Книга: Об истерии



Об истерии

Эрнст Кречмер

Об истерии


Об истерии

Предисловие

Нижеизложенное не является специальной клинической работой об истерии; здесь не найдется описания симптомокомплексов, их диагноза и лечения. Истерический тип реакции исследуется больше всего, как психологическая и нервно – физиологическая проблема, взятая притом в широких биологических рамках. При этом подробности, часто очень интересные, но в то же время и очень специальные, касающиеся физиологии рефлексов и вегетативной нервной системы, могут быть затронуты только вскользь с тем, чтоб не пострадало изложение целого.

Я пытался соединить в моем труде наиболее важные и основные мысли новейших исследований по истерии, в особенности Крепелина и Фрейда, с собственными данными. Из моих прежних работ по учению об истерии взяты, с некоторыми сокращениями и дополнениями, значительные главы из «Законов произвольного усиления рефлексов» и «Волевых аппаратов истерика». Другие мысли примыкают к изложенному мною в моей «Медицинской психологии», дополнением которой и служит предлагаемая работа. Там же вкратце даны и практические указания, касающиеся экспертизы и лечения.

Надо подчеркнуть, что изложение строится на клиническом опыте, который показывает нам, что истерические явления, в преобладающей степени, встречаются в виде смутных, инстинктивных реакций, свойственных несложным, примитивным или недозревшим людям и лишь относительно редко наблюдаются они у людей высокодифференцированных, загадочных, со сложным построением переживаний. Мы избегаем касаться тех разнообразных вторичных значений, которые слово «истерический» постепенно приобрело в языке беллетристическом, газетном и популярном; эти значения с их клинической исходной точкой связаны часто очень шатко и подчас прямо неправильно.

Там оно нередко имеет подчеркнутую моральную окраску, обозначая распущенность, что–то чисто женское или отталкивающе-театральное и преувеличенное выражение аффекта. А с другой стороны, истерическая женщина, даже в своих банальных и бедных чувством проявлениях, обладает таинственным завораживающим влиянием на фантазию эстета, а также талантливого поэта и побуждает его к созданию дивных грез. Причудливо–изменчивое трепетание несозревшей, оставшейся в состоянии полудетства эротики и ее импульсивные истерические разряды превращаются фантастическим образом в известную литературную фигуру «темной женщины» с загадочной душевной глубиной. Во всем этом лишь поражающая внешность присходит от истерички, все же остальное от поэта. И еще один вариант, в котором употребляется слово «истерический», – должен быть исключен из нашего рассмотрения, т.к. обозначаемый им тип невротической личности совпадает с нашей клинической областью исследования лишь в пограничных отделах. Это – «паразитический характер», который ныне неправильно называют истерическим» (Klages); «с шумными, но притворными чувствами и крикливыми жестами», – тип человека без внутреннего ядра, стремящегося забыть свою пустоту в постоянно новых ролях; «в богатом плаще безответственных душевных движений скрывается ничто» (Jaspers). Для того типа центр тяжести находится не в формах реакций, которые на врачебном языке называются истерическими, но в только что намеченных образцах социального поведения.

Введение

Началом современного учения об истерии можно считать тот момент, когда стали убеждаться, что истерия – не просто клиническая картина болезни, которую бы можно было описать и отграничить по отдельным симптомам и стигмам.

Истерия есть форма реакции. Hoche уже в 1902 г. высказал, что истерия является не картиной болезни, но особой формой психической диспозиции, и дальше формулировал мысль, что при достаточной силе переживания всякий человек способен на истерию. С полной ясностью эта точка зрения разработана Gauрр'ом[1] в его утверждении: «Истерия есть анормальный вид реакции на требования, предъявляемые жизнью». Еще до этого признания стали постепенно убеждаться в том, что истерия даже в ее соматических формах проявления есть нечто психическое, обусловленное аффектом и суггестивной идеей, нечто психогенное: истерия есть психическая форма реакции. Для этого открытия были проложены пути уже данными, относящимися к суггестивному и гипнотическому воздействию на симптомы, а особенно способствовало ему раскрытие отдельных психических связей между телесными истерическими симптомами «Studien ber Hysterie», Breuer und Freud. Но если взгляд – истерия есть психогенная форма реакции[2] – и завоевал себе ныне повсюду признание, то точное определение истерического типа, в отличие от других психогенных видов реакций, пока еще очень колеблется. И здесь постепенно точнее обозначились две важные стороны того общего комплекса, который чисто интуитивно называют истерией. Обе, выходя за пределы чистой клиники, касаются вопросов общепсихологических и биологических. Ведь, клиническое обозначение «истерия» придано известному ядру из следующих групп симптомов: судорог, ступорозных форм и сумеречных состояний, дрожания и тикоподобных подергиваний, параличей и мышечных контрактур, чувствительных расстройств в виде анэстезии и гиперэстезии, равно как известных явлений раздражения и паралича в рефлекторном и вегетативном аппарате в том случае, когда все эти явления вызваны психическим путем. Вокруг же этого клинического ядра группируются различные, менее точные, клинические картины, которые то причисляются к узко взятой истерии, то от нее отделяются. Одна из линий развития учения об истерии, стремящегося за границы чисто клинического описания этих форм, идет, примерно, в следующем направлении: Истерические симптомы суть виды реакций филогенетически предсуществующей импульсивной душевной основы. Они лежат готовыми в сущности в каждом человеке.

Это направление мысли, хотя и различно выраженное в отдельных взглядах и формулировках, встречается, с одной стороны, в психоаналитической школе Freud'a; с другой стороны, имея исходным пунктом дарвиновскую теорию аффектов – в учении об истерии Kraepelin'a, которому решительно последовали Mörchen и др. в специальном вопросе о военной истерии. Другое главное направление в учении об истерии создало постепенно следующую точку зрения: в картине истерических симптомов скрывается известная тенденция, «желание болезни», «бегство в болезнь», нечто «поддельное», «дефект совести по отношению к здоровью».

Bonhoeffer[3] формулирует это определение совершенно ясно, говоря: просвечивание определенного волевого направления в изображении болезни есть то, что нам специально импонирует, как истерическое. Этот взгляд получил широкое обоснование, благодаря накопившемуся материалу военных и рентовых истерий. И в психоаналитической литературе мы находим также целесообразность в болезни, «выгоду от болезни», которое распространено далеко за пределы учения об истерии в узком смысле.

На первый взгляд оба эти воззрения на истерию[4] не имеют между собой точек соприкосновения. Но замечательно то обстоятельство, что большая часть клинических картин, обозначаемых по установившемуся обычаю термином «истерия», подходят с одинаковым успехом под оба определения. Если они явно тенденциозны, то, с другой стороны, они выражаются не в любых вымышленных притворствах, но в определенных, постоянных биологических коренных формах в гипноиде, ступоре, в судорожных и дрожательных механизмах и в других рефлекторных и полурефлекторных проявлениях; следовательно, в коренных формах, которые не являются особенностью одной «болезни истерии», но для которых родственные отношения и аналогичные формы существуют в различнейших областях здоровых и болезненных жизненных явлений: в кататонии, в повышенных нормальных выражениях аффекта и даже в простейших инстинктивных реакциях низших животных.

Но каким образом получается это своеобразное совпадение, что большая часть истерических картин одновременно и целесообразна, и биологически предобразована? А если действительно известные центральные группы истерии могут быть сведены к старым инстинктивным механизмам, почему бы им не быть целесообразными? Разве не скрывается во многих инстинктах как раз целесообразность, целесообразная защита и приспособление по отношению к внешним жизненным раздражениям?

И если человек ищет по отношению к внешним раздражениям защиты и приспособления и не может найти их обычным образом, путем разумного рассуждения и волевого действия разве не должен он тогда со своими стремлениями вернуться, прежде всего к тем старым путям, которые существуют для него готовыми в наследственных инстинктах. Конечно, использование таких более древних путей будет возможно лишь с теми видоизменениями, а также обходными тропинками, которые с необходимостью вытекают из сложного существа высшей душевной жизни. Реакция создается часто не чисто инстинктивно, как у низшего животного, но благодаря сложному взаимодействию рациональных, инстинктивных и рефлекторных механизмов.

И почти точно сущность современного учения об истерии будет выражена словами: Истерическими называем мы преимущественно такие психогенные формы реакций, где известная тенденция представления использует инстинктивные, рефлекторные или иные биологически предуготованные механизмы.

С точки зрения понятия в типе существенно то обстоятельство, что он обладает прочно установленным центром и непрочными границами. Типы можем мы определять по их основному ядру, но мы не в состоянии их «отграничивать».

Мы называем типом известное ядро отчетливых и между собой сходных образований, которые мы распознаем и извлекаем из целого моря незаметно сливающихся переходов. Это сохраняет свое значение с одинаковым успехом, как для антропологического рассового типа, так и для типа личности или клинического реактивного типа. Следовательно, нечего стремиться точно отграничивать определениями истерический реактивный тип; при этом всегда отсекается нечто живое.

Мы не спрашиваем: где у истерического реактивного типа его пограничные линии, но – где его пограничные области. Самые важные пограничные области лежат там, где оба главных определения этого типа перестают покрывать друг друга: следовательно, там, где хотя и ясно просвечивает известная тенденция болезни, но где она, в сколько – нибудь существенных размерах не пользуется «предобразованными» механизмами; с другой стороны, там, где в психогенных реакциях хотя и проступают эти предобразованные механизмы, как в истерии, но без отчетливо выраженной тенденции.

Первое имеет место при свободно импровизированных аггравациях и симуляциях, которые через посредство истерических привыканий незаметно переходят в настоящие истерические реакции; до известной степени также при многих рентовых неврозах мирного времени, которые бывают, несомненно, тенденциозными, но с расплывчатой симптоматикой без каких бы-то ни было точных истерических рефлекторных и инстинктивных механизмов. А с другой стороны, мы встречаем, напр., в определенных острых синдромах страха и паники совершенно родственные истерии механизмы: ступорозные формы, судороги, сноподобные состояния, аффективные иррадиации «рефлексов» но мы не всегда усматриваем в этом ясную тенденцию, или это, во всяком случае более элементарная, более непосредственно с аффектом связанная тенденция, в отличие от обыкновенной истерии. И их нельзя ни в коем случае резко отмежеватыот области истерии, но они стоят, несомненно, на границе ее.

Для обоих – для рентовых неврозов и неврозов страха – показательно неустановившееся клиническое словоупотребление, ибо одни относят их к истерии, другие же нет.

В дальнейшем делается попытка представить проблему истерии, подходя к ней с обоих главных сторон, при этом сначала изображаются отношения к жизни инстинктов и влечений; во второй части подлежит исследованию: каким образом душевная тенденция у человека использует древние предуготованные пути.



Глава 1. «Двигательная буря» и «Рефлекс мнимой смерти»

Если девушке предстоит нежелательное для нее замужество, то у нее две возможности избегнуть его. Она может действовать планомерно, после размышления использовать слабые места своего противника; то энергично сопротивляясь, то разумно отступая, она, наконец, достигнет цели путем разговоров и действий, избирательно направленных, приспособленных к каждому новому повороту в положении. Или же в один прекрасный; день она внезапно упадет, станет судорожно биться, дрожать и подергиваться, будет бросаться из стороны в сторону, изгибаться дугой и повторять это до тех пор, пока не освободится от немилого претендента. Двое Солдат не в состоянии справиться с ужасными переживаниями войны: Первый подумает о своем прекрасном почерке, о своих технических способностях, о своих связях на родине, взвесит все за и против, сделает много ловких шагов и очутится под конец в спокойной канцелярии. Другого после сильного обстрела находят окопе беспорядочно бегающего взад и вперед, его уводят у него начинается сильнейшая дрожь, он попадает на пункт для нервно – больных, а отсюда на гарнизонную службу в канцелярию, и здесь встречается со своим умным товарищем, занятым уже писанием.

Это два пути. Первый свойствен почти исключительно человеческому роду. Второй же – показательная биологическая реакция, которая проходит через весь животный ряд – от одноклеточных существ до человека.

Если плавающая инфузория[5] приближается к месту с подогретой водой, то она реагирует переобилием оживленных движений, продолжающихся до тех пор, пока одно из движений не выведет ее из опасной области, после чего она продолжает плыть спокойно. Пчела или птица, пойманная в комнате, не усаживается в угол для размышления, не обследует по определенному плану окон и дверей, чтоб найти открытое место. Вместо того, наряду с полетом, инстинктивно направленным к свету, у нее вспыхивает целая буря движений; животное бьется, трепещет, беспорядочно бросаясь во все стороны; движения эти повторяются в виде приступов до тех пор, пока одно из них случайно не выведет его через форточку на свободу, после чего тотчас возвращаются спокойные летательные движения.

Двигательная буря – это типическая реакция живых существ на положения опасные или припятствующие течению жизни. Двигательная буря – это самопомощь с относительной биологической целесообразностью. Быстро пускаются в ход одно за другим все движения, находящиеся в распоряжении отдельного существа, причем они постоянно повторяются в вертящемся круговороте. Если между этими многими беспорядочными движениями найдется одно, которое случайно спасет животное из опасной области, то это движение продолжается дальше, сопровождаясь вместе с тем быстро наступающим общим успокоением. В случае удачи, двигательная буря имеет, следовательно, тот смысл, что она дает возможность быстро выбрать из всех двигательных актов, находящихся в распоряжении в данный момент, наиболее целесообразный, притом без размышления, почти чисто в силу механической игры движений, сопровождаемых самое большое общим смутным аффектом. Как действие инстинктивное, протекающее чисто схематически, без приспособления к специальной ситуации, оно, понятным образом, часто пропадает напрасно или даже может оказаться вредным.

Двигательная буря, в течение хода развития, как биологическая оборонительная реакция, отступает все Долее и более на задний план. На более древний реактивный тип наслаиваются более молодые и, в среднем взятые, более целесообразные образования. Мы встречаем у собак и очень отчетливо у обезьян[6] зачатки целесообразного искания и спокойного, т. е. менее выражающегося в двигательной сфере, размышления.

У взрослого человека по отношению к новым ситуациям преобладающим типом реакции является обдуманное действие по выбору; только при исключительных условиях реагирует и он двигательными бурями. Другими словами – «попытки» извне постепенно переносятся внутрь – из периферической двигательной области в центральный нервный орган, из школы движений – в школу двигательных зачатков.

При каких условиях встречаем мы в человеческой биологии двигательную бурю, как вид реакции? Прежде всего в панике, т.е. под действием чересчур сильных переживаний. Высшие душевные функции мгновенно парализуются чрезмерным раздражением, а вместо них автоматически начинают действовать филогенетически более старые приспособления. Толпа во время землетрясения[7] ведет себя точно так же, как пойманная птица. Между прочим появляется буря «бестолковых» гиперкинезов: крик, дрожание, судороги, подергивания, бегание взад и вперед. Если между многими начавшимися движениями найдется какое-либо, случайно выводящее человека за пределы места, где ему грозят падающие дома, то наступает успокоение; двигательная буря достигла своей выравнивающей цели, как у инфузории и птицы.

Во – вторых, двигательная буря – явление, часто встречающееся у детей. В качестве реакции на неприятные раздражения, вместо обдуманной речи и движений взрослого человека, появляется бестолковое метанье, толчки, крик и барахтанье.

Между этими двумя группами – паникой и детским барахтаньем – укладываются истерические гиперкинезы: бурные аффективные кризы, сумеречное убегание, истерический припадок, пароксизм дрожи и судорог, которые затем часто застывают в виде периодических повторений или хронических абортивных форм; последнее происходит вследствие воздействия фиксирующих вторичных моментов, как мы это увидим позже.

Истерический припадок служит особенно прекрасным примером атавистической двигательной бури, поскольку в нем вспыхивает целый пожар всяческих, вообще только мыслимых, произвольных, выразительных и рефлекторных движений, одно вслед за другим.

Истерические двигательные бури переходят, с одной стороны, без резких границ в острые синдромы испуга, страха и паники, с другой стороны – существуют тесные отношения между ними и детскими пароксизмами аффекта.

Вызванный недовольством крик и барахтанье здорового ребенка, повышенные тенденциозные, аффективные разряды плохо воспитанного и невротического ребенка с помрачением сознания, посинением и вызывающими сочувствие судорогами, наконец, истерические приступы у юношей, у остановившихся на инфантильной ступени развития женщин и у отсталых в умственном развитии субъектов, приступы, еще полные бестолкового аффективного выражения, – все они образуют единый ряд психомоторных феноменов, в главных чертах которых существует лишь количественное различие. И точно также двигательные проявления испуга и страха образовали общую почву, как для быстро преходящих реакций страха у здоровых, так и для многих, военных истерий. Истерическая двигательная буря имеет следующие общие черты с родственными явлениями в животном царстве, у детей и в панике:

1. Двигательная буря – инстинктивная оборони тельная реакция на помехи в виде внешних раздражений.

2. Она состоит из «перепроизводства» бесцельных движений.

3. Поскольку принимаются в расчет психические явления, она рождается не из отчетливых размышлений, но из аффективного состояния с диффузным напряжением, состояния, которое непроизвольно излучает двигательные разряды.

4. Двигательной буре не свойственно размышление, но в ней скрывается тенденция – смутное сильное стремление прочь из области, где находится помеха.

5. Действие двигательной бури таково, что тенденция к устранению препятствия часто в самом деле осуществляется, как у животного, так и человека.

6. С этой стороны она является приспособлением с относительной биологической целесообразностью.

Истерические реакции можно, следовательно, рассматривать и вне вопроса: «здоровое» это или «больное». Они во многих случаях представляют собой использование готовых более древних путей, когда высшие пути по каким – либо основаниям непроходимы. Во время войны они служили часто предохранительными клапанами на случай чрезмерного давления у конституций с пониженной сопротивляемостью, т. к. последние, благодаря им, избавлялись от нагрузок, до которых они не доросли.

Анормальностью у взрослого человека они являются лишь постольку, поскольку эти пути у него обычно уже не используются и пускаются в ход лишь при переживаниях, вредных по слишком большой силе или же у малоценных и недозревших конституций; и также потому, что они, на основании вышесказанного, часто служат началом опасных нарушений в душевном аппарате.

Истерическая реакция – это низший путь, высшим путем служит рассудочное действие по выбору. Низший путь ведет непосредственно от неприятного раздражения через разлитое и бедное представлениями аффективное напряжение к двигательному разряду; последний же происходит без приспособления к отдельному случаю по предуготованным филогенетически шаблонам. Высший путь начинается от неприятного раздражения, проходит через чувственно – окрашенные представления, и приводит после интрапсихического просевания (Sichtung) двигательных импульсов к избранному уже двигательному ряду, соответствующему данной ситуации. Истерическая реакция относится, следовательно, к нормальной человеческой реакции, как инстинкт к интеллекту. И высший и низший путь могут вести к той же цели – к освобождению от затруднительного положения. Не всегда высший путь наиболее целесообразный. Иногда истерическая реакция прямее приходит к цели, чем интеллект.

Она – слепа, могуча и стремится к цели, точно так же, как инстинкт. Под инстинктом мы понимаем в общем «готовое к употреблению наследственное богатство различных родов поведения». Инстинктивная реакция обладает известной суммарной целесообразностью, но (в противоположность рассудочному волевому действию) – это нечто застывшее, подобное формуле, втиснутое в неподвижные шаблоны и вовсе неприспособленное к частному случаю. Субъективное состояние сознания у человека во время инстинктивных действий (напр., во время смертельной опасности), это состояние разлитого бедного представлениями аффекта, которое непосредственно, без целевого размышления, переходит в двигательную установку. «Инстинктивное служит у нас всегда противоположностью разумному», последнее же охватывает высшие душевные способности, т. е. взвешивающий интеллект и продуманное волевое действие. Эти две противоположности – «инстинктивное» и «разумное» – яснее объясняют отношения между известными истерическими реакциями и нормальной реакцией, чем противоположность между «сознательным» и «бессознательным». Во всяком случае, неправильно было бы утверждение, что у человека эти филогенетически предуготованные механизмы действуют вполне инстинктивно. Вернее, в области истерии, встречаем мы нечто своеобразное, как бы переливающееся, сплетение разумных и инстинктивных побуждений.

Другая крупная область широко распространенных инстинктивных действий в животном мире группируется вокруг, так называемого, рефлекса мнимой смерти (рефлекс иммобилизации), который, со своей стороны, тесно связан с каталептическими и гипнотическими явлениями[8].

В нем наблюдаются все переходы от простого прятания, «вклинивания» между камнями, заползания в песок, и вплодь до гипноидных состояний. Так, например, Babak, производивший много исследований над рыбами (Callichthys, Corydoras u Anabas scandens) описывает это явление следующим образом: В естественных условиях вспугнутое животное почти мгновенно меняет окраску – из черной в белую или красноватую, быстро начинает двигать грудными плавниками и вместо того, чтобы обратиться в бегство, бросается на бок и долгое время остается в таком положении.

При этом наступает известного рода моторное окоченение, плавники растопырены, дыхательные жаберные движения надолго исчезают, затем понемногу появляется слабо выраженное периодичное дыхание. В положении на спине несколько наклоненное на бок животное может оставаться недвижимым в течение четверти часа и более. Изредка можно заметить вращательные движения больших глаз, иногда сильные движения в виде подергиваний в жаберном аппарате. Различные попытки разбудить животное, как быстрое движение руки вблизи от глаз, затемнение, иногда даже легкое прикосновение, одинаково мало достигают цели. Часто для этого требуется посильнее встряхнуть животное и глубже погрузить его в воду, после чего иногда тотчас появляются вполне нормальные плавательные движения, но нередко животное вновь спонтанно впадает в это гипноидное состояние, даже повторно, и просыпается окончательно лишь после более сильного раздражения. Сходные состояния многократно встречаются в животном царстве и поддаются экспериментальному изучению, напр.: у насекомых, пауков, раков, змей, кур, лошадей.

В частности, эти состояния у животных отличаются следующими особенностями: частичное отсутствие реакции на внешние раздражения, особенно резко выраженная анальгезия. В мускулатуре, помимо неподвижности, проявляется вялость или хорошо выраженные каталептические состояния с усилением напряжения, восковой гибкостью и т. п. Замечается также дрожание. Длительность такого состояния может доходить до 24-х часов. На основании капитальных исследований Mangold'a, мы с полным правом можем эти состояния у животных с физиологической точки зрения считать в существенных чертах тождественными с человеческим гипнозом[9]. И не только с экспериментальным гипнозом, но с находящимися с ним в тесной связи родственными, самопроизвольно наступающими гипноидными явлениями, как со ступорами и сумеречными состояниями в испуге и истерии. Ведь и у животных видим мы двоякое появление гипноидных состояний: с одной стороны, при экспериментальных, с другой – при естественных условиях, особенно под влиянием моментов аффективных или вернее, аналогичных человеческому аффекту.

Замечательно далее, что этот животный гипноз проявляется чаще всего при тех же положениях, которые благоприятствуют появлению и истерических реакций: при смертельной опасности и при обстоятельствах, связанных с продолжением рода.

«Рефлекс иммобилизации», двигательное окоченение при угрожающей опасности у целого ряда животных, является неоспоримо целесообразным приспособлением; это защитный рефлекс, который полезен в особенности животным, лишенным способности к быстрому передвижению. Он скрывает их от преследователя или же делает их непривлекательными в глазах хищников, которые часто гонятся лишь за движущейся добычей, неподвижной же избегают. У некоторых животных, как напр, у палочников (Dixippus), каталепсия, наряду с переменой окраски, развились в очень совершенное защитное приспособление.

Продолжению рода служит, как мы видим, рефлекторная неподвижность у кур, а особенно хорошо у фаланги (Galeodes). У последних копуляция начинается с того, что маленький, уступающий по величине, самец прыгает на самку и захватывает ее в дорзальной области. Самка при этом, как по мановению жезла, замирает в застывшем, сжавшемся положении, в котором она и остается неподвижной, пассивной и неспособной к сопротивлению. Экспериментально этот рефлекс наступает лишь у самок, созревших к оплодотворению, в остальных же случаях он отсутствует. И здесь создается впечатление, как – будто при бурном натиске окоченение наступает от действия шока, как при испуге.

Попытаемся сравнить с гипноидными каталептическими явлениями у животных соответствующие состояния у человека, как они вызываются теми же раздражениями: опасностью и эротическим шоком. Они относятся, главным образом, к области истерии и родственных ей эмотивных реакций. Соответственно большой Сложности человеческой психики они развиты здесь разнообразнее, но без того, чтобы при этом существенно изменился основной сенсорно – двигательный комплекс, эта постоянная коренная основа. Это вариации, построенные на ту же тему. Чем человеческие гипноидные состояния отличаются от животных, так это тем, что в них гораздо больше сноподобных представлений и образных внутренних переживаний, которые и могут при некоторых истерических сумеречных состояниях сильно видоизменять и скрыть основной сенсорно – двигательный комплекс.

Прекрасные двигательные застывания и ступоры встречаются у человека, как острые последствия испуга, и они незаметно переходят в область истерии или же с самого начала имеют истерический характер. Stierlin, между прочим, рассказывает о землетрясении в Мессине: «Одна женщина оставалась трое суток в своей постели, в 3-м этаже, онемев и без движения, хотя она без труда могла спастись, а ребенок за это время умер». В человеческом психозе испуга и истерии испуга, наряду со ступором, одинаково часто встречается сумеречное состояние; оно сопровождается двигательной связанностью или наступает без нее и воплощает собой, главным образом, сенсорную сторону рефлекса мнимой смерти; загораживание (Absperrung) от внешних раздражений телесных и психических. Состояние сознания гипноидное, сноподобное или грезоподобное, и «доходить оно может до настоящих реактивных состояний сна, до нарколепсии. Оба проявления – каталептический ступор и гипноидное сумеречное состояние, представляя реакцию на испуг и другие аффективные раздражения, проявляют в человеческой истерии тесные родственные отношения друг с другом и часто переплетаются между собой; подобно тому, как существуют все переходные и смешанные формы, ведущие от сумеречных состояний с выраженной задержкой через ажитированные сумеречные состояния к двигательным бурям истерического припадка, нервозов, дрожания и т. д.



Наконец, нужно напомнить об известной наклонности экспериментального гипноза переходить в истерические сумеречные состояния, что и сказывается часто досадной помехой во время гипноза, применяемого как врачем, так и не врачей; обстоятельство это является новым доказательством в пользу тесного родства между гипнозом у человека и истерическим гипноидом.

У истерии обнаруживается наклонность, без нового к тому повода, постоянно впадать в реакцию, появившуюся впервые в ответ на острое аффективное раздражение. И для этой особенности встречается частично параллель в животном рефлексе мнимой смерти. Babak говорит: «сплошь и рядом животное снова впадает также спонтанно в это гипноидное состояние и притом даже неоднократно и просыпается окончательно лишь после более сильного раздражения». Это описание можно было – бы дословно применить к некоторым военным неврозам, т. к. среди них большая часть острых реакций испуга исчезла очень быстро, некоторые же больные продолжали постоянно повторять свой ступор или сумеречное состояние и просыпались окончательно лишь после более сильного раздражения (лечение по Kaufmann'y).

Существует еще группа ограниченных истерических явлений, которые, по меньшей мере частично, имеют тесную связь с «рефлексом мнимой смерти». Kleist[10] говорит относительно своих наблюдений над психозами и истериями испуга следующее: особенно поучительно бывает наблюдение над обратным развитием общего ступора. При этом заметно, что то известная беспомощность походки, то паралич руки, то – и это особенно часто – разнообразные затруднения в речи остаются на более долгое время, и явления эти кажутся как бы застрявшими остатками общей двигательной задержки. И иные истерические признаки встречаются как раз при ступорозных состояниях с правильным постоянством и с поразительной частотой. Один из двух единственных виденных мною случаев истерической слепоты касался как раз ступорозного больного. В случае 20 наблюдалось концентрическое сужение поля зрения высокой степени. Истерические анальгезии представляют обычное явление. Из более или менее значительного повреждения барабанной перепонки или внутреннего уха может вырасти истерическая тугоухость или глухота… Эти сообщения вполне соответствуют действительности. И в моих наблюдениях напр, часто встречается типическая постепенность разрешения:

1) Общий ступор.

2) Истерическая глухота /или глухонемота.

3) Истерическое заикание.

А после этого, наконец, постепенно или путем терапии, переход к излечению. Помимо глухонемоты, нужно несомненно причислить к абортивным или остаточным формам ступорозно – гипноидного синдрома («рефлекс мнимой смерти») многие формы истерической нечувствительности и расстройств зрения в области сенсорной: вялых параличей, спазмов и нарушений походки в моторной области. Можно, видимо, считать, что неврологически – точные истерические картины с автоматическим «непроизвольным» характером, как общие вялые параличи, автоматический «спазм» дрожания, мышечные судороги, тяжелые анэстезии, – все они, в большей или меньшей степени, имеют корни в стареющих для всего животного мира рефлекторных механизмах. Все они, в частности, стоят как раз в связи с обоими крупными областями инстинктов: с «двигательной бурей» и «рефлексом мнимой смерти»; имеют, следовательно, отношение к тем же корням, из которых вырастают элементарные аффективно – выразительные движения («трясется от страха», «дрожит всеми членами», «парализован от страха»).

Из неточно очерченных истерических картин нужно выделить только астазию – абазию, нежелание ходить и стоять и частое, месяцами наблюдаемое, залезание в кровать от неприятных внешних положений. Во многих случаях этого рода есть нечто инстинктивное, нечто от того диффузного, бедного представлениями общего состояния эффективности, которое затем со смутной импульсивностью выливается в общую двигательную установку. Их можно сравнить с простым прятаньем животных, вклиниванием, заползанием в песок, с тем, что и Babak упоминает в качестве переходный форм к полному гипноидному состоянию. Если одна большая группа истерических явлений, без особой натяжки, может быть сведена к биологическому корню, к примитивной двигательной буре, –вторая, гипноидно – ступорозная, с ее более ограниченными рефлекторными добавочными формами, – к рефлексу мнимой смерти. Остается еще третья большая группа, которой общебиологический интерес свойствен в меньшей степени, т.к. ее механизмы уже по природе своей у животных могут быть наблюдаемы лишь в слабой степени, у низших же животных вообще не могут ясно выступить; это группа проявляющихся при случае нагромождений, истерических наслоений или тех форм, где закрепляются остатки уже проходящих болезней и последствия от тех или иных повреждений. Являющееся и здесь более или менее инстинктивным стремление к защите и бегство от угрожающих жизненных ситуаций использует в таких случаях уже не старые – рефлекторные корни, но любой материал, находящийся у него под рукой, благодаря случайностям индивидуальной жизни; стремление это преобразует проходящий уже ишиас в истерическую хромоту, случайное расстройство желудка в истерическую рвоту, легкие последствия травмы головы в мнимое слабоумие. При переработке этого случайного материала оно (стремление) действует не любым образом, но пользуется также биологически – предуготованными путями, как, напр., полурефлекторными положениями, служащими защитой от боли, самопроизвольно наступающим привыканием и автоматическими закреплениями долго упражняемых функций.

Эта группа – мы познакомимся с ней ближе при «истерическом привыкании» – образует переход от внутреннего центра истерического типа реакции с его готовыми законченными старыми корнями к внешней его периферии, где уже начинаются простые аггравации и симуляции. Последние не вырастают инстиктивным образом из смутного аффективного состояния и не пользуются предуготованными путями; здесь царствует рассудочное продуманное намерение, импровизирующее представления со свободным выбором.

Глава 2. Истерия и влечение

Взгляд, устанавливающий тесные отношения между известными истерическими типами реакций и животными инстинктами, подкрепляется тем обстоятельством, что большая часть истерических реакций группируется вокруг влечений. Особенно благоприятствуют развитию истерии двоякого рода основания: влечение к самосохранению в форме испуга и страха по отношению к опасным ситуациям, а затем всякого рода аффекты и конфликты, сопутствующие половой жизни. Если при обыкновенных жизненных условиях одна основная группа ведущих к истерии переживаний образуется из любовных желаний, любовной борьбы и разочарования, притом чаще у женщины, – то другую громадную часть накопленных истерических разрядов дают неврозы военного времени (и часть неврозов после несчастного случая).

Во всяком случае нельзя толковать это так, будто острые синдромы испуга совершенно идентичны с истерическими неврозами, вырастающими постепенно на почве острого испуга или (что чаще встречается на войне) из хронического страха. Но это лишь значит, что между теми и другими существует тесное родство, а часто встречаются переходы, границу для которых провести невозможно.

В вопросе об отношении между неврозом испуга и истерией[11] до сих пор не пришли к единому взгляду. Часто острые реакции испуга, в силу их неопровержимого сходства с истерией, называли попросту истерией. Но, с другой стороны, между обоими проводили резкую пограничную черту, т.к. под неврозом испуга подразумевались лишь собственно автоматические, острые аффективные реакции, сами по себе быстро излечивающиеся; об истерии же, напротив, говорилось лишь в том случае, когда такая реакция фиксировалась вторично для достижения известной цели, фиксировалась в силу тенденциозного вмешательства воли к болезни. Мы покажем вскоре, что затруднения зависят не от недостаточного наблюдения в одном из подходов, но заложены в самом вопросе. Какие же реакции наблюдаются непосредственно, как последствия положений, связанных с испугом и опасностью? Мы рассмотрим пока наблюдения Wetzel'я[12], собранные последним на войне близ фронта. Они вполне совпадают со свидетельствами других наблюдателей. 26.6.1915. Являются многие, принимавшие участие 20-го в большом сражении. Поражает, насколько люди выбиты из колеи, дрожат, насколько они возбудимы и потеряли равновесие. Сначала они являются с соматическими заболеваниями. Головная боль, нарушение сна, чувство общего недомогания, сердцебиение, быстрая утомляемость, одышка при ходьбе. Анормально сильные реакции на влажную душную погоду. Постоянно повторяется наблюдение относительно крупных колебаний температуры; анормальные высыпи, повышения температуры в связи с большими переходами. Многочисленные, частично очень живые и полные возбуждения сны из окопной жизни. Санитар St. абсолютно заслуживающий доверия и раньше ничего не проявлявший, совершенно изменился: дрожит, порывист в движениях, возбужден, не в состоянии сосредоточиться, обнаруживает одышку при ходьбе, сердцебиение, расстройство сна и головную боль; температура после подъема в гору достигает 38°. Поражают головные боли, напр., у В. и К., которые оба заслуживают доверие и не склонны к преувеличиванию. Они часто говорят, что чувствуют себя хорошо, затем начинают вновь усиленно жаловаться на головную боль, что очень правдоподобно, так как при этом у них замечается покраснение и некоторое выпячивание глаз и слезоотделение. У В. и Шп. во время периодов головной боли температура подымается до 38°, пульс 120 и 100, глаза – полные слез и красные. Подобным же образом и Bonhoeffer обозначает вазомоторный симптомо – комплекс, как наиболее характерное последствие испуга. Gaupp причисляет к острым психогенным последствиям испуга сильное дрожание, тахикардию, вазомоторно – секреторные симптомы, гиперэстезию, кошмарные, страшные сны, учащенное мочеиспускание, делириозное помрачение сознания.

Stierlin установил у переживших землетрясение в Мессине, главным образом, следующее: быстрый и лабильный пульс, повышенные рефлексы и бессонницу.

Knauer и Billigheimer дают более точное описание разнообразных расстройств вегетативной нервной системы после испуга. Мы можем, следовательно, сказать, что самый главный синдром испуга заключается в расстройствах вегетативной нервной системы, с вазомоторными явлениями на первом плане. Получающаяся таким путем общая лабильность телесных и душевных функций представляет собой подходящую почву для возникновения различных истерических картин. Но только в ограниченном количестве случаев она ведет к дальнейшему развитию в этом направлении; в большинстве случаев лабильность выравнивается сама собою через некоторое время. В этих синдромах еще нельзя доказать наличия какой – либо психической тенденции: они развиваются чисто – рефлекторным путем.

Толкование бывает более затруднительным в случаях, когда речь идет о таких специальных синдромах испуга, которые целиком разыгрываются в высшей двигательной сфере, или в психической области. Это относится, следовательно, к тем картинам, которые группируются вокруг рефлекса мнимой смерти и двигательной бури: это ступор испуга, сумеречные состояния, бессмысленное бегство, припадки судорог и дрожи. На основании внешней симптоматики, эти картины испуга принципиально неотделимы от обычных истерических реакции, появляющихся и помимо острого шока под действием различных стремлений и аффектов. Во всяком случае мы можем сказать вместе с Bonhoeffer'oм, что острые синдромы испуга отличаются до известной степени от обычных истерических реакций тем, что в них сильнее выступают вегетативно – вазомоторные признаки; они проявляют большую склонность к судорогам и сумерочным состояниям, производящим впечатление более элементарно – органических; до известной степени в первых обнаруживаются и чистые формы ступора испуга. Но можно ли всегда провести границу между реакцией испуга и истерией на основании их внутреннего психологического строения?

Wetzel дает следующее описание в своих наблюдениях над свежими скоропроходящими психозами шока у дельных во всех отношениях солдат: «Семь раз наблюдал я собственными глазами пробуждение из транса. (Ausnahmezustand). Изумительным во всех отношениях казался контраст между всегда несколько театральным поведением в сумерочном состоянии, доходившим в отдельных случах до пуэрилизма и ответов мимо, и картиной, которую представляет проснувшийся человек. Не хотелось верить, что бравый, владеющий собою, скромный солдат и только что виденный актер – одно и то же лицо. Пробуждение происходило, как по мановению – жезла».

Из подобных наблюдений следует, что уже острые психические синдромы испуга не принадлежат к явлениям с одной лишь прямой физиологической обусловленностью, с чисто автоматическим действием; психика не подчиняется им чисто – пассивно; но, наряду с этим, в них уже часто содержатся элементы, указывающие на активную работу психики в отношении переживания испуга и притом – и в этом – то суть – с определенно тенденциозным оттенком. Наступает не только нередкое вытеснение самих переживаний испуга, их драматическое превращение; солдат в сумеречном состоянии испуга вместо «он убит» говорит «улан свалился»; но сумеречное состояние даже у очень сильных и мужественных людей может принимать формы с признаками грубой истерической тенденции к преувеличению, стоящей на границе симуляции, которую мы обычно привыкли видеть у преступников: это Ганзеровский синдром с его поведением, производящим впечатление чего то неестественного, театрального. Stierlin описывает многочисленные примеры подобных реакций испуга после землетрясения в Мессине и Вальпарайзо.

Известного рода непонятное равнодушие или даже контрастирующая веселость, благодаря вытеснению всего страшного, были наиболее распространенными психологическими последствиями катастрофы вообще.

В некоторых случаях эта тенденция к вытеснению доходила до сумеречных состояний (Ausnahmezustand), развивавшихся тотчас после испуга и принимавших вид дурашливой псевдодеменции или пуэрилизма.

Так, в 7 час. утра в день землетрясения видели одного занимавшего высокий пост, немца, спасшегося вместе со своей семьей от смерти, в одной ночной рубашке поливавшего из лейки цветы в своем саду. Другой купец, потерявший семью и дом, был встречен на набережной также в ночной сорочке и туфлях; он держал в руках большую селедку и непрерывно смеялся. Еще один немец, также лишившись семьи во время землетрясения, сам спасся недалеко от дома, отделавшись испугом. Казалось, и на него несчастье не произвело никакого впечатления; он вовсе ничего об этом не знал, хотя видел разрушение своего дома и слышал как об этом говорили его друзья. Его встречали благодушно разъезжающего в своем автомобиле; а когда с ним заговорили, он проявлял полную спутанность и только смеялся. При этом он был до той поры хорошим отцом семейства. Спасся только один 17-тилетний юноша; он был выброшен давлением воздуха в окно и упал чудом совершенно невредимый на луг. Он тотчас вскочил и, нисколько не беспокоясь о своей семье, бросился бежать и хотел в другом месте принять участие в работах по спасению погибавших. При этом он вел себя бессмысленно, как клоун. Его тяжелая спутанность продолжалась более недели.

В течение всего этого времени он нисколько не беспокоился о том, что случилось; ни разу не спрашивал о своих родных, о том, спасен ли кто-нибудь; вообще абсолютно ничего не знал; и его встречали безмолвно бродящего без пиджака в одной рубашке по улицам.

Один 65–тилетний банковский служащий непрерывно в течение целых ночей кричал: «папа, мама, папа, мама». Он принимал врача за маршала, сына своего, который его посещал, называл отцом. Мы не сможем отделаться от впечатления, что уже в острой реакции испуга часто заключается бегство от невыносимой действительности в иное состояние сознания, вытеснение для самого себя, театральная игра для других, т. е. в ней находятся те психические факторы, которые, по новейшим воззрениям, принято относить к специфическому ядру истерии. Нам тем легче будет признать родство между истерией и неврозом испуга, если мы вспомним, что и та и другой выростают из тех же корней, общих всему животному миру, из животных инстинктов.

И тем не менее, мы не можем поставить знака равенства между реакцией испуга и истерией. Не подлежит никакому сомнению, что острый испуг, а также и хронический страх перед переживаниями, связанными с испугом, бывают чаще всего исходными пунктами истерических развитий. Но невроз испуга по своей природе остается острым синдромом, получающим свой вид от тяжелого аффекта, которым он обусловлен, и длительность синдрома связана с малой продолжительностью этого аффекта.

Проявляющаяся в нем тенденция еще не есть самостоятельная составная часть, но она смутно содержится уже в самом аффекте страха точно так же, как тенденция утопающего, хватающегося за соломенку, является постоянной составной частью его страха и даже с этим страхом тождественна. С исчезновением последствий острого аффективного толчка у чистого невротика испуга совершенно автоматически исчезают вытеснение и театральные жесты. Он пробуждается вновь сознательным и энергичным человеком, каким он был и раньше; и ситуация начинает существовать для него с того момента, когда он утерял с ней связь, будучи побежден аффектом.

Таков быстрый конец большинства острых реакций испуга. Однако, к части реакций испуга и страха, развивающихся дальше в хронические истерии, присоединяется нечто новое.

С постепенным возвращением осмышления и успокоением наступает, как это известно, переходная фаза, во время которой остатки острых механизмов продолжают быть доступными воле их носителя (притом одинаково как воле инстинктивной, так и рациональной); и он может или их подавить окончательно, или же без особого труда развить их дальше. Последнее доказано как собственными свидетельствами невротиков, так и врачебным опытом[13]. В тех случаях, когда вместе с возвращающимся успокоением побеждает эгоистическое желание удалиться на долгое время из опасного места или желание достичь материальных выгод, желание это может вмешаться в затихающие уже аффективные механизмы и зафиксировать их. Оно может вновь пустить в действие только – что проторенную склонность к погружению в сумеречные состояния или в припадки; может легкую дрожь испуга с ее первоначальной вегетативной обусловленностью превратить в массивное дрожание и т. д.

Следовательно, для того, чтобы понять отношение между неврозом испуга и истерией, нужно различать двоякого рода тенденции. Первичную тенденцию, первичное направление к бегству и обороне, уже целиком содержащуюся в каждом сильном неприятном аффекте, ей – то и обязаны своим происхождением вытеснения и театральные прикрасы в острых картинах испуга; и вторичную тенденцию, вмешательство которой начинается лишь после потухания острого аффективного толчка, параллельно с возвращением способности осмышления; она только и делает из острого синдрома испуга хроническую истерию. Следуя нынешней клинической терминологии, мы говорим об истерии в узком смысле только в тех случаях, где имело место вмешательство этой вторичной тенденции. В неврозе испуга доминирует острый аффект, тенденция скрывается в этом аффекте; в истерии, возникающей из него или развивающейся чаще из хронического страха за жизнь, доминирует все более и более хроническая тенденция, которая преобразует и использует остатки аффективных механизмов. Первая, реакция испуга, построена совершенно элементарно, инстинктивно, силою всепобеждающей ситуации момента. Вторая, эта вторичная истерия, колеблется на границе между инстинктивным и рассудочным; она, гораздо больше, чем первая, является продуктом всей личности. Это и есть основание, почему мы невроз испуга не можем отделить от истерии, но и не можем их отождествлять.

Но вопрос: является ли острая реакция испуга чисто физиологическим рефлексом с экстрапсихическим действием, или она основывается на истероподобном самовнушении? – На этот вопрос мы, на основании вышеизложенных наблюдений, ответим следующим образом. В острых картинах испуга существование физиологических рефлекторных механизмов доказано с не меньшей достоверностью, чем истероподобные переработки переживаний. Доказательным примером первого рода может служить вегетативно – вазомоторный симптомокомплекс, в котором с психической стороны уже непосредственно включены лабильность и боязливо – депрессивные изменения аффективной жизни, а также бессонница; сюда же надо применить и часть сумеречных состояний, наблюдавшихся Bonhoeffer'ом, производивших впечатление скорее органических, и многие из эпилептиформенных судорог. С другой стороны, наиболее ярким примером непосредственной переработки испуга с истероподобными механизмами может служить сумеречное состояние испуга Ganser'овского типа. Непосредственные острые синдромы испуга колеблются в различных пропорциях между этими двумя полюсами; часто они переплетаются в одной и той же картине, взаимно друг друга подкрепляя и обусловливая.

Показательно для подтверждения родства истерических реакций и инстинктов то обстоятельство, что прекрасные массовые «народные истерии» с богато – выраженной симптоматикой, с рефлекторными механизмами, двигательными бурями, ступорами, параличами и сумеречными состояниями проявляются преимущественно в ситуациях, где особенно сильно затронуты влечения: именно, при эротических конфликтах и смертельной опасности. По наблюдениям, сделанным во время войны, массивные истерии эти развивались не только при острых драматических сценах, связанных с испугом, но еще чаще под влиянием медленно действующего страха за жизнь, а также при уклонении от возможного повторения смертельных опасностей, также в гарнизонах и лазаретах. Обратные отношения наблюдаются при тех неврозах, в которых заключена известная тенденция, цель болезни (Krankheitszweck) и которые не коренятся во влечениях: напр., при рентовых неврозах мирного времени. Они отличаются как раз неясной симптоматикой, неопределенными жалобами, частым отсутствием рефлекторных гипобулических и гипоноических механизмов. Только там, где сильно затрагиваются влечения, вспыхивают в большом количестве старые инстинктивные реакции, двигательные бури, рефлексы мнимой смерти.

Перейдем теперь к отношению между истерией и половым влечением. Эти взаимоотношения переоценивались очень односторонним образом в старой медицине и еще более в Freud'овском психоанализе; ими пользовались даже как единственным господствующим принципом в учении об истерии; В качестве реакции же, наоборот, они временами сильно недооценивались. Истина заключается в том, что вообще надо признать зависимость между истерией и влечениями значительной, если не сказать исключительной; но половое влечение обнимает лишь большую часть этих зависимостей, другая же одинаково важная часть образуется истерическими реакциями испуга и страха.

Между тем и другим, между половым влечением и группой испуга и страха, наблюдаются в построении отдельных истерий многочисленные соединения и анастомозы. Заторможенное половое влечение часто выражается в неврозе в виде страха. Наоборот, настоящий страх может часто, особенно у детей, существовать рядом и вместе с половым возбуждением. Так, например, мы часто наблюдаем, как связанное с испугом переживание выявляет исторические реакции, которые уже давно существовали в латентном виде, коренясь в каком–либо эротическом душевном конфликте. Стареющая девушка впадает в состояние внутреннего возбуждения и ревности из-за помолвки младшей своей сестры. В один прекрасный день она пугается на улице пары понесших лошадей: у нее внезапно появляется истерическая абазия; между тем как раньше она никогда истерическим образом на испуг не реагировала. Таким образом, одно импульсивное раздражение может спаяться с другим, причем вместе они могут привести к возникновению истерической реакции.

Сексуальная истерия в значительно большей степени приходится на долю женщин и девушек, чем мужчин.

Это завело бы нас слишком далеко, еслибы мы стали перечислять все эротические житейские конфликты, которые могут повести к истерии. Как наиболее часто встречающиеся, мы назовем: напрасная влюбленность, замужество сестер, ревность, ссора с возлюбленным, постылое замужество, боязнь беременности, неправильности в половых сношениях, несчастный брак. При этом на первом плане стоит то больше телесная, то психическая сторона полового влечения.

Для нас здесь конституциональные основы важнее отдельных переживаний. Если мы оставим в стороне военные и рентовые истерии, то в нашем материале, в полном соответствии с наблюдениями Крепелина, большая часть истериков относится к возрасту полового созревания и близкому к нему; при этом в значительной степени преобладает женский пол.

Как известно, возраст полового созревания является вообще лучшим пробным камнем для всех конституциональных уклонений. В самом деле у наших истериков встречается с поражающей частотой одна группа конституциональных аномалий, именно инфантилизм, который проявляется повсюду, а особенно резко в сексуальной области. В наших историях болезни за последние годы превалируют следующие данные: физическая слабость, неправильности в развитии половых органов, дисменоррея, общая детскость в области психической, слабость полового влечения, отвращение по отношению к мужчинам, чрезмерная психическая привязанность к матери и вообще нарушенное половое созревание, с запозданием и несоразмерным появлением отдельных признаков. В противоположность к навязчивому неврозу у истериков наших признаки полового инфантилизма встречаются, правда, с большой частотой; но за то относительно редки более или менее сильные проявления полового извращения. Еще довольно часто бывают гомосексуальные примеси в форме преувеличенного и эротически окрашенного обожания подруг; но и это надлежит понимать, как усиленную и затянувшуюся фазу явления, по существу нормального для раннего полового созревания, т. е. и тут лишь частичное проявление инфантилистического расстройства полового созревания. В частном случае эти истерические нарушения полового созревания выявляются, напр., следующим образом. У девушки, находящейся в настоящее время в возрасте 22-х лет, страдающей угнетением, истерическими подергиваниями и стремлением к самообвинению, менструации появились лишь после 17-ти лет. Она еще до сих пор испытывает физическое отвращение к мужчинам; но страдает при этом сильным половым возбуждением, которое она изживает в фантазиях и путем мастурбации, как это свойственно раннему половому созреванию. Стиль ее писем еще и по сейчас представляет ту характерную смесь детской наивности и пафоса, забавного и трагического, которая накладывает своеобразный отпечаток на период отрочества (Backfischzeit), этот переход от детского к взрослому «Если я не поправлюсь – отец тотчас же должен заказать гроб; тогда будет сразу так, как – будто я проклята. Но однажды кто – нибудь все – таки может ко мне придти; ведь я забыта Богом и людьми. Если кто – нибудь придет, пусть он принесет мне яблок от учительницы»… Она ударилась в своеобразную набожность и изводит умного и пожилого священника этой местности своим настойчивым стремлением подробно и притом многократно исповедываться в своих мысленных грехах и мастурбационных прегрешениях. В исповедях этих, как он прекрасно это понял, она не только борется со своей импульсивностью, но и изживает ее.

Так как местный священник, по ее мненю, недоста точно внимательно слушает ее исповеди, она променяла его на патера, занимающегося изгнанием чертей. Отношения ее к последнему быстро вылились в обычную для таких случаев смесь поклонения и эротики; а благодаря его суггестивному воздействию, в короткий срок расцвели очень пышно истерические проявления, судороги и подергивания.

Мы без труда распознаем, что все это истерическое развитие личности вплоть до конечного появления судорог происхождением своим обязано остановке полового развития, которое в течение многих лет застряло как бы на определенной фазе ранней половой зрелости и дальше не идет. Половое влечение вполне сохранило ту раннюю структуру – живое и настойчивое, но недоразвившееся до определенной сексуальной цели; противоположный пол отвергается застенчиво; влечение изживается, с одной стороны, в фантастических мыслях, с другой – в мастурбации. И набожность есть в данном случае ничто иное, как окольный путь, который избирается влечением, чтобы придти к конкретному выражению.

Постоянное исповедывание заключает в себе постоянную, навязчивую игру в мыслях с сексуальными предметами, а укоры совести по этому поводу – опять – таки очень показательную для пробуждающейся полудетскости – смесь аффектов.

Также показательна полуэротика, скрывающаяся за религиозным пылом; это она влечет ее в детском обожании к проповеднику с его даром внушения. После того, как незрелое влечение заблудилось в этом тупике, оно достигает в своем напряжении все более и более высоких степеней религиозного и полуэротического подъема и, достигнув вершины, разряжается при соответственной высоте аффекта в истерической игре судорог.

Подобным же образом дело обстоит с женщиной, оставшейся на инфантильной ступени при вступлении ее в брак.

Граничащий с отвращением отказ и неудовлетворенное стремление, преисполненное тоски по идеалу, образуют какую – то смутную путаницу чувств, отвечающую раннему половому развитию. Чрезмерный жар, наряду с охлаждением, не дают возникнуть упорядоченной любовной жизни; все кончается разрядом в смежно лежащие, инстинктивные, древние истерические формы. Если на истерию испуга своеобразный отпечаток накладывается смертельной опасностью, то в симптоматике этих истерий, черпающих материал больше из сексуальной области, часто прекрасно проявляется гневное разочарование, смешанное с эротической экзальтацией; в особенности наглядно это бывает в сумеречных состояниях и припадках. Иррадиация в области чувствительности выражается в таких случаях часто в парэстезиях в самих гениталиях или в области, с ними смежной, иногда парэстезии символически перемещаются в иные места.

Положение у таких инфантильных женщин определяется тем, что они, обладая сексуальной конституцией 15-тилетней девушки, оказываются поставленными перед жизненными требованиями, рассчитанными на взрослую женщину. Поэтому – то уже одно конкретное приближение желанного возлюбленного, дотоле идеализированного в мечтах, или угрожающее замужество, будучи главной пробой на здоровую сексуальную конституцию, вызывает ответ в виде инстинктивной обороны, судорог, рефлекса мнимой смерти. И у проституток встречаются также с поразительной частотой оба синдрома: сексуальный инфантилизм и наклонность к истерическим реакциям.

Часто помехой к достижению конкретного любовного счастья служит уже само по себе инфантильное недоразвитие тела, а еще чаще недостаточная способность к любви, чрезмерная застенчивость и робость. Тогда подобные обиженные судьбой девушки часто начинают играть роль обойденных старших дочерей в доме. Благодаря их малой уступчивости, они часто попадают на амплуа золушек и выполняют эту роль с незрелой полуестественностью своих чувств, как мученицы. – Я нелюбимый ребенок, никто ради меня ничем не пожертвует, я никогда не вижу справедливости; – и она спокойно идет на все, ничего не говорит, не ищет земных благ, хочет лишь скромной жизни, покоя и мира. Дело кончается длительным извращением характера, установкой, названной Ressentiment, преисполненной псевдоаскетического ханжества или горького протеста; все содержание жизни сводится к хронически – повторяющимся препирательствам с родителями, братьями и сестрами, приводящим к мелким истерическим колкостям и мстительным проделкам, за которыми иногда в течение нескольких недель следует лежание в постели или шумные припадки. Или же дело кончается внезапным драматическим крушением в форме большого истерического невроза, особенно страстно проявляющегося в момент помолвки младшей из сестер. Искаженное влечение вскипает еще раз с большой силой в виде половой ревности и затем разряжается в инстинктивных реакциях.

Подобно тому, как влечения истериков не развиваются к нужному моменту, точно также и обратное их развитие запаздывает, и они своевременно не исчезают; неправильности влечений из поры детства сохраняются до зрелого возраста, как это особенно наглядно явствует из отношений к родителям.

У истеричекого индивидуума – и в этом сходство его со многими шизофрениками и шизоидами – часто не наступает правильного освобождения от инстинктивной аффективной привязанности к родителям; дело не доходит до дружественно нейтральной самостоятельности взрослого человека. У него сохраняется преисполненная обожания нежность к матери, авторитет отца продолжает оставаться для него безгранично импонирующим; он хотя и протестует в бурных сценах и восстает против него, но освободиться не может. 19-тилетний молодой человек начинает страдать чувством судорожного онемения в руках из – за страха перед строгим отцом, который постоянно его побуждает к работе; у него всегда такое чувство, как – будто его бьют по спине. У молодых девушек наблюдаются истерии, целиком направленные против отца и домашней среды, припадки, которые являются бурными импульсивными разрядами страха и гнева по отношению к отцу.

Эти формы образуют переход к настоящим детским истериям, которые в одной своей половине группируются вокруг этого отношения к родителям или к родственному им школьному авторитету; у детей отношение к родителям является той же построенной на влечении господствующей связью, как половые отношения у взрослого. Также и тесная связь истерических реакции с переживаниями испуга и страха есть явление общее и для детей, и для взрослых.

Главное различие заключается лишь в том, что вообще истерические формы выражения гораздо ближе, родственнее нормальным детским аффективным разрядам, чем аффективная жизнь взрослых; поэтому стираются резкие границы между детскими реакциями на сильные неприятные раздражения и всем собственно – истерическим. Поэтому же мы у детей встречаем гораздо чаще истерии эпизодически – преходящие, не имеющие особого значения, коренящиеся не в сильных влечениях, но лишь в мимолетных аффектах, в подражании и т. п.

Многие из симптомов так называемого истерического характера представляют собой не что иное, как уцелевшие остатки психики раннего полового созревания или же неблагоприятные производные последней под действием изменившихся условий более поздней жизни. Они суть: своеобразный контраст между холодностью и чрезмерной напряженностью любовных чувств, иначе говоря, сверхидеалистическая и черезчур живая психическая сексуальность наряду с застенчивым отклонением их телесных коррелятов; быстро разлетающийся, как дым взлет чувств; обожание замечательных особ; предпочтение, оказываемое всему громкому и живому; театральный пафос; склонность к блестящим ролям; грезы о великих жизненных целях; игра с самоубийством; контраст между жертвенной привязанностью, полной обожания и наивным детским эгоизмом с надуванием губ и в особенности смесь смешного с трагическим в жизненном стиле.

Если старые знатоки «истерического характера» любили называть истериков «большими детьми», то еще лучше было бы сказать большие подростки. Этим была бы поставлена веха для обозначения того места, где наступила остановка биологического развития. Эта несозревшая психика имеет большую склонность к импульсивным разрядам, особенно к гипобулическим механизмам[14].

Гипобулические феномены проявляются частью в ограниченных истерических взрывах, особенно в истерическом припадке, частью как постоянные стигмы так называемого «истерического характера». За последним утвердилась репутация особенной капризности и характерного контраста между упрямством и чрезмерной внушаемостью, именно в силу ясно в нем проступающей гипобулической структуры.

Хотя эта живо реагирующая психика раннего полового созревания и принадлежит к числу наиболее заметных и импонирующих, и поэтому она часто и описывалась, но в нашем материале она не может быть названа наиболее частой формой из всех конституциальных типов, склонных к истерическим реакциям. Гораздо чаще попадаются формы очень бледные, банальные и убогие, также часто с инфантильными стигмами физического и психического рода, при этом, однако, со слабостью интеллекта, с несколько печальным равнодушием, формы в аффективном отношении прозябающие, почти торпидные, но черезчур нежные, боязливо застенчивые, пугливые и возбудимые.

К ним примыкает целая армия людей тяжело дефективных, дебильных, преступников и проституток; они проявляют склонность к примитивным импульсивным душевным разрядам и, между прочим, к истерическим реакциям; и не в силу какой-либо строго специфической душевной структуры, но просто из-за недостатка в высших психических регуляциях. Затем следует тип «холодной канальи»; он представлен реже, но зато часто в пышных экземплярах, с частыми и богато – развитыми истерическими реакциями, капризный, с безграничным эгоизмом, вполне аморальный, лживый, вороватый, жестокий и полный злостных козней. Многие из свойств этого типа вошли также и в общепринятое описание истерического характера. Это редкий тип тяжелого вырождения с отчетливыми переходными формами к нравственному слабоумию и к области шизофрении. Кроме того, известно, что тип «врожденного плута» проявляет большую склонность к истерическим реакциям.

В общем можно сказать: половое созревание – это излюбленная почва для истерических реакций, а инфантильные задержки развития, особенно при сохранности душевных стигм раннего полового созревания, образуют, наряду с душевными дефективными формами, легче всего ядро для «истерического характера», т. е. для личностей с длительной наклонностью к истерическим реакциям. Истерия – это прежде всего форма реакции «недоразвитой наивной душевной жизни» (Крепелин), с резко инстинктивной импульсивной структурой. Лишь на той ступени, когда человек отдаляется от естественного состояния и юношеского возраста, истерия приобретает исключительный характер душевной аномалии на почве вырождения, последнее лишь в тех случаях когда дело доходит до переживаний чрезмерной силы. Истерические реакции в юном возрасте могут, но отнюдь не должны, указывать на тяжелую дегенеративную конституцию.

Почему истерики с возрастом все более и более исчезают из числа наших пациентов? Несомненно потому, что более лёгкие задержки полового развития позднее все – таки еще выравниваются; а также потому, что многие истерии вообще не имеют серьезной анормальной конституциональной основы, но появляются чисто преходящим образом у детей и юношей, как случайные инстинктивные реакции на неприятные воздействия переживаний и среды. Хорошим доказательством этому служит установленный Крепелином факт, что большая часть его истеричек – это деревенские девушки, которые, совсем еще юные, попадали в качестве прислуги в большой город и не в состоянии были осилить затруднительные стороны этой перемены среды. При этом невольно с живостью вспомнишь плавающую инфузорию, которая начинает тотчас же реагировать двигательными бурями, лишь только она приблизится к области, неблагоприятной для продолжения жизни.

Наконец, при значительной силе переживаний, как на войне и во время землетрясений, не только несозревший, но при известных условиях, и всякий человек обнаруживает панические и истерические реакции и реакции невроза испуга. Так что можно сказать вместе с Hoche: «всякий человек способен на истерию»; именно потому, что в каждом таятся древние формы инстинктов, лишь более или менее прочно закрытые более молодыми характерологическими слоями культуры.

Глава 3. Истерическое привыкание

Истерические реакции возникают в тех случаях, когда нарушается течение высших, особенно импульсивных стремлений человека, и когда высшая личность не в состоянии выравнить и переработать эти нарушения. Мы имеем дело с тем же самым явлением, как и у растения, у которого отрублена ветвь: на месте, где отсекается стремление, вырастают истерические побочные отпрыски. Нашему взору представляется картина, на которой стоит остановиться. Мы видим человека длительно в положении, преисполненном опасностей. Его инстинкт самосохранения хотел бы их избежать, но этому препятствует внешнее принуждение, заключающееся в военной службе. Только что наблюдали мы простое уклонение и тенденцию к бегству, а внезапно из них получился вялый паралич руки. Или мы видим женщину в несчастном браке; влечения ее стремятся освободиться от этих уз. Внезапно стремление превращается в истерическую рвоту, в крестцовые боли, в сумеречное состояние.

Вопрос, который надо разрешить, заключается в следующем: как происходит превращение душевной энергии переживаний в те известные комплексы явлений, психических, двигательных и чувствительных, которые мы называем истерическими? Каким образом тенденция к бегству приводит к параличу руки, несчастный брак к тику плеча? Этот центральный вопрос учения об истерии является, следовательно, вопросом о нервно – психической динамике.

Самый простой ответ гласил бы: так называемый истерик попросту надувает нас своими симптомами. Он изображает перед нами импозантную сцену, так как знает, что наша доверчивость поможет ему освободиться из неприятного положения. Он применяет целесообразное продуманное притворство и действительно достигает этим своей цели. В неврологии военной многие наблюдатели очень близко подошли к такому толкованию. На самом деле истина заключается в следующем: в тех ситуациях, которые обычно способствуют возникновению истерических реакций, удается изредка разоблачить субъекта, который признается, что делал он это умышленно; и самое неприятное заключается в том, что такие умышленные притворства протекают часто в виде тех же самых типических симптомокомплексов, которые заслужили клиническое обозначение «истерических».

Но если предположить, что каждый истерик водит нас за нос при помощи продуманной, планомерной игры, то возникает вновь вопрос, каким же образом делает он это? Можно ли произвольно дрожать в течение целого часа или раз 12 за день произвести рвоту или, наконец, с улыбкой глядеть, как твою кожу протыкают иголками? Или иной вопрос. Истерик хромает на одну ногу, строит при этом ворчливую физиономию и жалуется на головные боли. Все это не составляет большого искусства; но он проделывает это в продолжение многих лет подряд из–за 20% ренты, хотя при этом он теряет прекрасный трудовой заработок и губит все свое гражданское существование. Как вот это возможно? Мы видим, следовательно: постановка вопроса меняется мало, пытаемся ли мы представить стремление, превращающееся в истерические симптомы ясно продуманным или инстинктивным, менее сознаваемым или же вовсе бессознательным. В обоих случаях остается нам разъяснить те пути, которые от стремления ведут к симптомам. Успешнее всего справимся мы с этой задачей, если и истерику будем изучать так же, как изучали бы жизнь паука или формы реакций у какого-нибудь рака, т. е. пользуясь методом чистого наблюдения, воздерживаясь от клинических и моральных оценок, не касаясь противоположности в понятиях: «здоровый» или «больной», «добрый» или «злой», «истерия» или «симуляция». Далее, стремление, входящее в истерические симптомы, мы рассматриваем попросту, как «волю» истерика, не придавая особенного значения тому, что в одних случаях она действует более разумно, в других более инстинктивно. Мы справимся, став на такую точку зрения, с более простыми истерическими механизмами; а более сложными феноменами расщепления воли и расщепления личности мы вообще займемся позднее.

Многие из более простых истерических механизмов находятся в близком родстве с тем, что в общежитии называют «дурной привычкой». Мы объединяем их под названием «истерического привыкания». Школьник привыкает к неправильному положению тела во время письма; положение это состоит в том, что верхнюю часть туловища он сильно сгибает кпереди, наклоняет ее на бок и приближает глаза к бумаге. Ребенок делает это из-за неправильного, но с субъективной непосредственностью ощущаемого чувства, что так он сможет лучше писать. Если ребенка начать тотчас же приучать энергично к правильной позе, то неправильное положение может быть устранено быстро и без особого труда; но если это неправильное положение допускается в течение нескольких недель или месяцев, оно фиксируется очень прочно. Для того, чтобы ребенок сидел правильно, приходится и ему самому непрерывно с боязливым, интенсивным вниманием следить за положением туловища, да и со стороны необходимо бывает постоянно напоминать ему о том же. Как только это напряжение контролирующего сознания немного ослабеет, тело совершенно автоматически и без всякого участия воли возвращается в неправильное положение. Соотношение между сознательной волей и известной группой двигательных актов заменяется через некоторое время прямо противоположным. Воля устанавливает для определенной цели известную двигательную группу; она сохраняется лишь в течение того времени, пока воля энергически направлена на ее сохранение. Через короткое время, однако, двигательная установка делается чем – то самостоятельным; она появляется автоматически каждый раз, когда дана соответственная ситуация, и исчезает лишь тогда, когда энергическое волевое усилие направлено на то, чтобы ее устранить.

Положения, похожие на наш пример со школьником, можем мы часто наблюдать и у истериков. У некоего субъекта появляются во время сырой погоды ревматические боли в правом колене с небольшой местной опухолью и лихорадкой. С боязливой осторожностью держит он ногу в спокойном, полусогнутом положении. Если он захочет, он может любым образом ногу согнуть и вытянуть; это вызывает у него лишь боль. Встав через несколько недель с постели, он продолжает ковылять с согнутым правым коленом, чуть становясь на кончики пальцев и всячески оберегая правую ногу; делает он это, несмотря на то, что движения в суставе уже совершенно свободны, и ревматические симптомы исчезли. Только после повторного, очень энергичного приказа распрямляет он, и притом только с заметным напряжением, правое колено, делает им несколько правильных движений и тотчас же автоматически возвращается к старому положению. Если его так оставить, то, может быть, еще через месяц при попытке разогнуть правое колено обнаружится равномерное эластическое и упорное сопротивление сгибателей, не причиняющее пациенту никакого беспокойства и существующее независимо от его внимания. И ночью, во время сна, сгиба – тельное положение также сохраняется. Еще через несколько месяцев обнаружится совершенно стойкая, неподвижная сгибательная контрактура.

Отношение между волей и двигательным процессом подобно тому, что мы видели у школьника. Известного положения добиваются вначале произвольно, удобства ради; просуществовав некоторое время, оно начинает прежде всего отшлифовываться, т. е. включаться все более уверенно и гладко. После этого оно постепенно, шаг за шагом, эмансипируется от воли и начинает сначала полуавтоматическое, а затем и вовсе автоматическое существование. Воля не только ничего не привносит для дальнейшего его сохранения, но, наоборот, часто лишь ценой больших усилий удается ей от него отделаться. Это и есть основное правило, одинаково применимое повсюду в физиологии нервной системы, в области восприятий и мышления с таким же успехом, как и в двигательной области.

Bleuler[15] говорит о том, что для определенных душевных проявлений сразу же устанавливается известный «аппарат случая» (Gelegenheitsapparat), который уже не нуждается в руководстве сознательной воли по отношению к каждой отдельной мелочи. Эта формулировка, несомненно, правильна; мы дадим описание его собственными словами.

Я написал письмо, сунул его в карман с намерением опустить его в ближайший почтовый ящик, и больше мне о нем думать не нужно. Первый почтовый ящик, который я увижу по выходе, заставит меня опустить в него письмо. Я занят работой, которую я не могу или не хочу прервать. По какому-нибудь поводу мне приходит в голову, это я должен принести книгу из соседней комнаты; мысль, эта занимала меня, может быть, в течение дробной доли секунды, и дальше ее уже нет в моем сознании. Лишь только приходит момент, когда я могу или должен принести книгу, я иду в другую комнату к книжному шкафу и беру книгу. Так это происходит тысячи раз, и это настолько само собой разумеется, что обыкновенно я этого и не замечаю. Весь механизм доходит до сознания лишь в тех случаях, когда что – нибудь не клеится. Так как я прежде всего двигательный тип, то лучше всего удерживаются представления об изменении места. Часто я оказываюсь на месте, где надо найти книгу или у лица, которому я что – либо должен сказать, и только здесь приходится мне подумать о том, чего я «хотел», зачем я туда пришел. Или же я убедился позднее, что в книге я – не нуждаюсь, и все – таки в критический момент я иду. При производстве опытов с реакцией выбора устанавливают в собственном мозгу известный аппарат, который, напр., на появление зеленого света реагирует правой рукой, на красный сигнал – левой. Для сознательного я при каждой отдельной реакции дела очень – мало, а часто ему и вовсе нечего делать. Реакция происходит автоматически. Если она несколько посложнее, то объективные результаты часто не согласуются с субъективньм контролем сознательного я. Последнее может в момент задачи быть расстроенным, машина же все – таки будет реагировать правильно и точно; или может случиться, наоборот, если сознание своим вмешательством нарушит правильность реакции.

В этих примерах мы строили, путем простого однократного решения, известный церебральный аппарат для определенного случая, с определенным назначением, который выполнял решение совершенно одинаковым образом с тем, как создает автоматические аппараты привыкание или как филогенез построил в нашей центральной нервной системе аппараты для рефлексов и инстинктов.

Всякое решение, всякое намерение предпринять что – либо создаст подобный аппарат, начиная с простейшего, напоминающего рефлекс, механизма, реагирующего на определенное раздражение (простая психологическая реакция) и кончая жизненной задачей (Lebensaufgabe), установка которой нарушается лишь самой смертью, выполнение которой сотни раз прерывается и которая требует напряженной деятельности всех наших сил. Устанавливаются таким образом, чтобы проснуться или не проснуться от звона будильника, чтобы найти определенное растение, чтобы видеть опечатки и проч.

Подобный аппарат случая может возникнуть из спаивания центробежной части какого-нибудь рефлекса с каким-либо новым раздражением (Павловские условные рефлексы); подошвенный рефлекс возбуждается несколько раз одновременно со звонком, после чего он вызывается одним звучанием звонка без всякого другого раздражения.

Опыт показывает, что каждый аппарат случая должен вновь разомкнуться, если он не функционирует. В сущности это понятно само собой, но об этом забывают подумать из – за неизбежного, хотя и ложного воззрения, будто всякое движение и все функции, в том числе и функция центральной нервной системы, сами собой в конце – концов останавливаются. В области физиологии изменения без определенной причины возможны так же мало, как и в области физики. Так, мы видим, что, если мы создали у себя установку на сосчитывание ударов колокола, то нам нелегко уже перестать; даже, если нам удастся, начиная с какого-нибудь удара, думать о другом, мы все-таки без труда автоматически считаем дальше и очень хорошо знаем, когда прозвучит последний удар. Привычка обращать внимание на опечатки дает себя знать весьма часто и очень неприятным образом при чтении беллетристики. Mach пишет: «Если я несколько раз в такт сожму кулак и в дальнейшем перестану обращать внимание на это движение, то часто, чтобы прекратить его, бывает необходимо особое решение». Шизофреники бывают нередко не в состоянии остановить в нужный момент повторные движения. Сюда же относится опыт Kohnstamm'a с кататонусом. Он заключается в том, что, стоя около стены, прижимают тыл ладони к стене примерно в течение одной минуты; затем попросту отворачиваются, не изменяя установки руки: последняя медленно и автоматически подымается, так как мышечное сокращение, которое раньше прижимало руку к стене, теперь, когда препятствие устранено, подымает ее кверху. При утомлении часто не хватает для прекращения работы нужной энергии; поэтому, вопреки собственному желанию, работают дальше. После умственного напряжения автоматическое продолжение работы часто становится положительной помехой для сна. Персеверация при грубых очаговых поражениях мозга, когда больной не в состоянии отвязаться от определенного слова или какого-нибудь простого действия, так как любые иные импульсы соскальзывают постоянно на только что использованные пути, персеверация эта также указывает на то, что прекращение церебральной функции есть особый акт. В более грубом виде наблюдаем мы то же самое в эксперименте на животных, на отмирающем мозге, когда электрическое раздражение может с любых мест вызывать какое – либо ранее вызванное движение, напр., жевательное, тогда как нормальная реакция раздражаемого участка выпадает. Известны также случаи, хотя и не очень частые, когда человек или животное, вследствие огнестрельного ранения продолговатого мозга, судорожно замирали в определенном положении, как предполагают, потому, что слишком внезапное повреждение не оставило мозгу времени, необходимого для устранения этой функции; с другой же стороны – потому, что удачный выстрел, при известных обстоятельствах, не вызывает раздражения, которое могло бы создать иную установку в спинном мозгу (Bleuler).

В этих, весьма вразумительных, доказательствах для нашей цели имеют значение два обстоятельства: во – первых, то, что действие уже в самом начале часто приобретает известную независимость от воли, таким образом, что воля лишь создает известную готовую установку, которая начинает затем работать уже сама по себе; и, во – вторых, что подобная установка, созданная для определенной цели, подобный аппарат случая, уже не прекращает работы попросту, сам по себе. Необходим специально направленный новый волевой импульс для того, чтобы прекратить действие такого однажды созданного волевого аппарата для того, чтобы его выключить. В противном случае он продолжал бы неопределенно долгое время работать дальше; и действительно, при некоторых условиях дальше и работает.

Поставим себя на место вышеописанного ревматика. Он создал себе целесообразно известный аппарат случая, определенную моторную установку в защиту своего воспаленного правого колена. Если он энергичный, жизнерадостный человек, томящийся по движению и работе, то вместе с исчезанием боли в суставе его воля постепенно разрушит аппарат случая. Так что с прекращением воспаления, будет устранено без остатка и автоматическое защитное положение, т. е. сгибание колена.

Но предположим следующее: тот же самый пациент находится в жизненной ситуации, в которой болезнь его защищает от трудных жизненных битв или дает ему даже положительные преимущества – она избавляет его от мучительного семейного раздора или обеспечивает ему ренту или предохраняет его от смертельных опасностей на войне; отношение между волей и аппаратом случая приобретает тогда иной вид. Аппарат создан; но, когда истечет время пользования им, – нет никого, кто бы его выключил. Воспаление исчезло; но положение, предохраняющее от боли, остается неизменным.

Самое существенное заключается в следующем: Вовсе нет необходимости даже в активном стремлении к удержанию составленного аппарата; достаточно, наоборот, чисто пассивной незаинтересованности воли для того, чтобы сделать возможной истерическую фиксацию. Так, не дальнейшее существование созданной установки нуждается в особом новом волевом акте, но скорее, наоборот, – устранение последней.

Этим объясняется безо всякой натяжки тот замечательный факт, что истерическое расстройство работает впоследствии в интересах его обладателя и, несмотря на это, сам обладатель часто по – настоящему не знает, что его собственная психика, его собственная воля участвовала в настроении истерической картины. Во многих иных случаях видим мы далее не только это пассивное попустительство по отношению к установке, сделавшейся самостоятельной, но активно и рационально сознаваемое удержание последней.

Повторим вкратце ступенеобразный ход простого истерического привыкания.

1) Для известной, полной смысла, цели устанавли вается аппарат случая, который уже сам по себе обладает известной самостоятельностью по отношению к воле.

2) При большей длительности существования аппарат случая, как и всякая, часто упражняемая функция, начинает отшлифовываться, т. е. начинает работать все легче, проще, глаже, все более автоматически.

3) С увеличивающейся шлифовкой аппарат все более и более эмансипируется от воли; он приобретает самостоятельное существование, наряду с волей или даже вопреки ей.

После этого истерическое привыкание готово. Привыкание представляет собой явление, обозначающее в биологическом смысле переход от произвольной нервной функции к рефлекторной. Истерия пользуется тем самым путем, которым шел филогенез и которым идет развитие каждой отдельной личности: целесообразные приспосрбления и готовые возможности, выученные иногда с большим трудом (ходьба, писание, чтение, беганье на коньках), превращаются, благодаря формулообразному сокращению, из сложных серий волевых актов в легко протекающие автоматизмы и рефлексы.

– Простейший путь истерического привыкания или сохраняющегося аппарата случая встречается часто при расстройствах походки и положения тела, при истерических наслоениях на органические остатки параличей, при ипохондрических болевых защитных положениях, при компенсациях излечившихся хирургических повреждений, при ревматизмах и т. д. Особенно удобно проследить привыкание в его постепенном развитии при двигательных расстройствах. Но фиксация аппаратов случая и постепенное приобретение ими самостоятельности играет, большую роль и при явлениях чувствительных, а равно в области чисто – психической.

Участок тела воспален и причиняет боль. Вскоре включается известный аппарат случая, который не только движение и прикосновение к пораженному члену, но даже мысль о прикосновении спаивает с представлениями боли, а у чувствительных людей даже с болевыми ощущениями; пациент кричит в таких случаях, как известно, прежде, чем его тронут. Если воля не заинтересована в излечении, то аппарат случая сохраняется, и каждое прикосновение к излеченному члену продолжает, как и раньше, вызывать жесты, выражающие боль, а также и болевые ощущения; это – автоматизм, который все более шлифуется, приобретает самостоятельность и сливается с двигательными привыканиями. Эта фиксация болевых жестов, связанных с прикосновением к известному участку тела, вполне тождественна с явлениями при Павловских условных рефлексах; она соответствует в точности подошвеннному рефлексу, связанному с звонковым сигналом.

Эти параллели ведут без резких границ к различным ассоциативным соединениям, – напр., к сдвигам, знаменующим какой-нибудь символ. У пациентки появляется каждый раз рвота при взгляде на определенные кушанья; она ела эти кушанья много лет назад в день, когда ей было сделано отвратительное эротическое предложение. Дело здесь. заключается не в целесообразной двигательной установке, но в случайной ассоциативной связи, возникшей вследствие совпадения во времени. Если личность не заинтересована в ее выключении, то этот случайный комплекс продолжает функционировать дальше.

Далее и общая направленность (Gesamteinstellung) на «нездоровье» во всей совокупности ее телесного и душевного поведения (вялость, безволие, потребность в лежачем положении) является сначала целесообразной установкой; это аппарат случая, который и без более резко выраженных специальных симптомов может приобрести самостоятельность после исчезновения болезни и проводиться дальше, что часто у истериков и бывает.

Глава 4. Законы произвольного усиления рефлексов

Если нанести по собственному коленному сухожилию легкий удар, еще не вызывающий пателлярного рефлекса, но ведущий к характерному ощущению мышечного раздражения в четырехглавой мышце (скрытый предварительный стадий рефлекса) – и если к этому процессу присоединить еще немного произвольной иннервации квадрицепса, то можно заметить, что теперь коленный рефлекс проявляется со всей живостью при той же силе удара, которая до того не вызывала сама по себе и следа заметного рефлекса. Вызванное таким образом движение имеет совершенную форму рефлекса, представляет собой быстрый, взмах, отличающийся весьма характерно от чисто произвольного подражательного движения того же объема, и ничто в нем не указывает на вошедший в него произвольный иннервационный компонент. Мы замечаем во время опыта, что только легкие и диффузные волевые импульсы, иначе говоря, направленные на простое увеличение напряжения четырехглавой мышцы, в состоянии довести рефлекс до его открытого проявления. Но стоит нам только вместо того начать подталкивать с ясно сознаваемой целью; стоит лишь попытаться помочь рефлексу путем энергичной иннервации в форме вполне определенного разгибательного движения колена, и эксперимент не удастся: импульс автоматический и произвольный не сливаются в единое рефлекторное движение, они как бы перекрещиваются: Вытекающее отсюда движение имеет форму движения произвольного, причем получается не характерное чувство облегчения движения, но у некоторых эксперимента – руемых лиц как раз чувство затруднения (по сравнению с чистым произвольным движением). Другими словами: произвольное движение разрушает рефлекторный процесс, без выгоды, даже в убыток себе.

Если мы вернемся к нашему первому опыту, к удавшемуся произвольному усилению рефлекса, то заслуживает внимания сопровождающее его субъективное психологическое состояние. Мы только что сказали, что, благодаря гладкому слиянию проторенного рефлекторного процесса с приданным произвольным движением, мы испытываем необычайное облегчение последнего. Это сказано в очень грубых чертах. Если же мы начнем анализировать душевные явления, сопровождающие эксперимент над самим собой, самым утонченным образом, то мы найдем весьма запутанное фактическое состояние, а именно: если мы, непосредственно перед ударом молоточком, начнем легкую сверхиннервацию четырехглавой мышцы, у нас получится слабое, но отчетливое чувство сознательной волевой деятельности. Но в момент рефлекторного сокращения мы переживаем сюрприз или, если угодно, разочарование; у нас появляется неуверенность, и мы спрашиваем себя: участвовал ли я вообще в этом произвольной иннервацией? Мы повторяем опыт и последующие психические переживания остаются все теми же. Легко установить причину нашего сомнения: начиная с удара молоточком, отсутствует (вследствие рефлекторного облегчения движения) то отчетливое чувство мышечного направления, которое в остальных случаях сопутствует каждому осуществляющемуся движению, вплоть до самых малых: для нашего контролирующего сознания отсутствует, следовательно, как бы расписка в совершенном волевом импульсе. Наше восприятие до удара молоточком говорит: да, тогда как после удара оно твердит нет. Из этой психической конкурренции и возникает характерное конечное чувство сомнения в том, принимаем ли мы вообще произвольное участие в опыте. Едва только мы это узнали, мы поймем, что правота была на стороне первого чувства.

Истинность фактов, только что описанных на примере коленного рефлекса, может быть многократно подтверждена ежедневными наблюдениями в области других рефлекторных явлений. После утомительной прогулки в горах, после возбуждающей спешки к поезду, у многих людей появляется легкая склонность к дрожанию в мускулатуре ног, особенно заметному в виде стопного клонуса, когда стопа при сидячем положении ставится на пол только передней половиной. Симптом быстро исчезает в покойном положении; но чувство возбуждения в мускулатуре продолжает оставатся еще некоторое время, как признак того, что возбуждение в рефлекторном пути не потухло, но лишь сделалось сублиминарным[16]. В этом стадии удается, в полном соответствии с тем, что мы наблюдали при коленном рефлексе, продолжить существование прекрасного и яркого стопного клонуса при помощи легкой произвольной гипертонизации соответствующих мышечных групп: клонус этот пропадает тотчас же при тщательном выключении всякого волевого импульса, а тем более при легчайшей произвольной задержке. Каждый, кто постарается представить себе подобные опыты, производимые обычно наполовину в шутку в состоянии психического расслабления, заметит тотчас же, что двигательная игра эта в ее настоящей, ритмической форме рефлекса, производимой без всяких усилий, сохраняется лишь в тех случаях, если произвольная поддержка рефлекса дается совсем в легкой диффузной форме, как бы неумышленно или между прочим. Но если мы попытаемся с сознанием цели и с силой подражать определенной двигательной форме стопного клонуса, рефлекс тотчас же нарушается; в последнем случае дело кончается, напр., внезапными перерывами ритмического ранее движения с акцентуированием соседней контракционной волны, т. е. происходит явление, которое можно было бы сравнить с экстрасистолами сердца и которое в нашем случае сопровождается опять-таки чувством двигательного затруднения (в противоположность чувству облегчения при удавшемся стопном клонусе).

Я не хочу наскучить перечислением дальнейших параллелей, которые напрашиваются сами собой у каждого, кто внимательно наблюдает повседневные жизненные явления. Достаточно, например, вспомнить о чудовищном крике, который дети подымают из-за легкой дрожи, если их укладывают спать в нетопленной комнате; крик этот они производят ради собственного удовольствия безо всякого труда и еще долго после того, как настоящий рефлекс на холод уже пропал; или вспомним лишь те пароксизмы кашля, которые звучат вполне, как настоящие, и которые у многих людей вызываются без особенно настойчивого кашлевого раздражения при легком ларингите просто для того, чтобы заполнить стеснительную паузу в разговоре. При целевых рефлексах, подобных рефлексу кашлевому, спайка между произвольным и автоматическим течением вообще уже гораздо более тесная. Мы можем пока следующим образом изобразить в кратких словах закономерности, которые наблюдаются при взаимодействии рефлекса и волевого процесса.

Рефлекторный путь, испытывающий сублиминарное раздражение, может быть приведен в действие при протекании волевого импульса вполне определенного рода, или рефлекс, автоматически – приведенный в действие, можно таким импульсом сохранить и усилить. Возникающее таким образом движение имеет вид настоящего рефлекса и не обнаруживает следа влившегося в него произвольного движения. Усиливающим образом действуют на рефлексы прежде всего те волевые раздражения, которые слабо выражены и направлены лишь на диффузную гипертонизацию двигательных рефлекторных областей.

Субъективное восприятие их произвольности лицом, от которого волевые акты исходят, легко затуманивается из – за психологического соперничества чувствительных следствий двигательного течения.

Сильные волевые импульсы, направленные к определенной двигательной цели, отвечающей смыслу рефлекса, приводят, напротив того, очень легко к разрушению хода рефлекса, а им самим может помешать перекрещивающих их рефлекторный процесс[17].

Какое отношение имеют законы произвольного усиления рефлексов к учению об истерии? У всех у нас такое чувство, будто истерик замешан каким то образом в делах своей болезни, так сказать, в качестве молчаливого соучастника. Вопрос заключается именно в том, как происходит это соучастие; но это как должно быть разложено утонченнейшим образом и исследовано вплоть до укромнейших его закоулков.

До сих пор мнения начали как-будто выкристаллизовываться вокруг следующих трех полюсов. Одно течение уделяет особое внимание соматической части истерических расстройств, предполагает сдвиги в нервном аппарате, чистые рефлекторные процессы и стремится таким образом приблизить, после тщательного исключения всех «идеогенных» моментов к области; органической неврологии чисть явлений, рассматривавшихся до сих пор, как истерические. Этот взгляд нашел подробную разработку благодаря Oppenheim'oвской полемике[18]. Исследователи о более психологическим направавлением разделились в противоположность этому на два резко между собой расходящиеся лагеря. Одна часть старается, по возможности без дальних околичностей, разоблачить в качестве главных виновников всех истерических проявлений сознательные волевые процессы, т. е, сблизить эти явления возможно больше с симуляцией. Этому направлению соответствует, напр., понятие целевого невроза (Zweckneurose) Cimbal'я, и об этом же говорят особенно терапевтические взгляды многих половых неврологов, как это определилось, напр., в полемике Forster'a против R. Hirschfeld'a. Другая часть старается, наоборот, использовать возможно шире допущение бессознательных душевных процессов, которые воздействуют сложными путями на конечный орган. Это направление мысли питается, главным образом, теоретическими возрастаниями психоаналитической школы.

Но значительная часть авторов не примыкает ни к одной из этих чересчур односторонних теорий и ограничивается принятием за истину того, едва ли оспоримого факта, что в области истерии комбинируются в различных соотношениях явления, производящие впечатление рефлекторных, непроизвольных, с явлениями, для которых совершенно несомненной является связь сознательная или бессознательная или, лучше сказать, более рациональная или более инстинктивная, с волей пациента. Но если допустить это, то отсюда следует дальнейший вопрос: Каким образом участвует воля пациента в образовании истерического симптома?

Если при истерических привыканиях ничего не противоречит непосредственному вырастанию истерического состояния из волевых импульсов пациента, то при картинах более рефлекторных мы встречаемся с парадоксальным фактом: тенденциозное участие психики вынуждены мы допустить, в происхождении таких расстройств, проявления которых вовсе в области произвольного не находятся. Например, быстрое, ритмическое и до известной степени постоянное дрожание при нормальных условиях ни здоровыми, ни нервными людьми произвольно вызвано отнюдь быть не может; в этом легко убедиться путем пробного опыта. Если не прибегать к каким-нибудь искусственным приемам, то и те попытки подражания, которые воспроизводят более медленные и не столь равномерные типы истерического дрожания, уже в какие-нибудь четверть или полчаса приводят к такому утомлению опытного лица, что продолжение делается невозможным. Другими словами: при подобных условиях, дрожание не может быть симулировано в течение того продолжительного времени, которое необходимо для того, чтобы оно, благодаря шлифовке его. нервного пути, сделалось рефлекторным.

Обстоятельство это является во многих истерических состояниях главным подводным камнем для воззрения, считающего, что воля непосредственно замешана в их возникновении. В начале расстройства мы постоянно открываем «цель болезни», а в конце последней встречаемся не менее постояннно с, видимо, чистым рефлекторным явлением. Факт этот для большинства врачей – неврологов, включая и приписывающих истерику более или менее сознательный интерес к болезни, является тем обстоятельством, которое заставляет их вводить какое-то мистическое X в свои вычисления, как промежуточное звено между этим волевым направлением и его конечным рефлекторным следствием; это какой – то анормальный внесознательный механизм, который должен сделать логически мыслимым загадочный с виду скачок психофизической энергии с волевого пути на рефлекторный. Притом X это, в зависимости от научного вкуса каждого отдельного врача, представляется то больше в форме бессознательных промежутков процессов психического характера, то больше в форме соматических нервных сдвигов и коротких замыканий центральном органе, – если только не упрощают логической задачи еще более, отрицая всякое целесообразное участие личности и допуская лишь исключительно телесный рефлекторный процесс.

Нуждаемся ли мы в этом X в наших вычислениях? Это мы узнаем сейчас из законов произвольного усиления рефлексов.

Наблюдения военного врача на фронте приводили к убеждению, что дрожание, как и другие симптомы аффективного разряда (навязчивый плач), возникает среди солдат при известных условиях в виде целых серий и в спокойных условиях через некоторое время исчезает. Если исключить некоторые случаи, то дрожание не имеет еще при этом характера грубого тремора; это – более тонкое вегетативное мышечное дрожание («Дрожь и трясение в коленях, бойница стучит, когда я просуну ружье») – Этот первый, а во многих случаях и единственный, стадий, можем мы обозначить, как стадий острого аффективного рефлекса, так как все, без исключения, могут поддаться ему помимо, а то и вопреки желанию. Представим себе, что из этой массы острых больных с дрожанием некоторые из позднейших хронических истериков явились следующим образом: в то время, когда простой острый аффективный рефлекс начинает сам по себе становиться сублиминарным, ему посылается со стороны пациента поддержка в виде легкого волевого импульса, имеющего рассмотренную выше форму диффузной мышечной гипертонизации рефлекторной области. При необыкновенном облегчении, которое испытывает волевой импульс, благодаря его вливанию в рефлекторное движение, существующее еще сублиминарно, для пациента оказывается вполне возможным поддержать рефлекс дрожания без сильного утомления в течение того срока, пока он не перейдет по закону шлифовки в хроническую рефлекторную форму, после чего он становится вновь более независимым от постоянной произвольной поддержки. При этом тонкое дрожание аффекта или утомления переводится в грубую клоническую форму тремора, совершенно так же, как в опытах с клонусом после горного подъема или при детском ознобе от холода. Следовательно, то, чего не в состоянии осуществить простое подражание, именно – продолжать дрожательное движение, пока оно не отшлифуется, – этого прекрасным образом достигает совместная работа суб – лиминарного рефлекторного возбуждения и волевого импульса; причем, как мы это уже видели при наших экспериментальных, исследованиях, форма движения доставляется рефлекторным процессом, и только недостающая часть моторной производительной силы – волей. Если мы примем, за основание этот способ изображения, который умышленно набросан на первых порах лишь грубыми чертами, то все развитие сможем мы с биологической стороны подразделить на три фазы, из которых первая – фаза острого аффективного рефлекса через промежуточное звено второй фазы – произвольного усиления рефлексов – переходит постепенно в третью стадию хронической рефлекторной шлифовки. Что мы с таким подходом по меньшей мере близки к истине, явствует уже из характерно различного отношения дрожания во всех, трех фазах к внешним и внутренним воздействиям. Тогда как в первой стадии, как о том свидетельствуют надежные наблюдатели, произвольное подавление дрожания не удается вовсе или лишь с большим напряжением; тогда как опыт упражнения в третьей стадии показывает, что самое добросовестное напряжение пациента часто не приводит здесь непосредственно к цели, – вторая стадия, которая и наблюдалась преимущественно фронтовыми врачами и неврологами, получающими больных непосредственно с фронта, характеризуется как раз легкой податливостью двигательных расстройств по отношению к простым педагогическим приемам[19]. К этому я вернусь в дальнейшем изложении. Прочность возникшего подобным образом тремора развивается, следовательно, в форме весьма замечательной кривой, ибо после начального максимума она спускается до глубокой ремиссии с легкой произвольной доступностью; а затем, проделывая прогрессивный подъем, приобретает вновь рефлекторное упорство. С нашими воззрениями этот эмпирический ход развития совпадает прекраснейшим образом.

Не меньше света вносит изучение рефлекторных законов в понимание психической стороны развития военного истерика. Именно, если мы допустим, что дрожащий больной во второй стадии произвольно усиливает свой рефлекс, то из этого с необходимостью следует:

1. Что в этой стадии он до известной степени сознавал, что содействует сам дальнейшему существованию тремора и мог, при соответствующем воздействии, непосредственно его устранить.

2. Что, с другой стороны, факт этого содействия легко заволакивался от его собственного взгляда.

К последнему заключению вынуждают нас наблюдения над третьей стадией, т. к. там во многих случаях мы даже опытным психиатрическим глазом не можем распознать каких – либо грубых анормальностей в «совести здоровья» (Gesundheitsgewissen). Это обстоятельство требует как раз особенного внимания, так как оно дает, видимо, вновь достаточную опору для допущения совершенно внесознательных моментов в происхождении симптомов. Но здесь – то опыт с рефлексом и показывает нам блестящим образом не только, что возможно это парадоксальное психическое сочетание симптомов: прямое участие воли в рефлекторном процессе и тем не менее нетвердое самовосприятие этого волевого участия, но показывает, и каким образом оно получается. Ибо не грубая, стремящаяся к определенной цели симуляция поддерживает в первую очередь рефлекторный процесс – последняя скорее его разрушает, – но как раз присоединение слабых диффузных волевых раздражений, не столько разумно продуманное, сколько импульсивно смутное воздействие на рефлексе в стадии переутомления или усталости от перераздражения. И эти уже без тога слабые волевые импульсы могут в соответствующих случаях, как мы видели, стираться для субъекта почти до неузнаваемости из-за соперничества самовосприятий в отдельных фазах рефлекторного течения.

Если мы обратим внимание на то, какой непостоянной величиной является для самовосприятия волевое участие субъекта в образовании симптомов во второй стадии, то мы поймем в свою очередь, не обращаясь к вспомогательной гипотезе загадочных внесознательных механизмов, что еще больше отношения между личностью и явлением дрожания искажаются в третьей стадии из-за преобразующего влияния времени. Чем больше и без того уже неясная сущность образования симптомов переделывается в выгодном направлении памятью, этим услужливым союзником всех неблагородных покушений на самокритику, и чем меньше воспринимается, как нечто произвольное, легкое сокращение мышц, уже вошедшее в привычку, тем больше упрочивается у дрожащего субъекта в третей стадии та установка, которую мы можем назвать «объективированием». Для его сознания симптом из чего – то субъективно привнесенного превращаеться в величину объективную, которой он противопоставляет себя в качестве пассивного наблюдателя. В незначительной доле случаев объективирование это удается настолько совершенно, что пациент и для себя самого, и для врача представляется bona fide психически непричастным человеком, который лишь одержим соматической болезнью.

В самом деле, это было бы даже странно, подверженный дрожанию субъект не использовал в широких размерах – для самооправдания и тем самым для объективирования своего расстройства тот психологический процесс смывания, который сопутствует закономерным образом самовосприятию, произвольного усиления рефлексов. В третьей стадии к этому присоединяется еще своеобразное сплетение биологических отношений, которое должно, как мы увидим, прямо – таки санкционировать объективирование.

Высказанный здесь взгляд, что объективированное истерическое заболевание третьей стадии существованием своим обязано предшествующей фазе произвольного усиления рефлексов, даже как гипотеза имеет по сравнению с другими теориями то преимущество, что самым прямым и единым путем разъясняются все многообразные и взаимно противоречивые факты, свойственные этой третьей стадии, и притом нет надобности в утаивании части фактов, как не надо вводить в наши рассчеты какой то фактор X.

В пользу взгляда, что путь этот не только мыслим, но что действительно таков он и есть, можно сослаться как на поучительный пример на вышеупомянутый спор Forster – Hirschfeld[20]. Hirschfeld'ом был опубликован определенный суггестивный метод для лечения военных неврозов с дрожанием. Forster возражает ему на это, указывая, что он у своих собственных пациентов устраняет – дрожание посредством строгого словесного выговора; причем он объясняет им, что их поведение не болезнь, но дурная привычка, «требующее во всяком случае некоторого напряжения»; дрожание основывается, по его наблюдениям, на сознательном преувеличении; С полным правом отвечает на это Hirschfeld, что воззрения Forster'a приобретены благодаря наблюдениям над более ранними фазами заболевания.

Против доказательности этого толкования можно было бы, самое большее, возразить, что строгий словесный выговор и является именно суггестивным методом Forster'a; иначе говоря, он влияет не словесным своим содержанием, но именно как импозантная сцена. Кто верит в излюбленную полуистину, что характер применяемых Суггестивных мер не играет роли, тот должен быть готов к подобному возражению. Но представим себе, что некий, ничем не опороченный, гражданин спокойно шествует своей дорогой; внезапно мы набрасываемся на него с требованием, чтобы он немедленно вернул украденные деньги; действие, произведенное на него, будет, без всякого сомнения, драматическим, но нисколько не суггестивным. Надо, следовательно, согласиться, что необходимой предпосылкой для успешного результата строгого словесного выговора является известное чувство вины у тех, кому выговор делается; поэтому нужно сказать, что Forster прав, обвиняя своих пациентов (второй стадии) в сознательным преувеличении. Вместо того, чтобы говорить, дрожащий – больной сознает, что он преувеличивает; лучше было бы, во всяком случае выбрать более осторожную формулировку: он обладает способностью, когда тому дан повод, осознать свою вину без всяких околичностей. Ибо мы видим, что, во – первых, произвольное усиление рефлексов вовсе не должно назойливо являться сознанию, как таковое, и, во – вторых, средний дюжинный человек не доводит обычно по собственной воле до души своей постыдные факты в том же непосредственном и неприкрытом виде и не старается их так беспощадно разъяснить, как это может для него сделать хладнокровный сторонний наблюдатель. Для врачебной и социальной оценки генеза истерического тремора и многочисленных родственных форм, в которых выражается истерия мирного времени, различие это между Forster'oвским способом выражения и нашим само по себе не особенно важно. Но следует именно убедиться в том, что различие это не несущественно, а это значит, что меньшая степень сознавания мотивов и путей, благодяря которым возникает известный волевой эффект, не есть что-то характерное для «болезни истерии», но это общий признак для бесконечно многих нормальных психологических явлений, которым выгодно по той или иной причине избежать яркого света самокритики.

Поскольку Forster'овские выводы подтверждены многими полевыми неврологами военного времени, постольку же большинство отечественных неврологов оказалось на стороне Hirschfeld'a, когда он заявил, что простой Forster'овский путь в застарелых случаях дрожания уже с такой безусловностью к цели не вел. И самые приметивные отечественные терапевты не думают в лечении обходиться вообще без существенных вспомогательных мер. Было бы слишком смело утверждать, что к истерику поздних стадий нельзя подойти чисто – педагогическим путем. Я убедился в этом на моих собственных многочисленных опытах с упражнением. Но обращение к доброй воле приводит здесь гораздо больше к цели, чем призыв к дурной совести. И старый истерик сносит обычно очень резкий подход к нему. Он стерпит, если мы будем порицать его за нерадивость, за то, что он недостаточно напряженно борется с существующим расстройством но, в отличие от истерика второго стадия, он уже не станет покорно терпеть, если мы вообще будем оспаривать существование у него чего-то сделавшегося реальным, станем без всяких ограничений обращаться с ним, как с симулянтом. В этом выражается успех объективирования.

Много поучительного об отношении рефлекторных диспозиций и сглаживающихся рефлексов к воле их носителя узнаем мы между прочим из отдельных интересных самонаблюдений из эпохи войны. Ambold[21] описывает военный невроз в свете врачебного самонаблюдения. В ноябре 1918 г. в тревожное время отступления доставляют его в полевой госпиталь; попадает он туда совершенно истощенный походными лишениями и с высокой лихорадочной температурой. «Я пробуждаюсь здесь внезапно на третий день после доставки с очень грубым тремором в обоих руках. Первым моим впечатлением было изумление, затем пробудился психологический интерес… После короткого колебания, не использовать ли мне этот симптом в упомянутом смысле (для достижения отсутствующей врачебной помощи), мне стало ясно, что эта цель может быть достигнута и более прямым путем, и после этого я подавил дрожание, для чего потребовалось немалое напряжение сил. Дрожание само по себе не утомляло меня вовсе, несмотря на мое печальное физическое состояние. На другое утро – из – за этого наблюдения, пожалуй, и интересен этот ясный в общем случай – руки лежали спокойно, но дрожательный механизм находился в полном моем распоряжении, в зависимости от моего желания; я мог без всякого труда дрожать или лежать спокойно или переходить непосредственно от одного к другому. Через 8 дней в тыловом лазарете я еще лихорадил, и улучшение было незначительным, но, когда ход болезни и внешние события натолкнули меня на мысль испытать вновь механизм дрожания, он уже мне не повиновался.

Случай этот – прекрасное подтверждение нашего воззрения. Он показывает, что наступает, такой момент в стадии сглаживания острых аффективных неврозов и неврозов истощения, когда рефлекс делается доступным воле (и притом воле не только инстинктивной, но и разумно – сознательной). И никакого сомнения не остается, что в этот момент и начинает действовать рычаг, психический импульс, который «истеризирует» нервное возбуждение, иначе говоря; образует у человека «с волей к болезни» из короткого физиологического аффективного эпизода или эпизода истощения – хронический тенденциозный невроз (Tendenzneurose). Подобным же образом находим мы постоянно при повседневных истериях мирного времени, что какая-нибудь, острая сцена, домашняя перебранка, бурная ситуация, связанная с гневом, испугом или страхом или, наконец, выздоровление от болезни дают точку приложения, для «воли к болезни», остававшейся до того времени латентной, и они же предоставляют в распоряжение этой воли необходимые рефлекторные механизмы.

Если мы в предыдущем примере на место просвещенного врага поставим стрелка, уставшего от войны, то не надо обладать богатой фантазией, чтобы представить себе, как этот острый рефлекторный невроз развился бы дальше.

Об этом дальнейшем развитии узнаем мы от R. Hirschfeld'a[22], описывающего целую группу свежих военных истериков, которых он принудил к признанию… Третий больной явился с фронта с 8 другими свежими военными истериками, обнаруживавшими дрожание. У него было тяжелое расстройство речи в форме заикания и подергивание плеч… Ему было (после быстрого исцеления) предъявлено обвинение в симуляции. Он сознался также: объяснил, что, еще будучи ребенком, он страдал расстройством речи, которое, однако, было излечено. Заикание появилось у него на один день вследствие испуга; но оно исчезло, и удержал его он умышленно. Подергиванью плеч он научился у других на обратном пути. Вначале проделывать дрожание бывает очень трудно, легко наступает утомление; но достаточно продрожать в течение одного дня, и уже легко делается поддерживать его без утомления в продолжение длительного времени: Он прибавил, что большинство больных с дрожанием, которых он видел в пути, если они оставались без наблюдения, дрожали мало или вовсе не дрожали. Следовательно, у этих людей шла речь о притворных симптомах, которые, как они сообщали в своих признаниях, существовали с большей или меньшей интенсивностью в течение нескольких часов после испуга, затем же полностью исчезали. Один только больной научился расстройству, которого с самого начала даже в виде намека не существовало. Как на мотив своего поведения, они указывали на желание уйти на долгое время от угрозы смертельной опасности.

Вопрос «истерия или симуляция» остался для этих случаев вовсе без рассмотрения, так как значение его почти исключительно практически – социальное и в очень малой степени биологическое; для нашей же нервно – физиологической проблемы он вообще никакого значения не имеет. У первого пациента видим мы очень ясно, как автоматизм (заикание), предобразованный еще в его детской конституции, появляется вновь специфическим образом, благодаря переживанию испуга, а затем воля уже хронически фиксирует, «истеризирует» сглаживающийся рефлекс испуга. Подобным же образом поддерживается воздействием воли у его товарищей краткая рефлекторная дрожь испуга уже после того, как она сделалась сублиминарной. Мы полагаем, на основании описанных во вступлении опытов с рефлексами и на основании описаний, вроде принадлежащего Ambold'y, что произвольное продолжение нервного автоматизма должно быть очень легким, если только вмешательство воли начинается с правильной фазы исчезающего рефлекса «без труда», «в полной зависимости от желания», рассказывает Ambold. И наоборот, один из Hirschfeld'oвскиx свидетелей рассказывает о тех затруднениях, когда вызывается путем произвольного подражания двигательное явление с меньшей специфической проторенностью. Ясно совершенно, что он не привез подергивания и дрожания с поля сражения, но перенял их от товарищей во время доставки (хотя известная проторенность после пережитой ситуации могла во всяком случае существовать). Это почти вполне произвольно вызванное дрожание дается в первый день «очень трудно», и оно сильно утомляет; но в конце – концов оно явно отшлифовывается, оно делается «очень легким» и утомлением не сопровождается. Интересно в этом случае, что шлифовка потребовала одного только дня; следовательно, при хорошо проторенных автоматизмах хроническая шлифовка произвольно усиленного рефлекса требует еще меньшей затраты труда. Пациенты Hirschield'a, за одним единственным исключением, пользуются подобными проторенными механизмами. Это прекрасно согласуется с прочими наблюдениями над истериями, как военного, так и мирного времени, единогласно свидетельствующими, что лишь редко подвергаются вторичной истеризации совершенно свободные импровизации, так называемые «чистые симуляции», чаще же истеризация путем законов привыкания, произвольного усиления рефлексов и т. п. наступает в известного рода кристаллизационных пунктах, конституциональных или приобретенных.

Мы можем, таким образом, считать, что различение между фазой произвольного усиления рефлексов и фазой объективированного и отшлифовавшегося рефлекса в достаточной мере обосновано эмпирически. Самое существенное в нашем воззрении гласит вкратце так: На истерический тремор и на родственные картины военной и мирной практики привыкли с давних пор смотреть, как на болезнь или псевдоболезнь, но, во всяком случае, как на нечто с начала и до конца приблизительно однородное; привыкли относиться к нему, как к известному роду соматических болезней, которые вначале бывают легкими и безобидными; если же их запускают, они укореняются постепенно все глубже и злокачественнее. Точное исследование показывает, наоборот, что тремор в различных фазах его течения не есть что-либо однородное, но нечто существенно различное, а именно, выражаясь кратко: в первой это рефлекс, во второй – аггравация, а в третьей – род болезни.

После того, как мы установили это положение, стоит несколько точнее позаняться частностями симптоматики третьей стадии для того, чтобы генетически, так сказать, понять ее сложную сущность из простых задатков второй стадии. При этом представится для нас возможность углубить и модифицировать понятие шлифовки, введенное предварительно ради грубого обзора. В третьей стадии встречаем мы крайне типическую триаду симптомов, которая слагается из самого дрожания, из псевдоспазма, т. е. увеличенного напряжения соответственной мускулатуры и из известного рода психического перевозбуждения, причем мы можем пока отбросить развивающиеся из этой основы вторичные симптомы, напр., расстройство походки, повышенную утомляемость. На комбинацию дрожания с псевдоспазмом указывал, главным образом, и с полным на то правом, Оppenheim. Яркий свет на понимание этой эмпирической зависимости проливают законы рефлексов. Мы не сделаем именно ошибки, рассматривая с генетической точки зрения псевдоспазм третьей стадии, как потомка того процесса второй фазы, который был нами назван произвольной гипертонизацией рефлекторной области. Его можно было бы, поэтому вывести из нерефлекторного компонента задатка, т. е. из прямого участия воли, которое было прибавлено пациентом к сублиминарному рефлексу для его поддержки. Мы видим, действительно, что «псевдоспазм» и в третьей стадии не делается чисто рефлекторным, но, наоборот, при известных условиях, а часто даже в ответ на простой приказ расслабиться, выдает он скрывающуюся в нем волевую долю.

Особенно поучительным с этой точки зрения является вышеупомянутый Hirschfeld'oвский метод лечения. Основным принципом своей терапии R. Hirschfeld сделал устранение псевдоспазма; он воздействовал на тремор через мышечный тонус. Благодаря прямому требованию, он добивается отвлечения внимания, а главное, достигает пассивными движениями полного расслабления мускулатуры в дрожащей области тела; одновременно с этим расслаблением наступает прекращение тремора, и этот результат используют, чтобы захватить пациента врасплох. Ему говорят внезапно: «смотрите, дрожание исчезло. Кто следил за ходом нашей мысли, для того ясно, что метод этот только во второй своей части представляет „лечение внушением“. Первая и существенная часть является, так сказать, прямым каузальным лечением, а именно это самый прямой и самый естественный способ заставить пациента пройти обратно тот путь, которым он пришел к своему дрожанию. Он мог поддерживать свое дрожание тем, что он напрягался; как только он напрягаться перестает, он больше не дрожит. Таким образом, физическая половина дрожания лишается своей главной опоры, – произвольного мышечного напряжения, и тотчас же рефлекс дрожания делается сублиминарным, что давно бы уже произошло, если бы ему в этом не мешала воля пациента. Тотчас же, как только этот результат наступит, он используется для того, чтобы опрокинуть заодно и психологические укрепления дрожания, то, что мы обозначили, как объективирование т. е., пользуясь свежим впечатлением, стараются избавить пациента от самовнушения, будто к дрожанию его принуждает предполагаемая болезнь.

На мой взгляд, Hirschfeld, в силу своего верного эмпирического инстинкта, представил, так сказать, в чистом экстракте действенный принцип, присущий целому классу методов лечения дрожания. Следует это, с одной стороны, из того, что сам он во время своих терапевтических сеансов мог вовсе пренебречь всякими суггестивными прикрасами; но еще более явствует это из того факта, что, с другой стороны, и врачи, работавшие с помощью всякого рода более грубых внушений, пользовались, насколько мне известно, в качестве уловки пассивным движением. Пробные опыты убеждают в том, что устранить, например, тремор простым наложением электродов и словесным внушением бывает значительно труд – нее; цель достигается скорее, если после такой вступительной суггестивной сцены переходят с помощью пассивных движений и приказа расслабиться к демонстрации достигнутого этим путем двигательного успокоения.

Мы видим на этом примере (как, впрочем, и из многочисленных рецептов старой медицины), что открытые чисто – эмпирическим путем лечебные методы название свое получают сплошь и рядом от внешне – заметного вспомогательного момента, тогда как малозаметному настоящему ядру способа приписывается значение только маленького приема. Прием, не менее важный и повсюду применявшийся, заключался в том, что дрожание в ногах устранялось сначала бесследно в лежачем положении, на столе, следовательно, при двигательной разгрузке дрожащей мускулатуры; лишь после этого требовали от пациента, чтобы он напрягал мускулатуру при стоянии и ходьбе (причем наступал нередко небольшой рецидив). На примере этом выясняется с особенной наглядностью причинная зависимость между дрожанием и произвольным напряжением мускулатуры.

Способ, единственно логический с врачебной точки зрения, применяется чаще всего и эмпирически. Он состоит в том, что устраняют прежде всего тремор, уничтожив для этого произвольное мышечное напряжение; затем, воспользовавшись этим минутным успехом, устраняют и объективирование. И лишь теперь, сообщив правильную установку, как периферической мускулатуре, так и воле пациента, переходят к смелым упражнениям, чтобы научить его сильным целесообразным движениям, тормозящим рефлекс, вместо ложного диффузного напряжения мышц, которое, как мы видели в эксперименте, рефлексу благоприятствует. Из этого видно, что нередко многое из того, что мы выполняем в мистических сумерках полузнания, украшенное не особенно лестным ореолом волшебного целителя, в действительности легко разлагается на ряд хорошо понятных отдельных актов, полных глубокого педагогического смысла. И рядом с этими актами внушение в узком смысле, от которого и происходит самое название «лечение внушением», отступает на скромную вспомогательную роль, которая единственно ему и приличествует в руках мыслящего врача с воспитанным вкусом.

После этого исследования понятными делаются те трудности, на которые наталкивается попытка прямого волевого воздействия со стороны пациента в деле устранения настоящего укоренившегося тремора и родственных гиперкинезов. При легком истерическом привыкании, – например, при псевдоартритической хромоте, задача, поставленная интеллекту и воле пациента, оказывается относительно легкой: после тщательного разъяснения, насколько неосновательно его поведение с медицинской точки зрения, мы требуем, чтобы он посредством совсем простого прямого иннервационного импульса выпрямил колено, которое до сих пор он держал согнутым. Мы смело можем от него требовать, чтобы он это сделал без дальних околичностей. Насколько более сложной оказывается с психофизической стороны дело при треморе и родственных ему расстройствах! Суть дела оказывается настолько запутанной, что мы, врачи, и сами часто точно себе не уясняем, каким образом он возникает. Когда тремор неврологически отшлифовался и психологически объективировался в отдельных своих компонентах, тут, действительно, пациенту не всегда бывает легко развязаться с духами, которых он вызвал, выбраться собственными силами из лабиринта, им самим созданного, состоящего из непрямых моторных каузальных сцеплений и застарелого самообмана. Простой веры в слово врача и желания больше не дрожать оказывается уже недостаточно. Особенно роковым оказывается здесь то парадоксальное обстоятельство, что пациент в одно и то же время должен отказаться от напряжения и прибегнуть к напряжению всех своих сил, т. е. в тот же самый момент расстаться с отшлифовавшейся ложной диффузной иннервацией и усвоить правильную прямую иннервацию. Разъяснить пациенту зараз и то, и другое и дать ему неоспоримую уверенность, что он не болен, – задача эта превосходит во многих случаях то, на что способны более простые и непосредственные методы упражнений; при таких условиях исключается часто и возможность, что пациент добровольно собственными силами справится с тремором путем тренировки.

Мы вернулись таким образом к анализу триады симптомов третьей стадии. Благодаря разностороннему освещению, стал вполне убедительным и ясным тот путь, по которому воля пациента воздействует на двигательный механизм истерического тремора, используя для этого мышечный тонус; выяснилась, следовательно, и внутренняя зависимость между дрожанием и псевдоспазмом. Но если у нас уже с самого начала были основания предполагать, что в истерическом треморе наблюдается слияние волевого компонента с сублиминарным рефлексом, то спрашивается: что с этим последним рефлекторным компонентом произошло в дальнейшем, в III стадии – в стадии отшлифовавшейся истерии? А это приводит нас к психической перераздраженности, как к другому типически сопутствующему симптому.

Здесь с самого начала надо различать две возможности. В небольшой части случаев сублиминарный дрожательный рефлекс, выросший, как мы предположили, наглядности ради, из явного острого дрожания испуга, остается и дальше чисто рефлекторным и сохраняется без всякого содействия пациента. Случай этот имеет, например, место у постоянно возбужденных нервных людей, обладающих уже от рождения низким порогом дрожательного рефлекса, а затем у тех индивидов, у которых тяжелое истощение или тягчайшие аффективные потрясения вызвали более стойкие нарушения душевного равновесия. Подобные люди, как это ясно видно на примере тяжелых острых неврастений, сохраняют в течение многих недель и месяцев аффективную перераздраженность; они, сами собой, так сказать, постоянно близки к дрожанию. Если здесь нервное истощение или потрясение находит свое выражение в истерическом симптомокомплексе, то такие пациенты требуют самой осторожной врачебной оценки, ибо в таких случаях приходится, во – первых, подумать о том, что истерический симптом тут настолько богат аффективно – рефлекторным и элементами, что он близок по своей сути к нервному спонтанному симптому; а затем та придача со стороны воли, которую получает истерический симптомокомплекс, возникает в волевом инструменте потрясенной личности; между тем инструмент этот находится в тяжелом беспорядке.

Большое число наших «дрожателей» не страдало столь серьезными аффективными расстройствами. Действие тока, поскольку таковой вообще имел место, начинает через несколько дней сглаживаться; но тут – то оно не исчезает попросту, а уступает постепенно свое место состоянию, если так можно выразиться «искусственной психической перераздраженности», оно выражается в жалобах на чувствительность к шуму, на пугливость, раздражительность, страх, нелюдимость. И теперь еще попадаются старые искушенные истерики с дрожанием, которые состояние это развили с настоящей виртуозностью. Они умеют из еле заметных мелочей, из безобидного шума, из банальной заметки в письме извлечь материал для возбуждения; а то малое, что они при этом добудут, они используют тщательнейшим образом и в количественном отношении и в отношении времени. Подобные аффективно – натренированные получатели ренты ухищряются при любых поводах, вроде врачебного исследования или попыток принудить их к работе, уцепиться за неизбежные в этих случаях ничтожные возбуждающие моменты и перевести их в богатейшие волны возбуждения с желательным рефлекторным эффектом в соматической сфере.

Прекрасными примерами для этой «техники добывания аффекта», как мы сокращенно обозначим это типическое истерическое явление, может служить следующая картина, хорошо знакомая каждому неврологу из начала его деятельности на войне. У обитателя стационара для нервно – больных начинается припадок или громкий спор с кем – либо. Когда через пол – минуты является врач, оказывается, что уже все тесное помещение наполнено другими пациентами, столпившимися вокруг больного; они продолжают сбегаться со всех лестниц, из всех отдаленнейших закоулков. Это те самые люди, которые за какой – нибудь час еще жаловались на свой страх и чувствительность к шуму; сейчас они положительно стекаются отовсюду, как – будто шумная сцена оказывает на них какое-то хемотактическое действие. Чего ради явились они? Они поступают, как океанский пароход, которому предстоит далекий путь… Они запасают аффективное топливо, которое должно поддерживать ход их рефлекторной машины. Сюда же относится многое из области «психической заразы», – например, способ, в силу которого превращается у зрителя в собственные болезненные проявления то возбуждающее чувство неудовольствия, которое закономерным образом у него возникает при виде неестественных двигательных форм (тремор, тик, припадки, истерические гримасы).

С полным правом можем мы, следовательно, сказать, что для того, чтобы произвольный мышечный тонус мог сохранять в действии тремор, нужна, как неизбежная предпосылка, известная степень – сублиминарного возбуждения рефлекса дрожания; достигается эта степень, благодаря определенной технике добывания аффекта. Последняя заключается в возможно лучшем использовании всех возбуждающих моментов, которые представляет повседневная жизнь. Они используются количественно, а главное, действие их растягивается на возможно больший срок. Способность затягивать аффект, играющая прежде всего роль в длительности процесса дрожания выигрывает еще благодаря шлифовке, действие которой распространяется одинаково, как на чисто – душевные движения, так и на телесные функции. Если ребенка ударит кто – нибудь на улице, и он хочет защититься без вреда для себя, – он начинает кричать, вначале непроизвольно в силу чистой болевой реакции; но когда первый аффективный толчок начнет сглаживаться, – оказывается, что он умышленно с невероятными гримасами продолжает плакать дальше и вскоре приходит в длительное состояние безграничного злополучия; даже забыв давно о причинах своего горя, он все еще не может от него оправиться. И здесь, с психической стороны, наталкиваемся мы вновь на наш закон рефлекса, который и обусловливает трехчленность течения: сначала короткий аффективный толчок, затем произвольное усиление аффекта, выравнивающее глубокую ремиссию рефлекторного процесса, и, наконец, новый подъем кривой в полурефлекторном длительном аффекте. Точно такой же тип течения видим мы в области истерии вырождения, например, при тюремных психозах, а в нормальной жизни взрослого видим его при кататимическом «втягивании» («Sichhineinarbeiten) в полные смысла направления аффекта. В области „истерии случая“ наталкиваемся мы повсюду, как на наивнейшие, так и на тончайшие его формы.

Нужен был длительный аффект, чтобы сохранить рефлекс у «дрожателя»; аффект этот слагался из выростов первичного и главного аффективного толчка, ведущего начало от переживаний войны и несчастного случая, выросты эти выдавали себя в дальнейшие месяцы больше всего регулярными, страшными военными снами и известной идиосинкрасией по отношению к военной форме и к военному начальству. Эта произвольно растянутая первичная длительная волна поддерживается в свою очередь лишь тем, что в нее вливаются меньшие вторичные волны; последние возникают из аффективно-технического использования повседневных переживаний и построены они по той же трехчленной схеме.

Легко отыскать терапию, которая послужила бы поверочным испытанием для этого взгляда. Очень быстро убедились мы в том, как важно бывает для лечения отнять у «дрожателей» (а также у других физических и психических гиперкинетиков) наиболее очевидные возможности для взаимного аффективного обогащения. Дальнейшее развитие этой мысли привело к разработке методов психической изоляции (Вinsiwanger и др. ), идеалом которых является лечение в темной камере. При этом типе лечения исключаются, по возможности, вообще все психические раздражения, даже с органов чувств. Тогда как способы типа Hirschfeld'a успокаивают двигательное перераздражение посредством устранения диффузного мышечного тонуса, методы Binswanger'a и др. начинают с другой стороны: они создают отводные пути для аффективного резервуара, принадлежащего рефлекторному компоненту дрожания. Действующий принцип всех действительно рациональных эмпирических методов лечения дрожания можно, следовательно, упростить до этих двух кратких формул: «удаление (Entzug) тонуса» или «удаление аффекта». Они находят поддержку в двух других принципах, общих для всего лечения истерии: внушительное представление для устранения объективирования и твердая последовательность, чтобы устранить волю к болезни.

В течение типического невроза дрожания, которое мы только – что нарисовали в умышленно схематизированном виде, надо внести некоторые дополнительные штрихи. Само собой понятно, что отдельные стадии не связаны обязательно с известным сроком и что вообще, далеко не каждый стадий и не в каждом случае выражается отчетливо. В особенности надо подчеркнуть, что третья стадия во вполне выраженном виде, т. е. истерический невроз с максимумом шлифовки и объективирования, встречался относительно редко. Мы наблюдаем в достаточной мере часто, что оба процесса остаются весьма поверхностными. После начальных стадий невроза, преисполненных аффекта, дело вообще не доходит до развития длительного рефлекса дрожания; вместо того, вторая стадия переводится непосредственно в фазу истерического привычного остатка, которая может быть названа четвертой стадией невроза дрожания. Она характеризуется более или менее неправильным непостоянным «дрожанием случая» (Gelegenheitszittern), как мы его чаще и находим в застарелых картинах, – например, у получателей ренты. Затем вторая стадия, стадия произвольного усиления рефлексов, окажется только намеченной там, где рефлекторный процесс силен и длителен сам по себе (напр., при истощенной нервной системе конституциональных невропатов), самовосприятие же волевого импульса значительно сглажено.

Наконец, первая стадия острого рефлекторного аффективного толчка может естественным образом отступить на задний план всюду там, где рефлекторный порог рефлекса дрожания низок сам по себе, в силу врожденного задатка. Ведь, для возникновения невроза дрожания нужен только сублиминарный рефлекторный процесс. У некоторых невропатов достаточно бывает незначительных аффективных раздражений, чтобы вызвать то количество сублиминарного возбуждения, которое необходимо для вмешательства воли. Этим объясняются многочисленные случаи, когда дрожание вызывалось вступлением в гарнизон, огорчением, замечанием со стороны начальства. К понижению рефлекторного порога располагают, наряду с острыми потрясениями, в особенности хронические напряжения аффекта, которые поддерживались у недостаточно крепких натур гарнизонной и фронтовой службой; может быть, они даже важнее, чем те острые раздражения. Нельзя также говорить о неправдоподобии, когда некоторые пациенты свое растройство объясняют простудой или утомлением. Ибо произвольное тонизирующее усиление может с одинаковым успехом присоединиться, как к дрожанию от возбуждения, так и к дрожи от холода и утомления. Понятно затем, что, если отдельные тяжелые невропаты с особенно низким порогом рефлекса, напр., боязливые дебилики, близки к дрожанию почти постоянно и в обыкновеннной жизни, то они свободно «симулируют» дрожание без достаточных к тому поводов, если только можно говорить о симуляции, когда делаются явными и начинают бросаться в глаза тяжелые дефекты врожденного характера.

Вообще для более тонкого понимания истерических расстройств много нового могло бы дать тщательное изучение нормальных рефлекторных механизмов, особенно в тех случаях, когда они скрываются в волевых процессах, в качестве чуть намеченных, незаметных составных частей последних. С этой же точки зрения важно обращать внимание на конституциональные нервные рефлекторные готовности (Reflexbereitschaften). Пользуясь выражением» психогенное», можно дать быструю оценку, но в понимание явления при этом вносится мало. При склонности к моносимптомам, стремлении к каррикатурной выработке единственной рефлекторной картины для всей истерии, – особенно важно помнить, что в сущности нет одной единственной конституциональной невропатии; но вместо того отдельные раздражительно слабые части нервной системы могут каждая иметь собственный порог раздражения (живая возбудимость сосудов при слабых сухожильных рефлексах, большая склонность к дрожанию, при малой кожной раздражимости и т. д.). Там, где рефлекторный, порог всего ниже, воля и переходит через него и создает моносимптоматическую истерию из наличной рефлекторной формы: из соответственного мозгового вазомотория истерический припадок, из нистагма – трясение головы и т. д.; все это, видимо, по той же трехчленной схеме произвольного усиления рефлексов, которую мы видели при треморе; т. е. необязательно при участии сложных вне – сознательных отщеплений.

Здесь нужно еще вкратце коснуться одного рефлекторного соотношения, которое в той же мере банально, насколько оно мало привлекало к себе внимания в учении об истерии, а именно – биологически – нормальной совместной работы мышечного движения с чувствительностью и вазомоторием. Постоянно наталкиваешься на утверждение, будто истерические расстройства чувствительности ни что иное, как артефакты, внушенные врачем. Во – первых, это явно неправильно, – а затем нам вовсе не надо этого предположения, чтобы доказать то, что этим доказать стремятся, именно – что эти изменения чувствительности не являются объективныии признаками болезни и стигмами анормальной конституции.

Нет никакого сомнения, что небольшие разницы в чувствительности могут быть внушены без особого труда; но этим не объясняется, почему при исключении всякого внушения мы тем не менее при определенных истерических расстройствах наталкиваемся постоянно на определенные же чувствительные находки.

Предлагается проделать следующий простой опыт: Проснувшись от продолжительного сна, оставьте Вашу руку лежать неподвижно в том же состоянии расслабленности, в котором она находится по пробуждении. Поскольку рука избавлена от всех чувствительных раздражений, начиная от чувства трения кожи и кончая глубокими тканевыми ощущениями, пропадает желание, непроизвольное побуждение шевельнуть рукой; иногда появляется даже приятное чувство онемения, удовольствие от неподвижности. И, наоборот, отсутствие двигательной иннервации, в особенности обусловленное им выпадение мышечных и суставных ощущений, усиливает сознание полного отсутствия чувствительности, чувствительное «забывание» всей конечности. Можно сказать: и в повседневном, казалось бы, совершенно произвольном взаимодействии между ощущением и движением кроется всегда еще небольшой остаток рефлекторного процесса, который на низших биологических ступенях и заменяет волевой процесс. Движение и ощущение воздействуют друг на друга разнообразнейшим образом. Если мы еще к этому прибавим, что уже одно выключение мышечных актов, особенно при висячем положении конечности, вызывает значительные изменения в кровообращении, – главным образом, в венозной части; если мы вспомним, что это ухудшение вазомоторных отношений в свою очередь неблагоприятно влияет на чувствительность и на способность к деятельности мышц, – то мы легко поймем, что, после того, как конечности произвольно придано спокойное положение, из этих трех факторов может возникнуть сirсulus vitiosus с теоретически безграничным значением.

Другими словами, в этом опыте перед нами вырисовался вновь зачаток одного из тягчайших и наиболее патологических и истерических состояний, пользующихся притом большой теоретической известностью. Это полная вялая моноплегия, которая неврологически и определяется этой триадой симптомов, мышечной атонией, тяжелой анэстезией и сосудистыми расстройствами (набухлостью цианозом). Нам остается лишь ввести вместо сна другие причины рефлекторной мышечной вялости: испуг, истощение, фиксирующую повязку, и мы быстро придем к мысли, что эта идеальная форма истерического акинеза представляет в своем ходе возникновения точную копию типического гиперкинеза, тремора, который мы только что разобрали. Предположим, что, как там внезапный испуг вызвал рефлекторное дрожание, так здесь он повел к рефлекторному расслаблению мускулатуры и притуплению чувствительности, В таком случае это рефлекторное оцепенение от испуга (как то обозначается в публике) само по себе быстро сгладится, но его можно без труда удержать легким подкреплением со стороны воли, вскоре ощущаемым как полурефлекторное (совершенно, как в нашем опыте), – удержать до тех пор, пока оно, будучи подхвачено причинным кругом из чувствительности, двигательной сферы и вазоматория, не перейдет в хроническую стадию рефлекса.

Мне нет необходимости разрабатывать подробнее те многочисленные параллели, которые вытекают из этого исследования для других истерических картин. Без дальнейших объяснений понятно, почему истерические гиперэстезии обнаруживаются постоянно на частях тела с плохой или анормальной подвижностью: на псевдоишиадической ноге, в окружности щадимого сустава, само собой понятно, что эти нормально – рефлекторные акты выявляются благодаря самовнушению и видоизменяются под влиянием постороннего внушения. Далее: При многих совершенно диффузных и, видимо, произвольных различиях в кожной чувствительности у конституциональных невропатов, – различиях, которые затем используются для истерических расстройств, – возникает само собой впечатление, что они стоят в тесной рефлекторной зависимости от вазомотория. Достаточно вспомнить о быстро изменчивых конгестиях, и покраснениях кожи (нужно, конечно, отметить и степень влажности кожи) у вегетативно – лабильных невропатов, чтобы согласиться, что капризно колеблющаяся, неравномерно распределенная кожная чувствительность вовсе не должна быть признаком произвольного притворства или врачебного внушения (что она им быть может, да часто и бывает, – в этом никакого сомнения не существует). И эти простые и второстепенные находки при исследовании истерика могут быть объяснены тем, что реальные рефлекторные процессы субъективно чересчур подчеркиваются. Также и во многих истерических привыканиях можно было бы еще в задатке указать на небольшие рефлекторные составные части. Я напомню, напр., о том, что произвольное покойное положение болящих частей тела, которое так часто служит исходным пунктом для истерических привыканий, также имеет в себе нечто рефлекторное (хирург говорит о рефлекторном напряжении брюшной стенки при боли в слепой кишке).

Повторим вкратце те положения, которые мы установили на школьном примере истерического дрожания. Мы видели, что от личности пациента исходят два раздельных причинных ряда; один из них, действующий обходным путем через посредство технического добывания аффекта, поддерживает деятельность сублиминарной рефлекторной формы дрожания; тогда как другой, воздействуя непосредственно на произвольный мышечный тонус, сообщает ту недостающую движущую силу, которая и дает рефлексу подняться выше порога. Мы видели, как, благодаря закономерному сглаживанию сущности дела при самовосприятии произвольного усиления рефлексов, в дальнейшем с внутренней необходимостью развивается кататимическое объективирование; видели далее, как этот психологический процесс вместе с шлифовкой двигательной и аффективной в значительной степени видоизменяет первоначальную психофизическую сущность, запутывает ее, и расчленяет таким образом все течение на различные фазы.

Для иллюстрации совместного действия душевных тенденций с нервными автоматизмами мы воспользовались несколькими примерами из истерии военного времени. Последняя, будучи большим массовым экспериментом, годится особенно хорошо для анализа, так как картины болезни построены здесь были с чрезвычайной массивностью, а воздействующие аффективные раздражения, вроде тенденций желаний, выявлялись ясно и единообразно. И как военные истерии не принесли ничего принципиально нового во внешних картинах своих, – у нас нет никаких оснований ожидать, чтобы они чем-либо принципиально отличались от истерии мирного времени в отношении внутреннем, психологическом или физиологическом.

И при истериях мирного времени видим мы обычно, что, если они не вырастают, благодаря привыканию, из остатков органических заболеваний или повреждений, они охотно присоединяются к каким–либо острым душевным потрясениям: к испугу, гневу, страху, ревности, половому возбуждению, к несчастному случаю, испугу от понесших лошадей, к страху перед отцом или учителем, к инциденту с любовником, и какой–либо домашней сцене, к любовному приключению; следовательно, к таким аффективным воздействиям, которые особенно легко и сильно вызывают возбуждение в рефлекторных и инстинктивных механизмах. Если рефлекторные пути уже приведены в действие естественным влиянием аффекта, то мы часто можем совершенно непосредственно наблюдать произвольное усиление рефлексов, в особенности в острых начальных стадиях: по искусственному накапливанию и нагромождению душевных возбуждений можно и здесь вполне отчетливо распознать оба пути: гипертонизацию произвольной мускулатуры и техническое добывание аффекта.

Мы видим, что нервный субъект, пользуясь аутогипнотическим приемом устремления взгляда прямо перед собой, может довести до сумеречного состояния это легкое затуманение сознание, которое сопутствует нормальному аффекту. Мы видим, что истерический ребенок растягивает короткие судорожные замыкания голосовой щели при гневном рефлекторном реве в остановку дыхания, доходящую до общего посинения и потери сознания. Рефлекторное покашливание от замешательства при неприятном воспоминании развивается в пароксизм кашля. Нервное ощущение отвращения разрастается при содействии брюшного пресса в истерическую рвоту. Или доведенный до гнева психопат начинает возбужденно бегать взад и вперед, напрягая все мышцы и форсированно дыша: он все больше повышает рефлекторный прилив крови к голове, пока не разразится в виде взрыва сумеречное состояние или пока возбуждение нервов и мышц, все больше усиливаемое посредством мышечного тонуса и сосудисто-двигательной системы, не разрядится в пароксизме дрожания или судорог. Эти истерические продукции подчиняются также законам шлифовки и объективирования; поэтому в дальнейшем они включаются при данной ситуации без всяких затруднений и как – будто сами собой. Тенденция, в них выражающаяся, колеблется также между разумным и инстинктивным.

Мы видели, что и военные истерии пользовались охотно предуготованными автоматизмами; выросшие из переживаний аффекты и тенденции выявляли как раз слабые места наследственных задатков, – напр., действием испуга активировалось заикание, существовавшее в детстве. При истериях мирного времени отношение между переживанием и задатком меняется в среднем больше в пользу последнего. При «мирных» истериях находят в общем больше дегенеративных нервных задатков и менее сильные влияния переживаний. Уже давно установлено, что к истерическим реакциям склонны прежде всего люди с обычно легко возбудимыми рефлексами и инстинктивными реакциями, – люди, у которых душевные волнения с необычайной легкостью и быстротой (Kraepelin) превращаются в телесные и психологические автоматизмы. Иногда это только отдельная унаследованная способность, вроде анормально легко наступающей рвоты, которую истерик тенденциозно усиливает; иногда же врожденной лабильностью обладают, напр., большие области его вегетативной нервной системы. Но и здесь обычно случайные аффективные раздражения должны сначала сообщить рефлекторному аппарату известный разбег, а затем уже присоединяется волевая тенденция с ее усиливающим действием. Но попадаются иногда, хотя и редко, на почве тяжелого вырождения, прекрасные совершенные истерики, которые без особых внешних поводов могут в любое время играть на своем рефлекторном аппарате, как виртуоз на рояле.

Глава 5. Волевые аппараты истерика

В полутьме, окруженный различными фантасти­ческими приборами, лежит старый истерик в моем вра­чебном кабинете на лечебном столе, это бывший весто­вой с хорошими манерами и открытым честным лицом; он явился позавчера. А именно: он притащился неопи­суемо причудливой походкой, вися на двух костылях, дрожащий, с несгибающимися перекрещенными ногами. Он охотно хотел бы вылечиться, просил об этом и относился к этому вполне серьезно. В то время, как чело­век этот лежит на столе, а я беру в руку безболезнен­ный электрод – только – что еще говорил он со мной вполне спокойно и дружелюбно – происходит что–то непонятное. На моих глазах он преображается внезапно так, как если бы в неслышно работающей машине на­жали рычаг, и неожиданно заработали с грохотом вер­тящиеся колеса. Застывший взгляд, искаженное лицо, мускулы напряглись, как веревка; он стремится прочь, оказывает всему сопротивление, скрючился над чем – то невидимым, что у него хотят отнять. К нему обращаются дружелюбно со словами успокоения – резуль­тат таков, как – будто обращаются к шумящему мельнич­ному колесу. И, наряду со слепым сопротивлением и натиском, начинается тотчас же новый завод: дрожание, пыхтение, подергивание, зубы стучат, волосы подымаются дыбом, пот выступает на побледневшем лице. Что еще проникает сквозь эту сумятицу, – это короткие, резкие окрики, крепкое схватывание, внезап­ная сильная боль. Под влиянием этих раздражений наступает в виде неожиданного толчка второе превращение. От этого получается почти физическое чувство: как – будто встал на место вывихнутый сустав. Внезапно воля действует гладко и ровно, и мышцы успокоенные следуют ее побуждениям.

Вся сцена представляет нечто до того вполне типи­ческое для всякого, кто был раньше военным терапев­том, что даже при одном воспоминании о ней он начи­нает испытывать скуку. Каким образом могут нам наскучить настолько поразительные вещи? «Внушение» – говорит военный терапевт – «истерически – измененное состояние сознания».

И заклейменное этими двумя старыми клеймами все это отбрасывается, как что – то ненужное. Но разве, в са­мом деле, сделано какое – либо серьезное наблюдение или сказано что-нибудь этим туманным заключением: «измененное состояние сознания». Как – будто бы не вся­кое сознание изменилось бы, сузилось и затуманилось под влиянием драматических напряжений и аффектов. Конечно, ухватимся лучше за то, что сам пациент нам подставляет в каждой мышце своего тела, в каждом волокне своего напряженного лица, о чем он громко кричит нам: он не хочет. «Скверный парень!» – при­бавляет тотчас же военный терапевт. Но оставим мо­раль в покое. А если нам всетаки хочется прилепить к нему уже принятое суждение, то вернемся сразу же к самому древнему и самому достойному: образ одер­жимого, в котором сидит его демон, который рвет его и дергает, бьется, вздымается и покидает его одним внезапным толчком, – этот образ самый лучший; он плод наблюдения наивными глазами, но он вполне пра­вилен. Две воли, обитающие в одном теле, и претен­дующие обе на право распоряжения им: одна естествен­ная, но бессильная воля, отвечающая настоящей лич­ности одержимого и просящая терапевта о помощи в борьбе с другой волей, с «демоном», которая власт­вует над его телом из глубины его души. Это «комплекс», который из бессознательного распоряжается истери­ком, говорили мы на современном языке. Но по­скольку мы под бессознательным не представляем ни­чего, кроме туманного поля, и под комплексом персонифицированного маленького кобольда, чинящего безо­бразия, мы не далеко ушли от мифологии и от облеченного в телесную оболочку демона наивных воз­зрений.

Для нас не остается выбора: попробуем отрешиться от морали и от теологии; но отрешимся также на какие-нибудь полчаса и от Freud'a и Janet; представим себе, будто мы никогда еще не слышали ни одной тео­рии и ни одного слова об истерии и постараемся не представлять себе ничего, кроме самих фактов в их чистой эмпирии, ничего кроме виденного нами, слышан­ного и осязаемого. И если мы начнем строить так с самого низа, то мы сможем сказать следующее по поводу только – что описанного денщика.

В самом деле: у этого человека две воли. Одна – ищущая исцеления; ее намерения честны, и она существует на самом деле; но она поверхностна и бес­сильна. И вторая воля, противящаяся исцелению; она крайне сильна и упруга, и она властвует, как неогра­ниченный владыка, над двигательной сферой тела. Оба эти волевые направления резко друг от друга отгра­ничены и отделены. Возникают ограниченные во вре­мени душевные фазы, когда в предыдущую минуту он только – что еще хотел, а в следующую он решительно не хочет. От одного к другому не перекинуто даже маленького мостика. И тот же контраст, который про­является в последовательном чередовании сцен лечения, существует одновременно в картине симптомов до лечения. Лицо и честный тон голоса говорили языком воли, которую изобличали во лжи забавные искривле­ния ног.

Но дело идет не только о двух различных на­правлениях, но и о двух различных видах воли. И в этом как раз центральное место проблемы. Тот вид воли, при помощи которого наш пациент противится своему исцелению, обнаруживает совсем иную структуру в качественно – психологическом отношении, чем тот, которым он его домогается.

Рассмотрим этого человека таким, как он пришел на лечебный пункт. Долго и с большим усердием та­скался он повсюду со своим расстройством походки; и когда пришел приказ о явке для лечения, он разо­брался, несомненно, во всех за и против. Он знал, что, благодаря терапевтическому успеху, он потеряет свою пенсию. Но, с другой стороны, его должна была при­влекать перспектива вернуться после этого уже не калекой, но молодым, здоровым человеком с хорошим и естественным наружным видом, – вернуться к своей работе и удовольствиям. В этом соперничестве мотивов перевес оказался на стороне его здорового чувства; и вот случилось так, что он пришел – что касается поверхности его души – с твердым намерением добровольно дать себя излечить. Это намерение сказывалось в выражении его лица, в тоне его голоса; в беседе с врачом он допускал воздействие на себя и подкрепление разумными доводами и доказательствами. Одним сло­вом, его поведение вполне отвечало нормальной целевой воле, возникшей из мотивов.

Совсем в ином роде оказался второй волевой ком­понент, поскольку он проявился во время сцены лечения. Эта воля производит по отношению ко всей личности впечатление инородного тела. Она слепа, без воспоми­нания о своем прошлом, без просвета в свое будущее; она сократилась до размера точки, уменьшилась до актуальной секунды: характер ее реакций определяется ничем иным, как впечатлением именно этой секунды, совершенно безразлично, противоречит ли она предыдущей или последующей. На нее невозможно воздействовать убеждением, упражнением или разумными до­водами; они ее даже не задевают, их не слышно, они для нее пустое место. Зато воздействуют совсем дру­гие вещи: короткая громкая команда, например, или внезапный удар, боль, следовательно, элементарные психические раздражения или агенты наполовину пси­хические, обладающие еще сильным чувственным компонентом (напр., акустическим или болевым), и стоя­щие, таким образом, на границе между настойчивым телесным раздражением органов чувств и примитивным приказом.

Следовательно, в кратких словах: та первая воля возникает из мотивов, эта вторая реагирует на раздражения.

Во – вторых: та, первая воля не есть, как мы уже видели, что – либо отличное от личности; это скорее сама личность, взятая с определенной стороны; в средней величине, выведенной из ее отдельных решений, отра­жается общая жизненная цель, отдельное решение укла­дывается по направлению господствующей тенденции общего характера, из которого она и возникает, благо­даря уравновешенной игре сложных смешений мотивов. А так как линия жизни взрослого и полноценного человека обладает твердым и прямым курсом, то и все его повседневные отдельные решения ложатся с неболь­шими лишь колебаниями вдоль этой прямой линии.

Совсем иначе выглядит тот второй способ хотеть, с которым мы познакомились во время сеанса лечения. Эта воля не шла твердым курсом к заранее намечен­ной воле. Напротив того, она поддавалась целиком то в одну, то в другую сторону в зависимости от насту­пающего раздражения момента. Сеансы так – называемого активного лечения истерии проходят в тяжелых случаях типически, по резко зигзагообразному курсу, в виде своеобразного метания толчками то взад, то вперед, от слепого послушания к упорному сопротивлению, от не­гативизма к автоматизму на приказ. Каждое отдельное движение истерика приходится терапевту вначале у па­циента отвоевывать, пользуясь минутным успехом в борьбе между внезапным отливом и резким толчкообразным новым приливом волевой энергии.

Следовательно, если целевая воля прямоли­нейна[23], то этот второй волевой тип антагонисти­чен по своему строению. Если при целевой воле из мотивов взаимно – противоположного направления выра­стает известная равнодействующая, то при этом волевом типе противоположно направленные раздражения бросают стрелку то к одному, то к другому крайнему по­люсу шкалы.

Далее. Дело идет не просто о гладких отклонениях к антагонистическим полюсам; выражаются они не той мягкой закругленной линией, которая свойственна целе­вой воле, если там решение по необходимости перево­дится в другое, диаметрально – противоположное. Вместо того, этот волевой тип дает своеобразную, причудливую кривую, по которой он и может быть распознан всюду, где он обнаруживается. Дело в том, что раздражение дает здесь реакцию не только крайне одностороннюю, но с совершенно нецелесообразной тратой сил и притом такую, которая может надолго пережить самое раздражение. Если я, например, обращусь к пациенту во время лечения с каким – нибудь коротким приказом, то послед­ний может у него вызвать чудовищный протест, дикое, длящееся минутами сопротивление, сопровождающееся напряжением всей мускулатуры тела; в силе этого со­противления, в его большой продолжительности нет никакого соответствия со степенью полученного раздра­жения. Эти волевые судороги доставляют множество затруднений при лечении. Часто оказываемся мы в та­ком положении, когда отданное приказание мало или вовсе не трогает пациента, потому что его воля нахо­дится еще в тетанусе от предыдущего раздражения. Все это вещи, которые можно увидеть и установить чисто – эмпирическим образом на лечебном столе. Не­вероятная трата волевой энергии и мышечной силы приводят под конец сеанса к проливному поту и тяжелому утомлению, красноречиво говорящим об этом совсем неэкономном и необузданном способе волевой функции.

Те же судорожные явления в области воли, как при описанных негативистических реакциях, можем мы в более слабой степени наблюдать и обратно, при авто­матизмах на приказ истерика. Напр., при упражнениях приказанное сгибание ноги выполняет он часто каррикатурным образом и с чрезмерным напряжением мышц; или при лечении немоты первый приказанный звук из­дает он сразу с судорожной вербигерацией раз двадцать подряд.

Не мешает напомнить о толчкообразном полном от­ливе воли, напоминающем захлопыванье и составляющем по своему внезапному непредвиденному способу обрат­ное изображение волевой судороги. Среди продолжаю­щегося успешного активного лечения истерик вдруг сжимается, он больше ни к чему не годен, он не в со­стоянии шевельнуть ни одной мышцей, все дотоле достигнутое забыто, на несколько моментов никакое приказание и никакая боль не достигают цели. Он по­ходит на машину, которая, лишившись пара, внезапно остановилась в чистом поле.

Следовательно, при этом волевом типе, наблю­даемом в действии, обнаруживаются три главные фазы: стадия судорожная, стадия коллапса и сво­бодный интервал, из которых последний представляет собой крайне чувствительное состояние, как бы готовое каждую минуту превратиться в рабское да или в сле­пое нет.

Если мы подумаем о том, что в течение лечебного сеанса в каждой из этих трех стадий на пациента воз­действуют волевые раздражения, то мы поймем, почему на постороннего зрителя это закономерное течение про­изводит столь сложное, запутанное и причудливое впе­чатление: на одно и то же волевое раздражение с совер­шенно непредвиденными промежутками времени появляется в один раз (в свободном интервале) чрезмерная реакция, в другой раз (на высоте судорожного стадия и стадия коллапса) – полный отказ.

Этим мы набросали в грубых чертах характеристику волевого типа, который мы наблюдаем у наших пациен­тов во время сеансов активного лечения. Главные его симптомы, в противоположность целесообразной воле, следующие:

1. Преимущественная его податли­вость по отношению к примитивным психическим раздражениям (боль, команда).

2. Его грубо – анта­гонистическое устройство (негативизм – автоматизм на приказ).

3. Несоответствие между раз­дражением и реакцией, как в динамическом, так и в отношении временной последовательности (судорога – коллапс).

В ином месте мы уже указали на другие особенности низших волевых процессов, на склонность к ритмическим повторениям, а также к ин­стинктивным формам двигательной бури и рефлекса мнимой смерти.

Этот волевой тип мы называем гипобулическим, причем обоснования для этого названия мы да­дим в дальнейшем.

Он ни в коем случае не связан с сеансом активного лечения, хотя, будучи резко отделен от остальной ду­шевной жизни, он здесь и проявляется особенно чисто; он также не связан с какой – либо степенью сознания. В истерическом припадке с его импульсивными двига­тельными бурями пробивается он ясно и самостоятельно. Не обходится без его участия при каталепсиях гипноза, как и при внезапном неожиданном упрямстве среди бела дня на работе. Его замаскированное действие, скрытое в повседневных действиях известных тяжелых истериков, распознается нами часто по неуравновешен­ности их душевных реакций; коснувшись телесной области, где он утвердился, мы можем заставить его при внезапной перестановке выступить очень резко. Давление на чувствительное место, потягивание за спасти­ческую мышцу – и тотчас же рычаг в машине с «цели» переведен на «гипобулику», и до того, видимо, спокойно протекавшая воля делается, одновременно с внезапным превращением выражения лица, упрямой, угловатой, безмерной, неподатливой. Или это аффект, который таким образом меняется? Который кричит и визжит и от боли ведет себя, как сумасшедший? Конечно, все явления можно рассматривать со стороны аффекта, можно в общих выражениях описать его – это часто случалось – как чрезмерную душевную возбудимость, без того, чтобы много было приобретено при этом для познания. Но этот аффект истерика – ведь это и есть его воля. Этот аффект заключает в себе стремление, сопротивление, защиту, тенденцию. В примитивной душевной жизни воля и аффект идентичны, каждый аффект в то же время – тенденция; каждая тенденция принимает форму выра­жения аффекта.

За что зацепилась и за что так упрямо держится гипобулика? Ограничимся пока ради ясности в нашем рассмотрении грубыми двигательными истериями. Мы сказали только – что: как только мы возьмемся серьез­ным образом за специальный двигательный комплекс, – напр., за спастически – сокращенный член, у известных типов происходит тотчас же перескакивание воли на гипобулику – без какого – либо посредства, доступного психологическому вчувствованию, но элементарно, одним толчком, с точной механической уверенностью физи­ческого эксперимента. Следовательно, в этих тяжелых случаях мышечный процесс, сделавшийся рефлекторным или полурефлекторным, обладает вполне прочной и закономерной связью с гипобулической волевой сферой. Но в этой связи с гипобуликой принимают участие не только двигательные механизмы, специально участвую­щие в образовании истерического синдрома, но более или менее весь рефлекторный аппарат вплоть до его отдаленнейших отпрысков.

Мы описали в первом случае, как тотчас же после гипобулической перестановки разразился настоящий ура­ган физических автоматизмов. И совсем бедные симпто­мами «стерильные» истерии с небольшим расстройством походки, напр., начинают внезапно сильнейшим образом дрожать, кричать, потеть, бледнеть и корчиться в су­дорогах. Каждый раз это то же самое явление: как только мы первым командным криком энергично кос­немся гипобулической воли, она тотчас же разжигает элементарный бунт в телесной сфере, которая по одному движению повинуется ей вплоть до самых тем­ных глубин. Каждый терапевт сотни раз видел этот процесс, стереотипно повторяющийся в больших группах истерий, особенно на войне, так что может предъявить пре­тензию на твердый эмпирический закон для этих случаев.

Каждый раз, когда касаются известных исте­рических телесных механизмов, воля переска­кивает на гипобулику или, наоборот, при первом нажатии на гипобулическую судорогу воли начи­нает работать весь рефлекторный мотор. Это тесное сцепление гипобулики с рефлекторным аппаратом или с совокупностью низших сензомоторных и психических автоматизмов образует централь­ное место проблемы истерии с ее динамической сто­роны; ибо законы, которые мы только что разъяснили на двигательных примерах, можно наблюдать в со­ответственной форме и в области чувствительных и психических механизмов истерика. Разгибаем ли мы истерический сгибательный спазм, давим ли мы на яичниковую точку или на псевдоболезненное место су­става, – всегда наталкиваемся мы на те же гипобулические оборонительные аффекты. И, наоборот, для раз­драженного гипобулического демона совершенно без­различно, забурлит ли он нам навстречу один раз паро­ксизмом дрожания и судорог или в другой раз низшим рефлекторным процессом, сумеречным состоянием или импульсивным взрывом аффекта.

Но обратим наши взоры еще раз на другую сторону дела. Тесному зубчатому соединению гипобулической воли с рефлекторным аппаратом соответствует у таких исте­риков часто резкое разобщение от целевой воли. Гипобулическая воля по своему отношению к целевой воле походит здесь на мрачного двойника, который толкает перед собой своего тщедушного и бледного брата. Во всех мелочах предоставляет он ему кажущимся образом первенство и полную свободу. Но при каждом решаю­щем явлении он отталкивает его в сторону, как тонкую ширму и одним прыжком занимает его место. Как часто заставляла нас эта игра покачать головой. Это не всегда лицемерие, если тяжелый истерик заявляет: я хочу вы­здороветь. Но это производит впечатление лицемерия, так как воля эта так тонка и поверхностна и позади ее постоянно маячат очертания мрачного двойника, который перетянул к себе всю силу. И только что успели мы довериться этой целесообразной воле, потому что она смотрит на нас честными глазами, и начали ее уговаривать, убеждать и воспитывать, как вдруг вместо нее перед нами стоит уже двойник, который слеп и глух и импульсивно силен; и с гримасой сокрушает он все, что построили мы при содействии целевой воли. Нам, терапевтам, болезненно часто приходилось испытывать этот зигзаг, видеть, как истерик, который днями и неделями был рассудителен, доброжелателен и покорен, вдруг перескакивает на импульсивное сопротивление и на совершенно новую двигательную фазу. И если в первую секунду доминирует целевая воля, то, может быть, в следующую будет неограниченно властвовать гипобулика; причем в то время, как целесообразная воля отражается в лице, гипобулическая господствует над ногами. Они существуют одна рядом с другой, или они сменяют друг друга, но вместе они не встреча­ются. У одной не достает силы, у другой – цели, пока, наконец, в лечебном сеансе мы сильными раздражениями не заставим их вновь соединиться; причем соединение это сопровождается элементарным возмущением чувств и движений.

И здесь отсутствует высшее духовное посредни­чество; и здесь нет перехода, доступного психо­логическому вчувствованию. Напротив, еще в то время, пока мы тянем и давим и подталкиваем, совер­шенно не зная, сколько нам еще в поте лица предстоит продолжать, – вдруг наступает толчок, нечто почти физи­ческое, и пациент желает, он желает и может желать, и каждая мышца повинуется его воле. Из двух воль про­изошла одна, единая воля, которая обладает и целью, и силой, и спокойное затихание вибрации дрожащих мышц напоминает последнее жужжание разогревшегося махо­вого колеса, с которого сняли приводной ремень.

Надо это пережить и пережить неоднократно, чтобы испытать это чувство. Здесь в психофизическом аппарате пациента произошло нечто, совсем элементарное, нечто пассивное, динамическое переключение между главными элементами его выразительной сферы. Там, где гипобулика диссоции­ровалась от целевой воли и судорожно сцепилась с легко возбудимым рефлекторным аппаратом, там возни­кает истерическое состояние. А там, где после размыка­ния этого ложного контакта гипобулика снова соединя­ется с целевой функцией в единую общую волю, там истерия излечена.

Такой представляется нам сущность, если ее уста­навливать строго эмпирическим образом. Мы отказались от всяких вспомогательных конструкций и ограничились выделением и описанием в главных контурах того, что наблюдалось нами ежедневно и закономерно на больших сериях нашего военного материала. Самое существенное заключается в том, что гипобулика признается качественно характерным волевым типом, который вмещается в пределах общей выразительной сферы между целевой волей и рефлекторным аппаратом как инстанция, способная при известных обстоятельствах к самостоятельному функционированию, и в своих связях смещающаяся то в одну, то в другую сторону.

Является ли гипобулика патологическим созданием истерии и вообще представляет ли она что-нибудь специфическое для одной истерии? Для решения этого вопроса придется нам расширить горизонты нашего исследования. Выражение «по-детски» издавна напра­шивалось само собой на язык у врачей и не – врачей, когда они пытались описать волевую реакцию истерика. «Кто, исследуя истерика, не восклицал сотни раз, что передним большое дитя» – говорит Janet[24]. На войне при соответственных продукциях сильных взрослых мужчин часто являлось искушение сказать «нечто животное». Kehrer[25], один из опытнейших терапевтов военной исте­рии, сравнивал сцену активного лечения с объезжанием лошади. Сравнение вполне уместно, – другого, лучшего не существует. Истерик перед исцелением похож на лошадь перед загородкой. Его не уговаривают, его нельзя и попросту принудить, но его «укрощают». То, что для лошадей называют «укрощением», вполне похо­дит на обозначенное нами у истерика, как полутелесные, душевные элементарные раздражения, которые одни и доходят до его гипобулики: попеременное использование кнута и мелких двигательных уловок, зычного команд­ного крика и смутных, тихих успокоительных звуков. И с другими отличительными признаками, характер­ными для истерического поведения под гнетом лечения, встречаемся мы при объезжании лошади: недоступная никакому предварительному учету антагонистика из слепого сопротивления и автоматического послушания, несоответствие между этой реакцией и раздражением и точечное сужение сознания на актуальном сценическом фрагменте. В нескольких словах: способ, которым мы воздействуем на волю тяжелых истериков, покрывается понятием «дрессировка». И те из волевых результатов, что достигаются у детей в первые годы жизни посредством болевых раздражений, жестов и слуховых сигналов, все это также дрессировка; – и лишь постепенно, когда на гипобулике начинает разви­ваться произвольная воля, эта дрессировка посредством чувственных сигналов переходит в управление волей посредством мотивов, которое мы называем воспитанием.

Стриндберг в своей биографии[26] описывает гипобулический волевой феномен у ребенка: «Когда (маль­чика) ждало удовольствие, напр., прогулка для соби­рания ягод, он просил разрешения остаться дома. Он знал, что дома он будет очень скучать. Ему так хоте­лось идти со всеми, но больше всего он хотел остаться дома. Другая воля, сильнее его собственной, приказывала ему оставаться дома. Чем больше его уговаривали, тем упорнее было сопротивление. Если же затем являлся кто – нибудь и, схватив в шутку за воротник, бросал его в телегу, то он повиновался, и был рад, что он освобожден от необъяснимой воли». В этом описании обрисовывается отчетливо не только гипобу­лика, но также и та диссоциация, когда она становится поперек развивающейся целевой воле.

Следовательно, то, что мы нашли у истерика, как какое – то инородное тело, этот демон и двойник целевой воли, в мире животных и у маленького ребенка нахо­дим мы, как волю вообще, как нормальный для этой ступени развития и более или менее единственный способ хотеть. Гипобулический волевой тип, это онто­генетически и филогенитически низшая ступень целевой воли, и именно как низшую ступень, назы­ваем мы ее гипобулической.

В кататоническом симптомокомплексе гипобулический тип содержится в самых резких своих проявлениях. Конечно, я не хочу этим сказать: кататонический нега­тивизм идентичен истерическому или детскому, или жи­вотному негативизму. Я говорю лишь: кататонический синдром не является продуктивным новым созданием болезни шизофрении; он не возникает наподобие при­чудливого разращения опухоли, появляющегося на участке тела, где раньше ничего не было и где органически ничего быть не должно. Кататония не создает гипобу­лический симптомокомплекс заново, а лишь извлекает его на поверхность. Взяв нечто такое, что у высших существ служит важной нормальной составной частью в строении психофизического выразительного аппарата, она вырывает его из его нормального сцепления, она изолирует его, смещает его в его нормальных связях, и, благодаря этому, заставляет его функционировать черезчур властно и нецелесообразно тиранническим образом. Она делает этим на свой лад нечто подобное тому, что делают описанные формы истерии. И то об­стоятельство, что столь различные типы заболеваний, как военный невроз и эндогенная кататония, строятся на том же гипобулическом радикале, показывает что, гипобулика является не только важной переходной ступенью в истории развития высших живых существ, ступенью в дальнейшем исчезающей и попросту заме­щаемой целевой волей. Оно указывает на то, что ги­побулика – это остающийся орган, который бывает вы­ражен более или менее сильно, но сохраняется и в душевной жизни взрослого.

И не только, как рудиментарный атавизм, как мерт­вый привесок. Напротив того, мы видим, что и у здо­рового взрослого гипобулика, как существенная составная часть, образует вместе с целевой функ­цией, взаимно дополняя друг друга, общую волю. Но здесь она не диссоциирована, как при истерии и кататонии, не бросается в глаза, как крупная самостоятель­ная часть в общем деле; но она спаяна с целевой волей в прочную функциональную единицу. Как раз те люди, которых мы называем характерами с силой воли, каче­ством этим обязаны своей хорошо сохранившейся гипобулике. Управляющий толпой государственный муж или полководец нуждаются часто в способности тетанизировать свою волю; на определенной цели, которая ее раздражает, воля как бы защелкивается настолько, что она уже ничего не видит по сторонам; обстоятельства вынуждают его судорожно сжаться, и тогда он не слы­шит уже никаких мотивов. Где воля тетанизирована, там суждение отказывается служить, поле зрения сужи­вается, и самые близкие цели уже не находят отклика. А перебрасывание с одной цели на другую у натур с сильной волей происходит под давлением обстоятелств не в постепенных переводах, закругленных мотивами, но в формуле того толчкообразного внезапного опроки­дывания всей машины, с которым мы познакомились на истерической гипобулике.

Наоборот, вполне объективные ровные натуры, полные целесообразности, в любую минуту доступные любому разумному и справедливому соображению, – часто не обладают сильной волей: они не вожди. Они легко теряются, подобно Гамлету, в тщательно ими наблюдаемой противоречивой игре собственных мотивов, и разру­шают таким образом постоянно всякое действие в са­мом начале. А те мощные гипобулики, у которых воля тетанизирована, бегут всегда на опасность, не видя ни­чего в слепом упрямом стремлении, даже если цель их стала бессмысленной. Они могут ввергнуть в несчастье и государство, и народ, в силу того же самого механизма, как, напр., истерик, судорожно уцепившийся за ренту, уже не замечает, как из его рук уплывает господство над собственным телом, а, под конец, его социальное и моральное существование.

Переход к области анормальной образуют, однако, те гипобулические состояния, когда натуры с недоста­точной силой воли, находясь в ответственных положе­ниях, теряют способность к целевому управлению и на­чинают метаться между упрямым упорством и отчаянной неустойчивостью; или те сцены паники, когда, вслед­ствие одного подземного толчка[27], сотни тысяч жителей большого города переводятся внезапно на животную ступень воли и начинают куда – то рваться, оказывать слепое повиновение или застывать в камень.

Итак, мы убедились в следующем. Гипобулика сама по себе у взрослого человека не есть что – либо хорошее или плохое, что – либо рудиментарное или болезненное, но это существенная нормальная составная часть воли. Она связана обычно с целевой волей в неделимую функ­циональную единицу и содержится в общей воле implicite, без самостоятельных очертаний. Она не раствори­лась, она лишь связана – это и есть существенное в положении у взрослого. И таким только образом делается возможным то обстоятельство, что тотчас же после тяжелого травматизирующего переживания гипобулика появляется на миг перед нами, как самостоятель­ный синдром со всей ее чистой филогенетической атавистикой; а при истерии и кататонии она выступает, как двойник рядом с целевой волей, как почти вполне авто­номная инстанция, освобожденная из прочной цепи психомоторной выразительной сферы. Гипобулика у взрослого, следовательно, – это связанная, но способная к самостоятельному отделению состав­ная часть выразительной сферы. И подвергнуться диссоциации она может, как в силу эндогенных процес­сов, так и вследствие жизненных травм.

Мы не можем входить здесь в более детальное сравнение гипобулических волевых феноменов истерика с такими же шизофренического кататоника; точно также не созрел еще для окончательного суждения и интересный вопрос, в каком отношении, психологическом, фило­генетическом и анатомическом, эти гипобулические син­дромы стоят к стриарным симптомокомплексам, т. е. к тем явлениям, со стороны воли и двигательной сферы, которые появляются в связи с повреждением полосатого тела в мозгу.

Во всяком случае, мы видим уже так, без всякой связи, здесь волю, там рефлекс, здесь телесное, там психическое; но понимаем, что вся центробежная по­ловина животных проявлений жизни связана под видом выразительной сферы с тесной непрерыв­ностью сверху и донизу. Мы видим, что гипобулика, как промежуточное звено, необходимое для понимания целого, ведет от целевой воли вниз к низшему рефлексу[28], может быть в известном соотношении с кататоническими и стриарными синдромами. Отдельные звенья цепи работают у здо­рового взрослого человека настолько согласованно, что оказывается невозможным извлечь их порознь, и только болезненные процессы позволяют нам распознать филоге­нетическое построение.

Важно лишь помнить о следующем. Всегда, когда отказывается служить высшая инстанция в выразитель­ной сфере, не останавливается целиком весь аппарат, но руководство берет на себя по свойственным ей при­митивным законам следующая по порядку инстанция. Так, когда пострадал пирамидный путь, начинают обна­руживаться в подчиненной спинальной рефлекторной дуге ранние детские рефлексы (Babinsky), и весь низший двигательный аппарат перестраивается для сепаратной собственной жизни по весьма упрощенным механизиро­ванным законам движения. Он уже не знает тогда упорядоченных сложных двигательных актов, но выпол­няет лишь обе простейшие мускульные функции; сокра­щение (спазм) и механическое ритмическое чередование между контрактурой и расслаблением (клонус).

А что произойдет, если у человека, вследствие вне­запного душевного потрясения или из-за хронического аффективного конфликта, целевая сфера сделается недостаточной. Тогда руководство переходит к гипобулике, выплывают формы реакций, свой­ственные раннему детству, психомоторный выразитель­ный аппарат устанавливается на ближайшую из более глубоких дуг действия; за элементарными раздражениями следуют элементарные волевые реакции по очень упро­щенным схематизированным психомоторным законам. Гипобулика начинает свою самостоятельную собствен­ную жизнь, складывающуюся не из сложных, мотивами обусловленных сочетаний, но только из простейших примитивных формул: волевой судороги, с одной стороны, с другой, из почти клонически ритмичной антагонисти­ческой игры между судорогой и расслаблением, между негативизмом и автоматизмом на приказ. И здесь на­верху так же, как там внизу, на отделенной спинномозговой дуге, нечто толкообразное, упрямое, неподдающееся учету во временном и динамическом течении, и такое же отсутствие соответствия между раздражением и реакцией.

Куда же девалась непроходимая пропасть между органическими и функциональными нервными болезнями? При подобной точке зрения напряжение сопротивляю­щегося истерика представляется ничем иным, как млад­шим братом спинального органического мышечного спазма. Эта своебразная игра эмансипированной подчи­ненной субстанции воспроизводит с буквальной точно­стью способ функционирования, присущий спинальной рефлекторной дуге, с той лишь оговоркой, что он пере­несен на высшую дугу действия выразительной сферы. Это не просто случайная параллель, но важный нервно – биологический основной закон, который, будучи давно известен в области низшей двигательной сферы, до сих пор не дождался применения в психиатрии неврозов. Если в пределах психомоторной выразительной сферы какая – либо высшая инстанция делается недееспособной, то самостоятельность приобре­тает ближайшая низшая инстанция по ее соб­ственным примитивным законам.

Для понимания динамики истерических явлений будет совершенно достаточном, если мы все инстанции выразительной сферы несколько упрощенным образом раз­делим на три главных группы: целевая инстанция, гипобулика и рефлекторный аппарат, из которых каждая, если ее рассматривать в связи с ее приводящими путями, представляет собой известную дугу действия, аналогичную спинальной рефлекторной дуге,

Произвольное усиление рефлексов будет происходит по одним и тем же законам, независимо от того, какие побуждения, высшие ли рассудочные или импульсивные гипобулические, воздействуют больше на рефлекторный аппарат или соответствующие низшие психические и нервные автоматизмы; различие только в том, что гипобулической диссоциированной импульсивной воле рефлекторный аппарат подчиняется с более элементар­ной непосредственностью.

Часто встречается следующая связь между вырази­тельными инстанциями. Она настолько типична для бесчисленных поздних стадий хронической истерии, что нам нужно рассмотреть ее поподробнее. Если в резуль­тате неполного отшнурования возникла, напр., слабость проведения в пирамидном пути, то мы находим в конечном органе, напр., в движениях ноги, следующую картину: мы видим, что отдельные целевые двигатель­ные импульсы, идущие от высших мозговых центров, осуществляются более или менее совершенно. Коорди­нированные движения ходьбы и целевые происходят частично, но не в чистом виде, а в смеси или с окраской из спастических и клонических элементов. Спастическое расстройство походки соответствует, следовательно, ин­терференции между координационными импульсами выс­ших центров и специфическими собственными движе­ниями эмансипированной спинномозговой рефлекторной дуги. Но бывает и иная картина. Если такой спасти­ческий больной отдыхал долгое время и захочет затем подняться, то его координационный импульс не вызы­вает вообще никакого координированного движения, но лишь чистый спазм или клонус. Здесь, следовательно, высший центр действует на эмансипированный спинальный центр уже вовсе не как сложный тонко дифферен­цированный двигательный приказ, но лишь как раздра­жение вообще, как примитивное побуждение, на кото­рое спинальная дуга отвечает по соответственным за­конам теми же самыми простыми клоническими и тони­ческими двигательными феноменами, как это наблю­дается, напр., при грубом ударе по Ахиллову сухожилию. Мы можем, следовательно, формулировать так: В пре­делах выразительной сферы при частично – па­рализованной высшей инстанции низшая отве­чает на ее импульсы или явлениями интерференции, или исключительно по своим примитив­ным собственным законам.

В области истерии находим мы этот закон в сфере высших дуг действия полностью в отношении между гипобуликой и целевой функцией. Военный истерик, которого я знаю положительно насквозь, приходит не­давно ко мне, чтобы я дал о нем заключение. У него не сгибается левая нога; цель, которую он преследует, это добиться таким образом ренты. Намерение это совершенно неприкрыто; оно и действует, как главная причина, на способность к движению левой ногой. Но каким образом действует оно? Вовсе не так, как этого нужно было бы ожидать, и как мы это действительно и наблюдаем при целесообразной умной симуляции: вовсе не тем, что разумно приноравливаются, взвешиваются и целесообразно проводятся, смотря по их действию на врача, каждое мышечное движение, каждая поза, каждый шаг, каждое слово, каждый взгляд. Достаточно бывает создать в комнате выраженную целевую ситуа­цию, или прикоснуться врачу к левой ноге, чтобы нача­лось то завыванье, крик, метание и пыхтение, которое мы часто уже описывали. Весь человек сжимается на месте и телесно и психически, переходит в положение обороны, пускает в ход все свои примитивные защитные механизмы и с шипением ощетинивает он свои иглы, как раздраженное маленькое животное, у которого хо­тят отнять его добычу. Известная цель, известное наме­рение дали начало этой сцене, но как только колеса завертелись, руль отказывается служить. Следовательно, в точности наподобие спинальной рефлекторной дуги: Целевая воля действует еще лишь как неспецифическое раздражение на гипобулическую низшую инстанцию, которая работает дальше по ее собственным примитив­ным законам в виде чистого HR – синдрома, т. е. в виде тех непосредственных тесных слияний из гипобулических волевых проявлений с рефлекторными процессами, как мы их нередко видели в истерических картинах болезни.

Цель раздражает гипобулику, не господствуя, однако, над нею.

Гораздо чаще еще, чем эти чистые картины, мы встречаем при хронических истериях тот другой вид с интерференцией между выразительными механизмами высшей и низшей инстанции, который изучен нами на спинномозговой рефлекторной дуге. Психофизическое поведение таких пациентов состоит из стертого, нераз­личимого и полного противоречий смешения целевых мотивов и гипобулических механизмов. Некоторое время проводится очень осмысленно известная тенденция, – напр., получить ренту. Затем вдруг как бы сбива­ются с роли; начинается бессмысленное, упрямое топ­танье на одном месте или капризный скачек, и все дви­жение происходит то в полурефлекторных, то в проду­манных формах. Эта смесь из упрямства, каприз­ности и целевого устремления является в высшей степени характерной и прекрасно – знакомой исте­рической картиной, которая возникает из интер­ференции импульсов наполовину недостаточного целевого аппарата с гипобулическими собствен­ными движениями. Таким образом, получаются крайне ломанные непредвиденные формы волевых кривых. Для того, чтоб добиться ренты, укладываются на целые годы в постель, стремятся к известной цели; а, стремясь к ней, действуют часто тем не менее нецелесообразно; ради маленькой ренты портят себе на годы наслаждение жизнью, между тем ради большего наслаждения возникло и самое стремление. Одинаково невозможно и насла­ждаться жизненными инстинктами и отрицать их.

Сегодня смертельно больная, она бьется в судорогах для того, чтоб с дьявольской планомерностью осканда­лить супруга, завтра баззаботно танцует на балу, а в сле­дующую четверть года, чтоб наказать его снова, опи­раясь на палку, тащится она в санаторию – таким образом скачет вверх и вниз кривая между целесообразнейшей, полной интриг, дипломатией и гипобулическими мгновенными импульсами.

Часто задавали вопрос: слабовольны ли эти истерики? При такой постановке вопроса ответа найти иногда не удастся. «Это – слабость воли» – говорит обычно врач своему пациенту с абазией, который не хочет стоять на ногах. Слабость воли – конечно, ибо, если бы он сделал над собой усилие, он встал бы на ноги. Но разве как раз в этом нежелании не скрывается сила воли, сила настолько тягучая и упрямая, что многие здоровые люди с «силой воли» не были способны на нее за всю свою жизнь. Поэтому, коротко говоря: Такие истерики страдают не слабостью воли, но слабостью цели. Слабость цели – в этом суть психики, как мы убеждаемся на большом количестве хронических истериков. Только допустив разделение обоих волевых инстанций, поймем мы ту загадку: каким образом человек высшую силу воли может затратить на достижение картины жалкого убожества и затратить, не управляя движением, но не без определенной цели. Слабость цели не есть слабость воли. Слабость цели появляется и у натур с силой воли, если они попадают, как, напр., в панике, в ситуации, до которых они психически не доросли. Встречаются жизненные травмы, напр., крупные землетрясения, когда, как это известно из наблюдений, оказываются несостоя­тельными высшие душевные инстанции даже самого здорового человека, где раздражения переживаний про­скакивают непосредственно через целевую сферу и тетанизируют гипобулику. «Потерять голову» – говорят очень удачно об этом состоянии, в котором между остат­ками целевых импульсов пробиваются низшие атависти­ческие волевые органы, и руководство переходит к чере­дованию из ступора и слепого стремления прочь.

Состояние целевой слабости возникает, следо­вательно, из простой закономерной пропорции между силой раздражения и душевными задатками: чем сильнее удар раздражения, тем меньшая сла­бость нужна со стороны нервного аппарата, чтобы обес­силить целевую сферу. Этот способ реагирования у нормального человека дает ключ к пониманию тесного сродства, которое, в клиническом отношении истерические механизмы обнаруживают как раз к острым синдромам испуга и паники. Истерия в громадных размерах, как массовое явление, вызвана ничем иным, как несчастными случаями в производстве и психическими военными травмами. Это вытекает само собой из наших исследований. Ибо испуг вызывает двойной результат: он раздражает прежде всего в силь­ной степени весь рефлекторный аппарат, а затем он остро выключает целевую сферу. Благодаря этому, сделавшаяся автономной гипобулика, может тотчас же с элементарной непосредственностью связаться с реф­лекторным аппаратом, а в соединении с ним, по законам произвольного усиления рефлексов, вызвать, напр., исте­рическое дрожание. Просыпающаяся постепенно от своего оцепенения целевая воля находит тогда уже в значи­тельной мере упрочившиеся HR группы, для разъедине – ния которых нужна известная инициатива, которой инди­видуум не проявит, если он, напр., вследствие стремления к ренте в этом не заинтересован. Вместо того насту­пает тогда ранее набросанное типическое хроническое состояние, где однажды оказавшаяся несостоятельной целевая сфера производит лишь не специфическое раз­дражение и не господствует уже над гипобулической дугой действия. Таким образом возникают те более окоченевшие и диссоциированные от целевого аппарата HP. синдромы, которые часто являются ничем иным, как окаменелостями острого синдрома испуга, когда – то имевшего место.

По аналогии с этим чисто острым способом возникно­вения истерии объясняется легко и хронический вид, где в невыносимых длительных ситуациях целевые функции постепенно разъедаются до тех пор, пока их не заместит, наконец, внезапно гипобулическая инстан­ция. Эту форму можно часто наблюдать в военной истерии, а также в истериях брака и семьи у женщин. Но и здесь окончательный толчок для развития истерии дается обычно аффектом; или же на почве скрытой хронической целевой недостаточности она проступает лишь эпизодически в форме истерического припадка при внешних раздражающих толчках, а истерический припадок представляет собой часто вполне чистый орга­нический HR – синдром: импульсивно инфантильные механизмы волевого и аффективного разряда, непосред­ственно иррадиирующие в рефлекторную сферу.

Глава 6. Превращения переживаний

Истерик отгораживается от внешнего мира защитным валом своих инстинктивных реакций бегства и обороны: он притворяется, ожесточается, усиливает свои рефлексы. Благодаря этому, удается обмануть, испугать, утомить и сделать податливым этот внешний мир, который гнетет и угрожает. Этой инстинктивной тактике вовне соответствует внутренняя оборона от переживания. Интрапсихическое состояние удачно приспосабливается к внешней обороне от переживаний. Истерической психике присуща та особенность, что она в общем охотнее избегает затруднительных переживаний, чем смотрит им прямо в лицо. Таким–то образом пытается она с большим или меньшим успехом притвориться и внутренне перед самой собой отодвинуть в сторону тревожащие представления, превратить их в нечто легко выносимое, даже отрадное или, по меньшей мере, путем основательных разрядов на время освободиться от них.

И опять – таки как при истерических выразительных процессах, удается это частью вполне с помощью простейших нормальных душевных средств, частью же также лишь несовершенно ценой расщепления личности; в этом последнем случае, как полное соответствие гипобулическому волевому расщеплению, появляются гипоноические механизмы мышления в образе двойственного сознания, снов, припадков и сумеречных состояний.

Простое вытеснение, обычный нормально – психологический механизм используется истериком особенно охотно для того, чтобы овладеть переживанием. Неприятное переживание пересматривается вновь не особенно охотно; поэтому оно отодвигается в сторону: из зрительной точки сознания оно выдвигается в сферу, в темную окраину духовного поля зрения. Трудно установить, удается ли действительно таким путем на долгое время солидное забывание неприятного переживания. Мы видим, во всяком случае, часто, что амнезия не вполне удается, что истерик скорее, как пугливая лошадь, повторно приходит в беспокойство от темной точки на периферии его зрительного поля.

Какие части течения переживания подвергаются у истерика вытеснению? Приблизительно те же, что и вообще в нормальной душевной жизни. Ясные массивные факты чаще всего не вытесняются или же вытесняются в ограниченных состояниях транса. Военный истерик обычно ясно видит перед собой и пережитые ужасы войны, и собственное от них отвращение. Жена пропойцы, которая сделалась истеричкой в несчастном браке, обычно хорошо сознает и свои брачные конфликты и их общую связь со своим нервным состоянием. Дело обстоит иначе, если исходные факты с самого начала коренятся в темных глубинах собственной жизни чувств. Обрученная девушка, у которой вместе с тем зародится запретная склонность к женатому человеку, может непосредственно сделаться истеричкой и без того, чтобы душевный конфликт когда–либо ясно выступил в ее сознании. Она вытесняет, следовательно, тотчас же с самого начала опасную склонность, ее сознание не принимает коварного факта, но старается отодвинуть его в сторону, не справившись с ним внутренне. Девушка тотчас же реагирует с импульсивной смутностью истерическими оборонительными механизмами, завидев, что на горизонте ее сознания встает какая – то неясная опасность, но она не формулирует себе в точных словах ситуации, не продумывает ее, не всматривается в нее.

Большей закономерностью, чем вытеснение начальных фактов, отличается известное вытеснение того участия, которое истерик принимал в дальнейшем их развитии. Прежде всего именно тенденциозного участия его собственных душевных стремлений в возникновении истерической картины болезни. «Бегство в болезнь» могло бы легко, в силу общепринятой морали, навлечь на истерика упрек в трусости и нечестности и упрек не только со стороны, но и в его собственных глазах; он старается поэтому, как всякий здоровый человек в таком же положении, по возможности забыть, переделать в памяти факт собственного участия в образовании истерической картины или же пытается с самого начала, по способу импульсивного действия, не уяснять себе точно его мотивов. В связи с произвольным усилением рефлексов мы подробно уже разобрали, каким образом это ему удается вначале и как этот успех увеличивается с прогрессирующей шлифовкой процесса. Как результат тенденции к вытеснению появляется затем то, что мы обозначили, как «объективирование» истерического синдрома.

Надо, однако, признать, что вытеснение не является необходимой составной частью каждой истерической картины болезни. Вытеснение не есть что – либо специфическое для истерии; совершенно одинаково – говорить ли о том, что нет вытеснения без истерии или что нет истерии без вытеснения. У разоблаченных субъектов, которые впоследствии откровенно сознавались в сознательной умышленной симуляции симптомов, видели мы, что, однако, и эти сознательные продукции, будучи захвачены неумолимой машиной психофизической причинности, проделывали в дальнейшем развитии те же закономерные этапы привыкания, шлифовки, усиления рефлексов, автоматической эмансипации и даже расщепления личности. А под конец они могли дать в точности те же картины, как у других пациентов, где мы склонны принять с самого начала более импульсивное и инстинктивное участие в истерической картине болезни.

Молодой деревенский парень странствовал на войне в течение многих месяцев без всякого терапевтического успеха из одного стационара для невротиков в другой; он был этим очень доволен и лежал в постели в хорошем настроении. Каждая попытка терапевтически подойти к нему вызывала у него настоящие ураганы всяческих истерических разрядов: дрожание, абазия, судороги и сумеречные состояния; сопротивляясь, он извивался, как червь, на полу, подергивался, бился, кричал. Если же его оставляли в покое, он был спокоен и благодушно настроен. Никому неизвестно, каким образом заполучил он к себе в темную комнату гармонику, за игрой на которой я его однажды застал. Под ее звуки он уверял меня: «Меня никто не вылечит! А как только меня отпустят домой, я встану и буду работать». Все симптомы, которые принято называть истерическими, были у этого человека в самой тяжелой степени. Он хорошо знал мотивы своей истерии, детально обосновал и высказывал их с цинической откровенностью.

Крестьянка, которая реагировала сумеречными состояниями на несчастные семейные условия, сказала во время лечения о своих истерических расстройствах менее грубо, но все – таки с наивной откровенностью: «Те, кто виноваты, будет им впредь наука».

Если раздражение, вызванное, переживанием, слишком сильно, или если личность, вследствие вырождения, анормально диссоциируется, то не всегда дело ограничивается простым вытеснением; но благодаря расщеплению личности, могут подвергнуться обнажению глубинные слои души, изучать которые мы уже начали в вопросе об истерических волевых процессах. Эти глубинные слои, работая иные отдельно, дают нам в области содержания представлений гипоноические образования с филогенетически ранним функциональным типом. Мы можем изучать эти гипоноические механизмы в мифологии и искусстве примитивных народов; у нормального взрослого культурного человека встречаемся мы с ними прежде всего в сновидениях и помимо истерии часто у шизофреников[29].

Наиболее существенные особенности гипоноических мыслительных процессов заключаются в том, что управляются они не логическими категориями, не прочным пространственным и временным порядком, не причинным сцеплением, а принципом аффективной общности и аффективного соответствия (Affektgemeinschaft und Affektgem ssheit), так – называемой кататимией. В снах и сумеречных состояниях представления сочетаются гораздо более кататимически, чем в бодрствующем мышлении, гораздо больше под влиянием желаний и страхов. Далее, не создаются высшие апперцептивные синтезы, отсутствует логическое построение мыслей в виде предложений, на месте абстрактивных слов и мыслей появляются чувственные образы; то, что мы днем продумаем в словах, то ночью во сне проносится перед нами в наглядных рядах образов. Эти образы сохраняют иногда известный сценический порядок; при более глубоком затемнении сознания они распадаются на обрывки образов, несущиеся с видимой беспорядочностью; последние же спаиваются под действием аффектов в своеобразные группы образов, в агглютинации образов. Физиономии многих лиц, многих предметов с одинаковым аффективным значением грезятся во сне, как нечто единое, спаянное в одну единицу; это мы называем вместе с Freud'oм «сгущение». Или аффективное ударение переходит со всей совокупности образов на отдельную подробность последних, которая одна и остается тогда в сознании, заменяя собой всю общую группу, подобно знамени, являющемуся представителем целой части войск; это явление сдвига. Такие сдвиги и сгущения обладают символическим характером, поскольку они в чувственном образе представляют мысли и чувства, которые мы в бодрствующем состоянии выразили бы абстрактным предложением.

Гипоноические переработки переживаний появляются часто в виде ограниченных транзиторных состояний, отделенных от дневного мышления на подобие островков; им свойственна та же толчкообразность, недоступное вчувствованию переключение, как мы это видели у гипобулических аппаратов. Если прекраснейшим примером гипобулического разряда с двигательными бурями, негативизмами и суггестивными феноменами служит истерический припадок, то соответствующие гипоноические образования особенно удобно изучать на истерическом сумеречном состоянии.

Сумеречное состояние отличается от нормального сна прежде всего большею склонностью к взрывам в напряжении аффектов и затем более сильным участием двигательной сферы; образы сновидений не только внутренне переживаются, но они театрально воспроизводятся в движениях. В остальном между обоими нет какого – либо принципиального различия. От тяжелых снов со стонами, разговором и снисхождением существуют все переходные степени к свободно среди бела дня наступающему сумеречному состоянию. Ночные сновидения истериков и их фантазии в сумеречных состояниях часто идентичны; одно вырастает из другого.

В этих сумеречных состояниях решается бой между психикой и ее переживанием; конфликт, с которым высшая личность не справилась, продолжается подземно в отщепившихся глубинных слоях души.

Простейший тип сумеречного состояния заключается в периодическом переживании вновь тех событий, которые вызвали истерическую реакцию. Солдат в сумеречном состоянии пантомимически прикладывает ружье к щеке, целится, стреляет, указывает вдаль, колет штыком, отмахивается обоими руками, на лице отражается соответственное изменчивое, очень повышенное выражение аффекта; к концу вся игра сопровождается отдельными выкриками: «Старый дружище! Сейчас он зайдет за дуб. Господи Боже мой! Вот он выскочил. Попал». Эта «окопная боевая игра» была на войне одной из самых частых составных частей в острых психозах испуга и иногда фиксировалась и принимала хроническое течение. У других еще в тыловом лазарете бывало настойчивое чувство, что в ближайший момент через потолок упадет граната. Точно также испуг повторяется в сновидениях. Или спасшимся от землетрясения часто еще долго впоследствии при каждом малейшем сотрясении кажется, что они чувствуют подземный толчок. Вначале это все, конечно, простые симптомы раздражения центральной нервной системы, которые затем позднее могут истеризироваться вследствие тенденциозного усиления аффекта. Совершенно на подобие этих страшных воспоминаний повторяются стереотипно в сумеречном состоянии эротические сцены, домашние раздоры и т. п. Видимо, едва ли вообще удается разрешить вопрос, есть ли биологическая целесообразность в сумеречных состояниях этого рода, т. е. служат ли они необходимым разрядом аффекта или же в них проявляется лишь слабость и дефект перераздраженной нервной системы.

Явной становится борьба психики с переживанием в другой группе сумеречных состояний, в которых выявляется уже не само неприятное переживание, но его позитивное зеркальное изображение. Это тип сверх – компенсированного исполнения желания. Как раз тот пробел, который оставляет реальная жизнь, и выполняется услужливыми грезами сумеречного состояния; как раз уязвимое место прикрывается и с избытком заполняется ими. Первой предпосылкой для подобных созданий желания служит прежде всего энергичное вытеснение, которое в сумеречном состоянии удается часто гораздо лучше, чем в бодрствеином. Логическая переработка окружающей действительности заторможена; впечатления органов чувств, от которых не удается отгородиться, превращаются во что – нибудь безвредное и радостное, или из них строится даже законченная сцена с характером иллюзии, которая переносит из мучительной обстановки и изображает другую, лучшую.

Очень интересно следующее наблюдение, опубликованное Steinau–Steinrück[30], относительно острого психоза испуга у больного с истерией вырождения: совсем рядом с Гумлихом, стоявшим в окопе, разорвался снаряд самого крупного калибра. Вскоре после этого санитарный офицер Н., стоявший рядом с Гумлихом, увидел, что последний производит движения игры на рояле. Вдобавок он распевал песни. В промежутках он кричал: – «Сейчас я отправлюсь к моему отцу. Вы слышите музыкальную игру?» Когда Гумлих сделал попытку выскочить из окна, его удержали. Лишь с трудом удалось его связать и привести обратно (рассказ командира части).

Вскоре после этого, 7/Х 1916 ко мне (Steinau–Steinrück) в штольню в Pys, находившемся под сильным обстрелом, привели солдата Гумлиха, который спрашивал у каждого санитара, где ему купить картофеля, почему его и сочли за сумасшедшего. Выражение лица у него было боязливо – смятенное, взгляд бегающий, он был очень бледен, ломал себе руки. В штольне он, прежде всего, оглянулся кругом, как бы ища чего – то, затем решительно подступил ко мне с вопросом: – «Ты – Густав?» – Затем тотчас же: – «Ты ведь не Густав, а где же он»? Он рассказывает очень живо, но монотонным жалобным голосом, что его послала мать вместе с младшим братом за картофелем. И вот, на улице он потерял Густава. Последующее записано стенографически: – «Разве здесь фейерверк? И провода лежат здесь на улице, ничего не видно, то и дело падаешь. Мы должны были достать картофеля, но Густав не пришел; очевидно, он на музыке. – Где музыка? – Да на улице же, они производят такой грохот, ужаснейший грохот. Но Густава долго нет; только бы он пришел, чтобы мы могли достать картофеля. А то отец будет браниться. Отец голоден, у нас ведь нет больше хлебных марок». Непрерывно озирается в штольне. Я указываю на регистрационную карточку раненого, на которой врач передового перевязочного пункта пометил: «нервный шок», и спрашиваю, что это такое? сразу: – «это членская карточка потребительного общества». Я должен достать картофеля и т. д. « – Как Вас зовут?» – «Это есть на карточке». – Вы из Лейпцига? (он говорил на типичнейшем лейпцигском диалекте) – «Да». – Из этих и дальнейших ответов выясняется, что он Pys принимает за Лейпциг, деревенскую улицу за Petersstrasse, воронки от снарядов за ямы для кабеля, а огонь за музыку и фейерверк. На внезапное настойчивое возражение: «но ведь у нас война? (Krieg)[31] – он смотрит на меня несколько секунд остановившимся взглядом, затем черты его лица проясняются, как – будто он понял: «Krieg? A Krieg на Petersstrasse – это дело, это называется Krieg». – Что это на Вас за наряд? – Тотчас же: – «Да ведь это же мой новый серый летний костюм» Но с пуговицами на рукаве? – Крайне изумленный осматривает он пуговицы: – «Пуговицы, в самом деле, откуда же попали туда пуговицы? Мне нужно достать картофеля и проч.». История о Густаве и хлебных марках. Предоставленный на четверть часа себе самому, он стоит посреди оживленной суеты переполненного помещения, стоит, вытянувшись у стены, держа в странном положении голову и руки, смотрит, уставившись широко раскрытыми глазами в одну точку, и представляет таким образом картину настоящего ступора. Если с ним заговорить, он начинает вновь монотонным образом хныкать относительно картофеля. Он не реагирует даже на смех, который временами не могут подавить стоящие вокруг голштинцы; не обращает никакого внимания и на раненых.

Через полчаса я отправил его с санитаром в главный перевязочный пункт. Возвратившись, последний рассказал мне, что по дороге, весьма трудной, изборожденной воронками и находившейся притом под обстрелом, Гумлих был больше проводником, чем сопровождаемым; и, когда санитар проваливался в ямы от снарядов, что случилось несколько раз, он вытаскивал его каждый раз очень усердно. Прибыв на место, санитар показал Гумлиху санитарную повозку и сказал, что там он найдет Густава, С видимым облегчением Гумлих подбежал к повозке и тотчас же влез в нее.

В данном случае тотчас же после разрыва гранаты наступает переключение душевной ситуации. И притом в виде толчка, мгновенно и рефлекторно, на место действительности и причинности появляются, как во сне, желания и воспоминания. На место орудийного огня становится музыка, на место военной службы – отец. Из этих двух тотчас же включенных лейтмотивов с легкостью и естественностью развивается театральное представление всего дальнейшего сумеречного состояния. Вместо угрожающего настоящего момента выдвигается сцена недавней юности, которая, будучи построена по схожему ходу переживания, переводится, однако, постепенно в нечто безвредное, невинное. И в сцене юности есть угрожающая беспокойная ситуация: и там мешающий шум, и там авторитетная власть, постоянно тяготеющая над мальчиком. Следовательно, там ситуация, которая позволяет ему выразить свое боязливое возбуждение адэкватным образом и вместе с тем лишить его всей трагической остроты, всего говорящего о смертельной опасности; позволяет превратить все в детскую игру. От всех подробностей и возражений, которые могли бы его вывести из его утешительной иллюзии, он защищается весьма успешно каждый раз посредством вспомогательных конструкций, импровизируемых очень быстро. Карточка раненого превращается с поразительной естественностью в членскую карточку потребительского общества, серое военное обмундирование в новый серый летний костюм, и даже роковое слово «война» получает безобидное значение, как имя господина, живущего на Pelersstrasse. Таким – то образом и работает вытеснение постоянно и с твердой энергией; реальность оно частью загораживает, игнорирует, частью же весьма ловко ее перетолковывает для того, чтобы предохранить от всех покушений счастливый гипоноический островок в сознании.

Отцу в этом сумеречном состоянии принадлежит явно двойственная «амбивалентная» роль. С одной стороны, это сравнительно невинная замещающая фигура, ставшая на место давящего военного авторитета («а то отец будет браниться»), с другой же стороны, он, как у ребенка, является верным последним прибежищем, берущим боязливого беглеца под свою могущественную защиту (поэтому тотчас же вслед за испугом от разорвавшегося снаряда инстинктивно повторяется крик: – «теперь я пойду к моему отцу»).

Эта регрессия в детство образует, как известно, в форме пуэрилизма одно из излюбленных направлений для истерических сумеречных состояний,. притом часто происходит это не в виде законченной сцены, подобной только – что описанной, но в форме общего, ребячески преувеличенного подражания духовному поведению маленького ребенка. «Пациент называет себя Гэнсхен, говорит в неопределенном наклонении или не говорит вовсе, деньги считает беспомощным образом по числу отдельных монет, рисует детские фигурки, играет целыми днями, как маленький ребенок, дает себя отвлечь любой мелочью, ищет свою мать»… (Bleuler). Пуэрилизм этот, помимо намерения притвориться, направленного во вне, имеет и интрапсихически тот смысл, что неприятная действительная обстановка подвергается энергическому вытеснению, а на ее место ставится более желанная ситуация. Как раз отсутствие ответственности и защищенность и являются теми моментами в душевном положении ребенка, которые делают привлекательным спасение в иллюзии для людей, которые не разбираются в своем жизненном положении и не владеют им. Ребенок может играть, смеяться, а разрешение трудных ситуаций он может предоставить другим. Эта маска подходит, следовательно, в особенности для истериков, которые стараются бежать окольными путями от решительной встречи с жизнью. Кроме того, эту детскую направленность не надо создавать путем свободного творчества; она может, подобно отшлифовавшемуся рефлексу, пустить в дело ассоциативные проторенные пути из собственного детства. И здесь, как и обычно, истерия строит из уже наличных зачатков.

Простое каррикатурное старание «представиться дурачком», как оно наблюдается в Ганзеровских и многих других истерических сумеречных состояниях, представляет лишь психологический вариант пуэрилизма. Здесь также изображается в резких формах как для окружающих, так и для себя самого, душевная невозможность разрешить существующий жизненный конфликт; при этом охотно используются забавные детские выдумки сказочного характера. Одна женщина в начале истерического сумеречного состояния бегала с причудливыми движениями у себя по прачешной, держась за голову и крича: – «Моя голова чуть не упала в ушат». В данном случае, как и часто вообще, голова употреблена как символ способности к ясному мышлению и решимости. Эта женщина живет в несчастливом браке со вторым мужем; и у нее, и у мужа есть дети от первого брака. И вот конфликт, возникший из-за детей, достиг незадолго до начала сумеречного состояния высшей точки своего развития. Если бы она в этот момент в спокойном разговоре с врачем описала свое душевное состояние, то основной тон ее исповеди гласил бы, вероятно, следующее: – «Я начинаю терять голову от всех затруднений». Но в тот момент, когда у нее есть настоятельная потребность каким – либо образом выразить свое мучительное аффективное состояние, тут – то искра переживания перескакивает на гипобулику. И вот то, что она не смогла своевременно высказать при помощи выразительных средств высшей душевной жизни, то изображается по функциональному типу глубинных слоев души. Вместо абстрактной мысли в форме предложения появляется образный символ. Абстрактное предложение берется буквально и находит конкретное выражение в образной сцене. «Потеря головы» олицетворяется до смешного понятным образом в истерии с головой, попавшей в ушат.

Здесь мы очутились целиком в области психологии сновидений; она дает как раз прекрасные примеры для этого буквального перевода абстрактных мыслей в их первоначальный образный смысл. Один юрист, который в течение дня усиленно раздумывал над вопросом, играет ли психологический механизм вытеснения какую – нибудь роль у преступника, увидел ночью во сне несколько подозрительно одетых фигур сутенеров, которые с большими усилиями старались отодвинуть в сторону фургон для перевозки мебели, этим представил он в образной сцене работу вытеснения у преступника. Это соответствует вполне вышеописанной символике сумеречного состояния.

Лишь только становится глубже в сумеречном состоянии расщепление сознания, появляются повсюду в форме образов сновидений или настоящих галлюцинаций эти образные переводы абстрактных мыслей. Содержание представлений уже не мыслится, но видится и слышится. Истеричка, живущая в постоянных ссорах с родными, видит в сумеречном состоянии каждый раз с большей живостью разгневанное красное лицо своего брата, таким, как она его видела во время последнего разговора, В коридоре слышит она голоса брата и его жены: «Ее сцапают», «она никогда не посмеет войти»; когда враг открывает дверь, оба всовывают головы. Одна женщина, которая рано вышла замуж и завидует своей сестре из – за лучшего приданого, видит в сумеречном состоянии вполне ясно, что белое белье сестры, нагруженное на высокую телегу, увозится со свадьбы галопом на страшно тощих лошадях и выбрасывается в реку. В другой раз видит она, как на ее нелюбимого мужа набрасывается какой – то детина и закалывает его длинным ножом. Все это прозрачные исполнения желаний, переведенные в образную форму. Или бездетная женщина переживает в сумеречном состоянии следующее: она проникает в горящий дом, находит там прелестное новорожденное дитя; она спасает его, ласкает, прижимает к себе.

Во всех этих примерах образы сохраняют до известной степени сценический порядок. В других случаях они распадаются, как во сне, на кататимические агглютинации, для понимания которых необходима бывает известная работа толкования или требуется последующее сознавание их значения самим истериком, что часто и встречается. Появляются замещающие фигуры, при помощи которых смягчаются особенно мучительные места сумеречных переживаний, – места с сильным аффективным акцентом. То нелюбимая жена видит себя во сне на похоронах. Мужа ее нет. Она сидит рядом с его братом, за которого она, в сущности предпочла бы выйти замуж, сидит и пьет с ним пиво. В гробу лежит дальний родственник. В этом сумеречном состоянии надо лишь на место дальнего родственника подставить мужа, и тогда становится понятной прозрачная фантазия желания. Ее настоящая направленность желания, лелеемая ею, такова: «о если бы мой муж умер, и я могла бы выйти замуж за его брата». Это желание находит в сумеречном состоянии свое воплощение, но так, что затушевывается самое безжалостное, самое соблазнительное место (муж – в гробу); подобно тому, как бегло вычеркивают неловкое слово в фразе, не переделывая всей остальной фразы.

Или же дело доходит до настоящих сгущений. На окрашенных стенах мерещатся фигуры, кошки, охотящиеся на птиц. Появляется над ящиком лицо без головы, женщина в кроваво – красной юбке, одетой на голову и т. п. В тех случаях, где можно подыскать толкование, удается распознать символический характер подобных фантастических образований. Так одна истеричка[32] видит в галлюцинации мужскую фигуру с двойной головой, из нижней части тела которой вырастает козел. «Животное серого цвета, – это козел, сатир, обозначает образ мыслей того человека, частью которого оно служит. У него две головы, голова священника и голова не – священника». Подразумеваются под этим два возлюбленных ее юности, из которых один был богослов; козел – общепринятый символ полового вожделения – слился с обоими любовниками в одну единую фигуру. Все три составные части образа обозначают половое влечение или собственное эротическое прошлое пациентки, но обозначают не словами, а в спаявшейся группе образов.

Рассматривая эти сложные гипоноические превращения переживаний, мы видели, что достаточно отчетливо просвечивают те аффективные течения, благодаря которым они возникают. И здесь, как при простейших сумеречных состояниях, поддерживающая аффективная установка бывает двух родов: или периодическое насильственное переживание вновь того же болезнетворного аффекта, или превращение его в соответствии желаниям в фантазию, ослабленную и безобидную или даже дающую счастье, в котором отказано наяву. В сумеречном состоянии появляется или сам диссонанс, или его разрешение, или сам аффект или аффект, дополнительный; сказывается или страх и гнев по поводу жестокости жизни, проявляющейся все более и более бурно, или же полное и блаженное фантастическое удовлетворение желаний, которых не выполнила жизнь. Одна женщина переживает каждый раз в сумеречном состоянии страх перед гневным лицом брата; другая переживает все в новых вариациях материнское счастье, которого ей не достает в браке. Или, наконец, в одном и том же состоянии могут в резком контрасте смешиваться и заменять друг друга основной аффект и аффект дополнительный, взрыв ярости и полное блаженства веселье. Один солдат был засыпан землей; после этого он в течение многих недель страдал сумеречными состояниями, протекавшими в виде целых серий. Трясущийся от дикого страха, переживал он сызнова несчастье, а в следующий момент, набросив себе очень картинно на плечи красное постельное покрывало, он начинал расхаживать по комнате, декламируя: – «Я шах персидский!» Надо при этом всегда помнить, что и эти сложные сумеречные состояния служат всегда, наряду с их субъективным значением для внутренней жизни истерика, известной цели и во внешней дипломатии индивидуума, совершенно наподобие каждой простой хромоты и дрожания. Это не только попытки справиться с известным жизненным конфликтом внутри, наедине с самим собой; но и попытки воздействовать во вне, выставив напоказ эту внутреннюю трагедию или комедию. Это попытки исправить жизненную констелляцию окольными путями, настроить окружающих в пользу истерика, возбуждая у них страх и сострадание, попытки сломить их сопротивление и даже проявить самому активную власть над ними. Как и все другие инстинктивные притворства, они служат борьбе за власть, они являются действительными средствами для более слабых психически, чтобы спастись в борьбе за существование от угрозы со стороны сильных и даже отпраздновать над ними победу. Совершенно подобно тому, как рефлексы мнимой смерти спасают маленькое животное от зубов преследователя.

Остается в нескольких словах упомянуть о тех непосредственных иррадиациях, которые гипоноическая аффективная переработка вызывает в выразительном аппарате, в психомоторной сфере. Мы видели уже, что обычное сумеречное состояние от сновидения отличается тем, что в нем принимают значительное участие мимика и жесты, что оно даже преимущественно разыгрывается пантомимически. В этих сумеречных пантомимах есть отчасти какая-то сомнамбулическая усталость и оглушение, чаще же они оживленны, с мгновенными вспышками, полны двигательного напряжения и судорожно перераздраженных жестов. Отсюда все переходы к настоящему истерическому припадку. Истерический припадок проявляется весьма разнообразно в двигательном отношении, начиная с высших душевных выразительных движений и вплоть до элементарного рефлекторного разряда, начиная с аффективной пантомимы и вплоть до «аффективной эпилепсии». На одном конце ряда стоят вполне еще доступные душевному вчувствованию выразительные жесты гнева, страха, блаженной веселости, но разряжающиеся, во всяком случае, в гипобулической установке с мышечными напряжениями, негативизмами, суггестивными феноменами, с начинающимися рефлекторными механизмами. На другом конце ряда находим мы, напротив, по преимуществу судорожные и дрожательные движения, моторные кризы в виде вспышек; во всяком случае, и они возникают из аффективного напряжения, а к ним примешались включения из высших выразительных движений аффекта. Оба проявляют поэтому в своих выразительных формах снова склонность к чему – то произвольно усиленному, к чему – то каррикатурному, к чему – то актерскому, рассчитанному на пантомимический эффект у собирающейся публики. Двигательные элементы эти, как полные выражения, так и более элементарно – рефлекторные, могут скрещиваться в истерическом припадке в различнейших соотношениях.

Там, где мы встречаемся с выражением, доступным толкованию, оно проявляет ту же аффективную дополнительную окраску, как и в сумеречном состоянии. Это или судорожные двигательные разряды, выражающие самый первичный аффект испуга, страха или гнева, связанный с неприятным переживанием, из которого они возникли и которое, видимо, вновь переживается в припадке, или же они в жестах блаженного экстаза отражают дополнительное исполнение желания. Испуг и сексуальность – вот опять-таки импульсивные состояния, которые всего легче переводятся в выразительные формы истерического припадка. Сопротивление, полное страха, дрожание, стремление прочь передает он с той же убедительностью, как и исполнение сексуальных желаний от эротических движений нежности вплоть до кажущегося, полного двигательного переживания акта коитуса.

Гипоноическая переработка переживаний может иррадиировать не только в ограниченные состояния измененного сознания, но и в двигательные симптомы длительного характера. Так, встречаются истерические расстройства походки и положения тела, обладающие настоящим и совершенным символическим характером, и символическое значение их может стать известным и их обладателям. У одной женщины, неудачно вышедшей замуж, в течение целых месяцев оставалось лишь одно желание: «Уйти бы прочь из этого дома, прочь от этого брака». Она ходила часто в церковь только для того, чтобы там подумать, как ей быть. В начале развившегося у нее сумеречного состояния она почувствовала однажды вечером своеобразное ощущение давления на лбу, такое головокружение, что ей пришлось лечь, и при этом настойчивое чувство «прочь». Ее гонит что – то «постоянно прочь». Как – будто позади нее есть кто – то, преследующий ее, в лице появляется ощущение пушистости, руки тяжелеют, она принуждена постоянно вскакивать «прочь во что бы то ни стало», «меня постоянно подгоняло что – то, так как мне постоянно хочется убежать из дому». Ночью она бегала повсюду, по горам, долинам и по воде; в 4 часа ночи она позвала сестру, чтобы та ее крепко держала, так как она принуждена все время бегать и прыгать. Голова, руки и ноги были совершенно безжизненными. Вдруг она оказалась лежащей на полу и услышала, как сестра сказала, что хочет ей сделать кофе. Она была одновременно и в дороге, и в больничной палате. Одновременно в горах, в долинах и в лесах, вслед затем в постели и затем опять в лесу. То, что она в этом сумеречном состоянии переживала в фантазии, часто превращалось в действительность: наступали ограниченные пориоманические припадки, во время которых она, очертя голову, убегала из дому, а затем при пробуждении оказывалась в чужих домах или в отдаленной местности. В конце-концов образовалось длительное расстройство походки и положения тела. Она ходила с туловищем, наклоненным вперед, причем шаги как – будто быстро бежали, порывались куда – то вперед, как это бывает у людей, убегающих с большой поспешностью; при этом оставалось у нее постоянное и настойчивое внутреннее чувство: «Во что бы то ни стало, прочь».

На этом случае видно с большой ясностью, как сначала в соответствии с переживанием возникает длительное желание с яркой чувственной окраской: «Во что бы то ни стало прочь». Желание это является основным тоном и лейтмотивом для всей направленности личности в течение неудачного брака. Лейтмотив начинает затем переходить в образные гипоноические причуды фантазии: ночное бегство, убегание прочь, бег и скачка по горам, долинам и лесу. После этого он начинает приводить в действие психомоторную сферу, также гипоноическим образом, в сумеречном состоянии: разражаются пориоманические приступы со слепым убеганием. И, наконец, дело доходит до образования прочного двигательного симптома: Жест, выражающий бегство очертя голову, окаменевает в виде весьма выразительной походки и положения тела. Лейтмотив «во что бы то ни стало, прочь» изображается в своего рода длительной гипоноической пантомиме.

Случаи хорошо выраженных двигательных симптомов, образовавшихся таким образом, встречаются не часто. Они исчезают в массе вульгарных двигательных картин истерии, возникших путем привыкания, в качестве остатков аппаратов случая или вследствие произвольного усиления рефлексов. Некоторый намек на символизацию может, во всяком случае, быть и здесь. Так, астазия – абазия, простое «укладывание влежку» и «нестояние на ногах» встречаются у людей несколько убогих, дебильных и жизненно слабых. Девушка, обделенная как телесными, так и духовными прелестями, старится в родительском доме, лишенная всех радостей, мало признанная, на положении служанки – золушки. В течение многих лет влачит она бремя с ясным сознанием, что она обойдена, что жизнь ее тягостна и бесполезна. Семья очень нуждается. Постоянные материальные заботы, необходимость ухаживать за неприятной бабушкой, впавшей в слабоумие, сломили, наконец, ее мужество. Она ложится в постель, надевает синие очки и валится на пол при попытке поставить ее на ноги. Здесь часто скрывается известное символическое выражение, перевод внутреннего переживания в двигательную форму. Образная пантомима с синими очками и с подгибанием колен в переводе в абстрактное предложение гласит так: – «Я ничего больше не хочу ни видеть, ни слышать, я не двину больше ни одним членом, я не сделаю больше ни одного шага». Это внутренний отказ от всей ее прежней жизни, получивший для окружающих пантомимически двигательный образ.

Примечания

1

Gaupp. «Über den Begriff der Hysterie». Zeitschr. f. d. ges. Neur. u. Psych. 5. 1911. 

2

С чисто клинической точки зрения многое можно было бы возразить против этой, в общем несомненно правильной, формулировки. Тяжелые дегенеративные истерии можно бы с полным правом назвать эндогенными заболеваниями, поскольку анормальное конституциональное состояние есть главная причина, далеко превосходящая психические внешние раздражения; эти последние играют роль случайных поводов, непостоянных образователей симптомов, как это наблюдается и при многих шизофрениях.

3

Allg. Zchfstr. f. Psych. 68. 1911.

4

Еще одно направление пытается построить понятие истерии из «истерического характера». Это, однако, менее правильно, т. к. различные типы личностей, трудно соединимые в единую картину, проявляют, примерно, одинаковую склонность к истерическим реакциям; главным образом еще потому, что для многих истерических реакций основная причина лежит не в характерологии, но в среде и влиянии переживаний.

5

Jennings. Das Verhalten der niederen Organismen, Leipzig. Teubner. 

6

W. Köhlеr. Infelligenzprüfungen Menschenaffen. Berlin. Springer.

7

Е. Stierlin. Über die medizinischen Folgeszugest nde der Katastro – phe.Berlin. Karger.

8

Mangold, Hypnose und Katalepsie bei Tieren.Jena, Fischer, 1914. Babak, Bemerkungen ber die Hypnose, den Immobilisations – oder Sich – totstellen. Reflex, den Schock und den Schlaf der Fische. Arch. f. d. ges. Physiol. (Pfluger) 166, 203, 1907.

9

Некоторые считают сравнение этих двух областей недопустимым, указывая на психологические процессы иного порядка у человека (отношение раппорта и т. д.). Но подобные биологические исследования могут быть прочно обоснованы лишь сравнением такого рода жизненных процессов, которые распространены в значительной части животного царства. Совершенно ясно, что такое биологическое явление, как гипноид у человека, при более богатой душевной жизни, выльется в более сложные формы. Рыба не творит стихов, когда любит; несмотря на это, никто не сомневается в сходстве по существу человеческой и животного полового влечения.

10

Kleist. Schreckpsychosen. Allg. Ztschr. f Psychiatr. 74, 1918.

11

Благодаря литературной дискуссии между Kleist' ом и Bonhoeffer'oм, достигнута ныне ясность в самой постановке вопроса, Kleist – Schreckpsychosen.Allg. Ztschr. f. Psych. 1918, und Bonhoeffer – Zur Frage der Schreckpsychosen, Monatsschr. f. Psych. 1918. 

12

Рукопись любезно предоставлена в распоряжение автора.

13

Подробнее об этом см. гл. 4.

14

См. главу 5.

15

Bleuler. Über psychische Gelegenheitsapparate und Abreagieren. Allg. Ztschr. f. Psych. 76.

16

Употребительный в физиологии для раздражений термин «сублиминарный» соответствует немецкому «unterschwellig» и обозначает не достигшие порога раздражения. (Примеч. переводчика). 

17

См. также Med. Klin. 1918, № 9 работу Paul Hofmann «Über die Beeinflussung der Sehnenreflexe durch die willk rliche Kontraktion». Она дает замечательные экспериментальные подтверждения нашего взгляда. Hofmann оспаривает также общераспространенное мнение, будто оптимум рефлекса соответствует полному произвольному расслаблению мускулатуры. Его взгляд на действие приема fendrassik'a совпадает вполне с нашими объяснениями.

18

Oppenheim. Die Feurpsen infolge von Knegsverietzungen Berlin 1916.

19

См. также Kurt Schneider, Einige psychiatriche Erfahrungen als Truppenarzt. Ztschr. f, d. ges. Neur. u. Psych. 39, 1918.

20

R. Hirschfeld, Zur Behandiung der Kriegszitterer. Munch. med. Wochenschr. 1917.

21

Forster, zur Behandiung der. Kriegszitterer. Munch. med. Wochenschr. 1917.

22

R. Hirschfeld, Zur Behandiung der Kriegs zitterer (Erwiderung auf Forsters Bemerkungen) Munch. med. Wochen schr. 1917.

23

Прямолинейна, поскольку дело касается равнодействующей во­левых решений. Задаток мотивов антагонистичен и здесь. 

24

Janet. Der Geisteszustand der Hysterischen. F. Denticke, Leipzig und Wien. 1894.

25

Kehrer. Zur Frage der Behandlung der Kriegsneurosen. Zeitschr. f. d. ges. Neur. und Psych. 36, 1, 1907.

26

August Strindberg, Der Sohn einer Magd. Georg M ller. M nchen, 1912, S. 56.

27

Е. Stierlin. Über die medizinischen Folgezust nde der Kata – strophe von Courrieres. Karger. Berlin. 1909.

28

Это очень схематическое изображение. В действительности не существует ведь никакой непрерывной цепи, а сложная система из главной установки (кора головного мозга, пирамидный путь, спин­ной мозг) и побочных установок (ганглии ствола, напр.).

29

Подробнее см. в моей «Медиц. Психологии». 

30

Steinau–Steinrück. Zur Kenntnis der Psychosen des Schützengrabens. Ztschr. f. d. ges. Neur. u. Ps. 52, 1919.

31

Непереводимая игра слов: Krieg – война для Гумлиха превращается в фамилию лица, живущего на Петерштрассе. (Прим. перев.).

32

Наблюдение Bertschinger'a. Рисунок, сюда относящийся, в моей Медиц. Психологии.


на главную | моя полка | | Об истерии |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения



Оцените эту книгу