КАРЕЛ ЧАПЕК

КРАКАТИТ

Перевод Н. АРОСЕВОЙ

Комментарии О. М. МАЛЕВИЧА

I

К вечеру сгустилась мгла ненастного дня. Идешь по улице словно продираешься сквозь вязкую влажную массу, которая тут же неумолимо смыкается за тобой. Хочется быть дома. Дома, у своей лампы, в коробке из четырех стен. Никогда еще не был ты так одинок.

Прокоп прокладывает себе путь по набережной.

Его бьет озноб, от слабости лоб покрыт испариной; Прокоп посидел бы на мокрой скамейке, да придерутся, пожалуй, полицейские. Кажется, он шатается?

Ну да, у Староместских мельниц * кто-то обошел его стороной, словно пьяного. И Прокоп прилагает все силы, чтобы держаться прямо. Вот навстречу - человек: шляпа надвинута на лоб, воротник поднят.

Прокоп стискивает зубы, морщит лоб, напрягает все мышцы лишь бы пройти, не покачнувшись. Но ровно за шаг до прохожего в глазах у него темнеет, и все вокруг пускается в бешеную пляску; вдруг близко, совсем близко он видит пару цепких глаз, - они так и вонзились в него, - натыкается на чье-то плечо, выдавливает из себя нечто вроде "извините" и удаляется, судорожно стараясь сохранить достоинство. Сделав несколько шагов, Прокоп останавливается и оборачивается: человек стоит, пристально смотрит ему вслед. Прокоп срывается с места, торопясь уйти; но что-то мешает ему, тянет оглянуться.

Ага, тот все еще глядит на него с таким вниманием, что шея высунулась из воротника - как у черепахи.

"Пусть смотрит, - встревоженно думает Прокоп. - Больше не оглянусь". И он пошел, изо всех сил стараясь держаться прямо; вдруг - шаги за спиной.

Человек с поднятым воротником преследует его.

Даже, кажется, бегом. И Прокоп в невыносимом ужасе бросается вперед.

Опять все закружилось. Тяжело дыша, выбивая зубами барабанную дробь, привалился он к дереву и закрыл глаза. Ему было очень плохо, он боялся, что упадет, что разорвется сердце и кровь хлынет горлом. Открыв глаза, прямо перед собой он увидел человека с поднятым воротником.

- Скажите, вы не инженер Прокоп? - видимо, в который уже раз спрашивал человек.

- Я... меня там не было, - попытался Прокоп отрицать что-то.

- Где? - спросил человек.

- Там. - И Прокоп мотнул головой в сторону Страгова *. Что вам надо?

- Неужели не узнаешь? Я ведь Томеш. Томеш из полнтехнички*, забыл?

- Томеш, - повторил Прокоп: ему было совершенно безразлично, кто это такой. - Ну да, Томеш, конечно. А что... что вам от меня надо?

Человек с поднятым воротником подхватил Прокопа под руку.

- Прежде всего тебе надо сесть, понимаешь?

- Да, - согласился Прокоп и позволил отвести себя к скамейке. - Видите ли, я... мне нехорошо, вот что.

Внезапно он вытащил из кармана руку, обвязанную грязной тряпкой.

- Поранился, видите? Проклятая штука.

- А голова не болит?

- Болит.

- Ну, слушай, Прокоп, - сказал человек. - Кажется, у тебя жар. Надо ехать в больницу, понял? Тебе нехорошо, сразу видно. Да постарайся же наконец вспомнить, что мы знакомы! Я Томеш. Еще химию вместе учили. Ну, вспомнил?

- Помню - Томеш, - вяло отозвался Прокоп. - Шкодливый такой. Что с ним случилось?

- Ничего. Он сейчас разговаривает с тобой. Тебе надо в постель, слышишь? Где ты живешь?

- Там, - с усилием выговорил Прокоп, неопределенно мотнув головой. - На... на Гибшмонке *.

Тут он попытался встать.

- Я не хочу туда! Не ходите туда! Там... там...

- Что там?

- Кракатит, - шепнул Прокоп.

- А это что?

- Ничего. Не скажу. Туда нельзя никому. А не то... не то...

- Что не то?

- Фффр - бум! - И Прокоп взмахнул рукой.

- Да что же это?

- Кракатоэ. Кра-ка-тау *. Вулкан. В-вулкан, понимаете? Мне вот... поранило палец. Не знаю, что это... - Прокоп осекся и медленно добавил: - Страшная штука...

Томеш смотрел на него внимательно, словно ожидая чего-то.

- Значит, - заговорил он после паузы, - ты все еще возишься со взрывчатыми веществами?

- Ну да...

- И успешно?

Из груди Прокопа вырвалось что-то, похожее на смешок.

- А тебе хочется узнать, а? Это, брат, не так-то просто. Не... не так-то просто, - повторил он, пьяно качая головой. - Оно, знаешь, само... само собой...

- Что?

- Кра-ка-тит. Кракатит. Кррракатит. И - само собой... Я просто оставил пыль на столе. Все смел вввв - в такую баночку. Осталось то - только чуть-чуть на столе - и... вдруг...

- Взорвалось.

- Взорвалось. Просто налет, щепотка пыли, рассыпал немного. Его и не видно было. Лампочка - далеко, за целый километр. Это не из-за нее. А я - в кресле как колода. Устал, понимаешь. Слишком много работы. И вдруг - трррах. Меня швырнуло на землю. Выбило окна, лампочку - вдребезги. Детонация как - как целый патрон лиддита. Страстрашная взрывная с-сила. Я... я сначала думал, лопнула эта фафрораф...форфра... фар-фо-ровая, фафроровая, фафро-ровая, фафро - господи, ну как это, белое такое, ну, изолятор, как это называется? Силикат кремния...

- Фарфор.

- Баночка. Я думал, лопнула та баночка со всем содержимым. Зажег спичку, а она там, цела, а она - целая! Стою столбом, даже спичкой обжегся. И - прочь оттуда, через поле... впотьмах... в Бржевнов, не то в Стршешовице... И-и где-то по дороге мне пришло в голову это слово. Кракатоэ. Кракатит. Кра-катит. Не-не-нет, это было не-не-не так. Когда взорвалось, я полетел на пол, кричу: "Кракатит! Кракатит!" Потом забыл. Кто тут? Вы... вы кто?

- Твой коллега Томеш.

- Ах да, Томеш. Вот паршивец! Лекции выклянчивал. Не вернул мне одну тетрадь по химии. Томеш... а как его звали?

- Иржи.

- Да, вспомнил, Ирка. Ты - Ирка, знаю. Ирка Томеш. Где моя тетрадка? Погоди, я тебе что-то скажу. Если взорвется остальное - дело плохо. Понимаешь - разнесет всю Прагу. Сметет. Сдует - ффффу! Это - если взорвется та фарфоровая баночка.

- Какая баночка?

- Ты - Ирка Томеш, я знаю. Иди в Карлин, в Карлин или на Высочаны и погляди, как взорвется. Беги скорей, скорей!

- Зачем?

- Я ведь изготовил центнер. Центнер кракатита. Нет, кажется только грамм сто пятьдесят. Он там, в фар-фо-ро-вой баночке. Если она взорвется... Нет, лостой, это невозможно, это какая-то бессмыслица... - бормотал Прокоп, хватаясь за голову.

- Ты о чем?

- По... поче... почему не взорвалось то, что было в баночке? Раз этот просыпанный порошок... сам собой... Погоди, на столе - цин... цинковый лист... лист... Отчего взорвалось на столе? Погоди, сиди тихо, - еле ворочал языком Прокоп. Потом, шатаясь, встал.

- Что с тобой?

- Кракатит, - пробормотал Прокоп, повернулся всем телом и в обмороке рухнул наземь.

II

Первое, что ощутил Прокоп, очнувшись, была тряска - все тряслось, дребезжало, и кто-то крепко держал его за талию. Страшно было открыть глаза - казалось, что-то грохочущее несется прямо на него.

Но тряска и дребезжание не прекращались, и Прокоп открыл глаза - перед ним был мутный четырехугольник, за которым проплывали туманные пятна и полосы света. Он не мог объяснить себе, что это такое, и смятенно смотрел на проплывающие мимо, подпрыгивающие призраки, безвольно подчиняясь судьбе. Потом понял: непрестанный грохот - от колес экипажа, а за окошком мелькают в тумане обыкновенные фонари. Утомленный напряженным наблюдением, Прокоп снова сомкнул веки и пассивно отдался движению.

- Сейчас ты ляжешь, - тихо произнес кто-то над его головой, - примешь аспирин, и тебе станет лучше. А утром я приглашу доктора, ладно?

- Кто это? - сонно спросил Прокоп.

- Томеш. Ты ляжешь у меня, Прокоп. Ты весь горишь. Что у тебя болит?

- Все. Голова кружится. Так, знаешь, кру...

- Лежи смирно. Я вскипячу чаю, а ты пока выспишься. Это от волнения, понимаешь? Просто нервная лихорадка. К утру все пройдет.

Прокоп наморщил лоб, стараясь что-то припомнить.

- Я знаю, - озабоченно сказал он, помолчав. - Слушай, надо, чтобы кто-нибудь бросил эту баночку в воду. Чтоб не взорвалась.

- Не беспокойся. И не разговаривай.

- А... я, пожалуй, могу сидеть. Тебе не тяжело?

- Нет, лежи, лежи.

- ...А у тебя осталась моя тетрадка по химии, - вдруг вспомнил Прокоп.

- Да, да, я отдам. А теперь - лежи смирно, слышишь?

- Ох, какая у меня тяжелая голова...

Тем временем наемный экипаж громыхал вверх по Ечной улице. Томеш, негромко насвистывая какую-то мелодию, поглядывал в окно. Прокоп дышал хрипло, с еле слышным стоном. Туман оседал влагой на тротуары, его слизкая сырость проникала даже под пальто. Было темно и безлюдно.

- Сейчас приедем, - громко произнес Томеш.

Экипаж быстрее задребезжал по площади и завернул направо.

- Погоди, Прокоп, - можешь пройти несколько шагов? Я помогу...

Томеш с трудом втащил своего гостя на третий этаж. А Прокопу казалось, что он совсем легкий, невесомый, и он позволил чуть ли не нести себя по лестнице; но Томеш совсем запыхался, он то и дело вытирал пот.

- Правда, я как перышко? - удивился Прокоп.

- Как бы не так, - буркнул Томеш, еле переводя дух, и отпер свою дверь.

Пока Томеш раздевал его, Прокоп чувствовал себя совсем малым ребенком.

- Моя мамочка... - начал он что-то рассказывать. - Когда моя мамочка, а это уже... это было давно... папа сидел за столом, а мамочка уносила меня в кроватку - слышишь?

Наконец Прокоп в постели, одеяло натянуто до подбородка, но зубы все еще стучат от озноба; он смотрит, как Томеш торопливо растапливает печку.

От жалости к себе и от слабости растроганный Прокоп чуть не плакал и без конца лепетал что-то; он успокоился, когда на лоб ему положили холодный компресс. Тогда он стал молча рассматривать комнату; в ней пахло табаком и женщиной.

- А ты безобразник, Томеш, - серьезно проговорил он. Все-то к тебе девки ходят.

- Ну и что? - повернулся к нему Томеш.

- Ничего. А чем ты, собственно, занимаешься?

Томеш махнул рукой.

- Плохи мои дела, дружище. Денег ни гроша.

- Кутишь?

Томеш покачал головой.

- Знаешь, мне жаль тебя, - сочувственно заговорил Прокоп. - Ты мог бы... Смотри, я работаю уже двенадцать лет.

- А что это тебе дает? - резко возразил Томеш.

- Ну, кое-что перепадает. Вот продал в этом году взрывчатый декстрин.

- За сколько?

- За десять тысяч. Но это так, пустяки. Паршивенькая взрывчатка для шахт. Если бы я захотел...

- Тебе уже лучше?

- Чудесно! Я нашел такие методы... Знаешь, дружище, один нитрат церия * - сильный, сволочь! А хлор, хлор, тетрафаза хлористого азота взрывается светом. Зажжешь лампочку - и трррах! Но это ерунда. Слушай, - неожиданно выпалил он, высовывая из-под одеяла худую, страшно изуродованную руку. Стоит мне взять что-нибудь в руки, и я... чувствую движение атомов. Как мурашки. И каждое вещество щекочет по-своему, понимаешь?

- Нет.

- Это - сила, понимаешь? Сила, заключенная в материи. Материя обладает чудовищной силой. Я... я на ощупь чувствую, что в ней все так и кишит... И сдерживается-то все это... невероятным усилием. Стоит расшатать изнутри - и бац! - распад. Все - взрыв. Любая мысль - это взрыв в мозгу. Вот ты подаешь мне руку, а я чувствую, как в тебе что-то взрывается. Такое у меня тонкое осязание, брат. И слух. Все шумит как сода в воде. Это все - крошечные взрывы. Ох, как гудит голова! Та-та-тата - как пулемет.

- Ладно, - сказал Томеш. - А теперь прими аспирин.

- Хорошо. Взры... взрывчатый аспирин. Перхлорированный ацетилсалииилацид *. Ерунда. А вот я, знаешь, открыл экзотермические взрывчатые вещества *. Собственно, любое тело взрывчатое вещество. Вода... вода - взрывчатое вещество. Земля... и воздух - тоже взрывчатка. Перо, пух в перине взрывчатка. Ну, пока это имеет только теоретическое значение. И я открыл атомные взрывы. Я-я-я произвел альфа-взрыв*. Все рас-распадается на по-положительные частицы. Термохимии не существует. Де-струк-ция. Деструктивная химия, вот что. Это грандиозная штука, Томеш, с чисто научной точки зрения. У меня дома есть такие таблицы... О, если б у меня были аппараты! Но у меня - только глаза... да руки... Вот погоди, я еще все напишу!

- Тебе спать не хочется?

- Хочется. Я сегодня... немного устал. А ты что делал все эти годы?

- Да ничего. Так, жил.

- Жизнь - взрыв, понимаешь? Ррраз! - человек родился, бац! - рассыпался. А нам-то кажется, что это длится бог знает как долго. Постой, я, кажется, что-то напутал?..

- Нет, все правильно, Прокоп. Быть может, завтра со мной произойдет это самое "бац". То есть, если не достану денег. Но это неважно, старина, ты спи.

- Я могу тебе одолжить, хочешь?

- Брось! У тебя нет такой суммы. Быть может, мой отец... - И Томеш махнул рукой.

- Вот как, у тебя еще есть папа! - помолчав, неожиданно мягко произнес Прокоп.

- Есть, как же. Он - врач в Тынице. - Томеш встал, прошелся по комнате. - Жалкое положение, брат, жалкое! Качусь по наклонной плоскости, ну... А ты обо мне не беспокойся. Я уж... что-нибудь да придумаю. Спи!

Прокоп затих. Из-под полуопущенных век он видел, как Томеш, присев к столику, роется в каких-то бумагах. Так сладко было слушать шелест бумаги и негромкое гудение огня в печке. Человек, склонившийся над столом, подпер голову руками и. казалось, не дышал; а Прокопу мерещилось, что он лежит и видит своего старшего брата, своего брата Иозефа; тот занимается - завтра ему сдавать экзамен по электротехнике... И Прокоп заснул горячечным сном.

III

Ему снилось - он слышит грохот бесчисленных колес. "Какая-то фабрика", - подумал он и побежал вверх по лестнице. И вдруг очутился перед большой дверью, на которой висела стеклянная дощечка с надписью: "Плиний". - Он страшно обрадовался и вошел.

- Господин Плиний у себя? - спросил он у барышни за пишущей машинкой.

- Сейчас придет, - ответила она, и к Прокопу подошел высокий бритый человек в куртке и в огромных круглых очках.

- Что вам угодно? - спросил он.

Прокоп с любопытством рассматривал его необычайно выразительное лицо. Лицо истого британца, выпуклый, изборожденный морщинами лоб, на виске - родимое пятно величиной с мелкую монету и подбородок - как у киноактера.

- Вы... вы - простите, вы Плиний?

- Прошу вас, - сказал высокий человек и коротким жестом пригласил Прокопа в свой кабинет.

- Я весьма... это для меня... величайшая честь, - бормотал Прокоп, усаживаясь.

- Что вам угодно? - перебил его высокий человек.

- Я раздробил материю, - объявил Прокоп.

Плиний - ни слова; играет себе стальным ключиком, то и дело опуская за стеклами очков тяжелые веки.

- Дело вот в чем, - торопливо начал Прокоп. - Вввве распадается, не правда ли? Материя хрупка. Но я сделаю так, чтобы она распалась мгновенно - бум! Взрыв, понимаете? Вдребезги. На молекулы. На атомы. Но я расщепил и атом.

- Жаль, - задумчиво сказал Плиний.

- Почему? Чего жаль?

- Жаль разрушать что-либо. И атомов жаль. Продолжайте.

- Я... расщепляю атомы. Я знаю, еще Рэзерфорд... Но его излучение - просто детские игрушки! Пустяки. Надо - en masse 1. Если хотите, я взбунтую тонну висмута; он раз-разнесет весь мир, но это неважно. Хотите?

- Зачем вам это нужно?

- А это... интересно с научной точки зрения, - опешил Прокоп. - Погодите, как бы вам... понимаете, ведь это не-ве-ро-ятно интересно. - Он схватился за голову. - Постойте, у меня трещит голова; с научной точки зрения... это будет... чрезвычайно интересно, правда? Сейчас, сейчас я вам все объясню, - с облегчением воскликнул он. - Динамит - динамит рвет материю на куски, на глыбы, а бензолтриоксозонид * дробит ее в порошок; отверстие пробивает небольшое, зато дрррробит материю на-на-на субмикроскопические пылинки, понимаете? Все дело в скорости взрыва. Материя не успевает расступиться; не успевает даже раз-раздвинуться, разорваться, понимаете? А я... я уууувеличил скорость взрыва. Аргонозонид*. Хлораргоноксозонид *. Тетраргон *. И все дальше, дальше. Тогда уж и воздух не успевает расступиться; он такой же упругий, как... как стальная пластина. И рвется на молекулы. И все дальше, дальше... И вдруг, по достижении определенной скорости, взрывная сила начинает чудовищно возрастать. Растет... в геометрической прогрессии. Я смотрю как дурак. Отчего это? Откуда, откуда, откуда берется вдруг эта энергия? - лихорадочно вопрошал Прокоп. - Ответьте!

1 в массовом масштабе (франц.).

- Вероятно, она заключена в атоме, - предположил Плиний.

- Ага! - победоносно воскликнул Прокоп, отирая пот со лба. - Вот в чем загвоздка! Очень просто - в атоме. Атомы как бы... сталкиваются друг с другом, и... ссссрывают бета-оболочку... и ядро должно расщепиться. Это - альфа-взрыв. Знаете, кто я? Я - первый человек, преодолевший коэффициент сцепления, сударь. Я открыл атомные взрывы. Я... выбил из висмута тантал. Слушайте, знаете ли вы, сколько энергии в одном грамме ртути? - Четыреста шестьдесят два миллиона килограммометров. Материя обладает потрясающей силой. Материя - это полк, который топчется на месте: ать-два, ать-два. Но подайте ему нужную команду - и полк рванется в атаку, en avant! 1 Это и есть взрыв, понимаете? Урра!

Прокоп осекся от собственного крика; в голове стучало так, что он перестал воспринимать окружающее.

- Простите, - сказал он, чтобы скрыть смущение, и трясущейся рукой нащупал портсигар. - Курите?

- Нет.

- Древние римляне уже курили, - заверил его Прокоп и открыл портсигар; в нем лежали тяжелые патроны. - Возьмите, стал уговаривать он Плиния, - это легкие сигары "экстра нобель".

С этими словами он скусил кончик тетрилового патрона и стал искать спичку.

- Все это чепуха, - снова заговорил он, - а известно вам, что есть взрывчатое стекло? Жаль. Слушайте, я могу сделать для вас взрывчатую бумагу. Напишете письмо, кто-нибудь бросит его в огонь и - ррраз! - весь дом в клочья. Хотите?

- К чему? - спросил Плиний, подняв брови.

- Просто так. Сила должна вырваться на свободу. Я вам скажу одну вещь. Вот если вы станете ходить по потолку вниз головой - что получится?

1 вперед! (франц.)

Прежде всего я плюю на теорию валентности. Все можно сделать. Слышите, потрескивает за стеной? Это растет трава: маленькие взрывы. Каждое семечко - самовзрывающийся запальный капсюль. Пффф - как ракета. А эти болваны воображают, будто нет никакой тавтомерии. Я им покажу такую меротропию, что они обалдеют. И все только на основании лабораторных работ, сударь!

Прокоп с ужасом чувствовал, что несет околесицу.

Желая поправиться, он все быстрее молол языком, перескакивая с пятого на десятое. Плиний серьезно кивал головой; он даже раскачивался всем телом, все сильнее и сильнее, словно кланялся. Прокоп бормотал путаные формулы и не мог остановиться, не мог оторвать взгляда от Плиния, а тот раскачивался все быстрее и быстрее, как заведенный. Пол поплыл у Прокопа из-под ног, начал вздыматься.

- Перестаньте же наконец! - в ужасе закричал Прокоп и проснулся. Вместо Плиния он увидел Томеша - тот, не оборачиваясь от стола, проворчал:

- Не кричи, пожалуйста.

- Я не кричу, - сказал Прокоп и закрыл глаза.

В голове часто, болезненно стучал пульс.

Ему казалось - он летит по крайней мере со скоростью света; как-то странно сжималось сердце. "Это просто - сплющивание Фитцджеральд-Лоренца *, - сказал он себе. - Я должен стать плоским, как блин".

Вдруг впереди ощетинились необъятные стеклянные грани; нет, это просто бесконечные, гладко отшлифованные плоскости, пересекающие друг друга и образующие острые углы, как у кристаллографических моделей; и вот его несет с ужасающей быстротой прямо на одну из этих граней... "Осторожнее!" крикнул он сам себе, потому что через тысячную долю секунды он грохнется об эту грань и разобьется; но тут же его молниеносно отбросило назад, прямо на острие гигантского обелиска; отраженный от него, как луч света, он рухнул на гладкую стеклянную стену - и вот скользит по ней, вниз, вниз,со свистом скатывается в какой-то острый угол, бешено извивается меж его сходящихся стен, и опять его швырнуло назад, неизвестно на что, и опять кинуло куда-то - он падает лицом на острую грань, но в последнюю секунду его подбрасывает вверх; сейчас он размозжит голову об эвклидову плоскость бесконечности, но вот он уже стремительно срывается вниз, вниз, во тьму; резкий толчок, болезненное сотрясение всего тела, но он тотчас поднимается и бросается бежать. Мчится по лабиринту и слышит сзади топот погони; проход все уже, он смыкается, его стены сдвигаются страшным, неотвратимым движением; Прокоп делается тонким, как шило; еле переводя дух, мчится он в диком ужасе, стараясь пробежать это место, пока стены его не раздавили. С грохотом сомкнулся за ним каменный проход, а сам он стремглав полетел в бездну, вдоль отвесной стены, от которой веет ледяным холодом. Страшный удар, и он теряет сознание; очнувшись, Прокоп увидел себя в черной тьме; он шарит руками по ослизлым каменным стенам, зовет на помощь - но с губ его не срывается ни единого звука: такая здесь тьма.

Дрожа от ужаса, он бредет, спотыкаясь, по дну пропасти; вот нашарил боковой туннель, бросился туда; это не туннель, а скорее лестница - наверху, бесконечно далеко, светится маленькое отверстие, как в шахте; и он бежит вверх по несчетным, страшно крутым ступеням; но там, наверху - всего лишь маленькая площадка, легкая металлическая платформа, она дребезжит и сотрясается под ногами, повиснув над головокружительной глубиной, и вниз ведет нескончаемая винтовая лестница с'железными ступеньками. А он уже слышит позади тяжелое дыхание преследователей. Вне себя от ужаса, устремился он вниз, кругами, по винтовой лестнице, а сзади гремит железом, громыхает разъяренная толпа врагов. Вдруг лестница обрывается в пустоту. Прокоп взвыл, раскинул руки и, все еще кружась, полетел в бездну.

Голова его пошла кругом, он уже ничего не видит и не слышит; ноги плохо повинуются ему, но он бежит, не зная куда, гонимый страшным слепым инстинктом- добежать куда-то, пока не поздно. Все быстрее, быстрее его бег по бесконечному сводчатому коридору, временами мелькает семафор, на котором выскакивают по очереди цифры: 17, 18, 19. Вдруг он понял, что бежит по кругу, а цифры - это количество кругов, которые он пробежал: 40, 41... Стало невыносимо жутко, что он опоздает, не выберется отсюда; он помчался с бешеной скоростью, со свистом рассекая воздух - семафор замелькал, как телеграфные столбы в окне экспресса; еще, еще быстрей! Семафор уже не мелькает, стоит на месте, с молниеносной быстротой отсчитывая тысячи и десятки тысяч кругов, и нигде нет выхода из этого коридора, а на вид он - прямой и гладкий, как гамбургский туннель, и все же замыкается в круг; Прокоп рыдает от отчаяния; это - вселенная Эйнштейна, а мне надо дойти, пока не поздно! Вдруг - леденящий вопль, и Прокоп замер: это голос отца, кто-то убивает его; Прокоп ринулся вперед еще быстрее, семафор исчез, сделалось темно; Прокоп шарит по стенам - вот нащупал запертую дверь; за дверью слышатся отчаянные крики и грохот переворачиваемой мебели. Ревя от ужаса, Прокоп впивается ногтями в дверь, колотит, царапает; расщепил ее, разбросал по щепочке и обнаружил за ней знакомую лестницу, которая каждый день приводила его домой, когда он был маленький; а наверху хрипит отец, кто-то душит его, колотит об пол. С криком взлетает Прокоп по лестнице; вот знакомые сени, он видит кувшин и мамин хлебный ларь, дверь в кухню приотворена, и там, за дверью, храпя, молит отец, чтобы его не убивали; кто-то бьет его головой оземь; Прокоп хочет броситься на помощь, но какая-то слепая, безумная сила заставляет его бегать здесь, в сенях, кругами, кругами, все быстрее, и заливаться, захлебываться смехом - а там, в кухне, утихают придушенные стоны отца. И не в силах вырваться из заколдованного круга, все ускоряя свой бег, Прокоп рычит от ужаса в припадке безумного хохота.

Он снова проснулся, весь в поту, не в силах унять дрожь; Томеш стоял у его изголовья и клал новый холодный компресс на пылающий лоб.

- Как хорошо, как хорошо, - пробормотал Прокоп. - Я больше не буду спать.

И он тихо лежит, глядя на Томеша, который снова уселся у лампы. "Ирка Томеш, - вспоминал Прокоп, - постой, и еще Дурас, и Гонза Бухта, Судик, Судик, Судик, кто же еще? Судик, Трлица, Трлица, Пешек, Иованович, Мадр, Голоубек - тот, что носил очки, - вот и весь наш курс на химическом отделении. Господи, а этот - кто? Ах да, это Ведрал, он погиб в шестнадцатом году, а сзади него сидят Голоубек, Пацовский, Трлица, Шеба - весь курс".

И тут он вдруг услышал: "Пан Прокоп - на коллоквиум".

Прокоп страшно перепугался. На кафедре сидит профессор Вальд *, по привычке теребя бородку сухонькой ручкой.

- Скажите, - спрашивает профессор Вальд, - что вы знаете о взрывчатых веществах.

- Взрывчатые вещества... взрывчатые вещества... - нервно начинает Прокоп. - Их взрывная сила зависит от того, что мгновенно расширяется газ, который развивается из гораздо меньшего объема взрывной массы... Простите, это неверно.

- Почему? - строго спрашивает Вальд.

- Я-я-я открыл альфа-взрывы. Дело в том, что взрыв происходит вследствие распада атома. Частицы атома разлетаются... разлетаются...

- Чепуха, - перебивает его профессор. - Нет никаких атомов.

- Есть, есть, есть, - настаивает Прокоп. - Пожалуйста, я до-докажу...

- Устаревшая теория, - ворчит профессор. - В природе не существует атомов, есть только гуметаллы. Вы знаете, что такое гуметалл?

Прокоп покрылся испариной от страха. В жизни он не слышал этого слова. Гуметалл?

- Не знаю, - подавленно прошептал он.

- Вот видите, - сухо произнес Вальд. - А еще осмеливаетесь являться на коллоквиум. Что вы знаете о кракатите?

Прокоп остолбенел.

- Кракатит, -беззвучно сказал он, - это... это совсем новое взрывчатое вещество, которое... которое до сих пор...

- Как оно взрывается? От чего? От чего происходит взрыв?

- От волн Герца, - с облегчением выговорил Прокоп.

- Откуда вам это известно?

- Потому что он взорвался у меня сам собой. Потому... потому что не было никакого другого импульса. И потом...

- Ну?

- ...его син-синтез... удался при вы-вы-высокочастотной осцилляции. Это до сих пор не вы-вы-выяснено, но я думаю, что... что там были какие-нибудь электромагнитные волны.

- Были. Я знаю. А теперь напишите на доске химическую формулу кракатита.

Прокоп взял кусочек мела и нацарапал на доске свою формулу.

- Прочитайте.

Прокоп вслух произнес формулу. Тогда профессор Вальд встал и заговорил совсем другим голосом:

- Как? Как?

Прокоп повторил.

- Тетраргон? - быстро переспросил профессор. - Плюмбум сколько?

- Две.

- Как это делается? - до странности близко спросил голос. - Процесс? Как это делается? Как?.. Как делается кракатит?

Прокоп открыл глаза. Над ним склонялся Томеш; с карандашом и блокнотом в руке он, затаив дыхание, следил за губами Прокопа.

- Что? - обеспокоенно пробормотав тот. - Что тебе надо? Как это делается?

- Тебе что-то приснилось, - сказал Томеш, пряча блокнот за спину. - Спи, дружище, спи.

1 Свинец (лат.).

IV

"Кажется, я что-то выболтал", - отметилось в наиболее ясном уголке Прокопова мозга; а впрочем, ему было в высшей степени безразлично; хотелось спать, спать без конца. Привиделся турецкий ковер, его узоры беспрестанно смещались, сливались, принимали новые очертания. За этим ничего не крылось, и все-таки зрелище почему-то раздражало; и во сне Прокопу страстно захотелось еще раз увидеть Плиния. Он старался вызвать его образ, но вместо Плиния выплыло отвратительное осклабившееся лицо, оно скрежетало желтыми съеденными зубами, зубы крошились,'и лицо выплевывало их по кусочкам. Прокоп пожелал избавиться от этого видения; в голову пришло слово "рыбак" - и вот появился рыбак над серой водой, в сети бились рыбы; Прокоп сказал себе, "строительные леса"-и действительно увидел леса, подробно, до последней скобы и скрепы. Долго он забавлялся тем, что выдумывал слова и рассматривал их образное воплощение; но настал момент, когда он никакими усилиями не мог больше припомнить ни одного слова, ни одного предмета. Тщетно он бился, обливаясь холодным потом в ужасе от собственного бессилия. "Надо действовать методически, - решил он. - Начну сначала или я погиб!" Посчастливилось вспомнить слово "рыбак", но вместо рыбака ему предстал пустой глиняный кувшин из-под керосина; это было страшно.

Он сказал "стул", но с удивительной четкостью увидел фабричный просмоленный забор, под которым росли жалкие кустики поникшей, запыленной травы и валялись ржавые обручи. "Это сумасшествие, - подумал он с леденящей отчетливостью. - Это, господа, типичное помешательство, гиперфабула угонги дугонги Дарвин". Этот термин неизвестно почему показался ему невероятно смешным, Прокоп разразился громким, захлебывающимся хохотом - и проснулся.

Он был весь в поту, одеяло сбилось к ногам. Лихорадочным взглядом окинул он Томеша, который торопливо ходил по комнате, швыряя какие-то вещи в чемодан, но не узнал его.

- Послушайте, послушайте, - начал Прокоп, - это ужасно смешно, послушайте, - да погодите же, вы должны, послушайте...

Он хотел как анекдот преподнести тот странный научный термин и смеялся заранее; но никак не мог вспомнить его и, рассердившись, замолчал.

Томеш надел ульстер, нахлобучил шапку; уже взяв в руку чемоданчик, заколебался, подсел на кровать к Прокопу.

- Слушай, старина, - озабоченно сказал он, - мне сейчас надо уехать. К папе, в Тынице. Если он не даст мне денег - я не вернусь, понимаешь? Но ты не волнуйся. Утром зайдет привратница, она приведет доктора, ладно?

- Который час? - равнодушно спросил Прокоп.

- Четыре... Пять минут пятого. Скажи... тебе ничего не надо?

Прокоп закрыл глаза, решив не интересоваться больше ничем на свете. Томеш заботливо укрыл его, и снова стало тихо.

Вдруг Прокоп широко открыл глаза. Он увидел над собой незнакомый потолок, по карнизу бежал незнакомый орнамент. Протянул руку к своему ночному столику - рука повисла в пустоте. Испуганно повернул голову и вместо своего широкого лабораторного стола увидел чей-то чужой столик с лампочкой. Там, где было окно, стоит шкаф; на месте умывальника- какая-то дверь. Все это совсем сбило его с толку; не в силах понять, что с ним происходит и где он очутился, он, преодолевая головокружение, сел на кровати. Постепенно сообразил, что он не дома, но не мог вспомнить, как сюда попал.

- Кто тут? - громко спросил он наобум, с трудом ворочая языком.

- Пить! - помолчав, добавил он. - Пить!

Тягостная тишина. Прокоп поднялся с постели и, пошатываясь, отправился искать воду. На умывальнике нашел графин, и жадно припал к нему; на обратном пути к кровати ноги его подкосились, и он сел на стул, не в состоянии двигаться дальше. Сидел он, наверное, очень долго и совсем замерз, потому что облился водой из графина; ему стало очень жаль себя - вот попал бог знает куда и даже до постели добраться не может, и так он одинок, так беспомощен... и Прокоп расплакался по-детски, навзрыд.

Выплакавшись, он почувствовал, что в голове у него прояснилось. Он даже смог добраться до постели и улегся, стуча зубами; едва согревшись, уснул обморочным сном без сновидений.

Когда он проснулся, шторы были подняты, за окном стоял серый день и в комнате немного прибрали; он не мог сообразить, кто это сделал, зато помнил вчерашний взрыв, Томеша и его отъезд. Отчаянно трещала голова, давило грудь и зверски терзал кашель. "Плохо дело, - сказал себе Прокоп, - очень плохо; надо бы домой да в постель". Он встал и начал медленно одеваться, то и дело отдыхая. Какая-то страшная тяжесть сжимала грудь. Одевшись, посидел, трудно дыша, безразличный ко всему.

И тут коротко, нежно звякнул звонок. Прокоп с трудом поднялся, пошел отворять. В коридоре у порога стояла молодая женщина; вуаль закрывала ее лицо.

- Здесь живет... пан Томеш? - смешавшись, поспешно спросила она.

- Прошу вас. - И Прокоп отступил, пропуская ее; и когда она, немного нерешительно, прошла совсем близко, на Прокопа повеяло едва ощутимым, тонким ароматом; он с наслаждением вдохнул его.

Усадив гостью у окна, он сел напротив, изо всех сил стараясь держаться прямо. Он чувствовал - от этого он кажется строгим и чопорным, что внушало крайнюю неловкость и ему самому и девушке. Она сидела, потупившись, и кусала губы под вуалью. О нежное, тонкое лицо, о руки - маленькие и неспокойные! Внезапно она подняла глаза, и Прокоп затаил дыхание, пораженный: такой прекрасной она ему показалась.

- Пана Томеша нет дома? - спросила гостья.

- Томеш уехал, - нерешительно ответил Прокоп. - Уехал сегодня ночью, мадемуазель.

- Куда?

- В Тынице, к отцу.

- А он вернется?

Прокоп пожал плечами.

Девушка склонила голову, руки ее беспокойно задвигались, словно борясь с чем-то.

- Он сказал вам, почему... почему...

- Сказал.

- И вы думаете - он это сделает?

- Что именно, мадемуазель?

- Застрелится...

Молнией блеснуло в памяти - он видел, как Томеш укладывает револьвер в чемодан. "Быть может, завтра со мной произойдет это самое - "бац", - процедил тогда Томеш. Прокоп не хотел рассказывать об этом девушке, но выражение лица, вероятно, выдало его.

- О боже, боже! - воскликнула девушка. - Это ужасно! Скажите, скажите...

- Что?

- Не может ли... не может ли кто-нибудь поехать к нему? Если бы кто-нибудь ему сказал... передал... Тогда ему не нужно будет этого делать, понимаете? Если бы кто-нибудь поехал к нему сегодня же...

Прокоп не отрывал глаз от ее рук, которые она сжимала в отчаянии.

- Я поеду, мадемуазель, - тихо сказал он. - Кстати... я собираюсь, кажется, в те края. И если хотите, я...

Девушка подняла голову.

- Нет, правда? - радостно воскликнула она. - Вы можете?

- Видите ли... Я его старый... старый товарищ, - объяснил Прокоп. - И если вам надо передать ему что-нибудь... или послать - я с удовольствием.

- Господи, какой вы хороший! - одним дыханием произнесла она.

Прокоп слегка порозовел.

- Пустяки, - возразил он. - Просто случайное совпадение... я сейчас как раз свободен и все равно собирался куда-нибудь поехать... и вообще, - смутившись, он махнул рукой. - Не стоит и говорить. Я сделаю все, что вы хотите.

Девушка покраснела и поспешно отвела взгляд.

- Прямо не знаю, как вас... благодарить, - смущенно сказала она. - Мне так неудобно... Но это очень важно, и потом, ведь вы его друг... Не думайте, что это для меня... - Она превозмогла смущение и устремила на Прокопа чистые прекрасные глаза. - Я должна передать ему одну вещь от другого человека. Я не могу вам сказать...

- И не надо, - быстро вставил Прокоп. - Я передам, вот и все. Я так рад, что могу вам... что могу ему... А на улице дождь? - внезапно спросил он, взглянув на ее мокрую горжетку.

- Дождь.

- Это хорошо, - заметил Прокоп; на самом деле он просто подумал, как приятно было бы охладить лоб, если бы он посмел прижаться к ее горжетке.

- У меня нет с собой этой вещи, - сказала гостья, вставая. - Просто маленький сверточек. Не могли бы вы подождать... я принесу через два часа.

Прокоп поклонился, как деревянный, боясь потерять равновесие. В дверях она обернулась и пристально взглянула на него.

- До свидания, - и исчезла.

Прокоп сел и закрыл глаза. Дождевая роса на горжетке, густая, вся в каплях вуаль; тихий голос, аромат, беспокойные руки в тесных, крохотных перчатках; прохладный аромат, ясные глаза под красивыми, четкими бровями - от их взгляда кружится голова. Мягкие складки юбки на круглых коленях, руки, маленькие ручки в тесных перчатках... Аромат, глухой, дрожащий голос, личико нежное, побледневшее... Прокоп закусил дрожащие губы. Грустная, смятенная, отважная. Серо-голубые глаза, глаза чистые, ясные. О боже, боже, как льнула вуаль к ее губам!

Прокоп застонал, открыл глаза. Это - девчонка Томеша, сказал он себе в слепой ярости. "Знала, куда идти, она здесь не впервые. Быть может, здесь... здесь, в этой комнате... В невыносимой муке Прокоп впился ногтями в ладони. - А я, дурак, навязываюсь ехать к нему! Я, дурак, повезу ему письмецо! И что... что мне за дело до нее?"

Тут его осенила спасительная идея. Сбегу домой, в свою лабораторию, в свой домишко на холме!

А она пусть явится... пусть делает что хочет! Пусть... пусть.... пусть едет к нему сама, если... если ей это так важно...

Он окинул взглядом комнату; увидев смятую постель, устыдился, застелил ее, как привык делать дома. Потом ему показалось, что получилось неважно - начал перестилать, приглаживать, а там и за все принялся, убрал комнату, попытался покрасивее уложить складки гардин; потом сел ждать - а голова кружилась и грудь раздирало давящей болью.

V

Ему мерещилось, что он идет по бескрайнему огороду; вокруг - одни капустные кочаны, только это не кочаны, а ухмыляющиеся, облезлые, гнусавые, блеющие, чудовищные, водянистые, прыщавые, лупоглазые человеческие головы; они растут на тощих кочерыжках, и по ним ползают отвратительные зеленые гусеницы.

И через огород бежит к нему девушка - лицо ее закрыто вуалью; слегка приподнимая юбку, онл перепрыгивает через человеческие головы. Но из-под каждой вырастают голые, тощие, мохнатые руки, они хватают девушку за ноги, за юбку. Девушка кричит в беспредельном ужасе, еще выше поднимает юбку, выше округлых колен, обнажая белые ноги, старается перескочить через эти цепкие руки. Прокоп закрывает глаза; он не может видеть ее белых крепких ног и сходит с ума от страха, что эти зеленые головы надругаются над девушкой. Он бросается наземь и срезает перочинным ножом первую голову - та визжит по-звериному, щелкает гнилыми зубами, стараясь укусить его за руку. Теперь вторую, третью... господи Иисусе, когда же он выкосит это огромное поле, чтобы добраться до девушки, которая сражается с головами там, на другом конце бесконечного огорода? И он вскакивает в бешенстве, топчет ужасные головы, пинает, давит ногами; его ноги запутались в тонких, присасывающихся лапках, он падает, его схватили, рвут, душат - и все исчезает...

Все исчезает в головокружительном вихре.

И вдруг, совсем близко, раздается глуховатый голос: "Я принесла пакет..." Он вскочил, открыл глаза: перед ним стоит служанка с Гибшмонки, косоглазая, беременная, с мокрым от стирки животом, и подает ему что-то, завернутое в мокрую тряпку. "Это не она", - замирает с болью сердце Прокопа; вдруг появляется высокая грустная продавщица, она деревянными распорочками растягивает для него перчатки. "Не она!" кричит Прокоп и тут же видит опухшего ребенка на рахитичных ножках, и этот ребенок... этот ребенок бесстыдно предлагает ему себя! "Иди прочь!" - вскрикивает Прокоп, и перед его глазами возникает кувшин, брошенный посреди грядок увядшей, объеденной улитками капусты - видение это не исчезает, несмотря на все его усилия.

Но тут тихонько, как теньканье птички, звякнул звонок. Прокоп кинулся открыть; на пороге стоит девушка в вуали, прижимает к груди пакет и тяжело переводит дыхание.

- Это вы, - негромко сказал Прокоп, почему-то глубоко тронутый.

Девушка вошла, задев его плечом; на Прокопа снова пахнуло мучительно-пьянящим ароматом.

Она остановилась посреди комнаты.

- Прошу вас, не сердитесь, - тихо и как-то торопливо заговорила она, - не сердитесь, что я дала вам такое поручение. Вы даже не знаете, почему... почему я... Но если это в какой-то степени затруднительно...

- Я поеду, - хрипло выговорил Прокоп.

Девушка устремила на него свои серьезные чистые глаза.

- Не думайте обо мне дурно. Я только боюсь, как бы пан... как бы ваш друг не совершил чегонибудь, что могло бы потом до гроба мучить другого человека. Я так верю вам... Вы его спасете, правда?

- С огромным удовольствием, - воскликнул Прокоп каким-то чужим, неверным голосом, настолько опьяняло его восхищение. - Мадемуазель, я... все, что вам угодно...

Он отвел глаза - боялся, что сболтнет лишнее, что она услышит, как стучит его сердце, и стыдился своей неуклюжести. Его смятение передалось девушке; она вспыхнула, не зная, куда девать глаза.

- Благодарю, благодарю вас, - начала она тоже каким-то неуверенным голосом, а руки ее судорожно мяли запечатанный пакет.

Настала тишина, от которой у Прокопа сладко и мучительно закружилась голова. Мороз пробежал у него по спине, когда он почувствовал, что девушка украдкой изучает его лицо; но, внезапно взглянув на нее, Прокоп увидел, что она потупилась, чтобы не встретиться с ним взглядом. Он понимал - надо что-то сказать, чтобы спасти положение, но только беззвучно двигал губами и трепетал всем телом.

Наконец девушка шевельнула рукой, шепнула:

- Вот пакет...

Прокоп совсем забыл, зачем он все время прячет руку за спиной, и протянул ее к пакету. Девушка, побледнев, отшатнулась.

- Вы ранены! - вырвалось у нее. - Покажите...

Прокоп быстро убрал руку.

- Пустяки, - поспешно заверил он. - Просто... просто немного воспалилась... воспалилась маленькая ранка... понимаете?

Девушка, все еще бледная, втянула в себя воздух сквозь зубы, словно сама ощутила его боль.

- Почему вы не идете к доктору? - воскликнула она. - Вы никуда не можете ехать! Я... я пошлю кого-нибудь другого.

- Она уже заживает, - запротестовал Прокоп, словно у него отнимали самое дорогое. - Честное слово, все уже... почти в порядке, просто царапинка, и вообще глупости, почему бы мне не поехать? И потом, мадемуазель, в таком деле... Ведь не можете вы послать постороннего, правда? Да она и не болит, смотрите. - И он тряхнул рукой.

Девушка сдвинула брови в строгом сострадании.

- Вам нельзя ехать! Почему вы мне не сказали? Я... я не позволю! Я не хочу...

Прокоп почувствовал себя глубоко несчастным.

- Послушайте, мадемуазель, - горячо заговорил он. Ей-богу, это ерунда; я привык. Вот смотрите. - И он показал ей левую руку, на которой не хватало почти целого мизинца, а на суставе указательного пальца вздулся узловатый шрам. Такое уж мое ремесло! - Он не заметил, что девушка отступила, что губы ее побелели, что она смотрит на широкий шрам, пересекающий его лоб от глаза к виску. - Раздается взрыв, вот и все; я как солдат. Поднимаюсь - и снова в атаку, понимаете? Ничего со мной не случится. Ну, давайте!

Он взял у нее пакет, подбросил и снова поймал.

- И не беспокойтесь! Поеду, как барин. Я, видите ли, давно уже нигде не бывал. Вы знаете Америку?

Девушка молча смотрела на него и хмурила брови.

- Пусть говорят, что существуют новые теории, - лихорадочно болтал Прокоп. - Погодите, я им еще докажу, когда закончу расчеты. Жаль, вы в этом не разбираетесь; вам я рассказал бы, вам я верю, вам - верю, а ему - нет. Не верьте ему, - настойчиво попросил он. - Остерегайтесь его! Вы так прекрасны! - восторженно выдохнул он. - Там, на холме, я никогда ни с кем не разговариваю. Это просто деревянный домишко, знаете? Ха-ха, как вы боялись этих голов! Но я вас в обиду не дам, будьте уверены; не бойтесь. Я вас не дам...

Ее глаза расширились ог испуга.

- Вы не можете ехать!

Прокоп стал грустным и сразу обмяк.

- Нет, не слушайте меня. Я наболтал чепухи, правда? Просто я хотел, чтобы вы не думали больше о моей руке. И не боялись. Теперь все прошло.

Он превозмог волнение, сдержанный и хмурый от усилия сосредоточиться.

- Я поеду в Тынице и найду Томеша. Отдам ему этот пакет и скажу, что его послала девушка, которую он знает. Правильно?

- Да, - нерешительно отозвалась она, - но вы не можете...

Прокоп попытался просительно улыбнуться, и вдруг его тяжелое, все в шрамах лицо стало почти прекрасным.

- Не надо, - тихо сказал он. - Ведь это... это - для вас.

Девушка заморгала: Прокоп тронул ее до слез.

Она молча кивнула, подала руку. Он поднял свою обезображенную левую; она взглянула на нее с любопытством и крепко пожала.

- Я так вам благодарна! - быстро проговорила она. - Прощайте.

На пороге девушка остановилась, словно хотела сказать еще что-то; сжимая ручку двери, ждала...

- Передать... ему... привет? - с кривой усмешкой осведомился Прокоп.

- Нет, не надо. - И она быстро взглянула на него. - До свиданья.

Дверь захлопнулась. А Прокоп все смотрел на нее, и вдруг ему стало смертельно тяжко, от слабости голова пошла кругом, каждый шаг стоил ему неимоверных усилий.

VI

На вокзале пришлось прождать полтора часа.

Прокоп сидел в коридоре, дрожа от холода. В раненой руке пульсировала жгучая боль; он закрывал глаза, и тогда ему казалось, что больная рука растет, вот она стала величиной с голову, с тыкву, с бак для белья, и этот огромный ком живого мяса горит и дергается. Вдобавок его мутило от слабости и на лбу все время выступал холодный пот. Прокоп не решался смотреть на грязный, заплеванный, покрытый слякотью пол, чтобы не стошнило. Он поднял воротник и впал в полудремоту, постепенно поддаваясь глубокому безразличию. Ему казалось - он снова солдат и, раненный, лежит в широком поле.

Где же сейчас ведут бой товарищи? Тут в сознание его ворвался резкий звон, и кто-то крикнул: "Посадка на поезд Тынице - Духцов - Молдава!"

Но вот он уже в вагоне, и его обуяло безудержное веселье, словно он кого-то перехитрил, от кого-то убежал. "Теперь-то, брат, я уж поеду в Тынице, и ничто меня не задержит!" Едва не расхохотавшись от радости, он удобно уселся и с повышенным оживлением стал разглядывать своих попутчиков. Напротив сидел человек с тонкой шеей, - видимо, портняжка,- худая смуглая женщина и еще человек со странно невыразительным лицом; рядом с Прокопом поместился очень толстый господин. У него было такое брюхо, что он никак не мог сдвинуть колени. За ним, кажется, был еще кто то, но это неважно. Прокопу нельзя смотреть в окно-от этого кружится голова.

Ратата-ратата-ратата - взрывается поезд, все дребезжит, стучит, сотрясается в торопливом беге. Голова портняжки мотается из стороны в сторону, черная прямая женщина как-то странно, словно она деревянная, подскакивает на месте, невыразительное лицо третьего спутника дрожит и мелькает, как в плохо снятом фильме. А толстый сосед - просто груда желе, оно колышется, подрагивает, трясется, и это необычайно смешно. "Тынице, Тынице, Тынице, - скандирует Прокоп в такт колесам. - Скорее! Скорее!" От стремительного движения в поезде стало тепло, даже душно, Прокоп вспотел; теперь у портняжки две головы на двух тощих шеях, обе они вздрагивают и дребезжат, стукаясь друг о друга.

Черная женщина насмешливо и оскорбительно подскакивает на сиденье; она нарочно притворяется деревянной куклой. Невыразительное лицо исчезло; там сидит теперь одно туловище, безжизненно сложив руки на коленях; руки подскакивают, как у мертвого; а головы нет.

Прокоп собирает последние силы, чтобы увидеть все по-настоящему; он щиплет себя за ногу, но ничто не помогает, туловище по-прежнему без головы и пассивно подчиняется толчкам поезда. От этого Прокопу становится нестерпимо жутко; он толкает локтем толстого соседа, но тот колышется студнем, и Прокопу кажется, что его толстое тело беззвучно хохочет над ним. Он не может больше выносить это, оборачивается к окну, но там неожиданно видит человеческое лицо. Сначала он не понял, в чем странность этого лица и долго всматривался, пока не узнал другого Прокопа, который вперил в него пристальный взгляд. "Чего он хочет? - внутренне содрогнулся Прокоп. Господи, неужели я забыл пакет у Томеша?" Он быстро ощупал карманы, в грудном нашел сверток. Лицо в окне усмехнулось, и Прокопу стало легче. Он даже отважился взглянуть на обезглавленное туловище - и что же? - Оказалось, человек просто спрятал голову под висящее пальто и спит, укрывшись. Прокоп сделал бы то же самое, но боится, как бы кто не вытащил у него запечатанный конверт. И все же сон одолевает его, Прокоп несказанно устал; никогда он не думал, что можно так устать. Он задремал, ошалело вырвался из дремоты и снова стал засыпать. У черной женщины одна подскакивающая голова на плечах, другую она обеими руками держит на коленях; а вместо портняжки сидит пустой костюм, и из ворота высовывается фарфоровая головка манекена. Прокоп заснул, но внезапно очнулся в твердой уверенности, что он уже в Тынице - может быть, кто-то крикнул об этом за окном, потому что поезд стоит.

Он выбежал из вагона и увидел, что наступил вечер; два-три человека сошли на маленькой, скупо освещенной станции, за которой лежит неизведанная туманная тьма. Прокопу сказали, что до Тынице надо ехагь в почтовой тележке, если только еще осталось место. Почтовая тележка представляла собой просто козлы и сзади них - небольшой ящик для посылок; на козлах уже сидел почтарь и какой-то пассажир.

- Пожалуйста, подвезите меня до Тынице, - сказал Прокоп.

Почтарь очень грустно покачал головой.

- Не могу, - не сразу ответил он.

- Но... почему же?

- Места нет, - резонно объяснил тот.

На глазах Прокопа от жалости к себе навернулись слезы.

- А далеко ли... пешком?

Почтарь, полный участия, подумал.

- Да около часу ходьбы.

- Но я... не могу идти! Мне надо к доктору Томешу, - возразил удрученный Прокоп.

Почтарь подумал еще.

- Вы... стало быть, пациент?

- Мне очень плохо, - пробормотал Прокоп; и действительно, он весь дрожал от слабости и холода.

Опять почтарь задумался и опять покачал головой.

- Да ведь никак не могу, - наконец произнес он.

- Я умещусь, я... мне бы только маленькое местечко, я...

На козлах молчание, только слышен хруст - почтарь почесывает усы. Потом, не говоря ни слова, он слез, повозился над постромками и молча ушел на станцию. Пассажир на козлах не шелохнулся.

Прокоп был так измучен, что опустился на уличную тумбу. "Не дойду, - с отчаянием думал он. - Останусь тут, пока... пока..."

Почтарь вернулся с пустым ящиком. Кое-как втиснул его на подножку козел, после чего долго и задумчиво разглядывал свое сооружение.

- Ну, полезайте, - сказал он потом.

- Куда?

- Куда... На козлы.

Прокоп очутился на козлах каким-то сверхъестественным образом, словно его вознесли небесные силы. Почтарь опять что-то делал с упряжкой, но вот он уселся на ящик, спустив ноги, и взял вожжи в руки.

- Но-о, - сказал он.

Лошадь - ни с места. Только дрогнула.

Тогда почтарь вытянул горлом тонкое, гортанное: "рррр!" Лошадь взмахнула хвостом и громко выпустила воздух.

- Рррр!

Тележка тронулась. Прокоп судорожно ухватился за низенькие поручни; он чувствовал, что удержаться на козлах - выше его сил.

- Рррр!

Казалось, высокий, раскатистый возглас гальванизирует старого конягу. Он бежал, прихрамывая, помахивая хвостом, и на каждом шагу явственно пускал ветры.

- Ррррррр!

Они ехали по аллее голых деревьев в черно-черной тьме, только прыгающая полоска света от фонаря скользила по дорожной грязи. Прокоп оцепеневшими пальцами сжимал поручни; он чувствовал, что уже не владеет своим телом, что ему нельзя падать, что он страшно ослабел. Какое-то освещенное окно, аллея, черные поля.

- Рррр!

Лошадь безостановочно пускала ветры и трусила рысцой, перебирая ногами неуклюже и неестественно - словно давно уже была мертвой.

Прокоп искоса глянул на своего спутника. Это был старик, с шарфом, повязанным вокруг шеи; он все время что-то жевал, откусывал, жевал и выплевывал. И Прокоп вспомнил, что уже видел это: отвратительное лицо из его сна, которое скрежетало съеденными зубами, ломая и выплевывая их по кусочкам. Это было удивительно и страшно.

- Ррррр!

Дорога петляет, взбирается на холмы и снова сбегает с них. Какая-то усадьба, лает собака, человек идет по дороге, здоровается: "Добрый вечер".

Домиков становится все больше. Тележка сворачивает с дороги, пронзительное "рррр!" обрывается, лошадь останавливается.

- Ну вот, доктор Томеш живет тут, - говорит почтарь.

Прокоп хотел что-то сказать - и не смог; хотел отпустить поручни - и не удалось, потому что пальцы его застыли в судороге.

- Приехали, говорю, - повторил почтарь.

Постепенно судорога ослабла, Прокоп слез с козел, охваченный неуемной дрожью. Отворил калитку, словно она была ему знакома, позвонил у дверей.

Внутри раздался яростный лай, и молодой голос крикнул: "Гонзик, тихо!" Дверь открылась, и Прокоп, тяжело ворочая языком, спросил:

- Пан доктор дома?

Секундная пауза; потом молодой голос сказал:

- Входите.

Прокоп стоит в теплой комнате; на столе лампа, ужин, пахнет буковыми дровами. Старик в очках, сдвинутых на лоб, поднимается из-за стола, подходит к Прокопу:

- Ну-с, на что жалуетесь?

Прокоп мрачно вспоминает, что ему тут, собственно, понадобилось.

- Я... дело в том... Ваш сын дома?

Старик внимательно посмотрел на гостя.

- Нет. Что с вами?

- Ирка... Ирка... Я его друг... вот, принес ему... Я должен ему передать, - бормотал Прокоп, нащупывая в кармане запечатанный конверт. - Это очень важно... и...

- Ирка в Праге, - перебил его доктор. - Да сядьте по крайней мере!

Прокоп несказанно удивился.

- Но он говорил... говорил, что едет сюда. Я должен ему отдать...

Пол под ним заходил ходуном, поплыл под ногами.

- Аничка, стул! - странным голосом крикнул доктор. Прокоп еще услыхал глухой вскрик и рухнул наземь. Его залила безграничная тьма - и потом уже ничего больше не было.

VII

Не было ничего; только временами словно разрывались пелены тумана и в разрыв выглядывал узор на стене, резной верх шкафа, уголок занавески или кусочек лепного карниза у потолка; а иной раз над ним склонялось лицо - он видел это лицо словно со дна колодца, но не мог разглядеть черты. С ним что-то делали; кто-то время от времени смачивал его пылающие губы, приподнимал беспомощное тело, но все снова тонуло в текучих обрывках сновидений; чудились какие-то пейзажи, орнаменты ковра, дифференциалы, огненные шары, химические формулы; лишь изредка что-то из этого хаоса всплывало на поверхность, становясь на миг более связным сном, чтобы тут же растечься в широкоструйном потоке беспамятства.

Наконец наступил момент, когда он очнулся, увидел над собой теплый, надежный потолок с лепным карнизом; отыскал глазами собственные худые, мертвенно бледные руки на пестром одеяле; потом обнаружил спинку кровати, шкаф и белую дверь; все было странно милым, тихим и уже знакомым. Он понятия не имел, где находится; попытался сообразить, но голова оказалась невозможно слабой, вес снова начало путаться, и он закрыл глаза, покорно отдаваясь отдыху.

Тихонько скрипнула дверь. Прокоп раскрыл глаза и сел на постели, словно его подняла какая-то сила.

А в дверях стоит девушка, такая тоненькая, высокая и светлая, ее ясные-ясные глаза выражают глубокое удивление, рот полуоткрыт, и она прижимает к груди белое полотно. Не шелохнется от растерянности, лишь взмахивает длинными ресницами, а розовый ротик начинает нерешительно, робко улыбаться.

Прокоп, сдвинув брови, усиленно подыскивает слова, но в голозе полная пустота; и он беззвучно шевелит губами, наблюдая за девушкой каким-то строгим, вспоминающим взором.

- "Гунумай се, анасса *, - внезапно и невольно вырвалось у него, - теос ню тис э бротос эсси? Эй мен тис теос эсси, той уранон геурин эхусин, Артемиди, се эго ге, Диос курэ мегалойо, эйдос те мегетос тэ фюэн т'анхиста эисхо".

И дальше, стих за стихом, полились божественные слова привета, с которыми Одиссей обратился к Навзикае:

- "Руки, богиня иль смертная дева, к тебе простираю! Если одна из богинь ты, владычиц пространного неба, то с Артемидою только, великою дочерью Зевса, можешь сходна быть лица красотою и станом высоким; если ж одна ты из смертных, под властью судьбины живущих, то несказанно блаженны отец твой и мать, и блаженны братья твои, с наслаждением видя, как ты перед ними в доме семейном столь мирно цветешь, иль свои восхищая очи тобою, когда в хороводах ты весело пляшешь".

Девушка недвижно, словно окаменев, внимала привету на незнакомом языке; и на ее гладком лбу было написано такое смятение, глаза ее моргали так по-детски, так испуганно, что Прокоп удвоил усердие Одиссея, выброшенного на берег, сам лишь смутно понимая смысл слов.

- "Кейнос д'ау пери кери макартатос", - торопливо скандировал он. - Но из блаженных блаженнейший будет тот смертный, который в дом свой тебя уведет, одаренную веном богатым. Нет! Ничего столь прекрасного между людей земнородных взоры мои не встречали доныне; смотрю с изумленьем".

"Себас м'эхей эйсороонта".

Девушка густо покраснела, будто поняла хвалу древнегреческого героя; неловкое и милое смущение сковало ее члены, а Прокоп, сжимая руки под одеялом, все говорил, словно молился.

- "Дэло дэ потэ, - продолжал он поспешно. - В Делосе только я - там, где алтарь Аполлонов воздвигнут, - юную стройно-высокую пальму однажды заметил (в храм же зашел, окруженный толпою сопутников верных, я по пути, на котором столь много мне встретилось бедствий). Юную пальму заметив, я в сердце своем изумлен был долго: подобного ей благородного древа нигде не видал я.

Так и тебе я дивлюсь. Но, дивяся тебе, не дерзаю тронуть коленей твоих: несказанной бедой я постигнут".

"Дейдиа д'айнос - да, он не дерзал и страшно боялся, но и девушка боялась и прижимала к груди белое полотно, не в силах отвести взгляд от Прокопа, который торопился высказать свою муку:

- "Только вчера, на двадцатый мне день удалося избегнуть моря: столь долго игралищем был я губительной бури, гнавшей меня от Огигии острова.

Ныне ж сюда я демоном брошен для новых напастей - еще не конец им; верно, немало еще претерпеть мне назначили боги".

Прокоп тяжело вздохнул и поднял страшно исхудавшие руки.

- "Алла, анасс, элеайрэ! Сжалься, царевна; тебя, испытавши превратностей много, первую здесь я с молитвою встретил; никто из живущих в этой земле не знаком мне; скажи, где дорога в город, и дай мне прикрыть обнаженное тело хоть лоскут грубой обертки, в которой сюда привезла ты одежды".

Девичье лицо немного просветлело, приоткрылись влажные губы - быть может, Навзикая ответит...

Но Прокопу хотелось еще благословить ее за тень милого состраданья, от которого порозовело ее лицо.

- "Сой де теой тоса дойен, госа фреси сэси менойнас! О! Да исполнят бессмертные боги твои все желанья, давши супруга по сердцу тебе с изобилием в доме, с миром в семье! Несказанное там водворяется счастье, где однодушно живут, сохраняя домашний порядок, муж и жена, благомысленным людям на радость, недобрым людям на зависть и горе, себе на великую славу..." 1.

Последние слова Прокоп произнес почти на одном дыхании: он сам едва понимал, что говорил, - слова текли плавно, помимо его воли, из какого-то неведомого уголка памяти; прошло почти двадцать лет с тех пор, как он с грехом пополам заучивал сладкую мелодию шестой песни "Одиссеи". Ему доставляло почти физическое облегчение вот так, вольно изливать эту песню; в голове становилось легче и яснее, он ощущал почти блаженство от томной, приятной слабости - и тут на губах его дрогнула смущенная улыбка.

Девушка ответила улыбкой, шевельнулась и сказала:

- Ну, как? - Она подошла ближе и рассмеялась. - Что это вы говорили?

- Не знаю, - неуверенно промолвил Прокоп.

Вдруг распахнулась неплотно прикрытая дверь, и в комнату ворвалось что-то маленькое, косматое, оно взвизгнуло от радости и прыгнуло на постель Прокопа.

- Гонзик! - испуганно воскликнула девушка. - Сейчас же пошел с кровати!

Но собачонка уже облизала лицо Прокопа и в приливе бурного веселья зарылась в одеяло. Прокоп поднял руку, чтобы вытереть лицо, и с изумлением почувствовал под ладонью бороду.

- Что... что это? - пролепетал он удивленно и осекся.

Песик сходил с ума от радости; в приливе необузданной нежности он покусывал руки Прокопа, скулил, фыркал, и рраз! - ткнулся мокрой мордочкой ему в грудь.

- Гонзик! - крикнула девушка. - Сумасшедший! Отстань! Подбежав к постели, она взяла Гонзика на руки: - Боже, Гонзик, какой ты дурачок!

- Пусть его, - попросил Прокоп.

1 Перевод В. А. Жуковского.

- Но ведь у вас болит рука, - с глубокой серьезностью возразила девушка, прижимая к груди барахтающегося песика.

Прокоп недоуменно взглянул на правую руку. От большого пальца через всю ладонь тянулся широкий шрам, покрытый новой, тоненькой, красной кожицей - она приятно зудела.

- Где... где я? - удивленно спросил он.

- У нас, - с великолепной простотой ответила девушка, и Прокоп тотчас удовлетворился этим ответом.

- У вас, - с облегчением повторил он, хотя понятия не имел, где это. - И давно?

- Двадцатый день. И все время... - Она запнулась. - Гонзик спал с вами, - поспешно добавила она, неизвестно почему краснея. - Вы это знаете? - И она принялась баюкать собачонку, как малое дитя.

- Не знаю, - силился что-то вспомнить Прокоп. - Неужели я спал?

- Все время! - сорвалось у нее. - Пора бы и выспаться!

Она опустила Гонзика на пол и подошла к кровати.

- Вам теперь лучше?.. Может быть, вам что-нибудь надо?

Прокоп покачал головой; он не мог придумать, чего бы ему хотелось.

- Который час? - неуверенно спросил он.

- Десять. Не знаю, что вам можно есть; вот папа придет, тогда... Папа будет так рад... Зкачит, вам ничего не нужно?

- Зеркало... - нерешительно попросил Прокоп.

Девушка, засмеявшись, убежала. У Прокопа гудела голова; он старался вспомнить все, что произошло, но не мог. А девушка уже вернулась, щебечет что-то и подает ему зеркальце. Прокоп хочет поднять руку, но - бог весть почему, это не получается; девушка вкладывает ручку зеркальца в его пальцы, но оно падает на одеяло. Тут она побледнела, почему-то встревожилась и сама поднесла зеркало к его глазам. Прокоп увидел густо заросшее, почти незнакомое лицо; он смотрел, не понимая - и вдруг у него задрожали губы.

- Ложитесь, сейчас же ложитесь! - приказывает тоненький, почти плачущий голосок, и проворные руки подкладывают ему подушку.

Прокоп опускается навзничь и закрывает глаза.

"Вздремну немножко", - думает он, и вокруг воцаряется приятная, глубокая тишина.

VIII

Кто-то подергал его за рукав.

- Ну, ну, - говорит этот кто-то. - Мы ведь больше не будем спать, правда?

Открыв глаза, Прокоп увидел старика - у него розовая лысина и белая бородка, очки в золотой оправе, поднятые на лоб, и чрезвычайно живые глаза.

- Не спите больше, глубокоуважаемый, - повторил старик, довольно с вас; а то проснетесь на том свете.

Прокоп хмуро оглядел этого человека. Ему еще хотелось спать.

- Что вам надо? - строптиво пробормотал он. - И... вообще, с кем имею честь?

Старик разразился хохотом.

- Разрешите представиться - доктор Томеш. Вы до сих пор не изволили обратить на меня внимание, не правда ли? Ну, ничего. Так как же мы себя чувствуем?

- Прокоп, - недружелюбно ответил больной.

- Так-так, - довольным тоном проговорил доктор. - А я думал, вы - Спящая Красавица. Ну, а теперь, господин инженер, - бодро продолжал он, - надо вас осмотреть. Ну, ну, не хмурьтесь.

Он вытащил из Прокоповой подмышки градусник и, довольный, промурлыкал:

- Тридцать пять и восемь. Голубчик, вы слабы как муха. Надо бы покушать, верно? Не двигайтесь.

Прокоп почувствовал прикосновение гладкой лысины и холодного уха - лысина и ухо елозили от плеча к плечу, от живота к горлу, и все время слышалось ободряющее мурлыканье.

- Ну, слава богу, - выговорил наконец доктор, спуская очки на глаза. - Справа еще незначительные хрипы, и сердце... ну, ничего, выправимся, не так ли?

Нагнувшись к Прокопу, он зарылся пятерней в его волосы, большим пальцем приподымая и опуская ему веки.

- Больше не спать, ясно? - приказал он, изучая зрачки пациента. - Мы получим книжку и будем читать. Съедим что-нибудь, выпьем рюмочку вина и... да не дергайтесь! Я вас не укушу.

- Что со мной? - робко спросил Прокоп.

Доктор выпрямился:

- О, теперь уже ничего. Слушайте, откуда вы взялись?

- Где?

- В Тынице. Мы подняли вас с полу, и... Откуда вы явились, голубчик?

- Не знаю. Из Праги, кажется, - с трудом соображал Прокоп.

Доктор энергично потряс головой.

- Из Праги, поездом! С воспалением мозговых оболочек! Да вы в своем уме? Вообще вы знаете, что это такое?

- Что?

- Менингит. Сонная форма, и вдобавок - воспаление легких. Сорок градусов, а?! С таким букетом, дружище, не ездят на загородные прогулки! А знаете вы, что... ну-ка дайте сюда правую руку, живо!

- Да это так... просто царапина, - извиняющимся тоном произнес Прокоп.

- Хороша царапина. Заражение крови, понятно? Вот когда вы поправитесь, я вам скажу, что вы были... что вы были осел. Извините, - добавил он с благородным возмущением, - я чуть было не выразился крепче. Интеллигентный человек, а не знает, что несет в себе три болезни с возможным смертельным исходом! Как вы только держались на ногах?

- Не знаю, - пристыженно прошептал Прокоп.

Доктору явно хотелось еще браниться, но он только проворчал что-то и махнул рукой.

- А как вы себя сейчас чувствуете? - строго спросил он. Чуть-чуть... придурковатым, не так ли? Ничего не помните, верно? А тут вот - этакая слабость? - И он постучал себя пальцем по лбу.

Прокоп молчал.

- Ну вот что, господин инженер, - заговорил снова доктор. - Не обращать внимания. Это состояние продержится еще некоторое время, ясно? Понимаете? Не утомлять мозг. Не думать. Все восстановится постепенно. Только временное расстройство, некоторая забывчивость, рассеянность - вы меня поняли?

Доктор кричал, обливаясь потом, нервничал, словно ругаясь с глухонемым. Прокоп внимательно следил за ним; потом спросил спокойно:

- Значит, я останусь слабоумным?

- Да нет, нет! - вскипел доктор. - Совершенно исключено! Просто... на некоторое время... потеря памяти, рассеянность, быстрая утомляемость и всякие такие признаки, ясно? Нарушение координации движений, поняли? Отдыхать. Покой. Ничего не делать. Благодарите бога, глубокоуважаемый, что вы вообще это пережили...

- Пережили... - повторил доктор, помолчав, и радостно, с трубным звуком, высморкался. - Слушайте, такого случая в моей практике еще не встречалось. Вы явились к нам в совершенном delirium 1, свалились на пол, и - finis 2, мое почтенье. Что мне было с вами делать? До больницы далеко, а девчушка моя над вами того... ревела, и вообще вы пришли как гость... к Ирке, к сыну, не так ли? Вот мы вас и оставили у себя, понятно? Ну, ну, вы нам не помешали. Однако такого забавного гостя я еще не видывал. Проспать двадцать суток, благодарю покорно! Когда мой коллега, главный врач больницы, резал вам руку, вы даже не изволили проснуться, вот как! Спокойный

1 горячке (лат.).

2 конец (лат.).

пациент, ничего не скажешь. Впрочем, теперь это неважно. Главное, вы уже выкарабкались. - Доктор звонко хлопнул себя по ляжке. - Черт возьми, не спите! Эй, эй, голубчик, эдак вы можете уснуть вечным сном, слышите? Старайтесь же, леший вас побери, хоть немного перемогаться! Перестаньте спать, слышите?

Прокоп вяло кивнул; у него было такое ощущение, словно какая-то пелена протягивается между ним и всем окружающим, обволакивает все, гасит свет, глушит звуки.

- Андула - вина! - откуда-то издалека донесся до него встревоженный голос. - Принеси вина!

Быстрые шаги, говор - словно он где-то под водой - и вот прохладная струйка вина вливается в его горло. Прокоп открыл глаза: над ним склонилась девушка.

- Вам нельзя спать, - говорит она взволнованно, а ее длинные ресницы вздрагивают - словно в них отдается биение сердца.

- Больше не буду, - смиренно извиняется Прокоп.

- Да уж, я это строго запрещаю, глубокоуважаемый, - шумит доктор у изголовья. - Из города сюда специально приедет на консультацию главный врач; пусть увидит, что и мы, деревенские лекари, кое-чего стоим! Вы должны держаться молодцом!

С необычайной ловкостью приподняв Прокопа, он подгреб ему под спину подушки.

- Так, теперь вы будете сидеть; спать - только после обеда, ладно? Мне пора принимать больных. А ты, Анда, садись здесь и болтай о чем хочешь; когда не нужно, язык у тебя работает за троих! Если он захочет спать - позови меня; уж я с ним поговорю по-свойски. - В двери он еще раз обернулся и проворчал: - Но... я очень рад. Что? Смотрите же!

Прокоп перевел глаза на девушку. Она сидела, отодвинувшись от кровати и положив руки на колени, и представления не имела, о чем говорить. Ага - вот подняла голову, приоткрыла губы; послушаем, что скажет! Но Андула вдруг снова застеснялась, проглотила готовые вырваться слова и еще ниже опустила голову. Видно было, как трепетали над щеками ее длинные ресницы.

- Папа такой резкий, - решилась она наконец. - Он привык кричать... ругаться... с пациентами...

Тема, к сожалению, была исчерпана; зато очень кстати в пальцах ее очутился подол фартучка, который она долго с большим интересом и вниманием складывала по-разному, моргая выгнутыми ресницами.

- Что это бренчит? - спросил Прокоп после затянувшейся паузы.

Она повернула голову к окну; у нее красивые белокурые волосы, они озаряют ее лоб; а на влажных губках - сочный блик света.

- Это коровы, - с облегчением объяснила она. - Там господский скотный двор... Наш дом тоже в имении. У папы есть лошадь и коляска... Его зовут Фрицек.

- Кого?

- Коня. Вы никогда не были в Тынице, правда? Здесь ничего нет. Только аллеи и поля... Пока жива была мамочка, у нас было веселее; тогда еще наш Ирка сюда ездил... Но вот уже больше года он не показывается. Поссорился с папой, и... даже не пишет. У нас не принято о нем говорить. А вы с ним часто встречались?

Прокоп решительно покачал головой.

Девушка вздохнула, задумалась.

- Он какой-то... не знаю. Странный такой. Все бродил здесь, руки в карманы, и зевал... Я знаю, здесь нет ничего интересного; но все же... Папа так рад, что вы остались у нас, - закончила она быстро и без видимой связи с предыдущим.

Где-то на дворе хрипло, смешно прокукарекал молодой петушок. И вдруг разразилось страшное смятение среди кур - послышалось отчаянное "коко-ко" и победный визгливый лай собачонки. Девушка вскочила:

- Гонзик гоняется за курами!

Но она тотчас села, решив предоставить кур их судьбе. Наступила приятная, ясная тишина.

- Я не знаю, о чем с вами разговаривать, - заявила она потом с чудесной простотой. - Я вам газеты почитаю, хотите?

Прокоп улыбнулся. А она уже вернулась с газетами и отважно пустилась по волнам передовицы.

Финансовое равновесие, государственный бюджет, непокрытые долги... Милый, неуверенный голосок спокойно произносил все эти чрезвычайно важные слова, и Прокопу, который ее вовсе не слушал, было лучше, чем если бы он спал глубоким сном.

IX

Но вот Прокопу уже разрешено на часок в день покидать постель; он до сих пор еле волочит ноги и, к сожалению, скуп на разговоры. Что бы вы ему ни сказали - он чаще всего ответит односложно, с виноватой робкой улыбкой.

В полдень, например, - а на дворе только начало апреля, он сидит обычно в садике на скамейке; рядом с ним - косматый терьер Гонзик смеется, разинув до ушей пасть под мокрыми лесниковскими усами - он явно гордится ролью компаньона и от радости облизывается, жмурит глаза, когда Прокоп изуродованной левой рукой гладит его по теплой лохматой голове. В этот час доктор обычно выбегает из своей амбулатории, - его шапочка то и дело съезжает с гладкой лысины. Доктор присаживается на корточки и принимается сажать овощи, толстыми короткими пальцами разминает комья земли, любовно готовит ложе для молодых саженцев. Иногда доктор приходит в расстройство и начинает ворчать: положил куда-то на грядки свою трубку и не может найти...

Тогда Прокоп поднимается и с инстинктом подлинного детектива (ибо в постели он читает детективные романы) идет прямо к потерянной трубочке.

Гонзик пользуется этим, чтобы хорошенько встряхнуться.

В этот час Анчи (именно так, и ни в коем случае не "Андулой", желает она называться) выходит поливать отцовские грядки. В правой руке она несет лейку, левой балансирует; серебряный дождик льется на весеннюю землю, а если под руку подворачивается Гонзик, попадает и ему - на хвостик или на веселую дурашливую мордочку; он отчаянно взвизгивает и бросается искать защиты у Прокопа.

Все утро к амбулатории тянутся пациенты. Они кашляют в приемной и молчат, и каждый думает лишь о собственных недугах. Иной раз из кабинета врача доносится душераздирающий вопль - значит, доктор рвет зуб какому-нибудь мальчугану.

Тогда Анчи, бледная, перепуганная, боязливо моргая красивыми длинными ресницами, бросается к Прокопу в поисках защиты; возле него она пережидает, когда кончится эта ужасная операция. Но вот мальчишка убегает с протяжным воем, и Анчи с милой неловкостью пытается замять свою сентиментальную трусость.

Конечно, совсем другое дело, когда у докторского дома останавливается телега, устланная соломой, и двое дядек осторожно вносят по лестнице тяжелораненого. У него раздроблена рука или нога сломана, а то и голову размозжила копытом лошадь; холодный пот стекает по его смертельно бледному лбу, и он стонет тихо, героически сдерживаясь. Тогда на весь дом ложится трагическая тишина; в кабинете бесшумно вершится что-то страшное; веселая толстая служанка ходит на цыпочках, у Анчи глаза полны слез, пальцы ее дрожат. Доктор врывается в кухню, с криком требует рому, вина или воды, удвоенной грубостью маскируя мучительное сострадание. И после этого еще целый день он ни с кем не разговаривает, постоянно раздражается и хлопает дверьми...

Но бывает и великий праздник, веселая ежегодная ярмарка в жизни деревенского доктора: прививка оспы. Сотни мамаш покачивают на руках свои хныкающие, ревущие, спящие сверточки, заполняя все - амбулаторию, коридор, кухню и садик. Анчи как одуревшая, ей хочется нянчить, качать, перепеленывать всех этих беззубых, орущих малышей, покрытых нежным пушком это какой-то припадок восторженного стихийного чувства материнства. Да и у старого доктора как-то особенно задорно поблескивает лысина, с самого утра он ходит без очков, чтобы не пугать малюток, и глаза у него тают от утомления и радости.

Иной раз среди ночи раздается нервозный звонок.

Потом в дверях слышны невнятные голоса, доктор ругается, и кучеру Иозефу приходится запрягать.

Где-то в деревне светится окошко - рождается новый человек. Доктор приезжает домой под утро, усталый, но довольный, и от него на десять шагов разит карболкой; но таким его больше всего любит Анчи.

Есть в доме и другие личности; толстая хохотушка Нанда в кухне, - Нанда целый день поет, гремит посудой и надрывается от смеха. Затем важный кучер Иозеф с обвисшими усами - историк; он постоянно читает книги по истории и очень любит рассказывать, например, о гуситских войнах или об исторических загадках родного края. За ним следует господский садовник - невероятный бабник; он каждый день забегает в садик доктора, прививает его розы, подстригает кусты и повергает Нанду в опасные приступы смеха. Затем живет здесь уже упомянутый выше косматый, развеселый Гонзик - он сопровождает Прокопа, ловит блох, гоняется за курами и обожает кататься на козлах докторской коляски.

А Фриц - это старый вороной конь, уже начинающий седеть, степенный и добродушный, приятель кроликов; погладить его теплый, чувствительный храп - верх удовольствия. Есть еще смуглый адъюнкт из имения, влюбленный в Анчи, которого последняя в союзе с Нандой разыгрывает самым бессовестным образом. Потом управляющий имением, старый лис и вор - этот является к доктору играть в шахматы.

Доктор волнуется, приходит в ярость и проигрывает.

Наконец еще несколько лиц и в том числе - необыкновенно скучный помешанный на политике гражданский землемер, который по праву коллегиальности отравляет Прокопу настроение.

Прокоп много читает - или притворяется, что читает. Его покрытое шрамами тяжелое лицо мало что говорит окружающим, а тем более не обнаруживает, какую отчаянную борьбу ведет втайне Прокоп с нарушенной памятью. Особенно пострадали последние годы работы; самые простые формулы и процессы испарились без следа, и Прокоп на полях книг записывает обрывки формул, которые вдруг всплывают в памяти, когда он меньше всего о них думает. Потом он встает и идет играть с Анчи на бильярде; это игра, во время которой не нужно много говорить. И его чопорная, непроницаемая серьезность ложится тенью на Анчи; она играет сосредоточенно, целится, строго сдвинув брови, но когда шар, будто назло, катится совсем не туда, куда надо, - открывает от удивления ротик и язычком показывает нужное направление.

Вечера у лампы. Больше всех болтает доктор, восторженный натуралист без каких-либо познаний в этой области. Его особенно восхищают последние мировые загадки: радиоактивность, бесконечность пространства, электричество, теория относительности, происхождение материи и возраст человечества. Он - отъявленный материалист и именно потому тонко чувствует таинственный, сладкий ужас неразрешимого.

Иной раз Прокоп не удерживается и начинает поправлять бюхнеровскую * наивность его взглядов. Старик слушает его с неподдельным благоговением и в эти минуты безмерно уважает Прокопа - особенно там, где перестает понимать его, например, в области потенциала резонации или квантовой теории. Анчи - та просто сидит, упираясь в стол подбородком; она, пожалуй, уже великовата для такой позы, но после смерти матери эта девушка, видимо, забыла взрослеть. Затаив дыхание, она переводит немигающий взгляд расширенных глаз с отца на Прокопа. А ночи - ночи здесь мирные и необъятные, как всюду в деревне. Порой брякнет цепь в коровнике, да близко или далеко залают псы; по небу скользнет падучая звезда, вешний дождь прошумит в саду, да с серебристым звоном стекают капельки из крана садовой колонки. Чистым, глубинным холодком тянет в раскрытое окно, и человек засыпает благословенным сном без сновидений.

Да, дело шло на поправку: с каждым днем к Прокопу мелкими шажками возвращалась жизнь. Только в голове его стоял туман, как будто все, что он видел, происходило во сне. Оставалось только поблагодарить доктора и отправляться восвояси. Он хотел сказать об этом как-то после ужина, но именно в этот вечер все молчали, словно набрав в рот воды. Потом старый доктор взял Прокопа под руку и увел к себе в кабинет. И там, походив вокруг да около, он со смущенной грубостью объявил, что Прокопу вовсе незачем уезжать, ему еще надо отдохнуть, выздоровление его не полное, и вообще пусть остается, и точка.

Прокоп вяло возражал; но факт оставался фактом: он еще не чувствовал себя в форме, и к тому же несколько избаловался. Словом, разговорам об отъезде пока был положен конец.

После обеда доктор всегда запирался в кабинете.

- Приходите как-нибудь ко мне посидеть, - мимоходом бросил он однажды Прокопу.

И Прокоп зашел и застал доктора над множеством пузырьков, ступочек и порошков.

- Понимаете, в Тынице нет аптеки, - объяснил доктор, - и мне самому приходится изготовлять лекарства.

И он дрожащими толстыми пальцами принялся отвешивать какой-то порошок на ручных весах. Руки плохо его слушались, весы раскачивались и крутились; старик сердился, фыркал, и на носу у него мелкими капельками выступил пот.

- Что поделать, плохо вижу, - оправдывал он старческую слабость своих пальцев.

Прокоп некоторое время смотрел, потом, ни слова не говоря, забрал - у него весы. Стук, стук - и порошок отвешен с точностью до миллиграмма. И вторая доза и третья. Чувствительные весы так и плясали в пальцах Прокопа.

- Нет, вы только посмотрите! - изумлялся доктор, с восхищением следя за руками Прокопа, изломанными, узловатыми, с уродливыми суставами, обломанными ногтями и обрубками на месте нескольких пальцев. - Сколько же ловкости в ваших руках, голубчик!

Вскоре Прокол уже растирал какую-то мазь, отмеривал капли и подогревал пробирки. Доктор, сияя, налеплял ярлычки. Через полчаса все лекарства были готовы, да еще отвешена про запас целая горка порошков. А через несколько дней Прокоп уже с легкостью читал докторские рецепты и безмолвно заменял провизора. Bon! 1

Как-то под вечер доктор копался на одной из грядок в своем саду. Вдруг - громовой удар в доме, и тотчас после этого со звоном посыпались стекла.

Доктор бросился в дом, столкнулся в коридоре с перепуганной Анчи.

- Что случилось? - гаркнул он.

- Не знаю, - еле слышно ответила Анчи. - Это в кабинете...

Доктор вбежал туда и увидел Прокопа - ползая на четвереньках, тот собирал с полу осколки и бумаги.

- Что вы здесь натворили? - закричал старик.

- Ничего, - ответил Прокоп, поднимаясь с виноватым видом. - У меня пробирка лопнула...

- Да что вы, в самом деле, черт... - взревел было доктор и осекся: из левой кисти Прокопа ручейком стекала кровь. - У вас что, палец оторвало?

- Простая царапинка, - запротестовал Прокоп, пряча руку за спину.

- А ну-ка, покажите, - крикнул старый врач и потащил Прокопа к окну. Половина пальца висела на узенькой полоске кожи. Доктор кинулся

1 Хорошо! (франц.)

к шкафчику с инструментами за ножницами и увидел в дверях смертельно бледную дочь.

- Тебе что надо? - обрушился он на нее. - Марш отсюда!

Анчи не двинулась. Она прижимала руки к груди с таким видом, будто готова была упасть в обморок.

Доктор вернулся к Прокопу; сначала делал что-то с ваткой, потом звякнули ножницы.

- Свет! - крикнул он дочери; та бросилась к выключателю, зажгла лампу.

- Да не стой здесь! - гремел старый врач, окуная иглу в бензин. - Нечего тебе тут делать! Подай нитки!

Анчи подбежала к шкафчику, достала ампулу с нитками.

- А теперь уходи!

Анчи взглянула на спину Прокопа и поступила наоборот: подошла и обеими ладонями обхватила раненую руку, приподняв ее. Доктор в это время мыл руки; он повернулся к Анчи с намерением снова взорваться, но вместо этого проворчал:

- Так, а теперь держи крепче! И ближе к свету!

И Анчи держала, зажмурив глаза. Было тихо - слышалось только сопение доктора; тогда девушка отважилась поднять веки. Внизу, где работал отец, виднелось что-то кровавое и безобразное. Анчи скорее перевела взгляд на Прокопа; он отвернулся, веки его дергались от боли. Анчи цепенела от этой чужой боли и глотала слезы; ее начало мутить.

Тем временем рука Прокопа разбухала: груды ваты, батист Бильрота * и, верно, целый километр бинта - доктор все наматывал и наматывал его, пока не получилось нечто огромное, белое. Анчи держала руку Прокопа, а колени ее дрожали, и ей казалось - этой страшной операции не будет конца. Внезапно у нее закружилась голова, потом она услыхала голос отца:

- На, выпей скорей!

Открыв глаза, она увидела, что сидит на стуле, отец подает ей мензурку с какой-то жидкостью, а сзади стоит Прокоп, улыбается и, как ребенка, держит у груди забинтованную руку, похожую на гигантский бутон.

- Пей же! - настаивал отец, широко улыбаясь.

Она проглотила содержимое мензурки и закашлялась: это был смертоубийственный коньяк.

- А теперь вы. - И доктор протянул мензурку Прокопу. Тот был немного бледен и мужественно ждал нагоняя. После всех выпил и сам доктор, откашлялся и начал: - Скажите на милость, что вы тут, собственно, делали?

- Опыт, - с кривой, виноватой улыбкой ответил Прокоп.

- Что? Какой опыт? Над чем?

- Да так просто... Я только... хотел только... нельзя ли что-нибудь получить из хлорида калия.

- Что именно?

- Взрывчатку, - шепнул Прокоп со смирением грешника.

Доктор опустил глаза на его забинтованную руку.

- И поплатились, голубчик! Руку вам могло оторвать! Что? Больно? Так вам и надо, получили по заслугам, - кровожадно заявил он.

- Ой, папа, не надо сейчас! - вмешалась Анчи.

- А ты что тут делаешь? - проворчал доктор и погладил ее рукой, пахнущей карболкой и йодоформом.

Отныне ключи от амбулатории доктор держал в кармане. Прокоп выписал кучу ученых книг, носил руку на перевязи и занимался целыми днями.

X

Зацвели вишни, липкие молодые листочки засверкали на солнце, золотые лилии раскрыли свои тяжелые бутоны. По саду бродит Анчи со своей толстушкой приятельницей, они ходят обнявшись и хохочут; прижались друг к другу розовыми щечками, шепчутся о чем-то, краснеют, смеются, зачем-то целуются...

После долгих лет Прокоп снова ощущает физическое блаженство. С первобытным наслаждением он отдается ласке солнца и жмурит глаза, чтобы лучше расслышать, как шумит кровь в его теле. Вздохнув, садится за работу; но ему хочется двигаться, и он совершает далекие прогулки, бродит по окрестностям, предаваясь несказанной радости, дышать. Иногда он встречает Анчи - в доме или в саду - и пытается завести с ней беседу; Анчи смотрит на него исподлобья и не знает, о чем говорить; впрочем, Прокоп тоже не знает и потому впадает в ворчливый тон.

Короче, ему лучше - или по крайней мере он чувствует себя увереннее, когда бывает один.

Занимаясь, он заметил, как сильно отстал; наука во многом ушла гораздо дальше и в ином направлении, в некоторых вопросах ему приходилось заново отыскивать ориентиры; а главное, он боялся вспоминать о собственной работе, ибо там - он чувствовал это - особенно сильно разрушились связи. Он трудился, как вол, или грезил; грезил о новых лабораторных методах, и в то же время его манили точные и смелые расчеты теоретика; и он приходил в ярость на самого себя, когда его грубый мозг был не в состоянии расщепить тоненький волосок проблемы. Он отдавал себе отчет, что его лабораторная "деструктивная химия" открывает самые удивительные виды на теорию строения материи; он наталкивался на неожиданные взаимосвязи, но тут же растаптывал их своими слишком тяжеловесными рассуждениями. Раздосадованный, он бросал тогда все, чтобы углубиться в какой-нибудь глупый роман; но и во время чтения его не покидала одержимость лабораторного ученого; вместо слов ему являлись на страницах книги сплошные химические знаки; это были какие-то невообразимые формулы веществ, состоящих из неизвестных до сей поры элементов; они тревожили его даже во сне.

XI

В ту ночь Прокопу приснилось, что он изучает чрезвычайно ученую статью в "The Chemist" 1. Он споткнулся о формулу: "Anci" и не знал, как ее расшифровать; напряженно вдумывался, кусал пальцы и

1 "Химик" (англ.).

вдруг понял, что это - имя Анчи 1. Да вот и сама она стоит, подсмеивается над ним, закинув руки за голову; он подошел, обхватил ее и стал целовать, кусать ее губы. Алчи отчаянно обороняется локтями и коленями, он грубо держит ее, одной рукой срывая с нее платье и раздирая его на длинные полосы. Он уже осязает ладонями юную плоть; Анчи бешено вырывается, волосы упали ей на лицо - и вот уже она слабеет, падает; Прокоп бросается к ней, но под руками его - только длинные полосы ткани, бинты; он рвет их, разбрасывает, стремясь выпутаться, и просыпается.

Ему было невыразимо стыдно своего сна; он тихонько оделся, сел у окна и стал ждать рассвета.

Нет резкой грани между ночью и днем; только небо слегка бледнеет, и над землей проносится сигнал, который - не свет и не звук, но он велит природе: проснись! И вот настает утро - еще среди ночи. Раскричались петухи, зашевелилась скотина в хлевах. Небо, бледнея, становится перламутровым, постепенно светлеет, нежно розовея; первая красная полоса вспыхнула на востоке, "чилип-чилип-ятити, пию-пию я!" - щебечут, кричат птицы, и первый человек не торопясь идет к своей работе.

Сел за работу и ученый человек. Долго обкусывал он кончик ручки, прежде чем решился начать; это будет великий труд, итог экспериментов и размышлений за долгие двенадцать лет труд, поистине купленный ценою крови. Конечно, здесь он напишет только схему, или, вернее - определенную теорию физики, или поэму, или символ веры. Это будет картина мира, построенного из цифр и уравнений. Но этими астрономическими числами измеряется не глубина, не красота неба: это - расчеты шаткости, разрушительных свойств материи.

Все сущее - лишь инертное, выжидающее взрывчатое вещество; но каким бы ни был индекс его инертности - эта цифра всего лишь бесконечно малая дробь по сравнению с индексом его разрушительной

1 Анчи пишется по-чешски "Anci". (Прим. перев.)

силы. Все, что происходит - движение звезд, и телурический труд, вся энтропия, сама усердная, ненасытная жизнь - все это лишь поверхностно, лишь в незначительной мере, лишь частично ограничивает, связывает взрывную силу, имя которой материя. Знайте же все: путы, связывающие эту силу - как паутина на руках спящего титана; дайте мне власть уколоть его - и он сорвет земную кору и сбросит Юпитер на Сатурн. А ты, человечество, ты только ласточка, трудолюбиво слепившая свое гнездо под кровлей космического порохового склада; чирикаешь на восходе солнца, в то время как в бочках под тобой беззвучно грохочет потенциал ужасающего взрыва...

Этого Прокоп, конечно, не писал; эти мысли были затаенной мелодией, окрыляющей тяжеловесные фразы его ученых рассуждений. Он находил куда больше фантазии в голой формуле и больше ослепительной красоты - в числовом выражении. Так писал он свою поэму в знаках, цифрах, на чудовищном жаргоне ученых.

Прокоп не спустился к завтраку. Тогда к нему пришла Анчи, принесла молоко. Он поблагодарил, но тут ему вспомнился его сон, и он почему-то не посмел поднять на нее глаза. Он упорно глядел в угол; один бог знает, как это было возможно, но он видел каждый золотой волосок на ее обнаженных руках; никогда он так ясно не видел их.

Анчи стояла совсем близко.

- Вы будете писать? - нерешительно спросила она.

- Да, - угрюмо проворчал он и подумал: что бы она сказала, если бы он вдруг положил свою голову ей на грудь?

- Целый день?

- Целый день.

Наверное, отшатнулась бы, глубоко оскорбленная; но у нее крепкие, маленькие, широко расставленные груди, хотя она об зтом, вероятно, и не догадывается. Впрочем, какое ему дело!

- Вам что-нибудь надо?

- Нет, ничего.

Глупо; так хочется впиться зубами ей в руку, что ли... Женщина никогда не понимает, до чего она выводит человека из равновесия.

Анчи пожала плечами, слегка задетая.

- Ну и хорошо.

И ушла.

Прокоп встал, принялся ходить по комнате; он злился на себя и на нее, а главное - ему не хотелось больше писать. Он пытался собрать разбежавшиеся мысли, но это никак не удавалось. Прокоп рассердился и в досаде зашагал от стены к стене с регулярностью маятника. Час, два часа. Внизу гремят тарелками, накрывают на стол. Он снова сел к бумагам, опустил голову на руки. Вскоре явилась служанка с обедом.

Он вернул еду почти не тронутой и, совсем расстроившись, бросился на кровать. Видно, он тут всем надоел, да и с него уже хватит, пора уезжать. Да, да, завтра же! Он стал строить разные планы насчет своей будущей работы, и неизвестно почему, было ему стыдно и больно; наконец от всего этого он уснул как убитый. Проснулся под вечер - душа словно вываляна в болотной грязи, а тело заражено гнилью лени.

Слонялся по комнате, зевал и бездумно злился. Стемнело он даже света не зажег.

Служанка принесла ужин. Ужин остыл, а он все прислушивался к тому, что происходит внизу. Звякали вилки, доктор что-то бубнил и очень скоро после ужина хлопнул дверью своей комнаты. Стало тихо.

Уверенный, что никого больше не встретит, Прокоп вышел в сад. Стояла теплая и ясная ночь. Уже цвели сирень и жасмин. Волопас широко раскрыл на небе свои звездные объятия - тишина, подчеркнутая далеким собачьим лаем. У каменной ограды сада - что-то светлое. Конечно - Анчи.

- Чудесный вечер, правда? - через силу пробормотал он только для того, чтобы сказать хоть чтонибудь, и прислонился к ограде рядом с девушкой.

Анчи - ни звука, только отвернулась, и плечи ее вздрагивают как-то непривычно и неспокойно.

- Это - Волопас, - уже общительнее проворчал Прокоп, - а над ним... Дракон и Цефей *, а вон там - Кассиопея, вон те четыре звездочки. Но чтоб их увидеть, надо выше поднять голову.

Анчи отворачивается, размазывая что-то около глаз.

- А та, яркая, - нерешительно продолжает Прокоп, - это Поллукс, бета в созвездии Близнецов. Не надо на меня сердиться. Я, наверное, показался вам грубым? Я... меня что-то мучило, понимаете? Не надо обращать внимания.

Анчи глубоко вздохнула.

- А как называется... вон та? - отозвалась она тихим, неуверенным голоском. - Та, что пониже, самая светлая?

- Это Сириус, в созвездии Большого Пса. Его еще называют Альгабор. А левее, гораздо левее - Арктур и Спика. Вон звезда упала! Видели?

- Видела. За что вы утром так на меня сердились?

- Я не сердился. Вероятно, я иногда... немного неуклюж; но жизнь моя была сурова, знаете - слишком сурова; я всегда был одинок и... как на передовом посту. Даже говорить толком не умею. Сегодня вот хотел... хотел написать нечто прекрасное... эдакую научную молитву, чтобы ее каждый мог понять; я думал, что... смогу вам прочитать это. И видите - все во мне погасло, и теперь даже стыдно разгореться, словно это - слабость. И вообще - говорить о себе... Ну, как будто засох, понимаете? И седею быстро.

- Но вам это к лицу, - тихо заметила Анчи.

Прокопа поразила такая сторона вопроса.

- Ну, знаете, - растерянно сказал он, - приятного тут мало. Пора бы уж... пора бы собирать свой урожай. Ах, сколько сделал бы любой другой из всего, что я знаю! А у меня нет ничего, ничего, ничего... Я только - "bertihmt" и "celebre" 1 "highly esteemed" 2, а у нас об этом никто не знает. Мне ка

1 знаменитый (нем. и франц.).

2 весьма уважаемый (англ.).

жется, видите ли, что мои теории довольно плохи; я не теоретик. Но то, что я открыл, имеет некоторую ценность. Мои экзотермические взрывчатки... диаграммы... и атомные взрывы кое-чего да стоят. А я опубликовал едва ли десятую часть того, что мне известно. Сколько бы сделали из этого другие! Я ведь даже... не понимаю больше их теорий, они так тонки, так остроумны... меня это только сбивает с толку.

Я - кухонный дух. Поднесите мне к носу любое вещество - и я нюхом узнаю, какую пользу можно из него извлечь. Но постичь, что из этого вытекает... с теоретической и философской точки зрения - не умею. Я знаю... одни факты; я их делаю; это мои факты, понимаете? И все же я... я чувствую за ними какую-то истину; огромную, всеобщую истину... которая все перевернет, когда взорвется. Но эта великая истина... кроется в фактах, а не в словах. Вот почему, вот почему надо искать факты - пусть хоть обе руки оторвет!..

Анчи, прислонившись к ограде, еле дышала. Никогда еще этот угрюмый чудак не говорил так много, - а главное, никогда он не говорил о себе. Он с трудом ворочал тяжкие глыбы слов; в нем билась огромная гордость, мешаясь с застенчивостью и душевной мукой; и если б он даже говорил интегралами - Анчи поняла бы: перед ней раскрывают что-то глубоко сокровенное, по-человечески выстраданное.

- Но самое, самое худшее... - бормотал Прокоп. - Иногда, а здесь - особенно... даже это, даже это мне кажется глупым... и ненужным. И конечная истина... и вообще все. Никогда со мной не бывало такого. Зачем? И к чему?.. Вероятно, самое разумное - поддаться... просто подчиниться вот этому... (теперь он показывал рукой на что-то, окружающее их). Просто - жизни. Человеку нельзя быть счастливым; это его размягчает - понимаете? Тогда все остальное кажется ему напрасным, мелким... и бессмысленным. Больше всего... больше всего человек создает от отчаяния. От тоски, от одиночества, от состояния оглушенности. Потому что тогда его ничто не удовлетворяет. Я вот работал как сумасшедший.

Но здесь - здесь я начал чувствовать себя счастливым. Здесь я познал, что существует, вероятно... нечто лучшее, чем - мыслить. Здесь просто живешь... и видишь, до чего замечательно - просто жить. Как ваш Гонзик, как кошка, как курица. Любое животное умеет жить... а мне это кажется таким чудесным, словно я до сих пор и не жил... И вот... я вторично потерял двенадцать лет.

Его изуродованная, бог весть сколько раз зашитая правая рука дрожала на ограде. Анчи молчала, в темноте видны были ее длинные ресницы; она оперлась локтями о каменный забор и смотрела, моргая, на звезды. Что-то зашелестело в кустах, Анчи испугалась, метнулась к плечу Прокопа.

- Что это?

- Ничего, наверное, куница; пришла кур воровать.

Анчи застыла, как изваяние. Теперь ее молодая, упругая грудь плотно прижата к руке Прокопа - быть может, Анчи ничего не замечает, зато Прокоп чувствует это слишком хорошо; он страшно боится шевельнуть рукой: во-первых, Анчи тогда подумает, что он нарочно положил руку на ограду, а во-вторых, она вообще переменит позу. Но странно - именно это обстоятельство исключает теперь для него возможность говорить о себе и о своей бесплодно пролетевшей жизни.

- Никогда, - смятенно лепечет он, - никогда я не был так рад... так счастлив, как здесь. Ваш отец лучший из людей, а вы... вы так молоды...

- А я думала, что кажусь вам... слишком глупенькой, - отвечает Анчи тихо и счастливо. - Вы со мной никогда так не разговаривали.

- Правда, до сих пор - никогда, - согласился Прокоп.

Оба помолчали. Он чувствовал рукой, как чуть заметно подымается и опускается ее грудь, и мороз пробегал у него по коже; он старался не дышать - и она, казалось, затаила дыхание в тихом оцепенении и смотрит, не мигая, широко раскрытыми глазами - смотрит в никуда. О, погладить, сдавить! Кружись, голова, от первого касания, от ласки - невольной и жаркой! Встречал ли ты приключение, пьянящее сильнее, чем эта неосознанная и покорная близость?

Склоненный бутон, тело робкое и нежное! Если б могла угадать ты мучительную нежность этой жесткой мужской руки, что сейчас, не шелохнувшись, ласкает тебя и сжимает! А что, если... что, если... что, если я сейчас так сделаю... сожму?..

Анчи выпрямилась естественнейшим движением.

Ах, девочка, ты и впрямь ни о чем не подозревала!

- Доброй ночи, - тихо говорит Анчи, и лицо ее бледно и смутно. - Доброй ночи, - говорит она чуть сдавленным голосом и подает ему руку; подает ее неловко и вяло, будто сломленная чем-то, и широко распахнутыми глазами глядит в другую сторону.

Разве не такой у нее вид, будто она хочет еще побыть здесь? Нет, уходит, колеблясь; нет, остановилась, рвет в клочки какой-то листочек. Что еще сказать? Доброй ночи, Анчи, пусть вам спится лучше, чем мне.

Ибо теперь, конечно, Прокопу невозможно уйти спать. Он бросается на скамью, охватывает голову руками. Ничего, ничего не случилось... непоправимого; просто стыдно сразу думать бог весть о чем.

Анчи чиста и невинна, как телочка, и довольно об этом; я ведь не мальчик.

Тут во втором этаже осветилось окно. Это спальня Анчи.

У Прокопа гулко забилось сердце. Он знает - подло и стыдно тайком заглядывать туда; как гость он, конечно, не должен этого делать. Он даже попробовал покашлять (чтобы она слышала), но почему-то не вышло; и он сидит, неподвижный, как статуя, и не может оторвать взор от золотого окна. Анчи ходит по комнате, нагибается, что-то делает, плавно широко разводя руками - ага, постилает свою кроватку. Теперь стала у окна, смотрит во тьму, закинув руки за голову: точно такая, какою он видел ее во сне. Вот теперь, теперь надо дать о себе знать, хотя бы из приличия - почему ты не сделал этого? А теперь уже поздно; Анчи отвернулась, ходит, исчезла; да нет, просто села спиной к окну, видимо, снимает туфли очень медленно и задумчиво; никогда так славно не мечтается, как с ботинком в руке. Ну вот, хоть сейчас пора бы тебе скрыться; вместо того он встал на скамью, чтобы лучше видеть. Анчи вернулась к окну, она уже без блузки; подняла нагие руки, вынимает шпильки из прически. Тряхнула головойгустые волосы разлились по плечам; девушка встряхнула ими, разом перебросила всю эту пышную благодать на лицо, принялась расчесывать щеткой и гребнем - расчесывать до тех пор, пока голова не стала круглой, как луковичка; наверно, это очень смешно, потому что Прокоп, бесстыдник, так и сияет.

Анчи, белая дева, стоит, склонив голову, заплетает волосы в две косы; глаза ее потуплены, и она что-то шепчет, вот засмеялась, застыдилась чего-то, поежилась; осторожно, бретелька сейчас соскользнет!

Анчи глубоко задумалась, гладит свое белое плечико в приливе какой-то сладострастной неги; вздрогнула от холода бретелька совсем спустилась - и свет погас.

Никогда я не видел ничего белее - прекраснее и белее, чем это освещенное окно.

XII

Он встретил ее утром - она купала в корыте Гонзика; собачонка отчаянно барахталась, расплескивая воду, но Анчи была неумолима - держала ее за космы и яростно намыливала, сама вся в мыльных хлопьях, мокрая, веселая.

- Осторожнее! - закричала она издали. - Он вас обрызгает!

Она была похожа на молодую восторженную мать; ой, боже, как все просто и ясно на этой солнечной земле!

Даже Прокоп не вынес безделья. Вспомнив, что испортился звонок, принялся чинить батарейку. Он очищал цинковую пластину, когда к нему тихо приблизилась Анчи; рукава засучены по локоть, руки мокрые - в доме стирка.

- Не взорвется? - спросила озабоченно.

Прокоп не выдержал - улыбнулся; и она засмеялась и обрызгала его мыльной пеной - но тотчас же с серьезным видом подошла, отерла локтем с волос белые хлопья! О! Вчера бы не осмелилась...

В полдень Анчи понесла вместе с Нандой корзину белья в сад: белить. Прокоп с облегчением захлопнул книгу - не позволит же он Анчи таскать тяжелую лейку! Отобрал лейку, сам стал кропить белье; густой дождик весело, щедро барабанит по бахромчатым скатертям, по белоснежным большим покрывалам, по широко распяленным мужским сорочкам; вода шумит, журчит, собирается в складках заливчиками и озерцами. Прокоп сунулся было кропить белые колокольчики нижних юбок и прочих интересных предметов, но Анчи вырвала у него лейку. Прокоп сел в траву, с наслаждением вдыхая запах влажного белья и следя за проворными красивыми руками Анчи. "Сой де теой дойен", вспомнил с благоговением.- Себас м'эхей эйсороонта. Смотрю с изумленьем..." Анчи подсела к нему на траву.

- О чем вы думали?

Она жмурит глаза от яркого света и радости, разрумянившаяся и неизвестно почему очень счастливая.

Полными пригоршнями рвет свежую траву - сейчас, расшалившись, бросит ему в волосы! Но почему-то ее все еще сковывает почтительная робость перед этим прирученным героем.

- Вы когда-нибудь кого-нибудь любили? - спрашивает она ни с того ни с сего и поспешно отводит глаза.

Прокоп смеется.

- Любил. Да ведь и вы тоже любили!

- Тогда я еще была глупая, - вырывается у Анчи, и она невольно краснеет.

- Гимназист?

Анчи только кивнула и принялась жевать травинку.

- Ну, это были пустяки, - быстро сказала она потом. - А вы?

- Однажды я встретил девушку, у нее были такие же ресницы, как у вас. Кажется, она была на вас похожа. Продавала перчатки или что-то в этом роде.

- А дальше?

- Дальше - ничего. Когда я второй раз пошел покупать перчатки, ее там уже не было.

- И... она нравилась вам?

- Нравилась.

- И... вы никогда ей...

- Никогда. Теперь мне делает перчатки... бандажист.

Анчи сосредоточивает все свое внимание на земле.

- Почему... вы всегда прячете от меня руки?

- Потому, что они у меня... изуродованы, - ответил Прокоп и мучительно покраснел, бедняга.

- Но это и прекрасно, - шепнула Анчи, не поднимая глаз.

- Обедааать, обедааать! - возвестила Нанда, выйдя из дому.

- Господи, как скоро, - вздохнула Анчи и очень неохотно поднялась.

После обеда старый доктор "прилег вздремнуть" - так, ненадолго.

- Понимаете, - словно извиняясь, объяснил он, - утром наработался как собака.

И тотчас начал усердно похрапывать. Анчи и Прокоп улыбнулись друг другу одними глазами и вышли на цыпочках; и в саду еще разговаривали тихонько, будто чтили послеобеденный сон доктора.

Анчи заставила Прокопа рассказать о себе. Где родился и где вырос и о том, как побывал в самой Америке, сколько горя хлебнул, что и когда делал.

А ему хорошо было вспоминать свою жизнь; ибо, к его удивлению, она оказалась более запутанной и удивительной, чем он сам думал. Да еще о многом он умолчал - особенно... ну, особенно о некоторых сердечных делах: во-первых, они не имели большого значения, а во-вторых, как известно, у каждого мужчины есть о чем умолчать. Анчи сидела тихая, как мышка; ей казалось очень смешным и неправдоподобным, что Прокоп тоже был ребенком и мальчиком и вообще совсем другим, не похожим на того угрюмого и непонятного человека, рядом с которым она чувствует себя такой маленькой и неловкой. Но теперь она уже осмелела до того, что могла бы и дотронуться до него - завязать ему галстук, причесать волосы и вообще... И словно впервые разглядела она его широкий нос, твердые губы и строгие, мрачные, с кровавыми прожилками глаза; и черты его казались ей удивительно странными и сильными.

Но вот настала ее очередь рассказывать. Она уже открыла рот и вздохнула поглубже - и вдруг засмеялась. Согласитесь что можно сказать о еще не написанной жизни, да к тому же человеку, который однажды двенадцать часов пролежал, засыпанный землей, побывал на войне, в Америке и бог знает где еще!

- Я ничего не знаю, - сказала она искренне.

Ну разве такое "ничего" не стоит всего жизненного опыта мужчины?

Давно миновал полдень, когда они вместе пошли по разогретой солнцем полевой тропке. Прокоп молчит, а Анчи слушает. Анчи гладит рукой колючие колоски. Анчи плечом коснулась Прокопа, пошла медленнее, словно ноги у нее вязнут; потом ускорила шаг, идет впереди него, срывает колосья, охваченная какой-то потребностью разрушать. Это солнечное уединение начинает тяготить и нервировать ее. "Незачем было сюда ходить", - думают оба тайком и в мучительном разладе с самими собой через силу прядут тонкую, рвущуюся нить разговора. Вот наконец часовенка под двумя старыми липами - цель прогулки. Предвечерний час, когда заводят свои песни пастухи. Вот сиденье для странников; они присели и совсем стихли. Какая-то женщина перед часовней молилась на коленях - наверное, за своих близких. Едва она ушла, Анчи преклонила колени на ее месте. Было в этом нечто бесконечно женственное; Прокоп ощутил себя мальчишкой рядом со зрелой простотой древнего священного действа.

Наконец Анчи поднялась, серьезная и повзрослевшая, на что-то решившаяся, с чем-то примиренная; словно познала нечто, словно несла в себе некое бремя - задумчивая, неуловимо измененная; и когда они побрели домой по сумеречной тропинке, отвечала ему односложно, сладостным, глубоким голосом.

За ужином она не разговаривала, молчал и Прокоп; скорее всего оба думали об одном: когда же старый доктор уйдет читать свои газеты. А доктор бурчал себе под нос, пытливо оглядывая их через очки; да, брат, тут что-то не то, что-то не в порядке! Молчание затянулось и стало тягостным, как вдруг раздался звонок, и человек - не то из Седмидоли, не то из Льготы - попросил доктора поехать к роженице.

Это очень мало .обрадовало доктора, он даже забыл браниться. Уже с саквояжем в руках он остановился на пороге, сухо приказал:

- Иди спать, Анчи.

Она молча поднялась, стала убирать со стола.

Долго, очень долго пропадала где-то на кухне. Прокоп нервно курил и собрался было уже уходить. Тут она вернулась, бледная, как от озноба, и сказала, героически пересиливая себя:

- Не хотите поиграть на бильярде?

Это значило: о саде сегодня не может быть и речи.

Да, это была отвратительная партия; Анчи была просто неуклюжей - толкала шары вслепую, забывала о своей очереди играть, отвечала еле-еле. Один раз промахнулась по шару, который, как говорится, "свесил ножки в лузу", и Прокоп стал показывать, как надо было ударить: целиться в правую щечку, взять кием чуть ниже середины, и готово! При этом - только, чтобы навести кий, - он положил свою руку на ее. Анчи резко обернулась, потемневшими глазами заглянула ему в лицо, швырнула кий на пол и убежала.

Что делать? Прокоп быстро ходил по бильярдной, курил и злился. Вот странная девушка. Но зачем она сама сбивает меня с толку? Ее невинный рот, ясные, такие близкие глаза, личико гладкое, горячее - ты ведь не каменный в конце концов! Разве такой уж грех - погладить личико, поцеловать, погладить ах, розовые щечки! - и взьерошить волосы, волосы, тонкие, нежные волоски над юной шейкой (ты ведь не каменный!). Поцеловать, погладить, коснуться, облобызать благоговейно и бережно? Глупости! - сердился Прокоп, - я - старый осел; как мне не стыдно - такой ребенок, она об этом и не думает, и не думает... Ладно. Прокоп справился с искушением, хотя удалось это ему далеко не сразу. Можно было увидеть, как он стоит перед зеркалом, в кровь искусав губы, и угрюмо, с горечью перебирает, мерит свои годы.

Иди спать, старый холостяк, иди; ты только что уберегся от срама, от того, чтобы юная, глупая девочка высмеяла тебя - уж и это хорошо. Кое-как укрепившись в своем решении, Прокоп побрел наверх, в свою комнату. Одно его тяготило - надо пройти мимо Анчиной двери. Он шел на цыпочках: наверное, спит уже, дитя... И вдруг стал как вкопанный, а сердце бешено заколотилось: ее дверь... дверь Анчи не закрыта... Приотворена даже, и за нею-

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

XML error: Invalid character at line 671

---

на главную | моя полка | Чапек Карел | Кракатит | Содержание Чапек Карел Кракатит     цвет текста   цвет фона   размер шрифта67891011121314151617181920212223242526272829303132  

fb2 txt html epub

Текст книги загружен, загружаются изображения…

Оцените эту книгу -ОтличноХорошоТак себеПлохоОтвратительно