сыну моему... Но ты сослужишь мне службу. В сей же час отправляйся в страну Полуденную, на реку Ганга. Без меча, с посохом этим... Там поклонись волхвам и проси у них Раджу мне в мужья. Теперь не воевода ты, а мой сват.

– Ты милостива стала, княгиня, – промолвил Претич. – Только не сослужить мне службы твоей, не найти дороги на реку Ганга. Я не знаю земных Путей. Жизнь дорога, но обнадеживать тебя не стану. Уж лучше мне на кол...

– Изведай Путь! – приказала княгиня. – Сыщи его! Найди путников-волхвов, калик перехожих! Пройди торги, где продают рабов, сыщи невольника из страны Полуденной! Попытай сведомых мореходов!.. Путь изведай! Ты клялся послужить Руси, так послужи ей. На кол всегда поспеешь...

– Верно говорят: пока жив – не изведать рока, – промолвил боярин. – Я князю кол пророчил, но сам был обречен на него; весть черную принес, а послан изыскать благую...

Он принял посох, взвесил в руке, примерился к нему и неуклюже пошел к двери. На пороге обернулся, глянул через плечо.

– Добро, княгиня... А посох-то – тяжелее меча.

Ушел подручный боярин в дальнее странствие – исполнила княгиня волю Вещего князя, но стало ей еще горше, ибо следовало исполнить вторую его волю. Рассвет уж голубил небо, на востоке, словно далекий пожар, назревала утренняя заря. Брызнет солнечный поток из-за холмов – поведут Святослава...

А ей придется изронить слово, о котором она и думать страшилась!

– Повинуюсь року, – шептала она, чтобы не потерять дара речи в нужный миг. – Повинуюсь року, повинуюсь...

Но что это? Над спящим Киевом послышался шум: глухая молва и звон оружия. Копыта лошадей стряхнули предутренний сон с города, заклубился рой светочей.

Ужели ведут Святослава?!

Княгиня выбежала на гульбище. Сквозь томный травяной дух пахнуло конским потом, гарью, кровью... Не печенеги ли в город ворвались?..

– Эй, стража! – крикнула она с гульбища. – Что это за шум? Пошлите гонцов! Немедля разузнать!

А гонцов слать было поздно – застучали в теремные ворота:

– Отпирай! Это я иду, Свенальд!

Чуть отлегло... Но зоревое небо грозило объять пожаром весь Киев!

Княгиня велела отпереть и спустилась во двор. Свенальд оставил дружинников за воротами и вошел один, с мешком на плече.

– Исполнил волю твою, княгиня... Добычу принес.

– Где Святослав?

– В надежном месте утаил, – признался воевода. – Бояре не достанут.

Не сдержалась княгиня, бросилась к Свенальду и, обняв его, облобызала.

– Ты спас мой рок! Мою честь материнскую! Вовеки твоей службы не забуду!

Но что это? От старого наемника пахнуло свежей кровью! Щемящий разум сладковатый дух... Она отшатнулась и заметила, что мешок на плече воеводы весь в алых пятнах и разводьях.

– Что ты принес мне...

Свенальд молча вытряхнул мешок к ногам княгини – три сивобородых головы раскатились по траве. Смерть исказила лики, однако признала она своих вельмож – судных бояр.

– Одной головы недостает, – проговорил старый наемник. – Утек тот, что верховодил и склонил к измене, Претич именем. Но дай срок, и его достану.

– Переусердствовал ты, воевода... Бояре не простят. Быть смуте великой!

– Я спас от смерти сына твоего, хотя он надо мной смеялся...

– Князьям не след вставать против своих бояр! – воскликнула княгиня. – Ты сына спас, но ныне погубишь меня! Казнь судных бояр – се смерть моя! Все скажут, по моей воле...

– А ты не вставай против, – посоветовал старый наемник. – Спрос учинят – на меня сошлись, мол-де, Свенальд лишил жизни бояр по своей воле. Кто же более всего заедать тебя станет – мне поведай. Я укрощу сивобородых.

– Ты храбрый муж, Свенальд, – княгиня огляделась – не слышит ли кто. – За эти головы бояре потребуют твою.

– Потребуют – отдай... Но скажи при этом: «Подите и возьмите сами Свенальдову голову. Я жена, и не рубить мне его головы». – Он помедлил, воззрившись на княгиню, и вдруг предложил: – Давай сговоримся, княгиня? Отдай под меч всех бояр! В отместку за сына! И некому будет смуты чинить...

Княгиня склонилась над головами бояр, несмелой рукой закрыла им очи. Они судили сына... Но жаль смысленных бояр! К добру или худу казнил Свенальд судных? Иным неповадно будет руку поднимать на княжеское семя, возмущать народ... А у кого совета спросить в трудный час? На кого опереться, когда земля уходит из-под ног?.. Три головы – жертва за сына... Но сколько Святослав потребует жертв? Сколько прольет крови, порушит древнейших родов, прядущих свою нить из глубины веков? Сын – продолжение рода, правая рука – десница... А ежели она отсохла, очужела и стала неразумной? И след ли отдавать за нее под Свенальдов меч мужей боярых, из коих состоит живая плоть народа и разум отчины?

– Бояр не отдам! – сказала княгиня. – Довольно и трех... Претича же встретишь – не смей и волоса коснуться! Уразумел, воевода?

Свенальд взлохматил брови, промолчал. Княгиня встала.

– Ты спас мне сына, когда уж никто не мог спасти... Но впредь самовольства твоего не потерплю! Служи покорно мне!

– Я не тебе служу, – вдруг мрачно сказал старый наемник. – И не себе, а Руси и молодому князю.

Глянув на воеводу, княгиня отступила: сквозь мрачность голоса почудилось ей, будто этот древний витязь, искушенный службой и притомившийся от нее, в сей час, словно отрок, пылает усердием и любовью.

– Скажи мне, Свенальд... Отчего прыть твоя? Ведь прежде ты иной был, не служил, а время коротал. Ужели возлюбил князя? Того, кто посмеялся над тобой?

– Верно, он смеялся... Но я возлюбил его, – сказал воевода и поднял взгляд – явил прежде незримые глаза свои. – Князь Святослав – великий муж. Из всех князей, коим служил, этот молодой князь достоин, чтоб не за мзду служить ему, а за веру.

– Чудно мне это слышать... Ты же варяг наемный, и Русь – не твоя отчина, чтобы служить за веру. И князь – не родич тебе.

– Ты хоть и княгиня, но жена, – не смутясь ответил Свенальд. – Тебе мужского чувства не изведать... Я стар телом, но дух мой всегда жаждал обрести не золото, а воеводской славы... Князь покуда молод, но придет срок, он станет править миром! Какой бы витязь не утешился радостью послужить такому князю? Я поклялся себе: умру за Святослава. Этого князя мне уже не пережить. Не я, а он смеялся надо мной!

Приблизившись к Свенальду, княгиня взяла его за бороду, запрокинула голову седую – шлем свалился и, ударившись о землю, скатился к мертвым головам...

– Что замыслил, воевода?.. Князь изрочен, слаб разумением. Но ты – мудрый муж! Или у тебя от старости рассудок помутился, коль вторишь за детиной: «Он миром станет править?»

– Он миром станет править, а я – служить ему, – проговорил наемник. – Ибо поверил в Святослава! Я, старый мздоимец, утверждаю: этому князю достойно служить за веру!

Сказав это, он не моргнул и глазом. Княгиня отпустила воеводу, смущенная душа не утешилась его словом.

– Коль вознамерился служить за веру – служи... Да только помни мой наказ: не потакай детине! Не восхваляй, не славь его действий, покуда разум слаб! Покуда лежит на нем печать изрока!

– Исполню твой наказ... – скрипя костями, вымолвил Свенальд. – Но вижу я: твой сын велик и в веках прославится. Ужели ты не дозволишь мне потакать сыновней чести и славе?.. Годи, княгиня, придет час – ты возгордишься Святославом! Не ведал бы этого – не спасал бы ему жизнь. Не чинил бы с тобой сговора супротив судных бояр.

Поправ ногой мертвые головы, он вышел за ворота: сам себе князь и сам себе владыка...

А за воротами возликовала наемная дружина, ожидающая своего воеводу. В тот же миг над Русью взошло солнце и лучи пронизали пространство над Киевом, исполненное уже шумом молвы.

Возмущенный Киев ждал утра, чтобы позреть, как поведут разбойного князя к лобному месту; изготовились горожане встретить его на позорном пути тухлыми яйцами да гневным словом. Но встало солнце, а не ведут Святослава! Бросились к срубу на берег Лыбеди. Там же лишь тела бояр, изрубленные и обезглавленные...

Кто мог сотворить это? Она, мать-княгиня! Кто же отважится рубить судных бояр? Бросилась толпа к терему, обступила заплот, застучали в ворота, требуя выдать сына: коли в рощенье сказали ему: «Смерть!» – правый суд свершиться должен! А думные бояре, взвалив на телегу судных, подвезли к воротам и требовали, чтобы княгиня вышла либо их впустила в терем: след было учинить спрос за безвинно погубленных.

Тем часом княгиня стояла перед крестом – Христом распятым – и, взирая на мертвеца, думала о жизни. В изнывшем материнском сердце, словно трава под камнем, прорастала надежда. Не волею ли Христа спасен был сын? Не молитвами ли старца-чернеца? Ведь как сказал он, так и вышло! С чего бы вдруг старый наемник Свенальд о благородных делах начал мыслить, о службе за веру? Кто подтолкнул его к поиску не золота, но чести?.. И если этот бог Христос, слыша молитву, вступился за Святослава, знать, мертвый бог сильнее богов живых...

Не потому ли именуют его – Спаситель?

А коли так, то этот мертвый Христос достоин быть с живыми, и след приобщить его к сонмищу богов народов Ара. Ему ведь одиноко висеть в покоях, не с кем и словом перемолвиться... Сняв со стены распятие, княгиня отнесла его в гридницу и утвердила среди кумиров – между громогласным Перуном и тихим Волосом.

Занятая этими мыслями и делами, она не слышала ни шума людского, ни стука в ворота, и лишь когда разъяренная толпа, сминая стражу, ворвалась на княжеский двор, княгиня словно пробудилась от сна. Бояре несли на руках убиенных Свенальдом и требовали правды; их скорбные родичи грозили местью, а народ требовал выдать Святослава.

И не у кого было спросить совета...

Княгиня затаилась у окна, призвав тиуна, велела ему выйти во двор и сказать киевлянам, кто сотворил злодейство и кто выхватил из сруба приговоренного князя. Бледный молодой тиун оставил оружие и вышел на красное крыльцо. На какой-то миг за стенами терема стало тихо, однако ор и крик взметнулся с новой силой и задрожала в окнах мутная слюда.

– Возьмем Свенальда! – кричали в толпе, и над головами уж заблистали мечи. – Где Свенальд?! Айда к его хоромам!

– И княгиню возьмем! – продолжали настаивать бояре. – Она напустила варяжскую дружину! Будет в наших руках мать – возьмем и сына ее и воеводу-злодея!

– Княгиня оправдалась, выдав Свенальда! – протестовали им. – След взять Свенальда и поднять на встряску!

– На дыбу! На дыбу его!.. Не виновна княгиня! Сама отдала сына суду!

– Пусть выйдет княгиня! Хотим ее послушать!

– Ара-ра-ра-ра!..

Единодушие толпы раскололось: одни тянули к хоромам воеводы, другие намеревались идти на приступ терема и уж таран готовили, чтобы выломать окованные двери. Княгиня решилась выйти на гульбище и предстать перед киевлянами, но шум вдруг оборвался. Обманчивая тишь повисла над двором, переполненным народом: зазвенело в ушах! Она, словно напуганная птица, ударяясь о стены галерей, взлетела на гульбище...

И тут позрела, как во двор вступает тот, о ком забыли уж в Киеве, – Лют Свенальдич! Кольчуга поржавела, шлем мечами поскопан, вместо левого глаза – черный провал...

В сопровождении подручных дружинников он шествовал к красному крыльцу, и оцепеневший народ расступался перед ним, словно перед навьей. Уж и забыли о княгине, воззрившись на Люта. Да недолгим было ошеломление, и Свенальдич одолел княжий двор лишь до середины. Над скуфьями бояр прозвенел медью суровый, гневный голос:

– Свенальдов отпрыск! Ату его! Возьмем волчонка – волк прибежит на зов!

И дюжие молодцы, сыны боярские, в единый дух скрутили Люта и подручных его, поставили на колени. Лют же не противился, ибо увидел княгиню на гульбище.

– Княгиня-матушка! Я вернулся!..

Рой тяжких кулаков взметнулся и доскепал шлем, Свенальдич взбугнул, ровно бык, и, обмякнув, расстелился по земле. Молодцы же лихие, забывши правду боя, взялись молотить лежащего и, верно, забили бы насмерть, но тут затворились ворота и над заплотом округ терема встали ратники с обнаженными мечами – дружина Лютова – застучали о щиты, грозя свалиться на головы толпе.

Все предусмотрел Свенальдич!

Подхватывая шапки, боярские сыны отпустили Люта, и сами бояре, сплевывая гнев и ярость, примолкли. Свенальдич утер кровь с лица и попытался встать на ноги, да не удержался, вновь упал на колени. Содрал с головы измятый шлем.

– Вернулся я, матушка-княгиня!..

И тут воззрился народ туда, куда Лют смотрел – княгиня на гульбище стоит, в белых одеждах и сама белая, словно полотно. Среди вельмож промчался шепот, ровно ветер-низовик.

– Испугалась княгиня-то...

– Должно быть, виновата...

– Дайте витязю слово молвить! – звенящим голосом сказала княгиня.

Лют отплевал кровь, утер бороду и, скрипя кольчугой и опираясь на ножны меча, поднял себя с земли.

– Благодарствую, матушка, добром встречаешь... Что псов-то своих натравила?

– Не я натравила, – сдержанно ответила она. – Твой отец против себя и против меня бояр поставил, народ возмутил. Сам утек, а киевляне пришли учинить с меня спрос.

Толпа окончательно умолкла. Бояре положили на землю обезглавленные тела, рукава опустили.

– Устал с дороги, день и ночь скакал, – проговорил Лют. – Ты бы хоть чарку поднесла, как водится. Не по своей нужде ходил – твою волю исполнял.

Княгиня махнула отрокам, и те проворно вынесли Свенальдичу двуручный ковш с хмельным медом.

– Испей, витязь, да сказывай, с какой вестью явился.

– Могла бы и сама поднести, – дерзил Лют. – Любо было бы из твоих рук принять.

– Честь воздам по чести, – отрезала княгиня. – Хочу на сокровища позреть.

Свенальдич отпил меда, не тая злобы, уставился на бояр.

– Опять измену замыслили, сивобородые? Затеяли князей судить? На колы сажать?.. Вам, племя воронье, хоть Рода призови править – все не по нраву!

– Нишкни, Лют! – прикрикнула она. Не смей порочить бояр! За ними правда!.. Показывай, что добыл за морями.

– Спустись же ко мне, матушка. Или дозволь к тебе подняться.

Помедлив, княгиня не спеша спустилась во двор, к народу. Толпа расступилась...

– Где сундуки с золотом? Где камни-самоцветы?

– А здесь все поместилось, – Свенальдич огладил свою грудь. – Поболее принес, чем ожидала.

– Показывай!

Два тиуна по обе руки княгини замерли, готовые в любой миг сразить Люта, а тот распустил кольчугу на груди и неторопливой рукой достал нательный крест.

– Позри, матушка... Довольно ли здесь золота?

Помудрел Свенальдич, блуждая по Северу и по студеному морю. Или кто надоумил? Эвон как все ловко обернул! И посмел ко двору явиться...

– Это золото ты себе добыл. А что же мне принес?

– И тебе достанет, – проговорил Лют. – И всей Руси будет довольно золота...

Словно чародей-потешник, он вдруг извлек из-под кольчуги серьгу – Знак Рода! Воздел ее над головой.

– Добра ли серьга нашему князю?

Княгиня просияла и уста сами возопили:

– Ликуйте! Ликуйте, люди!

Она приняла из рук Свенальдича священный Знак, прижала его к устам. Бояре сгрудились, взирая на радость княгини, затаили дух: знать, сговорились варяги – отец и сын. Один умыкнул князя из сруба, другой принес ему утраченный Знак Рода... Но видится в этом промысел божий!

Княгиня взяла за руку Люта, возвела его на красное крыльцо.

– Здесь стоять тебе! – обернулась к боярам. – Что призадумались, вельможи? Срядили скорый суд, а ныне срядите славу Люту! Долой скуфей! Поклонитесь витязю!

И сама отступила, поклонилась ему земным поклоном. Оторопелые бояре мяли шапки...

– Не свычно кланяться? Спины не гнутся?

Опомнились мужи, поклонились Свенальдичу, воздавая честь. Однако мудрый Лют не закичился славой, напротив, будто бы сробел.

– Не мне и честь, не мне и слава. Сего я не достоин. Христа восславьте! Ему кланяйтесь. Бог-Спаситель князя спас от смерти и род ему вернул. Христос – суть господин, а мы рабы его.

– Полно уничижаться, витязь! – взбодрила его княгиня. – За подвиг твой проси у меня все, что пожелаешь.

Свенальдич обернулся к ней, потупил взор и заговорил так, словно не воином был, а смиренным чернецом:

– Прослышал я, матушка, ты веру в Христа обрела и позрела на свет его истинный. Коль так, то теперь ты мне – сестра во Христе. Дозволь же звать тебя сестрой? Мне будет довольно, ибо нет в мире иной награды.

– Сестрой? – смутилась княгиня. – Не слыхала я о таком родстве – сестрой во Христе...

– Есть, матушка, такое родство, – покорно и мягко объяснил Лют. – Любо мне, чтоб все на Руси стали братьями и сестрами, а не внуками Даждьбожьими. Среди внуков-то эвон сколько вражды да злобы. Но назовемся мы братьями и сестрами во Христе – кто посмеет обидеть друг друга? Ужель ты не желаешь мира в отечестве?.. Сказала ты: «Проси, что пожелаешь». Желаю я, чтобы руку свою подала мне, как брату.

– Слово мое твердо, – княгиня подала ему руку. – Знать, судьба... А я повинуюсь року!


Изведав гнева киевлян и тесноту сруба, детина будто бы присмирел и более уж не пакостил в стольном граде. Возвращенный Знак Рода оберегал его от мести родичей тех бояр, которых обезглавил Свенальд, и мало-помалу князь стал разгуливать по Киеву, имея при себе лишь двух отроков. Одни шарахались от него, как от прокаженного, другие взирали молча, тая неприязнь, третьи, жалея детину и Русь, вздыхали: мол, изрочили нашего князя, и найдется ли чародей, способный извести изрок...

В самом же деле детина свой нрав не унял, по прежнему оставался дерзким, буйным, но уже криводушным, искусившись во всех мыслимых хитростях. Собрав дружину из холуев, бездумных отроков боярских, сокольничих и ловчих, он тешился охотой вначале окрест Киева. Но когда избил всех птиц, а псами потравил зайцев и лис, и сметливых волков загнал и переструнил, пострелял диких оленей, скучно стало детине на киевских горах вдоль берегов Днепра. Не спросись, со своей дружиной и Свенальдом он ездил по Десне к радимичам, в земли северян, а то вовсе уйдет к вятичам и пребывает там несколько месяцев. Приедет в Киев к матери – ласковый, покорный, подивит медвежьей шкурой, огненной лисой или черным волком и снова долой со двора. Не зная сыновних хитростей, княгиня уж было свыклась с потешным войском, с безрассудной ловлей, когда битую дичь не к столу подавали, а валили горой да, смолой облив, зажигали. Казалось ей, набедуется Святослав да возьмется за ум. В просторных полях, в русских землях ветра Стрибожьи с четырех сторон овеют князя и отвеют зловещую пыль с души. Падут черные чары, снесенные ветрами; смытое дождями буйство уйдет в песок, а солнце над головой и разум просветлит, и очи. Пусть мать сыра земля ему утехой будет и бальством от хвори лютой.

Меж тем из дальних земель бежали в Киев послы и вопили одно:

– Матушка, почто творишь неправду? В чем провинились мы, или какая беда на Русь нагрянула, что с нас уж в другой раз дань берут? Все обложили данью непомерной! Не от дымов берут – с душ. От всякой утвари требуют десятину. А сколько несмышленых отроков угнали в леса – счету нет! Мало того, детей отнимают! Молодых девиц силой увозят!

Всполошилась княгиня:

– Кто дань брал? Чей муж разбой учинил?

– Твой, матушка-княгиня!

– Имя свое называл?

– Претичем назывался! Гордился, что тобою послан! Мол-де, княгиня велела полки собирать по всей Руси да идти походом в далекую страну.

– Боярин Претич? Быть сего не может! – утверждала княгиня. – Верно, посылала я подручного боярина, но без дружины и меча – с одним посохом.

Комкая скуфьи, послы то холодом обдавались, то обливались потом: за оговор не помилуют...

– Вели поймать злодея? А там и позри, кто лихоимец!

– Изловите этого боярина, – велела она. – Забейте в железа и ведите ко мне. И всех, кто с ним! А дани больше не давайте!

Во многих землях против разбойников ополчились, выслали дозоры на степные и лесные дороги, засады устроили на распутьях, но лиходей был искусным, всех ловушек избежал и очутился в другой стороне – там, где не ведали его и не ждали. И вновь челобитные послы повалились княгине в ноги.

– По твоему велению обложили нас данью непомерной! Детей берут, от дыма по сыну!..

– Довольно! – решила княгиня и призвала к себе Люта. – Единожды я посылала тебя поискать сокровищ – ты мне привез их. А ныне отыщи вора и привези.

Свенальдич взял с собой малую, но лихую дружину, сообща помолились богу Христу, ибо все его воины были окрещенными, и отправился в поход. Где он рыскал и как ловил злодея, никто не ведал, однако к исходу лета привел его в Киев, забитого в железа, а с ним подручных да вызволенных из плена детей, числом полета.

– Исполнил твою волю, привел разбойника. Суди его!

– Как ему имя? Кто он?

– Претич, матушка, – отвечал Лют. – Твой подручный боярин.

Загорелось у нее сердца от обиды и ярости, хотела она в тот же час казнить его, да усмирила сама себя, вспомнив, как обернулась ее месть древлянам. По древнему обычаю злодея следовало отдать на суд той земли, где он более всего зла натворил, однако княгиня задумала прежде сама учинить спрос Претичу. Велела она достать его из сруба и привести к ней в гридницу, где он мечом клялся Руси послужить и откуда послан был с тайным делом на реку Ганга.

Предстал перед нею подручный боярин, в железа закованный, немытый, нечесаный и сильно измордованный в схватке – едва вдесятером повязали бывшего воеводу – рукопашника. Семерых Лютовых удальцов насмерть прибил, покуда не сострунили его, как волка.

– Простила я тебе одну измену – ты меня в другой раз предал, – сказала княгиня. – Не стану ждать твоей третьей измены, выдам на руки обиженным. Пусть делают с тобой, что захотят, ибо ты не свет принес на Русь, а злодейство.

– Не ты ли, княгиня, позволила мне искать Путь на реку Ганга как заблагорассудится? – спросил Претич. – Ты мне руки развязала, так и теперь развяжи, сними железа.

– Я послала тебя с посохом. Ты же собрался с мечом идти.

– Изведал я, княгиня, нет иного пути в страну Полуденную.

– Зачем же русские земли зорил? Зачем детей в леса уводил?

– А чтобы дружину собрать. Чтобы из отроков и малых детей воспитать преданных воинов, вскормить непобедимых витязей.

– Но девиц молодых зачем силой брал, косы резал и воровал от родителей? Безвинных позорил, ровно дикий печенежин!

– Не позорил я дев, а, напротив, хотел их прославить, – ответствовал Претич. – Ибо Путь на Гангу должно открывать коннице из непорочных всадниц. А уж за ними дружина пойдет. Народы страны Полуденной не посмеют супротив дев меча поднять.

– Мыслил ты, прикрываясь ими, народы эти воевать? – изумилась княгиня. – Виданное ли дело на Руси, чтобы витязь за спину девицы прятался на поле брани?

– Иного Пути нет...

– Иного нет, но и этот не годится, – отрезала она. – Не след нам ходить с мечом на Гангу. И потому за разор, что ты по землям учинил, будешь головой отвечать. Не будет тебе прощения на сей раз.

И все-таки пожалела княгиня подручного боярина, решила не выдать его обиженным на расправу, а достойно казнить на лобном месте. До утра же велела не в сруб его посадить – в подклет своего терема под надежную стражу. В Киеве прослышали, что Лют злодея Претича схватил, и ночью пришла к терему его мать – боярыня, стала умолять княгиню, чтобы позволила с сыном проститься. Вспомнила княгиня, как лихо ей было в подобную ночь, когда Святослав в срубе сидел и казни ждал, не выдержало материнское сердце – пустила она боярыню в подклет. Вошла она, убитая горем – космы свои рвала, лицо царапала, а через мгновение выбежала сияющая от радости и просветленная. Бросилась к княгине:

– Не мой это сын! Не Претич!

– Да как же не твой? – отступила княгиня. – Ужель я не знаю сына твоего?

– Схож с Претичем, как две капли воды, да не Претич!

– Должно, не признала в темноте-то...

– Своего сына я бы признала! По дыханию его, по тому, как сердечко бьется! Едва бы рукой коснулась – в тот же миг бы признала! А муж сей в подклете – не Претич!

Княгиня зажала ладонью ее уста, молчать велела и повлекла в свои покои. Там уж как следует спросила боярыню, но та, радуясь, на своем стояла. Заручившись словом, что мать Претича ни видом своим, ни молвой не выдаст тайны, княгиня отпустила ее и погрузилась в тяжкие думы. Измена кругом! Нет рядом ни единого человека, на которого бы можно положиться всецело. Свенальд со Святославом охотой тешится и потакает ему во всем, а сын его, Лют, и вовсе неведомо кому служит. Как ни пытала – не сказал до сей поры, где добыл он серьгу – Знак Рода, как отнял ее у чародея – не похвалился. А теперь изловил злодея, который за Претича себя выдал. Перед всей Русью ославил имя подручного боярина. А может статься, сгубил его и теперь чернит посмертную память. И на советчиков мудрых – думных бояр нет надежды, ибо возмущены они князем и ее материнской упрямостью. Уж в тереме своем невозможно слова тайного молвить – все будет услышано! Иначе как бы стало известно, куда и зачем послан Претич?..

Дождалась она утра и спустилась в подклет к самозванцу.

– Кто ты есть?

– Претич, – отвечал прикованный за шею злодей. – Твой подручный боярин.

– Мать не признала в тебе сына, а ее не обманешь.

– От горя умом повредилась, потому и не признала.

– Я верю материнскому оку! И нет тебе более проку скрывать истинное имя. Коль был ты Претич, казнили бы на площади. Но поелику ты неведомый мне вор и злодей, казнят как изгоя, а тело бросят в степи волкам на съедение. Признайся же мне, кто ты и с каким умыслом творил разбои? Почему назвался чужим именем?

– Придется, княгиня, казнить меня на площади, ибо я есть Претич, – тянул самозванец, – А смерти я не боюсь, тебе это ведомо.

– Не упорствуй! Не вынуждай меня прибегнуть к пыткам! – пригрозила княгиня. – Кто бы ты ни был, должно быть, знаешь мой гнев, слышал, как я древлян казнила. На дыбе под каленым железом скажешь свое имя. Лютая смерть тебе будет! И не на лобном месте, а в пыточном срубе, вне глаз народа. Но ежели избавишь меня от этих мерзких трудов – плоть твою терзать, – признаешься добром, то и я избавлю тебя от позорной казни.

На мгновение встрепенулся злодей, проблеск надежды озарил лицо, однако он тут же потряс буйной головой, загремел привязной цепью.

– На своем стою, княгиня. Претич я, твой подручный.

– Добро, – вдруг согласилась она. – Не стану казнить никакой смертью. Отпускаю тебя на все четыре стороны.

Позвала она тиунов, велела сбить оковы со злодея и сама отворила перед ними дверь подклета:

– Ступай.

Не ожидал подобного самозванец, смешался, глядя то на княгиню, то на распахнутую дверь.

– Нельзя мне уйти...

– Отчего же? Ведь я помиловала тебя! И более не держу. А слово мое твердо.

– Слышал я, ты мудра и коварна, княгиня...

– Не верь молве! Ведь отпустила я с миром древлянского князя Мала. Должно быть, и об этом слышал. Так и ты иди! Иди, куда глаза глядят.

– Не могу я идти! – чуть ли не вскричал злодей. – Мне след казненным быть!

– Здоров ли ты рассудком? Не повредился ли умом? – спросила княгиня. – Отчего не приемлешь милость мою?

– Не волен я и милости твоей принять!

– Знать, не властен ты над собой, незнакомец...

– Не властен, – признался он и голову опустил. – Не отпускай меня, а лучше казни на лобном месте.

– Нет уж, коль слово изронено – ступай.

– Ох, княгиня! – взмолился злодей. – Что пытки твои, что каленое железо твое на дыбе? Ежели невредимым и милованным от тебя выйду – будет мне пытка!.. Будет мне лютая смерть!..

– От кого?

– Боюсь и имя назвать... Божьего гнева боюсь! Я клятвою связан. А быть казненным мне жребий выпал. Знать, рок мне – под твой топор. Не жалей меня, княгиня, казни! Не увидят моей головы на твоем частоколе – весь род мой погибнет, до последнего корешка...

– Добро, я спасу твой род от смерти, – согласилась княгиня. – Но должен ты назвать свое имя, прозвище рода своего.

– Имя мое – Снегирь, а дед прозывался Радимич, ибо жил в землях северян, но вышел от радимичей.

– Жребий пал на тебя, поскольку ты на Претича похож? – спросила княгиня.

– Да, милостивая...

– А скажи мне, Снегирь, откуда известно тебе стало, куда и зачем послан мною Претич?

– От моего господина...

– Зачем же твой господин замыслил опорочить моего подручного боярина? Казнить его ложно и голову на позор вывесить?

– А чтобы объявить настоящего Претича самозванцем, когда он вернется с реки Ганга. Ибо ведь ты казнишь его.

– Знать, жив мой подручный?

– Жив, княгиня, – сказал Снегирь. – Сколько ни гонялись мы за ним, как бы ни заслоняли путь ему – прошел через все заслоны. А господину моему смерти подобно пускать его на реку Ганга. Не хочет он, чтобы Претич приводил на Русь Раджу. И ныне лютует...

– Твой господин сам тешит мысль отправиться в Полуденную страну?

– Мне его замыслы неведомы, – уклонился злодей. – На меня жребий пал...

– Зачем же он собирает дружину великую из малых детей? Отчего дев позорит, отрезая космы?

– И так довольно тебе сказал, чтобы на площади быть казненным.

– Ничего более не говори, – вздохнула княгиня. – Остальное сама знаю. Твой господин – сын мой, князь Святослав.

– Неведомо мне... А называем его иначе – Великий каган.

– Вот как? Потому он и учинил разбой по Руси, коль Великий каган, а не князь ей... Довольно я терпела от сына своего. Не знать ему теперь ни любви моей, ни пощады!

Оставив Снегиря-самозванца, княгиня покинула подклет и, выйдя на гульбище, обернулась к восходящему солнцу.

– Ты, владыка, плотью своей поделился, дабы родила я князя, и я ему жизнь дала! А ныне попираю свою суть и говорю: я дала жизнь, мне и отнять ее! Поправивши же материнство, я искуплю вину свою перед землей русской!

Не словом она говорила, но мыслью, ибо опасалась чужого уха. Однако услышана была самой природой: проснувшиеся зоревые птицы не звенели, а ночных сон не брал. Все в мире присмирело от речи ее, даже лазоревое небо осталось по-ночному холодным, хотя теплый свет струился от восхода. В тот миг все смолкло на земле. Ни шороха, ни звука! Оторопели пчелы на цветах, и лист горькой осины обвял, сомлел, травы сникли, и бурная вода на камнях свой бег остановила. Княгиня узрела знак божий – звезды светились над восходящим солнцем!

Казалось, жизнь замерла, остановилось Время...

– Не отрекусь! – воскликнула княгиня. – И слово мое твердо!

В сей же миг небо заслонили тучи, багровый свет, пронизав их, коснулся земли, и в тот же час запылала земля! Травы чудились огненными сполохами, струи реки – потоками пламени: то ли пожар великий разлился по яругам, а оленицы, бросая обжитые чащи, порскнули на чистые поля и, неприкрытые, уязвимые, встали, ожидая неведомо что. Кони зауросили, оскалясь, заржали и, не повинуясь ни окрикам, ни тугим плетям, помчались неведомо куда, сбрасывая седоков.

И люди предались испугу, воззрившись на пылающую землю, зароптали:

– Кто небо прогневил?

– Быть беде!

– Не взойдет завтра солнце!

А княгиня сбежала с гульбища и велела седлать коней. Расторопные тиуны и холопы вывели взбешенных лошадей из конюшни, едва справляясь с ними, подседлали: куда княгиня собралась в эдакую роковую пору?!. Она же вскочила на самого резвого коня и, уж не таясь, не пряча слова дерзкого, крикнула тем, что возле терема оказались в тот час, – страже, дворне, слугам:

– Эй, люди! Слушайте меня! И те, кто из вас не мне служит, а супостату и все мои речи доносит чужому уху – слушайте! Да не спешите нести молву тайным господам своим, ибо все одно не поспеет упредить десницу мою, хитрых и коварных заслонов выставить на пути! А еду я ныне не по следу ворога лютого, а по следу сына своего единокровного, который величает себя Великий каган и зорит Русь! Я обрекла русские земли на страдание – мне и избавить их от поругания!

И поехала она по следу Святослава: благо, не было нужды искать его в лесах и полях Руси. Где прошел князь-детина, там ор, плач да дым стояли столбами. И всюду жаловались, что налетел некий боярин Претич с дружиной, якобы по воле княгини, взял отроков от семи до двенадцати лет, девиц похватал, кои попрятаться не успели, имущество отнял, доспехи и оружие отобрал и ушел неведомо куда.

А ежели не пускали его в город, то со злобы он стены поджигал, селян окрестных зорил и бил нещадно, говоря при сем: «Вы есть рабы мои! Что желаю, то и делаю с вами!»

Послушав немало воплей, позрев на слезы горькие, княгиня говорила:

– Не Претич вас зорил, но сын мой! А посему не будет ему материнской любви и пощады!

И вот достигла она дальних земель по Великой Реке Ра, где после набегов Святослава еще угли не успели остыть, пепел не заколел, слезы не обсохли. Знать, где-то близко был сын-супостат! Выехала княгиня в чистое поле и закричала гневным голосом:

– Выходи ко мне, сын! Это я зову тебя, твоя мать! Судить тебя буду.

В сей миг даже волчицы оборвали вой: все, что живо, было на земле – поникло и затаилось, скованное страхом, поскольку от гласа княгини листва сбивалась с дерев, в птичьих гнездах лопались ненасиженные яйца и рыбья молодь всплывала из глубин кверху брюшком. Хладнокровный полоз, повивший свою жертву тугим кольцом, вдруг обомлел, раскрепостился и стал уж не полоз, а будто червь. И жертва – олененок – был свободен, но не смел бежать, заслыша женский клик. Он жался к полозу, ровно к матери...

Все на земле боялось материнского суда...

Один лишь князь-детина, вскормленный Тьмою, ничего не боялся. Что ему мрак, если в нем прозябал? Что ему Свет, если презрел его, прельщенный черной силой? Услышав материнский крик и неустрашенный им, он взгорячил коня и помчался на этот зов; спрямляя путь, он летел через леса и поля, ломая дерева, как хворост. Кровавый свет, спадающий с небес, будил в нем непомерное буйство. Не пыль клубилась за его спиной, а вздымался к солнцу черный смерч и порошил очи тому, от плоти которого был он рожден. Подобно дикому пардусу рычал детина, ревел, Словно разъяренный вол, и клекотал, как орел, поскольку от материнского зова речь тратил.

И съехались они на берег Светлейшей реки Ра, что теперь прозывалась Волгой. Не только человека возможно было изрочить, но и Великую реку, носящую солнечное имя. Не Свет несла эта река сейчас, а лишь воду, и на древнем языке народов Ара слово «Волга» означало лишь бегущую влагу...

Съехались и встали друг перед другом, словно не мать и сын, а лютые вороги.

– Ты кликала меня на суд свой? – объятый ратным духом, спросил сын. – А мне любо сразиться с тобой!

– Нет ничего страшнее и выше суда материнского! – сказала княгиня. – След покориться тебе и преклонить колена предо мной! Брось меч, не гневи более отца своего – бога Ра!

– А я желаю и с отцом сразиться! – засмеялся детина, и его смех взбуравил небо – над головой взметнулся черный столб и продырявил багровую высь.

Княгиня отступила, глядя в небеса и ожидая грома разящего. Но только конь ее заржал, роняя пену на белый ковыль.

– Мне нет равных на земле! – стал похваляться детина. – Меня ныне величают не Великий князь, а Великий каган! Что мне отец, если я сам – божий сын? И облик мой – сакральный!

Княгиня обнажила меч.

– Мой сын был – светлейший земной князь! А ты, стоящий предо мной, – не сын мне и князь Тьмы! Увы тебе! Увы! Умри же от моей десницы!

И подняв на дыбы коня, набросилась на сына!

А сын на мать свой меч поднял...

Ликуй, Креслава!

Булат ударил о булат, и молнии Перуна пронзили все пространство. Вскипел и вспенился небесный свет, исчернел багрянец, как если бы кровь запеклась. День смещался с ночью, как мед и деготь: неверный свет метался над землей! И в этом свете был лишь звон булата. Громоподобный лязг да трубный крик коней взбудоражили все поднебесье.

Ратились мать и сын, кровь билась с кровью, плоть стремилась уязвить плоть. Никто из них – ни мать, ни сын, – погрязнув в лютой сече, уже не внимал ни гласу разума, ни гласу бога. Все замутилось в этот безбожный час! И носился над ратищем незримый и безмолвный сокол...

И вот пал под княгиней резвый конь, пронзенный мечом, однако вскочила она на ноги и стала биться пешей. Детина наезжал, норовил стоптать, и в возгласах его уж торжество победы зазвучало! Едва выдерживая натиск, мать отбивалась, отступала и, наконец, изловчившись, сунулась под брюхо сыновьего коня и засапожным ножом перехватила ему жилы. На землю рухнул супостат вместе с лошадью, и вздрогнула земля! А ногу сына закусило стремя!

Над головой детины мать занесла свой меч, вздохнула полной грудью, неотвратимой силой налилась десница!.. Да в миг этот перед ее очами вдруг очутился не огнедышащий детина, а суть дитя в лодейке – колыбели!

И замерла рука! Окостенела! А над головой прокричал сокол, уронил перо к ногам...

Детина уже успел освободиться от стремени, вскочил и, поднявши меч, заслонил видение: исчез перед глазами призрак младенца светоносного. Но перо соколиное осталось у ног и испускало свет, притягивая очи. Да битва продолжалась! Вновь загремел булат над ковылем и молнии озарили пространство. Улучив мгновение, мать подняла соколиное перо и, вскинув его над головой, пошла на сына! Иззубренный меч вновь заблистал, уставшая рука враз стала крепкой, и воля обрела твердость. Детина же слабел и отступал к реке, часто озираясь, чтобы не сверзнуться с обрыва, и на челе его уж роса засверкала. А вот и иней выбелил волосы! Охолодел детина!

– У Ра! – воскликнула мать, тесня сына к высокому яру. Еще бы шаг, другой – приняла бы изреченная река изреченного сына Рода...

Однако же из недр земли ей глас послышался:

– Позри! Смерть твоя у ног!

Оторопела княгиня, обмерла: змея ей ноги обвивала и, изогнувшись, искала место, куда бы ударить жалом. Холод ползучего гада оледенил кровь, а огненное сердце обратилось в уголь...

Меч выпал из десницы...

В мгновение ока весь великий мир сжался и умалился до размера змеиного жала, до острия его! Истину говорят – живому рока не изведать...

А вдохновленный таким оборотом сын набросился на мать: повергнув ее наземь, приставил меч к груди...

Но тут свершилось чудо: булатный дар Валдая обратился в солнечный луч и выскользнул из руки сына, стремглав умчался в небо, укрылся там за тучами. Детина же не смутился и, темный, не изведал знака, а засапожник выдернул из ножен.

Поверженная мать готова была принять смерть уже не от гада ползучего, но от сына-змея. Но тут яростный детина засмеялся и, склонившись, сорвал золоченый шлем с головы матери.

Простоволосой предстояла она перед сыном! Тугая коса развернулась и упала на землю.

Она пыталась спасти честь, заслонить голову, покрыть ее ковылем-травою...

– Не стану убивать! – дохнул огнем детина. – Мне след твои косы отсечь!

Взмахнул засапожником и будто жилы перерезал!

– Убей меня! – взмолилась мать. – Взял космы мои – возьми жизнь! Не твори позора!..

– Что мне твоя жизнь? – засмеялся сын, играя косами, словно плетями. – Довольно с тебя и волос!

И пошел прочь, унося за собою черный смерч.

Княгиня лицо свое оцарапала, протянула руки к небу, да померк в очах последний свет: уж не молиться к небу, коли лишилась косм...

Не волосы отнял детина – снял покров хранящий и Коло погасил над головой.

– Услышь хоть ты меня, Креслава, – воскликнула княгиня. – Услышь и торжествуй! Я проклинаю рок свой! Я отвергаю Путь...

И зов ее в тот же миг услышан был: в безмолвном поднебесье прокричал сокол и мертвым свергнулся на землю.


Детина же тем часом шел по полю, берегом Великой реки Ра и, радуясь, играл отрубленными материнскими косами, при этом похвалялся и гордился перед собой и небом:

– Я есть владыка мира! Внемлите, боги! Что я ни сотворю – на все есть мой высший промысел! И вы мне не указ. В сей час позрели вы, как я лишил косм свою страну Русь. Но придет срок, и ваших косм достану!

Повинуясь буйству и удали своей зловещей, он рвал с корнем дерева и рушил крутояры, любуясь, как мутнеет вода в реке Света.

И здесь вдруг увидел деву на берегу! Почудилось ему, что это сама богиня Мокошь: сидит в траве у воды и косу плетет, завивая радугу вместо ленты.

– Вот первой тебе и отсеку косу! – возрадовался детина, устремляясь к деве. – А саму в полон возьму! И буду тешиться на досуге!

Она же сидит себе, смотрит на воду и ровно не замечает черного смерча за своей спиной. А смерч тот выхватил, вырвал радугу из рук девы, вобрал в себя и унес в черную бездну. Дева же, ничуть не смутившись, стронула воду Светлейшей реки и потянула из нее сверкающий солнечный луч, заплетая его в косу. Подбежал к ней детина и уж руки протянул, чтобы схватить за волосы, да в тот миг обернулась к нему дева!

В мгновение ока повержен был детина и силой неведомой прижат к земле. Взор девы поразил его, сковал все члены и обезволил: во лбу ее сиял третий глаз!

– Теперь ты в моей власти, – проговорила трехокая. – Твоя мать прокляла свой рок. А мне рок выпал воспитать тебя.

Она склонилась над неподвижным детиной и, вырвав из уха серьгу, бросила на землю. Кто выковал ее, кто совершил подмену, искусен был в своем деле и ведал, что творил: на ладони или в перстах Знак виделся настоящим, но в мочке уха он выворачивался наизнанку, и свастика вращалась вспять, против солнца. И знак этот означал не день, а ночь, не Свет, а Тьму.

Знак Тьмы вдруг ожил и обратился в мерзость – то ли трупный червь, то ли гад могильный взбуравил землю и уполз в ее глубину. Дева же достала Знак Рода и привесила к уху детины.

– Знак божий возвращен тебе, да мало сего. След еще разум возвратить и душу вдохнуть. – Она поднесла кубок к его устам. – Испей зелья. Вкуси и спать ложись.

Страх исказил чело детины, в очах замерцал зеленый пламень, и руки задрожали. Однако, повинуясь трехокой деве, детина приложился к кубку, вкусил и замертво упал.

Часть вторая

Таинство смерти

1

Униженный рохданитом богоподобный каган много месяцев не знал ни сна, ни покоя в своем дворце и мыслил теперь не о мироправстве, а более о греховном – стремился познать божественную суть подзвездных владык, изведать исток их сакральной силы и всемогущества; жаждал сам открыть Великое Таинство их существования, хотя предупрежден был иудейскими мудрецами – всякий, ступивший на путь познания промыслов господних, лишен будет разума. А утратившего здравомыслие кагана ждала удавка Приобщенного Шада, независимо от срока царствования, как случилось это с отцом Иосифа, Аароном. Но и страх смерти не мог сдержать пытливого ума и оскорбленной гордыни богоносного владыки Хазарии.

Со времен Вавилонского пленения проклятым царем Навуходоносором – то есть более тысячи лет – не существовало на земле государства израильского. И вот отыскалось одно из пропавших десяти колен – сыновья Тогармы, – и стараниями почитаемого рохданита Исайи, многими царями из рода Ашинов воссоздалась Хазария – цветущая страна среди степей, исполненная мощи, силы и величества. Кто теперь посмеет сказать, что нет у иудеев ни земли своей, ни царства? Но явился этот рохданит, играющий в кости, и унизил не только богоподобного, а и весь народ иудейский, живущий в свободном государстве! Рабы ли утвердились в устьях рек великих и на берегах морей, перекрыв все земные Пути? Рабы ли держат самые крупные невольничьи рынки? Рабы ли управляют всем окрестным миром от Средиземного до Студеного морей?

А рохданит опальный посмел назвать Хазарию страной рабов...

Более всего каган опасался, что подзвездный владыка разнесет по всему миру молву о том, что могущественная иудейская страна – миф, рожденный благим и страстным разумом плененного и богоизбранного народа. Сам же богоподобный каган, сакральный вождь сыновей Тогармы, – несведущий профан, князек кочевников, жалкое подобие и стотысячная суть Моисея, мечтающая о мироправстве! По утрам, вознося молитвы к богу Иегове, каган жаловался на рохданита и просил восстановить справедливость, однако молчал господь, не подавая никакого знака, и богоподобного охватывал ужас. Неужели игрок в кости, владеющий Великими Таинствами и знаниями сакральных имен бога и молитв к нему, уже поведал господину великую ложь о Хазарии и кагане?

И ныне уже подал знак Приобщенному Шаду низвергнуть Иосифа с престола... А не возжелал ли этот рохданит сам утвердиться на царство?

Сомнениями одержимый и страхом божьей кары, он бросил все свои сакральные дела и решился-таки вновь поехать в Саркел. Ожидая воли богоподобного, гнили в погребах незахороненные тела белых хазар, не могли соединиться в браке женихи и невесты, а новорожденные оставались безымянными. Всякий раз, наезжая в сакральную столицу Хазарии, свита кагана везла на верблюдах золото – жертвенную десятину от всякой прибыли государства, которая лично возносилась богоподобным под звездный купол и оставлялась у двери. Караван из тринадцати животных едва дотаскивал тяжелые тюки до стен внутренней крепости, после чего несколько кундур-каганов переносили золото в башню. А выше, под самый купол, поднимал его уже сам каган – это была единственная земная работа его, благородный труд возложения жертвы. Чем чаще каган Хазарии восходил под звезду по надобности государственной или по своему желанию, тем более приходилось жертвовать, ибо десятина никак не могла быть меньше, чем предыдущая. Без даров взойти под купол богоподобный мог лишь единственный раз, когда после венчания на трон получал из рук рохданита Венец Великих Таинств. Поэтому, отправляясь в Саркел, каган велел навьючить жертвенным золотом верблюдов, однако по пути ко всем прочим грешным мыслям пришла еще одна: он усомнился в божественности ритуала жертвоприношения. От иудейских мудрецов он знал, что золотой телец – символ управления миром – вкушается самим господом и ангелами его. А как и где, не следовало знать даже богоподобному, поскольку это есть Таинство и промыслы божьи. Но, торгуя в хлебной лавке, и теперь, взойдя на сакральный престол, он видел, что все живое, от черного хазарина до подзвездных владык, питается хлебом насущным, а золото пробуют на зуб лишь для того, чтобы вкусить его качество.

Как обычно, каган скакал на арабском коне в полном одиночестве, хотя со всех сторон был окружен незримыми всадниками, из-под копыт лошадей которых далеко на горизонте взвивались пыльные следы. Раскаленная степь бросала в лицо знойный воздух, пот выедал глаза, а разум все настойчивее терзали искусительные размышления. Если бы дары богу Яхве не выносились из-под купола, а накапливались там, то за все существование Хазарии под куполом бы уже не оставалось места. Убогое жилище рохданита под звездой не позволяло незаметно спрятать даже одной привозимой десятины. Стало быть, жертвенное золото выносится из башни и отправляется неведомо куда. Всей Хазарии было известно, на что расходуется десятинная жертва, приносимая в синагогу, но каким образом и на что использовались Великие Дары? Не этот ли опальный рохданит пожирает золотого тельца?

Покуда мчался он по горячей степи, и мысли были жгучими, а жажда справедливости – огненной, да на подъезде к Саркелу подул север и остудил кагана. Неведомо откуда на охраняемой дороге появилась ватага славянских разбойников-варяжей и, верно, думая, что перед ними караван купеческий, ударила из глубокой балки и отсекла верблюжий обоз от свиты и стражи. Ничего этого богоподобный не видел, занятый собственными раздумьями, и узнал о нападении лишь от каган-бека, настигшего владыку Хазарии уж под самыми стенами сакральной столицы.

Из тринадцати навьюченных золотом верблюдов варяги отбили девять и угнали в степь. Стража немедля устремилась в погоню, но тем часом таившиеся поблизости разбойники набросились на остатки каравана, бывшего по сути без охраны, и безнаказанно увели остальных четверых верблюдов с дарами да похитили четырех жен из гарема кагана, который путешествовал за господином на арбах под балдахинами. Уйти от конной погони с караваном из девяти верблюдов по степи невозможно, и потому стражники к исходу дня настигли варягов, которые бросили захваченное имущество вместе с животными, даже не разрезав вьюков, и умчались налегке в сумеречную степь. Довольные победой стражники возвращались на дорогу не спеша, и когда пришли к оставленному обозу, то другой части ватажников уж и след простыл, а ночь надежно упрятала их от скорого возмездия.

Неслыханная дерзость славян лишь добавила скорби к поруганной гордыне. Богоподобный менее жалел золото, чем своих жен, хотя их было в гареме бессчетно: одни достались от отца, других он сам набирал через каган-бека. Кагана возмутила одна лишь мысль, что варяги сейчас тешатся с его женами, а прикасаться к ним не мог никто из смертных! В порыве гнева богоподобный вырвал у Приобщенного Шада светоч из руки и ударил его огнем в лицо. Каган-бек пал ниц и так замер.

– Стражу казнить немедля! – придя в себя, повелел каган. – Тела их бросить шакалам!.. А головы разбойных варягов к восходу солнца должны быть у моих ног. Но чтобы ты не схитрил, похищенных моих жен привезешь вместе с головами. Живых или мертвых – мне все равно.

– Повинуюсь! – вскричал обоженными устами каган-бек.

Богоподобный намеревался этой же ночью вступить в Саркел и войти в звездную башню, однако непредвиденные обстоятельства заставили его дать знак остановки на ночлег. В тот же миг вырос походный шатер со всем внутренним убранством и рядом – шатер для гарема. Старые жены, исполнявшие обязанности служанок, кинулись к нему, чтобы снять дорожные одежды, смыть пот и обрядить в одеяния для вечерней молитвы, но богоподобный лишь шевельнул рукой, и расторопные старухи, ослепленные черными покрывалами, вмиг исчезли. Он же повалился на полушки ложа и не успел перевести дух, как услышал звуки близкой казни. Пара коней взбивала землю копытами, после чего раздавался короткий крик и треск раздираемой плоти: стражников по кочевому обычаю рвали конями. Приобщенный Шад умышленно казнил провинившихся близ шатра кагана, чтобы тот испытал удовлетворение. Послушав предсмертные вопли, он сам снял мягкие сапоги наездника и встал перед походным алтарем. Как всякий богоносный, он молился не по канонам псалтири, а молитвой личной, и порой увлекаясь ею, становился страстным и одержимым, так что забывал о времени. Тут же он долго не мог сосредоточиться и тупо глядел на ковчег: мешали крики обреченных и смачно-приглушенный хруст расчленяемых тел. Он постоял коленопреклонно, подождав завершения казни, и когда вновь воздел глаза на ковчег со скрижалями завета, то теперь крикнул сам, словно его сейчас, набросив на каждую ногу волосяной аркан, разрывали надвое.

Он позрел разумом знак божий! А знаком этим было внезапное нападение варяжской ватаги. Только в сей миг он осознал это, ибо послать разбойников на его дорогу мог лишь господь! И он же так надежно укрыл их в степи...

За греховные мысли настигло божье наказание!

– Всевышний Яхве! Вседержитель! Прости раба твоего! – раздирая на себе дорожные одежды, истово взмолился он. – Каюсь! Покусился я изведать промыслы твои! Не позрел предупреждения твоего, когда послал мне слугу своего, опального рохданита! А я разгневался на него и заподозрил в дурных замыслах – мой престол отнять. Прости, господи!

Резкий порыв ночного ветра вздул шатер, и, опадая, он всколыхнул воздух, оглушил хлопком парчовых стен и одним дыханием потушил семисвечник. Господь гневался – не прощал! Но богоподобный не отчаялся, поскольку был посвящен в одно из Таинств – Таинство молитв и магию священных действ. Он вспомнил первосвященников Аарона и, дав знак каган-беку, вызвал его и велел немедленно привести в шатер козла. Покуда Приобщенный Шад исполнял волю владыки, богоподобный сменил одежды на одеяния, сам возжег семисвечник и, возложив руки на голову приведенного к алтарю козла, стал каяться в грехах, как некогда сам Аарон в судный день. Каган молился со слезами, страстно, и по тому, как задрожала под ладонями голова животного, ощутил, что всевышний сменил гнев на милость.

Исполнив весь ритуал покаяния, он совершил омовение и только сейчас заметил, что посветлели стенки шатра и на востоке встает солнце. Истолковав это как доброе знамение, каган еще раз возблагодарил бога и приготовился лечь на походное ложе, но в тот час к нему вошел каган-бек. Очистившись огнем светоча, пылающего у входа, он склонился перед богоносным. Лицо Приобщенного Шада взялось волдырями после ожога, полуопаленная борода торчала в одну сторону, однако при этом он был доволен и не мог скрыть этого.

– О, всемогущий! Дозволь положить к твоим ногам головы!

– Головы? – недоумевая, спросил каган. – Чьи головы?

Прощенная молитва выветрила память...

– По воле твоей, о, богоподобный, я обезглавил тех, кто посмел вчерашним вечером напасть на твой караван!

Каган вспомнил и застонал от раздражения и обиды.

– Зачем ты сделал это, безумец? Неужели не узрел воли божьей? То были не разбойные варяги – ангелы небесные, пришедшие наказать меня!

– Я исполнил твою волю! – вскричал испуганный каган-бек.

– Что теперь ждет нас? – загоревал богоносный. – Если господь потребует жертву за посланников своих, я пожертвую тобой! Своею рукой заколю, как агнца!

Приобщенный Шад вдруг разодрал обоженную, вспузырившуюся кожу на лице и пополз к ногам кагана, желая целовать обувь.

– Прости и помилуй, о превеликий и великодушный! Солгал! Видит бог – солгал! Схитрил! Но это промысел господний! Я обезглавил первых встречных в степи, а разбойные варяги ровно сквозь землю провалились!

– Слава богу! – облегченно воскликнул богоносный. – Истинно: ложь твоя во спасение!.. Не отыскал ли моих жен?

– Да, мудрейший! Отыскал и привел! – радостно сообщил Приобщенный Шад. – Они возле твоего шатра!

– Где же ты нашел их? Или тоже схватил первых встречных женщин и привел мне под видом жен?

– Нет, всеведающий, это твои истинные жены! Я обнаружил их в степи. Разбойники бросили их...

– Надругались?

– Сказать не смею, – потупился каган-бек. – Но если ты сказал: «Не разбойные варяги – ангелы небесные», то следует ли считать надруганием то, что они совершили с твоими женами?

– Ты помудрел, Шад, – польстил богоподобный. – Показывай этих женщин! Я же посмотрю: опоганены они варягами или освящены ангелами.

Возле шатра, распластавшись на земле в ожидании воли господина своего, лежали четыре совсем еще юные жены. Изорванные одежды едва прикрывали их тела, ни у одной не было на голове покрова, а босые ноги были в пыли и порезах о жесткую степную траву. Они не смели поднять лиц к своему мужу, дышали в белесую соленую землю. Каган-бек предупредительно удалился, а богоносный велел женам посмотреть ему в лицо. Пугливо и трепетно они привстали на колени, но так и не посмели взглянуть на господина, пряча глаза под приспущенными веками и ресницами. Из четверых он смутно признал лишь одну – над левой бровью была приметная крупная родинка, запомнившаяся кагану, когда Приобщенный Шад привел ее во дворец на смотрины. Богоподобный осматривал невест чрез отверстие в стене, сам оставаясь незримым. Именно это родимое пятнышко решило ее судьбу, и скоро она разделила с ним ложе. Остальные три жены, не тронутые им, были избраны в гарем недавно, и он совершенно не помнил их лиц, однако ничуть не сомневался, что это его жены. Все они были прекрасны, нежны и изящны, что более всего доказывало принадлежность к гарему. Лишь их неопрятный, скитальческий вид и страх за случившееся портил их совершенство.

– Поднимите глаза! – потребовал каган.

Одна за одной три женщины подняли веки, а та, с родинкой, не смогла перебороть боязнь и лишь виновато мигнула.

– А ты? – спросил богоподобный. – Ты можешь посмотреть на меня?

– Да, господин, – с трудом вымолвила она и вскинула голову.

Несмотря на пережитое потрясение, разбойничий плен, насилие и беззащитно-одинокую ночь, проведенную в дикой степи, в глазах юных своих жен каган узрел восторг и удовольствие. А та, с родинкой, и ранее познавшая мужчину, вовсе светилась от счастья и не могла скрыть его. Жены богоподобного воспитывались в аскетической сдержанности, как было принято на Востоке, и лишь глаза оказывались неуправляемы и выдавали чувства. В редких случаях и у редких жен видел каган сияющие очи, однако знал, когда и отчего это происходит. Знать, не ангелов послал господь в образе разбойников, а настоящих варягов – грубых северных варваров...

Ни одна женщина более не могла быть женой богоносного, если на нее хотя бы пал взгляд иного, мужчины. Видеть гарем позволялось только каган-беку, ибо он был приобщен к Великим Таинствам, да евнухам-слугам.

Господь не разгневается, если каган исполнит древний обычай, доставшийся от кочевого прошлого.

– Умрите же, поганые! – велел богоподобный и бросил женщинам арабский кинжал.

Та, с родинкой, подхватила его на лету и ударила себя в грудь. И не успела еще ослабнуть ее рука на золоченой рукояти, как за кинжалом потянулись сразу три... Каган отвернулся и не спеша вошел в шатер, но взгляд его запечатлел какую-то вещичку в разжатой, мертвой ладони. Он никогда не замечал мелочей, творя дела великие и сакральные; он уже не видел ни убивших себя жен, ни этого шатра среди степи, удалившись мысленно к стенам башни. Блестящая же вещица сейчас притягивала его внимание, и помедлив он вернулся назад.

В ладони жены с родимым пятном оказалась небольшая золоченая бляшка с чешуйчатых доспехов, которые мог носить только высокородный славянин, ведающий бога – светлейший князь.

Стараясь не коснуться мертвой руки, каган взял бляшку и подал знак Приобщенному Шаду. Тот незаметно явился и, очистившись огнем, встал в ожидании.

– Где нынче твой храбрый печенежин? – спросил богоносный.

– Послал его зорить аланское сумежье...

– Верни! И отправь к Киеву! Да по пути к нему пусть не воюет ни городов, ни весей. Пусть пройдет лесами, вне дорог.

– Исполню, повелитель! – вскричал каган-бек.

– Как ему имя?

– Куря.

– Вели этому Куре не воевать Киев, а подле него рыскать, – распорядился каган. – Слышал я, княгиня киевская соколиной ловлей тешится в окрестностях столицы и выезжает на охоту лишь со своими слугами. Пусть выкрадет ее! И мне привезет всего на одну ночь... Еще я слышал, она прекрасна и прелестна, хотя стара летами.

– Истинно, о всеведущий! – подтвердил Приобщенный Шад, желая оправдаться перед владыкой и польстить ему. – Через две луны ты будешь лицезреть ее, о, богоносный!

Через четверть часа, оставив стан среди степи, каган уже скакал к стенам Саркела. Предупрежденный правитель сакральной столицы, один из кундур-каганов, заранее отворил ворота, а горожане стояли преклоненными вдоль всего пути богоносного и были готовы по мановению руки Приобщенного Шада пасть лицом в землю. На полном скаку каган въехал в город и, целеустремленный, не заметил встречающего народа. Неподвижные люди, скрюченные в земном поклоне, напоминали камни на морском берегу. Прямо из седла он ступил на лестницы и перебрался во внутреннюю крепость. Вьюки с жертвенным золотом уже стояли у лестницы, и прежде, чем ступить под купол, богоподобный по ритуалу должен был надеть голубой хитон, перенести дары ко входу под звезду и после этого отворить дверь в подзвездное пространство. Но сейчас каган вспомнил, что часть золота похищена варягами, а чтобы пополнить десятину, следовало послать Приобщенного Шада в Итиль к казна-кагану. Путь туда и обратно займет не менее пяти дней, богоносному же не терпелось войти к рохданиту немедленно. Он никогда бы не посмел нарушить ритуал, особенно такой важный, как возложение даров, но тут вновь пробудилась грешная мысль, что преследовала всю дорогу: кто же вкушает золотого тельца под звездой, если пища рохданита – хлеб да рыбец?

Охваченный великим искушением, он оставил дары у лестницы и стал подниматься наверх с пустыми руками. Мягкие сапоги издавали лишь легкий шорох, казалось, сердце стучит громче шагов, дымные светочи возле стен давали красноватый, колеблющийся свет, и тень кагана на противоположной стене казалась гигантской. Вдруг впереди и вверху возникла и на миг заслонила огонь крылатая тень! Зависла над головой! Каган готов был сорваться и бежать вниз, да летучее существо обратилось в простого нетопыря и, мазнув по лицу своим мерзким крылом, умчалось вниз по лестничному ходу. Богоподобный поднялся в тронный зал на втором этаже и сел, чтобы перевести дух. Сюда он мог взойти, не имея с собой даров, ибо шел сам к себе. Следующий же шаг по лестнице должен был вызвать гнев господа, поскольку ритуалы устанавливались не человеческими промыслами – так учили мудрецы.

И каган сделал шаг с ожиданием кары божьей, но ничего не произошло. Следующий шаг он ступил более уверенно – небеса молчали! Тогда он снял со стены светоч и, освещая лестницу впереди себя, взошел к двери, за которой начиналось подзвездное пространство. Жертвенник, куда он обязан был ссыпать с вьюков принесенное золото, был пуст. Золотой телец, оставленный здесь в прошлый раз, был уже съеден.

Богоподобный приблизился к двери, приник к ней ухом и стал слушать. Неясный шорох и хруст напоминали скудное застолье рохданита: должно быть, подзвездный грыз сухую корку... Готовый к земному поклону, каган толкнул дверь и ступил через порог, и в тот же миг почувствовал, что в подзвездном пространстве пусто. На столе среди объедков пищи сидела огромная крыса, которая при появлении богоносного спрыгнула на каменный пол и исчезла в темноте: светочи не горели под куполом, свет падал лишь от того, что принес с собой каган. И все-таки, ожидая окрика, он обошел небесное жилище рохданитов и никого не обнаружил. Всякий звук гулко отдавался под сводом, одного светоча не хватало, чтобы озарить все пространство, и богоподобный возжег семисвечники, стоящие на каменных столбах у стен.

Желание проникнуть в таинственное существование рохдани-тов в первый миг затмило разум. Осмотревшись, он сначала сел на мраморную скамью возле стола – на место, где восседал подзвездный владыка, – и ничего, кроме каменного холода, не ощутил. Потом он взял со стола сухарь, похожий на глину, и отгрыз несколько крошек – пресная маца показалась ему безвкусной и горьковатой – ничего боговдохновенного не происходило. Тогда каган открыл ковчег, стоящий тут же, и нащупал тугой пергаментный свиток. Вот он, магический список Великих Таинств! Дрожащей рукой он извлек его и развернул...

Перед богоподобным оказался Закон Моисея – скрижали, принесенные с горы Синай, то, что по обыкновению хранится в ковчегах и что с младенчества изучает всякий иудей.

Охваченный досадой и разочарованием, богоподобный перекрутил весь свиток и более ничего не нашел. Потом он помазался миром из сосуда, перебрал на столе никчемные вещи – старый деревянный гребень, шило, костяную пряжку, источенный и поржавевший нож, несколько больших, гнутых гвоздей и палочек для письма. Ничего магического или таинственного он не узрел под звездным куполом! Вконец смущенный, каган осмотрел стены, однако кирпичные своды были ровными и одинаково подернутыми слоем пыли и копоти. Взгляд его поднялся выше к самому куполу, и тут он неожиданно обнаружил, что над головой не видно сияющей звезды! А богоподобный помнил, что она сияла, когда здесь был рохданит.

В следующий миг он уже стоял на коленях, воздев руки к небу. Вот как проявился гнев господен! Подзвездное пространство оставлено рохданитами, а Хазария – богом! Подтвердились прежние опасения: игрок в кости опорочил перед всевышним кагана и его государство! И поделом ему, нечестивцу, возымевшему гордыню и жажду познать сакральную божественную суть рохданита – божью ипостась на земле...

Оставив жилище владык, богоносный бежал прочь и оказался в своем тронном зале. Он упал перед алтарем и истово молился весь остаток дня и ночь. Наутро же он вспомнил о дарах, что все еще лежали во вьюках у лестницы, и, словно черный хазарин на пристани, стал взваливать на плечи тяжелые вьюки и поднимать их к жертвеннику у дверей. Возложив все золото, он вызвал каган-бека и велел немедля доставить ему недостающее. Пока Приобщенный Шад рыскал по Саркелу, богоподобный вновь молился и каялся, проклиная свое любопытство и порочную жажду знаний того, что недоступно даже кагану.

Господь безмолвствовал...

Явившийся к нему каган-бек виновато повалился в ноги и сообщил, что нужного количества золота в казне Саркела нет, поскольку все добываемые драгоценности от таможенных сборов и дани с подданных народов переправляются в Итиль, в распоряжение казна – кагана. Однако золото можно собрать с богатых купцов и вельмож, на что потребуется высочайшее повеление богоподобного. Каган повелел сделать это, и в тот же час кундур-каганы рьяно взялись растрясать кошельки белых хазар. А чтобы они были сговорчивее и не скупились, раввины указывали на башню и восклицали:

– Вы прогневили господа! Звезда погасла! Пожертвуйте десятину всевышнему! Воздайте творцу и воздается вам! Великий богоносный каган молится за вас!

Жители Саркела отличались невероятной скупостью и, как всякие скряги, носили на себе тряпье вместо одежд и деревянные сандалеты. Они клялись и божились, что живут скудно, нищенски и только ради исполнения воли богоподобного кагана Иосифа бен Аарона приносят последние монеты и незатейливые украшения из золота. Лишь к исходу дня, когда кундур-каганы взялись было за плети, а раввины охрипли от возгласов и мольбы, недостающая сумма жертвы была собрана и передана Приобщенному Шаду. Тот поспешил к башне и напоролся на глухое недовольство владыки. Богоносный, поджидая золото, все слышал и все видел из бойницы тронного зала. Он знал, что белые хазары Саркела обладают несметными сокровищами и каждый из них мог бы один пожертвовать недостающую сумму без ущерба для себя. Завидев же скупость жителей, их мольбы и стенания, каган оскорбился и неожиданно согласился с рохданитом, игроком в кости; только рабская суть могла породить эту вселенскую жадность и скряжистость в богоизбранном народе. Благородный и вольный человек всегда предпочтет господа, а не кумира – золотого тельца. О, несчастный рохданит Моисей! Не зря он разгневался на свой народ, когда вернулся с горы Синайской – с горы Элогима – и разбил скрижали. Достоин ли народ божественного закона, если предал вождя своего и отдался во власть золота? Точно так же сейчас хазары предавали своего кагана, неустанно молящегося об угаснувшей звезде и о благополучии священной Хазарии.

– Они рабы, – шептал он, слушая причеты раввинов и грозные окрики кундур-каганов. – Даже поганые булгары благороднее и щедрее... Но я избавлю их от рабства! Я сделаю вольным хазарский народ!

Возложив на жертвенник всю десятину целиком, богоносный не стал более искушать судьбу и, даже не притронувшись к заветной двери, спустился в тронный зал. И еще одна ночь прошла в молитвах и покаянии. Наутро, чуть свет, многие горожане вышли из своих домов, чтобы посмотреть, не засветилась ли звезда над башней, и скоро к богоносному едва не вбежал каган-бек.

– Горит! – крикнул он, очищая себя огнем. – Слава всевышнему! Народ торжествует и воздает тебе хвалу! Позри!

Каган приблизился к бойнице: жители Саркела ликовали с такой же страстью и силой, как вчера плакали и стенали, не желая давать золото.

– Рабы, – вымолвил богоносный, хотя сам ощутил торжество: господь снизошел к хазарам! Знать, вернулся и подзвездный владыка...

Он отослал каган-бека, с благоговением нарядился в голубой хитон и, помолясь, ступил на лестницу. Теперь он поднимался в согласии с ритуалом и мысленно уже беседовал с рохданитом. Если под куполом вновь окажется игрок в кости, то богоподобный повинится перед ним, раскается и испросит совета, как исторгнуть рабство из хазарского народа, ибо покуда оно существует, не может быть и речи об управлении миром. Он пережил период юношеского безрассудства, когда внезапная и беспредельная власть над смертными затмевает разум и искажает мировосприятие. Теперь он хотел идти к всемирному владычеству через долгий и скрупулезный труд, сравнимый разве что с трудом ваятеля, и этот путь должен был понравиться рохданиту. Восставшая на Севере заря угасла, и теперь ничто не волновало кагана и ничто не угрожало Хазарии.

Он одолел последний изгиб лестницы и, ступив к заветной двери, увидел, что золота на жертвеннике нет – господь принял великие дары! Мысленно прочитав молитву, каган вошел в подзвездное пространство и, ритуально поклонившись, застыл на пороге...

Спиной к нему на толстых, волосатых ногах стоял римский легионер. Мощный торс охватывали доспехи из воловьей кожи с металлическими пластинами, нечто подобное было на запястьях и щиколотках, а голову венчал шлем с гребнем и поднятым забралом. Он был воплощением воинственного духа и мужской силы. Обнаженные участки тела были натерты какой-то мазью, так что рохданит-легионер блестел, как статуя.

Если прежние владыки подзвездного пространства вызывали трепет одним лишь своим высочайшим положением и таинственностью существования, этот подавлял волю еще и величественностью, и красотой. А когда он обернулся и каган увидел его суровые темные глаза, то невольно содрогнулся! Это был небесный воин, архангел, карающая рука Эль Шаддая!

От его взгляда хотелось прикрыться, но не отводить глаз, и он заслонил нижнюю часть лица краем одежды, как это делали жены его гарема. Рохданит приблизился к нему и твердой рукой мягко отвел его напряженную руку, открыв лицо.

– Позволь же лицезреть тебя, богоподобный царь! Мы так давно не виделись с тобой...

Это дружеское и даже нежное отношение как-то сразу избавило кагана от скованности. Он уже не дивился тому, что рохданит говорит с ним, как со старым знакомым.

– Вижу, ты чем-то опечален? – участливо и озабоченно спросил он.

– Да, всемогущий, – покорно ответил каган. – И печаль моя безмерна.

– Ну! Есть ли в божьем мире такая беда, чтобы ты, богоносный, горевал! – как-то легкомысленно проговорил подзвездный владыка. – Ты проиграл войну? Или враг стоит у стен твоей столицы?

– Тебе известно, Хазария как никогда в безопасности...

– Открой же мне тайну страданий!

– О, вездесущий! В прошлый раз, когда я поднялся под звезду, бывший здесь рохданит посмотрел на мой народ и сказал – рабы, – признался каган. – В тот миг я был не согласен с ним, но теперь все более убеждаюсь в правоте его слов.

– Постой, а кто он был?

– Я не должен спрашивать имени... Знаю, что он – опальный и любит играть в кости.

– Да! – вдруг серьезно и озабоченно протянул подзвездный владыка. – Коли он сказал так, знать, истинно рабы.

– Оттого мне и печально, – тихо проронил каган. – Возможно ли, чтобы миром управляли рабы?

Постукивая сандалетами, рохданит приблизился к кагану и, склонившись к самому уху, прошептал горячо и трепетно:

– Возможно.

Богоподобный ощутил его дыхание, смутился и не расслышал.

– Прости, всеведущий. Нельзя ли повторить, что ты сказал?

Легионер огладил его бритую щеку, засмеялся и отступил.

– Возможно, бесподобный!

Окончательно смущенный каган растерянно помолчал и тут же поправился:

– Верю тебе, сущий в небесах!.. Да я всего лишь каган Хазарии, и мне мало открыто Великих Таинств. И то, что говоришь ты, для меня запредельно.

– Ты так любопытен?

– О да, владыка, и это мой грех.

– Отчего же? Напротив, мне нравятся любопытные. Они всегда хотят познать непознанное и испытать то, что никогда не испытывали.

– Я считал это недостойным пороком, – признался богоподобный. – Так учили мудрецы...

– На то они и мудрецы, чтобы всех поучать! – рохданит вновь стал легкомысленным. – Если бы ты знал, чему меня они учили! Кроме искусства побеждать!.. Да... Отчего же мудрецы тебе не сказали, что миром правят рабы? Эти знания вовсе не относятся в Великим Таинствам. Мне кажется, об этом знают все!

– Один я, недостойный, не знаю, – повинился каган. – И слышу от тебя впервые.

Рохданит сел на каменную скамью и огладил свои блестящие колени.

– И поэтому тебе чудится, что миром управляют свободные и благородные? Отнюдь! – он засмеялся от щекотки. – Не поимей обиды, богоподобный, но мне приятно беседовать с наивными царями. Они чисты, непорочны и нежны оттого, что не отягощены знаниями. Ангелы! Вот, к примеру, византийский царь, уж так кичлив, высокомерен и лукав с иными, а со мной приятен, ласков. Давно люблю его!.. Германцев не терплю, славян, грубы и прямодушны. Сканды, англы – холодные цари, не смысля ничего в Таинствах мира, мнят о себе. Они все вольные, и с ними скучно... Да, прекрасный и богоносный каган, рабы владеют миром! А кто еще пожелает им владеть? Свободным не нужна власть, ибо они всегда стремятся освободиться и от нее. Вольный человек существует сам для себя и даже своему господу не воздает положенного. Я не открываю тебе тайны – свободные никогда не захотят покорить весь мир, установить свою власть, поскольку не желают кого-либо порабощать. Ведь они – благородны! Им претит зависимость и унижение другого!.. Иное дело – рабы! – он откинулся спиной к столу. – Пребывая в неволе и тяготах, они мечтают о господстве в мире, и мечта со временем становится золотой. Чей ум изощреннее? Чей дух крепче и менее подвержен упадку? В ком сильнее жажда жить? А в том, кто носит цепи. Свобода разобщает народ, а собирает его рабство. Свободные никогда не смогут сговориться, чтобы сообща идти к единой цели; рабов же соединяет общая участь и ясность цели, как цепь на шеях. Раб, встретив на пути раба, всегда отыщет в нем и надежную опору, и верного спутника, и не побрезгует есть от одного хлеба. Но как поступят два свободных человека, если их сведет судьба? Непременно рассорятся! Поскольку каждый из них мнит о себе, что он есть мир, вселенная со звездами и светилами. Их одолевает гордыня, а это, как известно тебе, возлюбленный каган, есть смертный грех. Благородство всегда соседствует с прямодушием и поэтому чаще приводит к войне, чем к миру. Я более скажу: раб ближе к господу! И потому по нашему закону мы зовемся рабы божии. А почему всевышний Иегова выделил из всех народов иудейский народ и сделал своим избранником? Надеюсь, ты прошел путем исхода из Египта?

– Да, мудрейший из мудрейших, – зачарованно проговорил каган. – Прошу тебя, говори еще! Тот рохданит, что водрузил мне Венец Великих Таинств, по сути, ничего не открыл! А лишь заставил омыть ему ноги и испить воду. Другой же играл со мной в кости и под конец оскорбил и унизил. Но ты явился и вдохновил меня! Как приятна речь твоя, о несравненный владыка!

– Я тебе в самом деле нравлюсь?

– Ты прекрасен! Так говори же, говори!

– Но я уже сказал все!.. Все, что могу сказать тебе.

– Позволь же спросить, – сдерживая пыл, промолвил богоподобный. – Тот, что оскорбил меня, вовсе не приемлет рабства.

И в гневе воскликнул: «Они распнут! Как Христа распяли!..» Он сказал, рабам не увидеть мессии...

Подзвездный владыка чему-то грустно усмехнулся.

– Жаль старого Аббая... Когда-то он владел притоком Нила и получил свое имя. Но с тех пор минуло несколько веков, а он ничуть не изменился. Всю свою историю опальный!.. И все равно его жаль. Он погасил зарю на Севере и наверняка был бы прощен, да жажда свободы стала ему новой опалой. Из гордости он пытался ступить на небесный путь народов Ара и пройти там, где не хаживали рохданиты. Вот и поплатился...

– Он погиб? Его сгубили в Руси?

– Нет. Кто знает пути, того не сгубить... Только теперь он лежит черным камнем на берегу реки Ра. Такое случается с азартными игроками.

Кагана охватила жажда покаяния и желания простить все обиды. Однако более всего ему хотелось угодить рохданиту, развеять его легкую грусть, заставить говорить еще.

– Немедля же я отправлю войско на реку Ра! Отыщу черный камень и привезу его сюда! Даже каменному не дам лежать в чужой земле!

Легионер внезапно рассердился и побагровел:

– Не смей!.. Пусть там и лежит! Для рохданита нет чужой земли... Или он относился к тебе лучше, чем я? Ласковее беседовал с тобой?

– О нет, небесный путник! Владыки ласковее тебя нет на всем свете!

– Ну так ступай ко мне, – смилостивился рохданит и позвал рукой. – Сядь на колени.

– Достоин ли я чести такой?! – устрашился каган, у него задрожали ноги.

– Достоин, царь... Ты ведь хочешь еще что-то услышать от меня? Вижу, тебя распирает любопытство! – Он погрозил пальцем и засмеялся.

– Бесконечно бы слушал тебя, златоречивый! – вымолвил страстно богоподобный и несмело подошел к рохданиту. Тот усадил его на колени и приобнял за плечо.

– Так и быть, спроси меня, и я тебе отвечу.

– Отчего же меня учили мудрецы: вечное рабство гибельно для Хазарии! Только свобода возвысит иудеев над другими народами!

– Они учили тебя, не посвящая в суть учения. Мудрецы считают, что кагану не нужны эти знания.

Богоподобный вдохновился, привыкая к твердокаменным коленям владыки.

– Но рохданит Моисей? Зачем он сорок лет держал народ в пустыне? А потом Исайя, который уводил хазараимов в пустынные горы?

– Ты еще больше нравишься мне, богоподобный царь, – мягко проговорил легионер. – Твои вопросы разжигают страсть... Но я вынужден сдерживать себя, чтобы в порыве чувств не нарушить Таинства Знаний. Ведь ты посвящен мудрецами лишь в Первый Круг.

По опыту каган знал, что излишняя горячечность вопросов может привести к обратному действию и вместо откровения можно поиметь обидное оскорбление. Он как бы смирился и доверительно спросил:

– Тогда скажи, милостивейший, зачем меня заставили торговать хлебом среди лавчонок черных хазар?

– У тебя воистину по-женски хитрый ум! – засмеялся рохданит и потрепал его за щеку. – Ну, так тому и быть, отвечу... Тебя держали среди рабов, чтобы ты до восхождения на трон не утратил рабской сути.

– Ты хочешь сказать, я и доныне раб?

– Ты царь царей и раб рабов.

Каган помедлил, стараясь понять смысл, но рохданит не позволял ему размышлять:

– Не мучай себя тем, что недоступно разуму. Если бы ты был посвящен во Второй Круг, тебе бы не стоило труда познать, кто есть царь царей и раб рабов.

– Теперь мне будет еще печальнее, – загоревал каган. – Я был уверен, что существует всего один Круг Великих Таинств... Сколько же их всего?

– Три.

– Три Круга?!. О, всевышний! Не видать мне отныне покоя! Ты, премудрый, обласкал меня вниманием своим, но ты и разочаровал меня! Хватит ли срока моего царствования, чтобы вымолить у бога возможность хотя бы приблизиться к Таинствам Второго Круга?

– Если будешь послушен моей воле.

Богоподобный сделал попытку вскочить с колен, чтобы пасть в ноги рохданиту, однако тот обнял его покрепче и прижал к груди.

– Не делай этого, прекрасный мой царь. Что приятнее: валяться у меня в ногах или сидеть на коленях?

– Несравненное счастье – на коленях! – воскликнул каган. – Кто же введет меня во Второй Круг? Господь?

– У господа иных дел довольно, – ответствовал подзвездный владыка. – И потому я послан к тебе, возлюбленный каган. Сейчас я совершу один из таинственных ритуалов, смысл которого доступен не многим на земле. Готов ли ты к посвящению?

– О, Знающий Пути! – с восторженным благоговением воскликнул каган. – Во снах об этом грезил, просил в молитвах!..

Рохданит-легионер бережно снял с него голубой хитон, страстно и долго мазал какой-то скользкой и благовонной мазью, поставив его посередине зала, под звезду, а затем, рыча по-львиному, совершил с ним содомский грех...

2

Ранним весенним вечером, на закате солнца, к киевским воротам выплыл из зеленой степи чудной, ровно на потеху разряженный караван. Видом он напоминал заморский, купеческий, тканями торгующий, поелику так пестрел от яркого многоцветья, будто скрестилась, сплелась под городскими стенами дюжина радуг. Да токмо персидские либо греческие гости в Русь прибывали на кораблях и товар свой вывешивали на реях уж когда у причала стояли, в Почайне. Эти же сухопутьем пожаловали, в кибитках разукрашенных, и даже малорослые лошадки у них дорогими лентами повиты, упряжь златом и серебром убрана. А как остановились у ворот и вышли из повозок, тут и вовсе смутились стража и киевляне, на стены высыпавшие.

Едва земли ногами коснувшись, стали гости сии танцевать и песни петь, да так ладно, что очаровали слух и очи, ибо несвычные их наряды полонили взор. Невиданной красоты шали, ровно крылья, летали в руках женщин, а какие очелья и мониста, какие серьги да обручья искрились и сияли, какие звонкие бубенцы и бубенчики украшали персты, платья и трепещущие в руках бубны! А поверх всех нарядов и ожерелий у каждой на шее небольшой нож в золоченых ножнах. И черноокие, чернокудрые молодые мужчины тоже напоминали птиц, летая в чудном танце округ черных лебедиц своих, при этом травы сапогом не поправ. Одежды на них не менее яркие – кумачовые шаровары, шитые пурпуром белые рубахи, малиновые скуфейчатые шапки в узорочье, богатые кривые кинжалы за широкими поясами красной кожи, и у каждого в правом ухе – золотая серьга.

Не менее получаса стояли киевляне на стенах, зачарованные невиданным зрелищем и сами уж готовые открыть ворота да в пляс пуститься с гостями, покуда старая Карная, прибредшая в Киев волхвица из своего затвора, вдруг не узрела их и не крикнула голосом глашатая:

– Дивитесь, люди! Се не купцы! Не потешники! Се же волхвы и волхвицы! Се племя раманов! Позрите – у каждого в ухе Знак Рода!

Тут и неискушенный опамятовался и позрел на сей благословенный знак – свастику, в центре которой стоял солнечный камень карбункул. Кто устрашился, кто возрадовался, и вмиг отослан был гонец в терем княгини, ибо всякий помнил, какие страсти возгорелись на отчине, когда Святослав по неразумению своему одарил своей серьгой пришлого кормильца и вмиг беспутным сделался. Кто сии чудные певцы и танцоры, будто витязи доспехами, златом укрытые, да еще и серьгами отмеченные? С добром иль худом явились к городским вратам и невиданные пляски устроили?..

Княгиня тем часом занималась делом, в последние годы ставшим вровень с иным занятием – ловлей: в своих покоях беседы вела с братом своим во Христе. Говорили они то душа в душу, то супротив друг друга становились, когда Ольга чуяла, как от слов Люта Свенальдича кипит возмущенное сердце и разум лишается воли. И внуки ее, Святославовы дети – Ярополк, Олег и Владимир – при сих беседах присутствовали, дабы учиться уму-разуму. Прибежавший гонец посмел нарушить ход мысли княгининого названного брата, поклонился, просил слова молвить, и в тот же час получил гневливый окрик Лютов.

– Изыди вон, холоп!

Гонец к двери было шатнулся: уж лучше битым быть толпою киевлян, пославших ко княгине, чем попасть в немилость к Свенальдичу. Оглянуться не успеешь, как со свету сживет, заключив в сруб или еще хуже, в яму каменную...

Но Ольга кивнула старшему, Ярополку: дескать, спроси, чего прибежал этот заполошный боярский сын. Внук поймал гонца за рукав, зашептал ему на ухо, а брат во Христе в тот миг вещал:

– Допрежь того, как могу я по твоей воле снарядить корабль и послать в святую землю за митрополитом, след тебе исполнить несколько благих деяний, без коих ни один епископ не ступит в подвластную тебе сторону. А надобно ныне, сестра, непременно собрать со всех земель письмена, исполненные на пергаменте, бересте, камне или дереве, свезти в Киев и отдать сжечь в огне, поелику всякий знак, оставленный рукой волхва, вещего странника либо сведомого мужа, суть поганый знак, влекущий на Русь силу черную, сатанинскую...

На сей раз Люта прервал Ярополк, подбежавший к бабке своей с сияющим взором:

– К Киеву племя раманов явилось! И пляску творят у ворот невиданную! Любо бы позреть, княгиня!

– С чем явилось сие племя? Где дары? Где их послы?

– Ан нет послов и даров! Ворот отворить не просят, танцуют себе да и только! Тешат народ...

– Вели гонцу мое слово передать: пусть убираются восвояси. Неведомо мне племя Раманов и в землях моих такого не значится.

– Мудрый ответ, сестра, – одобрил Свенальдич. – В Руси своих потешников да скоморохов довольно. Иное дело – молельников истинных нет...

– Гонец сказывает, у каждого мужа в ухе – Знак Рода! – воскликнул старший внук.

– У каждого? – встрепенулась Ольга и поднялась со скамьи. – Да возможно ли сие?!

– Ей-ей, возможно! – осмелился гонец. – Сам зрел – сияет, как некогда у князя нашего сгинувшего сиял. И о сем же провозгласила Карная, бывшая там!

Здесь и Лют подскочил, взял гонца за бороду.

– Брешешь, холоп! Сей знак поганый я самолично токмо детине-князю добыл и вернул! И нет другого на свете!

Княгиня же взволновалась, метнулась от окна к окну.

– Желаю сама позреть! Эко дивное племя – раманы. Молву слыхала, они манят к себе, как солнце, и русский дух не в силах устоять против. Хочу сама испытать!

– В сей же миг пойду к воротом и взгляну! – Свенальдич шапку схватил. – Не суетись, сестра. Диво ли, когда потешники рядятся? И знаки носят потехи для! Твою волю исполню, прогоню незваных от ворот, пускай себе идут.

Не успел он и терема покинуть, как в растворенные окна ворвалось пение – далекое, но с первых же звуков чарующее. Княгиня тотчас же вышла на гульбище и увидела, как по улице от городских ворот движется к терему многолюдная толпа, в середине которой, ровно круг радужный, идут и пляшут разукрашенные танцоры. Всего лишь на миг взметнулось недовольство – кто это посмел без ее воли отворить ворота незнаемому племени?! – да тут же и утонуло в душевной радости.

Обвороженная пением, она застыла, ибо услышала гимн заходящему солнцу, воспеваемый на священном языке, коим вещал лишь Валдай – Владыка Чертогов Света. И девы-Рожаницы на сем же языке пели колыбельные...

И вознесенная звуками чудными, княгиня поднялась над теремом вначале, а там и еще выше, над градом Киевом, и уж позрела поля и нивы земель своих – еще бы миг, и воспарила над всей Русью, да голос Лютов вмиг возвратил на землю, и легкий стан огруз под бременем естества.

– Сестра! Сестра!.. Позри, средь них твой ворог, утекший от расплаты!

– Кто? Кто ворог? Где?

Она словно от сна очнулась и взглядом повела – неведомое племя уж на теремном дворе, в окружении народа, припевающего и приплясывающего – кто и ворота открыл, неведомо...

Верна была молва! Манил взгляд Раджи...

– Да вот же он, боярин Претич, подручный бывший! – неистовствовал Лют и указывал обоими перстами, словно рогами упирал. – Се он судил сына твоего, он крикнул в Рощенье – смерть! На кол обрек! Позри, неужто не узнаешь? Эко вырядился!.. Вели схватить его!

С замирающей душой глядела княгиня, да не могла различить среди чернокудрых и смуглых танцующих мужей подручного, но тут один из них внезапно сорвал шапку да ударил ею оземь. И стихло все! А незваное племя это вдруг поклонилось княгине земным поклоном и отступило чуть назад, оставив впереди только простоволосого мужа.

Лишь сейчас она признала Претича: прежде бывши русым, исчернел он теперь, посмуглел, и наряд его отличался от остальных тем, что не было у него в ухе Знака Рода...

– Здравствуй, княгиня пресветлая! – сказал он на языке Великого волхва Валдая. – Не забыла ли, куда посылала и зачем? Помнишь ли, кому давала посох?

А она забыла! Тот поединок с сыном на берегу реки священной Ра и отсеченная коса, позор и горе, павшие на голову княгини, размыли память. Не нужен был ей более Раджа – жених со священной реки Ганга, и дух Вещего Олега не являлся к ней ни в снах, ни наяву, покинув навсегда, – верно, сыновний меч не токмо лишил ее косм, но сразил и бесплотного тезоимца, и не у кого было спросить теперь совета. И посему, побившись на земле, словно птица с подрезанными крылами, как всякая жена, лишенная Пути, Ольга побрела впотьмах искать в ином утешения. Да вскорости и нашла: сначала в беседах с братом во Христе, Свенальдичем, позже в храме, где служил чернец Григорий, а затем – во внуках...

И будто бы прозрела, и космы отросли на локоть...

Забыла о подручном княгиня, однако же промолвила, смущенная пением и словом гимна солнцу:

– Помню все, боярин... Ты привел Раджу?

– Нет, матушка! Бери повыше! – не таил в себе радость боярин. – Раджа – се токмо светоносный муж. Позри на достойных моих спутников! И все они – раджи! Две дюжины! Да еще две – жен-волхвиц, дев ясновидящих. На Ганге их довольно!

Тем часом Лют Свенальдич, не ведая сакрального языка, как, впрочем, и весь остальной народ, запрудивший двор княжеский, пытаясь внять словам, затих и обратился в слух, тараща недоуменные очи. Лишь старая Карная, волхвица-ворожея, должно быть, в сем языке сведомая, стояла наособицу и своей клюкою чертила по земле.

– Кого же ты привел? Скажи или яви очам.

– Мужа Вещего! Великого Гоя! Богатыря, который отныне Русью станет править и ей служить! Царя царей привел!

– И кто же муж сей? Где он? Почему не вижу? – неясное волнение вдруг охватило Ольгу.

– Да не спеши, постой! – боярин улыбался. – Дай срок, взойдет заря, и на восходе он сам явится как солнце! Великий праздник ждет тебя, княгиня! Я вперед пришел с раджами-раманами, дабы известить, и чтобы ко утру ты изготовилась встречать. И стольный город привела в порядок! Не то я зрю окрест – уж больно пыльно стало в Киеве, покуда я ходил на реку Ганга. Куда ни кинешь взор, везде то грязь, то сор, тенеты по углам и окна мухи засидели! А надобно бы улицу от врат до терема коврами устелить, чтоб царь царей не по земле ступал – се Вещему ль достойно? Инда вели своим холопам повсюду розы рвать! Да не с быльем колючим, а лепестки одни. И теми лепестками путь выстилать тому, кого ты ждешь! Так принято на Ганге! А мы тем часом Русь взвеселим, поелику уж больно стыдно зреть, как вольный сей народ унылый стал. Дух шалый изведен, исчезла радость жизни, померкли очи, и в цепи не закован, а будто бы в цепях. Пристало ли Даждьбожьим внукам в уныние впадать?

В сей миг Свенальдич более терпеть не смог и окриком прервал боярина:

– Что ты глаголешь там, скоморох? Наречия подобного не слышал! А посему изволь сказать доступно, коли явился к нам! А нет – ступай и не смущай княгиню! И уводи шутов с собой!

В ответ ему Претич только рассмеялся и вновь обратился к Ольге на языке молитв, посылаемых Даждьбогу, – как и достойно его внукам.

– И зрю я, матушка, округ тебя прохвосты вьются, словно рой! Кто сей муж, что за тобою призирает и будто бы уж воли лишил? Не сын ли Свенальда, именем Лют?

– Да, он и есть, Лют Свенальдич, – ответствовала княгиня.

– Ну так гони его! На что теперь тебе сей вор и изменник? Иная началась пора!..

– Не смей, боярин! – прикрикнула она. – Ты сказал вор? А муж сей в беде и позоре меня не оставил, и благодаря ему я вновь встала на ноги и свет позрела. Ты не явил еще, кого привел, а уж советуешь прогнать наперсников моих. Лют был мне утешитель во все годы, покуда ты ходил на реку Ганга, а отец его, Свенальд, Русь защищал от набегов. Не ведаю, кого привел ты и кто войдет с рассветом в Киев, но сих мужей покуда не отпущу от себя!

– Да полно, матушка! Неужто ты не чуешь, кого привел? Кто ныне встал у Змиевых валов, чтоб дух перевести и пыль дорожную с себя стряхнуть, прежде чем войти в стольный град? Неужто сердце слепо?!

– Ты, верно, и не ведаешь того, что меня... косм лишили? Так знай теперь! Я прокляла свой рок, и нет мне возврата в былые времена, когда было открыто сердце... Ответствуй мне, кого привел? Кого ты называешь царь царей?!

– Да сына твоего! Он тебя косм лишил. И он же ныне царь царей!


Душа взмутилась, ровно поток весенний на порогах, и всякий малый родничок, забивши чистым из глубин земных, был в тот же миг поглощен сим мощным половодьем. Допрежь всего княгиня испытала великий гнев, и в нем, как в неспокойном море, отчаялась и вовсе потеряла разум, велев схватить непрошеных гостей – всех, поголовно! – и в ямы Лютовы, которые нарыл он по берегу Днепра, бросить. А Святослава – будь он хоть трижды царь царей! – в Киев не пускать, а если умудрится ворваться силой, избить его дружину дружиною Свенальда, а самого забить в железа и, вывезя на середину реки, бросить в воду. Лют все сие одобрил и клялся лютовать, покуда не исполнит всякой воли княгини. В тот же час он позвал своих витязей, с коими когда-то ходил на остров Ар сокровищ поискать, велел взять в круг все племя раманов, чтоб ни один не утек, и повязать веревкою одной, пообещав в награду отдать всех женок, с раджами пришедших, в наложницы, поелику они больно уж лепы, а их чресла, и перси, и уста точат не мед, но страсть телесную послаще меда.

Витязи исполчились и, бесстрашно оттеснив народ, пошли было на приступ, но в сей же час женщины воздели руки и ударили в свои бубны, а мужи вдруг свистом огласили двор, так что заложило уши, и в пляс пошли! Но что за танец был! Летая над землей подобно молниям искристым, без мечей и даже без кривых кинжалов, они разили воинов Лютовых, и те катились кувырком, словно не витязи бывалые, каленые в боях рукопашных, а дети малые на снежном городке. Иной вставал, качался и норовил опять ввязаться в драку, иной же отползал со стоном под ноги киевлян и вместо жалости вызывал лишь смех веселый. Отбивши таким образом напор, раджи встали в хоровод, тем самым заключив волхвиц в круг, и, издавая клик чудной, затопали ногами:

– Ра-джа-джа! Ра-джа-джа! Ра-джа-джа-джа-джа-джа-джа!

А женщины зазвенели бубенцами, забряцали своими тяжелыми украшениями и затянули песнь долгую, и плотные звуки эти, сплетясь в незримый столб, вдруг поднялись над головами и потянулись в небо, захватывая с собой взоры людей.

– Ай, н-на-ны, н-на-ны, н-на-ны! Дари-дари-дари – дай-ра! Дари-дари-дари – дай-ра!

Лютово воинство, тем часом с силами собравшись, за мечи похваталось и, выстроившись клином, дабы рассечь сей круг, ударило внезапно, когда увлеченные и самозабвенные раджи, казалось, сами улетели в небо вслед за голосами своими. Да чудное дело – клин сей будто сквозь воздух пронесся, и булат напрасно искал цели, вспарывая пустое пространство. Сила – ударная настолько велика оказалась, что витязи не сдержали ее и ровно камень с горы покатились по двору, взрезав толпу киевлян и упершись в стену дубовую. А хоровод за их спинами сомкнулся, и новый напев огласил вечереющее небо:

– Цы-га-н-ны, на-н-ны, на-ны! Ра-джа-ны цы-га-ны-ны!

– Рубите ж их, рубите! – закричал неистово Лют с гульбища, однако княгиня вскинула руку:

– Довольно!.. Натешились!.. Не устоит твоя сила против этой силы.

– Не устоит! – вознегодовал Свенальдич, и малиновые пежины разбежались по бритому лицу. – Ибо сила сия – дьявольская. Сатанинская! Учил же я тебя – прежде испытай святым крестом, а потом и впускать вели!

– Впускать я не велела... Сами вошли. Не властна стала ныне. Вот и ты, холоп, уж учить меня вздумал.

– Не учить, но в вере наставлять!

– Отзови свое воинство, – княгиня усмехнулась. – Не взять гостей, ибо се племя светоносно, оттого и имя ему – раманы.

– Ужель и сына своего впустишь? – ужаснулся Лют. – Забыла, как он Киев позорил? Как в поединок с матерью вступивши, опрокинул тебя наземь и космы отрубил? Опомнись же, княгиня! Ты госпожа в Руси! Единая! И свой престол делить возможно токмо с Богом, Христом Спасителем!

– Да еще с тобой...

– Поелику сестра! – вмиг уцепился братец во Христе. – Однако же при сем я не досужий править, ибо суть раб твой на веки вечные. Но раб смиренный безвреден для престола. А коли впустишь детину Святослава?.. И час не усидишь!

– Уж лучше бы... мой брат, стал бы ты братом ратным мне и, как отец твой, мечом служил Руси, чем крестом честным.

– Помилуй, госпожа! Что я услышал! – вскинулся Свенальдич. – Не ты ли слезы проливала мне на плечо, когда явилась с поединка остриженной, как блядолюбивая девка? Не я ли очи утирал твои и душу пестовал от горя, от ран сердечных? Не я ли ко кресту привел тебя? Кто сказывал мне: Свенальдич – Утешитель? Лют – Спаситель мой?

– Се рок такой, – промолвила княгиня и отшатнулась, ровно от кинжала.

– Ты рок прокляла свой! И сына отдала Креславе!

– Но ежели он... вернулся ныне? Вместе с сыном?

В сей миг Свенальдич на колена встал и, руки вознеся, взмолился:

– О! Горе мне, Всевышний! Молитвами твоими держал сию жену покуда мог! Срази ж меня, негодного! Не одолеть мне более урока, ибо верно сказано: сколь не корми волчицу – все в лес глядит! Коль прав я был и верно вел княгиню, то разрази меня! Убей до смерти!

Почудилось, дохнуло с неба, и сей молельник Лют, возжелавший в жертву принести себя, внезапно вздрогнул, встрепенулся и, выгнувшись ровно в падучей, рухнул мертвым возле княжьих ног. Ольга от зрелища такого попятилась вначале, затем, спохватившись, склонилась над Свенальдичем, а из него уж и дух вон!

На улице тем часом раджи водили хоровод, да не такой, что принят был, а странный, с пляскою и свистом; русь же, что доселе дивилась лишь танцорами, мало-помалу освоила их лад и потянулась в круг. Сметливые женки – к волхвицам, мужи, смешавшись, и не щадя достоинств, к раджам примкнули. Глядь, и уж сами пляшут, и свистят, и пробуют подпеть:

– Ай! Цы-га-н-на-на-на-на! Да-ра-ра-ра-рай цыгана!

Глядь, и тесно стало на дворе княжеском! Словно волна, выплеснулся народ на широкую улицу, запел, заколобродил, отбивая незнаемый ритм по деревянной мостовой, будто по барабану.

Княгиня же не успела тиунов кликнуть, как на гульбище очутился инок Григорий. Завидев мертвого, даже поклона не отвесил госпоже, встал пред Свенальдичем на колена и отходную песнь завел, меж делом зыркая суровым взглядом.

– Господь его сразил, – промолвила княгиня. – Сам попросил смерти!

– Великий грех тебе! – воскликнул поп и перст поднял. – В сей же час ступай в храм и на колена, ко стене ликом. Молись, как я учил. Епитимью налагаю: три тысячи поклонов еженощно!

– Да недосуг мне в храм, – расстроилась она, чаруясь звуками и ритмом. – Мой сын ко мне идет! И на восходе будет!

– Анафеме предам!

– Что есть сие – анафема?

– А все равно что по-вашему – пути лишить! Токмо ко храму!

– Ужель мне вдругорядь рок свой проклясть?.. Нет, не желаю! Поди же прочь! Поди! – Княгиня тиунов призвала: – Снесите мертвеца! И ты ступай отсюда, поп. Вослед за мертвецом!

Послушные холопы сволокли Свенальдича во двор, там погрузили на телегу, в нее и инок сел, но прежде чем тронуться, еще раз перст поднял:

– Ужо опомнишься, княгиня! Ужо придешь и в ноги бросишься ко мне!

Но Ольга не вняла ему в тот час, поскольку, крадучись от нянек, на гульбище явились два внука старших, Ярополк с Олегом. И ну канючить:

– Отпусти гулять!

– Весь Киев ныне пляшет – мы в тереме сидим. Пусти?

– А ведомо ли вам, по случаю какому сей праздник сотворился? – спросила их княгиня.

– Вот и позрим, коли отпустишь! – вдохновился Ярополк.

– А верно тиуны кричали – Лют издох? – вдруг окатил вопросом Олег, но Ольга не желала отвечать и потому сказала:

– Ваш отец вернулся. И завтра поутру будет в Киеве.

– А где же ныне он? – чуть ли не хором воскликнули внуки.

– Боярин сказывал, на Змиевых валах остановился...

– Знать, станем ждать утра, – сказал благоразумно старший Ярополк. – Пойдем в свои покои!

И брата за собой увел.

Все разошлись, и княгиня, оставшись в одиночестве, почуяла тоску; она вначале погрызла душу, ровно бродячая собака кость, и будто бы отстала, поелику думные бояре собрались, чтобы решить, впускать чумного князя в Киев или не впускать. А без единовластной Ольги решить не посмели, и потому призвали ее в гридницу. Там долго судили да рядили, покуда не вынесли златое слово: пусть Святослав к воротам подойдет, и от того, с чем домой возвратился после стольких лет скитаний, зависеть будет, впускать иль нет. И всяко надобно подержать неделю-две под стольным градом, пустить к нему послов, затем детей, хотя он их не знает и никогда не видел, после чего – княгиню.

С тем и окончили совет, а Ольга, вновь оставшись в одиночестве, уж не клыки собачьи испытала – тоску смертную! Приникла было ко кресту, взмолилась, как учена была, однако на распятии Христос с поникшей головой не то что не внимал ее словам, но и сам будто смертную тоску испытывал. Тогда она в чулан спустилась, и там средь скарба пыльного нашла Перуна-бога, отерла лик руками.

– Ты не сердись на женку неразумную, – сказала ласково. – Ведь я почти слепая, пути не зрю перед собой... Мой сын явился в Русь, под Киевом стоит. Скажи мне, громовержец, вернулся ль рок мой вместе с ним? Или мое проклятье и доныне висит над головой?

Перун не отвечал и зрел сурово...

– Хоть знак подай! Хоть слово изрони, как прежде бывало?..

Но он не разомкнул своих серебряных уст и не шевельнул золотыми усами. Стоял себе, как истукан, и думу думал...

– Подите все! – в сердцах вымолвила княгиня и поднялась в покои.

Ох, смертная тоска!

И вдруг надежду обрела, о внуках вспомня! Скорее к ним, в мужскую половину, сквозь потайную дверь, которой ходила к мужу своему Игорю.

Вернувшись с берегов священной реки Ра, где утратила космы свои, княгиня и вспоминать не хотела о внуках, велела отослать их в Родню вкупе с матерями – наложницами Святославовыми, дабы не видеть и не слышать ничего, что напоминает о детине. И целых три года думала лишь так: мол, извергово семя произрасти должно и плоды принести соответствующие. Так пусть же не созреет плод! И пусть побеги, выметав листву, не укоренятся, пусть ветви отсохнут и истреплются ветрами, а хворост – в огонь!

Так думала, пока однажды старая ведунья Карная не обронила будто ненароком, что в Родне побывала и зрела там внучат. Остановить бы ее, рот заткнуть, чтоб не бередила душу, но Ольга отчего-то смолчала. А волхвица сия и давай тоски подпускать: дескать, старший Ярополк подрос и уж не дитя – скорее, к отрочеству ближе, крапиву косит мечом деревянным, а с ним повсюду брат Олег, и оба на отца похожи. А Владимир, тот, что от Малуши-ключницы, хоть и помладше братьев всего на полгода, но ростом не вышел и вдвое меньше, и потому старшие дают ему трепку, обижают и надсмехаются. Матери их тоже в ссоре, потому и нет ладу меж братьями...

Ушла Карная тогда и заронила искру. Княгиня то возрадуется от дум по внукам, то гневом закипит, вспомнив, чье это семя. Еще год миновал, и как-то раз, бывши с Лютом на соколиной ловле, заехали они в пределы Родни и тут средь поля хлебного Малушу повстречали. Склонившись, она жала рожь и вязала снопы, не приметив в поте лица, как Ольга очутилась подле на своем коне.

– Ты ли, Малуша? Иль не ты? – окликнула княгиня.

Та в ноги повалилась, не выпуская серпа.

– Я, матушка! Раба твоя, ключница!..

– Ужели бедствуешь, коли сама крестьянствуешь?

– Ой, госпожа, не спрашивай! Сын у меня, твой внук Владимир именем, вскормленья нет ни от кого, поелику в опале.

– Где же иные женки, что в наложницах были?

– Они живут!.. Кормильцы есть у них. Они не нам чета – боярский корень...

– А что же брат твой, Добрыня? Не шлет на прокорм?

– Да он боится... Коль я в опале, вдруг и его...

Малушин брат был холопом при княжеском дворе, и службу нес исправно, и жил в довольстве... Тут же зло обуяло княгиню!

– Боится?.. Что же, добро, быть ему в опале! Пришлю к тебе! И пусть крестьянствует. А ты... А ты, страдалица, будь при внуке. И не давай в обиду!

Уехала княгиня, и вскоре Добрыня отправился в Родню, однако же не успокоилось сердце, тоска вселилась: то сон приснится – с внуками в ладье плывет по волнам бурным, – то наяву иной раз услышит голоса зовущие: бабушка... А тут и Лют Свенальдич нет-нет да и вспомянет сыновей Святослава: мол, не по-христиански сие – внучков бросать на произвол року, и след бы вскормить из них князей достойных. Он же, Лют, готов кормильцем стать всем троим...

Точил, ровно капля камень. И источил на нет! Сломав гордыню, она сама отправилась в Родню и взяла внуков, оставив богатые дары их матерям, чтоб глаз не казали на княжеский двор. Они дары приняли, и кланялись, и клялись исполнить волю ее, однако и месяца не прошло, как Малуша приплелась в Киев и пала пред воротами княжескими. Холопы ее спровадили, а опальная ключница уж вновь блажит у стен и слезы льет. Ее взашей толкали, грозили в яму бросить на берегу Днепра – она же на своем стоит и просится впустить. Лют сдобрился, шепнул: мол, нет греха, пусть войдет, не по-христиански сие...

И вошла Малуша в терем. Через короткий срок другой опальный – брат ее, Добрыня, – вернувшись самовольно, пал у врат, взмолился:

– Раб твой навеки! Прими хоть конюхом, либо конем – в любые сани запрягай, а то верхом катись. Или уж псом привратным, стеречь и лаять стану, науськаешь кого порвать – порву клыками!

И снова брат во Христе замолвил словечко:

– Возьми себе раба, не прогадаешь...

Взяла...

Рок материнский свой был проклят и отвергнут, однако сила нерастраченных чувств настолько велика и всемогуща, что, отданная внукам, она взлелеяла из них достойных чад. След было вскармливать из отроков князей и славных витязей, способных и государством править, и ратной доблестью сокрушать врагов безжалостно; иначе и не мыслила княгиня. Да материнство – суть любовь и ласка – владело над умом, и княжичам в сердца струилась добродетель, и восхищенный Лют Свенальдич лишь восклицал:

– Прекрасная, святая, мудрейшая из мудрых! Ты рождена не на плесковском перевозе – под сенью смоковниц палестинских, и не правленья для – для подвига Христова! След бы крестить княжичей, ибо вскормленные в лоне церкви, они понесут истинный свет по Руси, а не греховный!

Но думные бояре все ворчали и, видя смиренных наследников престола Киевского и русских земель, грозились отнять их и отдать в дружину на вскормленье.

– Кто встанет на защиту, коль княжичи, прежде чем мечом смахнуть лозу, прощенья просят у ракиты? Сии ли витязи дружины поведут на поле бранное? Имея кроткий нрав, как править станут народом вольным, удержу не знающим ни в пирах, ни в кулачных сварах? Да Русь с такими князьями вскоре всякому бродяге станет дань платить, и не куньим мехом, не воском и медами – рабами, людом русским! Нет, сие нам не пристало!

И сетование их понятно было Ольге но, более себя балуя, она просила думных дозволить ей хотя бы еще год оставить внуков при себе. Де-мол, они набедовались без материнской ласки, а отцовскую суровую руку еще узнают много раз, и лики отроческие покроются шрамами, рубцами – се дело наживное.

Расставание с княжичами было близко, и сей весной исполнилось бы, но отец их явился из небытия и оттянул прощание на две недели...

Княгиня дверью тайной проникла в покои мужа своего усопшего, где обитали внуки, и, свечу затеплив, узрела Владимира, почивавшего на дедовском ложе: ему, как младшему, такая была оказана честь в назидание братьям, чтобы не обижали. Ярослав с Олегом и в тереме держались вместе, избрав палаты, где некогда Игорь принимал князей удельных, воевод и послов союзных народов. Постояв над внуком, Ольга отворила еще одну дверь и, осветив покои, двух старших не нашла.

– Где твои братья? – встряхнув от сна Малушиного сына, спросила княгиня. – Ужель без ведома покинули терем и ротозействуют на пляски?

– Ни, госпожа, – буравя кулаками очи, промолвил меньшой внук. – Я слышал, сговорились и, лошадей заседлав, ускакали к Змиевым валам.

– Куда? – опешила она. – Да ведь не близок путь до сих валов! Всю ночь скакать, а то и не поспеешь, коль не сменить коня!

– Они взяли подводных...

– Какое самовольство! Зачем же поскакали?

– Отца будто встречать. Измыслили себе, что их отец явился с неба и встал на тех валах.

Возмущенная княгиня вмиг сделалась как грозовая туча, однако в тяжкой темноте не молния сверкнула, но луч пробился: отвага внуков и жажда позреть своего батюшку, не дожидаясь восхода солнца, подкупила ее – не зря любви учила...

– Нет, не измыслили они, – проговорила сдержанно. – Отец ваш, Святослав, и впрямь стоит под Киевом.

– Я слышал возгласы в толпе, и ропот был...

– А что же не поехал с братьями?

– Малушин сын, рабичич, – смиренно вымолвил Владимир. – Мне любо быть с тобой, и с матерью, и с дядей. А мой отец – се в поле ветер...

В тот миг княгиня не вняла словам отрока и, озабоченная самовольством старших внуков, поспешила к тиунам, чтоб погоню выслать за дерзкими всадниками: мало ли что, вдруг печенежин встренет? В полон возьмет, за выкуп, ежели признаются мальцы, кто их отец, а еще страшнее – за коней ретивых, арабских скакунов, смахнет головы мечом, ибо за них дороже заплатят...

Умчались тиуны. А тоски от внуков лишь прибыло! Нет! Нет утешения ни в чем!

Но Киев веселится вкупе с племенем раманов, гуляет без медов хмельных и будто без причины, ровно с ума сошел народ. Полуночь на дворе, но нипочем ему! Малый хоровод все рос и рос, покуда улицы хватало, затем уж тесно стало на площади. И, наконец, круг сочинился вровень с городом: вдоль стен его пошли все вкупе – холопы, бояре, крестьяне, дружина Ольгина и стража городская, наемники Свенальда, и стар и млад – все вышли из домов своих! Почудилось княгине, и сам Свенальд втиснулся в сей круг и пляшет, и ведет со всеми, скрипя кольчугою своею ржавой от времени и крови. Токмо купцы заморские остались в стороне, собравшись в горсточку, стояли, зырили и шептались, и не смеялись более, как всегда, мол, Русь темна, безбожна и потому глупа.

К полуночи сей хоровод возжег светочи – и стал плясать с огнями.

А Ольга все металась то ко кресту, то к жертвеннику Рода, стоящему в чулане, то снова к внуку. Вздумалось ей возжечь травы Забвения, воздать Даждьбогу, чтоб он покой послал, да обыскалась – травы той не нашла. И кликнула тогда служанок, но оказалось, терем пуст! Все утекли и встали в хоровод, и лишь Малуша-ключница да брат ее Добрыня, верный пес, остались при дворе. Но да и те не спали, а, бодрствуя на своих местах, приплясывали и вторили звучанию небес над Киевом:

– Ра-джа-джа, ра-джа-джа!..

Все обращались к небу и просили солнечного огня; вся русь, послушав пение раманов и их наречие, вдруг вспомнила язык сей древний и ныне уж сакральный, поскольку не все волхвы им владели...

За полночь примчался инок Григорий, потребовал сурово:

– Останови сей шабаш! Мне след творить молитву над покойным Лютом, над братом твоим во Христе, а пляски сии и в храме молиться не дают!

– Добро, Григорий, – не смилостивилась, но надежду ощутила княгиня. – Остановлю. Токмо ты, поп, не за мертвеца помолись – за меня живую. Пусть мне Господь пошлет покоя!

– Будь по-твоему, уж помолюсь, – не сразу и без охоты согласился чернец. – Но сдается мне, не видать тебе покоя...

– Отчего же? Христос не в силах дать? Или твои молитвы не доходят до ушей его?

– Поелику, княгиня, ты вдруг строптива стала, все скажу! В тебе нет духа христианского, хоть и крестилась, и крест нательный носишь. – Всегда сладкопевный голос инока стал теперь жесток. – Но зрю в тебе дух иной! Вот он и не дает покоя.

– Какой же, сказывай!

– Поганый! И образ твой, и лик – все поганое!

– А не ослеп ли ты, поп?! – Ольга схватила зерцало, свечой осветила себя. – Позри, мой образ и лик прелестны! А значит, и душа, и дух! Все на лице человечьем!

– Но ты ж старуха! Который год тебе?.. Мне ведомо, где обрела ты сей прелестный лик, и кто молился, и кому. Се суть демонический образ! Как и рожденный от волхвованья сын! Забыла, что он сотворил в Руси?

– Что ж мне, изъязвить лик? Изжечь огнем красу?

– Ни, княгиня, след тебе исторгнуть дух демонический. И обретешь покой.

– Исторгнуть дух... Но как, научи! Тоска смертная, горючая, места не нахожу, а покоя жажду!

– Поди сейчас и усмири сей шабаш колдунов! Потуши светочи в руках безбожных глупцов. И да воздается! Господь не по желаньям судит, но по делам!

И вдохновил! Помазав елеем и окурив ладаном княгиню, чернец Григорий удалился, а она, взглянув с гульбища на пляску огней вдоль стен всего города, отправилась искать бояр своих и городскую стражу. Неузнанной княгиня обошла весь стольный град по кругу, но в свете светочей, в едином ритме пляски и пения весь люд киевский будто стал на одно лицо, как братья и сестры – не отличить, кто есть кто. Попробовала звать:

– Подите ко мне, бояре думные! Эй, стража! Полно гулять, велю ступать ко мне!

Но в волхвовании о солнечном огне, в сем громогласном хоре тонул ее голос, ровно капля в море. А перед очами всё огни, огни, огни... Здесь не было княгининой воли, как будто она снова вступила в Чертоги Рода, где верховной властью обладал Великий волхв Валдай. Однако не отчаялась та, ибо внезапно ощутила, что и сама уже давно идет в припляс и мысленно поет:

– Ра-джа-джа, ра-джа-джа!..

Едва стряхнув с себя сие очарование, она прочитала все молитвы, которым была учена, и, обретя голос властный, хотела было крикнуть, чтоб остановилось это коловращение, да вдруг увидела, как в столбе света от светочей, повитом звуком хора и уходящем в небо, летает сокол! И в тот же миг, как взор ее коснулся птицы, та, сложив крыла, упала камнем вниз. Княгиня заслонилась, вспомнив, как сокол сей чуть не выклевал очи, однако он на плечо опустился и, дотянувшись клювом, коснулся уст Ольги. Поцеловал! Иль напоил, как напоил бы птенца...

И в тот же час слетел.

Не помнила княгиня, как шла, куда, зачем, но вновь очутилась в своем тереме, в покоях, где не было покоя...

А чернец Григорий уж тут как тут! На сей раз взирал испуганно, не требовал – молился!

– Владычица! Великая княгиня! Останови бесовские пляски! Укроти шабаш! Уж мертвые встают от сего лиха!

– Мертвые встают?!

– Воистину! Брат твой, Лют Свенальдич, отпет был уж молитвами святыми и приготовлен для положенья в гроб, но восстал! И, безумный, бежал из храма! Причина же одна – се шабаш сатанинский, волхвованье! Останови своею волей!

– Хотела я, да сокол прилетел, – промолвила княгиня. – Нет моей воли на празднике, коим управляют раджи – суть племя светоносное раманов.

– Так попытай еще!

– Научи, ты же святой отец и знаешь таинства, как бесов изгонять.

– Знаю! Будь я на отчине своей, в земле святой греческой, воскурил бы ладан и канон прочел. А то бы крестным ходом пошел! Но здесь, в Руси, в земле безбожной все напрасно! И против бесов силы нет! Да ты во власти угомонить и беса, и народ! Вели изгнать раджей!

Княгиня приказала Добрыне лошадей заседлать и поехала с ним по пустынным ночным улицам, однако светочей уж не было в городе – все четверо ворот настежь, а праздник выплеснулся за стены, и теперь водили хоровод вокруг Киева. Свенальд отыскался на рву, стоял, опершись на меч, и мрачно взирал на бесконечную цепочку огней, светлячками летящих с холма на холм, от берега Днепра к Подолу. И было с ним дружины пешей не более десятка – таких же старых, скрипучих витязей, не ведающих ни роду, ни племени. С эдаким войском не укротить шабаша...

– Запри все ворота! – велела княгиня. – И в город никого не впускай! А как закончат пляски и проситься станут, скажи киевлянам, что войдут они лишь после того, как прогонят племя раманов.

Наемник старый брови поднял и вновь воззрился на огни:

– То ль сон мне был, то ль наяву... На родине моей бывали сии пляски...

– Ты слышал ли меня, Свенальд?

– Да не глухой...

С великой неохотой он взял дряхлеющих бойцов своих и пошел затворять ворота. Ольга же вернулась в пустой город, и по пути к терему из темноты под ноги коня вдруг бросился человек в белом саване. Конь шарахнулся от призрака сего, чуть не сронив княгиню, заржал тревожно, встал на дыбы, норовя ударить копытами.

Против коня стоял Лют Свенальдич...

– Се я, сестра! Был к Богу взят и на него позрел! Господь сказал мне: ступай назад и утешай сестру! То есть тебя, княгиня... И вразумил меня! Дал чудодейственную силу! И ныне я суть чудотворец!

– Так утешай, – позволила она, – коль сказано. Допрежь всего верни назад внуков моих, уехавших встречать отца ко Змиевым валам. Исторгни из пределов Руси раджей, все племя раманов. И рок мой материнский верни! Вот тогда я утешусь и найду покой. По силам ли тебе сие, чудотворец?

– Дай срок и почивать ложись. – Воскресший Лют Свенальдич уступил дорогу.

– К восходу солнца! – княгиня пришпорила коня. – Не исполнишь – пред очи не являйся. Инно сам ступай к Богу безвозвратно!

Лют сей час же порскнул в темноту, и тут же поросенок завизжал, мяукнул кот и ворон каркнул. Княгиня ж, прискакавши на свой двор, вошла в терем, потушила свечи в покоях и спать улеглась. Но чуть только смежила веки, как вновь услыхала шум на дворе, голоса и топот ног. Открыла очи, а в покоях светлым – светло!

Чернец Григорий вбежал растерзанный и страшный – глаза из орбит, волосы торчком, трясутся руки.

– Погибель идет! О, горе нам, грешным! Вставай, княгиня! Конец света!

– Отчего же я зрю свет? Вон солнце встало! – Ольга подошла к окну.

– Не верь очам своим! Как может быть, чтоб солнце встало ночью? Ведь не настал еще рассветный час! Сей свет и солнце взошли от волхвованья! От хоровода бесовского! Божьему свету конец пришел! Ложись и умирай, дабы предстать пред судом Господа!

– А погожу пока! Взгляну на сына, ужо тогда... Восстало солнце над землей, знать, явится сейчас...

На сторожевой башне ударили в медное било один раз – час полуночи...

3

Сотворив с Великим каганом грех, за который Господь когда-то покарал Содом и Гоморру, рохданит-легионер стал ленив и безразличен. Он велел кагану одеться, сам же, обессиленный, лег на каменную скамью.

– Ступай, я устал, – проговорил он, закрывая веки. – Вернешься ко мне ровно через три дня. Все это время молись, чтобы господь ниспослал тебе путь к Великим Таинствам Второго Круга. Не думай о земном, не потребляй никакой пищи, не совершай омовений и не прикасайся к своим женам. И тогда я посвящу тебя в Таинство знаний.

Испытывая отвращение и мерзость, каган однако же промолвил:

– Повинуюсь, владыка!

А хотелось ему назвать подзвездного «растлителем царей»...

Как требовал ритуал, каган двинулся к двери задом, то и дело кланяясь, однако ленивый и спокойный, словно спящий лев, рохданит сказал ему:

– Теперь ты можешь уходить, как подобает царю.

Оставив подзвездное пространство, богоподобный спустился в тронный зал и долго сидел в отупении, без молитв и каких-либо мыслей. Но шумный праздник за стенами крепости, совершаемый жителями Саркела по случаю воссияния звезды, вывел кагана из бесчувственного состояния. Народ так самозабвенно веселился, что незаметно заразил весельем своего царя. К тому ж, помолясь богу о ниспослании ему пути к Таинствам, богоносный вдруг озарился откровением: содомский грех, за который жестоко наказывали в Хазарии, недопустим для простых смертных! Он есть принадлежность высшего разума и является благом для посвященных. Однако, став достоянием толпы, он оборачивается земным грехом. Не потому ли господь стер с лица земли древние города Содом и Гоморру, что жители их покусились на таинственный ритуал, не ведая о его сути? Толпе нужен веселый праздник на улице, простые земные забавы, вино и танцы, любовь женщин и мужчин, соитие во имя деторождения.

Вдохновленный такими мыслями, каган воспрял духом и захотел поехать по праздничному городу. Он все более наполнялся восторгом причастности к сакральным деяниям, незримым для земного мира, но, имея при этом человеческий образ и подобие, ощущал желание выплеснуть свою радость на всеобщем празднике. От диких кочевых времен Хазария унаследовала суть народного гуляния, которая теперь сводилась к состязанию воинов-всадников, питию хмельного кумыса и безмерному обжорству. Прямо на площади горели костры, тут же резали коней, овец и кур, забыв о кошерности, и напрасно раввины пытались усовестить и белых и черных хазар, грозились наказанием божьим и штрафами. Кочевой дух вольных степей возобладал над разумом.

Но вот по городу поскакали кундур-каганы и лариссеи, предупреждая, что на празднике будет сам Великий и богоносный каган, и на какое-то время пригасили разгульный огонь площади. Горожане затаились в ожидании знака каган-бека, чтобы вовремя пасть ниц: никому не хотелось умирать среди веселья. Богоподобный сел на коня у стены внутренней крепости и поехал шагом. Он почувствовал запах жаренного на костре мяса, и сразу же ему захотелось отведать этой простой пищи. Однако он вспомнил наказ рохданита-легионера и посмеялся над своим желанием. Что стоят мерзкая пища и дикие обычаи? Через три дня перед ним откроется новый Круг Великих Таинств! Взирая на согбенные спины своих подданных, он проехал через всю площадь и даже не рассердился на них, не возмутился, что, презрев заповеди, хазары едят сегодня поганую пищу. Каган направился было к синагоге, но тут среди безмолвия, нарушаемого треском огня и жира, вдруг послышался в глубине площади неясный говор, шум и страстные крики. Никогда еще в его присутствии ни один смертный не издал и звука, поэтому богоносный остановил коня и велел Приобщенному Шаду выяснить, кто посмел подать голос. Каган-бек выслал кундур-кагана, и скоро тот привел с помощью лариссеев опившегося кумысом черного хазарина-мусульманина, которого можно было узнать по чалме. Возмутителя спокойствия уронили на колени перед каган-беком, склонили голову.

– Почему ты кричал? – спросил Приобщенный Шад. – Разве ты не слышал, что по улицам города проезжает Великий каган?

– Слышал, – признался мусульманин. – И потому кричал.

– Что ты хочешь?

– Посмотреть на Великого кагана!

– Но ты же немедленно умрешь.

– А если не умру? Если молва людская есть ложь?

Пытливым умом молодой каган-бек и сам был бы не прочь увидеть силу сакрального облика богоподобного и потому не стал бросать усомнившегося хазарина в земляную яму. Он подъехал к богоподобному и, хитря, покорно возвестил о случившемся, подталкивая кагана к испытанию: мол, пусть веселящийся народ придет в себя и устрашится божьего гнева. Он не надеялся, что богоносный владыка Хазарии согласится показать мусульманину свой сакральный лик, поскольку сам не верил в неотвратимую смерть разгулявшегося смельчака, а незаметно прирезать его на людной площади не так-то просто, останется рана и кровь на земле. Но каган вдруг окинул взглядом преклоненный народ и взмахнул рукой:

– Приведи его сюда.

Через несколько минут Приобщенный Шад самолично привел и поставил на колени взбунтовавшегося хазарина. На голове его был мешок из черного полотна, а руки скручены волосяной веревкой.

Народ вокруг хоть ничего и не видел, но зато все слышал и, затаившись, перестал дышать.

– Верно ли, что хочешь посмотреть на меня? – спросил каган.

Услышав его голос, смельчак оробел и вымолвил слабым вздохом:

– Да, превеликий...

– Тебе не жаль расставаться с жизнью?

– Я испытать хотел...

– Что ж, испытай! – жестко и властно сказал каган. – Сними с него мешок.

Приобщенный Шад очистил мусульманина огнем и резко сдернул покрывало с его головы. Смельчак стоял на коленях, зажмурив глаза и опустив голову.

– Смотри!

Каган-бек сделал движение, чтобы поднять плетью подбородок хазарина, но богоподобный подал ему знак отойти в сторону.

Борясь с собой, подрагивая всем телом, мусульманин с трудом распрямил шею и открыл глаза...

И в тот же миг смертельная судорога пронизала его с ног до головы. Он опрокинулся на спину, словно от удара молнии, и испустил дух. Все произошло так быстро, что каган-бек опомнился не сразу, а опомнившись, пал перед богоносным на колени.

– О, всемогущий!.. Он мертв!

Каган же расслабился в седле и медленно поехал вперед. Его конь бережно переступил через покойника, но чуть не стоптал распластанного на земле Приобщенного Шада.

Возвратившись в башню, богоподобный немедля встал к алтарю и начал читать благодарственную молитву. Праздник на площади уж более не шумел, город словно вымер, лишь ветер доносил запах дыма от сгоревшего на огне мяса. Через четверть часа каган посмотрел в бойницу: площади и все прилегающие улицы были пусты, закрылись лавки, двери домов и ворота усадеб. По мостовой бродил потерявшийся ребенок и громко плакал, призывая мать. И это был единственный голос в тот час...

– Рабы, – со смутным чувством вслух сказал богоподобный, как бы продолжая размышления рохданита-легионера. – Они боятся смерти и потому выживают. А благородным неведом этот страх, ибо они ценят свою свободу выше, чем жизнь без чести, чем жизнь в неволе... А если к стремлению выжить во что бы то ни стало приобщить жажду власти, рабы становятся непобедимы!

Ему показалось, что он уже близок к разгадке антитезы – царь царей и раб рабов, – и ход собственных мыслей возродил в нем жгучее нетерпение вновь взойти под звездный купол, однако в тот же миг он вспомнил о великих дарах, кои следует возложить на жертвенник, прежде чем отворить дверь в святилище. До конца установленного срока осталось менее трех дней, а в его руках не было ни одного золотого! Если в сей же час казна-каган отправит караван верблюдов из Итиля, то едва ли великие дары придут вовремя.

Он вызвал каган-бека и приказал немедленно отправить голубиной почтой послание в столицу, чтобы казна-каган отправил десятину от годового дохода не караваном, а летучим отрядом всадников. И чтобы не жалели лошадей! Покуда Приобщенный Шад писал, богоносный вновь приблизился к бойнице: ребенок все еще бегал по пустынной улице и звал, только успел уже охрипнуть от крика, и голос его был едва слышен...

Каган прочитал послание, приложил к нему свой перстень и не велел, а попросил привести к нему плачущее дитя с улицы. Приобщенный Шад все еще был потрясен смертью мусульманина, и теперь не в состоянии был ни лукавить, ни лгать, а лишь безмолвно повиноваться. Обожженное огнем лицо его не выдавало никаких чувств. За исключением Приобщенного Шада, никто не мог взойти в тронный зал, и земной царь Хазарии обязан был строго блюсти неприкосновенность сакрального престола; тут же, забыв о ритуалах, он сам ввел простого смертного туда, куда был заказан путь. А обычай претил допускать сюда до срока даже престолонаследника из рода Ашинов...

Четырехгодовалый мальчик стоял на коленях, опустив лицо – как его поставил каган-бек, – и тихо всхлипывал.

– Ступай, – приказал богоподобный, и Приобщенный Шад немедля удалился, что выдавало его желание не видеть более смерти, исходящей от сакрального облика владыки.

– Встань, – сказал каган. – Подойди ко мне.

Мальчик послушно встал на ноги и с детской открытостью посмотрел на богоносного. Заплаканные глаза его были тоскливыми и печальными. Черные волосы и светлая кожа подчеркивали принадлежность к кругу белых хазар, но едва заметная раскосость и слегка выпирающие скулы говорили о кочевом прошлом. Поскольку каган давал имена всем новорожденным в Хазарии, то и этот мальчик когда-то получил его из уст богоподобного. Иное дело, каган никогда не видел человека, которому дарил судьбу, и потому спросил имя ребенка.

– Иосиф, – всхлипнув, ответил ребенок.

– Иосиф? – каган подивился, поскольку редко давал свое имя детям. – Иосиф из Саркела?.. Да, помню... Значит, твой род ведется от Баграта? А имя отца твоего – Иммануил?

– Домой хочу, – выдавил тот. – Мне страшно...

– Чего же ты боишься? Меня?

– Как люди бегут...

– Почему они бегут?

– Страшно...

– А чего они испугались?

– Смерти...

– Тебя бросила мать?

– Я отстал...

– Ты знаешь свой дом?

– Знаю... Но двери закрыты. Я стучал...

– И тебе не отворили?

Мальчик потупился, вытирая слезы, и ничего не ответил.

– Теперь ты будешь жить в моем дворце, – решил каган. – Если ты увидел меня и остался жив, значит, приобщился к Великим Таинствам. Ступай, я велю отвезти тебя в Итиль.

– К матери хочу, – ребенок был готов расплакаться.

– Но я не могу тебя отпустить. К тому же двери твоего дома заперты...

– Кто ты, господин?

– Я тот, кто дал тебе имя. Ступай!

В расширенных глазах мальчика был испуг, но разум его не мог еще соотнести собственную жизнь и божественное величие человека, стоящего перед ним. А каган умышленно не назвался, пощадил дитя, ибо в четырехлетнем возрасте он должен был знать о сакральной сути богоподобного: этому учили с раннего младенчества...

По законам престолонаследия и обычаям дворцовой жизни сакральных царей Хазарии, каган не имел права принимать во дворец кого бы то ни было, даже своих детей, а также усыновлять либо приближать к себе какой-то род. Сейчас он не мог объяснить себе, почему позвал этого плачущего ребенка. Может, оттого, что ощутил промысел божий: ведь имя ему – Иосиф! Или оттого, что в детстве тоже терял мать, и будучи в образе черного хазарина – раба рабов! – ползал в нечистотах среди жалких лачуг и звал, как выпавший из гнезда птенец?

Ночью, в полном одиночестве, каган почувствовал близкое присутствие человека. Показалось, кто-то проник в тронный зал и теперь сидит в темном углу. Он жил без слуг, а к женам прикасаться ему было запрещено, и некого было послать в тот час, чтобы проверить, кто шелестит и дышит в темноте. Богоподобный взял семисвечник и высветил дальний угол зала – пусто... Но в тот же миг легкий шорох послышался у двери и будто сквозняком потянуло – поклонились огоньки свечей.

– Кто здесь? – глухо спросил он, понимая, что войти к нему сейчас никто не может. Стража не пропустит никого, кроме каган-бека, и всякий, вздумавший проникнуть в башню, будет мертв.

За ним никто не смел наблюдать или подсматривать: вокруг тронного зала были двойные стены, а пустота между ними заполнена особенным, текучим, как вода, песком, который употребляли в песочных часах; двойные двери нельзя было открыть бесшумно, на всякое прикосновение к ним раздавался негромкий звон. Полная изоляция от внешнего мира позволяла кагану быть самим собой, придворные не метали совершать сакральные обряды. Но порой их так не хватало ночью и одиночество становилось томительным. В полном мраке его должны были ублажать жены из бесчисленного гарема; они же в большинстве своем отличались редкой красотой и глупостью.

Богоподобный проверил междверное пространство и, возвращаясь назад, внезапно понял, кто мог незримо попасть в тронный зал – только рохданит! Лестница в его подкупольное жилище начиналась отсюда, иного входа под звезду не существовало. Каган начал осторожно подниматься по ступеням, рассчитывая лишь взглянуть на заветную дверь, и одолел большую часть пути, когда вновь за спиной раздался шорох: будто на мраморе заскрипел песок под подошвой. Некоторое время он продолжал подниматься, прислушиваясь к звукам, и когда внизу на ступенях кто-то шаркнул ногой, резко обернулся и осветил лестницу.

Захваченный врасплох, каган-бек не успел отскочить из светлого пятна к стене и замер с занесенной над ступенью ногой.

– Ты?! Ты ходишь за мной?

Звук голоса богоподобного привел его в чувство. Приобщенный Шад встал на колени, но очиститься огнем не смог, ибо не нес с собой обязательного светоча.

– О нет, богоподобный! – воскликнул он. – Спешу с вестью к тебе!

– Почему же вошел, не исполнив ритуала?

– Прости, о превеликий! Тревожную весть принес! – взмолился каган-бек, кланяясь. – Голубь из Итиля прилетел...

– Вновь караван разграбили? Иль кони пали по пути?

– Казна-каган не повиновался твоей высочайшей воле!

Приобщенный Шад, сдается, хитрил, оправившись от вида смерти, и теперь стремился перевалить высочайший гнев с себя на Хазарского казначея.

– В чем суть своеволия? – спокойно спросил каган.

– В послании сказал: «В казне нет излишних золотых монет на великие дары. Все поступления последних месяцев отправлены на строительство храмов, мостов, водопровода и летнего дворца на озере Вршан. К сему же десятина от доходов уже была отпущена...»

– Он так сказал? – едва смиряя гнев, промолвил богоподобный. – Дай мне послание казна-кагана.

Приобщенный Шад неуверенной рукой протянул ему маленький свиток тончайшего шелка, который привязывался на лапку птицы. Сверху он был обгажен голубиным пометом – знать, нескоро летел крылатый посланник, садился отдыхать...

Богоподобный прочел свиток, скомкал его и взорвался яростью:

– Будь проклят тот день, когда я воссел на хазарский престол! Хазары ли вы, если осмелились отказывать своему кагану? Можете ли вы называться иудеями, если у вас нет денег, чтобы воздать великие дары Господу? Это вы – богоизбранный народ?! А ты – земной царь этого народа?! Даже дикие гузы боготворят своих вождей! Поганый булгарский князь владеет всем имуществом своих подданных. А я, Великий каган, вынужден выпрашивать деньги, как нищий! Не для своей нужды, а чтобы жертву возложить Всевышнему! Позор вам, хазары! О, Господи! Услышь меня! Народ сей недостоин любви твоей!

Устрашенный гневом владыки, каган-бек лежал ниц. Но дождавшись, когда иссякнет его ярость, вскинул голову.

– Не шли проклятий, о премудрый! В сей же миг я посылаю в Итиль верных кундур-каганов, и они привезут тебе голову казначея!

– Будь проклят тот час, когда я приобщил тебя к Великим Таинствам! Мне не нужна голова казна-кагана! Мне нужна десятина от доходов! Прежде всего добудь мне золото! Завтра в ночь я должен принести жертву!

– О, богоносный, клянусь: к восходу солнца десятина будет у твоих священных ног! – заверил Приобщенный Шад. – Позволь мне идти!

Каган лишь всхрапнул, словно загнанный конь, и с силой пнул хазарского царя.

Потом, собравшись с мыслями и усмирив ярость, он вспомнил, что во гневе из сознания его совсем исчезло то обстоятельство, которое возмутило и насторожило разум: ведь каган-бек следил за ним! Крался как вор! Но, лукавый, иной тревогой затмил рассудок. И не хитрит ли вновь, обещая золото к восходу солнца?

А если не привезет?

Неужели он, богоносный и великий, может быть таким бессильным в земных делах? Зависим, как последний раб...

Вот что означает – раб рабов!

Восток не взбагровел в то утро, и солнце поднималось, накрытое грозовой тучей, так что миг восхода не был замечен каганом. Природа словно оттягивала срок, так страстно ожидаемый богоносным царем. Он метался то к бойнице на восточную сторону, то в междверное пространство, чтобы послушать, не вносят ли кундур-каганы вьюки с золотом на первый этаж башни. И все-таки просмотрел, и первые лучи, брызнувшие из-за тучи, и то, как втаскивали великие дары – не слышал. И потеряв терпение, спустился вниз.

Кожаные переметные сумы стояли у лестницы на каменном постаменте.

Он возликовал – путь в подзвездное пространство открыт! – однако недоверчивой рукой развязал суму: лоснившийся свет озарил ладонь и выжелтил кожу. В тот час он не придал значения, откуда и каким способом добыто золото. Подобные вопросы не должны были волновать богоносного владыку Хазарии: о земных делах заботился каган-бек, но возложенные на жертвенник великие дары – будь то те монеты, украшения или столовая утварь, – принимали иную, сакральную суть божественного металла, равно как и схороненное вместе с покойным белым хазарином в тайной могиле золото становилось охранительной силой.

Дождавшись назначенного рохданитом часа, богоподобный перенес сумы на алтарь у двери, совершил ритуал воздаяния и с замирающим сердцем ступил в подзвездное пространство.

Наверное, сюда невозможно было войти, не испытав всякий раз потрясения. Каган ожидал увидеть владыку-легионера и ни на миг не сомневался, что сотворивший с ним ритуал посвящения рохданит находится здесь, под звездой, поскольку не мог выйти из своего жилища иначе как через тронный зал. Но что это?! Навстречу богоподобному встал с каменной скамьи совершенно другой – седовласый и костистый старик! Правда, такой же ласковый и нежный, ибо поцеловал кагана в уста и бережно проводил к столу, где стоял кувшин и две глиняные чаши. Однако поначалу богоносный все равно почувствовал себя обманутым: ритуал совершен, и откроют ли теперь Таинства? Кто он, этот новый рохданит? Какой сутью является – высшей или низшей?

– Не мучай себя мыслями, о прекрасный! – тоном и голосом легионера сказал богообразный владыка. – Мы прожили друг без друга три долгих дня и вот снова встретились. И ты сейчас познаешь истины, которых жаждал... Но прежде скажи мне, ты по прежнему намерен править миром? Не пропала ли охота после того, как с тобою был совершен ритуал посвящения? Не ощущаешь ли ты чувство недовольства, стыда, омерзения?

– О нет, владыка! – страстно ответил каган. – Мне ли подвергать сомнениям таинство ритуалов? Но к чему ты спросил об этом? Или я намеком или словом дал повод к твоим сомнениям?

Подзвездный воздел руки.

– Господь свидетель, не давал! Однако суть ритуала есть великий грех. Деяние, за которое творец покарал все содомские города. И уберег лишь Лота с семейством, ибо он слыл праведником.

– Позволь мне, недостойному, сказать свое суждение...

– Я слушаю тебя, богоподобный!

– Праведность Лота лишь в том, что он узрел ангелов в образе нищих. И потому приютил. Он был достаточно лукав и жаден с иными. Но более того, он совратил дочерей, а кровосмесительство – грех более тяжкий.

– Неплохо мудрецы учили тебя... Да должен возразить: Лот пьян был, а дочери считали, что на земле нет более людей. Они, творя грех, стремились возродить человечество! Высшая цель и благие намерения искупают вину.

– О, мудрейший! А разве не благие намерения преследую я? – воскликнул каган. – Управлять миром должен богоизбранный народ! Разве это не высшая цель – утвердить миропорядок, заповеданный господом?

– Достойный ответ! – восхитился рохданит. – Так слушай же меня, возлюбленный брат. Три дня назад я сказал тебе: только рабы могут владеть миром, а тебя назвал царем царей и рабом рабов. И вижу, ты за этот срок успел проявить свою божественную суть, когда взглядом умертвил гордеца, и вкусил горький плод рабства, оказавшись в зависимости от раба своего. Должно быть, ты убедился, что, имея такое положение, повелевать всеми странами и народами невозможно. Твой сакральный облик способен держать в страхе и повиновении лишь Хазарию да окрестные народы; весь же остальной мир мало что слышал о Великом богоносном кагане и о его государстве. Ты затерян в диких степях древней Скуфии, хотя и царствуешь на устьях трех рек и морей, хотя и идут через твои земли многие Пути. Ты окружен народами, слава о которых разносится по всему миру. И эта чужая слава всегда будет затмевать твою, как тень земли затмевает луну. И как известно, она больше времени бывает ущербной, нежели полной. Ты и твой народ, сидя на земных Путях, способны лишь существовать подобно прекрасному лотосу на тихой воде. К вам стекаются богатства со многих земель, многие народы платят дань и пошлины. Государство твое живет в великой роскоши, и ты, щедрый, возносишь господу великие дары. Но приносят ли тебе, богоподобному, такие дары? Жертвуют ли тебе десятину все народы мира? Да, в устья рек сбегаются все малые реки, ручьи и родники. А есть ли в Хазарии свои истоки, которые несли бы народам не воды, не золото и серебро, но мудрость твою, славу и волю? Увы, богоносный! Покуда ты царь царей своих, и раб рабов своих, страна Хазария суть химера. Если бы, воюя с Персией, ты одержал скорую победу, мир всколыхнулся бы и возвеличил кагана. Но бесконечная война всегда приносит если не позор, так полное бесславье. К тому же иудеям не пристало искать славы на бранных полях. Нет более зари на Севере, но завтра она взойдет на Юге и погасит Звезду Востока.

– О, Владыка Путей! Неужто судьба Хазарии так плачевна! – воскликнул богоподобный.

– Ты мне не веришь?

– Верю, ибо знаю истинность твоих слов! Отчего же тогда рохданит Исайя привел хазараимов из глубины степей и утвердил на этих землях среди народов Полунощных и Полуденных? Не на истоках, а на устьях рек?

Подзвездный владыка благосклонно усмехнулся:

– Что сказано великим мудрецом? «Время собирать камни и время разбрасывать камни!..» Открою тебе тайну, которую не ведал никто из каганов Хазарии. Великий рохданит Моисей, держа свой народ в пустыне сорок лет, не рабство исторгал из иудеев, но собирал их, как искусный строитель собирает камни, чтобы построить храм. И лишь после того дал им закон и привел в землю обетованную. Его последователь Исайя повторил деяние Великого рохданита и не добился успеха, ибо имел дело с бросовым камнем, с тем, что не сгодился когда-то Моисею. И тогда великомудрый Исайя привел вас не в землю обетованную, а в скуфские степи, на устья рек и берега морей, и посадил вас на Путях не на сорок, а на четыреста лет.

– Эта земля дана не по обету? – изумился богоподобный, поскольку ни на миг не сомневался, что царствует в земле обетованной.

– Нет, мой возлюбленный брат. Ты и все каганы пребывали в заблуждении. Святая ложь во времена Исайи была лучше правды. Нельзя вести дикое кочевое племя с ужасными нравами в заповеданную господом землю. Народы, населяющие ее в то время, были мудрее хазараимов, имели свой закон и бога. Они бы растворили в себе Хазарию, поглотили ее, как пучина поглощает брошенный камень. А посему через праведного кагана Булана хазараимам были даны закон и эта благодатная земля в устье реки Ра. Но иные сыновья Тогармы – булгары – не пожелали оставаться здесь. Их каганы изведали от волхвов народов Ара, в какой стране находится обетованная земля – перепутье всех Путей, и Аспарух увел свое племя, не имеющее ни закона, ни твердой воли, ни знания Великих Таинств, чтобы править миром. Где ныне славные потомки Тогармы? Кто они теперь? А суть славяне! Поскольку не миром править шли, а под защиту сильных. И растворились в них! На подобную участь обречены и хазараимы.

– Хазарию ожидает великое переселение? – с безнадежностью спросил каган. – Со времен рохданита Исайи минуло без малого четыреста лет.

– Прежде ее ожидает недолгая и победоносная война. Пустынные степи доставались вам малой кровью, но за обетованную землю следует воздать великую жертву. В твоем государстве, богоподобный, довольно черных хазар, чтобы собрать сильное войско, и золота довольно, чтобы оплатить наемников, достаточно и подвластных народов, которые пойдут за Хазарией, ибо существовать без нее не могут. И мудрости у тебя довольно, чтобы управлять этой армадой.

– Владыка! – взмолился каган. – Ты ведаешь, какими трудами поколений созидалась Хазария. По всей стране – цветущие города, мощные крепости и храмы. Но превыше всего – могилы наших предков и обережный круг, Золотой Змеи, хранящий иудеев. Неужто все оставить и уйти? Не спеши излить свой гнев, о премудрый! Я готов идти за тобой, куда ты повелишь, да пойдут ли из степей хазары? Белый круг купается в роскоши и не желает иной доли, поскольку даже не приобщен к Великим Таинствам, безбедно существует черный круг и лишь малая толика инородцев прозябает в нищете и пойдет, куда ни позови. И все они, что белый круг, что черный, все – рабы, я в этом убедился. Но всякий раб, мечтая о власти и господстве, не променяет кусок хлеба, который имеет в руке, на сладкий плод, зримый лишь разумом. Чем же его подвигнуть? Чем вдохновить раба, не снимая с него цепей?

– Свободой, – обронил богообразный рохданит.

– Свободой?..

– И ничем иным! Однако, царь царей, не забегай вперед. Хотя мне по нраву то, что хазары исторгли кочевую страсть и приросли к земле. Этого праведный Исайя и добивался от сыновей Тогармы... Так слушай же! Собрав великое войско, ты сам его возглавишь. Твой поход потрясет весь мир, и угаснет слава Аттилы. А поэтому приготовления к войне должны оставаться в тайне. Внезапность – твой союзник. Безвестность Хазарии среди дальних народов позволит тебе выйти из степей Скуфии, подобно монстру, перед которым цепенеет все живое. Но помни, возлюбленный каган: эту войну ты будешь вести благородно! Ты не обидишь ни старика, ни дитя, не позоришь ни одного селения, которое не встанет против тебя, ты не будешь добивать раненых, напротив, обязан лечить их; ты должен обласкать каждого пленного, не взирая на его нрав, не казнить, не грабить городов, не топтать конницами засеянных нив. Твой монстр будет ступать мягко, при этом сотрясая землю, а твои славные воины будут не угрюмы, а веселы и добродушны. И если будут умирать на бранных полях, то умирать с улыбкой.

Богоподобный выслушал наставление и еще более сник.

– О, всеведущий! Я в полном заблуждении. Три дня назад ты уверял меня, что свобода и благородство есть гибель, а ныне проповедуешь их и высоко возносишь. И хочешь в краткий срок достигнуть того, чего никому не удавалось. Черные хазары будут жестоки в войне, а дикие подвластные народы и вовсе беспощадны. Наемники же приходят к царям не для их побед, а чтобы грабить и наживаться. Срок моего царствования всего сорок лет, для замыслов твоих, владыка, потребуется еще четыреста... Или я стану бессмертным?

– Бессмертье утомительно, – богообразный рохданит заскрипел костями. – А краткость жизни подвигает к великим деяниям, поэтому все успеешь.

– Научи же меня, Знающий Пути!

– Свобода – это стихия разума и духа, это хаос, которым гордятся многие безмудрые народы. Она чужда и неприемлема Хазарией. Дух твоего народа принадлежит всевышнему, а разум прочно скован догматом веры, и потому в твоем государстве скопилось тайное недовольство. Имея огромные богатства, живя в роскоши, даже самому правоверному тяжко исполнять закон, соблюдать чистоту и каждодневно совершать один и тот же ритуал. Расколы, мой возлюбленный брат, происходят не от противоречий – от тоски привычного обряда. Раб всегда ищет новизны ощущений, ему становится ненавистной одна и та же цепь, которой он окован, и мудрые господа изредка меняют их. Перекуй же свой народ из цепей железных в золотые. Оставив его природную суть, позволь ему грешить. Пусть хазары женятся на ком захотят, пусть сами дают имена детям и хоронят умерших, как им угодно. Купаясь в роскоши, пусть испытают дух растления, прелюбодейства, невоздержанности. Прощай им телесные грехи, но жестоко карай духовные. И неустанно повторяй, что свобода Хазарии – есть истинная свобода. А слава разбежится по земле! Не преследуй иноверцев, напротив, начни строительство минаретов, христианских храмов, впусти к себе арабских путешественников и купцов, которых прежде не пускал. Позволь хазарам веселиться, как они веселились недавно на площади, объяви праздник свободы сроком на год. Рабы прославляют не благие деяния господина своего, не хлеб, поданный его рукой, а дарованные им свободу тела, возможность передвижения. Ныне они почитают тебя из страха, ибо твой сакральный облик несет смерть тому, кто возжелает лицезреть тебя. Получивший же телесную свободу раб станет боготворить тебя не из ужаса смерти – из любви. И тогда будет исполнена всякая твоя воля с рвением и страстью. Ты не станешь выпрашивать золото у своих рабов – они принесут его сами со словами благодарности. И вот тогда ты будешь царь царей, но не раб рабов. И тогда ты поведешь хазар в землю обетованную.

Пылая от восхищения, каган приник к ногам рохданита.

– Скажи мне, о, мудрый из мудрейших! Где эта земля? В какой стороне?

– В середине земли, на перепутье всех Путей. С трех сторон омыта тремя морями, а с четвертой стороны рекою Сабатион. А имя ей – Сияющая Власть. Там быть Хазарии! Оттуда править миром!

Великий и богоподобный каган ведал, куда увел хан Аспарух булгар и что река Дунай есть священный и охранительный Сабатион, а Балканы на древнем языке народов Ара означали «Земля Сияющей Власти» – этого не знал никто из смертных, ибо истина была сокрыта Великим Таинством.

4

Змиевы валы, суть древний обережный круг, возведенный предками, когда-то имел магическую силу и охранял от супостата, но в распрях междоусобных нарушен был ход Времени, забыты вещие истины, вечные законы и старые боги, которым не воздавались жертвы из травы Забвения. И теперь сию незримую преграду мог одолеть всякий, кто выезжал в степь поискать золота или славы на бранных полях.

В великой печали стоял на валах Святослав, ожидая зари, чтоб выехать в дорогу и на восходе солнца прийти к Киеву. Близился полночный час, степной ветер куражился на просторе, трепеща оселедцем на голове – знаком Вещего воина, вздувая вежи на стане и пригибая пламя костров к земле, тревожно ржали стреноженные кони, прислушиваясь к звукам и прядая ушами. А спутники его, дружина малая из русских витязей-Гоев, коих князь собрал по пути с реки Ранги, освободив из плена или рабства, в тот час спала в шатрах, сморенная сладким духом отчей земли. Его же сон не брал ни на попоне конской в веже, ни на траве под звездами; и чудилось ему, змея-гадюка ползет к нему и, шипя, норовит ужалить. Однажды уж он выхватил меч – священный дар Валдая – и вознамерился рассечь гада, да пусто было, лишь трава росла, звук издавая сей.

По гребню вала он удалился в степь, подалее от шатров и огней, сел в молодой ковыль и потупил очи. И снова послышался ему шорох травы, только теперь будто под ногой человеческой.

– Кто ходит здесь? – окликнул Святослав и меч выдернул из ножен.

– Се я хожу, странник именем Мал, – откликнулся из тьмы старческий голос.

– Мал именем? – вдруг встрепенулся Святослав и встал. – Не ты ли князь древлянский?

– Был князь, – прошелестел ковыль под ногою босой. – Да ныне стал беспутный странник. Иду, бреду, не ведая куда...

– Ужели жив еще?

– Жив да хожу вот и смерти ищу. Не убьешь ли ты меня, добрый человек? Убей!

Из тьмы глухой явился оборванец – седой, слепой старик с клюкой, которую венчал козлиный рогатый череп, преклонил голову.

– Не узнаешь меня? – Князь коснулся его острием меча. – Годами в пору ту я малым был еще, но телом богатырь...

– Я слеп совсем, – признался древлянин. – Не вижу образа... Но голос твой не слыхивал ни разу. Кто ты?

– Я сын того, кого ты погубил. А имя – Святослав.

Старик встал на колени.

– Судьба! Благодарю тебя! Сыскался наконец убийца мой! Так не медли же, князь! Убей, освободи от мук! Мне помнится, ты много погубил народа. Возьми мою жизнь!

– На что мне жизнь твоя? Ступай...

– Но я отца сгубил твоего! И покушался на киевский престол! И мыслил поять твою матерь, княгиню Ольгу! Вины за мной довольно, чтоб поднялась рука! Исполни же обычай кровной мести!

– Твоя правда, вины довольно. И сей обычай есть...

– Ну так убей! – Мал голову склонил, подставил шею.

Обнаженный меч в руке раззадоривал князя: всего-то вскинуть булатный дар Валдая и опустить в полсилы. Худая шея тонка, седая голова в единый миг покатится со Змиева вала...

– Не стану убивать, ибо сей меч след красить не братской кровью, а кровью супостата, – и в ножны бросил меч.

– Но мой возьми! – Старик достал латгальский, двуручный и подал Святославу.

– А сим мечом и куру не убить. – Изъязвленное ржой лезвие иструхло и рассыпалось в дланях. – Знать, не судьба убитым быть.

– Но сам я не умру! – воскликнул странник Мал. – Даждь-бог не дарит смерти, ведь я путей лишен. Всех! И Последнего! И бысть сему дотоле, покуда не найдется руки, которая б отняла жизнь! Молю тебя! Заклинаю – сделай милость!

– Не я тебя путей лишал, не мне и открывать их, – молвил князь. – Ступай отсюда прочь! Ты притомил меня.

Старик закинул голову, взмолился в небо:

– О, боги! Кто убьет меня?! Если мой кровный враг не поднимает руку?

В тот час ночной молчали небеса и только ветер, струясь со звезд, буравил травы. Древлянский князь поднялся и побрел, руками щупая пространство.

– Эй! Кто убьет меня? – заухал, закричал, как филин. – Эй, кто-нибудь? Услышь меня! Убей!

И скоро крик исчез, как ветром Мала унесло...

А Святослав понуро лег в траву и предался тяжким думам. Не звезды зрел перед очами – огни пожарищ за стенами Искоростеня. В тот же миг Креслава очутилась рядом, пригладила, свила оселедец.

– Уймешь память – печаль развеется. Не тревожь прошлого, его уж не исправить, но вдаль гляди.

Святослав не внял совету трехокой, спросил, не подняв головы:

– Позри, где ныне матушка? Что с ней?

– Имей терпение, светлейший князь. Все сладится и без моих хлопот. Не след тебе знать будущего.

– Скажи! Скажи!.. В последний раз!

– Так и быть, в последний раз... Сей час она в покоях Игоря, склонилась над сыном твоим, Владимиром. Он спит на ложе деда... А старших нет нигде... Не вижу.

– Что? Что с ней? О чем ее думы? Обо мне?

– Нет, Святослав... Она в тоске и ищет утешения.

– Я принесу его! Как токмо солнце встанет! – Князь было вдохновился, но тут же и обвял. – Ее утешу, а ты исчезнешь навсегда... Мне жаль тебя, Креслава! Как буду я один, коль на рассвете уйдешь в Последний Путь?

– Уйду... Я исполнила свой рок и обрела покой. Теперь мне не ходить меж небом и землей. Вернусь туда, где место мне – в корабль лады-князя. Ведь он один там, ровно перст... Уйду, чтобы остаться в твоем сердце.

– И все одно – печально...

– Годи, светлейший, еще и солнце не взойдет, а будет тебе радость!

– Кто мне ее доставит? Ты?

– Нет, сыновья твои, Ярополк и Олег. – Ясновидящая вгляделась в темную даль. – Сюда скачут! Как соколы летят!

– Сыновья?! – вскочил он, и словно пыль, вмиг слетела печаль. – Коня! Где конь мой? Навстречу еду!

– А поздно уж встречать. Эвон стучат копыта! Позри, огни в степи летят! Се светочи несут в руках. Минуты не пройдет, и будут здесь!

И верно, не прошло и мига, как в сумеречной дали два огонька блеснули. А скоро вывернулись два буланых скакуна, два всадника, приникнув к гривам, неслись во весь опор, путь освещая светочами. Да вот беда – промчались мимо, не позрев отца, и скрылись было, но Креслава окликнула негромко и взмахнула рукой, ровно платком.

– Сюда, сюда! Умерьте прыть!..

В тот час же взрыли копытами землю и встали кони, а отроки спешились, бросив поводья. Шли по гребню вала плечом к плечу, кольчуги еще великоваты, доспехи тяжелы, да и мечи ноги путают, тянут к низу пояса. Святослав и не заметил, как исчезла Креслава...

Сыновья же остановились в трех шагах, и светочи вознесли над головами.

– Се ты отец наш? Се ты светлейший князь?

– Ежели вы сыны мне – я ваш отец, – сказал Святослав, озирая отроков.

– Знак Рода в ухе есть и оселедец. Да где же твоя стать? Лют говорил, ты богатырь, – смущен был Ярополк. – И доспех золоченый, и шлем...

– А ты в простой рубахе, – заметил Олег, поддерживая брата. – И статью не велик...

– В народе сказывают, был детина, великан!

– На рву до сей поры дуб лежит столетний, молва глаголет, ты вырвал одной рукой.

– Верно, сыны мои, – согласился князь. – Был я детина, и дуб сей вырвал. А что же ныне говорят в народе? Узнав, что я иду?

– При бабкином дворе суматоха. Заслышав о тебе, Лют было взлютовал, а потом издох.

– А киевлян смутил боярин Претич. Все встали в хоровод с раджами и доныне водят...

– Ждут меня? Иль ворот не отворят?

Братья переглянулись, старший вперед шагнул:

– Я ждал тебя, отец!

– И я! – не отстал Олег.

– Добро, сыны! Сего мне довольно!

С радостью они пошли в стан, и там Святослав велел сыновьям снять кольчуги, латы и самолично обрядил в полотняные белые рубахи с обережным шитьем, в такие, как сам носил.

– Вот вам доспех! – сказал. – В походах ратных ни снимайте и в чистоте содержите. Тогда ни меч супостата, ни копье, не стрела его не уязвят вас.

– Благодарим, отец, – ответили сыновья, дивясь дарам. – Ужели ткань сия прочней кольчуг? Прочней железа?

– Прочней булата. Ибо соткана не из кудельки – суть из света руками дев-Рожаниц.

– А любо испытать! – В тот же миг братья за мечи похватались, но Святослав остановил поединок.

– Я сказал – меч супостата не уязвит вас! А от братского меча сия рубаха – не защита. Пойдете друг на друга – и пряжа та распустится. И сгинет свет.

Меж тем позрел Святослав на небо и увидел, что по звездам судя еще час ночной, однако же восток светлеет и заря вот-вот распустится по небосводу. И в тот час же унял свою радость, загоревал:

– Средь ночи всходит солнце... И благо мне от тех раджей, но и печаль... Пора прощаться! – взглянул на сыновей сурово. – И вам пора! Назад скачите, в Киев!

– Но как же ты? Мы мыслили, вернемся вкупе с тобой, отец... Мы не хотим прощаться!

– Не с вами сие прощание, сыны – с Креславой, – князь заспешил. – Провожу ее в Последний Путь и догоню вас! Езжайте же скорей!

– Креслава умерла?! – вскричали братья.

– Покуда нет еще, но вот умрет...

– Верно ли молва идет, будто она о трех очах? Будто во лбу есть око? И будто она зрит сквозь стены и пространства, сквозь Время?

– Молва верна, но в сей час недосуг беседы ладить, сыновья. Светает! А с зарею Креславе след ступить на свой Путь. Потом поведаю о ней, скачите!

– Вот бы глазком одним взглянуть! – возжегся Ярополк, и с ним Олег не отставал.

– Дозволь, одним глазком? Пока жива? Не то молва людская не всегда права. Иные говорят, она суть зло, суть воплощенье тьмы. Иные же напротив твердят...

– Добро! – смирился Святослав. – Я покажу Креславу... Но токмо позреть ее доступно лишь тому, кто зряч, кто видит звезды днем – суть Гоям. Гои вы ли есть, добры молодцы?

– А любо испытать! – возрадовались братья. – При бабкином дворе уж нету Гоев, все более попы, чернец да Лют Свенальдич. Живем – гадаем: то ль Гои мы, а то ль изгои. Вот когда в опале жили, в Родне с матерями, там ведали, кто мы.

На Змиевом валу, за шатрами, на помосте стояла ладья смоленая, обложенная хворостом и жаркими дровами из берез. Дружина Святослава уж на ногах была, стояла полукругом подле и взирала то на светлеющее небо, то на суденышко, приготовленное, чтоб плыть в Последний Путь. Все ждали срока – первого луча, который выкрасит восток багровым цветом – цветом огня Ра.

Из ковыля в тот час явился странник Мал и, в тайне подобравшись ближе, затаился: что русь затеяла? Кого на небо снаряжают? Вот если б изловчиться и запрыгнуть в сию ладью! И Путь бы был!..

А русь стояла и ждала чего-то. И в судно никого не вносили, не воскладали никакой снаряд – оружия не клали, и жертвенную куру не зарубили, и даже травы Забвения не бросили ни былинки. Пустой стояла ладья!

Но с первым солнечным лучом, когда смолкли ночные птицы, а дневные только просыпались, вдруг вспыхнул хворост сам – ей-ей, не поджигали! – все разгорелось жарко: дрова, ладья, и бездымный пламень столбом поднялся в небо.

И глас послышался оттуда – суть улетающий ко звездам:

– Прощай, мой сыне Святослав!..

Огонь сей видим был и от стен киевских. И будто кто-то слышал глас, но молва текла, де-мол, звезда-комета пронеслась. Однако раджи племени раманов застыли в тот миг, и хоровод распался. А старая Карная перстом крючковатым указала в небо и промолвила:

– Трехокая Креслава ушла к старому князю. Знать, в сей час молодой явится.

Только ее никто не услышал, поскольку киевляне обнаружили, что город заперт! Затворены все ворота на крепостные железные засовы, будто ворог подступил к Киеву. И поднялся ропот, шум невообразимый, особенно когда позрели на стенах наемную дружину и самого Свенальда.

– Измена!

– Сей старик коварством город взял!

– Где же княгиня?!

– Кто видел Ольгу?

– Где она?

– Эй ты, Свенальд?! Куда княгиню спрятал?!

Тут ко всему еще раджи в свои кибитки сели, женок своих усадили и коней погнали встречь солнцу. Безмудрая толпа и вовсе взволновалась, узрев в сем сговор: мол, племя раманов в пляс увлекло народ, чтобы выманить из Киева, а наемник старый тем временем ворота запер и захватил столицу.

В общем, покуда водили хоровод с раджами – прозрели на какой-то срок и волхвованьем солнце до поры пробудили, а чуть распался круг и разомкнулись руки, вновь пелена на очи и разуменью мрак. Сослепу и кричали что ни попадя, ибо стал теперь каждый сам по себе. Когда же русский человек сам по себе живет, будь он холоп или последний смерд, то каждый князь или уж боярин, всяк волен и доволен судить и слово изрекать.

Нет бы хороводом жить...

Но с солнцем шум под стенами вдруг смолк, ибо все та же старая ведунья, почти слепая и глухая, опять уставила крючок к востоку и крикнула:

– Эвон идет наш князь!

Ходу от Змиевых валов до Киева полдня, не меньше, никто не ждал, что, с зарею выйдя, Святослав к восходу будет здесь. На самых резвых скакунах, коней меняя, не одолеть за час сего пути, а он пришел! Явился, и лошади сухие, будто не гнали их плетями и шпорами.

– Чудно!..

Стояли молча, щурились, глядели из-под дланей, поелику князь от солнца ехал и виделся на самом деле светлейшим – слепил очи! И вышло так, что княгиня, по наущению чернеца вздумавшая остановить пляску-волхвование, напротив, сотворила так, будто весь Киев встречать Святослава вышел.

Ехал он шагом, по правую и левую руку – два сына, Ярополк и Олег. Ехал и сам дивился:

– Чудно!

Раджи, оказывается, навстречу ходили и шли теперь с ним, затея на ходу иную пляску и иную песнь – гимн солнцу. А боярин Претич уже на коне был и в одеждах, как у князей, – рубаха белая, шаровары бордовые и сапоги красной кожи. На широком поясе кривой меч висел – сабля индийская.

Тут бояре думные спохватились, вспомнили, кто суть они, выстроились скопом, по достоинству, чтоб сказать свое слово Святославу, и дружинникам на стенах крикнули:

– Княгиню позовите! Пускай Ольга выйдет!

– Здесь я стою! – отозвалась княгиня со сторожевой башни. – Стою и зрю...

И все увидели княгиню с княжичем Владимиром, Малушей и братом ее, Добрыней.

Святослав же подъехал к боярам, но не спешился, как подобает, руки им не подал, а сидя в седле, сказал:

– Мне ведомо, бояре, какое слово молвить хотите. Держать у Киева недели, а тем временем испытывать меня, с чем я пришел, откуда и зачем. Так все излишне, мудрые мужи.

– Помилуй, княже, да тебе ведь след ответ держать пред думой, пред Киевом, пред Русью всей, – изрекли бояре. – Готов ли ты вину признать?

– Готов, да токмо не пред вами, а пред матерью своей, коли она допрежь свою вину признает, – ответствовал Святослав.

– Мудрено глаголишь, – взроптали тут бояре. – Надобно бы растолковать иначе, дабы понятно было.

– Ее вина – кормильца мне дала, суть Князя Тьмы, а вы, слепые, не узрели и потакали ей. Моя же в том, что слепую свою десницу поднял на отца – суть Рода, а матери косу отсек, и косм лишил, и рока. Вину меняю на вину! Затем я и пришел.

– А разве в город не войдешь? – смутились думные.

– Недосуг за стенами сидеть, да в Киеве тоска. Мне в поле любо и в шатрах.

Задумались бояре, заозирались назад, на башню сторожевую, где таилась Ольга и молчала.

– Мать? – позвал тут Святослав на языке волхва Валдая. – Откликнись сыну! Се я к тебе пришел!

В тот миг ворота распахнулись, расступился народ, и белый конь вынес княгиню. Съехались они и встали друг против друга, как тогда, на берегу священной реки Ра.

– Ну, здравствуй, мать!

– Да здравствуй, Святослав, – сказала Ольга на сакральном наречии. – Ты сказал мне – мать? Я не ослышалась?

– Нет, могу еще произнести сие святое имя – мать.

– Тебе же ведомо, я прокляла свой рок. Я отдала тебя Креславе. Ты сын ей ныне.

– Креславы нет уже. Она на небесах, соединилась с тем, кого вы поделить не могли, будучи на земле.

– Ужель сие означает, что рок материнский возвращен мне?

– Рок материнский – твоя воля. Так сказано Владыкой Чертогов Рода. Киль пожелаешь – рок вернется, а нет – и спроса нет.

– Нелегкий выбор возложил Валдай... – задумалась княгиня. – А дабы назвать тебя Великим князем, мне прежде след сыном назвать тебя?

– Сие не в твоей воле. Я сын тебе и так, по крови и по воле Рода. Быть сыном – мой рок, а я его не проклял и не исторг.

– Но Русь признает ли тебя Великим князем? Доселе еще помнят детину, отчие земли зорившего.

– И помнят, кто вскормил детину, кто взрастил суть Князя Тьмы.

– Я слышала, зачем пришел ты... Вину меняешь на вину? И будет мир меж нами?

– Прости мою и я твою прощу. – Святослав спешился. – Коли согласна – не отвечай, а токмо сойди с коня на землю, как я. Позри, ведь я уже сошел.

– Чудны мне твои речи! – воскликнула княгиня. – И знакомы!.. Ужели ты изведал веру христианскую? И богом признал Христа?

– Аз Бога Ведаю. А Бога Ведая, Глаголь Добро. И истины сии не христианские, а самые первые, суть азбучные.

– Но бог твой – кто? Как ему имя?

– Имя? Имя ему – Свет...

– Мне люб иной свет – свет Христов, – промолвила княгиня и спешилась. – А посему и я прощаю. Добро б и ты признал Христа.

– Аз Бога Ведаю, мать. Ты ведай своего. Се есть суть мира меж нами. Нарушить же его легко. Чуть токмо кто произнесет: «Мой бог превыше твоего!», как в тот же час вражда и горе.

– Да вся беда, князь, в том, что я покуда не изведала Христова света, – вдруг призналась мать. – Кормилец твой, сей черный змей, не токмо твой, и мой изрочил рок, крестив меня. Заверил, лукавый демон, будто арианство и есть вера истинная. Христос – пророк, по воле господа явившийся на землю, а выше его – бог Яхве. Однако чернец Григорий толкует совсем иное, дескать, они триедины, Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Дух Святой. А есть еще другие, кто говорит – первее бог-отец и имя ему Саваоф. Кто говорит, первее сын... Где тут изведать истину и свет?

– Позри на солнце, мать, и вмиг позришь на свет. Нет иного бога, и имени иного нет, как бы ни кликали его досужие умы, волхвы, попы, раввины. Все ложь, все суета! Позри на Ра. Восстанет он хоть среди ночи – и вот светло. И нет иного света на белом свете, кому б не поклонялись и требы не воздавали. Помысли токмо, мать: а ну как солнце б не взошло? Хоть единый раз? Се и суть конец света.

– К Ра мола суть сие...

– Пусть будет так. Дороже мир меж нами.

– Ты мудрым стал, сынок. – Княгиня потянулась рукой, но не посмела тронуть руки – лишь одежд коснулась. – Креславою вскормлен? Иль кем иным?

– Волхвом Валдаем. В Чертогах Рода и на тропе Траяна.

– Ты ступал по тропе Траяна?

– Да, мать, по той тропе, где и ты хаживала. И по небесной сей дороге прошел довольно и был долго средь раджей на реке Ганге и видывал чудес множество. А назад пришел земной тропой и позрел... Путь Птичий заслонен! Сквозь тьму и мрак ступал. Изведал бога и Пути изведал... Но рока так и не познал.

– Так заходи в Киев, садись и Русью правь, – вдруг заявила мать. – Слово буду держать к народу, тебя признают.

– Нет, мать, ты властвуй. Мне выпала стезя иная – дружину след сбирать да и вести в поход.

– Кого же воевать замыслил?

– На вы пойду, на тьму. А тьмы окрест довольно.

– Казна пуста, ромеи дань не платят, но платим мы... Не время ныне для походов, коль нечем заплатить дружине.

– Добуду я и серебра, и злата. Само в руки придет.

– И все одно: садись и правь! Хотя б один год.

– А что же ты? От власти притомилась? И хочешь отдохнуть от сего бремя?

– Ты бога своего нашел и ныне рек: «Аз бога ведаю»... Настал и мой черед сих истин поискать. Жажду веру обрести! И зреть свет Христов, как солнце ныне зрю. А свет сей ныне сияет в стране царей, суть у ромеев, в Греках.

– Се доля русская – то веры поискать, когда прискучат боги, а то богов, когда прискучит вера. Сколько ж еще веков сей норов нами будет править? Да верно рок над нами... И что же ты? К ромеям собралась?

– Чернец Григорий молвил: един раз позришь храм византийский и отворится душа для веры истинной.

– Чернец Григорий?.. – Князь на солнце воззрился: поднявшись над окоемом степи, светило замерло и утро продолжалось. – Чернец Григорий... Зрю я... Как токмо в Русь придет Григорий, быть смуте, ибо смутит князей, царей и мрак опустится на землю. С подобным именем людей не след пускать к престолу и гнать взашей, кем бы ни предстали: царевичем, монахом, старцем... Григорий – черный рок, явился первый, а будет и еще. Но всякий раз придет Георгий и радость принесет...

Княгиня, вздрогнув, отступила, крикнула, озираясь:

– Ты где? Куда ты удалился?.. Эй, Святослав? Ничего не вижу!

– Я здесь! – воскликнул князь. – Стою пред тобою.

– Но ты исчез в сей час! Как будто в свете растворился!

– Се я на солнце зрел...

– И черный рок пророчил?

– Пророчил то, что мне открылось.

– Не поверю твоим предсказаниям, покуда сама не испытаю, – заупрямилась княгиня. – Давно я мыслю пуститься в путь и веры поискать. Да на кого престол оставить? Внуки малы, бояре не разумны, а печенеги рыщут окрест Руси, ровно шакалы... Коль ты пришел с миром и не отрекся от меня – прими престол. И отпусти меня в Греки. Эвон ты сколь земель прошел и чудных стран, а я далее Чертогов Рода не ходила и мир не зрела. И мир меня не зрел...

– Земель прошел довольно, – промолвил Святослав. – Да токмо мир весь – вот он, перед нами. И все, что в мире есть – есть и у нас. Иное дело, не зрячи мы... Нет, мать, не отпущу тебя. А лучше очи отворю, чтоб свет позрела. Добро ли будет, коль один и тот же путь придется одолеть и матери, и сыну, и внуку? След далее идти, тропу торить Траяна – мы же стоять должны.

– Так не отпустишь?

– Ни, матушка, не отпущу. Великие дела легли на плечи, и без твоей руки не обойтись мне. Казна пуста – наполним вместе, дружины славной нет – так соберем. Не битые давно ромеи в дани отказали – мы их еще раз побьем и новый щит на их врата повесим – так в тридевять заплатят. И не к кичливому царю тогда поедешь – суть к вассалу.

– Нельзя мне ехать так...

– Да что я слышу? Се вольная княгиня, владычица Руси глаголет? Мудрейшая и гордая княгиня Ольга? Нет, мать, речь твоя ровно цепями скована... Ведь ты же не раба!

– Узнав, что ты идешь, мне мыслилось, потребуешь престол, чтоб единовластно править, – в сей миг княгиня улыбнулась и, осмелившись, рукою коснулась сыновней руки. – Когда Претич сказал – будет мне радость, не верила, и смертная тоска напала. Не престола жаль, но земли русской. Искала утешения, и ты его принес. Мне ныне радость! Я довольна... Уж не детина безрассудный – князь пришел! И сыновей признал, и мать свою не отверг, забыв обиды. Мир утвердил!.. И вот, почуя радость и покой на сердце, я вспомнила себя. Ведь я же обликом суть молода и лепа, но вдовство, как черная проказа, висит на мне и язвит душу. Во вдовстве нет добра, и посему, спасаясь от него, ищу я веру. Так пусти меня?

Святослав взглянул на мать, и ровно бы от сна очнулся – увидел и красу ее, и стать, и младость на челе.

– Нет, матушка, я не пущу тебя. А чтоб избежать вдовства, уж лучше мужа сыщу тебе.

– Виденье было мне: Вещий Олег сказал, чтоб послала я свата на реку Ганга, и сей бы сват привел мне мужа – суть раджу. Но брак велел оставить в тайне... Я не желаю сего брака! И те раджи, что с Претичем явились, не по достоинству мне, ибо суть волхвы-скоморохи, хоть и несут в ушах Знак Рода. Для тайных уз бы и сгодились, но не для явных. Где мужа сыщешь мне? Чтоб вровень был со мною? Посватаешь за Мала?

– Мал ныне – беспутный странник...

– Вот то-то и оно...

Чудилось Святославу, после Чертогов Рода есть у него на все ответ, однако тут споткнулся: и верно, по красоте и чести нет ей достойных!

А мать вдруг очи подняла.

– Тому и быть, открою тайну: мне император Константин послание прислал, прослыша обо мне. Чтобы прочесть его, учила греческий и их письмо... И прочла.

– Так что же пишет он?

– Великое задумал царь. А пишет так: коль я исторгну кумиров своих и ересь арианскую, в коей погрязла вся Европа, и сев на корабль, приплыву в Царьград, он сам сотворит обряд святого крещения в истинную веру Христову. И воздаст мне дары богатые, по чести и достоинству, ибо одаривает всех, кто обращается. Ты мыслишь с мечом идти на него и щит на вратах утвердить, взяв дань; я же возьму ее иначе.

– Хитрец ромейский царь! – рассмеялся Святослав и погрозил перстом. – Знать, выведал, что я иду. И дабы избежать сраженья – задумал откупиться. Приемлемо бы было сие, мать, да токмо, окрестив тебя, уплатит один раз. А я с мечом приду – платить придется каждый год.

– Не выслушал ты, князь... Поелику мы с Константином единоверцы будем, то в вере сей грех идти с мечом на брата. И пишет он – союз желает заключить, суть христианский. Чтоб земли наши соединились не договором писаным, но братскими узами. И титул будет мне – царица и царь – тебе. Тогда весь мир падет пред нами.

– Дарует титул царский со своего плеча? Скипетром и державою одарит гордых скифов, кои за тысячу лет вперед держали в руках сии достоинства власти?.. И то б ничего, коль одарил, признав народы Ара за становой хребет и родственную связь. Не стыдно б дар принять... Я зрю коварство и измену, мать. Перемудрит тебя Багрянородный. Да разве можно тому верить, кто величает себя – Владыкой мира, не будучи Владыкой? Кто воюя с Хазарским каганатом, меж тем имеет с ним тайный союз и шлет кагану войска на помощь? Кто человека – суть вершину мира обращает в рабство и продает, как скот?.. Опутал он тебя. И дай токмо срок – свое получит.

– Я не сказала тайны главной, – послушав сына, промолвила княгиня и опустила свои прекрасные очи. – В послании он написал: желает в жены взять, ибо молва обо мне стрелой пронзила сердце.

Князь Святослав взглянул на мать и руки подал ей:

– Коль так, тогда ступай!

5

Полгода минуло с той поры, как богоносный каган высочайшим повелением объявил в Хазарии свободу. Для всех, будь то белый благородный хазарин, чья кровь за несколько веков старанием владык богоподобных очистилась от мерзких диких нравов, привычных для степи, и чей разум давно освободился от пыли кочевой жизни; будь то черный, в ком еще все это бродило, как старая закваска, будь вовсе бессловесный раб, прислуживающий господину или коню его. Все веры стали равными среди равных, и иудей уже не укорял мусульманина или христианина, а то и солнцепоклонника в том, что живет он поганым образом и не чтит святых суббот. А те, в свою очередь, согласно законоуложению, не вправе были оскорблять его обидным словом или знаком, к примеру, показывая иудею свиное ухо.

И стали строить не только синагоги, но минареты, церкви и даже храмы крамольников.

При этом никто из них, даже Приобщенный Шад, не знал, на сколько времени даровано такое благо и есть ли вообще ему конец: всем казалось, это незнакомое состояние теперь на все оставшиеся времена. В том-то и состоял замысел рохданита: стоило рабу, кем бы он ни был, узнать срок, и он в тот же час откажется от свободы, поскольку будет жить с мыслью о конце, пусть и не близком. Это вольному человеку полезно и желательно знать даже час кончины, тогда он остаток жизни проживет еще вольнее, ибо кто не ведал рабства, тот не боится смерти.

По совету рохданита и указу сакрального царя Хазарии в сакральной столице Саркеле воздвигли статую – семирогого Митру, символ согласия и свободы, и дали ему в левую руку факел, а в правую – шар вместо державы и скипетра. Его ваяли три тысячи мастеров, собранных со всего света, и за короткий срок утвердили статую, на высоком берегу Дона, прежде насыпав большой холм – так быстро, что казалось, этот исполин не человеческой рукой был создан, а по божьей воле вышел из вод, чтоб видом своим возвестить о величии малоизвестной Хазарии. В рост он был вровень со звездной башней и потому, стоя лицом к ней, взирал прямо на богоносного, выставив свои золоченые рога. Как уверял знающий пути бессмертный рохданит, статуя Митры была чуть ли не вдвое выше Родосского колосса, которого он видел на острове в Средиземном море, будучи тогда в образе оракула, предсказавшего, что статуя на глиняных ногах скоро падет, а если ее восстановят – Родос ждут несчастья. Однако хазарский исполин имел каменные ноги и суть иную, олицетворяя не бога солнца, а свободы.

Не минуло и трех лун, а каган убедился: чтобы исполнить главный завет подзвездного владыки – возвысить Хазарию, прославив ее на весь мир как одно из чудес света, – можно было не строить храмов для всех вер, а только утвердить Митру на берегу реки, поскольку все проезжие купцы, плывя по одному из трех морей, в ясную погоду видели воздетый пылающий факел и дивились величине и грозности этой невиданной статуи, разнося молву, дескать, вот есть страна, где стоит идол согласию и миру, и огнем своим достает неба! А весь народ ему поклоняется и чтит выше всех богов, ибо в государстве том есть только три святыни – свобода, равенство и богоподобный каган, и что там все открыто и дозволено, за исключением сакрального царя, на которого нельзя взглянуть – в тот же миг настигнет смерть.

Подобно ветру слава понеслась во все концы, и богоносный восхищался мудростью рохданита поболее купцов и путешественников из восточных стран, которых прежде не пускали: под мантиями ученых мужей скрывались вражеские лазутчики. Теперь же и шпионы стали не опасны, и напротив, полезны, ибо скорее гостей разносили славу.

Свершилось чудо! Иное государство обречено веками собирать свое величие по зернышку, удивлять походами и битвами, богатством показным или истинным, ученостью, красотой дворцов и прочими делами, поскольку не ведают Великих Таинств управления миром. А благодаря подзвездному владыке и посвященному кагану Хазария, как и ее колосс, возникла вдруг среди скуфских степей и возвысилась внезапно, не прибегая к многотрудным подвигам. Со всех сторон к царю земному, каган-беку, пошли послы и понесли дары богатые, чтобы взглянуть на диво и честь воздать.

А было чему дивиться и кроме статуи Митры...

Издав необходимые законы о свободе и воздвигнув восьмое чудо света, сам богоносный каган удалился в летний дворец на озеро Вршан и несколько лун пребывал в умышленном неведении, не допуская к себе никого, кроме наложниц и мальчика Иосифа из Саркела. Он знал, что всякий его раб сейчас неотличим от того раба, которого ведут сквозь пустыню на невольничий рынок. Достигнув, наконец, полноводной реки, вначале он будет пить, как скот, без меры, встав на четвереньки, затем непременно захочет искупаться и, невзирая на тяжелые цепи, бросится в поток. Что смотреть или слушать о таком безумстве? Потому провозгласив указ, богоподобный и сам освободился от многих дел, но нежиться под сенью кипарисов и пальм возле фонтанов своего сада ему было некогда. Пока хазары вкушали свободу, он трудился, словно раб, исследуя древние манускрипты народов Ара, дабы познать их сакральные пути, ведущие в Землю Сияющей Власти, которыми потом двинутся несметные полчища воинов. В тайне от всего мира в недрах горячих степей кундур-каганы собирали войско. Иначе без потерь не пройти сквозь множество земель, населенных воинственными аланами, печенегами, ромеями и славянскими народами. Следовало провести армию без попутных битв, чтобы сразиться за землю обетованную и одержать победу. Сейчас Великий каган, посвященный во Второй круг Таинств, сам рохданитом стал и исполнял то, что доступно было творить лишь подзвездным владыкам.

В новых заботах своих он сейчас уподобился рохданиту Моисею, выведшему иудеев из египетского рабства.

И в самый неподходящий час, когда он, как говорят в народах Ара, мыслями поля измерил, изведал ходы и броды, на озере Вршан случился шум – лязг мечей и конское ржание донеслось до ушей хазарского владыки. Он послал узнать мальчика Иосифа, и тот, вернувшись, рассказал, что стража вступила в бой с какой-то силой, пришедшей из степи. Подобного еще не бывало в пределах летнего дворца! Конные разъезды и близко бы не подпустили не то что силу, а и птицу или степную лису. Тут же сеча разыгралась возле сада, и иные стрелы падают в фонтаны! Гарем завыл, незримые слуги готовы были броситься под смертоносные очи богоподобного, ища укрытия и потеряв голову...

Однако через час на взмыленном коне примчался каган-бек и впопыхах нарушил правило – посмел въехать в сад, едва очистившись огнем, не в ноги бросился, а встал перед Владыкой.

– Что происходит там? – спросил богоподобный. – Кто посмел беспокоить меня?

– Не стоит внимания, о, всемогущий, – сказал Приобщенный Шад. – Я усмирил строптивых бунтарей и отправил назад, в Итиль.

– Бунтарей?! – Великий каган был возмущен и потрясен. – Я дал свободу своему народу, он более не раб, а бунтовать могут только презренные рабы!

– О, богоносный, – земной царь говорил без обыкновенного подобострастия. – Их мало, всего горстка никчемных, темных и хмельных от пьянства и свободы.

– Но кто они? Как случилось, что эта горстка прорвалась сквозь степные заслоны?

Каган-бек вел себя раскрепощенно, однако соврать не посмел.

– Хазары из круга белых. И потому разъезды не остановили их.

– Что же они хотят?! Еще свободы? Им уже мало того, что я дал?!

– Нет, превеликий. Им показалось, дал слишком много. И возмутясь, они поехали к тебе просить, чтобы ее уменьшить или вовсе сократить.

– Вот что!.. Да как они посмели? Как решились идти не к тебе, земному, а ко мне, небесному покровителю?

– Эти бунтари уже были у меня. Только не я, о богоносный, свободу дал, а ты. И только тебе возможно взять ее назад.

– Чем же недовольны белые хазары?

– Они сказали: свобода – это ад, и бывает только в преисподне, где можно делать все, что захочешь. А равенство – химера, достойная профанов и невежд!

– Они рабы! – взъярился каган. – Все мои предки и я столько лет потратили, чтобы сваять их, как колоссов, подобных Митре. И все напрасно! Неблагодарные! Как посмели они усомниться в том, что снизошло к ним из уст моих?! Разве не ведают эти бунтари, что покушаются на высшие ценности?!

Чувствуя, что гнев Владыки может обрушиться на него, каган-бек наконец-то опустился на колени и стал смотреть в мраморный пол.

– Всё ведают они! И говорят, что до твоего указа действительно были свободными. А теперь должны находиться в одном круге с черными хазарами и даже освобожденными рабами. И всякий из них может прийти и взять его дочь в жены, а если не дадут, то силой увезти. А третейский суд, подвластный только закону, оправдывает такие действия. И не взирает на прежние преграды! Потому что согласно твоему указу в Хазарии равенство всех вер, племен и цветов кожи.

– Достойны смерти! – провозгласил богоподобный.

Но каган-бек попытался их защитить и поднял голову.

– Смилуйся над ними, о всепрощающий! Среди этих бунтарей есть уважаемые люди, знатные особы, ученые мужи, раввины и содержатели таможен, откуда в казну течет богатство.

– Я свое слово не меняю. И это тебе известно. Они рабы, и если не на цепи сидят, то цепями прикованы к своему положению и богатству. Не может быть свободы только для избранных! Казни их всех до одного! А тела свези и брось собакам!

– Умоляю тебя, богоподобный! Останови свою руку! Белые хазары ехали, чтоб бить челом и упредить, пресечь вседозволенность. Они говорили: труд твоих высочайших предков и твой – все идет прахом! Мы смешаемся, и наступит первозданный хаос.

– Бить челом?! Но как же они не устрашились смерти, желая предстать перед моими очами?!

Приобщенный Шад заерзал на полу и в этот раз не решился солгать.

– Они не верят... И сказали: не срубишь сук, на котором сидишь.

– Чему они не верят? Во что?

– Что ты, о, разящий, способен умертвить, если на тебя поднять глаза и посмотреть.

Владыка Хазарии в тот же час успокоился и, мысленно прочитав молитву, сказал неторопливо:

– Ну что же, если так, то я казню их сам. Приведи бунтарей ко мне! Пусть на меня посмотрят. И скажут потом, на каком суку я сижу. Если умеют говорить их мертвые уста.

– О, богоподобный, пощади их!.. – заговорил было Приобщенный, однако каган прервал его:

– Или ты тоже с бунтарями? И тяготишься дарованной свободой?

После такого вопроса земной царь Хазарии уполз задом из дворца, а Владыка уединился и стал возносить молитвы к Цеобату, прося твердости и силы, поскольку сам еще не привык к новому состоянию и вдруг потерял уверенность: правильно ли будет, если он казнит вельможных, но непокорных белых хазар? Все-таки столетиями пестовали цвет государства, начиная с рохданита Исайи, и вот сейчас в один миг сгубить его?..

Господь дал твердости и силы и вдохновил подобного себе на суд, подав знак – над головой послышался стук, три раза ударили, будто судебным молотком по гонгу. Тогда каган встал с колен и вышел на крыльцо.

И все-таки каган-бек солгал, сказавши, что бунтарей лишь горсточка. Около сотни согбенных спин и уткнутых в землю голов было перед богоносным, расставленные, как фигурки на шахматной доске – по положению своему и достоинству, которые отменены указом. А лжец тем часом очищал огнем строптивых, махая факелом у распростертых тел.

Каган никогда не видел их лиц вблизи, однако по одеждам и месту, где они стояли, знал, кто есть кто. И спрос учинил исходя из этого по старшинству.

– Это ты, Ханох, посмел ослушаться моего повеления? – Он ткнул миртовым посохом в одну из спин в переднем ряду. – И мой покой нарушил?

– Каюсь, богоподобный! – воскликнул тот, не подымая головы. – Не ведал, что творил!

– Зато все мне ведомо. Ты слишком богат, чтобы служить богу и мне, его наместнику на земле. Твой господин и бог – золотой телец.

– О, нет, нет! – взвыл тот. – Ты мой господь!

– Но ты же усомнился во мне? Как раб жаждущий, бросился в реку, забыв, что опутан тяжелыми цепями?

– О, грешен я! Нечистый дух попутал!

– Ты посмотреть хотел на меня? Так посмотри.

– Пощади, о, превеликий! – спина приговоренного затряслась, седая борода каталась в пыли.

Испытывая мерзость, Владыка ткнул его еще раз.

– Взгляни же, я сказал!

Содержатель таможни в устье реки Итиль, как называли в Хазарии реку Ра, богатый и могущественный на земле Ханох голову поднял, но схитрил и сделал вид, что открыл глаза, но закатил их, чтобы не смотреть.

– Умри, презренный! – промолвил каган. Великий ужас исказил лицо раба. Он дернулся и завалился на бок, и вместе с ним вздрогнули все остальные спины, вжались в землю лбы. А богоносный уже подступил к другому, стоящему возле мертвого Ханоха.

– И ты, Иошуа, глотнув свободы, покусился на того, кто тебе ее даровал? – спросил он будто бы с заботой. – Я тебе имя дал, определил судьбу. Ты же, неблагодарный, вместо любви ко мне на дерзость решился? Ну так дерзни. Подними голову и открой глаза!

Иошуа поднял, закрыв руками лицо.

– Помилуй, всемогущий! Я отплачу! Я отмолю свой грех!..

– Глаза открой, – лениво бросил богоносный.

Еще один мертвец заставил сотрястись бунтарей. После того, как рухнул третий, великий каган вдруг подозвал к себе каган-бека и, указав на остальных, распорядился:

– Этих рабов повязать за шеи и под караулом доставить в Итиль. А там продать свободным гражданам для исполнений естества. Вырученное золото в Саркел доставишь, для жертвенного ритуала. Пусть они хоть так послужат Хазарии.

– Повинуюсь, премудрый владыка! – вскричал Посвященный Шад, бледнея от испуга.

Вместе с дарованием свободы невольничьи рынки были исторгнуты из пределов Хазарии, поскольку торговля человеческим товаром противоречила закону. Черную, физическую работу было кому делать: привлеченные чудесами свободы, в Хазарию ринулись беглые рабы, бродяги без роду и племени или просто мечтатели, уставшие от диких нравов своих соплеменников. За небольшую плату они строили, пахали нивы и пасли скот лучше, чем когда-то рабы, ибо жили с сознанием, что находятся в диковинной стране. Они могли скопить деньги и купить гражданство, став равноправными. Так что людей больше не продавали, но к закону существовала небольшая поправка, которая разрешала продажу преступников, приговоренных к смерти, тем свободным хазарам, которые желали исполнить естественную потребность и свое право – убить. Столетиями живя под тяжестью законов Моисея, где было сказано «не убий!» в Хазарии давно чувствовалась жажда совершить этот грех. Он тяготил бывших кочевников, которые привыкли к своим обычаям и тысячелетиями лишали жизни того, кого хотели. Нынешний закон позволял это, и свободный гражданин, купив приговоренного, мог спокойно зарезать его, задушить или бросить в реку с камнем на шее, таким образом убив трех зайцев: удовлетворить свое желание, исполнить приговор и еще заработать золота, поскольку среди хазар были такие, кто сам убивать не хотел, но жаждал посмотреть, как это делают другие.

По новому закону о свободе творить можно было все: что им не запрещено, однако за все следовало платить, и особенно налоги и пошлины, которые шли в казну для создания тайного войска. Сметливый казна-каган обложил ими все: от доходов, получаемых за счет сборов на тысяче хазарских таможен, до колодцев с водой и потрав скотом степной травы. А мытари неумолимые брали налог за камень у дороги, если путник присел отдохнуть за тень от деревьев, за солнечный и лунный свет, за дождь, который поливал нивы, за дым костра – куда бы ни упал человеческий взгляд, все подлежало налогообложению. И если кто не заплатил, закон карал сурово, и будь ты белый, черный или вообще инородец – всякий подлежал суду и чаще всего приговаривался к казни, и тогда исправный налогоплательщик мог купить обреченного на смерть и справить естество.

«Плати и потребляй!» – так было начертано в законе.

И платили, иногда с охотой: за столетия сиденья на устьях рек и берегах морей, на перекрестье торговых и иных путей стеклось столько сокровищ, что было чем отдавать налоги, и кроме того, стиснутым старыми законами хазарам хотелось испробовать прежде запретных плодов, а кто испробовал, тот уж не мог отказать себе в будущем. Белым по нраву были черные хазарки, черным – белые; бывшим же невольникам – те и другие. Кто хотел, за один золотой в казну мог воспользоваться таким правом. За два – поесть не кошерного мяса, а мусульманину свинины или христианину в постный день зажаренного над огнем барана. За три же позволялось мужчине ходить с непокрытой головой, а женщине без чадры, и за пять, если есть желание, вообще снять все одежды и постоять на площади. А уж за десять, подойдя к дворцу каган-бека, крикнуть все, что думаешь о нем.

Плати и потребляй...

Живя на озере Вршан, богоподобный не знал, свершается ли то, что предначертано его подданным, впрочем, не хотел и знать, поскольку единственный ведал истину, что через год все это прекратится очередным указом и войдет в прежнее русло, как вода весной в Итиле: скопившись от тающих снегов где-то в русских землях, она стечет в реку и вдруг станет мутной, понесет грязь и мусор, выплеснется из берегов, но минет срок, и снова тишь и благодать. Однако после бунта белых хазар Великий каган решил проехать по главным городам – Итилю, Семендеру и Саркелу, чтобы там вознести жертвы подзвездному владыке. И скоро караван богоподобного, охраняемый конными разъездами, тронулся в путь.

На сей раз он скакал не один, как обычно (гарем, слуги и стража раньше ехала в отдалении), а с мальчиком Иосифом, и потому дорога была нескучной. В столицу умчались гонцы, чтоб предупредить народ, и когда сакральный царь въехал в город, граждане Итиля ждали его на площади, стоя на коленях и уткнувшись в землю. А у крепостных ворот встречал каган-бек.

Но что это?! Ходили люди взад-вперед, открыты были лавки, базары уличные и зазывалы кричали, словно в обычный день. Иные же лежали на мостовой, а возле них в каких-то утлых чашах курился сладковатый дым, который люди в грудь свою вдыхали и с поволокой на глазах валились, ровно трупы. И видя кагана, никто не падал ниц – напротив, кто-то спешил перебежать дорогу, будто он не небесный покровитель этой страны, а путешественник иноземный, до которого дела никому нет.

Давно не видел богоносный подобной городской суеты, с тех самых пор как перестал торговать хлебом в своей лавчонке, и потому в первый момент недоуменно остановился, словно и впрямь был чужестранцем, впервые увидевшим на морском берегу колосс Митры с горящим факелом.

– Что это значит? – спросил он Приобщенного Шада, наконец опомнившись. – Гонцы предупредили, что я въезжаю?

– Да, повелитель! – подобострастно воскликнул тот и поклонился: после казни бунтарей он приобрел первоначальный облик.

– Отчего же народ на моем пути? Почему они торгуют, ходят, а не стоят на площади коленопреклоненно?

– Народ твой, о, всемогущий, стоит на площади! Как подобает!

– А это что за люди? Почему они лежат с открытыми глазами, надышавшись дыма? Средь них – элита, белые хазары?!

Смутился каган-бек.

– Сей дым, всевидящий, есть дым сожженной травы Забвения, коим услаждается лишь бог арийский, Род. А граждане ее купили у торговцев и воскурили, уподобясь богу. И ныне пребывают в забвении, то бишь коротают Время.

– Ужели мнят себя богами?!

– Да, богоносный, мнят, но богом Родом, а не Иеговой.

– А это кто? – вскричал смущенный каган, указывая на разряженных зевак, толпою шедших к ним навстречу.

– Се инородцы, Владыка! Они не граждане Хазарии и потому свободны от закона.

Только сейчас Великий каган увидел, что улицы запружены не хазарами, а сбродом: мелькали лица белых булгар, кочевников, турок, славян, греков, людей с Кавказских гор и даже африканцев! И все несли мешки, корзины, тащили за собой верблюдов, мулов, ослов, нагруженных товаром, – чужой гортанный крик буравил слух!

И никто из них не дрогнул от смертельных мук при виде сакрального Владыки, поскольку никто не хотел смотреть на него и безбоязненно спешил мимо...

Дикость! Хаос, которого не бывало даже при Булане!

– Как они здесь оказались?! – забывшись от гнева, крикнул богоносный. – Почему их не вышвырнут твои кундур-каганы и лариссеи?!

– Прости, о всевидящий! – взмолился Приобщенный Шад. – Ты дал закон, которым отменил работорговлю и рабский труд. Инородцы пришли в Хазарию, чтобы исполнять черную работу добровольно, пользуясь плодами свободы, но скоро им прискучил тяжкий хлеб. Успешно торгуя, они стали господами, и многие хазары теперь работают на них. А для черного труда идут все новые и новые...

Великий каган готов был крикнуть на него и ударить ногой в лицо, благо у стремени стоял, но вовремя вспомнил, чья воля принесла Хазарии свободу и с кем он писал этот закон, и подавил желание и гнев. Он распорядился, чтоб лариссеи очистили дорогу ко дворцу и дали возможность беспрепятственно проехать.

Сейчас же обряженные в доспехи и вооруженные железными палками городские стражники опустили забрала, чтобы случайно не позреть на богоподобного, и пошли прорубать проход сквозь инородцев. Поднялся ор и шум, сгоняемые с мест торговцы кричали, – что будут жаловаться кагану, что лариссеи нарушают закон и превращают единственную свободную страну в такие же, как все.

И того не видели, что сам высочайший законодатель находится рядом – стоит только поднять глаза и взглянуть на всадника, но никто не поднял, поскольку все эти люди жили свинским образом и никогда не видели неба.

Проехав расчищенными улицами к своему дворцу, он даже не остановился на площади, где опустить лица долу стояли его подданные – все вместе, черные и белые. Он устремился в домашнюю синагогу и, не снимая дорожных пропыленных одежд, встал на колени перед алтарем. Молился долго, страстно, просил вразумить, снять пелену с глаз – не искушение ли это сатаны, не чары ли, – но в ответ услышал троекратный стук, выразительно говорящий, что на все есть господня воля...

Едва выйдя в зал, увидел каган-бека, очищающегося огнем.

– Ты продал тех бунтарей, что приезжали ко мне в летний дворец? – спросил богоподобный.

– Да, превеликий! Исполнил твою волю!..

– Поторопился!.. А те, кто купил, удовлетворили свое естество?

– В тот же час, Владыка! От страсти к убийству страдали многие... А теперь их стало еще больше.

– Сегодня же едем в Семендер!

– Всемогущий! – вскричал Приобщенный Шад, и каган увидел испуг в его глазах. – Пришел, чтобы сказать!.. Возмущенные лариссеями инородцы восстали! И перекрыли улицы, ведущие к их лачугам, нагромоздя мешки с песком и бочки. А к тебе послали делегацию, и она сейчас стоит перед дворцом. Третейский суд решил в пользу закона, где начертано, что ты, как исключение, можешь принять таких послов!

– Я никого не приму!

– Но свободные граждане узнали об этом, взяли оружие и пошли сейчас громить лачуги инородцев!

– Оставь их... Так угодно богу.

– О, Владыка! Но такого еще не знала Хазария!..

– Оставь на волю божью! – прикрикнул каган. – И на кундур-каганов... Едем!

Семендер в прошлом был земной Столицей Хазарии, но хоть и минуло более двух веков с той поры, город этот и сейчас помнил о былом величии и норовил тягаться с нынешней столицей – Итилем. Построенный еще при Булане, он хранил старые традиции и нравы, десятки синагог и мечетей уживались рядом с давних времен, и редко возникали споры между верами. И потому Великий каган ехал сюда с надеждой увидеть настоящий свободный мир, устроенный по его закону и закону божьему, где сказано, что всякий человек свободен и раб лишь перед господом. По красоте своей, по порядку улиц и архитектуре он ничуть не уступал Константинополю или Венеции, поскольку стоял на низком месте у реки Кубань и был изрезан каналами, одетыми в гранит.

Многодневный путь сильно утомил Владыку, так что к концу его он пересел с коня в повозку, запряженную двадцатью лошадями. Над горячей степью плыли миражи – неведомые заморские города, рати, идущие по облакам, как по горам, водопады, реки и моря с корабельными парусами. И когда впереди показался Семендер, каган не узнал бывшей столицы, решив, что это мираж, однако подскакавший к шатру на повозке каган-бек воскликнул радостно:

– О, величайший из величайших путников! На горизонте Семендер!

Вместо высоких, стройных крепостных стен, которые сооружали лучшие мастера, звезд синагог и полумесяцев на минаретах, вместо творения Булана его наследник увидел нагромождение многоэтажных сакль из дикого камня и башеннообразных домов без окон: повсюду, насколько охватывал глаз!

Этот город напоминал колонию термитников, которые богоподобный видел в Египте, когда шел путем Исхода.

– Куда ты привез меня, презренный! – возмутился каган. – Или ослеп совсем?! Это же Дербент! Кавказский город!

– Нет, о, всевластный! Перед тобой бывшая столица Семендер, и не Хвалынское море, а река Кубань.

– Но где же стены? Я не вижу древних стен!

– Они внутри, за саклями, Владыка!

– Откуда же здесь сакли?! Их не было полгода назад!

– После дарования свободы, превеликий, теснимые священным воинством народов Ара, с Кавказских гор спустились люди, чтобы вкусить ее ценности, и остались здесь, настроив себе жилищ вокруг Семендера. Им нравится свобода и твой закон, мудрейший из мудрейших!

Он слышал издевку в речах каган-бека, но, ошеломленный видом и уставший от дороги, не в силах был его одернуть и лишь спросил совсем уж невпопад:

– А почему нет окон в их жилищах?

– Чтоб не давать налоги за солнечный и лунный свет, – с готовностью объяснил земной царь. – Они немного платят за кусочек земли и строят такие башни, ибо законом о сборах не предусмотрена пошлина за высоту сооружений, которые ниже, чем Митра в Саркеле. И только если они выше, то следует брать семь золотых монет.

И едва въехали в этот термитник, как сразу же народ увидели, справляющий праздник. Нет, здесь не пели и не плясали, а предавались пьянству и оргиям прямо на улицах. Итиль почудился кагану благопристойным городом, ибо то, что открылось его взгляду, повергло в шок. Таинственный обряд – суть посвящения во Второй Круг Знаний, содомский грех, – творился тут открыто! Вся бывшая столица совокуплялась на винных бочках, на траве и на асфальте – изобретении семендерских умов, чтоб улицы мостить. Мужи с мужами, а жены с женами...

– Прочь отсюда! Прочь! – закричал каган. – На север поворачивай, в Саркел!

Не отдохнув после трудного пути, он отправился в сакральную столицу с надеждой там увидеть порядок, свободных граждан и любовь к себе – все то, что обещал подзвездный владыка. И еще много дней он ехал по жаркой степи, прежде чем достиг Дона и Саркела, все более склоняясь к мысли немедля, сразу же с дороги воздать жертву и войти в подзвездное пространство до срока. Поскольку каган не садился больше в седло, то караван двигался день и ночь, и жены его, передвигавшиеся на верблюдах, валились от усталости и сна, и если не были замечены притомившейся охраной, то так и оставались на земле. Наутро, когда обнаруживалась пропажа, лариссеи бросались на поиски, однако не зря славяне говорили: что с возу упало, то пропало. Пока шли к Саркелу, гарем уменьшился на полсотни жен – почти на четверть! – и как бы ни клялся каган-бек, богоподобный заподозрил, что они не падают от тяжкой дороги, а попросту бегут!

Согласно законоуложения, все женщины Хазарии тоже получили свободу и равенство с мужчинами, однако была поправка, в которой указывалось, что жена может уйти из гарема по своей воле только в том случае, если муж обеспечит ее дальнейшее безбедное существование, дав деньги, жилье, одежды и украшения, а она из всего этого выплатит пошлину в казну – девять золотых. (На один золотой в Хазарии можно было купить прекрасного арабского скакуна, или пять коров, или сотню овец.) Если жена убегала без кошта и уплаты налога, то подлежала смертной казни...

Разочарованный и гневный от этого, богоносный каган к концу пути утратил сон, веля, чтобы караван с гаремом двигался впереди него, и сам следил, чтоб жены не сбегали ночью.

И вот однажды, двигаясь на север, в полуночный час он вдруг увидел, что впереди светло. Призвав каган-бека, он спросил, что это там сияет, и земной царь ответил поземному:

– Впереди – Саркел! А сияет огонь – факел в руке Митры!

Он успокоился и даже задремал на час, однако на следующую ночь, когда сакральная столица уже была перед глазами и звезда над башней и факел колосса отчетливо виделись, свет впереди отодвинулся еще дальше, к горизонту.

Было ясно, что светит не Митра, провозглашая свободу в государстве; то был свет иной...

На севере опять восстала заря, на сей раз среди ночи!

6

Весть о звезде, восставшей на востоке, впервые донеслась, когда княгиня еще только сбиралась в дальнюю дорогу. А принесли ее со степных застав: богатыри, воины славные и мужи бывалые, пересчитавшие все звезды на небосклоне, от появления новой были в большой тревоге.

– В ясные ночи токмо зрим! – сообщали они. – Стоит звезда над самым окоемом, и если все совершают круг, эта неподвижна. Мерцает над Саркелом, где когда-то была Белая Вежа.

– Недобрый знак, князь. Хазария бросает вызов! А у нас войска нет, лишь малая дружина.

– Сей знак рукотворный, витязи, – утешал Святослав, не придавая значения. – А всякая рукотворная звезда сама погаснет.

Потом лазутчики из глубин Дикополья стали доносить:

– Во глубине степей близ озера Вршан каган хазарский тайно войско собирает. Наемники к нему стекаются со всего света, а черных хазар так не счесть. Оружья во множестве везут из Дербента, от турок и через море от ромеев.

– А еще каган рабов освободил!

– Всякий народ к нему стекается со всего света!

– Кумира в Саркеле поставил, в руке светоч день и ночь горит!

– Многие говорят: се суть звезда свободы!

– Каган что-то замыслил! А какую хитрость – не ведаем и выведать не можем! Но опасность чуем!

– След бы ударить первыми, князь!

– Срок придет – пойдем и одолеем, – обещал Святослав, будучи непоколебимым. – И не убоимся сей рукотворной звезды.

И наконец явились калики перехожие, шедшие из дальних стран через Хазарию.

– Сказывают, ты ныне князь светлейший, а не зришь, что творится у супостата твоего по соседству. Войной скоро пойдет каган, да не свычной, а хитростей исполненной. Впереди себя тучу саранчи пустит, сам следом пойдет. Бойся, князь, восточного ветра, чуму он на Русь принесет, болезнь заразную, суть коей – ложь и кривда.

– Хворь сия мне не грозит, – ответствовал он ничуть не смутясь. – А ежели и привьется в некоторых землях, так и то добро. Кто ложью переболеет, к тому никакая кривда не пристанет.

Мать-княгиня уплыла за море, а Святослав сел единовластно править и собирать дружину, пока опираясь лишь на одного верного воеводу – Претича. Но преданность для ратных дел хоть и много значит в битве, а порой благодаря ей победа достигается; при этом куда важнее, коли она помножена еще на смышленность и искусство воеводское. А верный же боярин, много лет бродящий с посохом по чужим краям, довольно повидал и набрался знаний от встречных путников, от спутников своих и, наконец, раджей, да токмо ремесло свое прежнее – суть воеводское, во многом поутратил. Старается, из кожи лезет вон, но толку мало: след обучать десятских, сотских и полковых – покуда Русь была без мужской руки князя и много лет не ведала походов, дружина ожирела, домами занялась и дух утратила военный, – ан нет сведомых витязей! Мечом еще владеют, и в седле сидят, да сего мало...

Был тем временем в Киеве знатный воевода, умеющий бить супостата, каким бы ни был он, – суть наемник старый именем Свенальд. Витязь сей грешил вероломством тайным, однако ни один Великий князь, кому он служил, не ловил его с поличным, и потому за умение и разум ратный его вкупе с дружиной вновь нанимали постоять за Русь на бранных полях. Вот и теперь случилось то же: едва Святослав вошел в Киев, Свенальд его встретил и во второй раз поклялся, что готов служить молодому князю – впервые присягал, когда детиной неразумным был, – но на сей раз не за злато, а за веру. Мол, покорил ты меня, князь, своей дерзостью, силой и умом. Злата у меня довольно, веры нет...

Зрел Великий князь, глядя на воеводу, – лжет, двуликий! Руси будет служить и ее супостатам, кому за злато и кому за веру, на лице бесстрастном не прочесть. Взял и прогнал его прочь, срок определив, когда уйдет он из пределов государства на все четыре стороны. И дружину свою уведет с собой...

Ничего в ответ не сказал старый наемник, лишь поскрипел кольчугой, двигая плечами, и убрел со двора.

Да ведь ведал, что прогоняет, дабы рока избегнуть...

Не ушел Свенальд к назначенному сроку, будто ведал, что молодой князь не обойдется без него, как все другие не обходились, и придет, еще и поклонившись. Святослав сам не пошел, но Претича стал посылать. А верный боярин тоже видел наемника насквозь и воспротивился:

– Не советую, князь, откажись от Свенальда! Мне ведомо: он сгубил братьев Рурика, Синеуса и Трувора. Инно по прошествии трех лет княжения оба сгинули по его хитрости. И Вещего Олега он послал на кости коня своего позреть... А кто под меч Мала поставил отца твоего?

– И мне сие ведомо...

– Зачем же его кличешь? И тебя погубит!

– Божьего суда не избегнуть, а нужен сведомый воевода. Ты же слышишь вести, что из степи идут. Пора настала, я на звезду позрел, да не на ту, что взошла и стоит на востоке, а на свою путеводную – Фарро. Она высветила мне дорогу, и я позрел, что делать след в сей час – совокуплять силу русскую. В короткий срок мне не собрать дружины без пытливого ока. И ежели соберу, нет под рукой достойных витязей, чтоб войском управлять. А у Свенальда любой дружинник – хоть сотский, хоть полковой. К сему же он сказывал, за веру жаждет послужить.

– Наемник, чужестранец и за веру?

– Мне на руку сие, ступай и позови. А там испытаем веру!

Претич ушел, но скоро и вернулся, один, без воеводы. Глядел еще мрачнее, не прятал недовольства, и зная – без Свенальда и впрямь не быть дружине, – угрюмо доложил:

– Не идет сей хитрый лис. Сказал, уже ходил. Теперь пусть князь сам попросит. Идти придется, Святослав...

Хоромы Свенальда стояли близ Лядских ворот, и несмотря на это Святослав пешком отправился, избрав за правило ни верхом, ни в повозке не ездить по Киеву, чтоб привыкал народ. Иные кланялись при встрече; коль ехали верхом, то спешивались, говорили: «Здравствуй, светлейший княже!», иные лишь кивали, вид делая, что кланяются, а большинство и вовсе воротило нос. А были и такие, что вслед, как стрелы, метали острый взгляд, цедя сквозь зубы: «Ужо придет час, расплатимся с тобой...» И верно б расплатились за прошлое, будь при нем оружие, хотя б кинжал иль засапожник; однако князь выходил со своего двора с открытой десницей и в белой рубахе с обережными знаками, не сшитой, а сотканной руками Рожаниц. Напасть на безоружного, даже на кровного врага, не позволяла совесть.

Лишь однажды каленая стрелка свистнула и вонзилась у ног. Святослав выдернул, сломал ее и, бросив, пошел дальше, не оборачиваясь. Но за спиной услышал звон мечей, потом короткий вскрик, и скоро сыновья подъехали, таща на веревке боярыча в кольчужке.

– Он стрелял, отец! С поличным взяли!

Со всех сторон стал подступать народ – зрели пытливо, молча...

– Снимите веревку с боярыча! – потребовал отец. – Поставьте на ноги.

– Сам встану! – крикнул тот и, повозившись, встал. – Как жалко! Промахнулся!..

– Из-за угла стрелу пустил! – хором воскликнули Ярополк и Олег, блистая очами. – На´ меч, возьми!

Две рукояти к нему протянулись, ухватистые, приятные для длани.

– Что промахнулся – жаль, – промолвил Святослав. – Я худо сотворил тебе?

– Сестру мою взял силой! А холуи твои отца ударили плетью!

– Прости меня, – князь поклонился. – Что ты хочешь? Сестры у меня нет, чтобы отдать тебе, и нет отца, чтоб ты ударил плетью. Как же воздать за позор?

– Отец, вы квиты! Он же и на нас с мечом пошел! – ярились сыновья. – Сопротивлялся! И сдаться не хотел на милость!

– Сопротивлялся? Добро!.. Добро, что сдаться не хотел. Пойдешь в мою дружину? – Князь снял веревку с его запястий. – Коль в будущем худое сотворю – спина моя открыта, еще раз испытаешь судьбу...

И далее пошел, оставив боярыча посередине улицы...

Весть после этого по Киеву быстро разнеслась, и молва пошла, дескать, Святослав, как его мать, христианскую веру принял и ныне стал прощать.

Свенальд уверен был, что князь придет, и потому не отлучался со своего двора, занимаясь любимым делом – чистил лошадь на конюшне, выпутывал репьи и пыхтел от усердия. А сам был не причесан, уж желтые от седины космы доставали плеч и скатались, ровно потник. На Святослава лишь брови поднял и отвернулся.

– Ну что, варяже, позвеним мечом?

– Ну наконец-то сам пришел, – проворчал он. – Захлопотал, засуетился, как позрел на звезду востока, и воеводу вспомнил. Знать, припекло!

– Не я пришел, а мой срок, суть время собираться с силами... Так что же, позвеним?

– Коль просишь – позвеним, – не скоро отозвался он, и взяв стамеску, принялся чистить стрелку копыта.

– Поставь условия и цену назови, как при дедах водилось.

Наемник старый снял лишний рог – давно не езживал, не истирал копыт о дороги, – вогнал стамеску по рукоять в дубовый столб.

– Мои условия тебе известны, князь. А слово мое твердо.

– Послужить за веру? Незнаемое дело, чтобы варяг заморский и славный витязь, хлеб добывающий мечом, живот свой отдал не за злато, а от любви к земле чужой. Ты сам-то слышал о простаке таком?

– Нет, княже, я не слышал... Пусть буду первый.

– Я тоже не простак, абы в сие поверить и по рукам ударить.

– Ты не простак, – ворчливо протянул Свенальд и поиграл бровями. – Зреть приходилось и на лукавство, и на коварство дерзкое, когда ты дань собрал с древлян. Никто из князей так не провел меня.

– Ну так оставь потуги и скажи, сколь получить желаешь, – предложил Святослав. – На себя и дружину. И чем заплатить, если не златом, какими частями и в какие сроки. Иль снова по голубю от дыма и по воробью?

Воевода гребнем конским попробовал космы свои расчесать, раз с треском протянул, другой, затем корявой рукой пригладил волосы и поднял веки: зеницы выцвели, как у слепого...

– Я слишком стар, князь, чтобы лгать... Стар для всего на свете: чтоб злато скапливать, именье заводить, жен и детей и блага прочие. Признаюсь ныне: всю жизнь двуликим был. Служил и двум, и трем господам одновременно, кошт получая с дани, дары и плату. Была охота!.. Но теперь ни хитрость, ни досужий ум – все не в радость, ибо и для сих деяний стар.

Свенальд никогда не изрекал подобного обилия слов, и потому скоро притомился, дух перевел. Почудилось – придремал на миг, словно одряхлевший мерин, однако вновь заговорил:

– Мне путь един остался, князь. Все испытал, изведал и вкусил, да токмо никогда за веру не служил. Сказал ты, я варяг заморский, но где моя отчина – не ведаешь. А я ее утратил, но любо б обрести. Дабы в Последний Путь уйти не из чужой земли, а из родной. Так дозволь хоть перед кончиной испытать то, что ежечасно испытывали все твои деды – за веру мечом позвенеть, за землю русскую. Чудес я зрел довольно, однако чудно мне, как сие происходит – отдавать живот свой не за злато, но за отчину и други своя?

– Коли все сказал, меня выслушай, витязь, – так же неторопко промолвил Святослав. – Я бы не прочь, и служба твоя за веру мне груз с плеч – не платить наемнику, а ежели учесть, что казна пустая, так и вовсе благо. Да был бы ты один! А как дружина? Или она тоже сослужит за веру?

– Не твоя забота, князь. Как я, так и дружина. Законы у нас суровы.

– Ведомы мне ваши законы! Не твои ли витязи бежали от ромеев, когда отец мой ко времени не заплатил, и вы оставили его с малым числом средь царских легионов? Бежали! И ты напереди! Наемнику отступать не позор, ежели нарушены условия договора. Когда же за веру и отчую землю воюешь, уж лучше убитым быть, нежели бежать, живот спасая. В сем и есть чудо, коего ты не позрел!.. Отец проиграл ту битву – я не могу проиграть! Потому и не желаю в поход идти с ненадежной дружиной. В самый суровый час брошен буду и под мечи супостата поставлен. Тебе ли не знать, Свенальд, какой сладкой чудится жизнь, когда смерть на плечи вскочила! Ты же не раз изведал, какая дума в голове, когда вскричит над головою Карна? Все облетает пылью, все обращается в прах. Вот и спросишь в тот миг: «За что я живота лишаюсь?»

На сей раз наемник так долго молчал, что казалось, уж и не заговорит более, истративши все словеса. Ходил-бродил по своему двору, и то в одном месте землю ковыряет сапогом, то в другом ее ногой попирает, то в третьем. Крапиву всю прошел за конюшней, порылся, ровно жук, в старой навозной куче и, наконец, на камень сел.

– Послушав тебя, еще более хочу за веру, – промолвил он и в очи посмотрел. – Не отвратил ты, княже, напротив, жажду пробудил. И юный пыл души... Ужель мне поздно обычаи менять?

– Пожалуй, поздно...

– Ну, знать, пора! Коль осень на дворе, пора и мне суть на крыло подняться!


Проводив князя, Свенальд вновь взялся чистить коня, гриву распутал, мягкой щеткой обласкал бока и круп. Остался нерасчесанным хвост: собравши на себя репьи со многих полей и земель, он неприступен был, как крепость, портил вид, и многие на улицах смеялись, когда наемник выезжал.

– Позрите, люди! У Свенальдова коня заместо хвоста веревка! – кричал какой-нибудь несмышленый юнош. – Эй, воевода! Ты привяжись уж ею, чтоб из седла не выпасть!

И улетал от плети в подворотню, смеясь и корча рожи.

Теперь же сам Свенальд, позрев на хвост, вдруг засмеялся, как умел – действительно веревка! Канат суть корабельный! Не легкость от него коню, когда он скачет, а вериги: коль не тянул бы он и не вязал к земле, глядишь, конь взлетел бы.

Но жаль его, чтоб взять другого! Да уж и поздно лошадей менять...

Среди скребков, гребней и щеток он ножницы отыскал, коими обычно ровнял чуб и гриву, испробовав остроту, в единый миг отрезал хвост и наземь бросил. Уж лучше куцый, да ведь отрастет!

И конь, почуя, как свалилось бремя, вдруг заржал и, вскинув сей обрубок, помчался по двору, затанцевал, взбрыкнул – ну ровно жеребенок! Свенальд долго смотрел и улыбался – так ему казалось, ибо на лице его, изрезанном глубокими морщинами и рубцами шрамов, давно улыбка не читалась. Лицо не выражало чувств...

Спохватившись, что ножницы еще в руках, он лязгнул ими и, уцепив кусок свалявшихся волос, хотел отстричь, да дрогнула рука! Из мочки уха кровь заструилась – жидкая от старости и бледная, что ягодный сок. Утерши ее дланью, он поглядел на эту рыбью кровь, растер ее перстами – пустая стала, почти без жизни и тепла. И к ране приложив золы из старого кострища, он кликнул служанку.

– Режь волосы! – И ножницы подал. – Чтоб голо было...

Старуха охнула, попятилась.

– Да что ты, батюшко? Или с ума сошел? Сколь помню, не стриг волос...

– Устал от них, не расчесать. Стриги, старуха!

– Я же слепая!..

– Стриги, сказал!

Трясущимися руками чуть ли не час она лязгала над теменем, затылком и ушами, и волосы сняла, будто шапку.

Захолодела голова от ветра, но стало вдруг легко.

– Вот теперь добро, – себе сказал Свенальд и взял заступ.

Сокровища его, клады с серебром, золотом и каменьями драгоценными, лежали под землей повсюду, где ни копни. И потому он не мучил память, не думал, где и что спрятано – копал весь двор, пахал его, как крестьянин ниву, однако же не сеял, а, напротив, урожай снимал, взращал который целый век, служа в Руси. Каждый плод – суть братину, горшок или котел – он добывал, как будто бы чужой был клад, сидел пред ним и долго рылся в прошлом, как в той земле, прежде чем вспоминал, когда и за какой поход или услугу получена награда, и от кого. И лишь после того укладывал в телегу, прикрыв попоной. Весь остаток дня Свенальд крестьянствовал на своем поле, и к вечеру телега стала полной; горшки горой стояли, будто у гончара на ярмарке, а двор был лишь наполовину вскопан!

Уставши от трудов, он вновь старуху кликнул, велел, чтобы принесла еды, и ел, как оратай в борозде, землистыми руками брал пищу – мясо, хлеб и лук, все это запивая квасом. И, насытившись, разбил горшок лопатой, набрал горсть злата, пересморел царей на них – чужие, мальтийские – всыпал служанке в руку.

– Вот тебе, за труд.

– Ты что ж, батюшко Свенальд, меня прогонишь? – заплакала старуха. – Добром ведь служила, как родного встречала. Да мы ведь не чужие, чай, с одной земли...

– Да нет, живи. С чего взяла-то?

– Зачем дал серебро? Как будто рассчитал...

– А чтоб молчала, что зрела тут...

– Так, батюшко, я же от старости слепая! – служанка просияла и, подобрав посуду, засеменила в дом.

Свенальд выкатил еще одну телегу и стал грузить ее, корчуя из земли сосуды крупные – пивной котел, шесть ромейских амфор из-под зерна, сметанная макитра в два ведра. И тут вдруг выпал из земли кувшин, совсем уж малый, не более кулака...

Он и ума не напрягал – вмиг услышал звон мониста, увидел рдеющие угли и танец босых ног – суть ритуал древнейший. А душа, обезображенная морщинами, рубцами, пропитанная кровью супостата, как и тело, отвыкшая бояться, сострадать и печалиться, тут же заболела, будто старая рана к ненастью. Не распечатывая сего кувшинчика, он мог сказать на память, сколь там серебра, камней-изумрудов и злата. Монисто было там, подвески, ожерелье в семь ниток жемчуга, такое же очелье и два золотых кольца-обруча. Уж более полсотни лет как закопал, и ведь забыл давно, а вот увидел – и будто бы вчера...

А ровно век назад ходил Свенальд по Дунаю, приструнивал булгар, чтоб не шалили по сумежью, и из похода добычу привез себе – гречанку полоненную. Хотел, чтоб прислуживала и была рабыней, да покуда возвращался, так приглянулась, особенно когда плясала на углях перед дружиной. И вернувшись в Новгород (он стольным градом был у Рурика), наемный воевода назвал женою полонянку. Она же дичилась Свенальда, лик свой прекрасный воротила и за целый год ни словом не обмолвилась.

Но Люта родила! Сына последнего и любого, ибо потом старый наемник не женился и не плодил детей.

А полонянке из всех походов привозил подарки – те самые, что были перед ним, – и сам украшал ее чело, шею и персты; она же все молчала, бледнела больше и таяла, ровно лед в руке.

Потом и на углях не стала танцевать. Пришел однажды в дом, но нет ее, угасла, словно уголек...

Только к ночи наемник старый нагрузил вторую телегу и, обернувшись назад, увидел взрыхленную, возделанную ниву – только б зерна бросить. Но поскольку ни разу в жизни он не сеял, лукошка не держал в руках, а землю вскапывал, чтобы зарыть сокровища, добытые мечом, то посадил средь поля кувшинчик с украшениями полонянки – пускай растет...

И ночью же Свенальд коней запряг, открыл ворота, чтоб выехать, но только вожжи взял, как во двор скользнула тень – будто человек в плаще.

– Эй? Кто там? – окликнул он, воскладывая длань на рукоять меча.

– Я, витязь! Это я! Иль не узнал?

Пред ним стоял слепой купец: седая борода, чепец и взгляд пустой – белки вместо глаз...

– Не звал тебя... Зачем пришел?

– Давно не виделись, Свенальд... А что в твоих возах? Сколь нагрузил! И на ночь глядя повез...

– Вон со двора! Пошел, пошел!

– Постой! Я чую – в телегах злато! На сей товар чутье... Господь Всевышний! Столько злата! – Слепой затрясся, рукою потянувшись, приподнял попону. – О, если б я имел!..

– Поди и заработай!..

– Ты уезжать собрался? Покидаешь Киев? Куда же держишь путь? В землю отчую? Но ты ее не знаешь!..

– Ты же посулил узнать, да не узнал!

– Условий не исполнил! Ты помнишь уговор? – Он щупал сосуды с сокровищами. – Сделал бы так, как я сказал – давно бы в свою страну вернулся...

– Не вышел уговор, – проворчал наемник старый. – Есть иная сила, для коей наши замыслы, что прах...

– Какая сила? Где?

– А спрятана в кувшине. Сосуд тот мал, невзрачен, но жжет, как уголь ступни...

– Свенальд? Да ты ли это? – воскликнул слепой. – Послушать речь – мудрён. А посмотреть, так глуп!

– Что ты там изрек? – Рука меча коснулась, купец и ухом не повел:

– Глуп, глуп, воевода! Дал бы две телеги в рост – сейчас имел четыре! А ты в земле держал...

Наемник старый рассмеялся – будто филин в ночи проухал.

– Четыре?.. Мне двух не увезти... Вон оси гнутся и лошади не тянут... Четыре! Полно... Иди отсюда, гость! Мне недосуг с тобой...

– А если уговор оставить в силе? – вдруг зашептал слепой. – Иль ты передумал поискать свою отчизну? Где дух смолы, горючий камень... Откуда ступишь ты в Последний Путь?

Воевода руки опустил и бросил вожжи: бельмастый взгляд купца прозрел...

– Или надеешься на молодого князя? Но он тебя отверг! Не пожелал, чтоб ты служил за веру! Лишил пути тебя, не дав последний шанс!.. Помысли же, Свенальд: что тебе стоит согласиться и плату взять? Возьми, не изменяй себе, тогда и он возьмет тебя.

– Возьмет, а дале что?

– А далее мы сговоримся!

Слепой склонился к уху и зашептал. И борода его, обласканная гребнем, натертая душистым маслом, дразнила и искушала руку...


Креславой усыпленный на берегу реки Священной Ра, он спал так долго, что выспался на срок всей жизни; едва склонялся над его ложем Дрема и веки опускал, как в тот же миг он ощущал, что лоб трещит, и ежели промедлить – треснет и откроется третье око. Владыка же Чертогов Рода предупреждал: всевидящему не исполнить предначертанного рока, ибо пресекся б путь земной. А то, что Святославу было отпущено, мог сотворить светлейший князь – суть человек во крови и плоти.

Однако бессонные ночи не утомляли, а, напротив, несли покой. Он шел во двор и, расстелив войлочный потник, ложился на землю, чтобы смотреть на звезды. Ярополк и Олег не отставали, укладывались рядом, отцу подражая, однако скоро засыпали. Святослав же отыскивал свою путеводную звезду Фарро и взирал на нее час, другой, не мигая и почти не дыша, покуда земная плоть не утрачивала тяжесть, а обремененная дневными хлопотами душа вовсе становилась невесомой и улетала ввысь. Кто видел князя в час такой, всем казалось, он спит, и разве что очи открыты...

И в ту ночь, когда возвратился от Свенальда, Святослав лег почивать под открытым небом и только отыскал свою звезду, как услышал шорох шагов. Кто-то склонился над ним, и судя по дыханию – не кудесник Дрема. Взгляд, устремленный ввысь, князь вернул на землю и вдруг позрел – Малуша-ключница...

Фарро манила в путь – земля не отпускала...

Едва простившись с матерью в Почайне, он со старшими сыновьями поехал в Родню, чтоб привезти их матерей и, сняв опалу, водворить на место, в терем, но силой взятые в жены боярышни вдруг заупрямились.

– Мать свою прогнал, а ныне рабыню ее прогони, Малушу, – потребовали они. – Вместе с сынком. Тогда вернемся в Киев.

В Родне досужие умы молву пустили: дескать, князь вернулся и Ольгу выгнал; перечить сей молве напрасно, да и на руку было: когда напраслину болтают о путнике, знать, не изрочат путь. А стали б говорить: «Княгиня в Царьград пошла, чтоб веру поискать и мужа себе», – уж точно от длинных языков ни веры не найдет, ни мужа.

– Довольно уж я горя принес, – сказал Святослав женам своим. – Теперь токмо радость творить и возможно. Не стану никого прогонять и устои ломать, не мною установленные.

– Мы волхвовали. И на воде, и на огне, и на тучах – повсюду один и тот же знак: беда будет Руси от сей ключницы и ее сына! – боярышни взяли его за обе руки, не просили, но с мольбой смотрели. – Он наших сыновей погубит! Сам сядет править и назовет себя – каган! И рок Руси изрочит!

Он не поверил им, поскольку мыслил, что жены сии от ревности говорят слова такие, от любви к своим сыновьям, Ярополку и Олегу, с которыми княгиня разлучила. Мол-де, Малуша с Владимиром в тереме, а мы в Родне сидим, в опале. Вот теперь наш черед жить в радости, а ключнице – страдать.

– Не будет мира и согласия в великокняжеском тереме – во всей Руси его не будет, – сказал Святослав. – Мне след теперь токмо по Правде жить, инно не исполнить рока. Хочу, чтоб вы домой вернулись.

И сыновья стали просить матерей, но те на своем стояли и корили еще князя:

– Мы ведаем – ты явился в Русь светлейшим князем. Ужель не зришь, что округ тебя сети плетут? Как округ матери твоей плели? Зри, княже, зри!

– Иное зрение открыто мне – Пути земные, которыми и след пройти, – ответил он. – Коль стану не зреть, а озираться – и очи затворятся, и Пути, и путеводная звезда Фарро померкнет на небосклоне.

– Тогда нам не по пути, – сказали последнее свое слово жены-боярышни, а ныне суть волхвицы, и остались в Родне.

Так Малуша и была одна в тереме, однако на глаза не показывалась, а князь ее не звал. И сын, ею рожденный, Владимир, при ней состоял и к отцу не шел, но братьям своим старшим твердил:

– Ужо придет мой час. Я сяду на коня! Не скажете более – рабичич, сын рабыни...

И вот явилась ключница, опустилась у изголовья, воздела руки над ним, думая, что князь почивает, и приворотный заговор стала читать.

Не ведала того, что всякий заговор, даже волхвиц сведомых, не возымеет действия.

– Не тщись, Малуша, все напрасно, – сказал внезапно князь, и вздрогнула жена, хотела убежать, но он взял за руку.

Горячая была рука...

– Томлюсь я, княже... – пролепетала. – Столько лет ждала... В холодном ложе мне не спится, душа к тебе летит.

– А моя – к звездам...

– Поди ко мне, возьми меня... Ведь ты назвал женой?

– Сие случилось от черных чар. Покуда разум спал, страсть мною владела и буйство плоти.

– А под светлыми чарами я тебе не люба?

– Не спрашивай, Малуша, и не искушай. Ступай в свои покои.

В ее словах зазвучали ревность и обида:

– По роднинским женам твое сердце сохнет. Меня забыл... Но вспомни: боярышен ты силой взял. А я сама хотела, чтобы ты от матери меня похитил. И отдалась тебе, поелику ты люб мне был.

– Молчи. – Он руку отпустил. – И прочь ступай.

– Знать, ныне стала не по достоинству тебе? Ты – Великий князь, я – суть рабыня...

Святослав смотрел в небо, искал звезду свою, но взор земля тянула.

– Добро, скажу тебе. Был невоздержан я и, повинуясь чарам, утратил рок. А ныне волхву Валдаю дал обет воздержания. Растративши силу, мне не одолеть пути, отпущенного роком, и не исполнить предначертаний Рода.

– Да есть ли путь милей, чем к ложу жены? Позри, я же красна... Дай руку! Се мои перси, муж, а ниже – лоно... Горячий сок струится... Пути иного нет, токмо ко мне. Иди сюда, забудь предначертанья...

Князь отдернул руку и сел, услышав лукавство сквозь шепот обольстительный; почудилось, змея ползет к нему...

Она же не отстала, обвила плечи, шею.

– Твой рок со мною быть...

В сей миг на улице послышался кричащий скрип телег, в ворота застучали. Малуша подскочила и стремглав умчалась в терем. Вскочили сыновья, привратники, боясь будить князей, заговорили шепотом, однако из-за ворот тележным скрипом доносился голос:

– Князь звал меня! И я пришел! Отворяйте!

– Стой до рассвета, покуда князь не встанет, – отвечала стража.

– Я на ногах уже, впустите воеводу! – велел Святослав.

Стража светочи запалила, открыла ворота и впустила две телеги. Остриженный Свенальд сдернул попоны с возов и меч выдернул из ножен, стал бить сосуды – наземь потекло золото, серебро и драгоценные каменья.

Ручьи струились, блистая под светочами...

– Се моя жертва, – промолвил воевода. – Даю, чтоб ты позволил, князь, за веру послужить. Здесь все, что заработал, что сотню лет копил. Возьми себе. Я более не наемник.

Князь обошел возы, ногою поправ сокровища, посмотрел, прикинул.

– Не велика и жертва... Что есть суть злато? Тут токмо блеск один. Вот ежели бы дал придачу, иная речь...

Свенальд неторопливо достал из воза голову с седой бородой, бросил к ногам Святослава.

– Довольно ли сего?

Мертвая голова смотрела черно и пристально, как ворон, если бы сидел над жертвой, распластав крыла...


Волновалось в ту пору Русское море и небо, укрытое тучами, весь путь было низким и непроглядным, а вкупе с сумерками туманы менялись дождями, дожди туманами. Метало корабль по гребням волн, Стрибожьи ветры рвали паруса и плакала навзрыд наяда – в пору хоть назад возвращайся, да ведь в другой раз не отпустит Святослав. Потому сморенная зыбью княгиня на немой вопрос морехода махала платком в сторону Царьграда и лежала пластом, не пила и не ела – постилась по велению инока Григория, с коим и отправилась в путь. Неделю в устье Днестра стояли, ожидая погоды и попутного ветра, затем в одной из дунайских проток сушили весла. И еще несколько раз становились на якорь в бухтах у булгарских берегов.

А перед Царьградом в Босфоре унялось море, и солнце утром поднялось над водами – тотчас же Ольга истолковала это как добрый знак, и Григорий подтвердил, дескать, нелегок путь твой к истинной вере, что страху натерпелась в плавании – суть проказы старых ее кумиров, кой не желают отпускать от себя княгиню. Да слава богу, все позади!

Бледной и измученной приплыла она к ромейским берегам, но оттого была еще краше. Корабль встал в гавани Царьграда средь множества иных кораблей со всего света, купеческих и посольских: столь парусов и мачт не зрела сроду – будто лес стоит! Захотелось ей поскорее ступить на священную землю, велела княгиня подать сходни и на берег сошла. Да тут же и упала наземь! Не держала ее ромейская земля, от долгой качки на море и суша качалась под ногами. И не успел инок Григорий подхватить ее, поелику стар был и нерасторопен. Хотела Ольга встать – не может, плывет все, кружится, а в очах уж пестро стало. На миг токмо прикрыла она веки, дабы сил набраться, но открыла глаза и видит, над ней стражник стоит, толстый, жирный, будто кабан откормленный. Весь в кожаных латах, сверкающий шлем на голове, у пояса короткий меч и кинжал, но без порток!

В руке увесистая палка...

– Эй ты, шлюха! – на греческом крикнул он. – Напилась вина, не держат ноги? Убирайся вон!

Княгиня чуть не задохнулась от дерзости такой, но слова молвить нет сил. Тут инок Григорий наконец-то подоспел, руку подал:

– Вставай, матушка! Ой-ей-ей... – а стражнику сказал: – Не след ругаться – се суть Великая княгиня из Руси.

– Княгиня? – плюнул тот на землю. – Да много тут княгинь... Только и идут туда-сюда... Сведи ее на корабль, чернец! И пусть сидит.

Ольга поднялась и, утвердившись на ногах, нож засапожный выхватила, с коим никогда не расставалась по русскому обычаю. Еще бы миг, и сало с кишками полезли бы из брюха стражника, да упредил Григорий, повиснув на руке:

– Ой, уймись! Спрячь засапожник! Ей-ей спрячь! – И на корабль повлек.

А в спину хриплый лай летел, стегал, ровно плетью:

– Суть дикари и варвары! Медвежье племя! В лесах дремучих ваше место – не в Царьграде! С суконным рылом да в калашный ряд!

Будь она в Руси, в тот час бы стражник сей уж в железах сидел! Не на землю ромейскую она ступила, чей царь предлагал ей руку и сердце, а на чужбину, где власть и сила ее кончились. И испытав позор сей, княгиня крикнула мореходу, дабы немедля якорь поднимал и паруса – прочь отсюда! В Русь, домой!.. Однако чернец утешать стал, просить, молить, и снова сетовать на старых кумиров, кои чинят препятствия и на свет истинный не дают позреть. Признать же дьявола – суть искусителя, без духовного опыта невероятно трудно, явиться может во всяком образе, в том числе как городской стражник.

– Давно мы сюда с мечом не ходили, – ворчала княгиня. – Давно не баловали силой. Эх, был бы ныне Вещий князь, мой тезоимец!.. Ужо бы наказал! Ужо бы он спросил скичливых и лукавых за мой позор!

И наутро строжилась, грозила кулаком:

– Приеду вот домой – все сыну поведаю. Есть у меня заступник!..

Потом лежала много дней как мертвая, и сколь Григорий ни просил послов отправить к Константину – не слала, не отвечала. Пост длился уже более двух недель, и чернец боялся, чтоб не умерла. И мореход просил, дескать, нет проку здесь стоять без пользы. Или пойти к царю, взять, что надобно с него, иль якорь поднимать и в обратный путь ложиться, поелику еще неделя-две, и вновь шторма пойдут по морю.

Царь знал, кто стоит под его градом! Лукавый ведал, чей корабль в гавани с ликом бога Ра на парусах, но не посылал за русской княгиней – суть за своей невестой: то ли забыл, то ли чего-то ждал.

Так минул месяц целый – княгиня все постилась, лишь воду пила. И вот однажды ночью встала, кликнула чернеца, чтоб приказал мореходу сниматься с якоря, ан нет его! Все обыскала – будто в воду канул. Но тут один из гребцов шепнул ей на ухо – тайно на берег сошел поп! А воля ее была не ступать на ромейскую землю, покуда Константин не позовет. Ольга села у наяды и на рассвете врасплох застала инока, когда он, крадучись, лез на корабль.

Но лгать не стал, покаялся в сей час же:

– Ходил, ей-ей, ходил! Увидел, нет сил твоих последний шаг совершить к Христу навстречу! Ты не к царю пойдешь – суть к богу! Не он к тебе... Ведь ходила ж ты к поганым кумирам?

На восходе солнца к причалу повозки царские прикатили, округ их свита на колесницах, певцы и музыканты – все в золоте и серебре, в багряных красках – в очах рябит! Да се не царь приехал, а лишь его посланцы, чтобы княгиню пригласить во дворец. Тут уж воздали чести, нечего сказать, и все винились за царя: мол, не ведал он, что Великая княгиня на корабле в гавани стоит целый месяц. Коль послала б послов или гонцов, или бы знак дала, так не сплошал бы Константин.

Конечно лгали: всякое судно, бросившее якорь у Царьграда, немедля, в тот же день, записывалось в книгу, и мытари дотошные выспрашивали все – кто прибыл, с каким товаром и откуда. И еще брали мзду!

А пышно встретили – и отошло сердце княгини. Но когда спросили, нет ли жалоб, не обижал ли кто, взыграл Ольгин норов. Древлян не пощадила – и стражнику на причале не спустила. В тот час же его привели уже с веревкой на шее и без меча, швырнули под ноги княгине:

– Делай с ним, что захочешь!

Народ ромейский кругом стоит, слуги царские, купцы, бояре – не ловко месть чинить, да и учинишь ли, ежели от голода теперь качает и земля плывет из-под ног? Оставила его на волю хозяев, а посол от Константина суров был, крут, по велению его машину привезли, вроде стенобитной, и стражника в нее головой засунули.

– Что делают с ним? – спросила Ольга.

– Казнят! – ответствовал вельможа.

– Но где же у вас лобное место? Где палач, топор?

– У нас иной обычай, и казнь гуманная, без топора и крови.

Машина вздрогнула, блеснуло что-то, и вот уж голова стражника лежит отдельно, в корзинке из лозы, и впрямь ни капли крови!

После этого княгиню усадили в мягкий золоченый возок и повезли в царский дворец. О нем Ольга слышала еще от Вещего князя и от сведущих путешественников, а тут сама позрела. Палаты каменные, с подпорками из белого камня, кругом кумиры и истуканы, слепленные из белой глины или из мрамора точенные, и все в садах с чудными деревами, в цветах, откуда вода струится и сверкает. Оно и ведомо: где казнят машиной и без крови, там и живут в красе и лепости. Ступая по коврам, княгиня во дворец вошла, а там длинными рядами стоят попы в таких дорогих золоченых одеждах, что в глазах зарябило – будто цари! Иные с посохами, в высоких шапках и с бородами, иные же бритые, и все тучные, не то что чернец Григорий. За ними стоят вельможи безбородые, важные, верно, бояре или князья удельные, молодые девы на арфах играют, все, однако же, стоят и ждут царя. И вслух княгиню обсуждают, верно, полагая, что она их наречия не знает.

– Смотрите, как она прекрасна!

– Святая! Воистину, святая! Вся светится!

– И на челе благородная бледность!

– Над головою нимб сияет! Позрите!

– А будто варварка...

– Какая шея, руки...

– Кто же сказал, будто стара летами?

Тут вышел царь...

Все преклонились – княгиня вздрогнула, без воли распахнув уста, и чуть не пала на пол. Но лишь рукою заслонилась...

Пред ней стоял старик глубокий, и древний воевода Свенальд был краше ромейского царя...

7

Он был посвящен во Второй Круг Великих Таинств, имел достоинство рохданита и мог беспрепятственно войти в подзвездное пространство. Но суть его иная – сакрального покровителя Хазарии – обязывала кагана воскладывать жертву, прежде чем явиться под купол. Приобщенный Шад исполнил его волю, и золото от продажи бунтарей лежало в тронном зале башни. Теперь богоподобному не с руки было суетиться, спешить, профанировать; он знал, чем отличаются рохданиты от смертных – вечным спокойствием. Опять восстала заря на Севере среди ночи? Ну и что? Будто она в первый раз встает...

Он думал так, однако, пока перетаскивал сумы с золотом и ссыпал его в объемный жертвенник, вспотел, так, что голубой хитон прилипал к спине. Входить в обитель знающих пути, имея вид такой, было не к лицу. И чтобы обсохнуть, каган подошел к бойнице и встал под легкий ветерок.

И увидел, как через гребень стены по лестницам во внутреннюю крепость (куда дозволено входить лишь земному царю и кундур-каганам после очищения огнем) спускаются простые хазары, белые и черные. И с любопытством озираются по сторонам, еще и толкуют меж собой. Зачарованный таким видением, Владыка Хазарии приник к бойнице, а граждане Саркела тем временем цепочкой бродили вдоль стен, пялились на звездную башню и трогали ее руками. Возглавлял этих людей один из кундур-каганов, на ходу что-то поясняя, и когда подвел к двери святыни каганата, стал собирать деньги. Кто-то давал, а кто-то нет, и по их жестам богоподобный понял, что берут плату за право войти и осмотреть башню изнутри!

Он ужаснулся и, стряхнув оцепенение, позвал каган-бека, который был внизу.

– Что это означает? Почему они проникли в крепость? Кто позволил? Кто?!

– Всевидящий, никто не позволял! – склонился тот. – Но в законе, что дан тобою, нет запрета! И там же начертано: «Что не запрещено, то можно».

– Останови их! – Великий каган затопал ногами. – Они сейчас войдут в башню!

Земной царь пал на колени.

– Не казни, о премудрый! Если прогоню, начнется смута! Ибо сам нарушу закон! Эти свободные граждане заплатили за право посмотреть крепость и башню изнутри! Немало заплатили! Каждый пять тысяч золотых! Ровно столько ты приносишь жертвы!..

– Булгар презренный! Ты слышишь, что сказал?!

– О превеликий! Они купили право войти на первый этаж. А тронный зал или еще выше им не купить, не хватит денег...

Внизу открылась дверь, послышались шаги, и богоносный, забыв о дерзости каган-бека и новом своем состоянии, взбежал по лестнице и ворвался в подзвездное пространство.

И что увидел там?!. За мраморным столом, скрючив босые ноги, сидел тот самый рохданит, что был здесь в первый раз, когда богоподобный поднялся под купол. Засаленный хитон, платок на голове, побитый молью до дыр, и мерзкое лицо.

Это ему он ноги мыл и воду пил...

Звезда у горла и миртовый посох, небрежно брошенный у входа – только что пришел...

Знающий пути вкушал рыбца – вонь плыла вокруг, на бороде висели кости...

– Что ныне скажешь мне? – не оставляя своей пищи, спросил подзвездный. – На Севере заря восстала? Столб света? Или что еще?

– Да, – великомудрый! – воскликнул каган. – Восстала!.. Но сейчас беда иная меня заботит!

– Беда? – Он засмеялся и наконец взглянул на гостя. – Не чувствую беды, не вижу! Мне чудится, покойно в государстве как никогда...

– Когда я приходил сюда в последний раз, здесь рохданит был... Он посвятил меня во Второй Круг Таинств...

– А, да!.. Я слышал. – Подзвездный языком нащупал кость и выщипнул изо рта. – Мне кто-то говорил... Одна из моих сутей, а кто, и не припомню... И что же, продолжай.

– Он замысел открыл, как править миром и откуда. Сказал, где находится земля обетованная...

– Ну-ну, и это знаю. Скажи, отчего ты влетел сюда, как камень из пращи? Разве возможно, чтоб Великий каган, богоносный и посвященный в два Круга, бежал, ровно пожар горит?

– По его совету я даровал свободу Хазарии! Чтоб исторгнуть рабство! А мне стать царем царей!

– Все истинно, все так и есть, царем царей... И как тебе этот новый строй и порядок? Как тебе свобода?

– Мудрейший! Я ее вкусил!..

– Ну вот, а я вкусил рыбца. – Подзвездный руки вытер о хитон и повернулся к кагану. – Свобода, богоподобный, самая высшая ценность на всем свете. Конечно, для раба. Для вольного зачем свобода?.. Надеюсь, твоя казна теперь полным полна?

– Казна полна. Рекою течет злато...

– Вот и прекрасно! А злато, посвященный, тебе известно – есть смысл Высшей Власти.

– Все так! Все так, о, всесведущий! Но какова цена?! Народ смешался, впал в прелюбодейство и разврат. Нет ни порядка, ни святынь, ни правил и уставов! Плати и делай, что захочешь. Они стали курить траву и дым вдыхать! И мыслить, будто боги! Не истинный всевышний, а некий бог, Род именем, то бишь арийский! Они готовы ему и поклониться, чтоб получить травы!

– Какой травы? – тут рохданит насупился. – Как ей имя?

– Хазары говорят, трава Забвения, с тропы Траяна! Но лгут! Лгут, негодные! Такой травы не существует, а вместо нее торговцы хитрые иную продают, из черных обезьяньих стран! Подышут дымом и – свободны! Ничто им ни по чем! Виденья смотрят, утверждая, мол, дух божественный на них спустился. К Ра моление сие! И нет такой травы!..

– Нет, богоносный, ты не прав. Трава такая есть, и на тропе растет Траяна. И бог арийский, Род, вдохнув ее, суть Время коротает, и потому он вечен... Да купцы твои все лгут, воистину подделкою торгуют. Травы им не достать, поскольку никто из рохданитов даже не смог найти тропы... Да будет, не о том я ныне. Что ж еще творится в государстве?

– Со всех сторон, как саранча, лезут инородцы, сброд беззаконный и безбожный. Обряд посвящения в Таинство – содомский грех – уже на улицах творится! Доступно все, только дай монеты... В сей час уже и крепость, и эта башня открыты для профанов! За злато можно подняться и под звезду!

– А ты сюда приходишь разве не за злато? – спросил рохданит, обескуражив кагана.

– Да, но я воздаю жертву!

– Почему же плата твоих граждан не жертва за свободу? Ведь это так! Не станешь спорить?

Богоподобный растерялся.

– Нет, всемогущий, не стану... Но я же каган! Сакральный царь!

– Как же ты мыслил стать царем царей? Кто рабами правит, помнишь? Раб... Ну а царями?

– Неужели каждый гражданин должен возомнить о себе, как о царе? Что ему все позволено, если заплатить?

– Не заплатить – жертву принести. Воздал, и будь царем. А кто иначе будет править миром? Они, твои свободные граждане. Ты – ими.

– Помилуй, ясновидящий! – вскричал богоподобный. – На Севере опять заря восстала! А в Хазарии творится разброд и беспорядок! Хоть слава пошла, хоть теперь о нас известно всему миру и злато потекло в казну потоком, но творится ад! Если свобода продлится до конца года – нам и этой земли не видать! И думать следует сейчас не об исходе в Землю Сияющей Власти, а о спасении!

– Об этом и думаю, – проговорил рохданит и встал из-за стола. – Ради спасения ты даровал свободу своим подданным. Не развратить, но укрепить народ.

– Да как же укрепить?!

– Мне речь твоя приятна, каган. Скажи иное – не поверил бы... Свобода – ад. Ты верно сказал, ее вкусивши.

– Вкусил!..

– И твой народ вкусил?

– Короткий срок, а допьяна напился, если уж покусился на сакральное!

– Так дай ему опохмелиться.

– Но как?!

– Не видел, как приводят в чувство пьяных и похмельных? Ушат воды холодной на голову и уши растереть... Ты же когда-то жил на самом дне, среди черных хазар, должно быть, видел, как.

– Это я видел...

– Ты ж белых похмелил, когда они примчались на озеро Вршан? Так и со всеми.

Великий каган вдруг ощутил себя не посвященным в Великие Таинства, а отроком безмудрым, поскольку разум бушевал, но помнил, с кем вступил в поединок. Спросил с надеждой:

– Зачем же рохданит смутил меня свободой? И всю Хазарию? Весь мой народ?

– А чтобы ты вкусил. И твой народ. Как я рыбца гнилого. Чтобы еще четыреста лет о ней никто не помышлял, и молва, передаваясь через поколения, устрашила всех, как память о Навуходоносоре.

– Божественный! Я видел... Я так ее вкусил, что теперь сомневаюсь: будет ли так, как говорят твои мудрейшие уста? Что, если напротив, сохранится иная память о свободе? Как о глотке живой воды? А жажда – это же огонь, пылающий внутри!

– Верно, так и будет. Тлеть будет в памяти, как уголек зароненный, и это благо для Хазарии. Чем более огня останется в сознании твоих свободных граждан, тем ближе будет заветный час победы.

Богоносный поник и руки опустил.

– Казни меня, всемилостивый, не понимаю я...

Подзвездный похромал туда-сюда, поусмехался своим мыслям и потрепал кагана по плечу.

– Уймись, небесный покровитель. Этого никто не понимает и никогда не поймет, ибо оно составляет суть Великих Таинств. Ты посвящен лишь в два Круга, не забывай и не мни себя рохдани-том. Пока ты изведал путь только в одну сторону, а как вернуться назад – тебе еще откроется. Суть наша в том, что мы знаем, как возвращаться. Глупец, кто скажет: «Я дорогу знаю и сейчас пойду!» А мудрый говорит иначе: «Знаю, каким путем вернуться». Должно быть, ведомо тебе: одна из моих сутей именем Аббай сейчас лежит черным камнем на берегу реки Ра. Ему открылся путь к Чертогам Рода, и он побежал сломя голову. И вот результат... А слыл мудрейшим рохданитом! Так что печаль твоя естественна.

– Великий утешитель! Кудесник истин! Открой же мне, открой! – взмолился каган. – Посвяти, научи!

– За тем сюда и пришел. – Подзвездный владыка сам прикрыл дверь и усадил кагана. – Свободы ты вкусил... И твои подданные испытали ее в полной мере. Не думал, что так скоро, и года не прошло... Так вот, сейчас ступай и скажи им – заря на Севере восстала!

– Она в полнеба! И видят ее все!

– Не все, не все, пламенный каган, поскольку на дворе свобода, а многие при ней далее носа ничего не видят и устремляют взгляд в себя... Об этом же потом! Сейчас им укажи на Север, пусть все увидят, чтобы потом не сказали: «Я не видел!» И объяви – пока сияет этот зловещий свет, свобода в мире невозможна. И подданные твои расшибутся в доску, чтобы погасить его. Не требуя ни платы, ни наград, будут служить тебе и Хазарии. Дабы потом, после победы, вновь опуститься в разврат и пьянство. И траву курить, богам арийским уподобясь! Сие для смертного приятно... Но и опять, богоподобный, не все. Не все! – Рохданит ходил в пространстве и мел пол своим убогим тряпьем, свисающим с плеч. – Когда ты станешь похмелять свой народ, значительная часть, что допьяна хватила иль пила до дна, твоим указом возмутится и встанет против и в знак протеста разрушит символ твоей свободы – Митру. А также те, кто не успел вкусить, а только прикоснулся или же видел, как вкушают другие – суть добровольные рабы-инородцы, хлынувшие к тебе, как мухи на мед. Их просто изгони из пределов Хазарии, всех до одного. Народ тебе поможет их исторгнуть и в тот же час станет благодарным тебе. Восхвалит и поднимет еще выше!.. И лишь после этого займись своими гражданами, недовольными концом свободы. Еще раз окати их головы водой холодной, уши разотри, но не до смерти. Не казни их ни в коем случае! Ибо они суть злато твое, суть цари! И тоже изгони с позором. Всех до единого! Оставшиеся будут ликовать и превозносить тебя, и говорить о тебе с любовью – освободитель!

– Но все они, инородцы и граждане, станут врагами моими и славу понесут худую!

– Это так, Великий каган, понесут славу... Но их никто не станет слушать, ибо иная слава о тебе и Хазарии забьет любую. Им не поверят! Но вместе с худой молвой они другое понесут, по всему свету разойдясь – тот самый огонь, ту жажду о свободе. Поскольку же они – цари, то станут ее сеять повсюду. Где упадет их семя – там и ты будешь существовать незримо. Вот этому поверят в любой стороне и всякие народы. Бывалым верят, вкусивших слушать станут и вкушать. Пусть унесут они главный постулат закона – плати и потребляй. Желаешь испытать разврат – купи наложниц, желаешь снять одежды на площади – воздай монеты и снимай. А хочешь травы воскурить с тропы Траяна и дым вдохнуть – дым Вечности! – и стать арийским богом – плати и потребляй!.. Это твоя правая рука – цари-изгнанники. А левая – суть сброд, отребье, исторгнутое вон. Испытав не свободу, а только вседозволенность, они разбредутся в станы твоих врагов и станут сеять то, что вкусили. – Подзвездный владыка снова рассмеялся. – Если не веришь мне, не веришь, что так и будет, как же ты мыслил править миром? Как глупый император, со своего престола? Нет!..

– Я верю! О, премудрый, верю! – загорелся каган. – Сброд этот страшней чумы! И левая рука зарю потушит скорее, чем правая... И тогда откроется дорога в Землю Сияющей Власти!

– Не зря я возложил венец Великих Таинств на голову твою, – умилился рохданит. – Не напрасно ты ноги мыл и воду пил...

– Скажи мне, всесведущий! Это и есть Третий Круг?

– Нет, каган, все еще Второй – суть управление миром, – вдруг поскучнел знающий пути. – А Третий ты еще узнаешь.

– В чем смысл его? Хотя бы намекни!

– Да не спеши, богоподобный, всему свое время. – Он потер живот под рубищем. – Лучше принеси-ка мне еще рыбца. Я голоден сегодня! В Руси был долго, а там один невеглас... воевода славный, но стар и в детство впал!.. Мне голову срубил! И снес ее к тому, кто сейчас зарей восстал на Севере. Я на него позрел... Ну а поскольку голова моя долго на колу висела, страсть как проголодался! Давай, давай, неси рыбца!


И все исполнилось, что рохданит предрек!

Огонь свободы, взоженный от факела повергнутой Митры на берегу Дона, разбежался по всем странам, как пал степной, когда от случайной искры горит сухой ковыль. Лавина изгнанников, утратившая состояние и с проклятьями катящаяся по свету, несла его быстрее, чем ветер. Но проклинали не кагана – напротив, его прославляли! – а восставшую на Севере зарю, суть свет поганый и зловещий, при котором не видать свободы. И потрясенный мир стал озираться, но поскольку не ведал уже, где стороны света, бессмысленно вертел головой, внимая тем, кто вкусил мечту рабов.

Повсюду сыпались искры, как семена, и где нива для свободы была уже возделана, появлялись всходы. Цари, князья, вожди противились, ошеломленные, вытаптывали ростки, ломающие привычные устои мира, но вызывали только гнев, смуты и ответную жестокость. Правая рука кагана – цари свободы и ее рабы, исторгнутые из Хазарии, все больше на уши шептали народам и вельможам этих народов:

– Старый мир исчах, и законы его исчахли. Есть новый, где все равны, где нет рабов, где человек суть бог, для которого нет преград ни в чем. Захочешь уподобиться – купи травы Забвенья, брось на угли и вдохни! И ты суть бог, поелику впадешь в бессмертье, коротая Время. И надо-то всего – немного злата. Плати и потребляй. Плати и потребляй!

А левая рука – отрепье и изгои мира, как черная проказа, летела по ветру и рассыпала искры явно, крича на площадях совсем иное:

– Свободу всем! Рабы, объединяйтесь! Мы все равны по завещанию бога! Но поскольку неимущи, и злата нет у нас, платить не надо! Возьмите сами и потребляйте!

Мир разломился, ровно лед весной, два пламени метнулись навстречу друг другу! Да не схлеснулись, не сбились в поединке, а только страсти разогрели.

Ибо правая рука знала, что творит левая...

Великий каган готов был ударить в ладоши, взирая, как враги вчерашние забыли о нем и занялись друг другом, но всякий раз, смотря на мир сквозь бойницу сакральной башни, зрел зарю на Севере и ждать устал, когда она погаснет. Соседние русские земли легко доставали обе руки кагана. Границы государства были открыты, и две волны одна за другой укатились на Русь, не встречая препятствий; напротив, там боготворили гонимых и обездоленных, встречали радушно, пригревали и речи слушали, согласно кивая головами. Тайные и явные лазутчики, купцы, послы, вернувшись из Руси, каган-беку и кундур-каганам несли вести, – мол, семена упали в чернозем, пройдут дожди, и все взойдет, поднимется тучно и даст плоды. Безмудрый и простодушный народ внимает преданьям о новом законе открыв рот, все поголовно, от смердов и холопов до бояр и родовых князей, и живо отзывается, когда щекочет правая рука иль левая царапает ногтями. Траву из обезьяньих черных стран берут с охотой и курят всюду, где пожелают, и мыслят о себе – мы есть бог Род, Создатель, дедушка Даждьбог! Мы видим сны чудесные и веселимся без вина и меда!

Пожалуй, лишь Великий князь да горсточка бояр при нем изгнанников слушает и не внимает, но искусить их дело времени. Не гонят прочь – уже победа.

Каган выждал срок, однако семя проросло и принесло плоды только у данников хазарских – в земле вятичей. Да и те плоды горьки были, поскольку взращенные левой рукой, они не впитали в себя сладости от правой, возможно потому, что каганат давно уж тянул соки из этой земли, и княжество отличалось нищетой дремучей. Народ его, чтоб дани не давать, не стал трудиться ни на нивах, ни в скотоводстве, махнул на все рукой и в лес подался. Когда же до ушей его молва достигла о свободе и равенстве, – мол, возьми все сам и потребляй, вкупе с князем своим, – вятичи пошли брать, что еще в земле оставалось. Одно взяли и употребили, другое за ненадобностью сожгли иль утопили, чтоб никому не досталось, и бросились в загул, так что праздник не кончался.

Когда же каган-бек пришел к ним дани взять, увидел, что в подданной земле нет ничего! Остался лишь народ, и можно было бы рабами взять его, да что же станет, если голытьбу опять вернуть в Хазарию? Да и потом, в рабы их брать нет никакого прока: ни плетью, ни кнутом их не заставить, чтобы трудились.

Так и вернулся ни с чем, и потерял надежду, поскольку не посвящен был, а только приобщен к Великим Таинствам.

– Не след нести огонь свободы этим безмудрым народам, – жаловался он. – В Руси повсюду темнота и мрак! Они слепые! Они не зрят огня, ибо живут как скот. Платить за благо им нечем, взять и потреблять нечего... Таким народам не нужны высшие ценности, тобою, о богоносный, дарованные просвещенным народам.

– Но отчего же заря пылает? И не погаснет до сих пор? Нет, Приобщенный Шад, коль свет еще сияет на Севере, знать, есть источник. Иди ищи его!

Богоносный каган выждал еще один срок и вести получил, что всходы есть теперь по всей Руси, и даже в стольном Киеве замечены побеги: княжич Владимир уж называет себя каганом будущей свободной Руси и сыновей боярских тем прельщает. А вслед князю Святославу иная чернь кричит: дескать, отнимем земли, власть, имущество, все поделим и заживем счастливо без тебя, детины.

Но более всего выметался стебель и первый плод принес в вечевом Новгороде, где цари свободы воссели на престол и стали править!

Там, слышно, древляне всколыхнулись, прознав о свободе, вспомнили старые времена, когда в силах были с Киевом тягаться и с Великим князем; от них свободолюбивые мысли потекли к волынянам и уличам. Рассеянные искры тлели, набирали жар, но однажды ворвался каган-бек, с порога в ноги бросился.

– Не уследили! Не выведали замыслов! Князь Святослав внезапно очутился в землях вятичей. Прошел с мечом и огнем по Оке, и Рязань слилась ему без сопротивления. Вытоптал и выжег все ростки, а сброд, который пришел туда из Хазарии, собрал и кого порубил, а кого в Дон бросил, чтобы к нам вернуть. Потом взял дань богатую с вятичей и в Киев вернулся.

– Дань взял? – изумился каган. – Чем же взял, коль с вятичей, ты говорил, людьми только можно брать?

– Людьми и взял! Увел пять тысяч!

– Но Русь не продает рабов! И рынков не имеет!

– Для своего войска взял! Отдал под власть Свенальду...

– Это нам на руку, – успокоил богоподобный. – Он посеял ветер – то, что и нужно, чтобы разгорелись тлеющие искры. Не мешай ему.

Ушел каган-бек, но осталась тревога: неужто не погасить зарю, рассеивая свет иной? Отчего же нет явных всходов на Руси, как в других землях и царствах, где изгнанников властители приближали к себе, производили в советники, использовали как послов и даже как посадников? Отребье – к голытьбе, царей свободы – к царям: по достоинству принимали, и более всего за то, что они из страны, где возвышался Митра, что несут с собой я излагают мысли, давно бродящие в умах аристократов многих просвещенных стран. Плати и потребляй! Вот что подспудно зрело в мире, замшелом, опутанном тенетами старых представлений и законов. В Испании этот ветер промчался бурей, поднял волну повыше, чем в Хазарии, поскольку там за плату можно было откупить право на грех, и скоро факел Митры вспыхнул в чванливой Византии, и даже грубые германцы восприняли закон, и их рабы на невольничьих рынках стали намного дешевле.

В Руси же по-прежнему царила тьма, и первые ростки так и не дали побегов. Но зарево сияло! А те, кто разносил свободу, бродили во мраке как неприкаянные, и на них показывали перстами, при этом говоря:

– Дивитесь, люди, вон идет блажной!

И подавали милостыню...

Того хуже, какой-то срок спустя Приобщенный Шад новую весть принес. И по тому, как сразу на колени пал – дурную...

– О всевидящий! Мои лазутчики только что донесли: власть свободы пала в Новгороде! А цари свободы теперь плывут по Днепру с гирями на ногах, чтобы ни сбежали, а чтоб не страшно было, пред каждым чаша, в которой трава курится. Мало того, Святослав велел родовым князьям собрать в своих землях всех, кто был изгнан от нас и в Русь пришел. Тем временем он заключил союз с дикими гузами – врагами нашими, и отдал им как дар! Всех – царей свободы и безродный сброд! Кочевники связали их одной веревкой и увели в дикие стели. Там след пропал. Не изгнанников то повязали, о божественный, а твои руки! Позволь мне отомстить Святославу!

– Что ему месть твоя, профан? И как ты мыслишь мстить? – вскипел богоподобный. – Войско послать – это война надолго, а мне нужна блестящая и скоротечная победа. А что ты еще можешь?

– Когда еще князь неразумным был, по твоему совету я матери его отправил одну рабыню – краше ее, пожалуй, только сама княгиня. Она подарок приняла, поскольку падка... А Святослав взял ее в жены! И от нее родился сын, именем Владимир. Так этого княжича можно похитить с помощью матери-рабыни!

– И что же далее? – заинтересовался каган.

– А будет сын в твоих руках – значит, и князь в руках!

Булгары, откуда вышел род каган-беков, тоже были сыновьями Тогармы, но кочевой дух, внедренный в кровь и плоть, не извелся за четыре века, как бы не старались богоподобные властители Хазарии. Их приобщали к Таинствам, вводили в первичный круг знаний, которым не обладали простые смертные, и все равно, когда они касались дела чуть посложнее, чем рвать конями врага или рубить головы осужденным согражданам, у земных царей проявлялся разум дикого степняка. Ничего мудрее он не в состоянии был измыслить, как взять княжича в заложники и выставить условия.

И кажется, с новым поколением каган-беки все больше отдалялись от разумной жизни, тупели и дичали.

Богоносный не ощутил желания закричать на него или ударить – все напрасно! Можно бы низвергнуть весь их род и посадить земным царем другой, из белых хазар, но за Приобщенным Шадом стоит весь черный круг, и ничего кроме распри и смуты не поимеешь.

– Принеси мне в башню жертвенное золото, – распорядился каган. – И ступай. Без слова моего ни к чему не прикасайся!.. И еще... доставь травы Забвения... То й самой, которую курят цари свободы и мнят себя богами. И чашу с углями!

– Я слышал, Всемогущий, травы подобной нет. Купцы лукавят и продают отраву из черных стран, – заметил робко каган-бек.

– Ты принеси, а я определю, что за трава! – прикрикнул богоносный.

Когда же Приобщенный Шад внес чашу и пучок невзрачных листьев, каган метнул их на огонь и бережно вдохнул лиловый дым. Вскружилась голова, и тронный зал поплыл, как на волнах ладья. Мир сладких грез открылся: будто он мальчик, торгует в лавке, где пахнет свежим хлебом, но отщипнуть и съесть нельзя – хозяин запрещает, а можно только крошки собрать и ссыпать в рот. И вот после захода солнца ему дают краюху с печеной бурой коркой и медную монетку. Он бежит в лачугу, и по пути, возле ворот Саркела, покупает горшочек молока и сыр козий величиной с ладонь. И дома, забившись в угол, со вкусом ест, разжевывая долго хлеб с сыром, смакуя молоко...

Нет ничего прекраснее на свете! Ну разве что владенье миром...

Трава сгорела на огне и дым унесся в щель бойницы. Зал тронный погрузился во мрак, но в памяти еще бродила, как призрак, картина детства...

А ровно в полночь небесный покровитель обрядился в голубой хитон и дверь открыл в подзвездное пространство.

За мраморным столом, где были хлеб, вино и гроздья винограда, в самых разных позах – кто в скорбной, кто развалясь, а кто и полулежа – сидело тринадцать рохданитов. Лес миртовых посохов! И звезд мерцающих, будто на ночном небосклоне...

И если бы не эти божественные знаки, можно подумать, что под купол проникла или откупила право войти свора бродяг вселенских, отребье, недавно выброшенное из страны. Одна часть платья – рванье, до дыр изношенное, другая – словно у купца; обуты кто в сандалеты, кто в сапоги, кто в лапти или вовсе босы, на головах же от камилавки до чалмы и скуфской шапки.

Во главе стола сидел самый убогий – косой, так что не понять, куда глядит, беззубый и большеголовый. Каган мог бы поклясться, что прежде здесь ни одного из них не видел.

– Что скажешь нам, богоподобный? – заговорил он, блуждая взглядом по пространству. – Что заря на Севере по-прежнему горит, а Русь свободы не приемлет?

– Истинно так, о, великие путники! – Великий каган низко поклонился, но тут же был одернут.

– Довольно гнуться! Садись и говори! Вот, пей вино, ешь виноград и хлеб... И говори! У нас тут вышел спор... Так почему твой боговдохновенный закон и ценности его не имеют места в славянских странах?

Не успел каган и рта открыть, как полулежащий в вальяжной позе рохданит вскочил и закричал:

– Ты бы еще у стены спросил! Или у каменного болвана, что в степи стоит!.. Я все сказал! Огнем свободнее выжечь их огонь! Бессилен встречный пал!..

– А ты помолчи, моя вторая суть! – обрезал его большеголовый. – Я не тебя спросил.

– Ну жди, сейчас тебе ответят, – заворчал тот и уж откровенно разлегся на скамье.

Богоносный каган помнил, с кем имеет дело, и оскорбление воспринял как должное. Он сел у края стола и, ощутив ком в горле, отхлебнул вина.

Вдруг горьким показалось вино, что молоко на медную монету...

– Ну, говори! – поторопили его со всех сторон. – И только без ужимок и прикрас. Все, как есть! У нас тут по-простому. И не бойся, наказывать не будут.

– Этот божественный путник, – каган указал на лежащего, – сказал, что я каменный болван в степи. Но я согласен с ним.

– Что каменный болван? – недобро усмехнулся один из рохданитов в чалме с рубином.

– Нет, превосходный! Что встречным палом огонь в Руси не погасить. Свободу там никогда не примут, и ценности ее не прорастут на этих землях.

– Я что сказал?! – вновь подхватился и вскочил лежащий. – Верно начал, каган! А почему?

– Молчи, вторая суть!

– Молчу!

– Во всех славянских странах нет и не было от веку рабства, – проговорил богоподобный. – Вам, о бессмертные, это известно...

– Известно, говори еще! – поторопил большеголовый.

– Всю историю свою они не знали ни пленений, ни изгнаний, ни прочих бед. Они вольные! А кто имеет волю, тот свободы не приемлет, ибо она – удел рабов.

– О, премудрый и богоподобный! – Тот, что назвал его каменным болваном, обнял кагана и расцеловал. – А что я вам сказал?

– Они сговорились! – закричал рохданит в лаптях. – Я чую сговор!..

– Да я впервые вижу кагана! И в этой башне не был!

– Почему же вы сказали оба слово в слово?!

– Да потому, что ты, моя вторая суть, тупой болван! – заспорил с лапотным рохданит, не выпуская кагана из объятий. – Живешь в Руси уж триста лет, как ворон. Их духом пропитался – вон как разит! – и обрусел совсем, а истины не зришь!

– Будь я не твоей сутью, в сей час бы ушел отсюда, – обиделся лапотный и сел.

– Ты разрешил наш спор, – промолвил большеголовый, дождавшись, когда уймутся рохданиты. – И оживление внес... Не напрасно столько лет трудились все мои прочие сути. Ты достойный каган!

– И что же теперь, растрачивать на славян ценности Высшей Власти? – ворчливо спросил тот, что был в чалме. – Это же против древних правил...

– А есть иное средство погасить огонь? – сидящий во главе стола наполнил из кувшина свой кубок.

– Средств довольно. Мор, потоп, египетские страсти... Или трава Забвения, которую они, как жертву, богу воздают! Только не отрава, коей торгуют гости из обезьяньих стран, а та, что собрана на тропе Траяна. Поскольку они внуки божьи, то помнят ее дух и, его вкушая, коротают Время, пребывая в лени и беспечности. Сиим бы след воспользоваться...

– Но где же взять травы, коль нет дороги по тропе Траяна? – заметил лапотный. – Иль ты ходил по ней?

– Пустое все! – прервал спор Сидящий во главе. – Эклектикой займетесь на досуге... Я склонен верить своей второй сути и богоподобному. Не ценности свободы им нужны, а Высшей Власти. Иного зелья против воли нет. Ну, какая моя суть не согласится с этим?

В подзвездном пространстве наконец-то повисла тишина. Большеголовый рохданит взглянул на кагана.

– Итак, богоподобный, придется на Русь надеть златые путы. Они бедны, и даже бояре почти нищи, а вкупе с этим склонны к созерцанью и лености и без травы, и примут дармовое злато. Дай его, кому нужно дать. Кто с первого раза не возьмет, добавь и больше дай. Коль снова отклонит твою руку – добавь еще. И так, покуда не протянет длань. Опутай, заплети и повяжи их златом! Но не просто дай, а научи, как в рост давать. И пусть дают друг другу и своим князьям. Кто дал свое злато, чтоб прирастить его, тот ни о чем ином уж и не станет думать, как вернуть его с прибытком. И пусть приращивают состояние, а от него склоняются жить в роскоши. Огонь воли – огонь великий, должно быть, ты убедился в этом, богоносный. Однако он идет от скудной жизни и лишений. Появится богатство на Руси, и злато станут тратить не только ритуально, для украшения оружия, доспехов и женщин, но и для одежд обыденных, жилищ, посуды и утвари – и пропадет их воля. Ибо кто привык вкушать со злата, тот не возьмет в руки деревянной ложки.

– Князь Святослав непредсказуем и жесток, – дождавшись, когда умолкнет рохданит, промолвил каган. – Царей свободы он гузам подарил!

– И это нам известно, – прервал большеголовый. – Если начнет притеснять или казнить за то, что деньги в рост дают и в роскоши пребывают подданные, пусть твои люди станут кричать о варварстве, о дикости и жестокости нравов. Кричать так громко, чтобы весь мир услышал. И сам рассылай послания к царям. Все знают, ты богоподобный и свободолюбивый; тебе поверят. Ну а теперь иди. У нас тут еще много дел. След обсудить, как поступить с Царьградом. Ты слышал, верно, Константин не лукавства ради, а воистину решил жениться на русской княгине. А еще в Персии с наследником престола просто беда и эфиопов надо б наказать... Ступай и делай, как сказал!

Каган поклонился и, как подобает, задом пошел из-под купола, но рохданит окликнул:

– Постой, богоподобный! С делами запамятовал... Где бы ни были твои подданные, повсюду пусть говорят, кричат, шепчут, как заклинание: в Руси живут рабы. Они рабы! Рабы! Рабы.

8

Увидевши воочию княгиню, император был потрясен ее красой и четверть часа не мог и слова вымолвить, забыв свое царское величие, обычай, с которым следовало принимать иноземных государей. Вначале лишь взирал на нее со всех сторон, а потом преклонил перед ней скрипучее колено. Попы зашептались строго, вельможи не скрывали своего возмущения, а старый царь стоял с протянутыми к княгине руками, смотрел благоговейно и ничего не слышал, поскольку был туг на ухо: в молодые годы, командуя когортой, сражался с витязями Вещего Олега и получил булавой по шлему.

И сейчас его тезоимка Ольга без булавы или шестопера ошеломила Багрянородного.

Не выдержали два самых важных попа, приблизились к царю и подняли с колена.

– Негоже тебе, императору Византийскому, перед Русью преклоняться, – заметил один.

– Христианскому царю – перед поганой княгиней из варварской страны, – добавил второй.

– Не перед Русью я преклонился, – сказал мудрый Константин. – Перед красотой ее.

Верно, думали, она ничего не понимает без толмача. Но ответ императора-жениха Ольге по нраву пришелся.

– Вот теперь вижу перед собой не только властителя ромеев, но и мужа достойного, – сказала она на греческом наречии. – Ибо у нас на Руси ломать шапку принято перед старшим, а колено – лишь перед женой.

И сразу тут все стихли, а Константин еще больше обрадовался и повинился, что держал княгиню в гавани не по своей воле, а по злым замыслам его придворных, которые скрывали от него, что Ольга прибыла в Царьград и что виновных уже наказал по заслугам. Услышав же, что княгиня долго постилась и готова принять крещение, велел не откладывать и завтра же, после праздничной литургии, совершить обряд, и сам вызвался быть крестным. Попы и придворные от слова его вдохновились и стали ретиво восхвалять и своего царя, и Ольгу. Она еще не ведала, отчего они так скоро сменили недовольство на благословив, и потому не придала значения. Багрянородный же еще пуще растрогался и принялся одаривать дарами. Усадил княгиню рядом с собой, а слуги длинной вереницей стали подносить и складывать у ног ее парчовые и шелковые ткани, кумачовые паволоки, которые особенно любили на Руси, украшения из камней драгоценных, из злата и серебра, посуду и прочую утварь. И все бы ничего, да придворный казначей и летописец усугубили благородный порыв Константина – не по-царски получилось. Один то и дело возвещает:

– Парча серебряная, персидская, пятьдесят локтей, стоимостью в полкентария. Сосуд золотой, о двух ручках из гробницы египетского фараона стоимостью в кентарий!..

Второй же восклицает и славит:

– Богатый дар от мудрого и щедрого императора нашего Константина Багрянородного! Возносится русской княгине Ольге во имя отречения ее от безбожной поганой жизни и святого крещения!

И оба знай себе все пишут и пишут. Император наконец-таки расслышал, что они там говорят, и воспротивился:

– След добавить: прекрасной и несравненной! И не только во имя отречения и крещения, а еще и как моей невесте!

То ли и казначея с летописцем когда-то ошеломили булавой – не услышали они слов царских и про невесту так ни разу и не сказали.

Дары и впрямь богатые, по чести, да что-то не лежит душа: не в радость, когда преподносят и считают. Ольга приказала своим слугам взять подарки, и те свалили все в кучу, сложили в мешки и утащили на корабль. А она отправилась с Константином осматривать дворец и чудный сад, и где бы ни были, на что бы ни дивились, попы и вельможи никак не отстают, лезут на глаза, слушают, о чем император с княгиней говорят. Багрянородный же так распалился, что в саду средь роз цветущих предложил ей немедля стать его женой. Однако два митрополита уж тут как тут, учить и разъяснять стали:

– Сие грех великий, блуд!

– Нельзя до крещения жениться на поганой язычнице!

Тут наконец его и прорвало.

– Подите прочь! – закричал и ногами затопал. – Как смеете мне указывать? Я женюсь! В сей час же! Разве не видите вы, она и без крещения святая! Сияние идет от нее!

– Побойся бога, ты император священной империи! – загомонили попы. – Княгиня из Руси тебе не по достоинству!

Ольга поняла, что придворные Константина не желают их брака, всячески этому противятся, и потому сказала:

– В послании ты писал, что хочешь жениться, дабы сиим союзом и наши страны соединить. Не передумал ли, пока я ехала в Царьград? Ежели не будет союза государств, где мы вместе сядем на престол и править станем, я замуж не пойду. Ибо сама вдова и могу быть невестой, но со мной вся Русь, она же ныне не вдовствует. Есть муж при ней – мой сын именем Святослав.

– По нашему это называется триумвират, – обрадовался император. – Повелеваю – быть нашему союзу и триумвирату! Мы с тобой и твой сын!

Должно быть, придворные наслышаны были о детине-князе и о том, что он творил в своей стране, однако не ведали, что Святослав избавился от черного рока и оттого в ужас пришли. Даже летописец-хронист, всюду следующий за Константином, писать перестал, сославшись, что кончились чернила. Княгиня же масла в огонь подлила:

– Добро, коль так, я согласна пойти за тебя!

Митрополиты пришли в себя, увещевать стали Константина и Ольгу:

– По христианскому обряду вас след венчать в храме. А как венчать, если княгиня еще не окрещена? Не по русскому же языческому обычаю! Вот завтра примет она веру Христову, так сразу и окрутим! А там как бог пошлет!

Уговорили кое-как подождать до следующего дня, а по всей Священной империи уже молва полетела: Русь на сей раз без меча пришла, но взяла Царьград, и ныне придется не дань платить – в плен идти к безумцу и разбойнику Святославу! По всем церквам молиться стали, дабы образумил Господь императора, и отказался бы он от того, что замыслил, потеряв голову от прельстительницы заморской. Соперники Константина враз головы подняли, стали на свою сторону склонять и войско, и народ: де-мол, Багрянородный из ума выжил, а Русь тем и воспользовалась. Если не сместить его с престола, быть беде, и неизвестно, что еще задумали варвары. А ну если молодой князь следом за матерью идет, да с дружиной? Как только женится император, выйдет из храма – этот разбойник уж под стенами, и пропал византийский трон, рухнула Священная империя!

Одним словом, шум пошел великий, однако княгиня ничего не знала и пребывала в спокойствии и молитвах всенощных, готовясь к обряду. А жених ее Багрянородный тем часом к свадебному торжеству гостей скликал со всего мира, союзников своих: так уж ему хотелось удивить их неземной красой невесты! И указ свой провозгласил, чтобы завтра утром все бы жители Царьграда сошлись к Софийскому собору, где предстоит крещение, а потом и венчание. Княгине же прислал крестильную рубаху белого персидского шелка, в которую служанки ее и обрядили.

Рано утром в соборе началась литургия, но Ольгу не впустили и поставили, как полагается оглашенным, в притворе. Инок Григорий не отходил ни на миг – велели ждать, когда покличут. Константин пред алтарем молился за себя и за невесту свою, а точнее, благодарил Бога за то, что на старости лет послал жену, появ которую и умереть не грех.

Княгиню же в тот час начало ломать: поначалу суставчики на пальцах заныли, потом локти и колени, а через четверть часа корежило все кости, и снежно-белые зубы вдруг зашатались. Не в силах стоять на ногах, она было присела, но чернец зашикал – надобно выстоять весь срок, покуда не огласят!

– Больно мне, – пожаловалась. – Не держат ноги...

– Выходит из тебя поганый дух! – объяснил Григорий. – Потерпишь еще, матушка, и выйдет весь. И сразу полегчает!

Навалившись на стену, княгиня распростерла руки и застыла как распятие; огонь, воспламенивший кости, прорвался наружу, и загорелось все тело! Будто живую на погребальный костер подняли – мука смертная!

– Ужо иду в Последний Путь! – едва простонала. – И белый свет не мил...

– Начнется новый! – вдохновлял чернец. – Чем более муки в сей миг, тем дольше радость испытаешь! Крепись?

Стиснув ноющие зубы, она очи закрыла и не могла уж век поднять, пока ее не огласили. Да только не услышала – Григорий подтолкнул:

– Пора! Настал час! Радуйся, чудо чудес, одигитрия Богородице. Радуйся, обрадованная...

Она ступала, ровно по углям огненным, и того не позрела, что жених ее, император, под руки подхватил и ведет к купели. И голоса его не узнала, поскольку все смешалось в тот миг; колесом вращался мир у головы ее, качался, словно корабль на морской волне, и земля кренилась во все стороны, а то, может быть, и вовсе разламывалась. Мелькали чьи-то лица, золоченые одежды, обилие горящих свечей, дым благовонный окуривал сей коловорот, а над теменем ее то ли свет вращался – суть свастика, – то ли обещанная небесная благодать.

Неведомые руки схватили ее нежное, огнем пылающее тело и стали погружать в пучину вод. После первого погружения с головой остудился жар телесный – столб пара возреял над купелью, будто не человека опустили туда – железо раскаленное. Второй раз погрузили – открылись очи и остановилось коловращение мира. А когда в третий раз измерила она глубину бездонную, просветлело сознание и сошла благодать божья.

Вскинула она робкую руку, наложила крест:

– Аз Бога Ведаю...

Да что это? Попятились люди, крестясь или рукой заслоняясь. Хор грянул – радуйтесь! – да что-то не видно было на лицах ромейских радости. Царь Константин, принявший ее из купели, вдруг бросил руку, зашатался и чуть не рухнул на пол: кто-то подхватил его и повел мокрого с головы до ног, словно поднятого из пучин святой воды.

В тот миг позрела княгиня матерь Богородицу и руки, ей поданные. Ухватилась она и сделала первый шаг.

– Аз Бога Ведаю.

Позрела она свет Христов, изведала Божью благодать, да не знала еще в то мгновение, что красной девой погружалась в купель, а выплыла оттуда с иным именем – Елена – и старухой древней: изъязвленный временем лик, седые космы торчком, три зуба во рту и нос уж скрючился и к устам потянулся. Смыла святая вода чародейство Владыки Чертогов Рода...

Шла она, принятая и ведомая самой Богородицей, и потому не видела, как уводили попы жениха ее с таким видом, что краше в гроб кладут. Да княгиня в тот час другому отдана была, ставши невестой Христовой, и оттого сиял в очах огонь чистый, будто горний свет.

– Аз Бога Ведаю!


Если бы мир внимал помыслам и делам человечьим, давно бы иссякли не только реки, а и моря бы иссушились, и плодородная земля обратилась бы в прах, и свет бы иссяк над головой. Но несмотря ни на что, без воли человека, Свет продолжал существовать, всходило солнце над землей, и после зимы непременно наступала весна, полнившая реки, и Стрибожьи ветры поднимали на крыло перелетных птиц. А путь птичий лежал с юга на север, над священной рекой Ра...

И буйным, весенним ветрам, что сгоняли мертвящий холод с земли, что вскрывали реки и моря, не было преград. Однако лебединым стаям у берегов Хвалынских путь был затворен. Там, где Великая река, разбившись на лучи, соединялась с морем, стоял заслон. Черные хазарки, подобно мгле, покрывали Птичий Путь на север. От их аспидных крыльев здесь меркло солнце и светлая река чернела, будто изъязвленная дурной болезнью. Злобный крик и гогот вставал стеной и доставал звезд. Хазарки требовали дани от всякой перелетной птицы, будь то журавль или куличок болотный. И лихо брали – десятину от стаи! Было птицам слез, когда давали дань птенцами или женами... Да что же было делать, коль не миновать устья реки Ра, коль Птичий Путь – единственный? И не сыскать иного, ибо не сдвинуть звезды с их вечных мест? Возвращались ли на родину ранней весной или осенью, улетая на юг, все птичьи стаи полнились печалью глубокой, и несли ее на своих крыльях от реки Ра до реки Ганга.

Лишь гордые лебеди не кланялись хазаркам и дани не давали, ибо не пристало белой птице покоряться и служить тьме. А посему всякий раз, пролетая над лучистым устьем Ра, вскипала в поднебесье птичья битва.

Верно, потому в лебедином крике, плывущем над Русью весной и осенью, слышен воинский клич, и полет этих белых птиц есть боевой дружинный порядок – таранный клин, чтобы пробиться через заслон.

И этой весной весенние ветры – Стрибожьи сыновья – беспрепятственно пронеслись над устьем Великой Ра, но перед лебединым клином возникла на пути туча черная, грозовая – разве что молнии не сверкали и гром не гремел. Земной простор и небесная ширь – все мглою окуталось, не отвернуть и не укрыться белой птице. Кто устьем завладел, тот возомнил, что и рекой владеет, а значит, и всем Птичьим Путем. Так не бывать сему!

Орда хазарья восклубилась, ровно черный дым, лишь зобы краснели, напитанные птичьей кровью. Лучистым клином плыли в чрево тьмы лебеди, и расступались пред ним крикливые передние вихри темной силы. Но ведал лебединый князь все хитрости супостата – втянуть непокорных птиц в недра коварной тучи, чтобы напасть потом со всех сторон, затмить солнце от лебедей, если днем, и звезды, если ночью. И коли дрогнет князь, потеряет свой небесный путь – пропасть и всей птичьей братии, ибо рассыплется боевой клин, размечется, и истает во мраке белый свет. Кто понесет его на холодные берега северных морей? Кто свяжет воедино истоки двух священных рек – Ра и Ганга? Кто еще выбьет сорную траву на тропе Траяна, соединяющую Пути земные и небесные?

Не дрогнул лебединый князь, не убоялся хазарьего смерча, и сшиблись птицы! Белое перо смешалось с черным, кровь алая – с кровью черной, ветер же от крыльев вздыбил волну на Великой реке. Не птицы в небе бились, а свет с тьмою, день с ночью. Погасло солнце, последний свет истаял, заслоненный хазарьими крыльями, казалось, мрак наступил вселенский, а с ним – первозданный хаос: вода смешалась с землей, земная хлябь с небесной твердью...

И в ратище этом за честь было – умереть за други своя, ибо не жизнь дорога, а птичий белый клин, суть луч, пронзающий тьму. Не устояли краснозобые, хоть и побили лебедей изрядно – более чем десятину взяли от стаи. Покорились бы хазаркам, меньше бы потеряли... Но зато в тридесять убавилась туча и посерела, так как не могла уж больше заслонять крыльями солнца. Вырвался птичий клин, огрузший от ран, и позрел сквозь прорехи в крылах на светлые воды Ра. Вырвалась за клином погоня, но в открытых небесах краснозобые избегали битвы и норовили в спину ударить. Старый лебединый князь повернул к солнцу и полетел к сердцевине его, дабы лучи слепили супостата: не узреть черному глазу белую птицу! Отстали хазарки, заметались, незрячие и убрались восвояси.

И лишь тогда победно кликнул лебединый князь и посадил свой пернатый народ на светлые воды. Да не отдыха искали птицы, не корм добывали в священной реке – мертвых оплакивали и скорбь свою топили в волны, чтобы не нести ее в Русь тресветлую...

Птицы пробивались, ибо их Путь был вечен, поскольку обновлялся каждую весну и осень, но Путь для народов Ара был затворен. Утрачена живая связь времен и жила кровеносная, соединяющая реки Ра и Ганга, не перерезана была, но перекрыта, как обрушенной скалой перекрывается ручей, бегущий по ущелью.

А рок изначальный Святославу – восстановить сей Путь, пробить его, исторгнув Тьму из устьев рек и с берегов морей, дабы Животворный Свет не угасал ни у славян на Ра, ни у ариев на Ганге. Один он ведал, куда идти походом и как нанести удар, но только не знал срока, ибо и Вещим будучи, и на тропе Траяна – все равно не изведать судьбоносного часа. И только когда пробьет он, услышать: в сем и есть суть зрящего духа.

Он изготовился, как пардус перед прыжком, и затаился, выжидая голос неба.

В походе обычном, творимом по своей воле – изгнать ли супостата, дани поискать в чужих землях иль чести и славы, – можно полагаться на себя да на другое своих, с кем все потом и поделишь. Но в этом, отпущенном судьбой и предначертанном Родом, след было повиноваться высшей воле, ибо Вещий князь был десницей бога на земле. Его дружина, исполчившись, ждала с ним вместе и изнемогала, подвигая Святослава выступить: играла в руках великая сила, лезвия мечей томились в ножнах, и кони, застоявшись, копытили землю. Он сдерживал порывы своих витязей, ворчал Свенальд, толкуя: коли занес руку – бей, иначе передержишь, и дух воинский, совокупленный в рати, прокиснет, как вино. Старый воевода не посвящен был, куда князь устремит свой взор, кто супостат, но зрел своим острым глазом на восток, где горела хазарская звезда, и чуял длинным носом, что предстоит лихой поход, ранее незнаемый. И князь медлит только потому, что ждет чего-то, поелику же часто по ночам глядит на звезды в небе, знать, выжидает срок и час благоприятный. Потому и не торопил Свенальд, а чтобы не застоялась дружина, советовал найти врага и с ним сразиться.

И благо, враг не заставил себя ждать. Из донских степей, как из преисподни, вдруг хлынуло отребье, сор человеческий, гонимый восточным ветром. В Хазарии, где был воздвигнут идол со светочем в руке и освобождены из-под господской воли рабы, кумир сей вдруг рухнул, не простояв и года. Теперь, спасаясь от его обломков, разбегалось все мировое рабство; подобно саранче, лавина эта промчалась по стране и остановилась там, где нашла себе пищу – в вятских и новгородских землях. У первых смута началась из нищеты великой и оттого, что дань платили много лет хазарам – байки о свободе слушали, разинув рот. И зароптали, де-мол, долой хазар и русь! Сами собой станем княжить и владеть, а как соберемся с силами, пойдем и освободим все остальные земли – возьмем и будем потреблять!

Святослав готов был к прыжку на восток, однако прыгнул на вятичей, но не покорил их, а лишь исторг чуму, с огнем и мечом прокатился и, взяв большой полон – мужей, пригодных для походов, вернулся в Киев. Возник в пределах, словно ветер, и так же умчался прочь, и потрясенные его дерзостью вятичи долго не могли прийти в себя. А он тем часом уж скачет к Новгороду, послы его впереди с предупреждением:

– Иду на вы! Пока же не встал у стен, сами изгоните тьму!

Богатый, вольный от веку Новгород не принял голи перекатной, но приютил у себя иную тварь – хазарских ученых мужей, которые наустили бояр и знать местную восстать против владычества Киева и зажечь огонь свободы.

– Что нам детина-князь? – стали размышлять они. – Одни невзгоды от него были в прошлом, и теперь нечего ждать.

Сначала изгнали князя, которого еще у Ольги просили, потом и вовсе потеряли меру – посадили править одного из белых хазар и стали именовать его не князь, а каган. А тот, воссевши над новгородцами, издал указ, даруя всей земле полную свободу.

Плати и потребляй!

Диковинное дело, но испытать не грех, почем она, свобода. И загуляли: пили и плясали день, другой, третий – каган знай бочки с вином на площадь выставляет, а плату берет, ну просто смех один! Да не за вино берет – за право вкушать зелье в людном месте, что ранее строго запрещалось. Отдал грошик и твори, что хочешь! Бояре поначалу лишь таращились, как празднует люд простой, вздыхали старики – к добру ли пир такой? – потом не удержались, и мало-помалу загулял весь Новгород. Глядь, а уж и женки тут, коих за прилюдное питие вообще сажали в сруб; сначала появились вдовы и засидевшиеся в девках, а там и жены мужние, и девицы на выданье. Не хоровод водили, не пряли и не ткали-пили и плясали на площади. И тут же бесстыдство творили с вольными женками за небольшую плату. Так было день, другой, третий, и когда в угаре сем загорелись чьи-то хоромы, тушить не побежали, а радовались, что светло от пожара и можно погулять подолее.

Чуть только город не спалили...

На четвертый же проснулись, пошли на площадь опохмелиться – там стражники стоят из того самого отребья и гонят взашей. К каганскому подворью было ринулись – подай вина! – вина подали, но за такую плату, что в горло не полезло, хоть головы трещат. А попытались сами взять, так встретили с дубьем. Тут и спохватились бояре и мужи именитые, давай совет собирать, а колокола нет, новая стража свезла и в Волхов бросила, а вече упразднили! Теперь, оказывается, новгородцами будут править слуги свободы – суть ученые мужи, пришедшие с востока, и во главе каган.

И зачесал в затылках вольный люд, хлебнув свободы...

Так никто и не изведал, какими путями и тропами вел войско Святослав, но неблизкую дорогу от Киева вмиг одолел. Дружина оглянуться не успела, а уж под стенами! В былые времена неделю ехать, лошадей меняя; тут же в три прыжка махнули, и кони еще свежие. Господин Великий Новгород встретил с повинной головой и выдал кагана вместе с его кагалом.

Ярились витязи княжеские – след наказать бы новгородцев, полон взять, как с вятичей, иль вовсе спалить его, чтобы в огне и дух чумной сгорел, однако Святослав наказывать не стал и даже в город не вошел, хотя ворота были настежь. Забрал выданных хазар, связал веревкою и повел в Смоленск. Там же велел построить плоты на Днепре, поставил на столбах по светочу, и каждому хазарину приковал к ноге по гире пудовой, усадил их парами и пустил по воде, приговаривая:

– Коль вы радетели свободы – дарую вам ее. Сии плоты – оплоты ваши. Плывите, может, кто еще пожелает вкусить вашего закона.

И поплыли сии плоты по всей Руси путем позора, ибо люди выходили на берега и зрели, но никто более не захотел вкушать хазарской свободы.

После днепровских порогов их осталось совсем мало – одни плоты опрокинуло в пучине, другие разбило, иные хазары сами утопли, бросаясь в воду, чтобы добраться до берега. И этих оставшихся встретила княгиня, возвращаясь из Царьграда, велела причалить плоты и стала выслушивать жалобы.

– Бесчинствует твой сын! – говорили ей позорники, зная, что нужно говорить. – Кто бежит на Русь от рабства, гнета и несправедливости, всех забивает в цепи и сплавляет назад по рекам. А иных мечом рубит и в воду бросает!

По старой русской Правде во все времена беглые рабы и угнетенный люд из других земель находили приют и защиту на Руси, могли селиться на свободных землях, жениться, растить детей и становились вольными. Тут же творилось неслыханное кощунство над законом! Неужто Святослав принялся за старое?!.. Княгиня велела сбить оковы с несчастных и отпустила их с миром. А за порогами, прослышав, что Ольга возвращается на Русь, стали ее встречать на берегах Днепра не инородцы гонимые, но соотечественники – у кого отрублена одна рука, у кого же обе, и раны свежие еще кровят в тряпицы.

– Твой сын увечит нас, княгиня! – кричали они и бежали за кораблем. – Позри, что творит! Грозится всю Русь без рук оставить!

Правая рука – десница – была рукой дающей, а левая – шуйца – берущей, и по Правде только за воровство и лихоимство можно было по суду лишить одной руки – левой, но неслыханно, чтобы рубили обе, поскольку нет на Руси такой вины. Еще пуще встревожилась княгиня, и чем ближе к Киеву, тем больше махали ей с берегов отрубленными руками.

В Почайне ее встречал сын Святослав с внуками Ярополком и Олегом, воевода Претич, бояре, простолюдины, раджи-раманы, готовые изладить хоровод; один Свенальд не вышел, поскольку, как донесла молва, был тем часом на Припяти у дреговичей, где по воле князя творил свой неправый суд. Едва сошла княгиня на берег, как киевляне шатнулись и замерли – провожали в Царьград прекрасную молодую жену, а вернулась древняя старуха! Ибо все уже забыли, какой Ольга была до того, как пойти в Чертоги Рода. И в тот же миг промчался ропот:

– Еще одна беда...

– Княгиню подменили!

– И кличут ее ныне Еленой...

– Старуха! Как есть старуха!

Раджи, пришедшие возвеселить киевлян, носили серьги – суть Знак Рода, – но и они застыли в изумлении и растерянности: то ли радость восклицать, то ли скорбеть утрату. А княгиня, невзирая на встречающих, с попами вместе развернула походную церковь, и начался молебен за благополучное возвращение к родным берегам. Народ послушал и разбрелся, и раджи не посмели завести своих песен. Остались только сын со внуками да верный Претич.

Закончивши молебен, княгиня наконец-то поздоровалась со Святославом и сказала строго:

– Покуда за море ходила, успел вновь возмутить всю Русь?

– Слишком долго ходила, матушка, потому и успел, – сказал на это князь.

– Да разве долго? И года не миновало!

– Мне же сдается, целая жизнь прошла. Посмотрись в зерцало – состариться успела...

– Зато душа чиста! – воскликнула княгиня яро. – Плыла я по Днепру и позрела, как ты правишь. Ответствуй, почему опять творишь худое?

– Я, мать, суды рядил, – печально отозвался Святослав. – Пока ты за морем была, восточный ветер принес на Русь болезни, коих мы не знали. Выжигал огнем, мечом и топором. Иных лекарств нет против этих хворей.

– За что же нарушил Правду и посадил изгнанников на плоты да по Днепру пустил?

– За то, что на вольную от века Русь свободу принесли, удел рабов, стремящихся освободиться от своего господина, суть рабский дух. А что иное могут принести извечные невольники?

– Ужели я обмана не позрела? Они клялись, что не виновны, а ты бесчинство учинил над беглыми...

– Тебе же ведома личина супостата – Хазарского каганата, с коим твой тезоимец князь Олег еще насмерть бился, силясь пройти сквозь заслоны на Птичьем Пути. Да не разгадал всех хитросплетений замыслов и погиб от коня своего. А он ведь Вещий был! Мой рок – завершить им начатый поход.

– А десницы отрубал за что? За что лишал своих соотечественников руки дающей?

– За то, матушка, что деньги в рост давали. По Правде сие хуже воровства, а дедами не зря завещано имение приращивать токмо своим трудом.

– И по закону христианскому – се грех великий, – согласилась княгиня. – Ну а за какие провинности ты левую руку рубил?

– Рубил тому, у кого поднялась берущая рука взять злато супостата, чтоб на Руси потом дать в рост, – сказал князь и еще больше затужил. – А скоро, мать, придется мне резать языки.

– Кому же и за что?

– Всем, кто будет изрекать неправду. Кто крикнет иль прошепчет, мол, рабство на Руси и весь ее народ рабы, потому чужих законов не приемлют и сами по себе живут. А в некоторых землях, слышу, шепчут.

– Все мы рабы Божии, – вздохнула княгиня и перекрестилась.

– Мы даже богу не рабы, мать; мы его внуки. И потому вольны.

– По новой моей вере мы рабы...

– Вер на Руси будет еще довольно всяких, но рок един – Даждьбожьи внуки. А с внуков велик и спрос: за добрые дела обильны блага, за худые – кара.

– Скажи мне, Святослав: встречаешь меня ныне как мать свою? Иль нет, коли я вернулась старой и со святым крещением?

– Ты мать по воле рока, а его никому не избегнуть, – ответил князь и облобызал княгиню. – А чем старше, тем милей.

– Отринь старых богов, если признаешь меня матерью, – стала просить княгиня. – Когда-то я своей кровью поделилась, чтобы дать жизнь тебе, сын. Теперь же хочу поделиться верой. Прими ее от меня, как высший материнский дар. Примешь ты – примет вся Русь.

– Что кровью поделилась и жизнь дала – земной поклон тебе, – ответствовал Святослав. – Но веры не приму, хотя другим препятствий чинить не стану, ибо поиск веры на Руси – се тоже рок, и кому отпущен, пусть тот ищет.

– Ты ведаешь свой рок? И потому не примешь? Суть христианство – не твоя стезя?

– Не ведаю я рока, мать, но ему повинуюсь. И глядя на путеводную звезду, жду знаков неба.

– А то, что я явилась с новой верой, – се не знак тебе?

– Знак, матушка, да токмо иной, – не соглашался сын. – Ты за море отправилась поискать земное и небесное, а вернулась с Христом, но без мужа, тебе достойного. Вот я и знак прочел: не след мне по твоим стопам идти, поскольку мыслю я в одну руку взять то и другое. Иначе не одолеть пути.

– Не упорствуй материнской воле!

– И рад бы взвеселить тебя, да рабства не приемлю во всех его проявлениях, – отрезал Святослав. – Даже когда оно зовется суть свобода.

– Быть невольником всевышнего – се честь и благо! Не человек тебе господин, но Бог!

– Мне благо внуком быть. Раб молится о трех вещах – дать хлеб насущный, простить грехи, дух слабый укрепить; внук жаждет одного – воли, дабы одолеть свой путь до конца. Все остальное не просит и не ждет, когда пошлется с неба, а сам берет, инно ведь и христианство утверждает, что человек – суть образ и подобие божье. Но ежели во всем на волю неба уповать, что же остается от этой сути? Да токмо образ, и тот стареет, подвержен хворям, смерти. Глядь, и ушел в песок или обратился в дым.

Мать от его слов лишь помрачнела.

– Плыла и тешила надежды... Ты ж на своем стоишь. Так вот послушай мое слово! Не примешь веры христианской, мне не уступишь – я не уступлю тебе киевского престола. А вкупе нам не сидеть.

Ответ сыновний обескуражил: Святослав вдруг засмеялся, поклонился княгине и сказал:

– Добро! От власти я уж притомился, а от судов и подавно. Садись и правь одна!

– Ужель ты не расслышал, князь? Как старшая в роду, я лишаю тебя престола! Пусть достается моим внукам!

– Кому ж еще? Ведь так и мир устроен: все достается внукам. – Он посмотрел на сыновей. – Они будут достойны дедовского наследства. Меня же ждет иной престол, а где он, я пока не знаю, поелику не знаю рока.

И удалился, облегченный...

9

Золотая змея, взявши себя за хвост, замкнула круг, внутри которого была Хазария.

Стараньями многих рохданитов и каганов сакральных был сотворен сей оберег, имеющий способность сиянием и тяжестью металла свет искажать и пространство. Немного было мудрецов, ведавших тайну злата: рассеянная пылью по всей земле, эта солнечная ткань приносила благо, ибо уравновешивала планету по отношению к светилу, суть богу Ра, как гирька малая, величиной с песчинку, на весах кудесника выравнивает чаши. Так и гигантский шар, вращаясь округ солнца, хранил в себе его частицы, подобные родимым пятнам, и был непоколебим, творя свой вечный путь. И человек, владея изначально этими знаниями, извлекал металл из толщ земных лишь для того, чтоб справить ритуал – осенить себя знаком солнца, воспев ему гимн. И добывал его там, где жил: по смерти же злато вновь уходило в землю вместе с прахом. (Древние это ведали, а ныне одичавшие и слепые, способные позреть лишь отблеск злата, тревожа мертвых, курганы вспарывая иль пирамиды, как чрево своей матери, восклицают: мол-де, глупцы, они закапывали злато!)

А был закон един: что из земли пришло, то в землю и уйдет...

Что ж станет, если на чашу весов бросить лишнюю песчинку? Нет, планета не уйдет из солнечного круга, и ось не изменит места: подобные космические действа свершаются, когда сдвигаются материки со своих мест иль ледники буравят землю. Перемещение злата с его природных мест гневит Ярилу; он вспыхивает всякий раз, как только малая частица металла перенеслась из края в край. И выплеснутый гнев-протуберанец, Земли достигнув, возмутит эфир. Живущий свинским образом, не зрящий в небо, скажет:

– До бога далеко, покуда его ярость долетит, меня уж не достанет, ибо жизнь пройдет.

И потому наказанным бывает не тот, кто злато собирает, а только внук его, ибо к сроку жизни внука гнев ощутим землей. Вот и гадают слепцы, за что ниспосланы им бедствия: мор, засуха, чума, потопы, войны иль извержения вулканов, не ведая того, что у них над головами дрожит, пульсирует и бьет возмущенный эфир, как кровь из раны. Эфир – суть чувства мира, ранимая, нежнейшая и не доступная оку смертного пелена, окутывающая Землю. А мудрецы глаголят: се есть сфера, солнечная ткань, иные говорят, горний свет иль просто божий, другие именуют кетэр – свет, исходящий от творца, вместилище святого духа, или богородичный покров. И в разнотолках этих блуждают, как во тьме, поскольку никто из них не пожелает признать, что и Земля имеет чувства, а причина гнева небес – есть злато, звенящее в карманах.

Но искушенные в сакральности сего металла рохданиты узрели в нем иную суть. Если большую часть накопленного злата переместить за пределы обжитого места – дома своего, селения или страны – и схоронить его вкупе с прахом в землю, а малую оставить при себе, то возмущение эфира – божий гнев – падет на могилу, где спрятан клад. А если же из таких могил круг сотворить, то он обратится золотой змеей, держащей себя за хвост. Только невегласы и профаны зарывали злато возле своего жилища, навлекая тем самым гнев на себя и на своих потомков. Сведущие же каганы, владея Таинствами, знали, как благо получить и от могил, и потому белых хазар вывозили далеко в степь и хоронили, как бродяг безвестных, не устанавливая даже камня. И всякий супостат, измысливший поход на Саркел, Итиль и Семендер, не мог пройти сквозь обережный круг – кипящий и бунтующий эфир не пропускал. На головы врага валились внезапные болезни, помрачение ума и даже камни, поднятые смерчем. Падали свежие кони, гремели грозы и ливни заливали степь, вспучивая ручьи и речки. Направившись, к примеру, на восток, и двигаясь по солнцу или звездам, враги вдруг обнаруживали, что полки идут на запад, а то и вовсе на юг. Или тоска охватывала воинов, или палящий зной, иль вовсе знак дурной – затмение солнца...

Путь Птичий был заслонен!

Не одно столетие, стремясь пробиться к благам севера или юга, восстановить связующие нити с родственными народами Ара, персы вели войны, шли походами и с суши, и с моря, теряли славу Кира и Навуходоносора в бесполезных битвах, но так и не одолели Хазарии. Даже приблизиться были не в силах к ее пределам – круг заколдованный хранил, змея не отпускала хвост. То замиряясь, то воюя, ромейские цари не раз искали путей торговых к трем берегам морей и устьям рек, сносящих в это место многие драгоценности, товары, коней, оружье, злато – не завладели ничем, кроме разбитых легионов, несомых на щитах в родные земли. Отважные аланы, сыны воинственных племен, знающих толк в искусстве побеждать врага не натиском многих полков, не хитростью и не числом, но дерзостью и силой духа, не взяли крепостей, хотя бывали даже возле неприступных стен Семендера, прорвавшись сквозь змеиное кольцо. Бесчисленно, ища добычи, как ищет ее зверь, наступали из глубин степей кочевники, пока средь этих вольных народов не утвердилась вера – там проклятое место.

И князь Олег, ходивший по тропе Траяна, всю Русь собрал в кулак и сам, Вещий, окружив себя такими же волхвами, не раз пробивался сквозь незримый заслон и золотую шкуру змеи изрядно трепал, однако не снял заслонов с Птичьего Пути и не проторил тропу на реку Ганга.

Настал черед и Святославу...

Встретив из Царьграда мать, с дружиной своей он вскорости покинул Киев и более туда не возвращался, живя в степи на Змиевых валах – зимой в шатрах, а летом под открытым небом. Он видел звезды днем и потому взирал на них и ждал: Фарро, его небесный путеводитель, стоял в зените и не указывал дороги.

Так минул год, пришла весна, и таянье снегов вдохновляло полки: вот высохнет земля, спадут ручьи и реки – и можно начинать поход. Так думали княжеские гридни, однако вот уж степь запылила от копыт – князь-предводитель не седлал коня. С раджами вкупе он мерил Змиевы валы или спускался к Суде и там сидел, взирая на речной простор и небо. Иль волхвовал, на угли воскладывая траву Забвения, и к нему тогда спускался сокол, садился на руку, и князь, вскочив на коня, мчался в степь, не взяв с собой ни раджей, ни охраны. Неведомо, что он там творил: то ль занимался соколиной ловлей, но битых птиц не привозил, то ль просто разминал коня. А возвращаясь, дружину утешал:

– Уж скоро, други! Еще немного – откроется нам путь! Осталось мало ждать – больше ждали!

И лето миновало...

В лихую непогодь, когда дожди залили степь и черная земля разбухла как тесто хлебное, когда пожухли травы и лошадям недоставало корма, на миг средь ночи расступились тучи и сверкнула звезда единственная, князь рог взял и самолично заиграл тревогу.

– Ну вот и пробил час! Вставай же, русь! Путь нам открылся, пора!

– Ура! – ответила дружина.

Но прежде чем выступить наутро, Святослав снял уздечку со своего коня, простился с ним и в степь отпустил, на волю. Привыкший к табуну, другой бы не ушел и, прогнанный, все одно б тащился следом, а этот вдруг заржал пронзительно, сорвался и умчал незнаемо куда. Князь же пошел на выпас, где стоял табун молодняка, и выбрал себе нового, необъезженного, не ведающего ни удил, ни седла, ни плети. Наброшенный аркан едва не порвался, сдерживая недюжинную силу и прыть, кровавый глаз метал и сыпал искры, однако Святослав взнуздал его и, заседлав, тут же вскочил верхом.

Ретивый конь плясал под ним, взвивался на дыбы от буйства несмиренной крови, а князь уже кричал раджам:

– Подайте мне нечитанную книгу!

Раджи из своей кибитки ларец достали и, прежде чем отпереть его, гимн запели солнцу – ретивый жеребец ярился и скакал по полю, норовя сбросить седока. Наконец, жрецы из племени раманов извлекли харатейный свиток, окрученный железом, и, выстроившись клином, как птицы, поднесли его князю. Он принял книгу, однако же читать не стал, а спрятал под рубаху, поелику без кольчуги был и без брони.

– Ну а теперь откуйте мне копье! – велел им Святослав. – Да из того железа, что принесли с собой с реки Ганга!

Не долго думая, раджи взошли на холм высокий, встали в круг-хоровод, и новый гимн помчался к богу Ра. Но никого и близко не пускали, дабы не смог позреть, в чем тайна ремесла. В тот час же тучи расступились, воссияло солнце, и от него взожгли огонь, вздули его мехом, и тогда лишь из другого ларца достали кус железа. Одни жрецы творили ритуал, суть пели и плясали, а двое из них начали ковать. Дружина зрела издали, холм окружив со всех сторон, однако и сюда, подобно волнам огненным, доносился громогласный грохот, тряслась земля. И сотворилось чудо! С каждым ударом молота трещали кости и тянулись жилы: боль терзала плоть, однако же она росла и ширилась. Вот уж кольчуги затрещали, рассыпаясь в прах, и латы облетали ровно листья. Не прошло и дня, а витязи преобразились в богатырей, да только без брони – в холстяных рубахах стояли, изготовившись на смерть.

А ежели бы встать поближе к тем ковалям? Не люди стали б – великаны!..

Искусные же кузнецы неутомимы были: единожды раскалив железо добела, ковали день и ночь, и отковать сумели в один прием и жало – суть навершение копья, и древко в сажень. Сначала остудили на четырех ветрах, после чего под гимны каждый трижды бросил его в небо, и наконец вонзили в сырую землю. И долго, три дня и ночи, земля горела округ древка, струился дым: вулкан возник, кипящий камень свергался вниз, огонь бежал в оврагах.

И наконец, сошли с холма и принесли копье – вдвоем едва держали, а наземь опустили, так вчетвером с трудом подняли. Вручали князю так же, как нечитанную книгу, под гимны, и только Святослав принял его и вскинул во деснице – тут и усмирился конь необъезженный.

На месте покрутившись, князь ощупал лезвием копья твердь пространства и, отыскав в нем ход, незримый оком, метнул; копье в тот миг, будто луч солнечный, скользнуло вверх и, описав дугу, вонзилось в землю на расстоянии поприща и направлением на полдень.

– Ара-ра-ра-ра!.. – возликовали волхвы из племени раманов.

Дружина, выстроившись походным рядом, подхватила:

– Ура! Ура! Ура!..

Хор из тысяч глоток возреял над землей и, устремившись копейным ходом, разверз пространство. Наметом поскакали, оставив шатры и небольшой обоз на Змиевых валах; раджи кибитки бросили и, выпрягши коней, поехали верхами – все так, словно не в дальний поход собрались, а прокатиться и размять коней.

Святослав скакал напереди, держа по левую и правую руку сыновей Ярополка и Олега, три белые рубахи вздувались ветром и, чудилось, несли сих всадников борзые кони, не касаясь копытами земли, мчали их вдаль, к копью. И вся дружина, избавленная от тяжести доспехов, суть холстяная, с одним оружьем, враз полегчавшим в десницах богатырских, и кликом на устах, неслась за ними следом. И уж никто не мыслил: «Се я, сущий!», поскольку мысль слилась в едином клике и, обратившись в столп, летела впереди князей: «Мы, сущие под солнцем!»

А Святослав, достигнув своего копья, вновь ход поискал, в четыре стороны направив жало, и он открылся, да теперь там, где западает солнце – туда умчался луч, запущенный рукой. В третий же раз копье взметнулось в сторону полунощную; и будто совершался круг, по коему пройдя, должно вернуться назад, ко Змиевым валам. Однако не валы увидела дружина, когда в четвертый раз копейный путь пролег встречь солнцу, а берег Дона в его верховьях.

Четыре поприща проехали – это ли расстояние? – а одолели четырехдневный путь. Немало подивились гридни, поя коней в реке: ведь только утро миновало и впереди день целый. Далеко же уехать можно, коль мчаться с быстротой копья!

Еще один круг свершив к полудню, дружина выехала на берег реки священной Ра и очутилась в землях половецких между булгарами и Хазарским царством. Конные разъезды и одиночные всадники замелькали по окоему со всех сторон, потом дымы возреяли повсюду – то знаки тревоги для степных племен. След было б уходить, не ввязываясь в бой, однако же Святослав искал копейный ход, но навершение скользило по пространству или встречало твердь. Путь затворился! Внизу катила свои воды Ра – суть светоносная река, открытый и безопасный путь для всех народов Ара. Но ныне, именуемая то Волгой, то Итилем, была изрочена; как человек, меняя свое имя, меняет рок свой, нрав и образ, так и все на свете перерождается, если утрачивает исконное прозванье.

Река не пропускала. А между тем со стороны булгар зашевелилась степь: то ли табун коней на окоеме, то ли уж сила прет...

Здесь и не сдержался Свенальд, служивший в сем походе не за злато, но во имя веры.

– Кто супротивник наш? – спросил угрюмо. – Стоим на четырех ветрах враждебных: куда ни кинь – повсюду клин. Я здесь бывал с Олегом, едва ноги унесли...

– Нет супостата здесь... И нет союзников.

– Но я же чую! А нос мой не обманешь!.. Мне ведомо, ходить так скоро возможно токмо волхвованьем, я хаживал с Вещим князем, как волки рыскали по свету, однако в чудеса не верю. Вели дружину развернуть в боевой порядок!

– Ждать буду! – Святослав коня кружил, копьем вычерчивая коло. – Не веришь ты, но верю я: откроется дорога!

– Я верю тебе, князь, – как ржавые дверные петли, голос заскрипел над ухом. – Ты исполчился супротив хазар, замыслил совершить то, что Олегу не давалось... Добро, и я пойду с тобой. Но токмо слушай старика. Мы кружим по степям, а след идти к Итилю, ко граду стольному и брать его в осаду. Столицу одолеем – Хазария падет, ибо утратит власть. Суть голову. Так принято от веку, так покоряли страны все полководцы, о коих ныне есть молва и память. А ты куда ведешь? Не к устью Волги – к Дону! Что тебе там? Кого ты ищешь? Союзников хазарских – булгар? Так вот они, уж исполчились, а мы стоим... Вели ударить в них, а любо бы презрев, отправиться к Итилю!

– Настанет час, пойдем на реку Ра, – промолвил Святослав. – А ныне след идти туда, куда укажет путь копье. Не хмурься, воевода!

– Забавы се ребячьи, – проворчал Свенальд. – Иль вымыслы раджей... Послушался б меня, а волхвов...

Булгарская сторона уже вскипала, подобно смерчу, а от хазар неслись разъезды, когда князь нащупал брешь. Унесся в небо луч, вспоров пространство, и копье земли не достигло, но полки уже мчались за ним, не позрев, как за спиной уже сошлись две силы, друг друга не признавши.

Четырежды еще метал копье Святослав, прежде чем сотворился новый круг, вынесший дружину теперь к Северскому Донцу. Покуда витязи поили лошадей, ибо день угасал и солнце замерло над окоемом, пробив багровые тучи, князь проскакал вперед, назад вернулся, поехал на полунощь и полудень – повсюду открыт был путь. И только впереди, суть на востоке, была незримая стена. Здесь искажалось время, и пространство, словно вода, изламывало древко.

– Пред нами гад ползучий, – промолвил он и в землю вогнал копье. – Коль есть у кого злато – бросьте наземь и, поправ ногой, произнесите трижды – отрекаюсь! Все, до последней монеты. Оставить можно при себе лишь Знак Рода, кто таким владеет.

Гридни княжеские повиновались и все исполнили. Наемники Свенальдовы взроптали:

– Вначале князь заплатил нам, но ныне лишает состояния. Уговор иной был! Мы служим не за веру, мы вольные, а посему уйдем от Святослава!

Тут старый воевода выехал вперед, поднял десницу.

– Я свое злато бросил раньше, еще в Киеве. И в грязь втоптал. Так бросьте же и вы!

Наемная дружина разделилась. Большая часть витязей, те, что не раз ходили со Свенальдом и на ромеев, и на хазар, те, кто испил с ним чаши побед и поражений, избавилась от кошелей, рассеяв монеты по земле, но малая, неискушенная еще, как добывается мечом и как уходит потом злато, напротив, возмутилась, и уже не ропот – гнев слышался в речах.

– Не желаем идти с тобой и с князем! От его волхвования и от раджей мы доспехи потеряли, разболоченными идем на супостата! А ежели еще и злато бросим?! Ты выжил из ума, старик! Не во имя ли злата всю жизнь довлел мечом?!

– Скажу по правде – к нему привязан был, – признался вдруг Свенальд. – Всю жизнь будто гири на ногах носил. Как вспомню, какое состояние имею на своем дворе, так битва мне не в радость, и чаще мыслил не искать сражений, а как избегнуть их. Но к старости узнал, что в мире сем есть сокровища иные, и плата есть другая!

– Ужо вот поживем с твое, тогда и мы узнаем! – закричали ему наемники. – А покуда нам за плату ладно!

– Отпусти их, воевода, – подъехав к Свенальду, тихо сказал князь. – Пусть уходят на все четыре стороны. Если отыщут хоть одну...

– По обычаям наемников отпускать нельзя, коль в битве витязь не был, не обагрил меча, но деньги взял, – воспротивился тот. – Уйти возможно токмо после брани иль раны, полученной в пути.

– А разве не позрел ты брани? – взирая на монеты, вбитые в грязь, спросил Святослав. – Не попиранье злата было в сей час, но битва со змеей, с ползучим гадом, вставшим перед нами. И ранил многих он, и до смерти уязвил. Эвон, кровь на земле блестит... Не заклинай их, воевода, сраженных не поднять. Они – потеря наша, а коли недостойны тризны, пусть идут себе, если дорогу знают. Нам же сейчас открылся путь! Гад не уполз, но отпустил свой хвост и расступился перед нами!

Князь разогнал коня в ту сторону, откуда уж клубилась мгла, и, встав на стременах, метнул копье...


Он постиг два круга Великих Таинств и мыслил править миром, взойдя на горы земли обетованной, на перепутье путей земных и небесных. С молитвы о даровании этого высшего блага начинался всякий новый день; стоя пред алтарем во дворцовом храме, он обращался к богу, называя его одним из сакральных имен, и всевышний внимал ему – об этом говорили ровно и без треска горящие свечи. Во второй молитве богоносный каган просил ниспослать скорый путь на берега реки Саббатион, в землю обетованную, и в третьей молил о победе в предстоящей битве и просил армагеддона тем поганым народам, которые ныне населяли Землю Сияющей Власти.

В то раннее утро, когда Итиль еще спокойно почивал, богоподобный каган и Приобщенный Шад уже бодрствовали. Первый стоял перед алтарем, второй сидел над учетными книгами, сверяя поступления в казну от таможенных сборов, налогов и пошлин. В тот миг, как только небесный владыка Хазарии взмолился об армагеддоне, внезапно содрогнулся пол дворца, и весь дворец встряхнулся от подземного толчка. Откуда-то сверху полетела пыль и мраморная крошка, осыпав семисвечник и потушив все свечи, а через мгновение от нового удара каган не устоял и рухнул на пол. И не беда, поднялся бы, однако, падая, заметил, как с алтаря летит ковчег! Ударившись о ступени, он разломился, и свиток Торы подкатился к ногам кагана. Он поднял его и начал уж вставать, еще не осмыслив знака, но испытывая ужас оттого, что вспомнил разбившуюся звезду перед кончиной предшествующего кагана – отца своего, Аарона. В дополнение ко всему резко распахнулась дверь и вбежавший с факелом каган-бек застал богоносного лежащим на полу со свитком.

– Ступай вон! – крикнул ему богоносный. – Я тебя не звал!

Однако Приобщенный Шад и знаку не внял, а, воззрившись на владыку, неторопливо очистился огнем и, показалось, усмехнулся!

– Ты что, оглох?! – Встать без помощи было трудно, мраморный зеркальный пол выскальзывал из-под колен и рук. – Прочь, мерзкая тварь!

– Я слышу, богоподобный, – ничуть не смутясь, проговорил каган-бек, присматриваясь. – И вижу все...

– Как ты посмел войти?! Когда я на молитве?..

Шад не отвечал, а лишь пристально взирал на богоносного, стоящего на четвереньках, на свиток Торы и на разбившийся ковчег. В этот момент иная мысль охолодила голову кагана: перед ним стоял палач его!

Пусть не сейчас, не в этот миг, но все равно, когда закончится срок владения троном, он исполнит приговор и совершит свой ритуал, набросив шелковый шнурок на горло...

– Сотряслась земля! – непослушным и незнакомым голосом то ли спросил, то ли оправдался небесный владыка. – Дворец шатнулся... Толчок земной?!

– Нет, богоносный, – вымолвил Приобщенный Шад и сделал несколько шажков вперед. – Земля непоколебима, стоит, как прежде, как всегда...

– А что же это было?!

– Верно, знак...

– Знак?! Что ты сказал?! Мой срок!.. Я крикнул – сорок лет!..

От негодования Великий каган пополз вперед и наконец-то, уперевшись в шов между каменных плит, нашел опору и в тот же момент вскочил. Каган-бек попятился.

– Ты знаешь ритуал?! Учили мудрецы, на сколько лет венчают?! Зачем явился? Мой срок не вышел! А это был не знак – земное сотрясенье!

– Знак был! – вскричал Приобщенный Шад, падая на колени. – Я сам позрел!.. Ковчег упал! Недобрый знак, о, праведный! У стен Саркела русский князь!

Он не внимал словам о стенах и светлейшем князе; он услышал лишь то, что каган-бек пришел не казнить его, не вершить свой страшный долг. И вместе с облегчением налился злобой.

– Презренный шаббатгой! – Богоподобный схватил тяжелый золотой семисвечник. – Как смеешь возражать?! Я утверждаю: тряслась земля! Да я убью тебя, булгар безмозглый!

И замахнулся, готовый нанести удар по голове, однако Шад вскинул руки:

– Нет, не убьешь! Нельзя меня убить, богоподобный!.. Ну, бей! Ударь!.. Но, выместив свой гнев, что станешь делать? Ведь я же Приобщенный Шад! А кто еще приобщен? Тот мальчик, которого ты взял? Но он же слишком мал, чтобы стать твоим подручным. Так кто придет к тебе из смертных?! Останешься один! От жажды будешь умирать – воды не подадут, ибо не посмеют приблизиться к тебе! Не Приобщенные страшатся смерти!.. Ну, бей теперь! Опусти же на мою презренную голову свою разящую десницу!

Во гневе Великий каган отшвырнул менору – священный светильник, – и тут же, спохватившись, поднял, установил на прежнее место – у стола со священными хлебами.

И только в этот миг сознание его развернулось, как свиток, и огнем заалела надпись – у стен Саркела русский князь...

– Что ты сказал? Кто стоит у стен Саркела?..

– Тот, кого именуют светлейшим, богоносный, – ответствовал Приобщенный Шад, исполнившись смелости. – Суть заря Севера явилась и стоит у сердца Хазарии!

– Но как он изловчился?! Каким путем пришел?! Ты говорил вчера: «Святослав на Змиевых валах остался зимовать»?

– Я говорил, владыка! Вчера он стоял на Змиевых валах.

– А сегодня у Саркела?!

– Да, превеликий...

– Как он прошел? Каким путем одолел недельный переход в один день?

– Неведомо... Прошел сквозь степи так, что ни один разъезд не заметил его дружины.

– Обережный круг? Змея?! – воскликнул было он, но вовремя сдержался: золотая змея, держащая себя за хвост, составляла одно их Таинств...

– В степях предзимье, богоносный, – проговорил на это Шад. – Все змеи спрятались по норам и оцепенели...

– Почто же ты, царь земной, не остановил его? Где мое доблестное войско?

– В пределах озера Вршан...

– Но ты почему здесь – не под Саркелом?

– Пришел сказать и знак позрел... Ковчег разбитый, упавший свиток Торы и ты, о всемогущий...

– Не медли же! – прикрикнул Великий каган. – Пусть кундур-каганы ведут полки к Саркелу!

Приобщенный Шад встал на ноги и, кланяясь, промолвил вкрадчиво:

– Позволь мне, недостойному, сказать слово, о, премудрый. Русский князь явился потому внезапно, что шел налегке, без обоза и даже без доспехов! В одних рубахах холстяных... А с силою немногим более трех тысяч. В сей час стоит под стенами на расстоянии поприща и не идет на приступ.

– Зачем же он пришел? – обескуражился богоподобный. – В рубахах, без доспехов... Самонадеян князь? Или очень дерзок? Что?!

– А что бы ни было, о, всемогущий!

– Чую хитрость! Должно быть, неподалеку в степи его основная сила, доспехи и обоз!

– Нет ничего в степи до самых северян и вятичей. Лазутчики и конные разъезды бдят день и ночь. Только безумец отправится в поход в такую пору!

– Он не безумец, Шад...

– Но поступил безумно! И след наказать его, владыка. Твоей десницей! – загорелся каган-бек. – Кундур-каганы ведут уже полки с озера Вршан к Саркелу. Тебе же след выехать сейчас с малым войском и, обогнав большие силы, их возглавить и разбить Святослава! Иного случая, когда этот князь допустит такой промах, ждать можно сотню лет.

– Заманчиво ты речи вьешь...

– Подобной молниеносной и легкой победы Хазария еще не знала! Дружину обложить в степи, прижать ее к Дону и поставить перед выбором: либо купель ледяная, либо полон...

– Да ты бываешь и не таким безмозглым, Шад, – воспрянул владыка. – Твой замысел, конечно, прост и неприемлем, но у меня есть свой...

– О, Великий каган! Потому ты и богоподобен!

– Коня мне и в сей же час в дорогу!

Караван хазарского владыки к полудню был снаряжен и состоял из ста верблюдов, на которых ехал гарем, и конной летучей стражи, окружавшей кагана. Впереди со своей свитой поехал земной царь, расчищая путь.

Богоносный изначально был воином, но не тем, кто ходит на врага с булатом, а воином небесным, подобным архангелу, и потому обряжался в соответствующие одежды. И побеждал не мечом или копьем – сакральным обликом, который нельзя было увидеть и остаться живым. Однако при всем этом каган носил на поясе магар – что-то вроде короткой пики с рукоятью и широким, острейшим булатным навершением. Оружие богоносного имело ритуальное назначение: поразив врага, магаром делались надрезы на его шее, чтобы наточить жертвенной крови, которой потом обагрялись одежды, руки и лицо. Вражья кровь утраивала сакральную силу каганов, а когда-то старейшин рода Ашинов; обряд был древним, доставшимся по наследству от кочевых диких времен, как и этот магар.

Небесный покровитель Хазарии ехал на сей раз верхом, но не в одиночестве, как всегда. Подобранный им мальчик Иосиф из Саркела скакал рядом, и слуги из авангарда теперь оставляли по два свежих сменных коня. Все остальные на расстоянии трех полетов стрелы, а каган-бек с охраной и вовсе был незрим, и только след от копыт лошадей, оставленный на грязной земле, указывал дорогу.

Как только караван кагана тронулся в путь, Приобщенный Шад оставил его и, взяв с собой трех кундур-каганов, помчался вперед, загоняя коней и пересаживаясь на подводных. Ничего не подозревающий владыка двигался к Саркелу со скоростью, втрое меньшей. Добравшись до сакральной столицы, каган-бек оставил своих подручных, переоделся в одежды простого воина и отправился бродить по городу. После того как закончился праздник свободы, жизнь вновь вернулась в свое русло: вельможи отдыхали в тени садов, торговцы, ростовщики, менялы сидели на прежних местах и занимались своим делом, рабы исполняли черную работу – строили, мостили улицы, а лариссеи с палками надзирали за порядком.

Потолкавшись среди народа, Приобщенный Шад заглянул в хлебную лавку, где молодой черный хазарин торговал свежими ковригами. Он попросил продать только половину хлеба, но лавочник стал возражать:

– Сегодня тот день, когда не разрезают хлебов, и потому я не взял ножа. Купи целую ковригу или ступай отсюда.

– А ты разломи ее, – посоветовал каган-бек.

– Одному мне не разломить. С кем сделать это, я не знаю.

– Со мной.

Хазарин снял с полки каравай, и они разломили его на две части. Приобщенный Шад вместо платы подал свой перстень.

– Полковриги стоит четыре монеты, а за твой перстень я больше двух не дам, – сказал лавочник, возвращая перстень.

– Тогда дай хлеб в долг, – попросил хазарский земной царь. – Вместо четырех монет верну пять.

– Если через час вернешь, то пять, а если завтра, то восемь, – стал торговаться хазарин.

– Верну через час, – заверил каган-бек, взял хлеб и ушел.

А ровно через час он переоделся в одежды лариссея, вышел из города и, разыскав за рвом неприметную лачугу, ступил через порог. У входа уже горел факел, огнем которого и очистился Приобщенный Шад.

Наследник небесного престола Хазарии лежал на подушках обнаженным.

– Ты ли старший сын богоподобного Иосифа? – спросил каган-бек.

– Я старший сын богоподобного Иосифа, имя мое Исаак, – подтвердил торговец хлебом согласно ритуала.

– И это мы преломили с тобой хлеб?

– Преломили, потому что сегодня день, когда нельзя разрезать ковригу. Но скажи мне, каган-бек, что случилось с моим отцом?

– Он рассудком помутился, – ответствовал Приобщенный Шад. – Ему взбрело в голову, что Саркелу грозит опасность, будто русский князь Святослав подошел к городу и готовится взять его. Твой отец сейчас едет, чтобы сразиться с ним, но сражаться ему придется со своей тенью.

– По ритуалу, прежде чем венчать меня на трон, ты должен отправить на небеса Иосифа. Двум каганам на троне не бывать, – напомнил наследник, однако земной царь поправил его:

– Вначале ломают хлеб, и только затем едят.

– Да, верно, – согласился тот. – Венчай на трон!

В тот же миг каган-бек набросил удавку на его шею и стал душить. Наследник удивленно вскинул бровь.

– Я запамятовал, что´ по ритуалу, когда ломают хлеб. Но точно помню, что венчают в башне!

– Где твои братья? – хрипя от напряжения и сильнее затягивая шнурок, спросил Приобщенный Шад. – Кто еще торгует хлебом в Саркеле?

– Не позволю нарушать обряд! – попытался высвободиться наследник. – Ты не имеешь права знать, кто мои братья и где они! Сними удавку!

– Где братья?! – взревел каган-бек и, выхватив нож, приставил к горлу. – И сколько их?

– Презренный раб, ты что замыслил?!

– Свергнуть с трона весь ваш род! И всех повенчать веревкой! Ты скажешь мне, в каких лавках торгуют хлебом твои братья. Они тебя не знают, но ты, как старший, знаешь всех!

– Знаю... – хрипел наследник, – но не скажу... Можешь меня зарезать, изменник подлый!

– Ты сам разрешил сделать это. – Приобщенный Шад хватил его по горлу ножом и бросил тело на подушки.

Затем, измазавшись горячей кровью, он лег возле мертвого наследника и пролежал так больше часа, ожидая, когда кровь врага впитается в тело и станет его сутью. Он знал о ее сакральности, поскольку был приобщен к Великим Таинствам...

А спустя час каган-бек отшелушил засохшие остатки крови и, прихватив с собой шелковый шнурок, пошел по всем хлебным лавкам Саркела...

10

Свет и Тьма...

Две силы, два начала мира, способные существовать лишь в неразрывной связи и в вечном поединке, как день и ночь.

Свет Изначальный был сутью бога Ра, однако же для земных, смертных людей он имел другое воплощение – человеческое и назывался Родом. Нельзя же смотреть на изначальный Свет, а можно лишь на его отражение! Владыка Род владел всем родом человеческим вместе со своими сестрами – Рожаницами, отправлял Млечным Путем на землю младенцев. Третьей же ипостасью бога Ра был бог Дающий – дедушка Даждьбог. Он вкладывал живой дух в младенцев и нарекал их – давал имена и рок, а поэтому из всех трех своих воплощений этот был ближе всех к смертным. Когда же Гои завершали свой срок земной и принимали смерть, воскрешал их своим огнем бог Ра и уносил в небеса по Последнему Пути. Когда-то трава Забвения росла повсюду на земле, вдоль каждого пути, дорожки, тропы, и благодарные богам люди на тысячах жертвенниках возжигали ее, окуривая небожителей. Земная жизнь была так прекрасна и так долга, что люди уставали наслаждаться жизнью и прерывали ее по своему желанию, бросаясь в волны морские. Творец рода человеческого взирал на своих чад с великой радостью, иногда очнувшись от сладостной дремы в Забвении. А жертвенников становилось все больше и больше, дымы вечности курились беспрестанно, и настал тот час, когда боги впали в полное Забвение, и нельзя было пробудить их молитвами ни за сорок дней, ни за сорок сороков.

И грянула беда...

Воспользовавшись тем, что боги коротали Время, вдыхая сладкий дым, а человечество, оставленное в забвении, беспечно тешилось гармонией мира, силы Тьмы, поднявшись из глубин подземных, мрак принесли на землю. Из стороны полунощной надвинулся великий хлад и извратил небесные и земные Пути. А с ними был разрушен и смысл мирозданья. Тьма докатилась до Чертогов и осадила последнюю крепость Света. Народы Ра, земное воплощение солнца, взывали к Роду, но напрасно: на жертвенниках храмов не трава ижица тлела, дым которой способен поднять и мертвого, по-прежнему курилась трава Забвения, возложенная Тьмой. Люди утрачивали бога, ибо не видели его больше на небосклоне. Мрак, пожирая Свет, исказил его Путь – осталась лишь Заря, которой стали поклоняться.

Разрушилась гармония, и люди, очумев от страха ночи бесконечной, разбрелись по всей земле в поисках Нового Света. И отыскали его в стороне Полуденной, куда не добежали ни тьма, ни холод. Но в тех краях, где не было Путей, не росла и трава Забвения, а значит, нечего было возлагать на жертвенники. В холодной же стороне если и оставались Пути, то только среди льдов и снега в кромешной тьме. И потому курильницы погасли, и очнулись боги, и позрели лишь мерзость запустения и мрак.

Тут и началась тысячелетняя битва Света с Тьмой, а всякая война между богами несет забвение народу. Рождались дети, но дедушка Даждьбог не вкладывал в них душу, не нарекал их: дичали люди, пребывая без бога и в беспамятстве. Не жили они, а коротали Время, будто сами боги, однако, что было благом для небожителей, то вредно для смертных, поскольку людям на земле не пристало дремать в Забвении. Утративши богов и память, люди забыли и рок свой – имя, и называли себя народом Ара, то есть живущие в земле, в пещерах, а потом и вовсе стали прозываться Словенами, поскольку жили и кормились с лова – с охоты на зверя.

Беда народу, если он, запамятав свой рок и смысл бытия, вдруг наречется тем, чем добывает хлеб насущный, чем тешит утробу свою и питает плоть.

Когда же Свет одолел мрак и небосклон вновь увенчался солнцем, непокорный разум народов Ара стал толкать их к познанию самих себя. Забывшие бога, но сами суть дети Ра, они обращались к солнцу и спрашивали:

– Кто мы? Зачем живем? Неужели, чтобы добывать оленей и поедать пищу? Неужели мы лишь Словене?! А ты кто? Почему приятен твой свет? Отчего так страшно, когда ты исчезаешь с неба?

Старейшины родов ходили и в страны заката, и в страны Полуденные, и где бы ни были, везде спрашивали о себе, но слышали в ответ:

– Не знаем, кто вы и откуда. И Ариев не ведаем, и о Словенах не слыхали. А называем вас народы Скуфь, ибо вы носите скуфей. По шапкам вашим – имя вам.

Иные же говорили обратное:

– Вы боги были и рождены от Ра. Сторона ваша называлась Гиперборея. Но вас поглотила Тьма. Вас нет ныне, и Полунощная сторона пуста, там лишь лед и камень.

– Вы порождение мглы! – отвечали третьи, кто не знал ни Тьмы, ни холода, когда-то удалившись в теплые страны. – Вы варвары, и образом не люди – звери. Сарматы ваше имя!

Не росла на земле более трава Забвения и не курилась в жертвенных чашах, а потому не было Забвения богу Роду. Тогда он послал своего сына Траяна на Север, чтобы поискать под мертвым льдом и камнем хотя бы семечко или живой корешок. Глянул Траян с небес на северные земли и увидел единственное светлое и живое место – Белое озеро и спустился на его берег. Но не траву нашел там, а забытый богом в пучине мрака народ, именовавший себя Арий, и множество племен того народа, имеющих свои названия от мест, где жили или от того, каким образом хлеб насущный добывали – кто с сохи жил, кто с лова, кто в лесах, кто в поле. Народ этот был мужественным, сильным, невероятно добродушным, бесхитростным и удивительным тем, что от тысячелетней жизни в пещерах стал светловолосым и голубоглазым, точно повторяя обликом своим бога Рода.

Все северные земли прошел Траян вдоль студеных морей и всюду видел огромные, сильные племена этих светлых людей. Но жили они как во сне, не ведая ни бога, ни рока, и поклонялись солнцу только потому, что оно дает свет и тепло. Узнав о народе Севера, бог Род сам вздумал позреть на это чудо и спустился на землю. Арии так понравились Владыке рода человеческого, что он сам пожелал устроить и утвердить порядок в землях Севера. От рождения своего все народы Ра жили не просто на земле, а в Пространстве, которое носило название Лад. От земли же люди должны были только питаться. Земной Лад сопрягался с Великим Кругом Путей – Колом. Свет мог существовать лишь там, где была гармония Лада и Коло, имевших астральный знак – Знак Рода: две свастики. Первая, с лучами движения по солнцу, означала Свет и день для живых; вторая, с лучами против солнца – ночь для живых, но день для мертвых. Творец Вселенной бог Ра определил четыре стороны – Восток и Запад, Полдень и Полночь.

Великое это перекрестье небесных путей составляло Крест Света, что на древнем языке означало – Огонь. Покуда этот огонь над миром – мир движется, образуя Коловращение Бесконечности. Это и выражала свастика – сакральный знак Рода. В малом и в великом есть Изначальный Свет, суть Коло: все движется по Великому Кругу Путей и ничто не может быть в покое.

Весь мир от сотворения богом Ра был устроен так, и ничто не могло разрушить его, если бы не силы Тьмы, разогнавшие народ по разным частям света. Ушедшие из-под Креста люди не знали ни Путей в новых землях, ни гармонии Лада и Коло. И поэтому земной шар им чудился плоским, а Крест – неподвижным. Эти народы отрицали Коловращение Света, поскольку пребывали в заблуждении и считали небо единственным местом, где живут боги. Земля же – пристанище грешных людей и прочей твари, вечно виновной перед богами. Они говорили: «Что из земли пришло, то в землю и уйдет», не ведая того, что человек – порождение Света, что истинная родина – небесная твердь.

Не земли шли войной друг на друга, не народы бились в сечах каждый за свою правду – два мироздания сходились на полях битв: неподвижный Крест и Коло.

Владыка Род установил на Севере первоначальный порядок, дал народу Ара тайну Знаний и оставил своего Траяна княжить на земле. Семь веков правил он страной и обустраивал земной Лад. Однако не заставы ставил по сумежью, не крепости воздвигал, чтобы охранять Пространство, а в сакральных местах, где Изначальный Свет спускается космами с высот и касается земли, поставил Чертоги Рода. И всюду на Путях – подписные камни со словами Правды. Куда бы человек ни шел, ни ехал, повсюду на перепутьях с ним был и бог, и истины его. В ладном Пространстве невозможно было заплутать: где бы ни был Гой, везде зрел и ведал дорогу и шел, не воле повинуясь, но року своему. В местах же, где Пути земные пересекались с небесными, Траян выстроил Белые Вежи. В этих местах астральных всякий смертный мог встать на Путь бессмертия: здесь начинались Траяновы тропы.

Но чтобы пройти такой тропой, следовало миновать два царства – мир живых и мир мертвых.

Последним деянием на земле сына бога Рода был проложенный им Птичий Путь: этой дорогой от устья священной реки Ра к истоку священного Ганга он соединил разорванную связь единого народа. И поставил Белую Вежу, которая потом была разрушена хазарами, и на ее месте была воздвигнута башня со звездой, а город теперь назывался Саркелом.

Да минули века Траяна. Переложил он свои заботы на детей – князей светлейших, внуков Рода, и заповедал Лад хранить и Коло. Сыновей же у него было семнадцать, и каждый, приняв отцовский рок, стал княжить в своем племени и в своей стороне. Словенами стал править старший сын по имени Род. Сидел он в стольном граде Родне, и сторона Словен в то время называлась Родиной.

Однако же известно: весенняя река, разлившись широко по земле, вбирает в себя грязь и сор. Подобно этому и Лад Ариев вбирал в свою плоть дикие народы кочевых племен, силы тьмы и прочий мусор. Взмученная весной вода очистится и отстоится в межень, подземные родники взбодрят ее дух, освежат и высветлят, но в стихии человеческой все было иначе. Увы, не очистится пыль от пыли, и плевела, смоловшись с зерном, сделают горьким хлеб.

Вторгаясь в плоть народов Ара, иные племена не растворялись в ней, а пили кровь, как вши, живущие на теле. Изведавши Пути Словен, пришлые народы садились жить на них и жировали, поскольку Пути – кровеносные жилы, питающие плоть. Так исподволь, за многие века, Лад и Коло Ариев были извращены, замедлилось вращение Света. Потомки князя Рода, владея землей, утрачивали власть в Пространстве. Многие Пути были оседланы, а многие трудны и неодолимы. Среди Словен, среди племенных князей пошли молва и ропот, мол, худо жить стало, беспутные мы, рок Родины изрочен, Лада нет. След бы призвать иного князя, в котором есть светоносность, ибо потомки Князя Рода темные стали..!

На вселенском вече из всех князей светлейших жребий пал на Роса, юного князя, вскормленного Великим Волхвом. Рос стал землей править согласно Лада и скоро овладел Пространством, восстановил Пути земные, очистив их от кровопийц, тлена и мрака. С той поры по имени князя стала называться и северная сторона – Россия. Чуть минула беда, народ арийский вновь сделался доверчивым и по-детски бесхитростным. Чем более процветала Россия, тем ярче испускался от нее свет, перелитый из небесного в земной, тем более прельщала она силы тьмы – народы, живущие под знаком мертвящего светила.

На сей раз упыри вонзили жала в святыню Ариев – прервали Птичий Путь. В астральном месте, где начинался ход от устья Ра к истоку Ганга, где Коло Севера сливалось с Коло Юга, сгустилась Тьма. И вновь живительная кровь стала питать чужую плоть. Волхвами обрядившись, силы тьмы бродили по России и на ухо шептали племенным князьям, что боги их стары и немощны, что в мире Ариев нет Правды, нет порядка и что потомки князя Роса не могут править народом, ибо слепы и безмудры.

И начались раздоры между племенами. Народы Ара разбредались по земле, и каждый князь пытался сотворить свой обережный круг, построить свой Лад. Но вместо негр над Севером царствовала ненависть. Братья насмерть бились друг с другом, дети не любили отцов своих, мужчины ненавидели женщин. И никто не мог рассудить их. Однако на острове Ар в студеном море остался славянский род, правил которым светлейший князь Рус, прямой потомок Траяна. Жили они по древним законам, с лова – добывали морского зверя – и не утратили Знаний Путей земных и небесных. В России их называли – Варяжи, то есть досточтимые. Пришли к князю Русу словенские князья и позвали править Россией. Но сам светлейший и досточтимый князь был уже стар, чтобы взойти на престол и установить Лад, и потому послал он своих сыновей и отдал Словенам свой рок – имя, ибо прежнее – Россия – изречено было Тьмой.

Старший сын Руса – Рурик, как некогда Траян, порядок устанавливать начал не с поля битвы, а с возрождения астральных мест: изветшали Белые Вежи и не сходились земные Пути с небесными. Словене уже не Роду поклонялись – земным богам требы приносили и чтили одного Перуна – Владыку молний, поскольку объяты были страхом, утратив суть Знаний мироздания. На озере святом, где еще Траян Лад творил, на Ладоге Рурик воздвиг свой престол, а брата Синеуса отправил на Белое озеро – в этом астральном месте была сокрыта середина Коло – ось, единственно неподвижный луч в Коловращении Света. Третьего же брата, Трувора, в Изборске посадил, но не землею править, а восстановить утраченные Пути между народами Ар.

Да тщетны оказались святые помыслы досточтимых князей, чтобы сражаться с Тьмой, ибо смертны они были. Траянова стезя подвластна лишь богам или сыновьям, рожденным плоть от плоти. Невозможно сотворить божественного промысла, когда отмерен земной срок. Ведь даже сыновья бога Рода, исполняя свой рок на земле, получают земную суть. Их плоть не уязвить мечом или стрелой, но дух божественный имеет человеческую суть и может быть прельщен, как всякий земной дух.

Померкли братья князи из рода светлейшего Руса...

И только князь Олег, племянник досточтимого князя, непобедим был в сече с Тьмою. Отвергнув престол и власть, этот князь отправился в Чертоги Рода и оттуда ступил на тропу Траяна. И узрел с небес то, что не увидеть было с земли. Это он сказал: «Путь птичий заслонен! Не сотворить нам Лада, покуда устье Ра не ведает истока Ганга. Исторгнем же хазар!»

И бился насмерть с ними, не желая ни славы и ни чести, а мысля об одном – вновь выстроить Белую Вежу, откуда б открывался Путь по тропе Траяна.

Был он Вещим, но не смог отряхнуть земную персть, чтобы обрести бессмертие. Как всякий смертный Гой, он захотел рок свой испытать, увидеть свою смерть...


Дружина Святослава встала на холме, где высилась Дубрава: сюда в последний раз копье упало и вонзилось в землю, указав зенит. Путь пройден был! На окоеме виднелся берег Дона и Белая Вежа, ныне зовомая супостатом Саркел, где вместо чудесного творенья камнерезов, вместо светлых кружев стояла черная башня с бойницами, увенчанная голубой звездой.

Листва давно опала, и древний лес был черен и незряч, словно мертвец. Однако в его недрах среди молодняка был вековечный дуб – суть Древо Жизни, а рядом с ним когда-то поставленный Траяном и ныне поверженный камень подписной. Святослав велел вновь утвердить его, и триста витязей, веревками обвязав земной путеводитель, впрягли коней, впряглись сами, и под единый вопль, под вздох единый поставили. Князь счистил пыль веков и прочел: «На месте сем суд сотворится моими промыслами, но деяниями внуков. От сего камня путь открыт встреч солнцу».

Путь был открыт, и к стенам Саркела не было заслонов даже в виде конных разъездов – иди и бери город приступом! И вдохновленные полки подзуживали князя:

– Пойдем и возьмем! Коль путь недельный одолели от восхода до заката, в один день – крепость покорится в час! Бросай копье, княже! Эй, раджи, волхвуйте!

– Не силой чародейства далее пойдем, но силой духа, – урезонил гридней Святослав. – Мужайтесь, витязи! Нет у нас орудий стенобитных, доспехов нет, а из союзников лишь гузы, которые на помощь не придут на ратном поле – лишь за добычей явятся. Да есть мечи и воля! Что еще надобно нам, други?

Наутро, едва только взошло солнце над окоемом, как тут же покрылось мраком. Из глубин степей двигалось войско несметное, и сторожа, сидящие на ветвях дубов, принялись силу считать – не сосчитали.

– Тьма идет! – возвещали они. – Все поле конными покрылось! А впереди себя табуны гонят!

Полки Святославовы стояли по опушке священной дубравы: справа Претич, слева Свенальд, а сам князь посередине. Были готовы встретить супостата, однако встретили стихию: табуны полудиких степных коней, собранные в один бессчетный, неслись во весь опор на боевые порядки и грозили смять их. Взбудораженные лошади под витязями тревожно ржали, поднимались на дыбы, бесились, норовя сорваться в лес. Но гридни в седлах на миг окаменели, ибо грозная стихия захолодила головы и уста: невиданное зрелище! Земля гудела от сотен тысяч копыт, могучая дубрава за спиной дрожала, роняя наземь остатки листвы, и воздух, толкаемый лавиной, обратился в ветер, бьющий в лицо. Все пространство, насколько хватал глаз, вдруг ожило, зашевелилось, и этот смерч неотвратим был!

Однако князь сказал раджам:

– Смирите эту силу!

В тот же миг волхвы из племени раманов спешились, встали клином, как птицы, и полетели легкой стрелкой навстречу безудержной стихии. Поднявши руки, они кричали на наречии, которого и Святослав не знал: то ли просили, то ли заклинали – слова тонули в грохоте и гуле. Встречный ветер вздувал их яркие одежды, но не мог поднять сей клин на воздух, дабы спасти его от лютой дикой силы. Беззащитный и уязвимый, он летел вперед, и чудилось, еще минута – и вал коней пожрет раджей, в прах перетрет жерновами копыт. Но тут они остановились, уперлись в землю и выбросили пред собою руки.

И рассекли лавину! Будто на стену натыкаясь, кони взрыли землю, сдерживая бег, и смерч разбился, потерял напор и развалился надвое, словно земля под сошником сохи. И увядая все более, уже не мчался, а тяжело катился, огибая дубраву и выстроенные полки. Сотни погонщиков еще пытались оживить огонь, высекая его плетями из конских крупов, да уж поздно было: стихия обратилась в дым...

Когда же он рассеялся, на поле, вспаханном копытами, как зябь, супротив своих полков позрел князь иную силу – многотысячное войско, суть Тьму, восставшую с востока. В багровом свете солнца черные одежды и латы отливали красным: будто не супостат стоял, а бесконечный вал угля, рдеющего под ветром, который вихрил и вздувал седой пепел – суть бунчуки на древках и шеломах.

В зябкой предзимней степи вдруг жаром пахнуло на витязей, заалели холстяные рубахи, натянулась и загорела кожа на лицах, багровые кони заплясали под седоками, раздувая ноздри. А стаи черных воронов, ожидавшие поживы, кружили и вились в небе, словно искры.

Но тишина висела над полем, ибо вспаханная зябь, исполчившиеся рати и птицы над головами – все ждали часа своего, однако же никто не мыслил умереть, напротив, как никогда хотелось жить. Земля жаждала не крови и костей – суть семени, чтоб плод родить, а воины сторон обеих думой утешались о победе, и вороны слетелись, чтобы насытить плоть. Никто не смел нарушить зыбкого покоя, ибо вместе с первым возгласом сии надежды рухнут, и во власть вступит не жизнь, а смерть.

И тогда князь вынул нечитанную книгу – суть харатейный свиток, и сняв железа с него, прочел одну строку, после чего задумался глубоко, и вдруг махнул рукой.

– Начавши первым да закончишь первым. Ужо начнем, други. Но прежде любо мне сразиться в поединке!

Коня пришпорив, князь выехал на середину поля и вскинул меч – булатный дар Валдая. Дружина замерла, только сыны, Ярополк и Олег, резвили лошадей, готовые прийти на помощь.

– Иду на вы! – воскликнул Святослав и тишину взорвал. – Кто устоит передо мною – выходи!

От голоса его помчался ветер, достиг небес и там, в клочья разметав воронью стаю, снова пал на землю, но уже в ряды врага. Багровый уголь вздулся и побелел от жара.

Не из огня сего – откуда-то со стороны, из пустоты пространства вдруг очам явился далекий одинокий всадник и поскакал навстречу Святославу...

Тем часом каган-бек, не мудрствуя лукаво, ходил по хлебным лавкам Саркела и резал торговцев, всех подряд, и тех, кто отзывался на условную по ритуалу речь и кто молчал иль отвечал невпопад. Последним оказался десятилетний мальчик, однако же весьма смышленый: едва завидев вошедшего лариссея, он схватил хлеборезный нож и закричал:

– Ты – каган-бек! И ты убить пришел! Я буду защищаться!

И защищался ловко, так, что даже кровь пустил, достав концом ножа предплечье. Повергнутым будучи на хлеба, уже со шнуром на шее, крутился и визжал.

– Изменник! Мразь! Ты не отнимешь трон Ашинов! О, небеса, покарайте вора!

Да издох, как все, и только с перерезанным горлом долго бился, и его горячая кровь впитывалась в тело Приобщенного Шада вся, без остатка.

Из него бы и впрямь вышел богоносный каган...

Покончив с богоподобным родом, он приказал кундур-каганам доставить злато – пять тысяч монет – для жертвы, сам же сменил одежды и, спрятав в них кривой турецкий нож, забрался по лестницам в детинец и отворил дверь в башню. Здесь он бывал не раз и вынужден был очищаться огнем, кланяться, становиться на колени и бросаться в ноги. Да было бы кому! А те оскорбления и упреки, которые вынужден был сносить?! И от кого? От рода вырожденцев, которые не смыслили ни в чем и разве что пожинали плоды с дерев, посаженных предками. Где справедливость мира?.. Он же, каган-бек, из благородных и сильных булгарских племен, которые испокон века живут по берегам священной реки Ра и ведут свой род воистину от Тогармы, они имеют все, чтобы править не только хазарским народом, если этот сброд можно именовать таким высоким именем, но и всем миром.

Да кто он есть, богоносный каган? В чем суть его высшей, небесной власти? Почему он, не имеющий своих корней на этих землях – не его ли предков вывели – из диких степей, не его ли сняли с кочевого круга? – занимает трон? Лишь потому, что посвящен в Великие Таинства и вхож в подзвездное пространство? Так туда путь открыт всякому, кто принесет в жертву пять тысяч монет...

По крайней мере, от веса злата вход отворится!

И все-таки брал страх, ибо, тайно проследив весь ритуал вхождения под купол, он не мог проникнуть за его дверь и не знал, что там происходит. А думалось, кагана встречает сам бог и с ним ведет беседы. Бог, имеющий много имен – Яхве, Шаддай, Элогим, Цебаот, Элион или как там еще – все одно чужой бог, поскольку земной царь Хазарии, впрочем, как и все хазарские булгары, тайно поклонялся своему – суть богу Ра и, творя молитвы в синагогах, думал о солнце. Все его предки так же украдкой вздыхали, что не послушались когда-то Аспаруха и под давлением хазар, из небытия пришедших, не переселились с ним на Балканы. И было бы у них сейчас свое процветающее и независимое царство, да не просто царство: каган-бек знал тайну, передаваемую из поколения в поколение. Такую тайну, о которой, как полагал он, и богоносный каган, мечтающий о мироправстве, не слыхивал. А заключалась она в том, что место, где ныне обитали племена булгар, ушедших с Аспарухом, и есть земля обетованная, и кто владеет ею, тот и правит миром.

Сколько лет земной царь и Приобщенный Шад тешился мыслью свергнуть богоносного с престола! С того момента, как приобщился, ежедневно ждал, когда же будет случай – и вот свершилось! Он не выдержал бы полного срока – сорока лет, чтоб придушить кагана, исполнив ритуал; он чувствовал, судьба пошлет удачу, когда самолюбивый и чванливый небесный покровитель сам пожелает выступить на врага, поскольку часто говорил, что Хазарии необходима скоротечная и победоносная война, чтобы утвердиться в мире, встать вровень или выше великих стран и народов. И пусть теперь получит то, что хотел на бранном поле!

Он лучше знал славян, чем богоносный, поскольку добрую тысячу лет булгары жили рядом, по соседству, и часто, заключив союз, ходили вместе на общего врага. Предки каган-бека отлично знали: коль русские пришли без обоза и доспехов, знать, будут драться насмерть, ибо такого не бывало, чтобы славяне ратиться приходили в холстяных рубахах. А это значит, не видать кагану блистательной победы; напротив, обретет позор перед хазарами и всем миром. Пусть даже сразит своим сакральным образом князя Святослава и заря на Севере угаснет, все одно, вернувшись без победы с бранного поля, низвергнет с трона сам себя. Кто поверит в богоносность, коли каган не одолел врага?

По старому закону и ритуалу Приобщенный Шад после такого поражения обязан набросить ему шнур на шею и повенчать на трон старшего сына Иосифа, который в сей час валялся в своей лачуге, задушенный шнуром, как и все другие сыновья.

Кому же править, если иссяк весь род Ашинов?

Не задерживаясь на первом этаже башни, где все было знакомо, он взвалил на плечи переметные сумы со златом, сгибаясь под тяжестью, поднялся на второй и здесь передохнул, присев на трон. Осталось преодолеть длинную винтовую лестницу, вздымавшую под звезду, возложить жертву и познать последнюю тайну кагана – его богоподобность...

Приобщенный Шад уж было встал, когда услышал шорох за спиной и тихий, но грозный рык. Он обернулся и онемел...

К трону шел огромный старый лев, ступал лениво, с чувством силы и всемогущества. Остановившись в трех шагах, потянул носом и в тот же миг напрягся, вздыбил гриву и застучал хвостом по мраморному полу. Каган-бек нащупал под одеждой нож, и в тот момент, когда лев прыгнул, мысль озарила голову: что, если это не зверь, а бог?! Господь в зверином образе?!

Да было поздно, ибо рука кочевника быстрее мысли нанесла удар, и лев опрокинулся за трон с перерезанным горлом. Каган-бек вскочил – умирающий зверь еще смотрел, и ярые глаза его источали божественный гнев. Он устрашился содеянного, пал на колени, ожидая небесной кары, однако ощутил смрадный звериный дух...

Через минуту лев издох, утратив ярость и грозный вид, валялся распластавшись возле трона, словно ковер. Приобщенный Шад отер о гриву нож и спрятал под одежды, после чего взял золото и, вернувшись, пнул зверя, отыгрываясь за свой испуг. И уж неторопливо, без страха и смущения, поднялся по лестнице к заповедной двери и стал ссыпать монеты в жертвенную чашу. Когда опустела последняя сума, послышался лязг незримого засова – вход открылся!

Тяжелая окованная дверь протяжно скрипнула и отошла; в образовавшуюся щель потянул сквозняк. Стараясь не шуметь, каган-бек вначале заглянул и лишь потом осторожно протиснулся под купол...

А там было пусто!

Посередине стоял длинный стол, заваленный объедками – корками хлеба, огрызками фруктов и рыбьими костями, пустой кувшин из-под вина, медные кубки – здесь только что кто-то сидел, ел и пил: следы празднества были еще свежи, однако вкушали здесь не боги и даже не цари. Скорей всего, купчишки мелкие или менялы – кто еще не побрезгует сидеть за таким грязным столом?

Но куда же скрылись? Ни дверей, ни хода потайного, ни лаза нет из-под купола, один только выход на лестницу... Со старанием и тщательностью каган-бек ощупал стены, осмотрел весь пол и даже свод – ни щелки! И когда, совершив круг в подзвездном пространстве, снова очутился у открытой двери, то случайно бросил взгляд на чашу жертвенника и вдруг увидел, что золота там уже нет! Кто-то незримый успел выгрести его до последней монеты и унести!

Приобщенного Шада всегда смущал вопрос: почему каган всякий раз воскладывает жертву золотом? Зачем оно богам, если они владеют всем миром, всей Вселенной? Если в их власти одаривать благами или лишать их, наказывать и поощрять, давать жизнь и отнимать ее? Зачем нужны эти пять тысяч монет, когда все золото земли принадлежит богам?

Он тронул дно чаши, попробовал качнуть ее и обнаружил, что за стеной не только лязгает запор, но слышен еще какой-то шорох, будто крышка западни то приподнимется, то снова упадет. Тогда он притащил тяжелую скамью, поставил в чашу и выглянул за дверь...

В полу открылся лаз, через который можно было проникнуть и под купол, и сюда, к жертвеннику. Не раздумывая, каган-бек пробрался сквозь него и оказался на крутой винтовой лестнице, устроенной внутри стены. В кромешной тьме он долго ввинчивался вниз, пока не встал на каменный пол узкого подземного хода, который вел куда-то в сторону от башни. И тут услышал шорох торопливо удаляющихся ног! Кто-то бежал, и азарт погони вмиг овладел Приобщенным Шадом; он выставил руки вперед и пошел вдогон.

Порой он натыкался на стену, когда каменная нора делала поворот, иногда невидимые летучие мыши, сбитые головой с потолка, валились под ноги, скребли крыльями и когтями по лбу и весь путь лицо опутывала пыльная паутина. Судя по времени, он давно миновал детинец и сейчас двигался под городом, однако никак не мог настигнуть беглеца, хотя тот был где-то близко – слышалось тяжелое, запаленное дыхание и звон множества монет. Каган-бек прибавлял шагу, однако всякий раз под ногой оказывалась либо ступенька, бросающая его на пол, либо очередной поворот, а тот, кто уходил от погони, знал этот ход как свои пять пальцев и ни разу не запнулся.

Наконец, земной царь наткнулся на лестницу, ведущую вверх, и помчался по ней прыжками, словно лев, опираясь и руками, а вор уже изрядно выдохся, вспотел и теперь испускал зловоние, напоминающее звериный дух. Вдруг впереди над головой мелькнул неяркий свет – открылся выход, и сумрачная фигура с мешком стала карабкаться сквозь лаз: еще мгновение, и опустится крышка! Каган-бек наддал и в последнем прыжке ухватил чьи-то ноги и вместе с ними вывалился наружу...

И очутился в жилище мелкого торговца среди саманных стен, а перед ним, прижатый к глиняному полу – бродяга в драных лохмотьях, голь перекатная, коих во времена свободной Хазарии сбежалось тысячи. Тяжелый кожаный мешок вырвался из рук, и монеты сыпанули на пол, раскатываясь веером.

Не богу жертвовали – ярыге подзаборному, нещадной мрази!

– Ты вор и сейчас умрешь! – воскликнул каган-бек и нож занес.

– Я божий человек, – спокойно произнес бродяга, ничуть не испугавшись. – Отпусти меня!

– Ты золото украл!

– Я не украл, я жертву принял. Вот ты кто такой? И как проник в святыню – подзвездное пространство?

– Как смеешь спрашивать?! – взревел Приобщенный Шад. – Как ты туда попал?!

– Подземным ходом. Видишь, он начинается в моем жилище, а другой его конец там, под куполом.

– Прорыл, чтоб похищать?

– Позволь, почтенный, как мог бы выстроить я один такую галерею? И лестницу пробить внутри стены?

– Значит, ты захватил это жилище?

– Взгляни же на меня: могу я отнять чей-нибудь дом? Тем более такой, откуда начинается вход в святыню?

Каган-бек спрятал нож: простой воришка или даже разбойник так не ведет себя, а тварей этих довольно повидал, когда была дарована свобода всем подряд...

– Да кто ж ты наконец?

– Сначала назовись сам, потом и я скажу.

– Я каган-бек, земной царь Хазарии и Приобщенный Шад!

Бродяга горестно вздохнул и покачал головой, между делом собирая монеты.

– Всего лишь Приобщенный, но смел, тут ничего не скажешь... Так это ты вырезал весь род богоподобных Ашинов? В Саркеле теперь не торгуют хлебом!.. А не боишься господней кары?

– Ты теперь ответь! – потребовал каган-бек.

– Знай свое место! – прикрикнул этот человек. – Тебе позволено взирать на богоносного и волю исполнять его, не более. А ты замахнулся на Великие Таинства!.. Палач царей!

Вдруг в лице его каган-бек узрел образ льва! И сам он весь преобразился, будто зверь перед прыжком: послышался даже стук хвоста...

Рука потянулась к ножу, разум – к молитве.

Львиный взгляд остановился на его лице и медленно опустился к рукам Приобщенного Шада.

– Впрочем, это же известно, – прорычал зверь и не спеша улегся, хотя ритмичный, гневный стук все еще слышался. – И потому господь меня послал... Пора давно под нож пустить весь этот род. Они богоподобны! Познали Таинства и мыслят править миром, рабы рабов!.. Единственный достойный каган из Ашинов – Булан! Все остальные возомнили о себе, словно и впрямь несут в себе божественное начало... Ты сделал правильно, палач царей. След поменять коня, если он хром и воз не тянет... А ну-ка, помоги собрать монеты. Ведь это ты бросил жертвенное золото на землю после того, как господь принял?

Земной царь опустился на колени и, ползая по полу, стал поднимать деньги, сгребая их вместе с сором и пылью...

11

Неслись навстречу два всадника, две силы, две стены, вздымая буйный ветер; не кони мчали их – суть две стрелы, направленные друг против друга.

И не было в тот миг иного виденья мира, как супостат перед очами и смерть, несомая в его деснице.

Булатный дар Валдая первый круг сотворил – сверху вниз, из-за плеча над головой и снова вниз, затем второй и третий. Еще он руку тяжелил, однако, набирая силу, легчал, и с каждым кругом начинал блистать, взрезая воздух с глуховатым свистом. Круг пятый, круг десятый, и вот уж не остановить меча! Не обережный, не чародейский, но всесильный круг – стальной покров хранил и жизнь, и честь. Откованный и закаленный, булат вдруг вес утратил и стальную твердь, десницею ведомый, он слился с воздухом, с пространством и обратился в эфир разящий, который не пробить ничем! Но, совершая свой полет, о ветер истираясь, меч лишь острел, и все, что встало б на пути его, вмиг обратилось в персть, будь то оружие врага – клинок, копье или стрела, или сам супостат. В какой-то миг меч вышел из-под власти, стал сам себе князь и разум приобрел.

Не булат сверкал в руке – суть Свет, на Тьму восставший!

Князь не ведал рока, но в сей решительный момент его почуял, всего лишь на мгновение опередив десницу – противник рухнет под мечом, победа будет в поединке!

Однако в следующий миг все изменилось. Стрела, летящая в лицо, вдруг резко встала, конь супостата взвился на дыбы, и Святослав узрел, что поединщик безоружен – ни сабли, ни копья и ни щита в руках, а вместо лат – одеяние из пурпурной ткани. А личина спрятана под черной пеленой – то ли чадра, то ли забрало! Будто не воин, не богатырь на поединок вызвался, а суть жена степного, кочевого нрава, которой не пристало открывать лица...

Или сам царь! Богоносный каган, о коем идет молва, будто он разит противника одним лишь ярым оком. Князь придержал коня, но непослушный меч летал по кругу, продолжая свой смертоносный танец, и звенел, словно тончайшая струна. Все зримо было сквозь булат! Самодовольный супостат в седле откинулся, словно на троне, но покрова с личины не снимал, и оттого почудилось – свирепый черный ветер, как таран, в лицо ударил, и лишь в последний миг князь увернулся и заслонился щитом своим – суть светлым кругом – от булата. Упершись ровно в парус, сей ветер стал толкать, теснить, стремясь пробиться сквозь ореол меча! Вот конь заржал под Святославом, вернее, закричал, прикладывая уши, ровно перед волчьей стаей! Однако, наклонив главу, пошел вперед тяжелым махом.

А супротивник гарцевал, кружа коня и вперя взор свой, скрытый под личиной. И, вероятно, предвкушал победу и зрелище – повергнутого князя! И рать его – суть туча грозовая, клубясь на окоеме, дыханье затаила, готовая сверкнуть победным кликом.

И можно было, не сбавляя бега, сразить его в сиюминутной стычке, снести главу в чадре, чуть изменив полет блистающего ореола; и уж десница взгорячела, да Святослав отвел ее...

Он жаждал битвы, поединка, ибо не пристало князю искать победы легкой. Да и победа ли, коль меч не зрел меча, а сила силу? Что палачу добро, то витязю позор...

Князь осадил коня, но жеребец, не знавший воли человека, был разъярен от поединка, встал на дыбы и, норовя ударить лошадь супостата, пошел вперед о двух ногах, сам ставши человеком. И опрокинул бы, обрушив в грудь копыта – князь удержал на удилах, взрезая сталью губы; страстный ратник умерил прыть и заплясал, роняя наземь ярость – кровавый сгусток пены.

– Возьми оружие! – воскликнул Святослав. – Открой лицо!

– Мое оружие – сакральный образ! – изрек на это поединщик, все еще развалясь в седле. – Сниму покров, и ты умрешь!

– Снимай! Мне любо испытать!

– Я богоподобный каган!

– Мне мыслится – жена, коли личину прячешь в поединке!

– Увы, князь, поединок завершился! Ты побежден!

– Сдается мне, не начинался вовсе!

– Сойдешь с коня и преклонишь колено предо мной – помилую, – промолвил каган, – и содержать в плену буду достойно, как подобает князя содержать. А витязей твоих, лишив оружия, в Русь отпущу. Пусть выкуп собирают, коль им нужен князь.

– Во сколько же ты оценил меня, богоподобный?

– Каждый твой воин должен принести по тысяче монет. – Он сделал паузу и палец поднял. – Но есть иной путь!.. Ты можешь сам заслужить свободу, если укажешь мне дорогу к Чертогам вашего бога Рода.

– А выстоишь против меня – не только укажу, но и сам поведу тропой Траяна. Открой лицо и меч возьми!

– Ты ищешь смерти?

– Смерть ныне за тобой пришла, а моя далече.

– Молва гласит, ты будто бы светлейший! – Каган засмеялся. – Но вижу только безрассудство! Нет, не стану пленить, кто даст выкуп за глупца? Я в жертву принесу тебя! И всю твою дружину!

– Давай сразимся, а там судьба рассудит!

Каган достал магар, нацелил его в шею князя и сдернул покрывало.

– Умри, презренный варвар!

В упор дохнуло тьмой! Знак Рода в ухе огруз, отяжелел и оселедец встал дыбом; душа затрепетала, ровно свеча под ветром. Князь щит булатный поднял и заслонился, но беззащитный конь, не ведающий страха пред человеком, а значит, и пред мраком (иной бы взвился от испуга и разум потерял, как при затмении солнца), заржал пронзительно и в тот же час ослеп.

И лучше быть незрячим! Не видывал никто подобной мерзости: то ль человек в зверином образе, то ль зверь воспринял человечий облик. На светоносной реке Ганге сии твари жили в лесах и прозывались не каган, а горилла, однако сущие в природе отличались нравом незлобливым и любопытным.

Тут был не образ – образина, химера, суть порожденье Тьмы!

Богоподобный ждал смерти супротивника, подняв магар, чтобы вонзить его, как только отлетит светлейшая душа.

Она ж, напротив, укрепилась и воссияла, испытав удар. Остановилось время! И тут полки позрели, как над полем брани взыграло зарево, и столп огня в лучистом ореоле вдруг осветил пространство между землей и небом – всклубились тучи, расступаясь! А войско супостата попятилось назад, руками заслоняясь, ибо в тот час перед очами темными уж не заря на Севере восстала – суть солнце.

– Теперь и мой черед! – Князь отпустил поводья, и конь слепой, почуяв волю и вздувая ноздри, крыла расправил, взмыл над землею и уже с высот, подобно соколу, пал камнем.

И круг блистающий в деснице Святослава достал врага!

Булатный дар Валдая снес голову, но сам исчернел, как уголь, и не светился более, соприкоснувшись с мраком. И князь, позревши кровь черную, не радость испытал, не миг победы и возглас ликованья, а земную тяжесть, поскольку ведал: сей поединок не конец смертельной битвы с Тьмой, но суть ее начала.

А каган рухнул наземь, и голова его катилась, издавая рык; будучи мертвым, он слал проклятья, ибо в тот миг познал то, к чему стремился – Третий Круг Великих Таинств – Таинство смерти.

Победный клик – ура! – степь огласивши троекратно, взметнулся к небу, устремляясь в проран средь туч, а из небесного колодца на землю глянул дедушка Даждьбог. Тем часом его внуки, горяча коней, неслись лавиной, и блеск мечей в десницах, подобно искрам солнца, степь освещал. Не знающая поражений Тьма, полки отборные из тайного схорона в степях близ озера Вршан и полководцы, взятые от многих стран как дань, и многоценное оружие, копейный неприступный вал из воинов, закованный в латгальские доспехи и греческий огонь, палящий заживо – ничто не устояло! И тщетно призывали к бою, затем казнили трусов кундур-каганы: не страх витал на поле бранном, не малодушье ратное, но смертный ужас перед Светом, в тот час вдруг воссиявшим над осенней степью. И ослепленные хазары то рассыпались, как зола под ветром, то сбивались в кучу, давя друг друга, пока не добрались до стен Саркела, а там, стремясь в ворота, лавина черная взбугрилась, вспухла и гигантский холм из тел растоптанных и конских трупов восстал и долго шевелился, покуда еще дух теплился; потом окаменел и замер.

Однако и защита высоких неприступных стен уж не могла спасти от натиска: ногами попирая мертвых, дружина Святослава взошла на холм сей и оседлала ворота крепости. Сакральный стольный град открылся, но забитый войском супостата еще сопротивлялся, и бой длился до глубокой ночи при свете пламени пожарищ.

Под покровом тьмы, нагрузившись златом, хазары порскнули из города – черный круг, торговцы уличные, рабы и невегласы ходы искали и, не найдя их, на стены поднимались и прыгали, а белые, изведавшие тайн нимало, тащили лестницы, карабкались в детинец – во внутреннюю крепость, над коей возвышалась башня, забыв от страха и безумства, что всякий, кто дерзнет ступить в обитель кагана, тотчас предастся смерти. Но скоро и черные сюда же устремились – вышла распря под стенами у лестниц, коей Саркел еще не знал даже во времена свободы и Митры златорогого над Доном. Рабы восстали на господ, ибо во тьме и страхе не познать, кто из какого рода, и не узреть цвет кожи и блеск одеяний, а посему ножи не выбирали, чью кровь пускать. Мрак оглашался воплями, предсмертный ор вздымался у детинца, и даже те, кто смог прорваться и ступить на лестницу, расчистив путь ножом, не достигал вершины – отягощенный златом, ломал ступени и свергался вниз. Господь хазарский будто не желал спасать рабов своих. Когда же к стенам подкатились разбитые полки – все, что осталось от войска тайного близ озера Вршан, досталось всем, рабам и господам: в кромешной темноте был зрим лишь блеск мечей...

А Святослав, собравши свое войско, стоял поодаль от крепостной стены и взирал на свару. Воспламененные сраженьем, в порыве юном сыновья, гарцуя на конях, добить просились супостата:

– Пусти, отец! Ударим с двух сторон, прижмем ко стенам и вынудим сложить оружие! Ты сам учил: покуда супостат меча не бросил, знать, еще в силе и опасен. Они ж бегут в доспехах!

– Уйдут в детинец – до зимы не взять! – вторя сыновьям, гудел Свенальд. – У стен сих нет ворот, а приступом идти – уж больно высоки! Чудесным образом возможно дорогу одолеть, сие я допускаю, а крепость брать, мечом след волхвовать и жертвы возлагать – суть свой живот.

– Ужель ты испугался, воевода? – тут усмехнулся князь. – Иль жизни пожалел во имя веры?

– Что моя жизнь... А витязей мне жаль. Ходил ты, князь, на приступ не в броне – в холсте? Когда смолою льют, бьют камнем и дерева бросают, а ты на лестнице, меж небом и землей?

– Нет, – молвил князь. – На приступ не ходил, коль Искоростень не в счет...

Свенальд набычился, припомнивши древлян.

– Не время ныне бередить раны... Ударить надобно, правы твои сыны.

– Оставим их на милость бога, в коего веруют хазары, – не внял советам Святослав. – Пусть он накажет сие племя. А лестницы... Отдайте им все лестницы, какие есть. Инно ведь перебьют друг друга на земле и к богу не поднимутся.

Дивясь и сетуя, дружина подвезла к детинцу лестницы и бросила у стен. И вмиг остановилась распря! Подобно муравьям в лесной чащобе, хазары поползли на стены, но земная персть – суть злато и доспехи ратные, тянули их назад, и многие срывались с гребня, убившись насмерть. И вот тогда иные, презрев земные блага, стали бросать сокровища и латы, и облегченных, их принимал господь хазарский к себе за пазуху – за стены. Сей бег во внутреннюю крепость длился до рассвета, и когда последние взошли и лестницы втянули, дружинники позрели окрест детинца мертвые тела тех, кто не избавился от груза, и горы оружия, доспехов, злата. Велик был искус – нагнуться и поднять, однако никто и с места не сошел, не шевельнулся, даже наемники Свенальда, поскольку всякий в тот миг познал, что в мире сем есть истинная ценность, коль даже иудей вдруг бросил злато.

Но и для тех, кто стену одолел, у бога не всем досталось места. Когда заполнился весь двор и стало тесно, взломали двери башни и в первый зал вошли – в зал жертвоприношений – и позрели чашу с остатками засохшей крови и крюк над ней, – никто не умер и никого не разразило небесным гневом, ибо пришли сюда, очистившись огнем: в тот миг весь город полыхал. Тогда непосвященный люд, теснимый не ужасом, но верою в спасенье, воскликнул:

– Нас пощадил господь! Нас принял в свое войско! Мы ангелы!

Неудержимою восторженной толпой люд вверх устремился не деревянной лестницей, но мраморной, и скоро в зал вступил, где трон стоял, куда претит вход всем смертным, и только Приобщенный Шад по зову властелина мог бы войти сюда, в живых оставшись. Однако же и здесь никто не сгинул.

– Мы приобщились к Таинствам великим! Мы видим трон! Сакральный трон владыки!

И будто саранча, пожрав пространство, хазары поползли по золоченой лестнице все выше, выше, пока в дверь не уткнулись. Не ведающие тайных Знаний, не возложивши жертвы, они ее взломали и ворвались гурьбой под звездный купол.

И тут возрадовались еще больше, взмолились, закричали от приступа тщеславья и гордыни:

– Мы – богоизбранный народ! Мы богоносны и суть святые каганы! Нам царствовать над миром!

А царствовать хотелось всем, и задние, кому не доставалось места даже в первом зале, кто оставался во дворе, стремились во второй и третий – в подзвездное пространство. И в жертву понесли детей, давя бессчетно, и стариков, которые и мертвыми будучи тащились вкупе с живыми, ибо в сей толпе уж никто не мог бы пасть на землю. Победный рев, безумный смех и смертный крик – смешалось все, и чудо совершилось: хазары уместились в башне, двор опустел! Из жертвенного зала, теснясь все больше, народ карабкался вверх, и скоро под куполом толпа так уплотнилась, что наконец слилась, незримо сделавшись текучей, ни живой, ни мертвой, безликой и бесформенной, однако же могучей и липкой, суть веществом смолоподобным. Всяк, кто приближался к ней иль коготком касался, вмиг увязал и растворялся.

И в новой ипостаси она была способна принять в себя не токмо весь Саркел...

Однако же, заполнив подзвездный мир, смола сия огрузла и вскипела; сакральное пространство вдруг лопнуло, и купол, словно нарыв, разверзся, а башня раскололась надвое и стала изливаться, как грязевый вулкан...

Князь Святослав тем часом отвел дружину от Саркела и воеводе старому велел позвать союзников – божественных и диких властителей степи, суть гузов.

– Скажи, пора пришла шакалам, тут есть чем поживиться. А за поживу пусть город сей сотрут с лица земли.

Едва Свенальд умчался в степь, князь Претича позвал.

– А ты, сведомый странник, возьми своих раджей и на перепутье сем поставь то, что стояло здесь от сотворенья мира – суть Вежу Белую, поелику отныне Путь Птичий отворен, а срок придет – и ступим на тропу Траяна...

12

Русь еще не ведала ни о походе Святослава, ни о победе над каганом хазарским и взятии Саркела. Сам князь гонцов не посылал, ибо не тщеславья ради мерил степь ногами и супротивника искал; купцы, разносчики вестей и слухов, в предзимье на север не ходили, напротив, – вкупе с птицами на юг спешили до снегов. Их караваны, достигнув Дона, шли далее обозом вдоль берегов или в ладьях сплавлялись, в пути считая прибыль и убыток, поскольку путь лежал через Хазарию, где в сию пору мытари, словно степные волки, добычу поджидали. И всякий раз на порубежье брали мало, не златом чаще, но товаром, к тому же утешали, что ныне на всем пути не более берут. Иные гости верили и плыли Доном дальше, мимо Саркела на море Русское, иные же, повадки зная, у Камышина ладьи тащили в реку Ра и шли через Итиль, дабы избегнуть сборов: там, у устья, Светлейшая река, подобно солнцу, лучами расходилась перед Хвалынским морем – суть тысячей путей! И не на каждом сидит мытарь... Сия надежда согревала и тешила в дороге, и бывало – молва ходила средь гостей – кому-то удавалось пройти сквозь таможни, сбор заплатив единожды.

Иначе возле Итиля, Семендера на реке Кубань или Саркела пред караваном, будь он ладейным, конным, пешим, преграда вырастала: коль на воде, то цепь иль дерева, обвязанные цепью, на суше – грабы, суть воины хазарские с кривыми саблями, чтоб вспарывать тюки. И начиналось тут мытарство: куда б ни шли купцы – с теплых морей к студеным или напротив, – весь товар учету подлежал и записи в «талмуд», дабы взыскать за каждый в сей же час или потом, когда он будет продан. А злато и серебро из кошелей ссыпалось в блюдо с дырою посредине и мешком, и те монеты, что проваливались вниз, и были пошлиной; при этом мытари произносили: дескать, мы злато не отняли, это нам бог послал, а те, кого мытарили, вздыхали, мол, что упало, то пропало...

Тот гость, кто не желал остановиться пред таможней иль в хитрости пускался, мог всего лишиться в единый миг: дерева и цепи над водою ладьи топили, а грабы грабили на суше.

В сей год гостей не ждали, и не встречали мытари на порубежье, чтоб толику взыскать. Притопленные цепи не вздымались и у таможен не было ни лодий, ни лошадей и ни живой души. В смущении великом караваны проплыли дале, к Камышину, и встали здесь держать совет – невиданное дело! Иль что замыслили хазары, иль мор на них напал, иль Дон вспять повернул: по берегам ни одного соглядатая, кои в иные времена лисицей рыскали за караваном! Долго разноязыкий приглушенный говор, как борть пчелиная, гудел, покуда гости из Царьграда не тронулись к Саркелу, из иных же стран – суть персы, хинди, чина – направились на Ра. С опаской плыли, в предчувствии беды, и когда узрели близ Итиля поднятые цепи – вздохнули облегченно: здесь мытари! И встав на якорь, ждали, когда велят причалить, однако минул день, другой, а с таможни ни звука, ни дыма, ни стрелы. Итиль стоит на месте, на стенах стража, однако будто вымер! На третий день послы приплыли к берегу и, прихватив дары, на пристань вышли: учетные ряды пусты, «талмуды» наземь брошены, и ветер свищет.

– Эй, мытари! Возьмите с нас! – порядка ради покричали. – И отпустите с миром!

В ответ лишь снег пошел и застелил туманом городские стены. Тогда послы, осмелившись, сами цепь спустили и к кораблям своим! И весть по миру понесли: хазары пошлины не взяли, должно, пресытились или с ума сошли!

А греки, плывшие по Дону, и вовсе зрели чудо. Не токмо таможни – Саркела нет на берегу! Ни руин, ни камня, словно сквозь землю провалился господним промыслом! Творя молитвы и крестясь, царьградские купцы то в ужас приходили, то ликовали и велико смущались: там, где когда-то стоял Митра с факелом свободы, умельцы-зодчие, суть варвары с брадами, возводят вежу – строенье древнее из белого резного камня, весть о коем жила еще в легендах.

И при сем поют на языке, неведомом и грекам просвещенным!

Мир не поверил сиим слухам, однако же молва, как эхо, от берегов заморских отразившись, в Русь принеслась, и земли все, от севера до юга, ей вняли, поелику еще раньше весть сию птицы принесли на крыльях. В пору предзимья, когда все стаи, простившись с родиной, умчались в полуденные страны, перевернулось все! Стрибожьи ветры вдруг задули и тепло примчали – запах морской волны, плодов, вина: не осень суть, весна пришла вне всяких сроков, и дерева зазеленели, буйный цвет, ровно огонь, сквозь Киев пролетел и белым вездесущим валом ушел в Полунощь. А за ним – вот истинное чудо! – вернулись птицы, и крик их радостный для уха Гоя понятен был: свершилось! Иные же, кто слух давно утратил и вострый глаз, взирая в небо, страшился и гадал – к добру ли, к худу в студеный месяц лебеди вернулись? Ой, будет мор или потоп вселенский...

Великий волхв Валдай в чертогах Рода, едва почуяв жар ветра, дух стран полуденных, в тот же час вздул угли жертвенника под лучезарным куполом и бросил на огонь последнюю щепоть травы Забвения.

– Владыка Род! Свершилось! Твой сын, с кем плотью поделился, рок исполняя свой, вступил со змеем в поединок и голову одну отсек! Свободен Птичий Путь!

Дым Вечности втянулся в небо и растаял.

– Добро, наместник... Сей поединок зрел и сыном погордился. Да жаль, он смертен. Я буду тосковать...

– Его погибель ждет? – Валдай чуть веки приподнял – не Свет увидел горний, лишь его отблеск, едва не ослеп: пятно в очах застыло...

– Всех смертных ждет погибель, – багровый луч упал на жертвенник. – Кто ступит на тропу Траяна? Мне тяжко бодрствовать, волхв... Я быстро постарею. Пошли же внука, пусть принесет травы Забвения.

– И сам бы тронулся в дорогу, но змей еще свиреп, две головы имеет и не уполз из устья Ра.

– Что сын мой медлит? – Свет возмутился. – Одну отсек, и эти пусть отнимет! А труп бездыханный утопит в море!

– Не гневайся, Даждьбог! Ты создал сына человеком, и то, что по плечу в единый час свершить богам – ему потребуется время. Князь прикоснулся к Тьме, ему след дух перевести, насытить душу светом, прежде чем сделать новый шаг. Что для тебя пылинка света – для человека подвиг.

Род заворчал – Перун свой крест на небесах поставил и громом окатил, того и не позрев, что ныне студень.

И наконец промолвил:

– А кем бы я его создал? Богоподобным? Творящим чудеса, а значит, суть неправду?.. Нет, быть сыну человеком, ибо дела земные – воля ваша, внуки. Надейтесь на меня, но не плошайте... Да так и быть, я помогу ему. Свой луч подам, суть длань... Ты же, наместник, ступай и принеси травы! Пора мне Время коротать...

И горний свет угас, лишь тонкий отраженный луч застыл на угольке, храня огонь небесный...

Княгиня же тем часом, заслыша шелест лебединых крыльев, на миг тоской объялась: ей посох вспомнился – суть путь в чертоги Рода – и крик младенческий. И будто бы на миг дряхлеющая плоть наполнилась вином – взыграла кровь, не знавшие кормленья перси, давно обвисшие, в морщинах, вдруг всколыхнулись, и сосцы заныли, как будто подкатило молоко, откликнувшись на крик дитяти. Дух защемило, пред очами – исток Великой Светоносной Ра и банька, где царица вод вкупе с кикиморой ей возвратили младость...

– О боже мой! – воскликнула она, встряхнувшись. – Прости меня, грешна...

За дверью княжеских покоев не тиун стоял – чернец, ей данный в услуженье самим царем, но не слуга, а боле надзиратель. Он бдил и на всякий шорох немедля нос в дверную щель совал.

– Звала меня, княгиня?

– Я бога позвала! – притопнула она. – Вон с глаз моих!..

Чернец исчез, а Ольга, ныне же Елена, окно открыла: клик лебединый вновь всколыхнул ее, заставил душу сжаться. Она предстала пред иконой, дарованной царем – Христос был грозен и назывался Спас Ярое Око.

– Помилуй мя и не строжись. Что взять с рабы? Слепа, глупа и гнева недостойна... Ну будет, не сердись. Мне птицы не дают покоя, душа стремится ввысь... А ведаешь ли ты, что се за знак, когда в суровый студень сады цветут и лебеди летят? К добру ли, к худу?.. Ну что молчишь?

Господь не отвечал, и лишь почудилось, взор подобрел – знать, снизошел, простил...

– Услышь меня! И чудо сотвори: пошли мне весть от сына. Отрезанный ломоть, да ведь болит душа... Где ныне пребывает? И жив ли? Мне мыслится, недобрый знак... Утешь рабу?

Раба, раба... Когда-то сей удел и слово низкое ей слух вспороло, ровно засапожник, но мудрый Константин, трясясь от немочи и страсти, поведал ей:

– Ты господу раба – не человеку. Сие за честь почти. Я император всемогущий, я – византийский властелин и господин всего живого, что есть в империи. Но тоже раб пред богом. Покорность и могущество – вот жив чем просвещенный разум. Оставь свой варварский обычай повелевать, не преклонив колена даже перед богом. Смири свой дикий нрав...

Она почти смирила, однако клик лебединых стай и голос их высокий не токмо пробудил весну до срока, но и память. Теперь она тянула в путь, искушала греховным помыслом! Не прогонять бы монаха, к себе покликать и исповедаться, принять и понести покорно наказание – епитимью, и душа б, смущенная нечистой силой, утешилась в молитвах и поклонах. Княгиня же, напротив, закрылась на засов, икону убрала в киот и, крадучись, как тать, на гульбище пошла: там, в потаенном месте, был идол сбережен, бог – покровитель княжеский, Перун. Под шорох птичьих крыльев она извлекла болвана, смахнула пыль.

– Ну, здравствуй, громовержец... Почто так зришь? Княгини не признал?

Перун молчал и, очи вперив в дряхлый лик старухи, налился гневом – еще чуть-чуть, и молнией сверкнет. Как будто сговорились с Христом и теперь ярили свои очи...

– Ну, будет, не сердись. Пристало ль старому?.. Спас – бог юный, ему простить не грех, когда он грозно смотрит. А ты-то что взъярился? Да, приняла Христа, сменила имя, но ведь не первый раз. Была Дариной, Ольгой, ныне же – Елена... Рок изменила свой? Но ты же знаешь, я теперь старуха и давно вдова. Сей рок до смерти даден...

Перун не внял словам и ус свой вислый, золоченый, плотнее закусил. И словно в рот воды набрал.

– Зрю, ты тоже не утешишь... О, боги, боги! И с вами тяжко, и без вас нельзя...

Отправив покровителя на место, княгиня внука вспомнила – вот кто тоску изгонит и отвлечет от дум! Привычным ходом тайным она проникла в мужскую половину и склонилась над ложем Игоря. Владимир спал, но беспокойно: десницей рыскал окрест себя, шептал:

– Меч... Где меч мой?.. Я зарублю тебя!

Или внезапно открывал глаза, тянулся к собственному горлу:

– Душат! Они душат!.. Престол пришли отнять?!

Не игры снились, не забавы, в коих сей отрок день проводил – сны мужа грезились... Она хотела уж неслышно удалиться, но княжич вскинулся, привстал:

– Ты кто? Ты кто, старуха? Зачем пришла?.. – Рукою заслонился. – Нет, не хочу! Изыди! Я мал еще!.. Нет! Не мой черед, бери по лествице!

– Се я, неужто не признал? – Намеревалась дланью огладить волосы, да отрок отскочил, зажался в угол.

– Признал... Признал! Ты смерть! Но почему за мной? Поди же к Ярополку! Или к Олегу! Небось, престол – так старшим достается! А смерть – так мне?!

– Проснись, внучок! – княгиня испугалась. – Я бабка суть! Княгиня Ольга! Отверзни очи и позри!

И осветила себя свечою. Владимир же напрягся, замер и вмиг испариной покрывшись, свял.

– Теперь признал...

– И слава богу! Ночь душная, шальная, кругом нечистый дух – дурное снится...

– Мне не снилось... То братья приходили, то смерть пришла, и все смеялись...

– Се сон! – Корявою рукой она достала внука, приласкала. – Привиделось тебе! А братья-то далече, со Святославом ездят, и вести никакой...

– Да нет, княгиня! – княжич оживился. – Вот здесь стояли... Так был Олег, так Ярополк, и надо мной смеялись – рабичич... – И злобой налился. – Запомни, бабка: придет мой срок, я их убью!

– Опомнись, внук! Не захворал ли часом?.. Они же братья! В вас кровь едина!

– И все равно сгублю. Они кичатся благородством!.. В наследство им престол и власть, а мне?!

– Да полно же, Владимир! – Княгиня засмеялась, однако ей было страшно. – Достанется тебе и власти, и престола. Поносишь еще бремя, насидишься, покняжишь... И имя-то тебе – Владимир! Дай срок, и повладеешь миром. Покуда ж отрок, живи бездумно, наиграйся всласть.

– А чем я отличаюсь? – Ей княжич не внимал, в очах блистала лихорадка. – Почто отец ко старшим благоволит, коль кровь едина?.. Нет, знаю, презирает! Я сын рабыни!.. Но в чем я виноват?!

– Какие мысли тебя гложат! Отринь их!.. Так угодно богу, что ты родился от ключницы. Без воли господа ничто не сотворится... Ведь ты же Святославич! А презирал бы тебя князь, давно б из Киева отправил, вкупе с Малушей, а он вас держит рядом, под кровом теремным. Когда как матери иные в Родне.

Владимир встал, объятый думою глубокой, измерил отроческим шагом покои деда, меча его коснулся, шелом потрогал, однако же изрек, как муж бывалый:

– Я буду править миром. И прозываться – каган.

Оторопев, княгиня осенила себя крестом: сии слова слыхала! Когда у Святослава в кормильцах был Аббай, детина их твердил, и блеск очей при сем был сходен...

– Кто же сие сказал? – спросила осторожно.

– Се я сказал!

Молитву в мыслях прочитав, княгиня укрепилась и молвила:

– Не по годам рассудок, мужская речь и воля... Поелику же так, ты должен знать: будь ты царем, каганом иль князем – всяк властелин силен и стоек, когда есть бог и вера. Вот император византийский стоит над миром потому, что сердцем со Христом. Ведь и правителю необходим заступник перед всевышним, спаситель, утешитель...

– Мой бог – Перун! Мне гнев его по нраву. И любо зреть, когда с небес сей властелин бросает молнии! Когда окрест меня стихии полно – ветер, тучи, тьма и огненные копья жалят землю! И гром гремит!.. Се мой кумир, княгиня, и я желаю быть ему подобным. А чтоб достичь сего, мне след свершать деяния, кои под силу лишь богам свершать. Земные люди пребывают в страхе, они мелки, подобострастны пред всяким, кто хоть чуть сильней. Живот их господин! А надо не бояться смерти!..

– Но ты же, княжич, испугался, когда во сне пригрезилась старуха, – заметила княгиня благосклонно. – И закричал...

И натолкнулась на жесткий, дерзкий взгляд.

– Не я се закричал, а раб во мне. Кровь матери проснулась!.. Но я ее исторгну! Никто не бросит в очи – ты рабичич! Некому будет корить...

Вновь устрашилась Ольга, сквозь речь Владимира услышав глас детины-князя, но в следующий миг шум за дверью отвлек ее: холопы княжьи кого-то не пускали, гремели бердышами о булат, ругались и сотрясали терем.

– Что за ристалище? – Княгиня распахнула дверь. – И в час ночной! Эй, тиуны?!

И тот час приумолкла. Лют Свенальдич с мечом в деснице прорывался чрез гридницу:

– Пустите! Мне нужна сестра!..

С той поры, как воеводский сын преставился прилюдно, а потом воскрес, сказавшись чудотворцем, княгиня более его не видела: молва ходила, будто бы Свенальдич по русским землям бродит, разнося свет христовой веры, а то говорили, в паломники подался, ромейским кораблем уплыл за море, и пешим, по пескам пустыни, дошел до Палестины, где поклонился гробу господню. А поп Григорий, однажды помянувши Люта, именовал его блаженным, советуя простить за то, что не воспринял сына. Мол-де, он божий человек, почти святой...

Княжич Владимир, недовольный шумом, в дверь выглянул и раб в нем испугался...

– К тебе иду, сестра! – воскликнул Лют, завидев Ольгу. – Я знаю, ты здесь – холопы не пускают!.. Да что я зрю? Где же твоя краса?..

Она свечу задула: теперь всякий бродяга о красе пытает и очи колет... Махнула тиунам, и те, косясь на Люта, в недовольстве ушли из гридницы.

Прогнать бы, да ведь блаженный, в святые земли хаживал...

– И с чем же ты явился, странник, в столь поздний час? – спросила сдержанно.

– В столь ранний час, – поправил блаженный. – Уж утро на дворе. К тебе бежал, не первый день в пути. Устал с дороги...

– Ответствуй! – прикрикнула княгиня. – Мне недосуг с тобой...

– Я весть принес, сестра, в Руси о коей не слыхали, но мир весь вздрогнул, ее прослышав. Дозволь присесть, не скорый разговор, да и с ног валюсь...

– Присядь...

Лют бодрым шагом по гриднице прошелся и выбрал место – княжье, суть золотой престол. Уселся, рассмеялся:

– Добро на троне, отсюда все видать!.. А не подашь вина?

– Ты прежде свое слово молви!

– Вина бы, горло промочить... Да ладно, коль холодно встречаешь. Ну, слушай! Твой сын, с кем трон сей поделила, победу одержал! Извечный супостат – Хазарский каганат, пал пред его напором. А сам Святослав сошелся в поединке с их каганом и голову срубил.

– Ну, слава богу! – перекрестилась Ольга, ища очами образа – не отыскала: в мужской половине терема, тем паче в гриднице, их не было.

– Да погоди молиться, – прервал блаженный, – послушай прежде... Город их, Саркел, сакральную столицу, где богоносный каган Иосиф с господом говорил, взял приступом и гузам подарил на разграбленье. А после велел с землей сровнять. Теперь Саркела нет, два города пока стоят, Итиль и Семендер, да все одно он покорил Хазарию, ударив ее в сердце. Дни сочтены ее: в сей час твой сын с дружиной, словно с небес спустившись, Итиль в осаду взял.

– Храни его господь! – воскликнула княгиня, сияя в радости. – То, что не достиг мой тезоимец, свершилось! Две сотни лет упырь сей кровь сосал! Никто из воевод и государей приблизиться не мог ко граду стольному – мой сын уж взял Саркел и ныне у стен Итиля! Ай да князь! Светлейший князь! А я гадаю: отчего весна пришла в студеный месяц? С чего вдруг птичьи стаи летят в полунощные страны и радостно кричат? Природа возликовала!.. Эй, слуги! Подать вина! Вкатите бочку!

– Годи, сестра, – вновь радость оборвал Свенальдич. – В природе что-то сотворилось, восторг, весна... Но тебе, княгине, и в твои лета ли эдак ликовать? Не девка... Послушай, что скажу.

– А ты не лжешь мне, Лют? – вдруг усомнилась Ольга. – Насколько знаю, к исходу вересеня князь на Змиевых валах стоял и, слышно, зимовать хотел...

– Вот тебе крест! – блаженный с достоинством перекрестился. – Весь мир изведал сию весть, царь Константин послов послал, чтоб выведать, как князь ведет войну. А персы рыщут по Хазарии с надеждою позреть дороги, коими твой сын и сам проходит по степям незримым и дружину водит. Да что там говорить, весь мир оцепенел и устрашился! Се токмо Русь в неведеньи...

– Чего же устрашился? Похода дерзкого? Победы Святослава? Иль славы ратной?

– Погибели хазарской.

Из покоев мужа, дверь чуть открыв, смотрел Владимир, слушал...

– Чудно ты речь плетешь. – Княгиня знаком отослала холопов – те с бочкою вина спешили в гридницу. – Не мир ли сей страдал от каганата, давая дань и пошлины? И не цари ль хазарские бросали ему вызов, держа в руках торговые пути и власть над златом? Государям бы ныне слать не послов, выведывающих тайны ратные – дары со всех концов, оружие, коней, свои дружины. Иль напугались, Святослав сам сядет на устьях рек и берегах морей?

– Да нет, сестра, мир ведает: князь презирает злато, – со вздохом сообщил блаженный. – И всю добычу гузам отдал, себе не взял и витязям своим не позволяет брать одной монеты на прокорм. Ну, истинно святой! Зато на месте, где стоял Саркел, он ставит белую вежу – храм варварский!

– Так храма устрашились? Но Вещий князь мне сказывал: там сия вежа была от веку и два ста лет назад хазары ее низвергли. И белых веж подобных довольно по Руси. Ужели просвещенные ромеи сего не слышали?

– Варварского храма след нам с тобой страшиться, сестра, – заметил Лют Свенальдич. – Заместо веры христианской к нам потечет скверна из стран полуденных... Да суть не в том. Должно, ты вместе с младостью своей и красным ликом ромейскому царю оставила и мудрость, коль в толк не возьмешь никак, почто весь мир в смущении и страхе. Добро, я сам скажу... Все войны, что вели государи с Хазарией, в союз соединившись, лукавые се войны, и гнев, и недовольство их – обман. Будто б исполчатся против каганата, и рати сходятся на бранном поле, тем же часом тайно послы хазарские, суть рохданиты, к государям спешат с дарами – все более со златом. А чтобы не ударить в грязь лицом перед союзниками, всяк властитель, будь то ромейский император, султан или король, в тайне от других сей дар возьмет, но рати не отводит – будто хазар воюет. Вот так и длилось два ста лет! При каждом государе свой рохданит стоял, и как наступит срок – дары преподносил в казну. Она ж у всех пустая! Сестра, ужели ты слепая? Позри кругом! Все ищут злата, злата, злата. Все жаждут накопить его, собрать, завоевать – не бога ищут, не благости его, не истины, а злата. Позри, весь мир повязан златом!.. Поскольку каганат сплел из него сеть тонкую, незримую, и всех властителей опутал. Купцы всех стран челом им бьют – житья не стало на путях, хазары обирают и грабят караваны, а они еще и с них налог в казну, мол на войну с каганом. Кроме сего, послы таинственные давали злато в рост царям, когда те вздорили с соседом и распрю учиняли. А чтоб казну пополнить, иные же цари через рохданитов сами приращивали свой достаток...

Да знала б ты, княгиня мудрая, в чем был исток той смуты, когда на Русь призвали варяжей править, когда твой тезоимец Олег пришел вкупе с Руриком и братьями! Порядка-то не стало с той поры, как и князи русские угодили в сии сети. Сначала Гостомысл попал и был повязан златом, с него и началось.. Ох, липки были сети! Аскольд и Дир, достойные мужи из Рурикова племя, и те не избежали сей участи. За что их зарубил твой Вещий князь и покровитель?.. И вот теперь твой сын, гордыни ради и тщеславья, не Саркел разрушил, и не Итиль осадой обложил – весь мир. Он сети разорвал и покусился на его устройство, где все повязано и тайной вековой, и златом. Да, сей мир несправедлив, обманчив и коварен, да ведь порядок был! А Святослав посеял хаос! Ты же гордишься им... Он – варвар! Твой крестный, император, нынче растерян, но минет срок – придет в себя. И весь союз лукавый!.. Как станут пополнять казну? Кто принесет им злато? Самим купцов трясти и грабить? Ведь не с руки сие творить царям, о коих слава просвещенных. Знать, путь един – военная добыча. А где ее добудут? Чьи земли позорят?

И сей вопрос, как птица, залетевшая в окно, забился под сводом гридницы над золотым престолом.

– Ты тайну мне открыл, – призналась Ольга. – Сего не ведала...

– Так знай!.. Сейчас еще не поздно, еще есть время беду грядущую оборотить назад. – Свенальдич сел поплотнее – трон в пору был. – Возьми свою дружину и скачи к Итилю, на реку Ра. Князь ныне, как довольный кот, с Хазарией играет, ровно с мышью полузадавленной. То отпустит, то лапою прижмет... Успеешь! Вразуми его, поведай тайну, что я тебе открыл, и пусть уйдет из каганата, не довершая дела. Скажи, довольно и победы над Саркелом, чтобы хазары почитали Русь на долгие века. И заключив мир с каган-беком, составьте договор... А на каких условиях, я продиктую.

– Но ежели Святослав не пожелает меня слушать?

– Ты мать ему и старшая в роду!

– Строптивый он, своим умом живет...

– Укоротим строптивость! В его дружине мой отец и полк наемный. А князь не платит и брать добычу не велит, все отдавая диким гузам. Мало того, заставил и свое злато наземь бросить! Шепнуть на ухо, и пойдет молва, дескать, отнять бы след свое у гузов.

– Да знаешь, Лют, отец твой выжил из ума и князю присягнул служить за веру – не за злато.

Блаженный усмехнулся:

– Умом он крепок, как булат, и не смотри, что стар...

– Да я стара, чтоб быстро ехать. Еще в такую даль – на устье Ра...

– Ты тихо поезжай, но впереди себя пошли гонцов.

– Не знаю, как и быть, – княгиня растерялась. – Ты мне глаза открыл, поведал тайну... И жутко стало, и думы тяжкие... Послушай же, Свенальдич, открой еще одну!

– Спроси – открою, коли знаю.

– Ты так и не поведал, где отыскал серьгу – знак Рода? Ведь ты ее вернул? По всей земле искали кормильца сына, зловещего Аббая – не сыскали. Где ты его нашел? И как с серьгою он расстался?

– Я боем ее взял! – похвастался блаженный. – Кормилец же сыскался у истоков Ра, где ты бывала. Спешил в Чертоги Рода. Я зарубил его и завладел серьгой... Да много утекло воды, тебе б, сестра, подумать надо об ином...

– Вот я и думаю. Всю жизнь являешься ко мне и тайны открываешь... – Растворив окно, княгиня запустила в гридницу щемящий дух весны и голос пролетавших стай. – А кто тебе их доверяет? Из кладезя какого ты черпаешь сей мед хмельной, чтоб потчевать меня?.. Се верно, красу свою в Царьграде потеряла, да токмо не рассудок. Тогда ты против сына встал, чтоб в Киев не пускала, и ныне эвон как повел – не Саркел разрушил, весь мир, и не победу добыл – беду на Русь назвал... Вся речь твоя, чтоб нас поссорить. Теперь ты посылаешь меня на устье Ра, к Итилю, чтобы там я вновь сошлась со Святославом в поединке! Хазары-то плетут искусно свои сети, и ловкие они: глядь, а уже и спутан. Но ты, Свенальдич, недалек и глуп, чтоб так плести, да ведь плетешь?

– Ужели ты, сестра, меня в измене заподозрила? – Лют с трона соскочил. – Зрю, зрю, куда ты клонишь!.. Мол, кто-то подсылает? Чтобы поссорить вас?

– Серьга, что ты принес, была не Знаком Рода, суть знаком Тьмы! Ты знал о сем, и тот, кто в твои руки вложил серьгу поддельную, тебя и надоумил со мною побрататься, – княгиня подступила к Люту. – Коль в сей же час, как на духу, ответишь, кто посылает, на волю отпущу. Ступай, куда захочешь, но токмо вон из пределов государства. А нет – сей час же в железа и в сруб. Не мне – холопам моим скажешь, кто посылает. Они пытать умеют.

Свенальдич голову свою седую долу поклонил и будто бы сломался.

– Зачем холопам? И тебе скажу...

– Так говори!

– Господь меня послал. Коль ныне Спаситель рода человеческого враг тебе, коли в Христа не веришь – вели и в железа забить, на дыбу вздернуть. Я пыток не боюсь, сие будет по нраву – на кресте страдать. Всяк христианин мечтает. Приказывай скорей, покличь холопов! Нет на Руси святых – я стану первым. Напишут жития... «Умучен Ольгой, варварской княгиней...»

– Нишкни, Лют! Эк повернул – посланник божий!..

– Кричи, кричи. Ногами топай. Или ударь! Возьми вот плеть...

– Возьму! – Княгиня со стены плеть сдернула арабскую, с зеленой медью, вплетенною в хвосты. В былые времена князь Игорь сей плетью порол послов, когда в путь наряжал, однако же того обычай требовал, чтоб помнили владычную десницу. В сей час же Ольга чуяла – не воля, не обычай, а отчаянье владеет разумом и жесткою рукой. Свенальдич покорно встал на колена и спину ей подставил, крестясь при этом и целуя нательный крест. Била наотмашь и с оттяжкой, словно коня строптивого, хлестала от души, все боле гневом разжигаясь, невзирая, что из дверей покоев все видит княжич, и вздрагивает после каждого удара кровь материнская, а кровь отца лишь пламенеет и светится в очах.

А Лют молился, славил бога и ее, княгиню! И хоть бы застонал! Напротив, ликовал, как ликовала Ольга, услыша весть о храбрости заступника Руси, родного сына.

Нет, десница не устала, и запорола б насмерть, коль не позрела бы, как по рубищу кровавые следы вспухают и толстая посконь льнет к телу. В тот миг княгине икона вспомнилась из храма благолепного в Царьграде, суть истязание Спасителя...

Пилат хлестал Христа такой же плетью, светилась зелень меди, сияли раны на светлейшем теле...

Лют молился!

Плеть полетела к трону, а Ольга, собою не владея, на колени пала перед спиной склоненною.

– Помилуй, боже! Он и впрямь святой!..

– Я не святой, – промолвил Лют, – я суть блаженный...

13

Он одолел хазар...

Смерть кагана, падение Саркела и столпотворение в сакральной башне необратимо было: обережный круг, золотая змея, держащая себя за хвост, ядовитый зуб вонзила в свое тело – исход был предрешен. Смерть каганата неотвратимой стала, однако же как всякая змея, даже разрубленная на части и дух испустившая, она еще продолжала жить, и каждый член ее не потерял движения, не полз, но шевелился, и Святослав, словно и вправду кот, играл с ней, не уплотняя время, а напротив, тянул его: не для услады и не тщеславья ради иль куража, – и гибнущая тьма, как гаснущая ночь, все еще застилала свет, и князю чудилось, будто над землею нависли сумерки. Он ждал рассвета, солнца, и хотя заместо стужи зимней в степи была весна, никак не мог согреться.

Он ведал, что такое тьма, сам бывши в ее власти, и если б не вкусил сей плод, не знал бы его мертвящего начала, которое, как дух болотный, вздымаясь из глубин, незримо пронизывает все пространство, и тварь живая, надышавшись, гибнет не вмиг, а будто засыпает в приятной неге и истоме. Но над главою день и ночь сияла звезда Фарро и не давала сойти с пути и заплутать в сей предрассветной мгле.

Он ведал тьму, и посему лишь мог зреть путеводную звезду; его дружина, не искушенная в подобных страстях, мир принимала как он есть, и потому стихии предавалась. Роптал наемный полк, взирая на сокровища, ногами попираемые, и норовил поднять, а Претич и витязи его, победой вдохновившись и презревши волю князя, ходили по степи, искали супостата, чтобы сразиться, а не найдя, зорили и палили городки хазар, отнимая жен и скот, словно кочевники лихие. И княжий полк, из витязей отменных, мужей боярых, кои, присягая оружием клялись стоять за Русь под полной княжьей волей и за него живот отдать, не менее наемников роптали, да мзды не требовали – тянули Святослава добить Хазарию, взять города их иль в Русь пойти, чтобы вернуться летом. Мол, что стоим в степи и ждем? А дома дети, жены...

Тьма застилала очи – они ж того не зрели. Не зря же говорят: нельзя войти в воду и не замочиться...

Когда же, осадой обложив Итиль, на приступ не пошли, а простояв под стенами весь студень, по слову князя отступили и двинулись обратно, в Киев, взроптала вся дружина. Мол, хазары, на стенах стоя, смеялись вслед – испугалась русь! Ушла с позором! И каково их радость слушать, каково внимать обидным крикам, когда от победы полной были на вершок?..

Иные витязи, обиды не сдержав, шумели:

– Мы присягали, князь, идти с тобой к победе! А с ратища бежать и боя не приняв, сие – и сами можем, без вождя!

И токмо сыновья молчали, позрев, как их отец то землю слушает, приникнув ухом, то смотрит в небо или достанет заветный свиток – нечитанную книгу, и письмена прочтет. Едва утихомирилась дружина, свыкнувшись с мыслью, что в Русь идут без славы, без победы и добычи, как князь внезапно сошел с дороги киевской и повернул на Курск. Там же, у самых стен, когда куряне навстречу вышли с хлебом-солью, и дара не вкусивши, Святослав вдруг порскнул к Дону. На переправе самый стойкий витязь уж не смог сдержаться:

– Куда бежим? И от кого?

– Никто не гонится за нами! Мы ж рыщем по степи, подобно зайцам!

– И впереди никто не ждет! Нет ни союзников, ни супостата!

– Ответствуй, князь!

– Дале не пойдем, коль не ответишь!

– Добро, – промолвил Святослав. – Здесь постоим и подождем дозоры. А как придут, я вам скажу. Покуда наводите переправу, нам все одно идти за Дон.

Стояли день, другой, и вот к исходу третьего дозоры дальние примчались, кони в пене.

– Она идет к Итилю! – закричали. – При ней дружина и обоз! А гонцы ее летают по всей степи, тебя ищут, князь! И весть несут, чтобы немедля замирился с каган-беком и возвращался в Киев!

– Да кто – она?! – возреял над дружиной тысячеголосый рев.

– Се мать моя, – ответил князь. – Отыщет нас, и будет поединок, а мне заказано дважды ходить одним путем. И посему бегу я не от матери – от гибели своей.

– Княгиня против сына встала?!

Шумливый Дон примолк, и вся природа окрест вдруг замерла и онемела, вспомнив, как по сиим степям когда-то скакала всадница, отыскивая сына, чтобы сойтись с ним в поединке. Окинув взором воинство, князь тишину нарушил.

И трубный его голос в сей раз печальным был.

– Нет, други, не княгиня! Весь мир супротив нас восстал. Поелику мы поразили не каганат, а золотого змея, повившего царей и царства их. Отравленные ядом, они ослепли и не зрят болезни, которая, подобно лихорадке, желтит не лица, а рассудок. Они твердят о просвещении, но создают не дух его, а роскошь, ибо от блеска злата не просветится разум, напротив, исчахнет скоро. От хвори сей погибло не токмо множество людей, племен, народов – империи и государства обращались в пыль, и мы доныне зрим курганы, наполненные златом. Там ему место – в земле! Однако его вновь добывают из гробниц и пирамид, и сей металл, как язва, как змея могильная, вскормленная у праха, вновь появляется на свет, чтобы разить живущих. Не на хазар идем войной, но суть на рабство перед златом! И мы не первые, кто меч свой поднял против мира, охваченного телом змея, кто мыслил возвернуть природу человека, богами сотворенную. Мужайтесь, други, минуют годы и о походе нашем не сложат ни легенд, ни песен, а скажут – варвары пришли и мир разрушили, в руины обращая прекрасные дворцы и храмы, где и бога обрядили в злато!.. Что ныне говорят о войнах и походах предка – грозного Аттилы? Что говорили те просвещенные и в роскоши погрязшие цари, кого он в трепет приводил?..

– Бросай копье! – откликнулся боярин Претич.

– Бросай, князь! – несмело подхватили витязи. – Куда оно тебе укажет путь, и мы туда пойдем...

– И мы пойдем! – От мощи голосов вдруг ожила природа. – Не медли же, бросай!

– Наш путь и так известен, – ответил Святослав. – След образумить союзников хазарских, кои мыслят прийти на помощь и ударить в спину, когда мы вновь вернемся к стенам Итиля. За Дон пойдем! За реку Ра!


Запершись в Итиле с войском, Шад Приобщенный и ныне каган, единовластный царь Хазарии, к осаде изготовился и ждал не приступа, но зрелища, когда сей дерзкий русский князь не с ним сразится, а прежде с матерью своей, княгиней Ольгой, сойдясь под стенами на поединок. Воля, коей кичилась Русь и отвергала рабство во всякой ипостаси, добра для утехи на турнирах и пиров; однако же для создания государства – империи тем паче! – сия забава не годилась, поелику была как обоюдоострый меч. Исполненные волею князья способны объединиться, чтобы достичь желанной цели, но ее достигнув, тотчас же утрачивают сие единство. Всяк сам себе был царь и бог, всяк поступал лишь по своей охоте и не учитывал желаний ближних. Гордыня и тщеславие, как два крыла, вздымали вольные народы над бренною землей и заставляли сва´риться из-за пустого, и меч поднимали брат на брата, сын на отца.

Там, где считают сутью существованье мира, – все равные средь равных, там жди крамолы и пожара.

Без полного повиновения, без унижения и страха силы, без мудрости – лукавства и обмана, не то что государства, и рода не сдержать в руках. Мать непременно пойдет войной на сына! Своенравная княгиня, трудами двух царей отбитая от русской веры и обращенная в христианство, совокупленная душою с мертвым богом, распятым на кресте, ослушаться советов не посмеет, ибо сама отторгла чары и оберег богов поганых, старухой стала! И потому не стерпит самовольства князя: годы покоя просят, тихой молитвы к богу, покаянья – за прошлые грехи. Коль нужно усмирить лихую душу, буйный нрав и дерзость, след исподволь и неустанно внушать страх перед богом, направлять по дороге покаяний. Не с мечом в деснице, но на коленах и с крестом пусть же стоит княгиня и молит отпущение грехов! За жизнь свою она их много натворила... И если ей шепнуть, что для искупления ей нужно совершить еще один, последний – встать супротив сына, княгиня встанет: привычнее с мечом, нежели в храме, лбом упершись в стену...

Однако одержимый сын, имея материнский норов, не покорится ей, напротив, рассвирепеет, как лев подле добычи.

Им не избегнуть битвы!

И когда умучают друг друга под стенами Итиля, когда иссякнут силы полков, булгарский царь Биляр на лодках подоспеет, и выйдя на берег, покончит и с князем, и с княгиней. Ей космы срежут, а ему – оселедец, коим он гордится, но вкупе с головой...

Тем часом печенеги пойдут на Киев, оставшийся без власти. Булгары же с Балкан, те самые, которых хан Аспарух увел когда-то в Сияющую Землю, пойдут на стольный град кружным путем, а царь Биляр со своим войском в Полунощь двинется и Новгород возьмет. Князь печенежский, Куря, непомерно лют и жаден, а посему с булгарами не пожелает разделить добычу и киевский престол. Их распря затяжная продлится долго и за собою повлечет безвластие и смуту на Балканах...

Тогда же Приобщенный Шад, теперь полновластный каган, собравши свой народ, подобно Моисею, отправится в земли обетованные и обретет Сияющую Власть.

Все рохданит предвидел! В день, им назначенный, дружина князя подошла к Итилю и встала не под стенами, дабы идти на приступ, а в отдалении – знать, Святослав решил морить хазар осадой. И княгиня, взявши дружину, уже скакала к месту поединка; оставленный на произвол судьбы Киев был неприкрытым – иди бери! По предсказанью рохданита и печенеги вышли к порубежью, затаились у Змиевых валов, готовые в удобный час пойти на стольный град.

Все зрел со своих высот посланник божий, суля царю Хазарии развязку скорую и час великий – суть Исход. Коротая время, могущественный каган смотрел со стен на русь или в гареме забавлялся: все жены богоносного ему достались вкупе с дворцом и челядью. Наследство принимая, он вздумал было казнить старух, коих скопилось до двухсот и кои вызывали рвоту, едва лишь взглянешь, однако рохданит пресек расправу, поведав таинство – дабы возвысить род свой и обрести божественную суть, след было совокупляться только со старыми, поелику они совокуплялись с богоподобными царями и плоть сих жен несет такое ж благо, как и кровь Ашинов. Приобщенный Шад в тот миг вернул в гарем всех старых женщин и, преодолевая мерзость, велел, чтобы водили в ложе лишь их. Безмолвные кастраты приносили ему сей хлам костлявый, ибо редко кто из старых жен мог бы прийти в покои сам, и каган тщился исполнить брачный ритуал, да все напрасно! Иные умирали, едва он прикасался, иные же не возбуждали плоть и вызывали злобу. Тогда он приказал, чтоб приводили парами: для утешения и ласки – молодую, а дряхлую – совокупляться. И было уж почувствовал, как богоносность течет в него ручьем, но в самый непотребный час в покои кагана ворвался кундур-каган:

– О, бесподобный царь! Осада снята, он уходит! Победа!

Непосвященный, глупый управитель от счастья трепетал и ожидал награды за вести добрые, однако сбитый наземь плетью, пополз и заскулил:

– Воистину!.. Уходит!.. Мы спасены... Господь отвел...

– Умолкни, раб! – взревел хазарский царь и поспешил на стены.

Князь Святослав бежал! Дружина холстяная, оставив стан, летела прочь в полунощные страны, бросая лестницы, подкопы и деревянные щиты – все, что готовила для приступа. Не минуло и часа, как степь прибрежная повсюду опустела, дымили лишь костры и хлопали под ветром пустые вежи.

– За ним в погоню! – крикнул каган, позрев на отступленье. – Нам надо задержать его! Втравить в побоище, не дать уйти!

Две конницы – одна по следу, другая наперерез, путем кратчайшим, умчались в степь, но следующим утром вернулись вместе: князь и его дружина ушли по берегу, рекою Ра, зовомой хазарами Итиль, и там как в воду канула или растаяла в пространстве. Шад Приобщенный был взбешен и вкупе с холуями метался по Итилю, отыскивая рохданита, а не ведающий истины народ, помня о судьбе Саркела, вышел из города и сотворился праздник избавленья. Напрасно лариссеи и кундур-каганы сдержать его пытались и зазывали в крепость, грозя небесной карой; итильский люд будто сошел с ума, став непослушным и по-русски вольным.

– А ты нам не указ! – в ответ кричали кагану. – Ты хоть и каган, да облик не сакральный! Мы зрим тебя и живы! Не богоподобный ты и не внушаешь страх!

– Мы насиделись в страхе! Нам любо погулять, покуда живы! А там как бог пошлет!

В самый разгар веселья, когда, как во времена свободы, вино текло рекой и мясо пеклось на углях, когда почтенные хазары вместе с чернью плясали и тянули не псалмы, а кочевые песни, взбугрилась степь на окоеме и возрос лес копий. Не зная, кто идет, каган велел закрыть ворота; хазары праздные, завидев супостата, помчались к крепости и вдруг позрели – город заперт! Великий ужас объял народ! Будто волна морская, он пенился и бился о камень стен, взывая к кагану:

– О, богоносный, пощади! Открой ворота! Был нам восторг, а ныне же – страх перед смертью! Се русские идут! Се Святослав вернулся!

А мрачный Приобщенный Шад стоял в надвратной башне, не отвечал, но думал вслух:

– И сей народ я поведу в Землю Сияющей Власти?.. О, горе мне! Коль Моисей за сорок лет из древних иудеев не исторгнул рабства, то сколько ж лет мне прозябать в пустыне, чтобы исторгнуть из этих тварей вольность? Чтоб искоренить заразную болезнь, сидящую глубоко с кочевых времен и ныне несомую с Руси?.. Нет, я проучу проклятых степняков! Пусть русские мечи достанут их! И когда убудет ровно вполовину, оставшимся я отворю ворота. Чтоб властвовать над миром, мне нужны холопы, мне нужны рабы!

В полпоприща от крепости копейный лес оборотился в гребень острозубый и ковыли поникшие пошел прочесывать, выпугивая лис и зайцев. Лавина понеслась как смерч неотвратимый, хазары, павши на колена, молились сразу всем – всевышнему, царю и русским конникам. Еще бы миг, и сей безжалостный цирюльник состриг бы головы под корень, но боевой порядок войска вдруг встал, как вкопанный, всхрапели кони, вздымая головы и скаля зубы от режущих удил. Не супостата позрели витязи, а праздный, разодетый люд, валявшийся возле копыт коней.

А каган, постигающий таинства мирозданья, позрел княгиню – старуху властную в доспехах и шеломе. Булатный меч блистал в деснице, выписывая обережный круг, когда в другой руке был поднят неподвижный крест.

– Эй, хазары! – воскликнула она, не к павшим ниц – ко стенам обращаясь. – Где сын мой, Святослав, который здесь стоял?

Шад Приобщенный, многажды видевший врага и ближе, чем в сей час, многажды побивавший рати, ведомые мужами ярыми и не единый раз позревший, как смерть со свистом стрелки иль копья несется возле уха, тут вдруг сробел и на какой-то миг утратил голос. Неведомая сила, ровно буйный ветер, вдруг ослепила и уста забила кляпом. Не меч сей страх навел, не круг булатный – крест, который был в руке княгини грозней оружия.

Тем временем из гущи распростертых полумертвых тел поднялся человек – невзрачный с виду, жалкий и срамной, на крест воззрившись, сам перекрестился и поклонился:

– Дозволь, княгиня, слово молвить!..

Она в тот час же меч свой укротила и в ножны бросила, но крест вознесла над головой.

– Я слушаю тебя!

– Ты сына ищешь – он тебя искал, дабы сразиться! Сказал: «Я в Киев не вернусь, покуда смерти не предам свою соправительницу – мать. Хочу один сидеть на золотом престоле!»

А Приобщенный Шад признал в сем человечке посланника небес и в тот же миг обрел и силу прежнюю, и власть.

– Не лжешь ли ты, холоп? – Княгиня наехала конем.

– Вот крест святой! – Рохданит вновь осенил себя крестом. – Как перед богом, пред тобою, царица! Я человек простой, зачем мне лгать?

– Откуда князь узнал, что я иду к Итилю? И от кого?

– Ах, преблагая! Тебе ль не знать, округ престола враги стоят, приставленные Святославом! С тобою вкупе богу молятся и делят хлеб насущный, а сами тайно шлют гонцов с вестями. И был такой гонец, сказал: «На тебя мать идет!»

– Не так ты прост, холоп, да ладно... Куда же князь пошел?

– Тебе навстречу! И так сказал: «Подъеду близко, чтоб с матерью говорить, а сам ножом ударю», – посланник божий руку вскинул. – Не приближайся к сыну! Христом прошу! Погубит он тебя!

– Но почему не встретил? – в раздумье молвила княгиня. – И не ударил?..

– Господь отвел! Ты, исповедница, под его оком и покровом! Ибо первая христианка, в сих диких землях просиявшая!

– Добро... Как тебе имя, христианин?

– Я Савва именем, – склонился рохданит. – Раб божий...

– А знаешь степь? Пути-дороги, броды? В хазарских землях не бывала...

– Как пальцы на деснице, – сказал покорно рохданит – ведающий пути.

– Со мной поедешь! – Княгиня знаком приказала подвести коня. – Отыщем Святослава – не обижу... Показывай дорогу!

Лес копий снова встал, дружина развернулась и поскакала в степь, ведомая теперь небесной властью. Приобщенный Шад велел отправить по ее следу соглядатаев, сам же в покои удалился, к старым женам, а праздные хазары у городского рва еще не одну ночь к нему взывали с плачем и рвали космы, пеплом посыпая свои головы, пока он их впустил. Народ, исполненный покорности и страха, неделю целую стоял перед дворцом и пел псалмы, и славил кагана; он же, от мерзости страдая, совокуплялся с живым костлявым прахом, ждал снисхожденья неба, подобья божьего, а более – известий. Как только свершится поединок между князьями русскими, булгарский брат Биляр даст знать, и вот тогда наступит великий час – Исход! Его начало!

Но вместо благовеста из сумрачной степи толпа нахлынула, какой-то сброд – кто на волах, кто пеший, скарб в узлах, – сгуртились у ворот и закричали кагана. Лариссеи пытались их прогнать, но из отребья этого возник убогий в кольчуге драной без зубов, немытый, смрадный, однако же с булавой – знаком власти.

– Я царь Биляр. Ваш каган – брат мой... Мы оба сыновья Тогармы.

Когда же Приобщенный Шад взглянул на брата, не жалостью объялся – гневом.

– Разбил ты русские дружины?! Открыл ли путь на Киев?

– Князь отпустил меня и только зубы вышиб, чтоб боле не кусался. Я сам разбился, брат...

– Не смей называться братом, булгар презренный!

– Прими меня... Нет теперь ни царства, ни коня, одна булава... Не прогоняй! Мне вызов бросил русский князь, сказал: «Иду на вы!» Иду на Тьму, сказал...

– Ты струсил? Ты испугался Святослава?!

– Нет, я сразился с ним!.. Шесть дней мои полки удерживали город! Но он прорвался, прошел сквозь стены, будто луч! А воины его не знают страха, не боятся смерти, ибо ратятся без доспехов, в нательных рубищах. Их не берет стрела, и древка копий изламываются, как в воде, и не язвят плоти, а мечи... Никто из моих витязей не смог приблизиться настолько, чтобы достать мечом! Сам Святослав и вся его дружина окружены сияньем! И я поверил: он Свет! А я суть Тьма...

– Ты испугался... А клялся напоить меня из княжеского черепа! И обещал старушьи космы на бунчук! Не ты ли говорил, храбрясь: «Рекою Ра славянам не владеть! Итиль ей имя на веки веков!? Ты устрашился князя. Ты меня предал!

– Не предавал! Однако же поверил: он воплощенье Света. И ежели так, то мы, брат, Тьма. Не устоять пред ним!

– Ступай, ты недостоин, чтобы тебя ставить рядом даже погонщиком верблюдов.

Некогда грозный царь Биляр смиренно опустил главу и молвил виновато:

– Послушай, брат... Коль бог дарует ныне не победу, а ужас пораженья, знать, мы и в самом деле Тьма! Но булгары, сыновья Тогармы, воплощали Свет! Народ наш вольным был!.. Что же случилось с нами?! Когда же мы утратили свой образ?

– Я не желаю сего слышать! – Приобщенный Шад ногою топнул.

– Ты, говорят, стал всемогущим, – заговорил Биляр со страстью. – И обладаешь беспредельной властью. Так не губи народ! Спаси от гибели! След бы тебе сейчас же замириться с Русью! Уйди с ее путей, оставь устья рек и берега морей – то, что народам Ар принадлежит от веку. Мы ж соберем свои племена и уведем их за Урал, в земли, откуда вышли. И будет мир.

– Мир? – взъярился каган. – Нарушить заповедь дедов? Предать труды отцов? Великого Исайи, который нас привел сюда, сказав, вот ваше место, владейте сей землей и процветайте?.. А мир тебе предложен князем? Он наустил покинуть степи и уйти в пески за Камень?.. Он! И ты его послушал?!

– Мне Святослав сказал: «Владей своим народом. Но на пути не стой!» Булаву мне оставил... – Биляр взглянул из-под бровей. – Ты сейчас владыка, и вся Хазария под твоей властью, брат. Нет более кагана, который жил чужим умом и таинства жизни постигал у иудейских мудрецов. Ты же булгар! Ты сын Тогармы! И нам ли, вольным кочевым народам, стоять против Руси, пороча их святыню – реку Ра, – и заслонять дороги? Иль нет у нас своих путей и звезд над головами, кроме той, что была над башнею в Саркеле? Чужая степь, чужие реки и чужие звезды... Уйдем же, брат! Там, за Уралом, на озере Арал нет благ великих, как здесь; там пески, верблюды и колючка. Но все это – дороже злата! Я тайно ездил на Арал, там земля наших отцов, там наше небо. Круг кочевой нас еще помнит!

– Так наше место – на Арале? – переспросил каган. – Что-то слышал... Да только не бывал в песках. И хорошо там?

– Там скудно, – чуть оживился царь булгар. – Нет трав, как здесь, прекрасных рек и голубых ручьев – лишь соль и огненное солнце... Но я вкусил там волю! И помню до сих пор...

– Земля обетованная?.. Глупец! Она не в той стране. Ужель и этого не знаешь? Хан Аспарух достиг ее!

– У каждого народа своя земля и свой обет! Ты ж вздумал поискать земли чужой...

– Это Земля Сияющей Власти! Кто овладеет ею – тот овладеет миром!

– Мне жаль, о всемогущий брат! Ты разум потерял! Власть ослепила... Да, Аспарух достиг Балкан. Но что же стало с ним? Кто ныне те булгары, что ушли за ханом? Нет более булгар. Что будет с малым ручейком, когда он встретит на пути реку великую, подобную Итилю?.. Народы Ар их растворили, и ныне они суть славяне. То же и с нами станет. Вместо Сияющей Власти над миром – забвение, ибо над головами нашими опять восстанут чужие звезды. Но и сего не будет! Поскольку Святослав сюда идет! Отверзни слух, услышь! Он уж изрек: «Иду на вы!» Сейчас он будет возле стен Итиля! Разве не слышишь громогласный клик судьбы?! «Иду на вы!»

– Так Святослав вернул булаву? – вдруг вспомнил Приобщенный Шад. – Где же она? Где твоя власть?

Биляр достал из-за пояса булаву золотую, с шипами из камня-самоцвета.

– Это всего лишь знак власти и силы не имеет. Как и Земля Сияющая: светит и приносит блага только сынам своим, кому она – суть отчая. – Биляр подал булаву. – Коль пожелаешь, брат, возьми вкупе с булгарским царством. Владей... И не ищи другой, над миром!

Каган осмотрел ее, полюбовался, поднял над головой в деснице и внезапно, со звериным ревом, ударил брата. Череп разбился надвое, и мозги разлетелись по палатам.

– Не имеет силы? – спросил он мертвого, швырнув в него булаву. – Теперь ты убедился, что значит один лишь символ власти?

14

– Иду на вы! – гремело по степи.

И тварь всякая, рожденная от ночи и жить способная лишь под покровом тьмы, ползла, бежала прочь. По зимним ковылям, так и не познавшим снега, по балкам, буеракам катился вал нечисти; сраженный, иссеченный змей смердил, свергаясь в моря и реки. И мутная вода бежала вниз, своим великим кругом, омывая землю, а вслед за ней всходила зелень, степь расцветала и наполнялась жизнью.

Княгиня ездила с дружиной то в полдень, то в полунощь иль устремлялась на закат, чтобы потом помчаться встречь солнцу: везде ей слышался сей грозный вызов и чудилось – сын с полками скачет, вот пыль вздымается, и топот множества копыт грохочет по земле, заставляя содрогаться холмы и камни.

А то вдруг наяву позрит походный строй, рубахи холстяные и во главе похода – князь с сыновьями; неспешно едут мимо, казалось, руку протяни – достанешь! Она звала сначала сына, потом кричала внукам – ее не слышали и проезжали мимо, и хоть бы оглянулся кто! Взрезвив коня, княгиня бросалась к Святославу, наперерез летела, но всякий раз, как неумелый отрок, стреляющий из лука, была не в силах упредить цель. Сын уходил вперед, а мать оказывалась сзади, в тучах пыли...

На берегу реки священной, Ра, когда княгиня совершила круг и снова очутилась возле стен Итиля, позрела, как дружина Святослава идет на приступ!

Не чародейским образом, не колдовством, не волхвованьем покоряла город – а молва такая касалась слуха беспрестанно, – по древнему обычаю, ради победы жизнь презревши, растелешенной шла, без броней и кольчуг. Сыновьи витязи карабкались по лестницам под страшным камнепадом, низвергнутым со стен, под градом стрел, под ливнем смоляным и греческим огнем. И бились насмерть! Ветер вздувал рубахи, мечи лучились в дланях, но скрестившись с Тьмою, гасли, кровь алая окатывала стены и светилась, ровно пламя.

– Ра-ра-ра! – гудел тысячеголосый хор, творя молитву к солнцу.

И даже павшие под стенами Итиля шептали мертвыми устами сие имя:

– Ра, Ра, Ра...

Сам Святослав не наблюдал за битвой, как пристало полководцу, а был средь ратников, повившись с ними, словно кольцо кольчуги. И только оселедец – символ божественности рода – и дар Валдая в яростной деснице выказывали князя, и Ольга, охваченная знобким страхом, на миг забыла, зачем столь времени скиталась по степям, что привело ее к хазарскому Итилю. И долго так стояла, покуда сын, висящий меж небом и землей, на стену не пробился и не ступил на ее гребень. Он обернулся, чтоб за собой позвать, но страстный взор его столкнулся с материнским взором.

Дружина, что пришла с княгиней, стояла полукругом, за спиной у войска Святослава, штурмующего крепость, и копья навострила...

Уж и хазары взликовали, предчувствуя, как русь сейчас сойдется в поединке под стенами Итиля, и, жаждущие междоусобной крови, закричали Ольге:

– Избавь от смерти, о, просвещенная княгиня!

– Избавь от варвара!

– Ударь его! Сразись!

– Господь тебе простит!

И, гораздые к лукавству, воспели славу ей и даже крест над крепостью подняли, сооруженный из бревен – тех самых, кои бросали со стен на головы.

Князь спустился на землю. А яростная битва на забрале вдруг замерла, остановилось все, сгустилось время, так что птицы, летевшие над степью, повисли в воздухе. И только Святослав с мечом в руке мог двигаться в пространстве и шел не торопясь, вразвалку, да ветер несся над землей...

– Мне ведомо, что ищешь, – меч вкладывая в ножны, промолвил он. – Да токмо все напрасно, есть ныне супостат, с кем я затеял поединок на берегу священной Ра. А ты ступай-ка в Киев, затворись там и сиди.

Княгиня голос обрела, наехала конем.

– Ты мне указ чинишь? Но ты не господин мой, а я не твоя раба или служанка! Я вольная жена и старшая в роду и на престоле!

– Вот и владей своим престолом, а на моем пути не стой!

Дерзость Святослава напомнила ей время, когда он был детиною безумным. Но ныне из очей не стрелы сыпались и не зелен огонь, а свет струился тихий, ровно от Утренней звезды.

Мать спешилась с трудом – от долгой езды в седле спина не гнулась, не подчинялись ноги.

– Ты говорил, меня ножом ударишь, если я приближусь. Так вот же я, перед тобой. Ударь! Ведь у тебя нож в руке!

Князь протянул ей пустые длани:

– Нет, мать, я не держу ножа в деснице. И не грозил тебя ударить. Се ложь. Но с мыслями какими ты исполчилась и с дружиной встала предо мной? Или пришла на помощь, чтоб вкупе взять Итиль?

Она услышала, как сын смеется, однако, ярость усмирив, приблизилась на шаг.

– Послушай Святослав! Ты не хазар воюешь, ты восстал супротив устройства мира! И навлечешь беду. На нас пойдут войной со всех сторон!

И он слегка утихомирился, позрев на старость матери, промолвил сдержанно, с тоской:

– Ходили и пойдут. Судьба такая, мать, – стоять супротив мира.

– Оставь Хазарию, – взмолилась Ольга. – Не трогай городов! Коль хочешь, дань возьми – они дадут! Как все князья с ромеев брали... Но пусть уж лучше будет каганат, чем бедствия и войны.

– Кто научил тебя сказать мне так? И кто послал искать меня в степи? Попы? Иль братья во Христе? Иль сам Христос?

– Не смейся, Святослав! Я над твоими мерзкими богами не смеялась, и равно – над жрецами!

– Так кто же научил? Я слышу голос супостата. Будто не мать, а он мне в уши шепчет...

– Мне свычно жить своим умом!

– Было свычно, да теперь прошло, когда ты приняла чужую веру и богов. Твой ум сейчас – суть чтенье богословских книг да проповедь. Ты же не внучка ныне божья, а его рабыня. Ну так иди, служи ему.

Нетвердою, трясущейся рукой княгиня потянула из ножен меч.

– Остановлю сама! Своей десницей! Грех на душу возьму!..

Сын отнял меч и, лезвие вонзивши в землю, сломал его, а рукоять подал.

– Тебе сего будет довольно.

И вкупе с лезвием булатным сломалась и душа княгини, ее известный неукротимый норов. Колени задрожали...

А время побежало, как и доселе было, – еще скорее полетели птицы над головами, и ветер стал сильнее, и воины дружины Святослава, вдруг обретя напор невиданный, взошли на стены крепости и сбросили с забрала хазарье войско!

И стало некому кричать княгине, лукаво славить и призывать ее на битву с сыном...

Она же попыталась сесть в седло, дабы никто слабость не позрел – ноги не держали, вот-вот подкосятся! – да сил не осталось, чтоб на коня взобраться. Тут сын схватил ее и на руках вознес, но не посадил, а положил поперек седла.

– Езжай домой! – прикрикнул он и плетью ожег круп конский. – Мне недосуг с тобой! И более не смей за мной гоняться...

Княгиня силилась подняться – какой позор! Уж лучше б космы отнял! Да резвый конь понес с такою прытью, что пред очами замелькал поникший быльник, а до ушей донесся раскатистый победный вопль. Поднявши голову, она позрела сына – он вновь карабкался на стену с мечом в руке, и грозный его крик вздымаясь к небу, охватывал пространство:

– У Ра! У Ра!!!

Неудержимость воинства, презренье к смерти и древний клик – суть возглас, обращенный к Свету – оцепенил ее; не боязнь за сына, а страх пред его силой вдруг обернулся нежданным чувством: властная княгиня ощутила старость. Токмо уж не в теле, для чего хватило б и зерцала. Как одряхлевшая орлица, ее душа в последний раз на землю опустилась, чтоб боле не взлетать, и, распустив крыла, побитые ветрами, бельмастым взором вперившись в земную хлябь, безвольно побрела не взять добычу – сама добыча для вечных спутников своих – степных лисиц, шакалов, которые не станут ныне трусливо убегать, а немощь угадав, навалятся и будут рвать остатки перьев, дабы вкусить впервые не ее объедки – еще живую кровь.

Приняв крещение от рук царя ромейского, она познала свет Христов, однако же стряхнула свой юный образ с лика, утратив волхвовские чары. В сей час же, изведав силу сыновних рук, она состарилась душою: воинственная страсть, многие лета терзавшая ее, вдруг отлетела, ровно пыль, и мир угасший стал похож на серую, безжизненную степь.

Служанки подоспевшие, ворча на Святослава, под руки подхватили и перенесли в возок с постелью.

– Поедем в Киев, – она рукой махнула. – Домой хочу...

А неразлучный спутник, старец Григорий, тут как тут, у изголовья сел.

– Не заболела ль, матушка? Совсем плохая...

– Сдается, умираю... Душа моя готова расстаться с телом. Уж лучше бы ножом ударил или косу отсек...

– Тебя след исповедать! И причастить! – Григорий испугался. – Ты, дочь моя, многое доселе оставляешь в тайне, а все земное надобно на земле оставить. Не то не зреть тебе ни райских кущ, ни божьей милости на небе. Покайся во грехах!

Княгиня взирала в небо.

– Покаяться в грехах?.. Но я после крещения грехов не сотворила. А что бывало прежде, ты сам сказал – все не моя вина. Ведь я жила во тьме и скверне, не ведала греха...

– Отчего же душа твоя томится? Чему тебя учил? Грех все, что мучит душу. Очистись же, не уноси с собой земные мерзости, кои потянут тебя в геенну огненную. А ты же хочешь в рай?

– Но есть ли он? Есть ли то место, где обрету покой и вечное блаженство?

– Ты усомнилась? В предсмертный час, готовая предстать перед судом господним, пред радостью великой лицезреть Христа и быть ему невестой, ты смеешь сомневаться? – поп сокрушенно вскинул руки. – О, Господи, прости ее! Все грехи рабы твоей, Елены, я принимаю на себя и отмолю. Благослови ж меня ввести княгиню в чин ангельский, пока не умерла!

– В чин ангельский? – чуть оживилась та. – Постричь в монахини меня?

– Да, дочь моя... Хотя сего ты недостойна.

– Ну что ж, стриги... Не сын отнимет космы, но ты, отец духовный. Знать, рок мне и вдругорядь быть стриженной на берегах священной Ра.

– Все в воле Господа! Сан иноческий для тебя отрада, приняв его, ты уподобишься царям христианским, кои на смертном одре обращались в схиму. И там, на небесах, ты чистою предстанешь, как агнец...

– Но будет ли покой?

– Не перебивай меня!.. Иная жизнь, ее короткий миг, избавит от земной скверны, но прежде все одно покайся и ежели не можешь вслух сказать, на вот пергамент и перо... Пиши, что тяготит тебя в сей судный час, очисти душу рукой своей, оставь всю мерзость на сем листе. А я покуда к обряду изготовлюсь.

– Добро, быть по сему. – Княгиня лист взяла. – Я напишу... Да токмо ты ответь, отец духовный, за волосы свои я получу сполна? Все, что желаю?

– Сполна покаешься – сполна получишь.

Она примерилась пером – рука дрожала и чернила марали лишь пергамент: заместо букв разводья грязных пятен...

– Дай лист еще!

Григорий терпеливо подал княгине хрустящий харатейный лист и стал вздувать кадило. Перо на сей раз покорилось и начертало «АЗ», но, дух переведя и обмакнув перо в чернила, она не написала «Аз грешна», а вывела слова, кои узнала в юности от Вещего Олега и кои назывались азбучными истинами.

«Аз Бога Ведаю. Бога Ведая Глаголь Добро. Добро Есть Жизнь...»

– Что пишешь ты, княгиня? – вдруг возмутился поп и, вырвав у нее пергамент, на землю бросил, растоптал. – Поганые слова, бесовское ученье! Какою грязью, смрадом заполнена душа?! Гордыня! Своеволье! Непокорство!.. Но ты – раба! Ты червь земной, ничтожное творенье! Покайся же!

– Я суть раба, я червь земной... А грех мой в том, что я бесплодна.

– Се Божье наказание!

– За что, коль я была чиста и непорочна? Нет, се грех великий, и чтоб искупить его, я и отправилась к Валдаю, в Храм Света – суть в Чертоги Рода. И там по милости его я зачала...

– Сие и есть твой грех! – прервал Григорий. – И сына родила, бесовское отродье, на коего управы нет ни материнской, ни господней. Вот что сжигает твою душу!

– Воистину, отец... Я каюсь. Однако душу сжигает то, что я отреклась от рока материнства и прокляла его. Вот прегрешение, за что и казнь терплю...

– О, матушка, да ты совсем слепая!.. Отрекшись, ты благо сотворила!

Княгиня помолчала, седую степь неспешно озирая.

– Должно быть, прав ты, старец. Я слепая, не зрю, что благо суть, что грех... Мне видится Последний Путь, а мнится Путь Исполнения Желаний...

– Скажи мне, дочь, кто был отец его? Иль образ не позрела?

– Отец его – сам Род. Он плотью поделился...

– Не богохульствуй! Сын Божий есть Христос! А твой рожден в грехе... Признайся, кто отец?!

– Мой лада, князь...

– И это ложь! Князь Игорь старый был, чтобы дитя зачать. Так кто же? Не упорствуй! Открой мне таинство рожденья!

– Знать, птица сокол...

– Сокол?.. Да ты и впрямь слепая! Не сокол, а сатана к тебе явился в птичьем образе и свое семя бросил!

– Нет, старец! – На миг княгиня обрела и мощь телесную, и голос. – Се был он, мой сокол! Он прилетел к огню купальскому... Но прежде я прошла Путь Исполнения Желаний. Как будто бы сейчас, да токмо не в возке, а в лодии... Убила гада из могилы... И к яблочку в саду отцовском рукою дотянулась и сорвала... Вкусила... Нет, поп, се сокол был! И его ясный образ был светоносным... Постой, постой! Останови коней! Се вот же он, позри! Летает... Мой грех, отец святой – я предала его. Ждать обещала, но тут ко мне явился Вещий князь... Спросил, пойдешь за Игоря? И я пошла... Я власти жаждала, хотела быть княгиней!..

Григорий склонился к ней, потрогал лоб, отдернул руку – вся в горячке! Должно, преставится... Успеть бы!

И наскоро, как подобает с царями в смертный час, обряд свершил – княгине космы выстриг и спрятал их в карман.

– Теперь ты не княгиня – невеста Божья. Ступай-ка к жениху!

И ладан воскуривши, молитву совершил над ней – отпел, хотя была еще живая...

Змей был повержен! И золотую шкуру, лежащую у ног, суть выползок, трепали, рвали по частям и обращали в пыль союзники Руси – косые гузы, чтоб разнести на все четыре стороны, развеять по ветру и сим деянием очистить Птичий Путь от желтой хвори. А витязи бесстрашные, сомкнув полки, стояли в стороне и с ужасом взирали, как племя дикое при виде злата теряло разум: иные воины, добычей нагрузившись, бросались в степь, забыв о своем роде, иные – в воду, чтоб скрыться от сородичей за рекою Ра, а те, кому досталось мало, учиняли распри и лили кровь.

Сей солнечный металл, в природе сущий как воплощенье небесной чистоты и силы, не благо нес в сей миг, но смерть. Еще недавно сами жаждущие злата и достатка наемники Свенальда кричали гузам:

– Бросьте злато! Втопчите его в землю! Инно погибнете! Вы вольные кочевники, а станете рабы!

Но кто их слышал? Кто внимал, объятый неуемной страстью? Изведав хитрости хазар и в поисках поживы, степные лиходеи забыли свой обычай и рыли землю, дома крушили, мостовые, не оставляя на камне камня: от стен жилищ убогих до стен дворцов и крепостей – повсюду были тайники, таилища, схороны. На черный день. Однако когда настал он, несметные богатства, накопленные за столетья, не помогли и не спасли, доставшись супостату. Толпы хазар бежали в степь с надеждой затаиться в балках и переждать разор или спешили к берегам морей, чтоб сесть на корабли, однако же везде их настигали гузы, а с ними вкупе смерть. Подобно саранче, лавина степняков охватывала все пространство, и если на пути оказывался город – вмиг обращался в пыль.

Руины, пепел, прах...

Сокровища не умещались ни в сумах переметных, ни во вьюках; от тяжести поклажи хребты трещали у коней, а гузы колеса не знали. Худой, заморенный верблюд здесь стоил ровно столько, сколь богоносный каган в жертву приносил, чтобы взойти под звездный купол башни и познать одно из Таинств, а позже, во времена свободы, всякий хазарин мог заплатить такую сумму и попасть во внутреннюю крепость.

Настал тот час великий, когда последняя крупица злата, а равно зла, была исторгнута с Пути, и он открылся, начинаясь от Белой Вежи, воздвигнутой на старом месте. И можно было, ступивши на тропу Траяна, уйти к отцу – Владыке Роду.

Рок был исполнен.

И Святослав, не посвящая воевод своих, готовился к торжественному мигу. И лишь сынам своим сказал, чтоб завтра поутру пришли в его шатер и взяли то, что там отыщут: Ярополк, как старший, пусть меч возьмет – ему по лествице отныне Русью править, а Олегу достанется копье, с которым можно ходить в земном пространстве без сакральных троп. Нечитанную книгу он себе оставил, поелику перед вступлением на путь к отцу след было прочесть ее конец.

Печальны были сыновья, предчувствуя прощание, но ни один и слова не сказал – пристало ль светоносным спорить с роком? И виду не подав, они восприняли наказ, склонились пред отцом и молча удалились, встали в строй дружинный.

Все ждали, когда выйдет князь, и тиуны подле шатра ему коня седлали, покрытого черемною попоной, и синий плащ был наготове, и шелом железный с косицею курчавой, сплетенной из волос поверженного супостата, и черной паволокой – забралом кагана: со знаками победы должен вернуться Святослав на киевский престол! Трубач с воловьим рогом возле уст плясал на лошади перед полками, готовый протрубить на сей раз не грозный вопль – на приступ, и даже не победу: приятный сердцу звук готовился исторгнуть – обратный путь домой, в родную землю. И кони ждали трубной вести, подзуживая рог боевой высоким, чистым ржаньем.

Князь вышел из шатра, но, не приняв коня, плаща и шлема, в одной рубахе встал пред дружиной, и тишина повисла под весенним небом. Не чаяли уж больше ступать на сию землю уставшие от битв полки, все были в седлах, готовые в дорогу, но, видя Святослава пешим, рать спешилась, застыла у лошадиных морд.

– Да будет Свет! У Ра! – воскликнул князь и поклонился солнцу. – Окончен ратный путь. Благодарю тебя. И пусть сияют твои лучи над этой стороной, как прежде. Я рок исполнил! – И лишь затем к полкам оборотился: – Эй, братья, други! Эй, храбрецы отважные! И вам земной поклон. Вы отстояли мою честь, а себе стяжали не добычу, но славу на века. Отныне свободен Птичий Путь и нет более Тьмы, которая триста годин Свет пожирала. Теперь народы Ара станут питать не змея, лежавшего на устьях рек и берегах морей, – друг друга, и всякий Гой способен будет идти тропой Траяна. Но если мы оставим сию землю, если без надзора бросим и домой уйдем, победой утешаясь, не минет года, как змей приползет сюда и вновь утвердится мрак, а воды Ра опять разъединятся с Гангой. Мне тоже любо в Киев, на золотой престол, на пир, в покои к женам, да рок иной, дружина, след завершить свой Путь. Куда мне ступать, изведаю я завтра, когда открою нечитанную книгу. А вы свой рок узнаете сегодня...

Молчали витязи в сей важный час, застыли неподвижно, ожидая воли князя и слово судное – Каз Предводительский, иначе речь, Закон народов Ара, имеющий силу необратимую и священную – суть силу рока. Указ, приказ, наказ – все суета, в отличие от Каза, давать который подвластно лишь князю Вещему.

Не в наказание провозглашали сие слово, а в казнь, ибо принявший его по доброй воле утрачивал мирские прелести и становился суть казенным, то бишь слугою Рода и суть волхвом. Верховный бог когда-то поделился плотью, чтобы жена земная, Ольга, смогла родить дитя, и Святослав, вскормившись чрез Креславу у волхвов в истоках рек священных Ра и Ганга, сам принял казнь и был отмечен, вкупе с серьгой с рождения, хохлом – иначе оселедцем иль чубом, а по сути космом, соединяющим начала земли и неба. Он стал волхвом, он был волхвом с того мгновения, как принял Каз Даждьбожий, однако же среди жрецов именовался просто – казак, то есть кудесник-воин, по слову Рода и добровольно поклявшийся мечом казаковать – исполнить волю бога.

На древнем языке народов Ара сие деяние когда-то означало повиноваться избранному року – обет исполнить строгий, отрекшись от земного.

Теперь настал черед принять его и присягнуть оружием всем храбрецам, всем витязям сведомым, которые до Каза Вещего отвергли прелесть земных воззрений – добычи, состоянья, злата – и, в сей ипостаси вскормленные, уже ступили на этот путь. И потому были хранимы Родом, когда, презрев кольчуги и брони, сходились в сечах и брали крепости под тучей стрел и камнепадом. Но ежели они по своей воле обет сей примут, то имя им уж будет не дружина, не войско князя и не рать, а казачье братство, суть воинская каста, где нет ни князей, ни воевод, а есть казачий Круг, порука круговая. И сей союз сакральный неистребим и вечен, поелику его огонь может быть великим, как пожар, и малым, словно искра. Когда же дошлый супостат, имея силу впятеро и хитростей довольно, его погасит, он возродится вновь, едва лишь братья по обету Каз сойдутся в Круг.

Тот Круг зовется Коло – свет солнца, солнечный огонь, несомый богом Ра.

Но малая беда, когда казнишь себя, сообразуясь с роком; когда же обрекаешь Каз принять других, рожденных не токмо для войны и битвы с Тьмою, когда определяешь судьбу земных людей, не наяву, но в мыслях тешущих мирские радости, болит душа и дух спирает от высоты, с коей взываешь к жертве. И князь молчал, но взор его красноречив был, так что дружина не сдержалась.

– Скажи нам, Святослав!

– Молви свое слово!

– С тобой мы Путь прошли! И далее пойдем, куда ты скажешь!

Коня в строю оставив, боярин Претич к нему приблизился.

– Тебе я первым клялся. И ныне поклянусь. Каков будет приказ?

За ним и княжичи пришли, в очах огонь горит – эх, юность непорочная!..

– С тобою мы, отец. Куда посмотришь ты – туда поскачем.

Как старый дуб скрипучий, Свенальд пред очи встал.

– Я много чудного позрел в походе сем. И крови супостата много пролил... Да токмо не познал еще, в чем суть – служить за веру? А любо бы познать...

– Ты и меня переживешь, а значит, время есть, еще познаешь. – Князь место указал ему – за спину поставил. – И полк свой, бывший наемный, сюда поставь. Со мной пойдешь, куда б я ни устремил свой взор. Ты же за веру жаждал послужить?

– И ныне жажду! Ибо не вкусил до дна, что означает владеть мечом за веру.

– Добро. И в тридевять добро, если твои дружинники пойдут со мной, дабы познать, что означает животом своим пожертвовать во имя веры, – промолвил Святослав и обратился к сыновьям: – А вам я все сказал. Уж вы-то по роду своему обязаны служить за веру. Однако же полки свои оставьте Претичу. Вам выпадает иная доля. Осталось исполнить мой наказ и не скакать, куда я посмотрю, а ехать медленно и не взирать чужими очами.

И тоже своей спиной прикрыл. Остался воевода Претич.

– Поклялся первым, помню. – Князь на широкое плечо десницу возложил. – Готов ли еще раз поклясться и обет принять? Коль не готов, то не неволю...

– Всю жизнь я мыслью тешился – судьбу познать... Так молви свое слово, князь.

– Мне бы тебя с собою взять, – промолвил Святослав, жалея. – Не знал бы горя, шел бы без оглядки... Да есть нужда, боярин: на сих берегах морей и рек след посадить не люд служилый и заставы, а воинство священное – суть казаков. Се есть твоя судьба. Возьми мою дружину, всю, кроме витязей Свенальда, садись и охраняй. Чтоб не затворялся более Путь Птичий и не заросла тропа травой Забвения.

– Добро, светлейший князь. – Боярин взял меч за лезвие, над головою поднял и клятву произнес. Кровь с дланей скользнула по клинку и пала наземь. Однако Святослав, полу рубахи оторвав, укутал раны воеводы и вострый засапожник достал из ножен.

– Сей клятвы мало. Отныне не мне станешь служить, и жизнь твоя и казаков твоих принадлежит Владыке Роду. Ему и кланяйся, ему и присягай.

Боярин встал лицом к востоку и преклонил колено. Князь же тем часом выбрал на голове его пучок волос, тесьмою повязал; остальные под корень срезал, сбрил, и обнаженный череп, иссеченный в сраженьях и испещренный шрамами, будто письмом – черты и резы, – вдруг уязвимым стал и беззащитным, а черепная кость внезапно треснула на темени – в том месте, где оселедец был, – и разошлась.

И родничок забил под кожей, как у младенца.

Претерпливая боль, боярый муж и виду не подал, лишь потемнел очами и на ноги поднялся.

– Теперь возврата нет, – промолвил Святослав. – Бог тебе князь. Ну все, ступай и оказачь дружину. И вот тебе мой дар.

Он снял рубаху с плеч, руками Рожаниц сотканную, без швов, но стрелами поклеванную, будто вороньем, мечами рубленную, паленную огнем, и обрядил в нее принявшего обет.

– Поизносилась, да еще послужит... Носи и не снимай!

– А как же ты?..

– Мне новую соткут...

Уже не воевода, но внук Даждьбожий, воин Рода, пошел было к полкам, но обернулся, встал.

– Куда же ты пойдешь? Куда же путь тебе?!

– Своей судьбы не знаю. Но путь избираю сам. И по нему пойду, на небо не взирая.

– Но с кем?! Ужели с теми, кто за твоей спиной?! С дружиною Свенальда?

– Покуда с ними...

– Но зришь ли ты, кто там стоит?!

– Се сыновья мои! Надежда и опора. А это воины, отринувшие злато.

– Да там ведь смерть твоя! Оборотись же, князь!

– Она давно за мной стоит, – ответил Святослав. – В затылок дышит, должно быть, часа ждет... Да все по воле Рода! Иди, иди, ступай. Прощайте, други!

Рукой махнул и в свой шатер вошел. Через мгновенье сыновья туда вбежали – ан, нет отца! Наследство тут – вон меч висит, булатный дар Валдая, копье с железным навершием – дар раджей, в зенит смотрящий, и кубок с медом, чуть отпитый...

В сей миг за полотняной стенкой копыта застучали!

Буланый конь, сияющий как жар, едва земли касаясь, в степь уносил отца! Достигнув окоема, взмыл в воздух, еще немного поскакал и обратился в луч...

Но князю чудилось, он ехал медленно, и утомленный конь едва переступал ногами – того гляди, падет. Ни час, ни день, а месяц минул, покуда Святослав увидел реку – малый ручеек; на берегу его топилась баня, дымок курился с-под застрех. Два Гоя, два удальца, оставив ведра, коромысла, на кушаках тягались и, потные, сопели, не в силах повалить друг друга, а подле них, в зеленом одеянии, сотканном из травы-осоки, танцевала дева. В самозабвении никто из них и не заметил, как примчался всадник, и конь буланый вдруг взвихрился и сбросил наземь седока. И он словно проснулся и, осмотревшись удивленно, сел на камень.

– Где я? – спросил у молодцов.

Те продолжали схватку, да токмо отпустили кушаки друг друга и уцепились за усищи вислые – не слышали его...

– Эй, девица! Не скажешь ли, где ныне я?

Плясунья очи вскинула – ожгла огнем томленья...

– Ах, добрый молодец!.. У, какой пригожий!

И тотчас на колени князю прыгнула и за бока – пощекотать. Откинуть бы игривую, да дева колюча и трава на ней, едва лишь срам прикрывающая, до того остра – в сей миг изрежешь длани. Пощекотала, шею обвила шершавыми руками.

– Почто же не смеешься? Ужели не щекотно?

– Сказала бы, что за страна сия? Сдается мне, знакомая дорога, и свет сей, зыбь воды... Сдается, хаживал сим путем, а вот в какие времена – и не припомню. Куда же конь завез меня? И в какое пространство занесло?

– Ко мне ты прибыл в царство! Я поджидала... Эвон Гои из-за меня дерутся уж который год, но токмо никто из них не люб. А ты пришелся мне...

– Кто же ты? И отчего наряд такой, одна осока?

Бесстыдница нос острый вздернула.

– А чтоб руками не хватали!.. Но тебе позволю, так тому и быть. А ну-ка, приласкай меня! Позри, какие перси, лоно... Не бойся, дай мне руку.

Гои меж тем, схватившись за чубы, таскали по полю друг друга, но не вопили, а смеялись, хотя трещали волосы. Князь деву оглядел.

– Ответишь, где я, – приласкаю. А так охоты нет.

– Охоты нет?! – Тут дева завизжала. – Позрите на него! Охоты нет! Удача выпала – царицу вод, владычицу морей и рек ласкать, а он не хочет! И торг ведет со мной!.. Да Гой ли ты?

– Был Гой, – с тоскою молвил Святослав. – А ныне рок исполнил и путь мой оборвался. Кто я, сейчас не ведаю. Сюда вот конь принес... Коль ты царица – вод, скажи, зачем судьба к тебе примчала? Жизнь земная окончится на дне? Мне предначертано смерть от воды принять? Утопнуть?

– Ты в моей власти! – Девица полунагая рассмеялась. – Как пожелаю, так и будет!.. Могу на дно спровадить, к рыбам. А могу озолотить, коли полюбишь. В наперсниках оставлю, дам лодию с ветрилом и несколько русалок в послушанье. Ну, что изберешь, строптивый молодец?

– Русалок, лодию... Сим не прельстишь меня. С тобою забавляться скучно. Отправь меня на дно. Там еще не был.

– Да погоди, отправлю! Но прежде приласкай! Нам некуда спешить, здесь, куда конь тебя принес, нет времени. Позри на солнце, оно всегда в зените и с места не сойдет, сколь бы ты здесь не был. Пройдут века, исчезнут предки и придут потомки, а тут все будет так, как есть... Не торопись на дно и обними меня. Иль я тебе не нравлюсь?

– Вот где я! – воскликнул Святослав и деву наземь сбросил. – Меж небом и землей! Знакомый путь... Скажи, царица, а знаешь ли Креславу? Трехокую, всевидящую деву?

– Ее здесь не бывало! – обиделась царица, одежды поправляя. – Презрел меня?.. Ну, молодец, держись!

И стала из осоки вить веревку, но тут на волнах челн показался; старуха в сарафане рыбьей кожи веслом гребла, стремнину рассекая. В тот час же Гои расцепились, схватили коромысла, ведра и бросились к реке, а дева не осоку – ракитник начала ломать и в веники вязать.

– Опять бездельничали! Ужо я вас! – Старуха с веслом в руках на берег прыгнула, оставив челн, который сам причалил и затащился на сухое.

– Мы воду носим, баню топим! – заблажили Гои.

– Я веники вяжу! – вскричала дева.

Однако же старуха веслом огрела драчунов по спинам, а девице досталось чуть пониже, да еще за космы оттаскала.

– Я велела не ракитника, а вереску ломать! Чай, князя станем парить, светлейшую особу – не простого Гоя. А где скрипун-трава? Ну, живо на болото!

Так разогнав холопов, она достала из челна цветы – суть лилии, уселась у воды на черный камень и принялась плести венок: как будто и не зрела князя!

– Эй, старая! – окликнул он. – Не скажешь ли, где ныне я?

– А кто ты будешь? И откуда?

– Мне имя Святослав. На брег сей конь принес.

Старуха обернулась, через плечо позрела.

– Се проходимец, вор и искуситель! – заверещала дева, ракитники ломая. – Хотел меня прельстить! В кусты повлек, одежды растрепал!

– А ты ступай! И исполняй урок!

– Отправь его на дно! Он сам желал!..

– Кыш на болото! – прикрикнула старуха и опять ко князю: – Как имя? Святослав?.. Да что-то не припомню.

– Но ты-то кто? По грозности – царица...

– И есть царица.

– Сколько вас тут! Одна, другая, а толку не добиться. Где я? И на каком пути?

– А где ты ране побывал?

– Во многих странах, на многих реках и морях. Ведь я же Святослав, Великий князь. Ужели не слыхала?

– Ты – князь?! – старуха возмутилась. – Ах, плут! Ах, подлый самозванец! А то мы не видали князя!.. И в самом деле проходимец.

– На дно его, на дно! – обрадовалась дева.

– Он – князь! Позрите на него!.. Коль князь, то где рубаха? Мы что здесь, дураки? Встречаем по одежке! Коль нет рубахи, знать, не князь – суть голь перекатная. Да если рассудить, в Руси княгиня – я! Кто надзирает воды, кто стережет пути по рекам и морям, тот правит в сей земле! На дно! Пойдешь на дно! Чтоб неповадно было.

– Была рубаха, – признался он. – Да на земле оставил. В дар казаку отдал. Но есть серьга, она со мной.

– Серьга? – прищурилась старуха и мокрыми руками взяла за ухо. – И верно, зрю свастику – Знак Рода... Так ты и в самом деле князь?

– Был князь. Да ныне кто я и где – не ведаю.

Царица вод вздохнула тяжко и, кажется, всплакнула.

– Не знаю что и делать... Положено тебя попарить в бане и проводить в чертоги. Но если нет рубахи, сотканной Рожаницами, нельзя к отцу. Ты не рубаху, ты долю на земле оставил, а мог бы ведь ступить не на Последний Путь – уйти в бессмертье, воеводой к Роду... По недомыслию оставил иль с умыслом?

– Каз учинил, а воинам священным бессмертие важнее.

Старуха замолчала и, расплетя венок, цветы на воду бросила – в тот миг же лилии укоренились и приросли ко дну.

– Ума не приложу, – сказала. – Хоть впрямь отправляй в глубины. Будь я владычицей земли – пошел бы в землю. А я водой владею.

– На дно его, на дно! – Дева вновь принялась плести веревку, чтоб камень привязать.

– А ты, Кикимора, молчи! – обрезала старуха. – Опять царицей назвалась? Ну, отвечай?!

– Мне молодец пришелся, – захныкала она. – А он отринул! Обидно, хоть топись... Не ведала, что князь, подумала, бродяга, изгой случайный...

– Ой, чую, подсидишь меня! А чтоб такого не случилось, ступай на дно сама!

– Прости, владычица! Служить буду исправно! И на твой престол не посягну! Ни-ни!

– Врешь, тварь болотная, – старуха отмахнулась. – Но что же делать, князь? Хоть посоветуй!

– Коль так, пойду на дно. Каков ни есть, а путь, – покорно согласился князь. – Уж лучше к рыбам, нежели беспутным странником бродить в пространстве, где зыбко все, где нет ни дня, ни ночи... Изволь, царица, я готов. Да токмо речка по колено и не утопнуть в ней ни вдоль, ни поперек. Вели свести на омут, где б скрыло с головой. И камень привяжи покрепче, инно всплыву.

– Камень? Есть камень у меня, – с тоскою молвила старуха и указала на глыбу черную, на коей и сидела. – Позри вот, подходящий. С ним век лежать на дне.

Князь осмотрел его, ощупал подле землю и вырвал посох – миртовый сук, уже пустивший корни.

– А верно твое слово, не всплыть вовек. Тяжел осколок Тьмы. И посох мне знаком... Допрежь, чем обратиться лежачим камнем, он был моим кормильцем по имени Аббай. Вот где приют нашел...

– Да ежели б рубахи не оставил, стала б казнить тебя сим грузом? – заохала царица вод. – Ни в жизнь! Попарила бы в бане, к Валдаю проводила... Теперь ни мыть, ни парить: каким пришел, таким уйдешь на дно. Да не кручинься, князь! Позри на воды светлые, ведь се не Волга, как ныне прозывают, и не Итиль; се Ра-река. Она тебя отмоет... – И, побежавши к Гоям, закричала: – Эй, лодыри! Тушите каменку и выпускайте пар! А воду вновь снесите в реку!

И в тот же миг зашевелился камень, стряхнул речной песок и встал – не изваяние, не каменный болван, а юдолище мерзкое.

– Признал меня?.. Признал... Ну, что? Расправился со змеем? На части мелкие иссек? И выползок развеял по ветру?

– Я то исполнил, что на роду написано, – ответил камню Святослав.

– И рад? Мир подивил, потряс, утешен славой?

– Путь Птичий отворил, и тем доволен.

– Эх, неразумный отрок, – загоревала глыба. – Послушался бы мать. И твое имя осталось бы в анналах, как имя Александра из Македонии. И многие века о Святославе слагали бы легенды и пели ему гимны, походы прославляя. Ты б стал не просто князем земель славянских, но первым государем со славой просвещенья и мудрости великой. И тем прославил Русь! Я бы тебе за это открыл три Таинства и сделал рохданитом. Ты стал бы ипостасью бога Яхве, а значит, вечным. А ныне что? Что скажут о тебе? Князь-варвар? Полководец племен убогих, диких, темных? Второй Аттила, разрушивший Великую Хазарию – страну мужей ученых, страну творцов, страну блестящих знаний мира, где во главе угла – свобода? Презренный скифский вождь, добычи ради, злата вершивший злодеяния, от коих стынет кровь?

– Не скажут так, ибо известно всем, что я отринул злато, – храня спокойствие, промолвил Святослав. – К сему же, Гоям, кому я путь открыл тропой Траяна, никак не повредит молва. Им истина известна.

– Се верно, тем, кто пойдет тропой, известно все... Но кто услышит их? С пути Траяна глас одинокий не долетит до уха. А долетит, так кто поверит? Смеяться станут над изгоем... Нет, князь, все доводы твои – есть суть обман. Он Путь открыл! Он вновь соединил народы Ара и две реки священных! Он отринул злато, попрал ногами, дабы вернуть к истокам человека!.. Все ложь, и все напрасно. Героем может быть лишь тот, кто собирает злато, кто в жажде отыскать его свершает подвиги, воюет со стихией и дикостью племен, не ведающих, чем они владеют. А ну-ка вспомни те саги и сказания, которым я учил тебя? Знали бы Ясона, не поплыви он к скифам за золотым руном?.. Чем ты гордишься, неразумный? А ведомо тебе, что все потомки людского рода обречены в ближайшем будущем не только собирать, но поклоняться злату, как божеству верховному? Не станет над главой ни Рода твоего, и ни Христа, Аллах покинет небо, в пыль источится Будда. Сам Яхве потеряет силу! И только Золотой Телец будет светить как солнце, спасать и даровать все блага. Он, всемогущий, начнет ряды рядить, суды судить и жизнью править. Ну, князь, поспорь со мной!

– Нет, чародей, я спорить не берусь, – сказал на это Святослав. – Тебе видней, что станет божеством. Ты зришь в столетья. И ежели речь твоя есть истина и Золотой Телец на небе воссияет, то над пустой землею первозданной. Ибо исчезнет человек, а будет скот двуногий. И мне его не жаль.

– Скот говоришь? – скрипуче усмехнулся камень. – Возможно, ты и прав... Да только скот того не будет ведать и не пожелает знать, что скот. Он скажет о себе – я человек! И кто же станет сомневаться?.. А ты, сказав о человеке – скот! – слыть станешь ненавистником и гордецом, не ведающим бога.

– Аз Бога Ведаю...

– Но ты его попрал! Ты надругался над священным Золотым Тельцом. Так кто ты есть? Злодей, вероотступник, невеглас поганый, возводящий хулу на бога! Вот кем останется князь Святослав в глазах потомков!

– Я славы не искал и никогда не мыслил, что станут говорить потомки, – признался князь. – Рассудят верно, коль ведать будут бога. Ну а забудут Рода, и твоему Тельцу поклонятся и гимны воспоют – не мне судить их. Я рок исполнил свой и камень с Пути убрал.

– Убрал? Юнец наивный! Ей-ей, ты более мне нравился детиной!.. Мне жаль тебя. Суровый путь прошел, не княжеские яства – конину ел в походах, не на перинах спал – на потнике под звездным небом, жен не ласкал, не пировал. Теперь помысли, к концу какому ты пришел? Что заслужил? На шею камень! Да не просто камень! Ты победил Хазарию, но она в моей сути на дно тебя утянет и там станет держать.

– Не ты меня, а я тебя избрал на шею, – ответил Святослав. – Не ты, а я буду держать тебя на дне, чтоб более никогда не явился на белый свет.

– Самонадеянный безумец! Старания напрасны, ужель не видишь? Все вернется на круги своя!

Князь усмехнулся:

– Вернется на круги?.. Забавно! Вот ты, Аббай, тяжелый черный камень, попробуй-ка, вернись! На киевский базар потешным стариком или кормильцем!.. Нет, исторгнутый с Пути, быть тебе лежачим камнем во веки веков!

Тут юдолище покачнулось, волну пуская по воде, но не свалилось, а напротив, лишь крепче утвердилось.

– Да, я ныне черный камень... И с тобою вкупе мы уйдем на дно. Ты обратишься в прах скорей меня. Я выжду срок! Вода меня источит и обратит в песок. Песок тяжелый унесет река... И если одна песчинка достигнет земель обетованных, я снова встану рохдани-том! И вернусь сюда, чтобы достичь чертогов и сокрушить их!

– Ну что же, дерзай. – Князь сжал кулаки. – Я зрю теперь, все так и будет... Но прежде минет вечность!

Черный камень засмеялся – содрогнулась земля, и воды взволновались.

– Мне вечность нипочем! Чей ныне принят календарь? От сотворенья Мира? От рождества Христова! А ведомо тебе: кто движет Время, тот и правит миром?

15

Скованные вместе Свет и Тьма лежали рядом на помосте, воздвигнутом над водами реки священной – Ра. И солнце, стоящее в зените, вдруг тень отбросило: бог Род взирал на казнь и хмурил брови. И голос слышен был:

– Я даровал тебе покров свой – ты на земле его оставил. Каз учинил... А Каз – се моя воля! И мне его творить! Ты возгордился, Святослав, и покусился на промыслы мои. Мне жаль тебя, но дабы не нарушить устройство мира, ты пойдешь на дно.

Тем часом Великий волхв Валдай стоял пред жертвенником Рода.

– Владыка! Пощади его! Твой сын и суть даждьбожий внук не возгордился, а сделал то, что ты не сотворил, в забвеньи пребывая. Ты нас забыл. Ты нас оставил! И сын твой взял на себя не промыслы твои, а ношу тяжкую: будучи смертным, вершил деяния бессмертные. Что нам творить, коль боги почивают?.. Утопишь Святослава, и с ним утопнет все. И ты утопнешь, хоть и высоко сидишь! Ужель не помнишь, зачем послал его? Тот, с кем ты поделился плотью и промыслом своим, исполнил рок, и дай ему конец достойный. Мы не рабы твои, мы внуки! И существуем как продолженье твоей воли в земном пространстве. Что сделал Святослав, то ты желал. Иль скажешь, нет?.. Так и позволь уйти ему в Последний Путь не как изгою, голи перекатной; как подобает князю – на корабле, совокупившись с пламенем.

– Столь долгой речью ты утомил меня, наместник, – глас строгий с неба пал. – Ты просишь за него, а он молчит... Я не отнимал дар речи, пусть скажет, пусть меня попросит. Иль смелость потерял?

– Он ничего не скажет, не попросит, – ответствовал Валдай. – Он молча канет в бездну, то бишь на дно.

– Но отчего? Так возгордился?

– Только оттого, что сын твой! И его гордыня и дерзость – все от тебя.

На срок недолгий свет погас в чертогах. Великий Волхв движением плаща на жертвеннике оживил огонь, но жертвы не воздал.

– Где мать его? Моя жена земная? – В гласе небесном послышалась тоска. – Я ее помню... На лодии плыла, в Плескове, где перевоз держала. В очах волна, в руках волна, волна в душе... Залюбовался ею. Где ныне дева именем Дарина? Вчера еще была...

– По-твоему – вчера, а минул почти век...

– Так где она?

– А больше нет Дарины.

– Умерла?.. Но среди мертвых ее не зрю!

– Она живой мертвец, – проговорил Валдай и простительную жертву – кукушкины слезы – бросил на пылающие угли. – Прости ее, Даждьбог... Есть ныне на земле обряд, по коему изгои – твои внуки, по доброй воле принимают сан, суть иноческий, мысля, что, будучи живым, возможно постигнуть божество и ему служить, как если б испытал смертный час.

– Какая суета, – вздохнули небеса. – И что им не хватает? Что они ищут, свою терзая душу?

– Тебя, Владыка...

– Ну, полно! Хочу послушать сына... Эй, плоть моя! Так и уйдешь на дно, не обронивши слова?.. Удачный выпал час, я вспомнил твою мать. Проси меня, я ныне благосклонен и все исполню. Ну? Проси, проси же! Иль нечего просить?

Князь голову приподнял, однако черный камень вниз потянул.

– Есть просьба у меня... Не отправляй на дно.

– Так я и знал... Добро! – тотчас же отозвался Род. – Садись в корабль и плыви ко мне. Я зрел, как ты сражался с моим извечным супостатом – златом, и победил его. А посему отныне ты – воевода, моя десница, карающая зло.

– Счел бы за честь, отец, десницей стать твоей. – Князь все-таки привстал – железные оковы и тяжкий груз перехватили горло. – Да не время ныне мне на корабль... Позри на камень сей! Покуда цел он, ничего, но время трет его, и черный прах летит по ветру, по воде плывет. И то, с чем я сражался, что исторгал с Путей, вновь засевает нивы. Токмо здесь, меж небом и землей, я наконец изведал, в чем семя зла и где мне быть должно, дабы полками ярыми, огнем, мечом выбить его всходы – в земле обетованной, как рекут хазары. Да, рок твой исполнил. Но все уйдет в песок, коль я сейчас отправлюсь в Последний Путь. Хоть огненной насадой к тебе, отец, хоть с камнем сим на дно речное. Пусти меня, верни на землю! Мне след свершить теперь не промыслы твои, а свою волю.

– Изведал, где ему быть должно, – ворчливо начал Род. – Каз учинил и мой покров без ведома оставил в дар. А ныне эвон замахнулся! Исполнить свою волю!.. Ужели позабыл: ты токмо плоть, не суть моя! Но дерзости поболе, чем у Перуна... Все! И слышать не желаю! Пока я благодушен, садись в корабль и плыви!

– Но некому вздувать ветрила огненные и тризну править!

– Холопы вздуют, справят...

– Се не холопы, бог, а суть казаки – воинство твое! Принявшим сей обет потребно ли вершить дела холопские? Насаду строить, гнать смолу, рубить дрова? Им лишь играть на тризном ратище и пить вино...

– Добро, расстанешься с душою не в шатре походном – в опочивальне терема, во стольном граде, – решили небеса. – Там-то есть холопы! Иль ты всю Русь венчал своим разбойным Казом?

– В сем граде холопов и рабов довольно, – согласился князь. – На то он стольный... Но там же правит мать! Как старшей рода, ей надлежит распоряжаться на тризном пире. Но по пути какому она пошлет меня? Тебе известно: моя мать отринула богов и приняла иную веру – христианство. По их обычаю меня зароют в землю, чтоб ели черви... Так лучше уж на дно!

– Есть старшая жена! От коей сын!

– Помилуй, Род, но мать жива! Потерпит ли она жену хозяйкой тризнища? Иль женщин ты не знаешь?

– Морока мне с тобой, – смутились небеса. – Ужели некому ко мне отправить?

– Выходит, так. – Князь очи к солнцу поднял. – А посему пусти назад, на землю!

– Назад?.. Но ведаешь ли ты, где ныне пребываешь? Что за дорога под тобою?

– Меж небом и землей, судебный путь...

– Отсюда сходит вниз лишь тело хладное...

– Но ведь была Креслава!

– Та, что бежала с корабля?.. Была. Да то жена, чей материнский рок мне не подвластен. – Владыка Род печален стал и одновременно горд. – Есть в мире то, чем не владеют боги. Волчица кормит молоком чад человеческих, а человек – волчат... След бы прервать сие и утвердить порядок, но грустно созерцать и душу отнимать у гибнущих детей, будь то людской детеныш или звериный... Пусть материнство остается чуть-чуть сильнее промыслов моих, чтоб не пресекся вольный род живых существ. Рабов и так довольно... Но ты мужская половина, ты воплощенье разума, то бишь меня, а не стихии, и я над вами властвую всецело. Ты сын мой, и должно тебе быть не в Земле Сияющей Власти, не между небом и землей, а под моей десницей. И не избегнуть моей воли! Готовься, Святослав!

– Постой, отец! – князь руки поднял. – Но мы же сговорились: без распрей и обид не проводить меня в Последний Путь, не справить тризны! Ты хочешь учинить раздор? Его и так довольно! И предстоит еще борьба за власть, за княжий трон после моей кончины...

– Чтоб ты на свет явился, я Рожаниц послал. Теперь не смерть пошлю – Перуна. Пусть молнию метнет без грома, чтобы никто не слышал, испепелит тебя, и всей же час ты одолеешь путь без огненных ветрил.

– На сем пути, где я стою теперь, бессилен громовержец, тебе придется отпустить меня на землю.

– Отпущу... Но едва ее ногой коснешься – ударит молния.

Князь светоносный вдруг блеснул очами.

– Уйду я от Перуна! Пусть мечет молнии!

– Ослух своевольный! Да знаешь ты, что станет, коль уйдешь от моего суда? – огнем дохнули небеса. – На смерть какую обречешь себя? Мой Каз суровый: лишу пути назад!

– И убоялся б гнева, Род, и покорился, – князь тяжело вздохнул. – Будь я твой раб, и шагу бы ступить не смел по собственной охоте. Но ты же сам даровал мне волю! Сам на сию стезю поставил, предначертал судьбу, а ныне ждешь смирения? Так знай: я не смирюсь!

– Не забывай, ты смертный! И суть твоя – лишь плоть моя, а дух земной!

– Се верно, отче, я лишь плоть твоя. – Он будто б покорился. – Но к сей плоти привязан груз – вот этот черный камень! Вода его источит... И ежели песчинка... Все повторится вновь!.. Вернется на круги своя... Ужель мой труд напрасен?

– Не слышу, что бормочешь?

– Верни на землю!

– Ну что ж, ступай!.. Эй, громовержец? Срази-ка гордеца. Он нужен мне на небесах, а тут я спеси поубавлю...

И зыбкий путь, ведущий в никуда, подобно радуге, прогнулся, достал земли возле шатра и так стоял, покуда князь не опустился на хлябь земную. В тот же миг стрела беззвучная, скользнув с небес, ударила в шатер. Он вспыхнул вмиг и, пламенем объятый, вздулся, ровно парус; огромный шар огня минуту повисел над степью и, оттолкнувшись мягко, поднялся к звездам.

А воинство священное, поодаль стоя, глядело в небо.

– Наш княже полетел...

Однако сыновья, вскочивши на коней, примчались к месту, где был шатер: наследство взять, как наказал отец, и прах прибрать, упрятать под курган все, что осталось...

И что позрели? Под звездным небом на потнике – своей постели с седлом вместо подушки – спал Святослав, а рядом с ним – копье железное, в землю вонзенное, и древко глядит в зенит...

Перун с небес взирал и видел круг на земле, отмеченный ожогом. И в круге том – неуязвимый князь...

– Ужо вот я тебя!

Стрела другая – столб огненный! – сорвавшись вниз, ударила в землю! Содрогнулась земля, поникли травы и дымный столп восстал, однако молния вновь не достала князя – в песок ушла, как жарким днем уходит короткий летний дождь...

Взъярился громовержец! И, забыв наказ, загрохотал с небес:

– Отец твой стар! С ним можешь и потягаться, и поспорить! Но не спорь со мной и не играй с огнем!

И не одна стрела, но туча стрел посыпалась из неба ясного на землю, раскаты не смолкали; от блеска молний стало светло, как днем, метались и храпели кони, сбиваясь в табуны с волками. Все живое пряталось по норам и приходило в ужас – страшен гнев Перуна!

Три дня в степи гроза гремела, и когда, всю ярость выметав, унялся громовержец, встал Святослав и потянулся:

– Как долго спал!..

Хотел взять меч, ан нет меча, сотлел от молний дар Валдая. Хотел поднять копье, но и его не стало: сгорело от грозы железо, от навершения до древка, огонь небесный отводя.

Лишь путеводная звезда Фарро над головой сияла...

– Довольно и сего!

Он взял Свенальдову дружину под свое начало и так сказал:

– Я вас помиловал от Каза – Пути стеречь. Но объявляю Каз иной, более строгий – со мной пойдете. Удел ваш – воевать любого супостата, на коего я укажу. При сем, без корысти, без злата – во имя веры. Кто не пойдет со мной – пусть изберет любую сторону света и туда идет. Препятствий я чинить не стану, поелику служение за веру есть долг стыда и совести. Напротив, одарю мздой за службу прошлую, изрядно дам – так, что нужды не будет более брать меч. Ну, кто пожелает уйти? Кто хочет злата и свободы от братства воинского?

Тысяча витязей, былые златолюбцы, не шевельнулись, лишь взоры их коснулись спины согбенной воина Свенальда. Князь выждал несколько минут.

– Добро же, други. Но знайте: коль голова моя падет, о своей позаботьтесь сами. Я вам потом не воевода, не князь и не указчик.

– Где ты свою главу положишь, там лягут наши, – ответствовал Свенальд.

– Се любо! – подтвердили вои.

– А на кого пойдем? – спросил тут воевода старый.

– Известно на кого – на вы!

– Опять на вы?

– Что ж нам творить, коль Тьма вокруг? И нет просвета? Ужель не зрите: мир супротив нас встает! Поелику мы покусились на божество его – суть злато.

– Мы зрим, – дружина отвечала. – Но что нам вместо злата? Живот один, корыстный мир один, а в наших домах остались жены, дети. Кто попечется? Кто даст им хлеб насущный?

– Отныне и навеки я утверждаю правило, – промолвил князь. – Кто послужил за веру, за землю отчую и свой живот принес во имя чести и дела общего, всем домочадцам, всему роду до третьего колена опека государства. За храбрость и подвиг ваш – вам и вашим детям, внукам боярство родовое, суть честь и кошт казенный. А кто в живых остался, тому при жизни слава и благо величайшее – суть жизнь. Иного вам сулить не вправе, ибо вы не рабы, чтобы давать вам злато. Се оскорбленье суть породы вольной.

– Веди на вы! – одобрила дружина. – Нам рока не миновать, да и иной стези не будет, коль суждено родиться в земле священной – Русь.

И он повел...

Никто не ведал, кто супостат и где он прозябает; отдавши свою волю в руки князя, дружинники терпели в пути и голод, и лишенья, поскольку шли не чародейским образом, не путем копейным, а человеческим. Сей трудный путь томил и жертвы требовал, поскольку пролегал сквозь печенегов, рыщущих степями, ровно шакалы. Верные союзники хазар ошеломлены были победой Святослава и, хвосты поджав, дружину пропускали при свете дня, а то с дарами выходили и клятвы приносили не воевать великого соседа. Однако по ночам, подкравшись тайно к спящим, пускали в ход ножи, и утром князь велел строить корабли, чтобы проводить в Последний Путь мужей боярых. Но ничто было не в силах остановить его! Мир, потрясенный гибелью Хазарии, лишь с ужасом взирал и вешки ставил, чтобы отметить путь, куда идет сей дерзкий варвар-князь.

Когда же он в устье Днепра привел к присяге уличей, потом тиверцев на устье Прута, патриций Калокир, престола ищущий, решил, что Святослав идет на Доростол – то бишь на греков, путем, многажды хоженным князьями русскими. И вздумав чрез него добиться цели, навстречу вышел, чтоб сговор учинить. Де-мол, создай угрозу царству, воюй любой народ – я помогу, но и мне помоги взять под десницу Византию, свергнув Никифора. А кроме всего осыплю златом, награжу тебя и всю твою дружину.

– Не злато – руку мне предложил бы, и я б вступил в союз, – ответил Святослав. – Однако ты мне супостат, коль зришь меня в образе варяга, ищущего добычи. Ступай своим путем, а я пойду своим.

– На кого ж ты исполчился? – спросил патриций. – Если не на империю?

– Да на хазар, – промолвил князь. – Мне рок – всю жизнь ратиться с ними, в какой личине они бы ни предстали.

Тем временем хазарский царь – суть Приобщенный Шад, одевшись в платье цадика, шел с толпой беженцев, своих рабов и слуг подручных берегом Русского моря, путем в землю обетованную, указанную рохданитом. Он вел за собой черных хазар, поскольку белые его презрели и не пошли, ибо не поверили, что каган новоявленный владеет Таинствами и может исполнить миссию, с коей великий рохданит Моисей вывел иудеев из Египта. Они отправились искать своей доли в ближних странах, где жили народы, охочие до злата – к германцам, франкам, италийцам, полякам, вожди и короли которых когда-то получали от каганата взятки или брали в рот. Но черные, еще не чистые по крови иудеи, а более кочевники по нраву, в большинстве булгары, пошли за каган-беком. Они брели степями сквозь печенегов, потом лесами по славянским землям; поток сих странных путников с узлами скарба, с детьми и стариками, тянулся на много верст и двигался впереди дружины Святослава. Тот лишь зрел следы – кострища на ночевках, кости овец, коней, съеденных прошлым днем, зловоние отбросов, могилы умерших и прочий сор, который остается на пути исхода. Он силился настигнуть сию лавину и пресечь движение, но не поспевал, ибо поход его богами был незрим, а более неоткуда было ждать подмоги.

Земная хлябь держала: вязли в ней копыта лошадей, и почва, выбитая исходом иудеев, была безжизненна вширь на версту и более. В иных местах целые долины оставались черными, и кони грызли дерева, лозу, подобно оленям, землю копытили, дабы достать хоть корни трав, но не восполняли силы, и много пало их от глада. Дружинники шли пешими и сами испытывали глад, но отнимать у братьев, суть славян, рука не поднималась, да и князь наказал насилья не творить. И посему, словно кочевники, ели конину, нарезая мясо от павших лошадей. А племена славянские, чьи земли они проходили, на путь дружины привозили и съестной припас, и скот пригоняли, откормленных борзых коней, однако же, позрев нужду, не давали даром, как бывало прежде по древнему обычаю – за все просили злато и цену назначали непомерную, говоря при сем:

– До вас тут проходил некий народ гонимый – щедро платил и токмо златом. И вы платите тако же.

– У нас нет монет, – отвечали гридни. – За веру служим князю.

– Се не беда, возьмите у нас злато, – торговцы предлагали. – Вернете на пути обратном, токмо вместо каждой взятой одной монеты – две.

Бывалые мужи, корыстолюбцы в прошлом, дивились сим законам и роптали: де-мол, куда идем? Должно быть, супротив воли божьей, поелику когда шли на Хазарию, во всем зрелся промысел господний и пространства нам покорялись. А ныне вязнем в нем...

Однако же молва о князе Святославе неслась вперед быстрее, чем он шел, и все племена пред ним склонялись, признавая славу. И при сем вожди и волхвы роптали:

– Ты светоносный князь... Но подвигом своим обрек нас на несчастье. Из недр Востока ползет змея и, шелестя златою шкурой, в порок ввергает все народы, что на пути стоят. Чуме подобно она вползает в души, растление идет, смердящий дух витает над главами. Ежели ты в самом деле поборник Света, избавь же нас от напасти! Не дай погибнуть под тяглом злата народам Ара. Была молва, ты, благородный князь, суть сын Владыки Рода. Так оправдай надежды!

– О, боги, боги! – к небу обращался князь. – Я вам помог очистить ваш Путь, суть Птичий. Убрал заслоны на тропу Траяна, и жертвенной травы Забвения ныне довольно, чтоб воскурить ее на алтарях и усладить вас дымом. Так помогите ж мне теперь очистить пути земные! Дабы ни оскудели вольным духом и не погибли внуки твои, Даждьбог! Да, я дерзил и возмутил Перуна, перехитрив его. Ты отвернулся от меня, Владыка Род, но я всего лишь один из многих Гоев. За что же их казнишь?

В забвении пребывали боги, предав забвению свои народы.

Шад Приобщенный не повторил путь Моисея, не стал держать хазар в пустыне, дабы исторгнуть рабство. Будучи сам рабом, он мыслил, что ведет за собою следом племя, свободное от догм, кои довлели в каганате. Да и хазары не мыслили себя иначе, и где бы ни являлись, всюду рекли:

– Мы последние! За нами Тьма – князь варваров с дружиной зла! С ним вкупе – дьяволовы дети, танцуют и поют, раджами прозываясь. Он падалью питается, как ворон; он отнимает состоянье и злато втаптывает в землю. Нас всех ограбил, по миру пустил – позрите, как мы несчастны! Нет своей земли, нет крова и очага. И вас всех так же пустит! Он дикий скиф, кочевник, и инородцев всех казнит и избивает. Бегите, люди, прячьтесь!

И многие бежали с обжитых мест, бросая нивы и виноградники, неся молву о варваре, втором Аттиле, поход коего еще был зрим и памятен. Родства не помнящие племена страшились чужеземцев всяких: и кто пугал, и кем пугали. И оставляли свои земли отчие, не изведав хитростей хазар; они же говорили:

– Пустые земли! Сядем здесь и станем жить!

Булгарам же дунайским, своим единокровникам, иное молвили:

– Князь русский слаб и истощен походом, не бойтесь же его. Сбирайте воинство и выходите сразиться с ним. Се вот вам злато. Побейте Святослава, покуда он не отдохнул и не набрался сил. Когда он побивал хазар и Волжскую Булгарию, бог помогал. А ныне князь не ведает богов, ибо наказан за гордыню! Расправиться с ним можно малой кровью!

Не новый Моисей, а русский светоносный князь держал бойцов Свенальдовых в пустыне. Перебиваясь редкою травою, вкупе с лошадьми, дружина шла вперед и не просила не то что злата – хлеба. Зубовный скрежет иногда сильней молитв был и достигал небес.

– Не хочешь нам помочь – просить нам не пристало. И все одно дойдем. Травы не станет – землю будем есть. Ноги не понесут, мы поползем! Но не допустим Тьмы на сих путях земных. Не ты ли уж, Перун, осветишь землю, коли погаснет Свет?

Прислушивались боги и мрачнели.

– Эк, что удумал князь! Без нас пути очистить? Добро, позрим...

Иные ж боги – суть Волос, Световид, Симаргл, Хоре и Мокошь воспротивились:

– Зреть станешь, Род, как плоть твоя вкупе с Гоями с путей земных, тобою созданных, свергает камни и кумира Тьмы? Добро ли се? Нам мыслится, ты должен помочь ему. Закроются пути земные – кто станет хранить небесные? Не то ли племя, которое твой символ воплощенья Света на земле – суть злато – в торговлю обратило? Свершило непотребство, хулу досужую, приращивая облик твой в угоду чреву? Приди в себя, Владыка! Довольно жертвы принимать, вдыхая сладкий дым! Очисти Русь от тлена руками сына!

Тут распря началась между богами, и до земного князя и его дружины не стало дела вовсе. И видя это, Святослав уж более очей не подымал, разве что изредка, чтобы взглянуть на путеводную звезду Фарро в дневное время.

И воины его позрели чудо: не с помощью копья, не божьим промыслом, а силой воли человечьей они мужали, крепли, и когда пришли в Землю Сияющей Власти, исчезли даже следы изнеможения. Необоримая дружина восстала, ровно Сфинкс, и воззрилась на супостата.

Сакральный град булгар дунайских – Переяславец – стоял, как и Саркел, не в устье – во глубине земель. Там и скрылся каган со своею свитой, приближенными и многочисленным гаремом, взятым по наследству. Потомки Аспаруха, прошедшие сквозь горнило народов Ар, каленные огнем славянским, который давно спалил нрав древний, речь и обычаи булгарские, хазар впустили в город и с любопытством вслушивались в говор, давно забытый, взирали на нравы и обряды, вначале изумляясь.

– Чудно! Обликом вроде братья, чуть почернее токмо, но свычаи не наши, все чуждо, дико: овец режут и кровь пьют горячую и мажут ею лица. А как станут богам своим молиться – ну, словно хворые умом! Плачут, просят и заунывно так поют, что жилы тянет. И именуют себя то раб, то червь земной. На что уж кротки христиане, но в их молитвах есть человечий дух и торжество – не образ червя. Пред богами клянутся не убивать, не воровать и не стяжать, но сами тут же все грехи творят, ибо по их закону грешно лишь то, что сделано супротив единоплеменника – хазарина. Против остальных народов можно делать что захочешь: ни бог не осудит, ни соседи. Коль на люди идут, в богатые одежды рядятся, ступают чинно, свысока глядят и норовят ученостью блеснуть – суть философствовать, собрав зевак. Однако в своих домах вид имеют затрапезный, вокруг и грязь, и вонь, поскольку волос и тел не моют в банях, и вместо этого водой духмяной прыскают. А скупостью и жадностью безмерны! Не то что хлеба нищему – воды не подадут без платы. И любят злато посчитать: где бы ни был хазарин, всегда кошель в руках, монеты в пальцах и скорбный взгляд блудлив. За ночь трижды встают, чтоб позвенеть монетами; сей ритуал у них овеян тайной и священен, так что не ясно, кто у них верховный бог.

Спустя недолгий срок булгары возмущались:

– Они сказали – суть булгары, то бишь братья, а сами что творят? Имея много злата, скупили все, вплоть до крепостных стен Переяславца. Мы не успели рта открыть, а глядь, уж ходим по их земле, наш скот траву их ест и воду пьет, и сами мы задаром не можем из Дуная взять ведра, поелику он тоже куплен! Царь наш мыслит, де-мол, хазары неразумны, коль бьют челом и просят продать им реку, траву иль дождь, и продает, смеясь – отваливают златом! Сии же люди хитры и сметливы, теперь мзду взымают за все! И без труда, без пота на лице живут и пуще богатеют!

Князь город обложил и, слушая булгар, зрел на звезду Фарро – ждал часа. Булгары ж затворились, но, видя малое число дружины Святослава, не испугались. Их царь так мыслил: неделю постоит, другую, но сдохнет от бескормицы последний конь, и воины, наевшись падали, пойдут назад от князя без гроша в кармане. Тут время и придет, чтоб выйти за ворота, взять Святослава в плен да и продать хазарам, кои посулили за голову его ровно столько, сколько давали за солнце, когда их каган пытался выторговать свет у булгар. И продал бы солнце царь, да не сошлись в цене и отложили торг, а здесь можно получить без торга!

Когда же из-за стен пришли булгары и сказали:

– Нет мочи, Святослав! Да можно ль так поступать, коль братья мы? Сии хазары купили воздух – суть пространство! Без платы нам нельзя дышать и находиться где б ни были! Наш царь сошел с ума! Он продает то, чем не владеет, что всем принадлежит!

– Он не сошел с ума, – сказал на это князь.

– Знать, сговорился!

– Ваш царь на самом деле брат кагану. И оба они – сыновья Тогармы. А вы для них – рабы, рабочий скот. На что вам воздух и пространство?

– Что ж делать нам? Как их прогнать?

– Откройте мне ворота в тот час, когда хазары проснутся, чтоб злато посчитать. Сами же в домах сидите, но не запирайтесь! Мне отличить вас трудно, тем боле в темноте, и посему гнать буду тех, кто выскочит на улицу или окажется за дверью на засове.

В глухую полночь, когда стража дремала у бойниц, ворота распахнулись и дружина вошла в Переяславец. Короткой была сеча: врасплох застигнутая Тьма металась в купленном пространстве, однако всюду зрели неумолимые мечи. Каганское войско и радо было б взяться за оружие, да руки заняты – в обеих злато! Не бросить же его на землю! К рассвету город был избавлен от напасти, однако смерть нашла не всех, кто мыслил править миром. Многие бежали, спасая свои сокровища, ибо будучи мраком, обладали хитростью и свойством рассеиваться по свету, подобно уходящей ночи. Вроде б в ловушке были, осталось сжать кулак, но утекли меж пальцев...

Булгарский царь, напуганный внезапностью и силой Святослава, сдался на милость со своим войском и князю отдал скипетр и державу. Тот принял символы власти, забросил их в седельную суму и на престол не сел, а взял коней, съестной припас и двинул по Дунаю – путем, на коем растворилась Тьма.

Владыка Род, взирающий с небес, уж не ворчал на сына, тоской объятый: князь вышел из-под власти! Без помощи его, своею волей не токмо путь очистил в Землю Сияющей Власти, но и сел на ней, бросив вызов отцу:

– Тут середина земли народов Ара! Я княжить стану здесь! Иль ты забыл, Даждьбог, какую землю дал славянам? Откуда правил и правду нес твой сын Траян? Лишив меня Пути, ты думал, я ослепну и не найду дороги на Балканы? А я ее нашел!

Молчал бог Род, поелику был стар и тугоумен, дабы ответить сразу на дерзость наказаньем. Ему привычней было, в забвенье пребывая, творить дела небесные – суть двигать Время. Даждьбог не обронил ни слова, и злой Перун напрасно, стиснув зубы, искал своим копьем брешь в куполе света, чтобы достать задиру: небо над сей Сияющей Землей непроницаемо было для гнева всякого, даже если сей гнев – суть божий.

Лишь Световид, любуясь делами Святослава, промолвил тихо:

– Беда, не угодить нам. Князей покорных мы браним, что духом слабы, а непокорных судим и казним... И что нам-то надо?

16

Не победителями возвращались в стольный град – без обозов с добычей, на лошадях заморенных и суть без войска, поскольку Святослав оставил Свенальдову дружину на Змиевых валах, чтоб не искушать столичной жизнью. И не в доспехах, не в шеломах с бунчуками – в тряпье, и потому никто и не заметил, как в Киев въехали – ворота были настежь! Их не встречал никто, словно не стала более земля полниться слухом. Хоть ротозеи б вышли – нет, напротив, словно вымер город! Бывало, поутру от многолюдья не проехать – тут улицы пусты, ставни затворены, закрыты лавки и ни души! Ужели почивают? Но от раджей и женок их, танцующих, гремящих в бубны, и мертвый бы поднялся! Коль печенеги позорили город, следы бы зрели – пожары, причитанья, слезы; ан нет, сады благоухают в цвете, и вместо хоромин старых повсюду терема, дворцы. Преобразился Киев, не сразу и узнать...

Дивясь и озираясь, со свитою, с кибитками певцов из племени раманов, под музыку и пляс проехал улицами князь, в одни ворота постучал, в другие – не отворяют, но слышно, есть живые. И было повернул ко своему двору, но здесь узрел холопа с палицей – ворота охранял. Взял за кафтан его и притянул к ноге.

– Что приключилось тут? Где же народ? Почто запершись по домам сидит?

– А будто ты не знаешь!

– Не знаю. Видишь, мы путники, по свету странствуем...

– Да княжич ведь лютует! Сначала люд простой позорил, мучил, впрягая в колесницу; теперь вот красных дев побрал в наложницы, все боле дочерей боярских, и в терем спрятал. Какую заманил, обманом завладел, какую выкрал или силой взял! Такого натворил, почище чем отец его, когда детиной был.

Насупился, огруз в седле и голову повесил князь.

– Все вернулось на круги своя... А что же киевляне? Ужели терпят произвол?

– Свенальдича боятся...

– При чем же тут Свенальдич? – князь на свою свиту глянул, где воевода был.

– Да как при чем? – холоп смутился. – Он будто ни при чем, но все от него идет! Ведь Лют кормилец княжича. Вот и вскормил, Владимир и лютует.

– А что же Ольга, княгиня ваша? Умерла?

– Жива покуда, но стара, хворает. Недавно в дикополье с дружиною ходила, с той поры лежит. А ежели не лежит – в христовом храме молится, округ попы ромейские. Да и не Ольга она ныне – суть Елена, и нрав совсем иной... Внук и распустился, не знает удержу. На пару с Лютом правят. Боярской думы нет, давно уж разогнали сивобородых. Теперь при них купцы сидят – все иноземцы...

– Постой, холоп! Где ж князь ваш, Святослав?

– Воюет князь, до нас ему ли? Молва ходила, булгар на Волге покорил, хазар исторг, смел с берегов морей, а с ними вкупе – ясов и касогов. А ныне, сказывают, булгар дунайских покорил и сел там княжить! Будто земель своих не достает и более нечем править. На мать престол оставил; она на внука, а тот с собою Люта посадил... Давно не зрели князя, уж и забыли, каков он с виду. А токмо зрим плоды трудов его: кого он разгромил, кого с земель исторг, весь год вниз по Днепру бредут.

– Бредут? Куда они бредут?

– А кто их знает? Молчат, не понимают речи... Слух разный был: кто говорит, иные земли себе ищут, где приткнуться, а кто и вовсе несет вздор: мол-де, есть им земля, богами по обету данная. Туда идут. А многие осели в Киеве, испросившись у княгини, княжича иль Люта. И по другим городам и весям их довольно, – вздохнул холоп. – Беда от них. Уж лучше б Святослав не воевал хазар.

– В чем же беда?

– Да разорил гнездо... Теперь от ос спасенья нет, летают всюду, жалят и мед чужой едят.

– Не води вокруг да около, – встряхнул холопа, на ноги поставил. – Ответствуй! Я ваш князь! Иль не признал?

– Ты?! Чудно! По стати вроде князь. По виду – оборванец. А вот цыган признал. Бывали, помню... – Махнул рукой. – Да кто б ты ни был – я отвечу. Невиданное дело в Руси творится, одним словом, напасть: никто не трудится, все по домам лежат. Не пашут нив, хлебов не сеют. Ни хором, ни кораблей не строят, о ремесле так уж давно забыли...

– Как же не строят? Эвон дворцы да терема, упадка и не зрю!

– Се верно, Русь процветает! Куда ни глянь – богатство, роскошь, но без труда.

– А что же делают?

– Известно что: торгуют и деньги в рост дают!

– Но кто же трудится?

– Рабы работают. Их ныне много. В Почайне рынок, коль надобно – купи. Недорого берут, за мужа просят четверть гривны, а за жену – шелягу. А отрока и вовсе можно взять задаром. И делай с ними что пожелаешь! Ведь се не люди, а рабочий скот, хоть и имеют человечий облик. Захочешь, отпусти на волю, нет – убей или сведи на бойню...

– Невиданное дело...

– Да уж не бывало! Хазары говорят, весь просвещенный мир живет подобным образом, а Русь отстала, и нравы дикие. И след нам наверстать...

– Зря, говоришь, гнездо я разорил?

– Ежели ты Святослав, то зря. – Холоп смелел. – Мы раньше их и не видали, слыхали токмо. А ныне же кругом хазары: на торжище, в лавчонках, и на твоем дворе, вместо боярской думы. И княжич ныне вовсе и не княжич, а каганом зовется. И Лют при нем, суть каган-бек... Беда в Руси опять.

Князь наклонился, отнял палицу.

– И сего довольно, покуда нет меча... Ворота теремные на запоре, и стражники на стук – все кто, да кто...

– Се я пришел! Ваш князь! А имя – Святослав! Там шепот, спор – не припомнят: то ль сгинул много лет назад, то ль вовсе не было. Кричат в ответ:

– Ступай-ка прочь! Изыди, проходимец! Не то покличем каган-бека!

Взбугал тут князь, ровно медведь на пике, но сжал себя в кулак и молвил:

– Се странники пришли. И заплутали малость. Не ведаем, то ли в Руси, то ли в Хазарии.

– В Руси! А город сей – суть Киев! – отвечали.

– Так позовите княжича, по имени Владимир! Ему послание везем, от батюшки его, от Святослава!

И снова шепот за стеной...

– Не может выйти каган! В сей час он в гриднице и там совет, кагал заседает. А батюшка его давно уж сгинул!

– Мы долго странствовали, в дороге задержались, – сквозь зубы сказал князь. – Прими послание, не то уйдем! Вот даст вам каган!

– А что скрипишь зубами? – посовещавшись, спросили из-за врат.

– Глисты замучили...

– А-а... Ну, суй сюда, вот в эту щель!

– Да не пролезет, узко! Послание с дарами, тяжелый вьюк.

Едва ворота отчинились, как Святослав одним ударом их отворил во всю ширь, сбивая наземь стражников, а воины и вкупе с ними Свенальд довершили дело, привратников скрутили и память вышибли. После чего вдоль стен пробрались к красному крыльцу, где, опершись на алебарду, дремал тиун, связали и его – путь в терем был открыт.

А гридница полна! Да токмо не бояре, не вельможи и не князья удельные пируют за столом – кагал сидит и на престоле, ножками болтая, младший княжич именем Владимир, рабыни сын.

Лют за его спиною...

И вмиг перемешалось все! Головы и кубки летели на пол в одночасье, пивные бочки и тела ложились рядом, вино и кровь плескалось вкупе, сливаясь в лужу, и не понять было, чей визг полощется под сводом – людской ли, поросячий.

Одно доподлинно известно: свининки не едали в каганате...

Князь палицу занес над сыном, Свенальд над Лютом меч: еще мгновение, и все бы кончилось, но голос материнский был:

– Оставь мне сына!

Будто с небес сошел, поелику ни в гриднице, ни подле в тот час Малуши не было. И никакой жены... Владимир на колена пал:

– Помилуй, батюшка! Не виноват я, се Лют Свенальдич! Се он наустил! Про таинства, про богоносность... И бабка! Вдвоем насели! Я мал еще и не разумен! Мне чудилось, забава – игры в каганат, суть бальство детское...

– Всего-то я – кормилец! – винился Лют перед своим отцом. – Назначенный княгиней! Се он потеху учинил – в Хазарию играть. Что скажет княжич, исполняю, а кто посмеет супротив воли его бабки пойти? Быть может, ты, отец? Иль ты, Великий князь?..

– Не убивай его, – вдруг попросили братья. – Он хоть и сын рабыни, но по законам нашим полноправный брат. Пускай живет.

– В Хазарию играл. – Князь опустил булаву. – Ну а девиц имал насильно тоже забавы для?

Княжич поник и глянул исподлобья.

– Я в тебя играл... Ведь ты же брал наложниц, когда детиной был? Все помнят, на улицах хватал...

– Ну коль сыновней крови жаждешь – убей! – Лют пред отцом склонился. – Князьям, кому служил, ты головы срубал. Сруби и мне, пожертвуй сыном, как Исаак. Ты же теперь за веру служишь...

Переступая через мертвых, князь гридницу покинул и вывел свиту за собой. На княжий двор несмелым, робким шагом тянулись киевляне: напереди кто худородней, за ними родовитей, а в задних вереницах – вельможи и бояре. Но как один вдруг заломали шапки, увидя князя, и повалились на колена.

Едва лишь не отпрянул князь – невиданное дело, чтоб невиновны были и в ногах валялись!

Остановился, проговорил с тоскою:

– Вначале града не узнал, теперь и вас... Что с вами стало, люди?

Молчали киевляне, уткнувшись головами в землю. Лишь худородные косились недоверчиво и выпрямляли спины.

– Я князь вам, старший брат – не каган, а вы не рабы мои. Так отчего же пали ниц? Эй вы, спесивые бояре! Что же метете бородами землю? Не впереди стоите, третесь сзади? Эй, думные вельможи! Как же оставили палаты, где ваши деды заседали? Почто хазар впустили?.. Отчего ж молчите? Стыд гложет вас иль страх?

Двор безмолвствовал, передние вставали, мяли шапки...

Кручиною объялся Святослав.

– Как скоро рабский дух впитался в вашу плоть, как скоро научились вы гнуть спины... Мне след бы вас кнутом, коли утратили достоинство и волю, да поркою исправишь лишь холопа. Не бойтесь, сечь не стану. Не выбьешь плетью рабство, напротив, загонишь его вглубь. К сему же вы бояре, мужи бо ярые. А выпори, и вылетит как персть вся ваша ярость. Иначе поступлю. В сей час ступайте по домам и от скверны избавляйтесь сами.

– Как же избавиться? – спросили худородные с оглядкой. – Что посоветуешь нам, княже?

– Верните волю рабам своим – себе достоинство вернете. А состояние, добытое без трудных дел, ко мне во двор снесете.

Высокородные молчали: то ли на ус мотали, то ль смуту замышляли, но недосуг было учить сивобородых. Вскочив в седло, князь поскакал к Почайне, а там уж слышали, что Святослав вернулся, хотя купцы сведомые, суть рохданиты, твердили: мол, не вернется более, ему отмерен срок. Де-мол, не знает светоносный своей судьбы: как только падет Хазария и змея, хвост отпустив, прочь уползет, в тот час и сгинет князь, по воле Рода принесенный в жертву своей дружиной.

Так толковали мудрецы, что знали законы народов Ара как свои законы и злато собирали, дабы на холме, где терем великокняжеский, построить крепость с башней и увенчать ее звездой – заместо той, разрушенной в Саркеле. Купцы хазарские благодарили бога и давали, при этом повторяя:

– Великое да уместится в малом, а малое в великом!

И уже скупали рабов, кои владели ремеслом каменотесов и зодчих.

Но Святослав явился, презревши все законы и толкования.

В Почайне сразу закричали – се самозванец! Иные же, кто верил, дары богатые собрали: рабынь – суть красных дев, коней арапских, оружье многоценное, доспехи и вина заморские – все, кроме злата, поелику мир ведал, как князь попрал Тельца. Сложив сей дар в телеги, а к ним привязав живой товар, купцы намерились было отправиться на княжий двор, но Святослав вдруг с неба пал, как сокол.

Тут сотворилось то, что даже Рурик не чинил, когда пришел очистить от скверны Киев. Лишь гузы дикие искусны были так в сем ремесле. Работорговцев, а с ними прочих гостей, в Днепре топили по сто раз, повязав за выи, на мачты вешали вниз головою, а судна поджигали, заковывали в цепи и калили их, покуда не отгорали головы и руки. И многие молились, чтобы Господь послал смерть легкую, к примеру, быть порванными конями.

Иных же отпускали, чтоб наказали всему миру: в Руси рабами боле не торгуют...

А Святослав на все токмо взирал, удерживая сыновей подле себя; вершил расплату бывший раб Свенальд, невольников собрав со всей Почайни. Когда все было кончено, когда рабы расправились с последним гостем и, пьяные от воли и кровавых дел, уж рыскали безумными глазами по стенам Киева, князь подозвал Свенальда и указал перстом:

– Теперь казни рабов.

И воевода старый, умеющий ценить лихих людей для ратных дел, тут воспротивился:

– Зачем казнить? Возьми в свою дружину. Пусть пользу принесут, зря пропадет товар.

– Раб, вкусивший крови, суть зверь – не воин. В час роковой ударит в спину, дабы жизнь спасти или свободу.

Свенальд насупил брови, прикрыл ими глаза: слова излишни были, мысль его жгла, как цепь каленая на вые, и только дым не шел.

И все-таки спросил:

– Ждешь, когда я ударю?

– Жду, – ответил князь. – Если добро заплатят...

– Нет такой платы! За веру я!..

Не досказав, ушел. С рабами он говорил на их языке, и они послушно сели на корабль, в трюмы. Свенальд спустил им пищу, воду, жен-рабынь и, судно отведя на середину, пробил прорехи в днище...

Мир и так был потрясен походом Святослава и его деянием последним, когда он взял Балканы и сел там княжить. Тут новая молва мир чуть не опрокинула, как лодку, вытянув на берег: князь Святослав, сей неуемный варвар, супротив всяких правил и законов бесчинство учинил – сотни купцов пограбил, множество предал смерти лютой, корабли пожег и весь живой товар на дно отправил. А беженцев, хазар гонимых и несчастных, частью порубил, частью порол кнутами, есть заставляя злато, и остальных, травя зверьми ручными, выгнал из пределов своих земель, отняв всю пищу и убогий скарб.

И мир потрясенный исполчился против. Из-за всех морей, от Хвалыни до Студеного, плыли суда, нагруженные войском, а по суше, от Дербента до варяжской стороны, шли рати, легионы, полчища. Мерный шаг, плеск весел на галерах, ржанье коней, свист ветра в снастях, крики верблюдов и скрип телег вздымались в небо, охватывая Русь кольцом с Полудня до Полунощи и обратно. Те, кто достиг уже земель славянских, на порубежье встали, прочих поджидая, дабы единой стаей насесть на жертву и расклевать ее; покуда ж делали набеги на городки окрестные, испытывая силу русских.

Со времен Траяна, с последней битвы Тьмы и Света не зрела Скуфь древняя, а ныне Русь подобного нашествия. Верно сказывала старая княгиня, попами и Лютом наущенная: князь светоносный не каганат поверг – разрушил устройство мира. Гад золотой, изрубленный в куски на устьях рек и берегах морей, был собран бережно, искусно срощен и отдан в рост. И вырос в змея многоглавого, о ком потомки будут слышать в сказаниях, балладах, сказках. Лишенный пищи монстр, оторванный от кровеносных жил небесных и земных Путей, исторгнутый с груди, на коей грелся и благоденствовал, теперь был слеп, голоден и зол, как червь брюшной под солнцем.

А Русь казалась одержимой, поскольку, невзирая на тучи черные по окоему, все продолжала чиститься от скверны занесенной и бродила, как пивной котел, пережигая сладость в хмель, а хмель – в похмелье. И было оно хмурым, невеселым, тошным; кривило рты, сводило от оскомы зубы, от лютой жажды трескалась гортань. Болезнь дурная – тяга к злату и рабство перед ним – едва лишь опахнула крылом блестящим, однако въелась глубоко, и вот была расплата. Тресветлая страна, коей отпущен был труд праведный и радость, холодный край и чистый жар души, народ, рожденный для воли и безмятежного покоя, угрюмы были, чтоб и на сей раз выстоять пред змеем. А на Руси, как издавна пристало, возможно жить, ратиться, умирать лишь токмо с яростью веселой.

И князь был мрачен, взгляд устремляя свой не к окоему, откуда надвигался вал войны грядущей, а в небеса, где почивали боги и светила лишь звезда Фарро. Род не простит, что посрамил Перуна, и дедушка Даждьбог вряд ли поможет бурей на морях, чтоб утопить галеры, смыть легионы ливнем, сбросить с горных троп, песком и пылью забить глаза тем, кто идет по суше.

У императора ромеев, Цимисхия, не заболит глазница, откуда вытек глаз, и его лошадь не сломает ногу, дабы недобрым знаком остановить поход.

Голубь не совьет гнезда в шеломе Сканды...

Тогда князь и решился. Призвав раджей из племени раманов к себе на двор, он указал на кучу золотых монет – плоды неправедных трудов, снесенные со всей Руси, – и так сказал:

– Возьмите столько, сколь каждый унесет. Се вам не плата за службу верную, ибо с вами ни мне, ни всем следующим князьям не расплатиться, да и сей металл презренный разве окупит труд вдохновенный ваш? Раманы вы, манящие, как солнце, и пусть же злато токмо на вас блестит. Мне жалко расставаться с вами!.. Да час настал, не буду более вас при дворе держать иль при себе в походах. Я отпускаю вас на все четыре стороны! Ступайте по Руси, по всем славянским племенам, танцуйте, пойте, веселите! Пусть с вами встанут в хоровод все те, кого монеты тянут на колена, кому звон их чудится музыкой. И пусть познают иные звуки и голоса. Верните прежний вольный дух народам Ара! Инно не одолеть врага...

Раджи набрали злата, и жены их изрядно нагрузились, и под прощальный гимн кибитки пестрые разъехались ко всем четырем вратам столицы и покатили кто куда уже под звон цимбал, гудков и бубнов.

– Ра-джа-джа, Ра-джа-джа, Ра-джа-джа!..

И вкупе с русью, с иными племенами словен их слушал супостат – лазутчики, проникшие во глубину земель под видом странников, гостей и мореходов. После чего депеши шли к царям, эмирам, ханам: «В Руси по городам и весям люди князя полков не собирают и не куют оружие, а пребывают в веселии беспечном. Оставив все дела, безмудрые словене в круг сходятся и, топая о землю каблуками, пляшут и поют, и прыгают высоко. А хороводит средь них доселе невиданное племя, кое одни зовут раджи, другие кличут суть раманы, иные ж вовсе говорят – цыгане. На вид они темны лицом, черноволосы, как люди стран Полуденных, но при сем голубоглазы, будто русь Полунощная. Одежды их пестры и золотом украшены обильно, речь уху не ясна, однако народы Ара язык их понимают и тако же поют неслыханные гимны. Мужи раманские владеют искусством воинским, коего нет нигде на свете. Они и ратятся, как пляшут, и не мечом, не пикой бьют врага, а засапожником одним, по воздуху летая, и сами неуязвимы суть. А жены их умеют читать судьбу по звездам, по тайным книгам, подобно волхвовицам, и ведают все, что на земле свершится. Где не появятся сии раманы, там русь и все словене будто от сна восстанут и наполнятся страстью необузданной. Сами идут к вождям и князьям своим, дабы служить на благо земли своей и мзды не требуют...»

И к Святославу шли со всех сторон, удельные князья оружьем и доспехом помощь слали, конями и припасом. Вернувшись в Киев без меча и в рваном рубище, князь скоро уж свел под свою десницу дружины десять тысяч. Однако к тому дню на порубежьях вражьей силы стояло в тридевять, и всякий полководец, пришедший драться с варваром, заманивал его к себе и тешил мысль сразиться первым и победить в кровавом пире. Набеги дерзкие в украинах земель, осады городков и крепостей тревожили и возбуждали князя, словно медведя в логове, а супостату того и надобно: пусть в ярости утратит Святослав все замыслы свои и хитрость, пусть ввяжется в сраженье, и тогда весь возмущенный мир, собравшись скопом, вонзит клыки и разорвет на части сей народ, несмысленно живущий, ибо презирает злато. Но варвар-князь терпел укусы, хоть и скрежетал зубами, и лишь однажды огрызнулся, когда орава степняков – союзников империи – ударила в подбрюшье, стремясь отрезать Птичий Путь. Будто из трав соткались, из воздуха и вод священные полки и страшной была месть: весь сброд степной числом до тысяч тридцати сметен был словно сор и погружен в пучину вод Хвалынских. До скончанья лета жирели чайки, расклевывая трупы, а лебеди летели без отдыха на реку Ганга, брезгуя на море опуститься. Вождь казаков, кочевникам известный как воевода Претич, взял Дербент, спалил его и погрозил в Полудень:

– Не замай!

После чего ушел на свои станы и снова растворился средь трав и вод.

И на какой-то срок унялся пыл царей, и долго не было охоты дразнить медведя. Он же, сидя на киевских горах, ждал помощи богов, ибо то, что замыслил, не свершить было одной лишь силой человечьей.

– Владыка Род! – взывал он к небесам. – Ну полно же сердиться. Ужель не зришь, как обступили Русь? Без вас бы одолел всех супостатов, но ты, Перун, мой меч спалил и сжег копье! Ты ослепил меня, и я не могу прочесть нечитанную книгу... Даждьбог! Я внук твой! Так дай же мне в последний раз пройти тропой Траяна! Отец мой, Род! Тобой лишенный, я не ступлю в Последний Путь. Я сам себя обрек на вечное скитанье... Но дай мне ратный Путь! Иль скажешь: то, что замыслил я, есть промыслы твои?! Но к чему тогда ты ношу трудную взвалил на плечи – силу воли? Молчишь?! О, боги! Мне с вами тяжко, но и не слышать вас мне пусто, одиноко. Владыка Род, я по тебе тоскую и теряю свет. Ужель се участь всех, кто хоть единожды тебя изведал?

А в небесах светила лишь звезда Фарро, однако же она могла лишь взор утешить, не более...

Глубокой осенью, в предзимье, когда степные конницы в грязи увязли и кони отощали от бестравья, когда грозная поступь легионов сменилась топтаньем у костров и дрожью хладной, когда в шатры и вежи понесли не вина и плоды, чтоб тешить брюхо, а тряпье, овчину и солому, и воеводы бравые, утратив спесь, видом своим напоминали чучел, коих сжигают в праздник Костромы, князь двинулся в поход.

Но прежде созвал князей удельных, бояр, посадников и прочих вельмож, после чего детей призвал и матерей их. Сынов по правой стороне, суть под десницу усадил, а жен по левой. Впервые всех собрал и, взором их окинув, вдруг пожалел, что ведал Тьму, потом изведал Свет и бога, но вовсе не познал всех прелестей обычной жизни – всех радостей земных. Боярышен сих, будучи в безумстве, силой брал, а еже б по любви! По воле духа совокупился с началом женским! И ныне б не терзался, что небо отвернулось, ибо сие начало и есть суть проявленья бога, природы, косм Света нисходящих. И токмо через жен возможно достать небесное и божество познать!

Малуша-ключница, безвольная рабыня, изведавшая кнут и униженье, но и та сейчас намного ближе к богам, чем он, сын от плоти, поелику владеет тем же, чем и Род – Таинством Рождения.

Да поздно сожалеть...

– Я вам сулил в наследство меч и копье, – сказал он, глядя на старших сыновей. – Да не сберег оружия, с коим не страшен ни супостат и ни пространство. Сражаться и по земле ходить придется вам без божьей помощи и силы, не чародейским образом, а человечьим, как мы ходили на Дунай. А посему даю в наследство то, что есть – суть землю. Моя мать стара, чтоб Русью управлять, и вера у нее другая, не русская. Сами помыслите, как можно княжить ей, владеть народом вольным, коль она зовется ныне «раба чужого бога»? Пусть, как завещано дедами, Даждьбожьи внуки Русью правят и рядят в ней суды. Ты, Ярополк, садись на Киевский престол, – князь за руку подвел его и усадил на трон. – Все зрели, чьей волей мой старший сын отныне – Великий князь?

– Истинно зрели! – откликнулись удельные князья, посадники, бояре. – Великий князь – суть Ярополк!

– Добро, вельможи... Ты, Олег, поедешь княжить в Искоростень, землю древлянскую. Довольно горя принесла она, да и теперь там смута, поскольку князь Мал лишен пути и ныне бродит по земле в поисках смерти. След установить порядок путный, но помни, сын: как бы ни косились на тебя древляне, какие б дерзости ни чинили, – не подавляй их волю. Пусть сие племя не утратит своей души ретивой. Не мсти за деда, не разжигай старой обиды, напротив, искры погаси. А матерей своих держите при себе и не гнушайтесь их советом.

– А что же мне в наследство? Куда меня посадишь? – не выдержал Владимир. – Ужо и мне давай престол!

– Ты еще мал, сиди при бабке в Киеве и забавляйся играми, – ответил Святослав.

– Мне ведомо... Все ведомо! – вскричал обиженный. – Рабичич я, рабынин сын, и потому княжения лишаешь!

Удельные князья, посадники, бояре – все замерли. Все изначально знали, что княжич отца не убоится, удел потребует, и теперь ждали его гнева. Верно, опалит младшего сына вкупе с матерью, велит в тайный схорон отправить под надзор, чтоб распрей не было. Однако Святослав приблизился к Владимиру, тряпицу ему подал – клок ткани черной.

– Возьми, се я привез тебе – моя добыча.

Княжич взял, смущенно поднял очи.

– Что сие значит?.. Паволока...

– Не паволока – суть забрало кагана, – с терпением бесстрастным промолвил князь. – Он образ свой под сей тряпицей прятал, считая, что сакральный. И лето позрит – в тот час же и умрет. Я позрел, и видишь, жив остался, а каган мертв. А образом он был – ну сущий зверь. Забава знатная, да токмо что – увы! – забава.

Владимир смял забрало и на пол бросил.

– Я взрослый стал и боле не играю! Дай мне престол!

– Дал бы, коли бы зрел не отрока, но мужа, – ответил князь. – Ну кто тебя возьмет? Кто пустит княжить? Ты и меча-то не держал в руках.

– Мы возьмем! – вдруг заявил посол – боярин новгородский. – Вкупе с его матушкой и дядей, сиречь, Добрыней.

Се сговор был! И Святослав позрел, что станет, если Владимир утвердится в Новгороде: имея за спиной строптивых северян, извечных спорщиков за главенство престолов, он попытается унизить Киев, чтоб самому подняться над старшим братом...

Не избежать вражды...

И вновь в гриднице никто не смел иль не хотел дохнуть. В тот час неведомо откуда пришла волхвица, старая Карная, и зашептала князю:

– Не допускай Владимира к престолу! Хоть к новгородскому, хоть к иному. Не вольный он рожден – суть раб! Отправь из Киева вкупе с Малушей, Добрыней и холуями ихними. В опалу, под пригляд! Как токмо невольник править станет – изрочит рок Руси. А еще Владимир! С сим именем во веки веков не след и близко подпускать к престолу русскому. Они беду несут! Неслыханный позор и смуту, ибо желают миром володеть, – крючковатым пальцем уперлась в княжича. – Он принесет чужих богов и старых свергнет! И назовет себя не князь – каган! Нет, Святослав, он в Киеве забавы не чинил – к престолу золотому примерялся! Все зрю! Коли мне не веришь, спроси у жен из племени раманов!.. А через тыщу лет придет еще один Владимир и приведет хазар!..

– Умолкла бы, старуха! – прервал ее князь. – Кто звал тебя?

– А я незваною хожу! И ведаю, в который миг и где мне бысть должно!

Волненье в гриднице как эхо прокатилось: одни кричат – послушай ее, князь! Другие шепчут – взашей, гони взашей! Она же мечет раздор меж братьями, бросает семена обиды, кои прорастут и пустят стебли. Нет рабства на Руси, а знать, рабов! По древнему закону народов Ара всякий плененный и обращенный в рабство свободен суть, коли жену возьмет из вольных и на земле осядет. А коль жена – рабыня, то взятая свободным мужем чиста будет и равноправна, и дети, ею рожденные, уж подлинно свободны, и нет правила такого, чтоб обижать за корень рода!

Но те, кто за Карнаю, спорят: де-мол, все так, закон есть и правила известны, да касаемы они простых родов – не княжьих. Недопустимо, чтоб народом вольным правил властитель, в коем кровь заквашена невольной сутью. Мать же Владимира – Малуша, весь род ее рабы до третьего колена и привезена на Русь вкупе с братом Добрыней покойным Игорем, который отбил их у хазар в сражении. Где же хазары взяли, никто не ведает. Минет год, столетье, и сущность рабская проявится в наследниках, под дых ударит, боком выйдет. Она, как тайная болезнь, живет подспудно много лет и в самый трудный час с ног валит. Кровь, как известно, имеет силу и суть сакральную, вкупе с душой она владеет человеком, поступками и помыслами. А во Владимире невольничья порода видна слепому, и кровь отравлена: инно бы рвался княжить? Инно бы требовал с отца удел и власть? Ведь токмо раб так жаждет править; для вольного сия стезя – великая обуза, бремя.

Князь слушал их и более смурнел. Не дай Владимиру престол, не отпусти его на северные земли – начнется распря, пойдет искать: эвон взбагровел и отроческий глаз налился кровью. Нет, в самом деле повзрослел и ярость в нем крута, киплива. На братьев зрит и мысль о мести тешит... И новгородцы своевольны поелику вступили в сговор, замыслили взять себе сей худородный отпрыск, знать, есть тому причина и не отступят. Или зная, что Святослав не даст, уйти хотят из-под власти Киева, призвав себе со стороны? Сего допустить нельзя, не мир исполчившийся, так сами Русь разорвут... Но велика ль беда, что княжич сядет на Полунощные земли? Возвысит Новгород над Киевом и стольным назовет? Правленье вечевое утвердит по землям русским? Лиха ль беда?.. Пусть потягаются, пусть установят истину, и если на крови не замешают сей спор, лишь польза будет для Руси.

– Коль просите – не постою, возьмите, – решился Святослав. – Да зрите в оба, как бы из веча вашего не сделал каганат. Мал он еще и любопытен, с огнем играет, забавы чинит...

– Мы вскормим себе князя! – сказали новгородцы. – А будет баловать – прогоним, нам не впервой.

Волхвица стукнула по лбу князя:

– Сам не играй с огнем...

И в тот же час пошла, а Святослав за ней.

– А ты куда же? – бояре не стерпели. – Русь сыновьям оставил, себе ничего не взял. Сего в вашем роду от Рурика и близко не бывало!

– Как мне сидеть на киевских горах, когда супротив нас весь мир поднялся и токмо часа ждет, чтоб Русью овладеть и утвердить здесь свой порядок? Не сдержим супостата, не отстоим своих воззрений на человеческую суть – погибнем в роскоши и злате. Должно быть, вам известно, как червь сей исподволь снедает душу, ужель не испытали сами? Нам ли, Даждьбожьим внукам, поклоняться кумирам, кои воздвигаются рабами? А посему след утвердить своих. Себе не взял ни власти, ни земель. Далече мой престол, пойду и сяду там, где мне должно править.

И дверью хлопнул...

17

Мир следил за ним, как хищный зверь за своей добычей, которую не просто взять, но взявши, можно насытить брюхо. Князь чуял сей львиный взор и зрел оскал, и слышал рык угрожающий, но шел на Балканы, где был его престол. Скорей всего сам император Цимисхий напал бы на него в дороге, из засады, однако Святослав вел с собой дружину в десять тысяч, а царь византийский помнил, как русский князь, имея тысячу полуголодных, истощенных воинов, взял на копье Переяславец и все города булгар.

Сейчас же видел дружину вдесятеро больше и знал, почему гридни княжеские едут без кольчуг и лат, в одних рубахах. И посему готовил западню близ Переяславца. Хазарский каган, оправившись от бегства под булатом князя, собрал рассеянную Тьму и вновь пришел к своему брату – булгарскому царю без скипетра и державы. Тот вмиг забыл все свои клятвы Святославу, ибо по законам Тогармы присяга, данная властителю чужого рода, не имеет силы, и клятвопреступление грешно, коли творится против сородича.

Не князю русскому, но кагану был братом царь булгарский, и оба – сыновья Тогармы.

Совокупив полки, они пришли на порубежье и затворили путь Святославу на Балканы. Сорок тысяч войска, укрывшись среди камней и скал в горах, лежали, не дыша, и поджидали князя, а за его спиной, в трех поприщах, неотвратимым мерным шагом шагали легионы Цимисхия, готовые отрезать обратный путь и раздавить Дружину Святослава, как давят виноград. Князь же не изведал западни, хоть и ежечасно взирал на звезду Фарро, светившую над окоемом: мерцающий сей светоч не багровел и не окутывался пылью – знать, путь свободен. Боги с небес все зрели и молчали, вкушая дым травы Забвения...

Однако супостата выдал клин лебединый, тянувшийся в полуденные страны: позрев засаду, птицы развернулись, снизились и с кликом воинским пошли на Тьму.

Взглянул на это князь и, выстроив полки в порядок ратный, ударил сходу по сыновьям Тогармы и легионам Цимисхия. Те и другие, думая, что одни остались и супротив дружины не выстоят, в тот час же побежали в свои концы. А Святослав, соединив полки, погнался за царями и бил их до самых стен Переяславца. Из крепости к хазарам и булгарам подмога вышла, и, чуя смертный час, князь снял рубаху и бросил ее наземь.

– Помужествуем, братья!

Позрев на эту сечу, Даждьбог не выдержал и молвил Роду:

– Не двигай Время, Свет. Пусть солнце останется в зените хотя б на час. Князь не управится к полудню, и на закате твое светило ударит ему в очи и ослепит.

Владыка был неумолим.

– Коль помогу, он пуще возгордится и вовсе нас отринет. Что нам творить тогда? Сидеть на небесах, скучать? Ведь нас не будет, коли мужи такие не станут взоры поднимать и обращаться к нам.

– Тогда позволь хотя б дождем окропить их плечи и головы, смыть пот и кровь. Позри, им жарко, внуки пить хотят.

– Добро, кропи, – смирился Род. – Да токмо всех, и супостата.

Дождь из высоких облаков – слепой, сверкающий на солнце даждьбожий дождь – в тот час же пал на землю, омыл разгоряченных кметей, смочил гортани и уста, чтоб бог услышал их возглас:

– У Ра! У Ра!

И к вечеру дружина Святослава разбила наголову сыновей Тогармы и, взяв большой полон, вошла в Переяславец. Князь сел на трон.

– Вот я и дома...

Не медля снарядил и отослал гонцов к Цимисхию, веля сказать:

– Престол свой возвратил себе. Теперь хочу взять твой, ибо ты в союзе с Тьмой грозишь народам Ара ввергнуть их в рабство перед златом. Иду на вы! И скоро буду под Царьградом.

На сей раз все – и боги с небес и союзники Царьграда с русских порубежий – взирали на схватку великанов. Империя ромеев мнила себя центром мира и, битая, многажды царями скифов, русскими князьями, платила дань им и никак в толк взять не могла, почто, имея полмира под пятой, казну богатую, ученых полководцев и легионы воинов отважных, пред кем никто не мог стоять, не в силах выдержать удара варваров, коими они считали Русь. И всякий император, воссевши на престол, рвал прежний договор, хитрил иль вовсе отказывался платить, но в итоге получал щит, приколоченный к вратам Царьграда, и дань более тяжкую. Так же и Цимисхий, занявши трон, совокупил в союз народы многие и бросил вызов не Святославу, а суть Руси.

И получил свое. Разбив на поле брани стотысячное войско, князь взял на копье все города ромейские и пришел к Царьграду, как говорил. Испытывая неуемный страх пред дружиной, вдесятеро меньшей, и будучи в отчаянии, сначала император бил плетью полководцев, патрициев и челядь, просивших замириться с князем и дать ему дань, чтоб сохранить столицу от варвара. Затем пришел в себя и просьбам внял и, посылая Святославу дары и дань, признал себя вассалом, прося при этом встречи.

Князь дал добро. Вассальный император, суть подданный Руси, приплыл на корабле со свитой, в одеждах золоченых и с короной на битом лбу, а господин и победитель – в ладье с одним гребцом: вторым был сам. И как всегда в рубахе.

– Полмира мне платят дань и четверть мира – мои союзники, но я плачу тебе, – так начал Цимисхий. – Знать, ты владеешь миром? Ты управляешь им?

– Я не владею миром, – признался Святослав. – Зачем мне сие бремя? Довольно и того, что им владеет бог, а аз бога ведаю.

– Но ты захватил Балканы, Землю Сияющей Власти, и сел здесь княжить!

– Я взял лишь то, что испокон веков принадлежит славянам. Здесь перепутье всех Путей земных и середина земель народов Ара, и сел я ею володеть, чтоб уберечь от Тьмы.

– Ужель ты, сидя здесь, не имеешь замыслов, чтоб править миром?

– Се замыслы рабов, я рабства не приемлю.

– Я ныне побежден и данник твой, – начал хитрить ромейский царь. – Ты господин мне... Открой же тайну, поведай, отчего могучая империя терпит пораженье и склоняется пред Русью?

– Нет тайны никакой, – пожал плечами князь. – Ромеи забыли свое родство и вообразили себя древом. На самом деле вы токмо ветвь народов Ара, но ветвь отсохшая и не имеющая своих корней. Привиты вы к чужому пню вместо погибшей кроны. Вас не питают природные земные соки, и посему нет воли, чтобы сразиться насмерть, как мы идем на вас, без мзды и корысти. И ходим не за данью, а с мыслью всякий раз заключить мир и любовь. Вот и сейчас сие мы сотворили. И, полагаю, покуда жив я и силен, мир будет между нами, пусть не на совести – на страхе. Но будет ли любовь? Ведь ты же мыслишь – я император при короне и варвар предо мной... Скипетрами и державами у меня сума набита, корон не счесть, но много ли с них проку, коль всем известно: не цари, не шахи и не князья ныне управляют миром, а суть злато?


Вернувшись в свой Царьград, Цимисхий не нашел покоя. Позор его душил, словно грудная жаба, и в снах дурных виделся ему князь Святослав, сидящий на его престоле. И, просыпаясь, он бежал в тронный зал, чтоб убедиться, сон ли, затем скликал попов, чтоб воскурили ладан и изгнали беса, дух коего чудился царю. Патриции, придворные вельможи уже молву пустили – после похода болен император, из дворца не выезжает, не принимает полководцев, наместников земель, а изредка, призвав церковных иерархов и оракулов, узнать пытается, что есть любовь. И все время продолжает спор с неким варваром.

– Я просвещенный император! Мне ведома гармония, искусства тонкие и философия. Я изучил Платона и Аристотеля! Познал труды великих полководцев науку побеждать! Ужель все это ничего не стоит, коль ты, потомок грубых скифов, язычник и крамольник лютый, разбил меня? Нет, это невозможно! Ты не открыл мне таинства! Я зрю в твоем обличье благородство, в глазах – высокий ум. Скажи, где ты учился? И у кого? Кто был наставник твой?

Однажды ночью царь проснулся, проверил, пуст ли трон, и не попов позвал, а вспомнил кагана хазар, коего тайно пригрел подле себя: по договору с князем должен был его выдать головой. Утратив свой престол, власть и войско, Приобщенный Шад служил советником и мыслил возродить Хазарию.

– Ты много воевал со Святославом, – стараясь быть царственным, промолвил Цимисхий. – Ответь мне, в чем суть его таинства?

– Се дикий варвар, мой господин! – с готовностью сказал советник.

– Нет, ты не угодничай, а правду мне скажи!

– Князь не просто смертный. Он – сын бога Рода, который плотью поделился, и рожден от волхвованья.

– Мы все цари – суть божьи дети или его помазанники! Ты истину глаголь, лукавый пес!

– Истина доступна богу, – замялся Приобщенный Шад. – В том, что отвечу, нет таинства... Вся сила Святослава в том, что презирает рабство, злато и смерть. Все то, на чем весь мир стоит.

– Прочь пошел! – и император метнул в него золотое судно – горшок ночной. – Я тоже злато презираю! И ненавижу рабство! И смерти не боюсь! Иди отсюда вон, пока не выдал Святославу!

Каган, обрызганный царским дерьмом, утерся и не ушел.

– Есть способ отомстить за свой позор. Я много воевал, и нрав княжий знаю...

– Пока он на престоле в Переяславце – для мести недоступен! Я посылал убийц наемных, льстецов и хитрецов, прекрасных жен, но все пустое. Поднявший руку мести в Земле Сияющей Власти в тот же миг гибнет сам, и лютой смертью.

– След выманить его!

– Я печенегов насылал на Киев, варяжские ватаги чуть Новгород не взяли – князь даже бровью не повел. Вкупе со златом он и свой род презрел: на вопли матери и сыновей своих не отвечает...

– Я выманю его...

– Чем и как? К себе он близко никого не подпускает...

– Есть возле князя человек, мне верный, – начал каган, пытаясь извернуться и не назвать имени. – Раб в прошлом, златолюбец, и тешит он месть за сына.

– Малуша-ключница, его жена и мать Владимира, – угрюмо сказал царь. – При ней Добрыня... И это все пустое. Рабыня любит Святослава и готова глотку перегрызть даже своему сыну, коль он на князя посягнет. Мне ведомо, что есть любовь рабыни к господину. Забудет, кто послал и с какой целью... Жена сия непредсказуема, ибо подвластна не хозяину, а космосу.

– Нет, император мой. Се не Малуша...

– А кто?

– Се муж. И воевода знатный.

– Знать, Свенальд! Я с ним сражался при Игоре, когда водил кентурию... К нему я тоже слал послов. Он умертвил или способствовал погибели всем трем князьям Руси из рода Рурика. А Святослава отказался выдать. Сказал: он люб, служу за веру.

– Что предлагал ему?

– Что можно предложить, коль златолюбец? Хотя и в прошлом?.. Много давал, не согласился.

– За веру потребна цена другая...

– Не согласится выдать князя! Он в старчестве сошел с ума!

– Цена! Во всем важно, какую цену назвать! Кому и в чем.

– Ты предлагаешь разорить Империю?

– Обогатить ее. И за обиды воздать. А ты в уплату долга свои легионы приведешь на устья рек и берега морей, где мы рабами были – суть господами над миром. Ужель ты пошлин не платил хазарам?

– Я бы привел... Но чем возьмешь Свенальда?

– Старшие сыны князя во гневе на Люта, от коего он бежал и ныне скрывается, – поведал каган. – Подставлю им Свенальдича... А он последний сын Свенальда, рожденный от жены любимой, обиды не простит, в отместку выдаст князя.

– Добро, – помедлив, согласился царь. – Покончишь со Святославом – главу его доставишь мне.

– Нет, император. Глава его принадлежит ни мне, и ни тебе.

– Кому же?

– Тому, кто правит миром.

По обыкновению, вернувшись из похода, Свенальд убрал коня, отмыв его от вражьей крови, после чего меч отточил: то ли латы у ромеев крепче стали, то ли булат слабеет от времени – зазубрины на лезвии, как стариковский рот. Исправив все дела, он ощутил тоску: недоставало священнодейства, ритуала, когда он, получивши мзду за ратный труд, прежде чем отправить ее в землю, уединялся в киевских хоромах и не являлся день, два, три – смотря сколько получил за труд. Никто не ведал о сей страсти, даже старая служанка, когда он запирался в своих покоях, не смела постучать и оставляла пищу и питье под дверью.

А воевода старый бросал на пол ковер персидский, вытряхивал суму со мздой и, на колена опустившись, рукою бережной сначала злато разбирал, раскладывал по чести и лишь затем, подобно ювелиру или старьевщику, рассматривал монеты. Были затертые, так что не различить, чья она и кто изображен, были совсем древние, отрытые из кладов, курганов и гробниц; и были новые, на коих чеканный профиль нынешних царей, князей и королей блистал и радовал бы очи, однако же Свенальд такие в тот час же отбирал и засыпал в горшок. Ему приятны были те, что постарше. Наемник старый за жизнь свою во множестве позрел монет всех стран и государств и узнавал на них властителей, как свою родню. Порой, колдуя над златом, он вел с ними беседы и вспоминал, с кем воевал из них, сколь войска было на ратном поле и кто победу одержал. И выходило, со многими он бился и многих победил, и многие его одолевали, но он обиды не держал – лишь усмехался.

– Добро досталось шестопером, – и тер плечо.

Порой он так и засыпал подле ковра со златом, а вскинувшись от сна, слюну, истекшую из уст, дланью утирал и вновь приступал к царям.

Искал того, кто правил стороной родной. Найти б его, и в тот же час нашел бы отчину. Но сколько б не воевал, в каких бы землях ни был и сколько б мзды не получал за службу – так и не встретил той монеты, которую зрел в детстве, и голос чей-то говорил:

– Се наш древний царь. Позри, каков!

Теперь же, пойдя служить за веру, Свенальд не получал монет, но страсть искать своего царя осталась. Близок был смертный час, а стороны родной так не сыскал. Умрешь в чужой земле, и кто будет рядом в тот час, такую и тризну справят. Коль крамольники – сожгут в ладье, христиане – зароют в яму, а то и, не познав, кто он от рода, бросят на поживу зверю. И погибнет душа, ибо пути лишится. При жизни все бродил по свету – и после смерти бродить, да токмо уж во тьме... Уединившись, как и прежде, он память свою терзал, стараясь вспомнить приметы родины кроме тех, что в голове остались – запах сосны, овчарни и горючего камня. Лежал и думал, и мыслями бродя далеко, вновь возвращался к Святославу.

Сказал, на вы пойду и буду биться с Тьмою. Пошел и бился, и победил, но зачем сюда явился, к булгарам? Там отчая земля его, в Руси, на киевских горах, а на Балканах суть чужбина! Так нет, сел на престол и княжит, и говорит – се середина земли моей... Ужель и он не знает, где сторона его? Ужель и он бездомок и тоже ищет отчину? Беда, коль эдак... Хотел ведь послужить за веру, бескорыстно, чтобы понять, стоит ли сторона родная выше злата? И там, в донской степи не понял, и здесь. Князь печенежский, Куря, напал на Киев и чуть не взял его, а Святослав и шагу не ступил, дабы помочь, словно град стольный для него чужая волость. Добро, хоть Претич подоспел...

Бездомок, истинный бездомок!

Иль отчина его не суть земля, а небо? Молва же ходит, будто князь – сын бога Рода...

В часы раздумий сих Свенальд вдруг шорох услыхал за своей спиной. Дверь в воеводские покои затворена была, а тут ровно шаги слепого – там остановится, там на стену наткнется.

– Эй, кто там бродит?

– Да это я пришел, – послышался знакомый голос.

Свенальд оборотился, замер: слепой купец стоял! Все тот же плащ затрапезный, седая борода и голова на месте.

И вспомнил воевода, в который час по русскому поверью покойники приходят. Однако же не дрогнул, а токмо усмехнулся, заперхав горлом:

– За мной явился?

– Не за тобой – к тебе. – Гость нащупал лавку и тяжко сел: верно под плащом два пуда злата. – Позри, я жив и тень от меня идет...

– Но я же убил тебя! И голову отсек!

Сей утлый человек вдруг засмеялся зычно, ровно жеребец заржал.

– Убил?.. Се верно, и голову отсек! Да не меня – мою седьмую суть!.. А сутей множество, и посему меня убить нельзя.

Уняв же трубный смех, вновь скрючился, повиснув на посохе из мирта. Свенальд к нему приблизился, за бороду рванул – нет, на шее голова! И даже следа нет...

– А ты, я слышал, нынче пошел служить за веру – не за злато?

– Уж не перекупить ли ты пришел? – Воевода приподнял гостя – легкий, ровно пустой кошель с-под злата...

– Кто нанялся за веру, тех грех перекупать, да и не сыскать мне столько злата.

– Зачем же ты явился? Ведь неспроста забрел!

– Я весть принес худую...

– Худую весть? – Свенальд оставил гостя. – Мне уже столько лет, что вести всякие лишь просто вести. Добро ли худо – все едино...

– Не весел что-то, воевода! А ведь за веру воевать приятно, не так ли?..

– Ну, говори, чего?

– А вдругорядь не станешь убивать? Весть-то дурная!

– Да вас же, оборотней, разве перебьешь? Добраться бы до первой сути!..

– Твой сын любимый, Лют именем, пал ныне от руки Олега Святославича. Достал его мечом и снес голову, как ты когда-то моей седьмой сути. И на кол повесил в своем Искоростене. А тело волкам бросил.

Рука Свенальдова на меч легла. Сам он вздыбил грудь, но медленне вздохнул и скрючился.

– Не веришь – посмотри. Висит и ныне там. Вот только вороны глаза склевали, – добавил тут слепой.

Десница воеводская упала вниз, повисла плетью.

– Туда ему дорога...

Гость не поверил слову, в пустых белках его возникли две точки черные.

– Ужели не скорбишь о сыне?

– О матери его скорблю... И радуюсь, что не позрела, кого родила на свет.

– Жестокий стал... Когда служил за злато, добрее был.

– Ты думал, я в сей же час мстить пойду? Сию же тешил мысль?

– Нет, верный воевода, подобных мыслей не бывало.

– Что ж привело тебя, слепой? – Свенальд схватил за горло. – Инно вот меч возьму!

– Постой! Постой! – гость вырывался. – Головой моей седьмой сути ты князю доказал: за веру верно послужить готов! Ну а моей-то что и кому докажешь?

Отбросив гостя, как мешок, сел воевода. А тот поднялся, охая, держась за поясницу.

– Ей-ей, без умысла! Шел и по пути узнал про Люта... И мыслил сначала сообщить весть горькую, ну а потом уж и другие... А как иначе поступить?.. Ты ведь и так невесел был, сидел и тосковал. И оно понятно. Когда не ведаешь земли своей, служить за веру так же скушно, как и за злато. Не я Свенальдича сгубил, древлянский князь Олег, а ты на меня напал...

– Зачем пожаловал?

– Да был же уговор у нас... Конечно, давний, и утекло с тех пор...

– Какой был уговор?

– Я не в пример тебе слово свое держу и коварным образом не сношу голов союзникам...

– Какой был уговор?!

– Ты же хотел узнать, где твоя отчина? Я обязался... И вот пришел... Помнишь, ты кручинился, что Пути Последнего лишишься, коль тризну справят на чужбине? Иль ныне все равно тебе, по чьему обряду тебя отправят в Путь?

– Нет, мне не все равно... Ужели ты изведал, где родина моя?

– Да как условились, изведал.

– И где же? Где?!

– Ну, погоди, скажу. Куда спешить? Есть время...

Свенальд брови поднял и обнажил глаза.

– Я вспомнил... Ты ничего не делаешь задаром. Опять потребуешь, чтоб я кого-нибудь стравил друг с другом, под меч поставил?

– Что ты, Свенальд! Ни-ни!

– Я князя не предам. Уж лучше кануть в бездну после смерти.

– А кто просит взамен измены? Я не прошу! Поскольку знаю – ты за веру служишь. Окажешь мне услугу. Ну, право, безделица.

– Какую же услугу?

– Видишь ли, Свенальд, я еще одну весть принес. Только не знаю, как она князю будет: в скорбь иль в радость. Сам не пойду к нему, инно ведь коли худой весть посчитает, то голову смахнет в сердцах, как сын его, Олег, твоему сыну Люту. У меня же много сутей, но жалко всякую... Ты Святославу весть передашь – сие и есть услуга.

– Что-то ныне берешь ты мало...

– Но ведь и плачу не златом!

Задумался Свенальд, мысленно поискав коварство, да вроде нет западни...

– А ты не врешь, слепой? Воистину узнал, где отчая земля?

– Не веришь мне... И зря. Да, я скупой, но разве обманул тебя хоть раз, когда в союзе были?

– Да слишком мало просишь!

– Ну вот, не угодишь... Добро, чтоб ты не сомневался, я наперед скажу, – гость бороду разгладил. – Земля твоя – Норвегия. Ты в ней родился. Бывал я там однажды: все так и есть, сосною пахнет, горючим камнем и овчарней.

– Норвегия?.. И бог мой – Один?!

– Се верно, Один...

– Я чуял!.. И однажды злато отослал, чтоб в жертву принесли. Так Один! – Свенальд к небу очи поднял, чего никогда не делал, но над главою был свод покоев. – Но если ты солгал?!

– За веру служишь, а никому не веришь... – вздохнул слепой. – Но я прощаю... Мне помнится, монету ты искал, где есть твой царь. Ее ты с детства помнишь...

– Искал!

– Так на, возьми!

И точно в длань воеводскую вложил монету. Потертая изрядно, множество рук помнившая, она сейчас лежала в его руке. Глас прозвучал:

– Се наш древний царь. Позри, каков!

А Святослав тем часом стоял под звездами на царском гульбище дворца и в небо зрел: звезда Фарро исчезла с окоема! Или пропала, смешавшись с другими, но такого прежде не бывало. Он мог отличить сей древний путеводный знак народов Ара от тысяч звезд иных, и отличал, и зрел его средь бела дня, когда все остальные таяли под солнцем.

Истолковав сие двояко – к добру и к худу, – он вошел в палаты и сел за стол мраморный, чтобы писать к Цимисхию: царь в нарушение договора держал возле себя врага Руси, суть кагана. Они ж условились и поклялись своим богам не привечать врагов друг друга, дабы не сеяли они раздора меж ними, не шептали в уши слова дурные и не губили мира. Князь положил перед собой лист харатейный, взял перо, но мысли о звезде к нему опять вернулись и отвлекли.

Фарро является тому, кто жаждет видеть путь. Другие же, кто идет своей дорогой иль тропой, иль вовсе бездорожьем, не зрят, как будто ее вовсе нет на небосклоне. И в том, что звезда померкла перед взором князя, был добрый знак – видно, минул гнев божий, и они вернулись к нему, и будет Последний Путь. Зачем сейчас Фарро, коль Род укажет, куда идти? Когда ты бога ведаешь, а он тебя ведет, не нужно путеводных звезд!

Но и худое предвидел Святослав: здесь, на Балканах, окончился путь битвы с Тьмою. А она еще сильна, и как зло всякое, крылата. Почует умиротворенье Света и разлетится вновь, как саранча, как тля едучая...

В тот миг к нему Свенальд пришел и у порога встал. То ль улыбается, то ль плачет – не понять, ибо князь никогда не зрел у воеводы ни того и ни другого.

– Ты с чем пришел, Свенальд?

– Я весть тебе принес. Токмо не ведаю: в скорбь или в радость.

– Так сказывай, а я погляжу, чем твоя весть на душу ляжет!

– Мать твоя, княгиня Ольга, скончалась, примерла.

Пред взором Святослава качнулась колыбель-ладья и поплыла. Свенальд же, видя, что князь не отвечает, еще раз повторил.

– Да слышу я, – отозвался он наконец. – Мне знак был – звезда Фарро погасла... Я не изведал знака и толковал иначе. А вот в чем суть! Се мать светила мне, а чудилось – звезда... Светила и померкла.

– Знать, скорбна весть...

– Но отчего же? Ей выпал трудный путь, бесчадие терпела, женой была, но княжила, землею правила. Бывало, и со мной сражалась... И вот свободной стала, ибо свобода истинная есть смерть. Так что мне горевать? Жаль токмо, звезда угасла... Ступай! Мне след письмо писать.

Когда Свенальд ушел, князь запер дверь и снова сел к столу. Но вместо послания взял харатейный лист и сложил из него ладью – не колыбель и не корабль погребальный...

Теперь он сирота, но старший рода – высший судия земной всем племенам в Руси, народам малым, и как он скажет – так и быть должно. Владей он властью, по колено ноги ушли бы в землю от тяжести, и шагу б не ступил! Ему же люба стезя иная – легко ходить, как пардус, поскольку рок другой...

Не ведать бремя власти! И не судить! В сем и таится высший смысл бытия и вещей воли.

Но коли он отныне старший рода, есть долг священный – справить тризну по матери усопшей. Вокруг нее стояли попы заморские, вероучители, жрецы Христа казненного, коему поклонялась мать. По древнему закону народов Ара не грех, коли даждьбожий внук вздумает испытать иных богов, обряды, действа – не раб же, вольный внук! – однако же по смерти конец приходит и испытаниям. И старший рода обязан тризновать и проводить в Последний Путь, как подобает. Не то душа беспутная станет блуждать во тьме и не найдет покоя.

Что, если инородцы вздумают отправить покойную по своим обрядам? Не в путь, а в услужение мертвому богу? В рабыни на все Время? А тело предадут земле, чтобы сожрали черви...

Она ж достойна тризны верховного вождя, ибо на пути земном была Великою княгиней!

Не медля боле, Святослав оделся в белые одежды и тиунов покликал, чтоб коней седлали, брали подводных, припас на скорый путь и готовились в дорогу на рассвете. Потом призвал Свенальда и так сказал ему:

– Поеду тризну править. Ты, воевода, сиди в Переяславце. Не то вернусь, и снова придется город брать на копье.

Свенальд молчал, и гримаса на его лице оставалась прежней – не плачет, не смеется. А должен бы сказать – добро...

– Почто молчишь, Свенальд? Ужели заробел? Не узнаю тебя...

– Сказать не смею, – скрипуче молвил он. – Всю жизнь не робел пред вами, как грозны ни были... А вот в сей час робею.

– Занятно... Отчего же?

– Просить хочу... Ты, княже, отпусти меня. Служил тебе за веру, не надо мзды, уйду в чем есть.

– Что слышу я? – князь встрепенулся. – Обидел я тебя? Или твою дружину? Слов не сдержал своих?

– Нет, по иной причине. Мой час настал. Я долго отчину искал свою, ту землю, где родился. Теперь нашел... Стар я, княже, пора мне и на родину, а там в Последний Путь. Нешто и после смерти блуждать в чужбине?

– Достойная причина, – задумчиво промолвил Святослав. – Добро... Не ведал я, что ищешь отчину, и худо думал про тебя, мол-де, изгой, бездомок... Добро, я отпускаю. Далеко ли идти?

– За Балт, к норвежским берегам. Оттуда родом я и бог мой – Один!

– Нам по пути с тобой, – обрадовался он. – До Киева поедем вместе!

И в сей же миг нахмурился и тяжко замолчал. Свенальд чуть брови приподнял:

– Что, княже? Был светел – вдруг померк...

– Померк не я – звезда померкла... А я подумал, как мир сей смешан, все вкупе: добро и зло, Свет и Тьма... И так во всяком человеке, и суть во мне... Но полно печаловать о мире! Иди седлай коня!

И на рассвете, оставив на мужей достойных Переяславец, они отправились в дорогу.

Без отдыха скакали, не на рысях – наметом, а с сумерками возжигали светочи и мчались дальше, лишь коней меняя. А Святославу, как и на пути меж небом и землей, все чудилось, что едут медленно: тот, кто единожды изведал радость пути в пространстве по тропе Траяна, навечно погружен в тоску по ней. Как ни тори земные тропы, все вязнешь в хляби, и князь жалел, что нет копья в деснице. А бог взирал на сей отряд летучий и вопрошал недоуменно:

– Куда они спешат? Куда так быстро едут? Зачем? И почему не зрю конца пути их, хоть и есть начало? Ужели скачут в никуда?

Путь многодневный до устья Днепра в три одолели, и тут Свенальд сказал:

– Устали наши кони, а свежих негде взять. Я берегом поеду, тихим ходом; ты же плыви в ладье, поелику скорее надо. А в Киеве, на тризне встретимся. Долго ждала меня отчина, да погодит еще, не тронется же с места, но мать хоть и усопшая, а долго ждать не может.

И выбрал из числа воинов своих гребцов бывалых, коим не страшны ни волны, ни пороги, поставил парус, а князю вручил кормило:

– Ты правь! А други мои и ветер тебя домчат.

С тем и оттолкнул ладью.

Попутный ветер судно подхватил, понес, наддали и гребцы – душа возликовала! Ехал без копья, а будто бы с копьем!

– Ну и добра ладья! – кричал он на берег Свенальду. – В такой бы и не грех в Последний Путь!

Воевода отставал, не слышал и скоро вовсе растворился вдали.

И плыли так весь день, потом другой: супротив воли Днепра – суть течения, не выгребали, а несли ладью сведомые в морских делах и неустанные бойцы Свенальда. И вот на третий Святослав позрел, как стаи лебедей, кои весь путь напереди летели, иные ж за ладьей, хотя была уж осень, и птицам след лететь обратно, из отчины в Полуденные страны, вдруг перед кручами Днепровскими все исполчились и пошли в пороги, будто там крепость, которую след взять на копье.

Князь к берегу причалил и встал. Встревожились и кмети.

– Ой, не к добру сей птичий крик и ярый их полет. Беда в порогах ждет, должно быть, не пройти. Осень суха, Даждьбог не льет, воды немного. А коль в порогах бурно и камни обнажились, нам не пройти их.

Лихие в гребле и ратище, мужи не знали истины, не ведали, что птицы зрели супостата и знак давали. Сам Святослав токмо в сей миг увидел западню и осознал, что избежать ее на сей раз не удастся.

Рока не избегнуть – пробил час! И не Свенальд выманил его из Переяславца – суть из-под обережного круга Земли Сияющей Власти.

Боги...

– След подождать дождей, – советовали кмети. – Иль брегом обойти пороги и дале плыть.

– Добро, – им князь ответствовал, а в самом деле говорил богам. – Как вы велите. Я знаю, как ходить по суше. В морских делах не сведем.

Так постояли день, на птиц взирая, коих прибывало с каждым часом, и небо над порогами кипело от лебединых стай. А в полночь их нагнал Свенальд с отрядом.

– Ты далее поезжай, – велел Свенальду князь, хотя десница на мече вспотела. – Не жди меня. Мне ведомо, что есть суть отчая земля, и как стремятся сердце и взор ее позреть. А мне же будет больно глядеть на мать усопшую. Я тут постою еще... Ты же скачи и не жалей коней. Но будет просьба, окажи услугу!

– Готов я, князь...

– Я у ромеев полонянку взял, Дарина именем, и красоты невиданной. Хотел жениться сам, чтоб род продлить... Да, чую, поздно. Ты в Киеве скорее будешь, возьми ее с собой, а там отдай Ярополку в жены. Пусть он мой род продлит. И пусть через сию деву постигнет истину, что есть суть бог.

Воевода соскочил с коня и поднял над главою светоч.

– Не вразумел... Минута роковая, а ты твердишь о деве. Ужели нет другого дела или указа, твоей воли?

– Нет, Свенальд, се самая сердечная воля и высший мой указ – вот эта дева. А что еще в минуту роковую можно передать сыну? – Князь взял полонянку на руки, ровно дитя, и вынес из ладьи. – Я бы поставил на показ, да не могу снять покрывала с ее лика... И расплескать, рассеять красоту боюсь, и опасаюсь, коли открою сие диво, мне далее плыть не захочется. А след пройти пороги!

– Здоров ли ты, княже? – что-то почуял старый наемник. – Мне речь твоя неясна... Дев я повидал, и дива. Но стоит ли оно, чтобы презреть все хлопоты, заботы старшего рода и тризну по матери? Не распоряженья слать, но полонянку, суть добычу ратную? Ежели даже она красна и лепа? Неужто Ярополку она в сей миг нужна – не слово отчее?

– Не токмо Ярополку – всей Руси нужна, – при этом Святослав бесценное бремя покачал на дланях, словно усыпляя. – А может, и миру... Пока не ведаю, поскольку так далеко не зрю. Она в монастыре жила и суть инокиня. Я на нее взглянул и изумился – чудо! Меня же обступили старцы в черных хламидах и говорят: мол, не бери черницу, она богу служит. Отнимешь у господа его красу – разгневается и накажет. Мы любим своего бога и посему несем из мира все самое прекрасное – его творенье суть. Тогда я им ответил: не любите вы бога и не зрите его промыслов. Коль зрели бы такое диво, не заточили в келью, ибо небесный царь творит не для себя – зачем ему прекрасные рабыни, коль он сам суть красота? Для мира создает, чтоб он проникся образом божьим и его твореньем и на земле творил подобное. Небесный сеятель зерно бросает в нивы, дабы сеять всходы добрые, а его рабы не дают взрасти, семя собирают и приносят ему же в жертву. Это ли не слепость нынешнего мира?.. Не деву посылаю сыну – суть божий дар. А он важнее, нежели мои хлопоты, указы, воля. Так сослужи мне службу в последний раз, поди не свидимся... Возьми се диво и Ярополку передай. Она легка, птичье перо потянет более...

– Возьму, не велика услуга, – сказал Свенальд, однако князь зрел – не внемлет слову, ибо, сняв шелом и обнажив свой лоб, меченый рабской метой, слушает ночь и гулкий шум порогов.

– Гляди же, покрова не снимай, – предупредил Святослав. – Да следи, чтоб встречный ветер его не сдернул. Не то рассыплется краса, как пепел...

А воевода гнул свое:

– Послушай, княже, а что за крик стоит? Се там, в порогах? То ль рог боевой, то ль голоса жен-плакальщиц...

Он птиц не зрел, поскольку мрак стоял, сгущенный влажной пылью.

– Река кричит, – тут отмахнулся князь. – Ей тоже больно, когда о камни бьется... Давай, скачи! И полонянку, вот, возьми... Запомни, Ярополку!

И вынес деву на руках...

18

Свенальд примчался в Киев на восходе дня и прямиком на двор княжеский. Снял полонянку с седла и Ярополку в руки.

– Се жена тебе, отец прислал. И передать велел, мол, для продленья рода... Слов рек довольно, да токмо многих я не расслышал – порог гремел и кто-то там кричал: то ли труба, то ли на помощь призывали... Сам скоро будет, остальное скажет. Ну, прощай, мне недосуг.

– Ты погоди, Свенальд! – смутился Ярополк. – Мне не до женитьбы... Бабка примерла! Кто станет править тризну?

Сего не слышал воевода, поскольку уж скакал ко своему двору, настегивая плетью лошадь. А Ярополк смущенный снес полонянку в терем и там усадил в светлице на женской половине.

– Сиди пока, коли отец прислал...

Сам в гридницу ушел, где боярский круг совет держал, кому же править тризну по княгине, коль старший рода Святослав не едет, а Ярополк для действ сиих еще не зрел. Как водится, рядили долго, правды не нашли и разошлись по дворам до завтрашнего утра – мол, мудренее вечера. Когда же Ярополк вернулся, гречанка-полонянка сидела точно так, как усадил – и с места не сошла, не шелохнулась.

– Да ты жива ли? – спросил он и покрывало сдернул.

И в тот же миг забыл все хлопоты, и даже тризну...

А у Свенальда возле самых врат пал верный конь, и хвост в репьях откинул.

Лишь на мгновение Свенальд привстал на колено.

– Эх, жаль, не добежал... Ну что ж, возьму другого. Тебя велю земле предать...

Служанка старая, завидя господина, засуетилась, заохала:

– Свенальдушко! Ой, батюшка, откуда? Без весточки, без знака! Ведь не ждала! И баню не топила...

– Я в баню не хожу! Давно б пора зарубить на носу! – и сам засуетился воевода.

– Да ведь забыла!.. Прости, родимый! Ты ведь после сечи!

– На сей раз в сече не был!..

– А что же весь в крови? Эвон, уж и засохла, и свежая...

– Кто? Я в крови? Да ты совсем ослепла!

– Нет, батюшка, да ты позри... Не кровь ли се? Позри, вон каплет... Ее-то отличу от пота, не первый год стираю.

Позрел Свенальд, и в другой раз бы дался диву – откуда кровь пристала к одеждам, сапогам, лицу – до тела все промокло и впитывалось им? Однако же сейчас значенья не придал, махнул рукой.

– Должно быть, от коня! Загнал его, тут у ворот лежит... Как будет время, на месте яму вырой и прикопай его. Да прежде хвост расчеши! Ну, весь в репьях!

– Добро, Свенальдушко!.. А что спешишь-то эдак? С дороги б отдохнул, как водится, поспал, поел-попил. Куда же собираешься? Чай, на тризну? Так смени одежды! Вместо кровавых белые надень, ведь скорбный праздник...

– Не до тризны мне... Простит княгиня.

– А то куда? Иль печенеги снова подступили?

– Отстань, старуха! И лучше собери припас... На долгий путь: солений, вяленины, два бурдюка с вином.

– Ой, наконец дошло! – старуха рассмеялась. – Пустая голова! Столь раз ведь провожала, и припас сбирала... В поход опять. А на кого? Геройский муж ты, батюшка Свенальд. Едва вернется и опять...

– Да замолчи ты, дура! – вскричал Свенальд. – Все уши прожужжала!.. Хотел еще что-то с собою взять, и вот забыл...

– Так я скажу. Приседельный колчан для стрел, булаву, шестопер, шесть дротов, боевой топор и рукавицы кожаные...

Тут воевода тоже рассмеялся, сел.

– Ну и – сорока! Трещит, трещит!.. А ведь привык, скучать буду. Может, тебя с собою взять?

– Куда же взять? Ужель в поход? – служанка испугалась. – Да что ты, батюшка! В уме ли? Старуху за собой таскать...

– Я не в поход, старуха. Ныне у меня праздник. Я домой иду!

– А здесь-то что, не дом? Сто лет живешь...

– В родную сторону, на землю отцов, где пуп резали! Душа поет! – Умел бы петь Свенальд – наверняка б запел, но лишь скрипуче замычал, ровно бугай на воле. Послушала старуха – загрустила.

– Не узнаю тебя... Ты будто помолодел опять, лет эдак сотню скинул. Бывало уж такое, но не припомню, когда и от чего.

– Эх, поняла бы ты!.. Я землю отчую нашел! Искал, искал, и вот свершилось...

– Ты что же, батюшка, терял ее? Сторону родную?

– Терял, старуха, – и снова замычал.

– Мудрено говоришь... Иль в детство впал. Того гляди, порты закатит и побежит! Что вздумалось-то в отчину идти?

– Пора пришла, час пробил...

– Ну, раз пора – ступай. – Она уж не грустила – тосковала. – Поклон мой передай родной сторонушке, Москве-реке... Как с юности ушла – так не бывала...

– Да не печалься! – взбодрил Свенальд. – Я тебе на прокорм оставлю. Кувшин есть у меня, закопан на дворе... Достану злато и дам тебе – до смерти хватит.

– Мне ничего не надо, – руками замахала. – Скопила я за жизнь... А коли одарить хотел, так лучше сие злато снеси сестре моей. Мой род поменее живет, да, поди, жива еще. Се совсем близко от отчины твоей, селенье Смолокурня, помнишь? С версту всего... Земной поклон ей передай и злато.

– Ты что несешь, старуха? Сказал же – в отчину иду! В другую сторону! А ты – селенье Смолокурня...

– Дак что и я твержу! Се рядом от тебя! Ты же родился в Борках, на самом берегу, а Смолокурня чуть поодаль, за лесом сразу... Эх, уж ничего не помнишь! А я вот помню, батюшка... Как там сосною пахнет! Еще горючим камнем, овчарней... Вот вспомнила и кругом голова. Здесь дух не тот...

Свенальд, скрипя костями, встал, согнувшись, как горбун, немного постоял и снова сел.

– Чем пахнет, говоришь?

– Смолой сосновой... Да ведь у нас все смолокурни. Это у вас в Борках овчарни... Чем может еще пахнуть? Ну и горючим камнем, который роют на Москве-реке...

– Да я же родом с берегов других! – ровно зверь-подранок зарычал Свенальд. – С норвежских! Се за Балтом! И бог мой – Один!..

– Ну что ты, батюшка, уймись, – сорока стрекотала. – С каких норвежских? Не бывало! Из Борок ты, с Москвы-реки, из земли вятичей. Я весь твой род знавала. Ты же Светлицын сын! У нас тебя так кликали, да и поныне, поди, кличут – Светлицын сын... Саму Светлицу-то забыли, с горя примерла, после набега сразу. Хазары ж увели тебя, и будто канул... А после объявился, и у нас говаривали, мол-де, Светлицын сын-то при князьях стоит и воеводит лихо. И ныне прозвище – Свенальд... Никому не в диво, что второй век живешь. В вашем роду, случалось, и по двести жили... Я девкою была еще, а слава о тебе гуляла. Да какая слава! И молва...

– Нет, нет, – застонал Свенальд, – не верю я!.. Не может сего быть!.. Ты врешь, старуха! Или от старости рехнулась!

– Каков мне прок-то врать?

Нашарив в потайном кармане монету, воевода сжал кулак, и злато впилось в длань. И будто б кровь заструилась...

– В сей час изведаю... Коль правду говоришь – позри. На родине моей сии монеты были. На них же – царь... Знавала ли такое злато?

Старуха мельком глянула и вновь застрекотала:

– Как не знавала? Не токмо что знавала – в руках держала и держу. От батюшки остались сии монеты. Взял меня в Киев, на ярмарку, да здесь заболел и умер в одночасье...

– А ну-ка дай позреть!

– Сей миг достану!.. Ты токмо не смотри!

– Ну, шевелись, старуха!

– Не вздумай подглядеть! И лучше отвернись, тогда достану. Все-таки клад какой ни есть...

Из темного угла хором, из-под старья и хлама служанка узелок достала. В нем чарка малая, а в чарке рукавичка...

– Се вот, гляди, – и три монеты поднесла. – Мне батюшка оставил. Сам же пример... А мне куда? В чужие люди... Пошла к тебе служить. Ты ж все-таки Светлицын сын, знать, не чужой...

На всех старухиных монетах был царь его земли – той стороны, где он на свет явился. А та, что дал слепой купец, вдруг выскользнула между пальцев и, павши на пол, не зазвенела – обратилась мерзким червем и в щель уползла...

Долго смотрел Свенальд, потом очнулся.

– Что же молчала?..

– А ты бы, батюшка, спросил! Я бы сказала... Самой-то заводить неловко. Ты же Светлицын сын, по прозвищу Свенальд! И при князьях стоишь. Я девка со Смолокурни... Подумаешь еще!.. Я хоть чумазая была, да вольная! И ныне... Ну что? Сбирать припас в дорогу?

– Сбирай, старуха... Но прежде дай мне одежды. И верно, как ехать в отчину в кровавых?

Он обрядился в белое, гребнем деревянным расчесал свои космы – старуха принесла зерцало.

– Позри, помолодел! Сто лет как, не бывало!.. Я вспомнила, когда в последний раз ты эдак обновлялся. Кажись, в то время князь Игорь пал от Малова меча в земле древлянской. Помнишь? Иль забыл уже?.. Такой же и явился, весь в крови.

– Ты не забыла, девка со Смолокурни: след хвост расчесать коню, прежде чем земле предать?

– Да помню, батюшка Свенальд...

Он вышел во двор, хотел позреть на небо, но брови косматые уж более не поднимались, тянули долу. Взяв заступ, старый воевода отмерил шагами место и стал копать. Рыл долго, вот уж песок пошел нетронутый, в коем не то что кладов не бывало, но и нога человека не ступала. Тогда он вновь прошагал по собственной земле, однажды вспаханной, как зябь, и незасеянной, однако же зерно единственное – суть кувшинчик с украшениями полонянки – было брошено в самую середину!

Да вот не проросло. Иначе б уж древо стояло – столько лет прошло.

Древо Жизни...

Потом он узрел причину: шаг стал короткий, не двигаются ноги, чтоб идти.

Знать, конец пути...

И все-таки к рассвету, заново перерыв весь двор, он отыскал зерно. С любовью брошенное семя было мертво и холодно – ведь осень на дворе, к тому ж сухая. Даждьбог давно уж не давал дождя, а сам Свенальд, посеяв свою ниву, не полил ее...

Так хоть сейчас полить! Авось еще взрастет...

Склонившись над посевом, он грудью навалился на острие меча и ощутил, как теплая струя обильно окропляет землю...


Князь же тогда, позревши, как ускакал Свенальд и канул за кручами Днепра, оборотился к своим гребцам:

– Теперь и нам пора! Рубите чалки!

– Да рано, Святослав! Воды не прибыло в порогах! Там, слышишь, камни шумят и птицы кликом извещают об опасности!

– Воды не прибыло? Но воли полно! На ней и поплывем! Иль вам, сведомые, не свычно по морям и бурным рекам плыть, лишь сей стихии повинуясь?

– Добро же, князь, и поплывем!

И обрубили чалки...

Воля Днепра была сурова, и ладью, спешащую супротив волн, бросала то на камни, то на берег, а то назад откидывала: мол, одолейте путь еще раз, хватит ли силы, довольно ли решимости, чтоб пройти пороги? Ветрила и гребцы, и кормчий сам не дрогнули перед рекой и вынесли ладью из пенного потока. А там ждала другая буря, иная страсть – стихия человеческая, ибо за каждым прибрежным камнем было по печенежину, и за скалой сидел сам Куря.

Камней же за порогами не счесть...

Орда, подобно волнам, несла суденышко по гребням мечей и пене стрел каленых; гребцы, оставив весла, взялись за иные греби и загребали супостата, как воду, буравя острым килем встречный поток. Вражьи тела несло, как сор, мутнела светлая вода от серой крови, словно от ила донного, и рыбы, задыхаясь от смрада, лезли наверх и ртами хлопали. Бились спина к спине, и лязг мечей возвысился над грохотом и шумом днепровского порога, а птичьи стаи, поднявшись от земли высоко, пели в поднебесье гимны.

Бывалые пловцы, гребцы лихие, табаня черную волну булатом, ломали греби и в порыве ярости гребли руками, сбивая гребни, но в пучине вод исчез последний корабельщик. Князь ощутил, что сзади пусто, и, прижимаясь спиной к кручам земляным, разя мечом врага, стал подниматься вверх. А Куря, печенежский князь, взойдя на скалу, кричал своим воинам:

– Он нужен мне живым! Велю живого взять! Не смейте его ранить иль уязвить! Мне заплатят златом за голову его и кровь! Смотрите же, и капли не пролейте!

И стая печенегов, подобно половодью, напирала снизу и мочила ноги своей смердящей кровью. С уступа на уступ, от камня к камню вздымался Святослав поближе к богам, на вершину кручи, откуда мыслил крикнуть им в последний раз.

Печенежин Куря, внизу оставшись, все еще взывал:

– Эй, степные лисы! Не позволяйте князю взойти на кручи! К вершине не пускайте! Оттуда он уйдет!

Но Святослав рвался наверх, сдирая с пути булатом черную коросту. И птицы поднимались выше, и гимн уже вздымался к звездам, зажигая их средь бела дня.

– Уйдет! Уйдет! – визг доносился снизу. – Голова и кровь!.. Мое злато!

Не выдержал булат! Сначала задребезжал, как ослабевшая струна на гуслях, потом и вовсе лопнул. А до вершины круч было совсем уж близко. Еще б рывок, еще б минута боя – и достиг, однако же в деснице осталась лишь рукоять меча...

Князь небу погрозил обломком:

– Се ты, Перун, спалил мой меч! А был бы у меня священный дар Валдая!.. Да не ярись, поскольку я тебя прощаю!

Великий волхв Валдай все зрел и в миг сей волхвовал. Бросив на угли траву молчания, стоял пред жертвенником Рода под куполом чертогов не разжимая уст. Все было сказано себе и богу, и слово всякое, изроненное с умыслом иль невзначай, никто бы не услышал, а князю повредит пустая речь. Хранитель и служитель Света изрядно ведал, что есть Свет. От солнца излучаясь, он благо нес, равно как от луны, свечи и светоча. Однако Свет бывает грозен и может принести разрушение и смерть, коль человек, уйдя из-под воли божьей, бросит небу вызов. Его просвещенный разум при душе незрящей опасен! Дабы изведать таинственную суть Света, а значит, бога, он станет извращать его, и тогда свет обратится в тьму. Коли взять черное стекло из жерл вулкана, к очам приставить, дабы не ослепнуть, и позреть на солнце, позришь не свет и не лучи его, а космы света! Далекие от земли и глаз, они несут добро, дают лишь мягкий благодатный жар и согревают, как в стужу космы зверя согревают тело. Се горний свет, высокий божий свет. И ежели человек, свой разум просветив, но с душой во мраке вдруг возгордится и на земле зажжет протуберанец сего света – сгорит земля в пожаре. Увы, подобное уже бывало, и волхв Валдай вкупе со Светом хранил предание о бедствиях великих, кои сотворены были светлым сознанием, но черною рукой. И посему рассеялись народы Ара по всей земле и на долгий срок путей лишились всех. Вплоть до веков Траяна.

Бывает грозен Свет!

Трава молчания курилась, и дым уносило потоком света ввысь, и жрец чертогов хранил молчание.

Однако Владыка Род нарушил его сам.

– От лютой смерти я не в силах его избавить, – глас прилетел с небес. – Ведь ты же этого желаешь, мой наместник?.. Выйдя из-под моей десницы, князь сам сие избрал... Но он мне люб был, Святослав. И посему я завтра воскрешу его и вновь отпущу на землю. А ты, Валдай, побольше возложи на жертвенник травы Забвения. Чтобы хватило мне день скоротать.

– Но день твой на небесах равен тысяче лет земных. А то и более! Князь Святослав придет, когда всех нас, кто жил сейчас, забудут. И на пространствах хляби иные будут времена и люди. Ужели Тьма тысячу лет здесь будет править шабаш, покуда ты в забвении? Пути все зарастут, тропа Траяна...

– Явлю на землю Святослава – он все восстановит и расчистит. Так было и будет, так я устроил мир... А в сей же час брось травы на угли! Дай хоть один день отдохнуть! От вас, земных, я притомился...

Перун молчал, хоть и слышал голос Святослава. И мог бы поразить его стрелой, испепелить, чтоб супостату ничего не досталось, но, зная гнев Света, не посмел...

На князя же набросили аркан, стянули горло! Тогда же, отшвырнув рукоять меча, он путы разорвал и вынул засапожник. И с ним пробился на вершину! Встал на гребень скалы надпорожной и здесь знак позрел – Знак Рода, свастику – суть коловращенье Света.

– Аз Бога Ведаю! – воскликнул к небесам и, руки распластав, вниз с кручи прыгнул. В поток, бурлящий на порогах.

А лебеди сего ждали: сбившись в плотную стаю, они крыла подставили и Святослава приняли, как Рожаницы принимают в пелену сотканную дитя из чрева матери. Но способно ль легким птицам держать на крыльях груз тяжкий, земную плоть?

– Я у богов просился, а теперь у вас. На землю отпустите! Я умел летать в пространстве, как вы, покуда владел копьем. Ныне ж след мне по земле ходить. Позвольте же завершить свой Путь! Пристало ль мне висеть меж небом и землей?

Сего не слышал печенежин Куря и блажил:

– Уйдет! Сейчас птицы унесут его! Стреляйте в лебедей! Стреляйте в лебедей! Да не уязвите князя! Мне его кровь нужна!

И расступились птицы. А Святослав, полет продолжив свой, достиг середины потока пенного и встал на дно.

По грудь ему был Днепр.

Тут печенеги, ладя из тел своих мосты, к нему полезли, замелькали веревки и арканы, завились петли в воздухе. И засапожником запястья расхватив свои, и кровью обливаясь, князь бился с переплетеньем рук и вервей, к нему тянувшихся.

И бился так, покуда не источилась кровь...

Воля Днепра и бурный поток его подхватили князя и вниз понесли по волнам – к морю, к Земле, где был его престол. Однако печенеги побежали следом и выловили тело.

– Зажмите его раны! – катался Куря колобком по речным откосам. – Не дайте вытечь крови!

– А нет ее уже! – кричали печенеги. – Вся ушла! Смешалась с водами реки и, растворившись, унеслась! Се видишь, Днепр сияет?

– О горе мне!.. Шайтан! Собака! А молва была – сын бога! Да если б ты был божий сын, то пожалел меня! И кровь не выпустил свою!

Главу отнявши княжью, злой и печальный Куря в котле ее сварил и, вынув череп, златом оковал. И сетовал при сем:

– Что мне теперь хозяин скажет? Что сотворит со мной? Тебе-то все равно, ты еще придешь на белый свет. А я?.. Меня и знать-то будут лишь потому, что голову отсек и чашу сделал. Да будь моя воля, стал бы я возиться?

Потом он череп снес своему хозяину и, кланяясь нижайше, подал.

– Что это, раб? – спросил тот, кубок озирая.

– Чаша, хозяин. Все сделал, как ты велел!

– Но почему пуста?! Как ты посмел мне поднести пустую чашу?! Что стану пить из этого сосуда? Где кровь Святослава?

– Вся в Днепр ушла... А пить можно вино!

– Чтоб я, высший рохданит, первая суть бога, вино лакал?! – и череп отшвырнул. – Сосуд не нужен! Что проку в нем? Мне кровь его нужна!

И босою ногою в грязи и струпьях ударил в Курино лицо...


Прекрасная же полонянка, Дарина именем, очаровала Ярополка. Он, рано вкусивший лиха ратного, походов, крови, возликовал при виде красоты, ибо юношеская душа его стремилась к свету, а значит, к любви. Забывши о княжении, о бремени власти, о стольном граде и Руси, он с юной девой или скакал в просторах на соколиной ловле, или купался в водах Днепра, на широких плесах, где нет и вовсе речной волны и воли и где в чарующих медленным кружением заводях, со дна, как из таинства рокового, взрастают лилии и белый цвет несут из мрака вод. Не полонянка, а князь плел венки из них и, украсив ими прелестную головку возлюбленной, и вовсе погибал от чар. Склонившись на колена перед ней, Ярополк молился на красу, как бы молился богине Мокоши.

– О, дева! – восклицал. – Мой свет лазоревый! Ничто не стоит в мире красы твоей! И стану я тебе служить, а не богам и людям! Ты есмь Свет!

Тешась полонянкой, он забыл о бабке – покойной княгине, которая в ожидании тризны лежала под землей во льду, а бояре, сходясь на свое вече, так и не решили, кто же станет хозяином на скорбном пире. А покуда князь молодой, подобно Роду, вкусившему сладкого дыма травы Забвения, забвенью бабку предавал, попы и иерархи ромейские тайно извлекли усопшую княгиню, отпели в храме, обрядили и, в деревянный ящик положив, земле предали, на поживу червям.

Когда ж известие пришло, что князь светоносный Святослав на Порогах в западню попал и будто в воду канул – лишь рукоять меча его нашли, и отчего-то Днепр с тех пор стал по ночам светиться – даже сему известию Ярополк не внял. И будто бы сказал:

– Молва лукава, отец мой жив: позрите, какое диво мне прислал!

И вкупе со своим дивом в лугах бродил, взявши ее за тонкую десницу, а своею сшибая пух цветочный и нектар – не головы врагов. Или в траве катался на пару с ней, вдыхая аромат – суть жизнь. И красной ягодой кормил с ладони жену свою, при этом молвя:

– Сии плоды, сей сок живительный есть мое семя. Пусть же оно войдет в тебя и ты зачнешь мне сына. Иль дочь, прекрасную, как ты!

Иль молча стоял под звездами, вскинув над главой в руках то существо, коему поклонялся.

– Прими в себя свет звезд! Чтобы светиться вечно! Отец! Благодарю тебя за дар! Мне ведома его таинственная суть, которую я получил, когда ты свет покинул. А посему ты вечно будешь жить!

Позрев на увлеченье брата, на то, что Киев и земля без власти прозябают, древлянский князь Олег приезжал во стольный град и говорил:

– Ты старший брат и старший рода! Но видеть твои утехи мне горько! Отец тебе златой престол оставил, чтоб Русь стерег. А ты на деву променял и честь, и славу, и княженье. Власть свою на придворного мужа оставил, а имя ему – Блуд! Да разве можно доверять престол и власть человеку с таким именем? Вот и сотворится блуд в Руси!

Ярополк лишь рукой махал:

– Да полно, брат! Ты лучше позри на полонянку, жену мою! И все упреки вмиг позабудешь.

– И зреть не стану! Ужель не слышишь ты – рабичич в Новгороде с дядей своим, Добрыней, между нами кует вражду? А муж твой, Блуд, у сих кузнецов молотобоец! Ужели сговора не зришь?

– Красу я зрю! И жажду ее творить в Руси. Ибо она есть свет. Все прочее – земная персть. Коль вздымет ветер, то летит, а тихо станет – упадет и обратится в грязь, ежели дождь прольет.

И снова, взяв за руку Дарину, вел ее в леса, поля и плел венки на реках...


Однажды рано утром, на заре, проснулась полонянка и ощутила, что в ее лоне бьется жизнь новая, неведомая – то брошенное семя дало первый росток! Радостью объявшись, она было заспешила в мужскую половину терема ходом тайным, дабы известить мужа Ярополка, но позрела у ложа своего волхвицу – старую Карнаю.

– Зачем ты здесь? Кто звал тебя?

– А я хожу незваной, – промолвила старуха и посох подала. – Таков уж рок, прости... Идти нам след. Вставай, пойдем, пора...

– Куда же мы пойдем? Я мыслила идти ко князю, мужу Ярополку. Чтоб весть добрую сказать...

– Не должен знать он этой вести...

– Но почему?!

Карная старая вздохнула и отвела печальные глаза.

– Так ему легче... Ты пожалей его. В час смертный будет горше, когда он вспомнит о тебе и чаде нерожденном.

– Его ждет смерть?

– Покуда нет... Но завтра он сразится с братом Олегом, потом с рабичичем, и тот убьет его. Вновь свара на Руси... Да что ждать еще, коль бог оставил нас, забвенью предал?.. Но мы-то не можем предавать его и свет гасить. И посему пойдем со мной. Валдай сей посох тебе прислал, знать, путь открыт в Чертоги.

– Надолго ли уйдем, Карная? И возвратимся ли? Когда?

– А это смотря откуда зреть. – Волхвица подобрала подол, клюку взяла и нож поправила, висящий на груди – в дорогу изготовилась. – Коли с земли – на тысячу лет, а то поболе. А ежели с неба – минет один день. И ты опять вернешься, чтоб принести на землю семя Святослава. Но это будет уже сказ иной...

И подала ей посох – тяжелый, медный, не истертый...

Ура!


на главную | моя полка | | Аз Бога Ведаю! |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 188
Средний рейтинг 4.7 из 5



Оцените эту книгу