Eliza Jane Brazier

IF I DISAPPEAR

Copyright (с) 2021 by Eliza Jane Brazierl

All rights reserved including the right of reproduction in whole or in part in any form.

This edition published by arrangement with Berkley, an imprint of Penguin Publishing Group, a division of Penguin Random House LLC.

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

* * *

Каждое утро я просыпаюсь от громкого плача соседского ребенка и включаю тебя. В темноте комнаты, которая пропахла жившей здесь когда-то собакой, ты рассказываешь историю Аши Дегри. Ей было девять, она вышла из дому с ранцем. Посреди ночи. В самую грозу. О ней забыли, но ты помнишь. Ты героиня историй без героя. Ты спасаешь людей – спасут ли они тебя?

Я слушаю твой подкаст до трех-четырех утра. Я не могу уснуть. Я пропускаю работу. Я лежу в кровати и снова включаю тебя.

Вместе мы бороздим просторы людской порочности: убийства «Семьи» Чарльза Мэнсона^[1], дело «Черной Георгины»^[2], преступления Теда Банди^[3], все убийства Зодиака^[4]. Мы изучаем это все, потому что должны. Потому что больше никто не будет этого делать. Ты рассказывала об исчезновении Лэйси Питерсон^[5], а я думала: «Ты понимаешь. Ты понимаешь, каково это – быть женщиной в мире, который хочет, чтобы ты исчезла».

Твой последний эпизод выходит 27 марта. Скоро весенние каникулы, а ты рассказываешь об убийстве Эйприл Аткинс в доме, полном манекенов. Это мрачная история, которая становится все мрачнее, но мы знаем, мы обе знаем, что она важна, ее нужно рассказать. Эта тайна – роковая, ее нужно раскрыть. На пляжах полно людей, на набережных не протолкнуться – и только нам небезразлична эта трагедия.

На пасхальных каникулах новые эпизоды не выходят, поэтому я отматываю назад и переслушиваю все, что ты говорила мне раньше. Ты научила меня внимательно относиться к деталям – и я подмечаю каждую: ты выросла на ранчо в Калифорнии, недалеко от местности Хеппи-Кэмп (население – 1006 человек). Когда-то это поселение называлось «Отмель Убийств»^[6]. Ты говорила, что все предрешено, что тебе суждено было заняться именно такой работой. В самые тяжелые моменты своей жизни ты также говорила: «Я иногда задумываюсь, не суждено ли мне исчезнуть?»

Ты сказала это 27 марта, в своем последнем эпизоде – а потом ты исчезла. Ни эпизодов, ни постов. В твоих аккаунтах в инстаграме и твиттере тишина: ни твита о твоем котике, ни отфотошопленной фотографии твоего желтого дома с откровенно дерзким текстом о том, что значит быть одинокой и живой в этом жестоком и суетном мире.

«Мне суждено исчезнуть», – сказала ты – и пропала. Эпизоды остались, посты и фотографии – тоже, но обновления прекратились.

Я все еще не могу уснуть. Я переслушиваю каждый эпизод до тех пор, пока не запомню всю историю, не выучу каждый сюжетный поворот наизусть. «Она попала в аварию на проселочной дороге. Когда приехала полиция, ее уже не было».

Я знаю, что первые сорок восемь часов – решающие. И каждый новый час, который проходит без твоих обновлений, я думаю: «Что-то не так». И затем: «След остывает».

Я читаю каждый пост в инстаграме, каждый твит. Я записываю каждую мелочь.

Я выхожу из дома, чтобы купить чаю, и понимаю, что уже давным-давно не разговаривала с людьми. Я не причесана, одета абы как. Всю дорогу до супермаркета я слушаю твой подкаст на телефоне.

Я скольжу между другими покупателями, словно меня там и нет вовсе. Нахожу чай, тороплюсь к кассе. Я чувствую, как подступает паника, как меня сковывает страх, словно не выглядеть мило – это преступление и я не хочу, чтобы меня поймали.

Я подаю пачку чая кассиру. Он спрашивает, как мои дела, и мой первый порыв – рассказать ему о тебе. Я хочу рассказать ему, что ты пропала. Хочу спросить, не кажется ли ему, что ты мертва. Но это безумие, полное безумие. Но не в этом ли нас и хотят убедить? Не потому ли дела остаются висяками? Никто просто не понимает, что зло все время рядом.

Едва добравшись до машины, я первым делом включаю твой подкаст. Я захлопываю дверцу, и салон наполняется твоим голосом:

«…Она резко свернула, чтобы не врезаться в гору, машину занесло, и она перевернулась набок в рощице над рекой…»

Я крепче сжимаю руль.

«…Пошатываясь, она выбралась из машины в темноту ночи. Ее видела свидетельница, проезжавшая мимо. “Я все рассказала полиции, – позже скажет она. – Мне нечего больше добавить”. Если бы она остановилась помочь, эта история могла бы закончиться совсем по-другому».

Я заезжаю на свое место на подземной парковке. Чая нигде нет. Я вспоминаю, что поставила его на крышу машины, чтобы открыть дверь, а потом включила твой подкаст и обо всем забыла. Видимо, пачка чая упала, когда я отъезжала от магазина. Я могла бы вернуться и поискать ее, но тайна чая, который пропал, не стоит того, чтобы ее расследовать.

«Как бы вы поступили? – спрашиваешь ты, пока я выхожу из машины и поднимаюсь по лестнице в свою квартиру. – Если бы увидели одинокую женщину на дороге ночью?» Я иду по коридору мимо дверей соседей, ни одного из которых я не знаю. «Вы бы помогли ей? Вы бы остановились? Или вы бы просто. Продолжили. Ехать?»

Я стою перед своей дверью, опускаю руку в карман, в котором должны быть ключи.

«…иногда я задумываюсь…»

В карманах ничего нет. Я оставила ключи в квартире. Пытаюсь повернуть ручку, но я настроила замок, чтобы он закрывался автоматически. Это ты мне посоветовала. От грабителей.

«…будет ли меня кто-нибудь искать?»

Я ловлю свое отражение в зеркале на стене дальше по коридору – и мне кажется, что это ты.

«…будет ли кто-нибудь волноваться?»

У меня над головой раздается жужжание ламп, и свет гаснет. В темноте твой голос звучит потусторонне, так, что у меня по спине бегут мурашки.

«…если я исчезну».

Твой голос обрывается. Я стою одна в кромешной тьме и понимаю, чувствую всеми фибрами души: ты хочешь, чтобы я тебя нашла.

Ты подготовила меня, научила меня всему необходимому. Ты всегда знала, что однажды исчезнешь. И ты знала, что я тебя найду. Я знаю тебя лучше всех. Я умею задавать вопросы и – самое главное – знаю, что сдаваться нельзя. Я раскрою твою тайну. Я спасу тебя. Это было мне предначертано судьбой.

Эпизод № 1: На маршруте душегубцев

Дорога к ранчо твоих родителей вьется от Юрики, портового городка в Северной Калифорнии. Ты предупреждала меня, что путь извилист, но я не ожидала настолько резких изгибов и крутых поворотов: словно кто-то растягивает мехи аккордеона, а вокруг открываются пустынные и одинокие виды. Поворот. И еще один. Кругом горы, заросшие лесами, внизу извивается река, попадаются упавшие на петляющую дорогу камни. Мои мысли петляют следом: туда-сюда, туда-сюда. А затем новый поворот.

За мной собирается вереница грузовиков, и я начинаю судорожно высматривать «карман», чтобы остановиться. На краю обрыва над рекой вырисовываются бледные очертания зоны отдыха. Я бросаю беглый взгляд в зеркало заднего вида, на скопившиеся за мной машины, резко выкручиваю руль и съезжаю с трассы, оттормаживаясь и трясясь по грунтовке. Мои ладони мокрые от пота, а сердце готово выскочить из груди.

Я останавливаю машину и дергаю переключатель передач. Вздрагиваю, представив, что тормоза отказывают и я неминуемо падаю в реку, бегущую внизу. Хоть я и стою на твердой земле, но не могу отделаться от мысли, что она вот-вот уйдет у меня из-под ног и я полечу вниз головой в пучину. О реке Кламат я знаю из нескольких твоих эпизодов. Из эпизода № 15: «грязно-коричневого цвета», из № 43: «течение такое сильное, что утопленников несет до самого океана»^[9]. Мое тело выбросит на берег в сотнях миль отсюда.

Я жду, пока мое сердце перестанет бешено колотиться, но оно и не думает успокаиваться, поэтому я еще раз проверяю стояночный тормоз.

Кладу в рот и зажимаю между зубами одну таблетку белой, похожей на мел, драмины^[10]. В эпизоде № 13 ты говорила, что принимала по две такие таблетки в день, чтобы только доехать по этой крутой дороге в школу и назад. Но у тебя все равно начиналось головокружение, тебя все равно тошнило. «В конце концов, – подытожила ты, – я поняла, что выезжать с ранчо было, в принципе, незачем».

Гостевое ранчо «Фаунтен-Крик» – место, где ты выросла. Там отличная рыбалка, прогулки верхом, захватывающие виды, но самое главное – там вас ждет уединение. Ты выросла в таком месте, где вокруг не было ни души.

Ты жила в идиллии, пока одна из местных девочек – таких же, как и ты, – не исчезла.

Со мной не случалось ничего по-настоящему ужасного, и я завидую тебе по одной простой причине: моя жизнь изменилась с тех пор, все пошло наперекосяк с тех пор. Меня прошибает пот; я считаю, что сама во всем виновата.

Ты была поражена. Вначале ее исчезновением, а потом и исчезновениями остальных: местного масштаба, государственного, мирового. Ты начала тщательные поиски, стала частью сообщества любителей жанра «настоящее преступление», а затем начала вести свой подкаст. Ты хотела что-то изменить, хотела спасти кого-нибудь. Ты хотела спасти всех.

Ты вела подкаст из своего дома, который стоит на участке твоих родителей, из желтого дома с красной крышей, из дома настолько идеального, что он вполне мог бы находиться в Диснейленде.

Я нашла сайт ранчо в интернете. На сайте было горделиво указано, что это «семейный бизнес». Там же была твоя фотография. Я впервые увидела тебя, и ты выглядела именно так, как я себе и представляла: ты выглядела похожей на меня.

Внизу подо мной бежит бурая река Кламат. Надо мной горы, которых почти не видно за деревьями. Из эпизода № 1 я знаю, что там растут ели, сосны, дубы, клены, Земляничники Менциса, ели и манзаниты. Этот мир знаком мне по твоим фотографиям, и тем не менее меня поражает его величественная и захватывающая красота, его монументальность, его схожесть с пейзажами фильма «Дикая» с Риз Уизерспун, его не поддающаяся даже инстаграму прелесть. Я никогда не была в подобных местах. И если бы не ты, я бы никогда не узнала об их существовании.

Как ни странно, но я представляю себе, в каком бы ты была восторге, если бы сейчас вместе со мной погружалась в расследование собственного исчезновения. Я делаю глубокий вдох, беру телефон и нажимаю кнопку «play». Твой голос заполняет машину, хрипловатый, бархатный, вкрадчиво нашептывающий тайны.

Я снимаюсь с тормоза, завожу мотор и выруливаю обратно на трассу. Проезжаю участок дороги, посвященный «Милостивой государыне»^[13], и вспоминаю, что в эпизоде № 19 ты рассказывала мне ее историю. Милостивая государыня была восьмидесятилетней женщиной, которая в 1950-е переехала в простую хижину на реке Кламат, занималась садоводством, пряталась от пум и писала книгу. Она решила, что жизнь ее еще не кончена, но, чтобы это стало правдой, ей нужно было покинуть мир, который твердил ей об обратном. Ей нужно было приехать сюда.

Воодушевленная, я плавно еду дальше, как вдруг дорога дает резкий поворот, я не успеваю вовремя притормозить, и машину несет, а внутри меня все переворачивается. И внезапно я отчетливо понимаю, что ошиблась во всем.

Ты не пропала – ты просто решила пожить без интернета. Сейчас я приеду к твоему желтому домику, и ты будешь там. Я скажу: «Привет, я просто проезжала мимо. Я давно слушаю ваш подкаст». А ты в испуге отшатнешься. И потом, когда выйдет следующий эпизод, ты скажешь:

Мои руки трясутся, пока я снова съезжаю с трассы. Ощущение такое, будто ты, где бы ты ни была, можешь слышать, о чем я думаю. Будто ты наблюдаешь за мной. В просвете между горами я вижу кружащих стервятников. Интересно, они за тобой или за мной? Интересно, как бы ты рассказала мою историю, если бы я исчезла?

Я заехала слишком далеко: где-то между бесконечным серпантином дороги и обступающими со всех сторон деревьями я пропустила поворот на ранчо. Я знаю, что мне нужна отметка «63 мили», но она явно осталась где-то далеко позади, а на телефоне крутится, не переставая, как штурвал попавшего в бурю корабля, значок поиска сигнала.

В эпизоде № 7 ты предупреждала меня о качестве связи: от Юрики до Вайрики мобильный не ловит, совсем. Лишь в одном месте, на большом кольце над рекой, южнее Хеппи-Кэмпа, изредка можно поймать сигнал единственного оператора «Веризон». В любой день там, на отвесной скале, стоит по крайней мере одна машина. Под открытым небом и в поле невидимого где-то в вышине сигнала страждущий воздевает руку с телефоном к небесам.

Я подготовилась, сделала скриншоты маршрута с гугл-карт, записала номер дорожной отметки – и все равно пропустила ранчо твоих родителей. Я понимаю это, когда доезжаю до Хеппи-Кэмпа: в широком бассейне реки тут и там разбросаны низенькие строения, видно заправку самообслуживания, а Медведь Смоки^[14] с бигборда напоминает мне об опасности пожара. На знаке написано «Добро пожаловать в Хеппи-Кэмп, родину семейного отдыха на природе!», внизу нарисована серебристая форель размером с акулу.

Я заезжаю на безлюдную парковку, чтобы обдумать, как поступить дальше. Я могу вернуться назад, получше сосредоточиться и отыскать дорожные отметки в бесконечных изгибах трассы – или я могу спросить дорогу.

Мне нужно в туалет, так что я выхожу из машины.

Голова у меня все еще кружится. Ноги затекли, колени трясутся, пока я иду в сторону центра города, который находится на следующем перекрестке. Я иду по Мэйн-стрит (ты называла ее «кроличьей клетушкой», потому что все местные наркоши собирались здесь на фургончиках и сновали туда-сюда ночи напролет и скреблись, как звери в клетках). Прохожу мимо полицейского участка (который, согласно эпизоду № 7, работает всего четыре часа в день), мимо культурного центра, на котором висит сбивающий с толку плакат: «Не входить, это жилой дом!»

Мельница и серебряный рудник закрылись в 80-е. Тогда же Хеппи-Кэмп лишился второго продуктового магазина, а также хозяйственного, и магазина видеодисков, и ресторана с меню на двадцать страниц в придачу.

Вскоре я нахожу единственную кофейню и направляюсь туда. Внутри тесно, помещение чем-то напоминает группу в детском саду или школьный класс, но с чрезмерным количеством любительских картин. Вдоль стены тянутся книжные полки, в углу стоит вешалка с футболками на продажу. В другом углу шестеро мужчин в разных стадиях Хэнка Уильямса^[15] сидят на раскладных стульях и болтают о бревнах и пиломатериалах. Я прохожу в дальний конец помещения, в туалет.

Моя руки, я стараюсь не смотреть на свое отражение в зеркале над раковиной. Когда я не накрашена, мне в принципе кажется, что я не заслуживаю того, чтобы существовать. Я решаю, что не буду спрашивать дорогу. Какой ориентир мне вообще могут дать: двенадцатое дерево или пятый изгиб трассы?

Я ретируюсь из туалета и торопливо направляюсь к выходу, слыша, как мужчины обсуждают древесных вредителей. Путь мне преграждает женщина с грязными чашками в руках, длинные тонкие дреды свисают за ее спиной до самой поясницы.

– Все в порядке, – говорит она ровным голосом. Я сворачиваю к книжным полкам.

– Я только хотела посмотреть ваши книги, – вру я, потому что чувствую себя виноватой за пользование туалетом без спроса. Я хочу, чтобы она поверила, что я – посетительница и мой поход в туалет был непредвиденным. Хочу, чтобы она видела во мне серьезную покупательницу в поисках хорошей книги.

– У нас можно меняться книгами, а так цена на обложке.

Я смотрю на корешки и удивляюсь подборке книг и отсутствию религиозной литературы, которой обычно много на подобных полках. Но здесь стоит изрядно потрепанное издание «Оно» Стивена Кинга по цене три доллара, «Комната с видом»^[16] и «Рассказ служанки»^[17] по доллару с половиной. Я почти готова их купить просто от удивления.

Женщина стоит надо мной и наблюдает, не говоря ни слова.

Я знаю, что мне стоит спросить у нее дорогу, но в голове звенит «Будь осторожна». Кто угодно может быть подозреваемым, у кого угодно могут быть улики, поэтому мне нужно держать ухо востро. Мне нельзя выдать своих намерений, пока я не выясню, действительно ли ты пропала. Я думаю о тебе и о том, как бы ты поступила, как бы ты, преисполненная праведностью, держалась отчужденно, безобидно и при этом была бы уверена в своей правоте.

– Вы хорошо знаете эти места?

– Я здесь выросла. – Она придерживает дребезжащую чашку. – Что привело вас в Хеппи-Кэмп?

Я уверена: она знает, что я здесь одна, – и осуждает меня за это. У себя в голове в этот момент я отчетливо понимаю: она знает обо мне все и от этого ведет себя самодовольно и высокомерно.

– Я еду к подруге, – отвечаю я набычась и сразу же раскаиваюсь.

– Как ее зовут?

– Вы, скорее всего, ее не знаете. – Я обвожу глазами кафе.

– Скорее всего, знаю.

Компания мужчин замолкает и поворачивается в нашу сторону. Это дело касается всех. Население сократилось – и теперь любой новый человек интересен здесь каждому.

– Милостивая государыня, – говорю я, и это звучит, как ответ сумасшедшей. На полке стоят три тонкие желтые книжечки о ней, на стене висит плакат.

Женщина, теперь убежденная, что я психопатка, отступает на пару шагов назад.

– Не хочу вас обидеть, но я уверена, что она умерла.

– Я писательница, – выпрямляюсь я, произнося заготовленную легенду. Я действительно пишу время от времени. В основном, в дневник. О том, что я слишком подавлена, чтобы писать. Но мне нравится эта идея – путешествующая писательница в постоянном поиске историй. – Как была и она.

– Что вы пишете?

– Детективы, – вот что я пишу.

– Правда? Вы будете писать об этом месте?

Всякий раз, когда ты говоришь людям, что ты писательница, они непременно полагают, что ты напишешь о них. Неважно, что ты планировала написать, в каком жанре или стиле, тебе не останется ничего другого, кроме как подстроиться под них, потрясающе увлекательных.

– Если удастся найти хорошую историю, – отвечаю я. Она деловито кивает, берет чашки и собирается уходить. – Вообще-то я ищу, где бы переночевать. – Она останавливается. – Есть ли поблизости гостевые ранчо?

Она называет гостиницу и ранчо, о которых я читала в интернете, и ни слова не говорит о доме твоих родителей, хотя я знаю, что оно в радиусе десяти миль отсюда.

– А ближе что-нибудь есть? – «Фаунтен-Крик» вертится у меня на языке. Просто скажи «Фаунтен-Крик». Просто скажи.

– Не-а, к сожалению, это все. Городок маленький. В Юрике у вас будет гораздо больше вариантов. – Я приехала из Юрики. Нас разделяют три часа езды и пара десятков гостиниц по дороге. Создается впечатление, что она хочет отправить меня как можно дальше.

– Я надеялась найти такое место, где держали бы лошадей. – Я знаю, что только у твоих родителей есть лошади.

– Нет, здесь никто не предлагает конные прогулки. Наверное, вы могли бы попытать счастья в Вайрике.

– По-моему, я слышала что-то о гостевом ранчо, которое предлагает прогулки и рыбалку или что-то в таком роде.

Ее взгляд становится жестким, глаза темнеют. Группа в углу снова замолкает, мужчины сидят и напряженно глядят в свои чашки с остывшим кофе. В Коррале О-Кей полдень^[18], и я жду, что в любой момент в двери войдет ковбой и пристрелит меня.

– Я не знаю того места, о котором вы говорите, – отвечает она, глядя на меня невидящим взглядом, будто я сумасшедшая. Я! Как же это бесит. Ничто меня так не раздражает и не пугает, как то, что кто-то может принять меня за сумасшедшую. Название ранчо почти срывается у меня с языка, лишь бы она замолчала.

Ранчо «Фаунтен-Крик»! Это название готово сорваться с моих уст, бежит мурашками по коже, расходится волнами по телу.

– Не знаете? Должно быть, я ошиблась.

– Наверное. – Она начинает осторожно отходить, словно я обделалась и она хочет вежливо уйти от источника вони.

Я обвожу взглядом помещение, но мужчины сидят, по-прежнему уткнувшись взглядом в свои чашки и рассматривая свои мозолистые руки.

Я хочу остаться. Хочу силой вынудить кого-то сказать мне правду. Я только-только взялась за это дело и уже ощущаю себя неудачницей, а ведь я приехала, чтобы сбежать от этого чувства.

Я хочу выкрикнуть твое имя. Хочу изо всех сил орать «Рэйчел Бард!», пока они не начнут дрожать и трепетать из-за чувства вины, из-за своей лжи. Я хочу, чтобы они знали, что я твоя подруга, а ты моя, что я приехала сюда, чтобы спасти тебя. И спасу. Потому что с тобой что-то случилось и все об этом знают, но никто ничего не делает. Однако я сдерживаюсь, обхватываю себя руками и направляюсь к двери.

Я не успеваю до нее дойти, как вдруг в дверь влетает мужчина, не обращая на меня ни малейшего внимания, будто меня и нет вовсе. Кожа на его шее сзади выглядит, как куриная кожица из супа, а глаза странно мутные.

– Где ты был? – восклицает женщина, и вдруг у моих ног разбивается чашка, и я не знаю, бросила ли она ее или та просто выскользнула у нее из рук. Обернувшись, я вижу, что они слились в плотном объятии, как танцоры на паркете.

В противоположном углу шестеро мужчин делают вид, что ничего не происходит. Никто не говорит ни слова, будто это нормально – бросать все, как только в дверь заходит твой мужчина.

Меня уволили с самой низкооплачиваемой работы за то, что я позволила пожилой женщине вынести товар, не заплатив. Я видела, как она, древняя, никем не замечаемая, бродит по магазину. Она положила в сумочку маникюрные ножницы, меня это позабавило, и я улыбнулась. Затем она взяла шелковый шарфик и флакончик духов. Я представляла, как она сидит дома в одиночестве, вокруг ее шеи обмотан шарфик, на кофейном столике стоит бокал вина, она брызгается духами и подстригает ногти на ногах. Я мысленно видела, как она расставляет свои маленькие трофеи на полке, словно улики, отходит немного назад и любуется ими, пересчитывает их, этих свидетелей ее постепенного исчезновения.

Мой менеджер увидел, как я за ней наблюдаю, но я не знаю, видел ли он, что она делала. Он увидел меня, наблюдавшую за женщиной, и услышал визг сигнализации, когда она прошла сквозь рамку. Самое забавное, что он не погнался за ней. Он позволил ей идти крадучись по торговому центру так, словно был ей чем-то обязан, так, словно она не стоила того, что взяла. Но он уволил меня.

Сейчас, обходя Хеппи-Кэмп по кругу, я чувствую себя невидимой. Словно моргая, я проваливаюсь в небытие, пока иду мимо и разглядываю заброшенные витрины и спрятанные в кустах за хилыми заборами трейлеры. Какой-то мужчина в одиночестве устроился на раскладном пляжном стуле около входа в Культурный центр и сидит там как изваяние. Кожа так плотно обтягивает его череп, что кажется, будто глаза вываливаются из глазниц. Если бы мне нужно было выбирать убийцу, я бы показала именно на него. Он наблюдает за мной, пока я прохожу мимо, и от одного только этого взгляда у меня сводит живот. Что я вообще здесь делаю? Я пытаюсь спасти тебя или стремлюсь быть убитой?

К стулу подходит бездомный кот, запрыгивает на него и проходит по мужчине, словно тот тоже мебель. Я боюсь смотреть на него – и боюсь не смотреть. Что хуже: смотреть или не смотреть? Однако мы встречаемся взглядами. Перед мужчиной лежит шляпа, и я кладу туда пять долларов. Пытаюсь улыбнуться, но улыбка выходит натянутой, слабой, и быстро исчезает. Но это неважно, он не улыбается в ответ.

– Заблудились? – кричит он, когда я ухожу так далеко, что заводить разговор уже нелепо.

У меня по спине пробегает холодок, я оборачиваюсь. Кот свернулся калачиком у него на коленях. Одним рывком мужчина наклоняется вперед.

– Я говорю, вы заблудились?

Я возвращаюсь к нему, думая, что он меня не осудит, как женщина в кофейне или как обычные люди, живущие обычной жизнью.

– Да.

– Вы явно ищете «Фаунтен-Крик». – Я резко останавливаюсь. – Вид у вас такой. – Он рисует в воздухе полукруг, который может означать как улыбку на моем лице, так и удавку у меня на шее. – Вы, видимо, приехали на лето, поработать, я прав?

– Да, – вру я.

– Это хорошо. Что ж, поработайте.

– Вы знаете, где находится «Фаунтен-Крик»? Я не увидела указателя на дороге.

– Просто ищите знак «Проезд запрещен». – Он расхохотался, и звук был похож на автомобильный выхлоп. Кот взвился, как ужаленный, и спрыгнул у него с коленей. – Ищите знак «Проезд запрещен»! И не забудьте сходить в туалет на дорожку! – шутит он сам с собой, хлопает себя по коленке и заходится кашлем от смеха.

Я в спешке ухожу от него к машине.

– Спасибо.

– Мы здесь делаем ставки! – кричит он мне в спину, когда я уже снова ушла далеко. – И спорим, как долго вы там продержитесь!

Оказавшись снова на трассе, я чувствую себя тревожно, будто городок взял и встряхнул меня, как котенка. При этом я понимаю, что все это зряшное, что мне нужно собраться, нужно взять себя в руки, особенно если я хочу найти тебя. Мне нужно держать себя в руках. Нужно сохранять спокойствие. Нужно быть как все, только лучше. Мне нужно быть как ты.

Под колеса попадает гравий, и я подпрыгиваю на сиденье, твой голос нервирует, поэтому я выключаю тебя. Я помню, что мельком видела знаки «Проезд запрещен» где-то чуть дальше. Помню, что меня удивило их количество. «Тот, кто там живет, явно хочет, чтобы его оставили в покое». Что за странный способ отмечать местонахождение гостевого ранчо.

Сидя за рулем, я составляю план, его мне подсказал мужчина из Хеппи-Кэмпа. Я представлюсь путешественницей, которая ищет работу. Выясню, где находишься ты. Если ты дома, в безопасности, тогда я уеду (если только ты не захочешь, чтобы я осталась). Если тебя нет, ты пропала или убита, я сделаю все возможное, чтобы попасть на ранчо твоих родителей. Я использую все, чему ты меня научила, чтобы стать незаменимой. К счастью, я умею управляться с лошадьми. В детстве я занималась верховой ездой, была культурной наездницей. Конечно, это немного отличается от того природного, ковбойского стиля, который признают твои родители, и все же.

Мои руки становятся липкими от пота. В груди щемит с самого утра. Я начинаю подумывать об угрозе сердечного приступа. Я проезжаю духовные тропы индейцев карук «Фата-Ван-Нун» и Иши-Пиши-роуд. Сглотнув, я притормаживаю.

В этот раз я не собрала за собой вереницу грузовиков. Дорога, словно по чьему-то тайному сговору, опустела, и я вошла в последний поворот. Сбоку от меня в гору поднимается заезд, ощетинившийся знаками «Проезд запрещен», словно это стоят озлобленные крестьяне с вилами. Наклонившись к рулю, я смотрю на бескрайнее небо и вижу тех же кружащих в вышине стервятников. Все это время они были здесь, указывая на мое место назначения. Кружат ли они в этом районе из-за меня или из-за тебя?

Я борюсь с соблазном смыться, проехать мимо, ехать до самой Юрики, как и советовала женщина в кофейне. Крепко сжав руль, я на мгновение позволяю себе насладиться чувством свободы уезжающего вдаль человека. А потом я вспоминаю эпизод № 7 под названием «Последний танец». Мисси Шуберт исчезла в семейном лагере в горах. Ее родные сообщили персоналу об исчезновении, когда Мисси не вернулась в домик к вечеру. Но персонал отказался делать объявление, отказался спрашивать других гостей, видели ли они пропавшую и могут ли помочь с поисками. В лицо родственникам пропавшей без вести девушки сотрудники сказали: «Люди приезжают сюда отдохнуть. Мы не хотим испортить чей-нибудь отдых». Ты на это сказала: «Вон они какие, обычные люди. Они не хотят, чтобы их беспокоили, не хотят ни о чем волноваться. Они предпочтут, чтобы пара-тройка других людей исчезла, пара-тройка семей никогда не оправилась от горя, чем портить чей-то отдых».

Перехватив руль, я резко выворачиваю его влево как раз в тот момент, когда на встречной полосе появляется пикап. Я чудом избегаю столкновения и, проскребя днищем, оказываюсь на дороге, ведущей к твоему дому. Пока я на всех парусах несусь вперед, со всех сторон на меня напирают знаки:

Отступать поздно.

Эпизод № 7: Последний танец

Я останавливаюсь неподалеку от почтового ящика и осматриваю территорию. Это царство Спящей красавицы и одновременно типичное мужицкое ранчо: низенький коттедж, ряд небольших домиков, квадратики конных пастбищ за мощеными оградами, погребенными под зарослями ежевики. На картинки с сайта совсем не похоже. Там реклама призывно восклицала: «Проведите свадьбу у нас! Отличное место для всей семьи!» Здесь же передо мной был пейзаж из сказок, на который злая колдунья наложила проклятье.

Справа от меня небольшая парковка. Мне виден дом твоих родителей, обшитый темно-коричневой вагонкой с красными вставками. Одинокая лоза вьется по одной из стен, указывая на окно, в котором мигает золотом телескоп.

Я глушу двигатель, когда вижу, как на меня несется целая свора собак Баскервилей. За ними на красном квадроцикле, как ведьма на метле, мчится, поднимая пыль, женщина. Собаки окружают машину, так что я не открываю дверь, а только опускаю окно. Квадроцикл останавливается передо мной, и я узнаю твою мать по фотографии с сайта.

Я вспоминаю все, что ты о ней рассказывала.

Ей должно быть за шестьдесят. У нее вьющиеся темные волосы такой густоты, как обычно показывают в рекламе. У корней волосы седые, а брови – светлые, и меня удивляет, что она выбрала именно этот темный, безжизненный цвет.

Собаки из своры выглядят болезненными и хилыми, их грубая шерсть вся в колючках, а тела все в шишках, будто в опухолях. Одна из собак хрипит так громко, что мне кажется, пора вызывать священника.

– Что вы здесь делаете?! – спрашивает она требовательно, словно мы знакомы.

Я думаю о тебе, о том, что ты мне рассказывала. «Моей маме нравятся сильные люди. Холодные, как она сама».

Я пытаюсь быть сильной и холодной, но мои губы дрожат, лицо безвольно дрожит, а голос уходит в жалобное поскуливание, когда я отвечаю:

– Говорят, у вас есть работа?

– Кто говорит? – спрашивает она в ответ, словно этот вопрос более насущный, чем тот, есть ли работа.

– В магазине, эм-м, дальше по дороге.

– Где?

– В Хеппи-Кэмпе.

– Не говорите с теми людьми о нас. Они нас ненавидят. Всегда ненавидели.

Я незаметно осматриваюсь в поисках зацепок. Здесь другой воздух, как будто давление упало и мы находимся в отдельной вселенной, в вакууме жизни, окруженной деревьями. Шоссе проходит под нами, но сейчас мне его не слышно. Небо над нами, но его словно отодвинули куда-то далеко. Воздух здесь упругий, пьянящий, упоительный; хочется дышать полной грудью.

– М-м-м, так как? У вас есть работа? – Я хочу спросить о тебе. Спросить прямо сейчас, но не могу. Нужно действовать осторожно. Держать рот на замке, а глаза – широко открытыми.

Она усмехается, слегка покачивая головой, и выдыхает:

– Что вы умеете делать?

– Все, – отвечаю я. – Я могу делать все что угодно.

На самом деле у меня нет абсолютно никакой квалификации. Я бросила колледж, когда встретила мужа. Я никогда не получала больше минимального оклада. Но в данном случае это может даже сыграть мне на пользу.

Ты говорила мне, что твоя мать любит сильных людей, но я чувствую, что ее притягивает моя слабость, как акулу – запах крови.

Она наклоняется вперед:

– Физической работы не боитесь?

– Нисколько. Я только и делаю, что работаю, – вру я. Я только и делаю, что слушаю подкасты об убийствах и с одержимостью проверяю телефон. Я и сейчас хочу его проверить, хоть он здесь и не ловит.

– Откуда вы приехали? Что скажут родные?

– Мне тридцать три. – Я говорю это так, будто это все объясняет.

Она дергает ключ, и мотор глохнет. Из-за сильного прилива адреналина я даже не заметила, что мы перекрикивали шум двигателя. В наступившей тишине мы обе замолкаем.

– Аделаида, но все зовут меня Эдди.

Я раздумываю, не назваться ли выдуманным именем, но потом мне приходит в голову, что я ведь хочу получать деньги, даже если и приехала сюда ради тебя.

– Сера.

– Ну что ж, Сера. – Она снимает перчатки и вытирает ладони о штаны, будто собирается пожать мне руку, но не жмет. Ладонь так и остается у нее на коленке. – Знаете ли вы что-нибудь о лошадях?

– Я езжу верхом с пяти лет.

– Английский или западный стиль?^[20]

– Английский.

– Это ничего. Если человек умеет ездить по-английски, то обычно и по-западному тоже. – Она говорит так, словно хочет, чтобы у меня все получилось. – Почему бы вам не сесть за мной, и я покажу вам территорию?

Я отстегиваю ремень в некотором замешательстве от того, как легко все получается. Это помощь свыше или тревожный звоночек? Я осторожно открываю дверь, и собаки гурьбой собираются у моих ног. Проходя мимо, я думаю погладить их, но меня останавливает то, что они все в каких-то странных шишках в самых неожиданных местах.

Она двигается вперед и заводит двигатель, пока я неуклюже устраиваюсь у нее за спиной. Квадроцикл подпрыгивает, и я, пытаясь за что-нибудь ухватиться, цепляюсь за нее. Она смеется лающим смехом: «Там есть где держаться». Она имеет в виду корзину за нашими спинами, но газует до того, как я успеваю до нее дотянуться. В корзине полно бутылок с чистящими средствами и какими-то зельями, которые на ходу звенят друг о друга. Она снова смеется, я дотягиваюсь до прутьев корзины и изо всех сил вцепляюсь в них. Квадроцикл срывается с места.

Мы едем по бездорожью через заросшие лужайки, по пригоркам и оврагам, от которых моя голова, еще не отошедшая от езды по серпантину, опять начинает страшно гудеть. И вдруг меня, как током, снова ударяет мысль, что все идет слишком гладко, что столь отчаянная готовность нанимать людей с улицы без рекомендаций семьи или друзей подозрительна, неправильна. А потом я вспоминаю женщину из кофейни и то, что она ни словом не обмолвилась об этом месте. Вряд ли это было случайностью. Это маленький городок, ты ходила в местную школу, и быть не может, чтобы та женщина не знала об этом месте. Но она его не упомянула. А твоя мать сказала, что люди в Хеппи-Кэмп их ненавидят.

Лужайка заканчивается, и мы вылетаем на проселочную дорогу. За нами столбом стоит пыль, из-под колес во все стороны летит гравий, и твоя мать говорит: «Мы не ездим так быстро, когда здесь гости». Я не понимаю, зачем же нам сейчас так быстро ехать.

Еще и запястья у меня неудобно изогнуты; резкий поворот – и их больно выворачивает. Я корчусь от боли, меняю положение, а твоя мать просто смеется. Смеется так, будто чувствует мою боль и упивается ею.

Мы сворачиваем к старому сараю и останавливаемся. На стенах сарая висит старинное сельскохозяйственное оборудование: косы, топоры, пилы с тонкими зазубринами. Слезая с сиденья, твоя мать толкает меня. Я поднимаю на нее взгляд.

– Почему там кружат стервятники?

Она щурится от солнца, всматриваясь туда, где в вышине лениво парят птицы.

– Здесь это нормально, – заверяет она меня бодрым голосом, в котором проскальзывает ложь. – Что-то постоянно дохнет, это ведь дикая местность.

А я про себя думаю: «Улика» и буквально слышу твой голос, рассказывающий о моем исчезновении.

Слушатели тяжело вздыхают – как можно быть такой безголовой?

– Слезайте, – говорит твоя мать.

Я слезаю. Теперь, когда дорога закончилась и я больше не сижу за рулем, подступает усталость и заманчиво нашептывает: «Ты хочешь поехать домой. Хочешь включить подкаст и забыться». Мне приходится напоминать себе, что дом остался далеко позади. В попытке потянуться я расправляю плечи, но спина сильно затекла и ноет. Мне хочется расплакаться, и это шокирует меня, как обычно и бывает, когда я проявляю эмоции. Что-то подсказывает мне, что твоя мать будет не в восторге.

Собаки все это время следовали за нами, но теперь они, спокойно растянувшись на высокой траве, грызут свои болячки.

– Что нам нужно, – говорит твоя мать, стоя перед сараем, уперев руки в бока, – так это новый главный конюх, чтобы ухаживать за лошадьми.

Мое сердце сжимается:

– Что случилось со старым?

Она хмурится; я вижу, что хотя ее лицо постарело, но глаза остались молодыми и излучают теплый свет.

– Не волнуйтесь о старом конюхе.

– Я просто думала, что он мог бы меня научить и мне бы не помешало знать, кто он.

Каждая моя фраза звучит как вопрос, когда я нахожусь рядом с твоей матерью. Мне кажется, что я в более слабой позиции, и не могу понять почему: влияет ли так на меня усталость, или твоя мать просто умеет заставлять людей чувствовать себя слабыми и зависимыми.

– Все, что вам нужно знать, я расскажу.

И внезапно я больше не могу сдерживаться, не могу держать тебя внутри: «Вы живете здесь с семьей? С детьми?» Мой тон под конец повышается – у меня плохо получается все: я не умею работать под прикрытием, не умею скрывать эмоции, я всегда говорю с открытым сердцем. Ты – такая же. У нас одинаковая ДНК.

Она отвечает, и ее голос звучит прерывисто, как хрип ее загнанных собак:

– У меня есть сын. И есть дочь.

– Где они?

Ее глаза расширяются, а затем сужаются:

– Я не люблю говорить о личном.

– Здесь еще кто-нибудь работает или, может быть, живет?

Зловещая тишина окутывает меня. Где-то всхрапывает лошадь, но я не могу понять где. Мы находимся в низине между гор, где звуки мечутся и отдаются эхом, так что лошадь может быть как за моей спиной, так и в нескольких милях отсюда. Звуки доносятся отовсюду и ниоткуда одновременно.

– Джед, – говорит твоя мать, – но он в отпуске. Пробыл здесь полгода, а уже в отпуске. Это все, что тебе нужно о нем знать.

Без всяких предисловий она направляется к большому амбару. Тот выкрашен только с одной стороны, в светло-голубой цвет, но при покраске дерево забыли обработать, так что теперь все неровное, грубое, в занозах. Я следую за ней и вижу, что в амбаре лежат высокие снопы люцерны посевной.

– Сколько у вас лошадей?

– Двадцать одна. Приходят и уходят. В основном спасенные.

Интересно, их спасают здесь или отсюда?

Она берет большой мачете, разрезает обхватывающее сноп перевясло, и сноп рассыпается.

– Этот Джед приехал сюда из Техаса вместе с женой. Их не хватило даже на неделю!

На мгновение я теряюсь, вспоминая, что только что она говорила о шести месяцах.

– Его жена просто взяла и однажды ночью сорвалась с места, ушла. Мне ни слова не сказала, хотя, по идее, работала на меня, что, конечно, не так, она никогда на меня не работала. Она просто-напросто ушла, а он остался здесь. – Рассказывая, она кладет мачете и начинает по частям переносить сено в кузов трактора, плотно его там утрамбовывая. – Вот какие вещи тут происходят. Тут все проверяется на прочность. Если в отношениях какие-то проблемы – тут все станет очевидно! Тут ни от чего не укрыться.

Опомнившись, я начинаю помогать ей грузить сено в трактор, показывая, на что способна. Но чем сильнее я стараюсь, тем больше все из рук валится: я вздрагиваю и роняю сено, шатаюсь под весом того, что она поднимает с легкостью, кладу пучки не той стороной, и ей приходится возвращаться и все исправлять.

– Мне нужен человек, который умеет обращаться с лошадьми и сможет подготовить их к лету. Ты ведь справишься, верно?

Она ведет разговор так, словно мы знакомы тысячу лет, словно она беседует с незнакомцами, думая, что это один и тот же человек, не прерывающий нить разговора.

Она разрезает еще одно перевясло, и мы грузим и этот сноп.

– Достаточно. – Она хлопает в ладоши. – Тебе нужны перчатки. – Она показывает на мои руки, испещренные мелкими болючими порезами от люцерны. Я их даже не замечала, но, как только перевожу на них взгляд, они начинают гореть.

– Как долго вы живете здесь?

– Слишком долго. – Она торопливо идет к трактору. – Можешь встать сюда. – Она постукивает ногой по ступеньке, устраиваясь на водительском месте. – Я покажу тебе лошадей.

Я вскакиваю на ступеньку и крепко держусь. Трактор большой и зеленый, со следами смазки. Мотор оживает, и она ведет его, словно хочет что-то кому-то доказать.

Она начинает смеяться, глядя на меня, изо всех сил вцепившуюся в ручку: «Он разгоняется только до двенадцати миль в час».

Я пытаюсь улыбнуться, но не каждый день мне приходится обманывать подозреваемого и выходить на работу, к которой я абсолютно не пригодна, все это – с абсолютно незнакомым человеком у черта на куличиках. В последнее время я везде чувствую себя чужой, чужой в этом мире. Я смеюсь, когда надо бы хмуриться, и плачу, когда надо бы улыбаться. Я постоянно прячусь под маской, и, казалось бы, сейчас, ради тебя, мне должно быть проще простого примерить на себя новую личину, но меня всю трясет, я испытываю чувство апатии и нереальности происходящего. Меня не покидает ощущение, будто я оказалась в вымышленном мире. В подкасте.

Мы останавливаемся у первого загона. Она встает со своего места, а я спрыгиваю на землю, чтобы не мешать ей.

– Каждой лошади положен один стебель. Раскладывай их подальше, иначе лошади подерутся.

К забору подходят, фыркая, четыре лошади разных пород: пегая лошаденка, изящный арабский скакун, крепенькая работящая лошадка и малютка пони породы Морган со светлой гривой и хвостом. Твоя мать называет их клички, но делает это кое-как, словно придумывает их на ходу:

– Кевин, Ангел II, Сокровище и Белль Стар.

Она разделяет пучки, кидает их через ограду, и стебли разлетаются во все стороны, а с них сыплются колоски.

Лошади дерутся за право поесть первыми. Я где-то читала, что иерархия лошадей в природе настолько строгая, что каждая лошадь в стаде знает свое место. Эта иерархия проявляется, когда их кормят: стебли они берут по очереди. Я спешу помочь, пока твоя мать не закончила без меня, и бросаю последние стебельки четвертой лошади, которая держится на значительном расстоянии от других, нервно гарцуя взад и вперед. Это та соловая^[21] пони, Белль Стар, она переступает ногами и трясет своей золотой гривой.

– Может, подвинуть? – говорю я, думая про себя, что, если подвинуть еду поближе к пони и подальше от других лошадей, она может подойти.

Твоя мать презрительно фыркает: «Сама разберется». Она запрыгивает обратно в трактор, я спешу за ней. Белль Стар продолжает пригарцовывать, словно огороженная невидимым забором, вскидывает голову и потряхивает хвостом.

Мы останавливаемся еще у трех загонов и кормим всех живущих на ранчо лошадей. Всего их здесь двадцать одна: среди них есть как рабочие лошадки, так и те, кто предназначен для скачек. Мы объезжаем поля на тракторе, и пейзаж для меня начинает обретать форму. Ранчо разбили у подножия горы, на узком плато расположились домики – цепочка белых кубиков с красными ставенками. Твоя мать показывает мне озеро для рыбалки, стрельбище, вьющуюся по всему участку миниатюрную железную дорогу и конные тропы, которые вереницей поднимаются по склону. Все на ранчо устроено для удобства гостей, это идеальное место для отдыха всей семьей. Но в то же время газоны заросли травой, домики опутаны паутиной, все проржавело, вода из бассейна почти полностью слита, а та, что осталась на дне, по цвету похожа на мочу. И все это покрыто зарослями ежевики.

– Наши попытки уничтожить ежевику остаются тщетными, – говорит твоя мать.

Я отмечаю, как она сидит в тракторе: вытянувшись вперед, такая напряженная, что мне хочется постоянно оглядываться назад, вздрагивая от каждого шороха. Интересно, чего она боится?

Когда мы спускаемся с пригорка в дальнем конце ранчо, из-за деревьев выскакивает пара лосей. Их появление не слишком удивляет нас. Твоя мать отпускает тормоз, и мы скатываемся вниз. У края обрыва мы проезжаем мимо пожарища, в котором еще дотлевают угли. Рядом стоит дом, современный, выкрашенный в темно-фиолетовый цвет. Он выделяется на фоне остальных, красных с белым, и выглядит странником, заблудившимся по пути в Сан-Франциско.

Твоя мать указывает на дом:

– Это дом Джеда. Он должен был жить там со своей семьей, поэтому мы и выделили ему такое большое жилье. Снаружи не видно, но внутри очень просторно. Мы построили этот дом для своего сына, отделали его, как он просил, – в паузах между словами слышно урчание мотора, – а теперь там живет Джед.

Закончив на этом разговор, она резко жмет на газ.

– А где ваш сын? – Я пытаюсь перекричать рев двигателя, но она не слышит меня или делает вид, что не слышит. Я вспоминаю, что конкретно ты рассказывала о своем брате. В эпизоде № 8: «Ему все доставалось с легкостью». В эпизоде № 13: «Мой брат – “хороший мальчик”». В эпизоде № 33: «Он окунулся в религию, а теперь захлебывается ею».

Она возвращается к сараю и глушит двигатель. Незамеченными подкрались сумерки и окрасили все в возвышенные, божественные цвета, что никак не вяжется с душной атмосферой вокруг. Твоя мать указывает на свой дом, который стоит поодаль, возвышаясь над всем ранчо:

– Летом мы ужинаем в саду, наблюдаем закаты. – Она снимает перчатки. – Я могу предложить вам сорок часов в неделю. Уборка, объездка лошадей, присмотр за животными.

– Где я буду жить?

– У нас есть домик для персонала, я покажу. Он совсем обычный, не такой, как тот, в котором остановился Джед. – Она ударяет себя перчатками по коленке. – Но мы еще посмотрим, вернется ли он вообще. – Она облокачивается на трактор. – Вам нужно будет самой готовить, кухня вон там. Не нужно рассчитывать, что мы будем все время есть вместе. Мы стараемся обходиться тем, что сами выращиваем. Но этого на всех не хватает, по крайней мере пока не созреет урожай. Вам придется самой о себе заботиться в нерабочее время.

– Ничего страшного.

– И не покупайте себе еду в Хеппи-Кэмпе или в других местах поблизости.

Как по команде, мой живот начинает бурчать от голода:

– Где же мне покупать продукты?

– Мы закупаемся в Ашленде.

– Это где?

– В Орегоне, – отвечает она, при этом ни один мускул не дрогнул на ее лице.

– А разве это не далеко отсюда?

– Всего в трех часах езды. Раз в неделю мы выбираемся пополнять запасы. Эмметт как раз сейчас там, навещает друзей, вернется через пару дней. – Эмметт – это твой отец. – Я не собираюсь отдавать свои кровные здешним людям или правительству Калифорнии. Да и вам не нужно крутиться в Хеппи-Кэмпе. Не нужно разговаривать с местными.

– Почему?

– Вам нравится общаться с кучкой обманщиков?

– Нет.

– Здесь у нас есть все, что вам нужно.

Все, что есть у меня в машине, – это пачка острых читос. Еда мне нужна, и чем скорее, тем лучше, но я боюсь что-то сказать. Боюсь, что призрачный шанс получить работу, для которой я совершенно не гожусь, растает. Хотя, возможно, для этой работы не требуется ничего, кроме желания забраться в глушь, исчезнуть.

На квадроцикле мы возвращаемся к моей машине, я пересаживаюсь в нее и еду за твоей матерью к домику для персонала. Тот оказывается темной лачужкой, которая сикось-накось стоит на ярко-зеленой полянке из ядовитого плюща. Домик пропах крысиным пометом, я чувствую это, едва выйдя из машины.

– Мы, разумеется, вас не ждали. – Она открывает дверь-сетку, и та слетает с петель. – Мы тут не запираемся. Нет смысла. В этих краях, если кто-то захочет пробраться внутрь, замок его не остановит.

Мотор она не глушила. Сразу при входе в дом попадаешь в гостиную, в которой стоит старинная печка: «Не советую ей пользоваться, если только не хотите поджариться». Она щелкает выключателем, и ничего не происходит: «Попрошу Эмметта разобраться».

С заходом солнца у нее, похоже, закончились силы, и она с раздражением показывает мне разные комнаты и указывает на ту, где мне остановиться: «Вам стоит выбрать эту комнату. Ванная прямо за этой дверью».

Она показывает мне кухню и кладовку с одеялами: «Отопления нет».

Все вокруг покрыто толстым слоем пыли, на полу следы ботинок: «Прибраться сможете сами. Бесплатно, разумеется».

Между оконными рамами россыпью лежат трупики мух и красно-черных жуков, в каждом углу и даже на швабре – паутина. Пока мы ходим по дому, над головами не стихает шуршание, и я понимаю, что это скребутся мыши или крысы, но твоя мать не обращает на это внимания.

– Ну вот и все. – Она останавливается в дверях. – Что ж, увидимся завтра. Начинаем в семь утра.

Выходя, она спрыгивает на землю, потому что крыльцо отсутствует. Затем она уносится на квадроцикле, оставив после себя клубы пыли.

Замок сломан. В оконном стекле – трещина, явно от пули. Холодно. Хотя она и сказала мне, что отопления нет, я решаю повозиться с вентиляционной решеткой, пока не осознаю, что за ней ничего нет. Я достаю из шкафа одно из стеганых одеял и кладу его на плоский матрас одноместной кровати. Забираюсь в кровать, чтобы согреться, заворачиваюсь в одеяло. Мне нечего есть, и нет времени, чтобы съездить в Орегон. У меня до сих пор кружится голова от тряски на дороге. Даже если бы и можно было съездить в Хеппи-Кэмп, я бы все равно не смогла в таком состоянии (а я могу ездить куда хочу, напоминаю я себе, твоя мать не распоряжается мной).

Я очутилась здесь, как будто провалилась в зазеркалье. Назад дороги нет. Я потеряла работу и не заплатила за квартиру. Меня уже наверняка выселили. Я могла бы поехать к родителям, но они вытерпят меня не дольше недели-двух. И в любом случае это никогда не помогало решить проблему, а только снова и снова отправляло меня по кругу.

Живя в большом мире, я теряюсь. Из года в год я становлюсь все меньше, но внутри твоего голоса, внутри твоих историй я – героиня, я решаю проблемы и повсеместно спасаю женщин. Спасаю себя. Я – дома. Ты и есть мой дом.

У меня на телефоне есть все твои эпизоды, и я засыпаю под звуки твоего голоса из эпизода № 7: «Деревья здесь кажутся живыми. Не знаю, как объяснить, это нужно почувствовать. Это место просто… – ты вздыхаешь, – безумное».

А потом ты рассказываешь мне о пропавшей Мисси Шуберт. О том, как она танцевала. Где она танцует теперь?

Эпизод № 9: Не в том месте не в то время

Я просыпаюсь среди ночи от звука голосов; кто-то ругается, при этом спорящие могут быть как в десятках миль от меня, так и прямо за стеной. Голоса могли просочиться из моих снов, стократно усиленных неестественной, кромешной темнотой. Забыв, что нахожусь не в своей кровати, я тянусь к телефону, но, услышав скрип старых пружин бугристого матраса, вспоминаю, где я. В доме стоит такая невыносимая вонь, что у меня стучит в висках. Я пытаюсь разобрать, что говорят ругающиеся, но ничего не выходит. Я слышу дикий крик, словно кто-то бросает вызов тьме; ревет двигатель, а затем его звук постепенно удаляется. Мне наконец удается отыскать телефон в складках запутавшегося в ногах одеяла.

3:37 утра.

Я отмечаю время, словно эта информация сыграет свою роль позже. Она услышала, как в 3:37 утра на улице остановилась машина. Она приехала в 15:37, а в 3:37 услышала ссору. Можно подумать, у жизни есть какой-то алгоритм, который можно просчитать.

Лежа на спине в темноте, в тишине я слышу лишь одно – где-то скребутся грызуны. Снилась мне тоже ссора – я ругалась со своим бывшим мужем. О чем? Вспомнив, я цепенею.

Мне кажется, будто у меня нет цели в жизни.

Если бы ты тогда завела ребенка, то цель была бы.

Ребенок умер. В моем сне. Почему это должно мне сниться? Неужели мало того, что это случилось на самом деле?

Ранчо затихает, крысы перестают копошиться, и я начинаю задумываться, не послышались ли мне вообще те голоса.

Начало седьмого. В утреннем свете становится видно, что одеяло грязное, а матрас весь в пятнах. Крысиным пометом несет так сильно, что, едва выбравшись из кровати, я открываю все окна в домике, попутно уничтожая паутину и слыша, как хрустят закостеневшие, застрявшие между рамами жучки.

Холодно, но голод вынуждает меня выйти на улицу. В машине осталось полпачки чипсов, а еще там лежит куртка и пара перчаток. Больше я ничего не взяла с собой. Я не думала, что все так далеко зайдет. Даже садясь вчера утром за руль, я думала, что на полпути пойму, что все это – безумие, и развернусь. Пойму, что я найду свое место в жизни где-нибудь еще.

Почти весь прошлый год я провела в своей спальне. У меня не было сил. Не было сил куда-то выходить. Не было сил на свидания из тиндера, как только я поняла, что это приложение по поиску партнеров для секса. Не было сил встречаться со старыми друзьями, которым не с кем было оставить своих детей, так что они оставляли этих детей под моим присмотром. Точнее, я присматривала за тем, как они присматривают за своими детьми. Не было сил выносить их телефонные разговоры с посторонними при мне. Друзья никак не могли их пропустить и в итоге злились на меня, что я хочу живого общения. В общем, у нас не осталось ничего общего: люди, которых я когда-то знала, стали неузнаваемыми; с большим облегчением сбежав от самих себя, они переключились на нечто большее, ушли к таким высотам, о которых я не могла и мечтать. Иными словами, мои друзья завели себе маленькие версии себя и преисполнились невероятной гордостью.

Ты никогда не хотела детей. Никогда. Ты просто этого не понимала. Как можно приводить детей в такой мир? – сказала ты. – В мир, в котором повсюду зло.

Весь прошлый год я провела, одержимо, по шесть, восемь, десять (четырнадцать?) часов проверяя свои любимые форумы о настоящих преступлениях, просматривая видео на ютубе о нераскрытых преступлениях, читая материалы дел и, наконец, слушая тебя снова и снова, пока твой магнетизм не заворожил меня и не погрузил в твой мир. Я настолько увлеклась, что для меня вполне естественно и правильно оказалось стать частью этого мира, который, ты заверяла, я не пойму, не присоединившись к нему.

Мне всегда было интересно, что было бы, если бы я исчезла. Если бы просто продолжила ехать дальше. Что, если бы это был мой сознательный выбор? Что, если бы, вместо того чтобы покорно растворяться день ото дня, год от года, я бы продолжила путь, до точки невозврата на краю мира, до того места, куда люди бегут, чтобы исчезнуть?

И тогда я нажала на газ и поехала кружить по дорожному серпантину, держа путь к изоляции, к одиночеству, к своему самому большому и неизбежному страху. Я поехала к тебе.

Воздух на улице холодный тем особенным холодом, который бывает только в дикой природе, где нет никаких искусственных источников тепла. Холод успокаивает мои ноющие пальцы. Я осторожно и очень тихо открываю дверцу машины, хоть дом твоей матери и стоит на другом конце ранчо. Я знаю, что звуки здесь появляются и утихают таинственным образом. Из багажника я достаю джинсовую куртку на флисовой подкладке. Когда-то это была куртка моего мужа; она мне велика. И не пахнет ничем, прямо как он. Потом я нахожу теплые спортивные перчатки и ту пачку чипсов. Откуда-то доносится лошадиное ржание.

У меня меньше часа до встречи с твоей матерью, и я планирую провести это время с пользой. Я найду твой желтый домик. Я выйду на основную дорогу и пойду от въезда, от дома твоей матери в сторону домика Джеда и дальше, к дальней части ранчо. Между деревьями за мини железной дорогой вьется узенькая тропинка, и я выхожу на нее, думая, что никто меня не увидит.

Тропинка мокрая от росы, заросшая, тут и там на ней попадаются камни. По одну сторону от нее – отвесный обрыв над шоссе. Я пересекаю пустынное поле и выхожу к домику Джеда. Там тропинка извилистым серпантином уходит вниз по склону.

Я останавливаюсь. На краю обрыва лежит большой валун, на котором должно быть удобно сидеть и наблюдать, как за деревьями и шоссе широкая бурая река вьется между гор. Я присаживаюсь на валун. Вокруг него, как часть какого-то ритуала, разбросаны окурки со следами жевательного табака. Не отрывая взгляда от реки, я доедаю свои чипсы.

Где же твой желтый дом?

Доев чипсы, я прячу пустую пачку в карман, чтобы выбросить ее позже. Сделав глубокий вдох, я направляюсь вниз по тропинке. В долине внизу бежит ручей, который несет с собой первозданную чистоту пейзажа, отчего все вокруг выглядит по-ирландски зеленым и вечно цветущим.

Впервые почувствовав запах, я думаю, что мне показалось. Сначала запах слабый, как от попавшейся в мышеловку крысы, но он узнавался инстинктивно. Этот страшный тяжелый запах узнаешь без подсказок. Так пахнет смерть.

Я слышу, как ты своим голосом рассказываешь свою историю: «Она нашла ее в лесу, что было неизбежно». Она рассказала убийство. А я трепещу от ужаса.

Потом, как и положено, появляются мухи. Я слышу их жужжание, чувствую, что рой где-то рядом, а потом мимо меня деловито пролетает пара мух. Я вся сжимаюсь, каменею. Находить тело, вот так вот натыкаться на него – тяжелее, чем кажется. Играть в детектива уже не так весело. Я закрываю нос и рот перчатками, дышать через потертую кожу становится трудно. Интересно, что мне делать, если я сейчас найду твое тело? Связи здесь нет. Полицейский участок открыт всего четыре часа в день, но когда именно? Твоя мать ждет меня. Она сказала мне не уезжать. Как мне сохранить улики? Или проще убежать, бросив тебя?

Мух все больше. Становится видно тело. Оно маленькое, лохматое, темное. Над головой кружат стервятники, но они не по мою душу и не по твою. Они здесь из-за кота.

Я стою над телом и смотрю, как по пещеркам в костях ползают вереницы жучков. Кот черный с белыми пятнышками, и я сразу узнаю его. Это твой кот. Бамби. Я вспоминаю фотографии и видео: Бамби гуляет по пианино, Бамби смотрит на тебя янтарно-желтыми глазами, Бамби нечаянно гадит на деревянный пол, а потом загребает лапой по воздуху, стремясь все закопать.

Я испытываю ужасную, непереносимую грусть. Я ощущаю эту потерю за нас обеих и долго не отворачиваюсь, я же хороший человек.

Я расскажу твоей матери. Как бы мне хотелось сделать больше! Мне невыносимо оставлять его там, но я хорошо усвоила, что на месте преступления ничего нельзя трогать. А помочь ему я уже не могу.

Пройдя мимо домика Джеда, я снова начинаю дышать. Но я чувствую себя виноватой, соучастницей. Словно находясь здесь, я становлюсь замешанной в это дело, в это преступление. Словно твой кот умер, потому что я пришла искать тебя.

Я стучу в дверь дома твоей матери. Дом окружен примятыми кустами роз, будто его только что принес в этот сад торнадо. На стук никто не отвечает. Сделав несколько шагов назад, я поднимаю голову. В одном из верхних окон блестит золотом телескоп, направленный на ранчо.

Я слышу рев мотора и через секунду вижу твою мать, которая мчится по склону на своем квадроцикле. Она на всех парах несется к другому белому дому. Тот меньше, чем основной дом, но с теми же красными акцентами в отделке, а вокруг – проволочная сетка.

Я направляюсь в ее сторону, прохожу мимо скрытой в пещерке станции мини железной дороги, мимо бассейна, источающего запах химикатов. С твоей матерью мы встречаемся у дверей маленького белого домика.

– Иди за мной, я покажу тебе животных.

– Мне нужно кое-что вам сказать, – отвечаю я. Моя серьезность ее не впечатляет, она хмурится. Я следую за ней в небольшой амбар. – Я нашла кота. Около дома Джеда. Мертвого кота. Он черный с белыми пятнышками.

– Это не дом Джеда. – Она передает мне ведро. – Здесь у нас кролики. – Она открывает дверь в небольшой загон, в дальнем углу которого кролики сбились в кучу. – Мы сами делаем для них корм, он полностью органический. Все, чем мы кормим животных и чем удобряем растения, мы делаем сами. – Она рассыпает корм по полу. Кролики не двигаются. На какую-то долю секунды мне кажется, что они тоже мертвые. Но потом я вижу, как у одного из них дергается усик, а у другого дрожит веко.

– Это был ваш кот? Или Джеда?

Или Рэйчел? – хочу сказать я, но молчу.

Она предостерегающе хмурится и ведет меня в другую дверь, в курятник.

– Здесь у нас курицы. – Те клюют что-то у нас под ногами, она берет еще одну горсть корма из ведра и кидает им. – Там у нас козы, – и она указывает на их загон.

И в этот момент я замечаю их. Они пробираются между курицами и козами, как зловещие призраки. Они все одинакового цвета: черные с белыми вкраплениями. Одинакового цвета с Бамби. Они все двигаются резвой рысью, в них бурлит дикая, неприрученная энергия. Я привыкла видеть котов в интернете, там они толстые, балованные. Я никогда не видела их такими: жилистыми, дикими, активными.

Она видит, что я их заметила, и делает жест рукой, чтобы я следовала за ней в курятник. Это узкое помещение, заполненное белыми, похожими на космические отсеками для высиживания яиц, и они забиты яйцами, а вся комната кишит котами. Такое ощущение, что они везде: и на потолке, и под ногами. Все свободные поверхности, все полочки заняты кошками и котятами. И все они одного и того же пятнистого окраса, и все пищат, как мышата.

– По идее, они должны крыс ловить. – Твоя мать скрещивает руки.

– Их же здесь больше сотни.

– Да, ну что ж, – она отходит от двери, и я делаю шаг назад, – они плодятся как кролики.

Мне становится противно. Ей следовало бы их стерилизовать. Это же жестоко. И жутко – что они все одного цвета, все смотрят одинаковым немигающим взглядом.

– Они не домашние животные, – говорит она. – Их нельзя гладить, особенно котят: мать откажется от них. Они здесь для того, чтобы работать, как и все остальные. Где ты, говоришь, нашла тело?

– Недалеко от… дома вашего сына. – Пока мы выходим, все эти одноцветные коты вьются у нас под ногами, и это похоже на баги в видеоигре.

– Я разберусь. Мусоровоз приезжает раз в неделю. Должен приезжать. Летом он, бывает, пропускает неделю-другую, и мы тонем в помоях.

– Вы собираетесь выбросить кота в мусор?

– Разумеется, нет. – Она улыбается. – У нас над озером есть кладбище домашних животных.

Не знаю, верю ли я, что она изначально собиралась хоронить кота, но верю, что пристыдила ее и заставила передумать.

– Вам стоит стерилизовать котов.

Улыбка исчезает с ее лица.

– И кто за это заплатит?

Мне хочется заметить, что с учетом трактора, квадроциклов, бассейна и мини железной дороги здесь явно нет проблем с деньгами. Но я отчетливо понимаю, что, ведя подобные разговоры, хожу по тонкому льду. Мне нужно найти тебя. А потом уже можно звонить в службу защиты животных.

Она ставит ведро на место в маленьком амбаре, и мы возвращаемся к квадроциклу. Она стряхивает невидимую пыль с рук.

– Сегодня у нас лошади и уборка. Полагаю, ты хотела бы начать с лошадей?

Твоя мать заводит меня в сарай рядом с конюшней. Там темно и сыро, а большие потрескавшиеся кожаные седла сложены рядами и накрыты брезентом.

– Здесь такой беспорядок. – Она приподнимает брезент и с усмешкой заглядывает под него. – Ты тут все разложишь. У каждой лошади свое седло и своя уздечка, на всех стоит клеймо с кличкой. – Она показывает на выбитые витиеватым шрифтом тиснения. – Это моя дочь придумала. Правда, мило?

Я шумно вдыхаю.

– Ваша дочь? – По коже у меня бегают мурашки. – Где она?

Она резко отворачивается к двери, и на свету видно, как ее зрачки расширяются и уменьшаются. Она хмурится.

Но теперь я не могу отступить, не могу на этом закончить. Мне нужно разговорить ее. Мне нужно поговорить о тебе:

– Она работала с лошадьми?

– Я предпочитаю работать молча. – Она дает мне понять, что лучше бы молча работала я. Она выбирает седло. – Посадим тебя на Ангелину Вторую.

Интересно, что случилось с Ангелиной Первой. Она перехватывает седло удобнее и кивает на другое для меня.

– А как же Белль Стар?

– Никто не ездит на Белль Стар. – Это звучит очень драматично, по-киношному.

– Если на ней никто не ездит, зачем вы ее держите? – спрашиваю я, не подумав.

В ее глазах мелькает удивление, потом она улыбается.

– Ты задаешь много вопросов. – Пауза. – Мне это не нравится.

Мы ловим лошадей, расчесываем их и запрягаем. Я волнуюсь, но выполняю всю работу механически, потому что руки все помнят. Как работать металлической щеткой, избегая ног, морды и живота. Как проводить рукой по задней стороне ноги лошади и сжимать ее, чтобы она подняла копыто. Когда я собираюсь поднять заднее копыто Ангелины Второй, она сгибает ногу и внезапно брыкается. Я отскакиваю.

Твоя мать смеется:

– Я забыла сказать, что она грешит подобным.

– Есть что-нибудь еще, что мне стоило бы знать? – Я пытаюсь снова, на этот раз осторожнее, но она брыкается еще сильнее.

Твоя мать вновь смеется.

– Ее надо стегнуть. – Она передает мне хлыст.

Ангелина Вторая прекрасно подает копыто. Она умная.

Мы седлаем лошадей и объезжаем двор по границе участка. Тропу не расчищали, поэтому она усыпана упавшими ветками и пестрит ядовитым плющом. В какой-то момент мы проезжаем под поваленным деревом, крона которого висит прямо у нас над головами.

Твоя мать объясняет, что туристическая тропа только одна. По одному склону она тянется вверх до Орлиной скалы, а вниз спускается по другому до реки Кламат.

– Только не говори этого гостям! Им нравится думать, что они каждый день ездят новым маршрутом. Да и в любом случае они никогда не заметят, здесь все выглядит одинаковым.

– А как насчет тропы у дома Джеда?

Она щипает себя за нос.

– О чем ты?

– О том месте, где я нашла кота. Куда ведет та тропа?

– Там нет никакой тропы. – Она говорит так, словно от сказанных слов тропа действительно перестанет существовать. Внезапно я осознаю, что именно с той тропы и нужно начинать поиски.

Ангелина Вторая размеренно и спокойно шагает за лошадью твоей матери. Я сажусь чуть выше в седле.

– Вы сказали, Джед живет в доме вашего сына?

– Да. Мы построили его для его семьи.

– Почему же он в нем не живет?

Она хмурится.

– Это лучше спросить у него. А вот это, – произносит она, как будто поняв, что, только продолжая говорить, сможет заставить меня молчать, – шахта. Ты знаешь, чем славится эта местность?

Я не знала, что эта местность славится.

– Йети?

– И золотой лихорадкой. В 1851 году здесь нашли золото. Многие из городов той поры исчезли, но это место выжило.

Я бы с этим поспорила.

– Я слышала, оно называлось Отмель Убийств.

– Кто тебе такое сказал? Это ложь.

Я не говорю ей, что это ты мне сказала. Мы спускаемся в долину шахты. Земля превращается в ковер из клевера, а вокруг нас настоящий зеленый дворец.

– Как красиво.

Она кивает.

– Это наш коронный номер. Гостям всегда нужно рассказывать немного истории. Но не про Отмель Убийств. Обращай внимание на то, кому и что ты рассказываешь в этих краях. Истории заразны. Мысли в голове начинают распространяться как вирус. – Она замолкает, словно потеряв ход мысли, но потом продолжает: – Гости приезжают сюда и говорят: «Не хотим уезжать». Из года в год они повторяют: «Эдди, мы совсем не хотим уезжать! Нам здесь очень нравится!» Они не видят вложенного труда. Не видят, какой этот труд тяжелый. Но нам именно это и нужно: чтобы они приезжали, видели красоту. Нужно продать идею о семье, по-настоящему живущей в условиях дикой природы. Нам не нужно, чтобы они видели, как все устроено на самом деле.

– А как все на самом деле?

– На самом деле это труд. – Мы проезжаем мимо ряда синих цистерн. – Это наше водоснабжение. Шесть резервуаров. Вся вода, которой мы пользуемся, поступает отсюда. Она по отдельным трубам распределяется по участку. Одна идет к нашему дому, вторая – к гостевым домикам, в том числе и к твоему, а самые дальние идут к дому моего сына и к хозпостройкам на пастбищах. Летом нам приходится распределять подачу воды в душевые для гостей; если все будут купаться в одно время, вы это почувствуете. Я говорю гостям: «Две минуты, этого вполне достаточно. Мы на природе, вы все равно запачкаетесь».

Мы спускаемся с горы.

– Это стрельбище. – Она указывает на открытый участок земли, в дальнем конце которого беспорядочно стоят мишени. – У нас есть практически все виды ружей, всего четыреста двадцать семь штук. – Меня настораживает это число, и я сразу же начинаю сомневаться. Я испытываю подобные эмоции ко многим вещам, которые говорит твоя мать: она будто рисуется. – Некоторым образцам больше ста лет, но есть и другие, новые и современные, оснащенные лазером. Мы даем нашим гостям возможность попробовать все.

– Я не особо увлекаюсь оружием.

Она касается своей поясницы.

– А мое всегда со мной. Двадцать четыре на семь. И тебе бы следовало. В этих краях. – Хоть она и указала на него, я не могу разглядеть ее пистолет. Она ерзает в седле. – Мне стоит тебя предупредить, что здесь довольно опасно. Особенно у ручья. – Она показывает куда-то за пределы ранчо, вниз, за дом Джеда. – Одной туда ходить не стоит. А ходить лучше, вооружившись. Я могу дать тебе пистолет, если у тебя нет своего.

– Мне не нужен пистолет. Что такого опасного у ручья?

– Банды.

Мне с трудом верится, что в такой глуши могут орудовать какие бы то ни было банды. Она, видимо, чувствует мое недоверие, потому что настаивает:

– Иногда мы получаем предупреждения от полиции: «Закройте двери и держите оружие при себе. Из Сан-Квентина опять совершен побег».

– Разве Сан-Квентин так близко отсюда? – Мне вспоминается эпизод № 1 о четырех девочках на «Маршруте душегубцев».

– Достаточно близко. А здешняя полиция ни во что не вмешивается. Однажды искали мужика, который жене своей отрезал голову. Полиция пустила сообщение, мол, звоните нам, если вы что-нибудь видели. Позвонило, наверное, человек сто – а он все это время как ни в чем не бывало разгуливал по Мэйн-стрит Хеппи-Кэмпа и закладывал за воротник в «Змеином логове».

Конь под ней встает на дыбы, и она усмиряет его. Она сидит в седле настороженно, пригнувшись, все время начеку.

– Я бы не покидала нашу территорию одна. Я бы вообще никуда не выходила ни под каким предлогом, не сдвигалась бы с тропы вокруг ранчо. Не хочу сильно в это углубляться, но на твоем месте я бы просто оставалась здесь, в пределах нашей земли.

Только в этот момент я понимаю, что она может намекать на тебя, на то, что случилось с тобой. Банда напала на тебя, поэтому она и боится? Из-за тебя?

– Мне нужно съездить в Хеппи-Кэмп. Сегодня. У меня нет еды.

– Эмметт может привезти тебе продукты из Ашленда.

– Вы, кажется, говорили, что его не будет несколько дней. У меня с собой вообще ничего нет. А мне же нужно чем-то питаться. И еще у меня нет ничего из одежды, кроме того, что сейчас на мне. – А еще у меня должна быть возможность покидать ранчо. Мне нужно искать тебя, нужно опрашивать людей. Несмотря на то что сказала твоя мать, мне нужно побеседовать с полицией.

Ее конь начинает мотать головой, и она дергает поводья назад.

– Думаю, я могла бы дать тебе пару вещей, – уступает она наконец. – На первое время. И скажи, что мне заказать Эмметту в городе.

Все это ради того, чтобы не пускать меня в Хеппи-Кэмп. Почему? И почему та женщина в кофейне не упомянула это место? Что бы она сказала о твоей матери? А о тебе? И самое главное: как мне поехать куда-нибудь, если твоя мать постоянно за мной наблюдает?

Моя мать, говорила ты, заставляет меня чувствовать себя виноватой за желание уехать. Так что я остаюсь. В общем, мне здесь нравится. Или, иначе говоря, я не думаю, что приживусь где-нибудь еще. Короче, я не хочу никуда уезжать. Ты вздыхаешь. Но иногда мне хочется сбежать от нее.

Эпизод № 13: Вне зоны доступа

В тот день твоя мать отправляет меня в летний домик, где я должна вымыть панорамные окна от пола до потолка. Сделать это нужно очень тщательно: сначала я осторожно, с помощью ножа для масла вынимаю все сетки (специальные язычки-крепления на них все сломаны), затем аккуратно выталкиваю стекла и в конце вынимаю пластиковые направляющие. Пылесос, который дала мне твоя мать, бесполезен: здесь тоже нет электричества, так что мне приходится выметать засохших солдатиков из оконных рам зубной щеткой. Задумавшись, я иногда дергаю рукой, и тогда жучки отлетают мне в лицо.

Несмотря на это, такое времяпрепровождение кажется мне странно умиротворяющим. Я никогда раньше толком не работала руками, поэтому физический труд доставляет мне удовольствие. Опускающийся за окнами закат поджигает своими лучами все лобби. Есть что-то магическое в том, что я здесь, в этой глухомани, почти совсем одна и никто меня не слышит, не видит и не осуждает.

Я вспоминаю свою прошедшую жизнь так, словно это был сериал, который я просмотрела залпом. Сериал, главная героиня которого притягивала и забавляла меня, не зная, что она находится в телевизоре, не зная, что она может сбежать и увидеть себя со стороны. Будет ли кто-нибудь думать обо мне? Будет ли кто-нибудь скучать по мне? Нет. Я была не более чем шумом на фоне. Теперь же я сменила частоту, но, возможно, однажды кто-нибудь подключится ко мне.

Я чувствую необъяснимое волнение, представив, как нахожу тебя. В этом видении я вытаскиваю тебя из подземного бункера, куда тебя запихнули, чтобы ты исчезла. Из того бункера, куда хотят запихнуть и меня. Ты щуришься от яркого света, поднимаясь с земли. Твое лицо грязное, а волосы спутаны, но ты улыбаешься. Ты улыбаешься, потому что я спасла нас.

Я подскакиваю от неожиданности, когда твоя мать с коробкой еды задом протискивается в дверь:

– На сегодня все. Можешь закончить завтра. – Она опускает коробку на стол. – Этого должно хватить до возвращения Эмметта. Он вернется завтра.

Она собирается уходить.

– Мне нужно связаться с родными. Сообщить, где я. Здесь есть Wi-Fi?

Она морщит нос:

– Мы его не включаем, пока не приедут гости.

Интересно, думаю я, как ты транслировала свой подкаст без Wi-Fi. Возможно, ты ездила в город? Или работала откуда-то из другого места?

– Когда приедут гости?

– Через шесть недель.

– Ого.

– Вон там, в кухне, есть стационарный телефон. – Она указывает в дальний конец домика, в сторону подсобного окна в кухне. – Можешь позвонить оттуда.

Как только я слышу рев двигателя ее квадроцикла, то тороплюсь к телефону. И, уже сняв трубку, я понимаю, что звонить мне некому. Последнее время со своими друзьями я виделась урывками. С удивлением я осознаю, что не видела свою лучшую подругу почти год, остальных – больше двух лет. Как же так получилось? Я много смотрела ютуб и много слушала твой подкаст.

Я все же снимаю трубку. Единственный номер, который я помню, это номер моего бывшего мужа. Я не хочу ему звонить, но кто-то должен знать, что я здесь. В эпизодах подкаста «Она рассказала убийство» ты советовала мне оставить необходимую информацию человеку, которому я могу доверять (другу или члену семьи), на случай если я исчезну. Ты называла это – набор УПС: Убийство, Пропажа, Сговор. В этот набор может входить все что угодно, что может помочь в случае исчезновения: детальное физиологическое описание со всеми особыми приметами, полная история болезни или список людей, с которыми можно связаться. Людей, которые знали тебя, которые заботились о тебе, которые могут знать, где ты. Именно это я и планирую искать в первую очередь. Искать здесь, где нахожусь сейчас и где нет тебя. У меня нет близкого человека или друга, которому можно оставить УПС, но мне нужно сообщить хоть кому-то, пусть даже ему, что я здесь.

– Алло? – Звук его голоса звучит для меня неожиданно, несмотря на то что это я ему позвонила. – Алло? – повторяет он, когда я не отвечаю. Наверное, думает, что ему сейчас снова что-то будут втюхивать, а он сможет отыграться на продавце.

– Это Сера.

– Опа. Какого черта? Не думал, что ты снова позвонишь, – говорит он так, словно я была девушкой на одну ночь, с которой все пошло не туда. Хотя, возможно, так оно и было.

Я растеряна и не знаю, как начать разговор. Первый порыв – начать с «Я просто звоню тебе на тот случай, если со мной случится что-то плохое», но, думаю, это прозвучит безумно, так что я говорю:

– Просто звоню узнать, как дела, как жизнь.

– А-а-а, ага, отлично, Лос-Анджелес, все дела. Дом хороший.

– Здорово.

– А у тебя как дела?

– Я нашла работу.

– Работу? Кто же тебя взял?

Вот спасибо.

– Работа на гостевом ранчо, с лошадьми и уборкой.

– Я тебя почти не слышу. Ты шепчешь, что ли?

– Работа, говорю, с лошадьми.

– О. Не знал, что ты ездишь верхом.

Он совсем меня не знал.

– Место находится недалеко от Хеппи-Кэмпа, в Северной Каролине. Называется «Ранчо Фаунтен-Крик». – Я хочу, чтобы он запомнил названия, но не хочу, чтобы понял это. – Пока не видела ни фонтана, ни ручья^[23].

– Ха-ха, а смешно.

Он резок и груб – настоящий лосанджелесец. И мне кажется, что все время, что мы были вместе, я просто играла какую-то роль. Играла так самоотверженно, что теперь не осталось ничего. Я теперь оболочка женщины, которая работает с лошадьми и моет окна, словно психически нездоровый человек между нервными обострениями. И, наверное, мне стоит рассказать бывшему мужу, что я приехала ради тебя, в поисках тебя, что я не сошла с ума и у меня не сдали нервы – я героиня историй без героя. Я защитница всех забытых людей. Я на передовой в некоем роде.

Вместо этого я говорю:

– Ага, такой вот нежданчик.

Это было его любимое слово, но не думаю, что люди еще используют его.

Он фыркает.

– Прости. Просто это так странно. Насколько я помню, ты даже не могла приготовить себе ужин, а теперь вдруг поехала по побережью на север и нашла работу на ранчо? Без обид, но все это смахивает на один из тех чокнутых подкастов, от которых у тебя крышу сносит. Ну типа, я вот думаю, не похитили ли тебя или ты рехнулась вкрай и сбежала?

– Это и есть один из тех подкастов.

– Эм. О’кей.

Я говорю вполголоса, торопливо. Звука квадроцикла твоей матери не слышно, поэтому я думаю (или даже знаю), что вокруг никого нет, но не чувствую этого. Из-за какой-то особенности рельефа местности все здесь ощущается рядом, каждый звук отдается эхом, каждый блик света преломляется. Я пытаюсь сдерживаться, но не могу и в нервном экстазе выплескиваю все:

– Я черт знает где. Городок когда-то назывался Отмель Убийств, и он… Телефон здесь не ловит в радиусе двух с половиной часов. Полиции тоже нет. Доехать сюда можно только по извилистому серпантину, который вьется по горному склону вдоль реки, большой реки, реки Кламат, а она бежит так быстро, что тела выбрасывает на берег только после того, как их вынесет в океан.

Длинная пауза.

– Какого хера, Сера?

– Здесь потрясающе. Реально, я никогда не видела ничего подобного.

– Звучит опасно. – Пауза. – Особенно для тебя.

Тон его голоса изменился, стал мягче, и теперь я вспоминаю, почему мы не были просто сексом на одну ночь, который зашел слишком далеко.

Он не любит меня (не хочет любить меня), но я ему не безразлична, поэтому я говорю:

– Это работа. У меня есть работа. Это ведь хорошо.

Я не спрашиваю его, есть ли у меня выбор. Не говорю ему, что, прозанимавшись здесь твоими поисками всего ничего, я уже чувствую себя более живой, более нужной, чем когда бы то ни было с ним. Когда я теряла себя. Я вообще не говорю ему о тебе. Мне понятно, что это будет уже слишком. Ведь вполне возможно, что я добровольно иду на место преступления, и набор УПК может быть очень кстати.

– Знаешь, когда люди говорят, что изменят свою жизнь, это не значит, что все изменится в одночасье.

Мне хочется сказать ему, что он не понимает. Что это мое предназначение. Ты бы поняла, но он не сможет. Теперь мне понятно, что весь прошлый год, все то время, когда я не могла выйти из дому и проводила время, лежа в кровати и слушая тебя, – все это было лишь подготовкой. Ты подготавливала меня, и все то время, когда я думала, что пропала, оказалось очень важным, не прошло впустую. Потому что теперь я здесь, и все складывается одно к одному идеально, как во сне; как в тех снах, которые снились мне, когда я засыпала под твой подкаст. Это «Убийство, Пропажа, Сговор», а я – героиня. Я иду по следу, и я найду тебя. Я докажу своему бывшему и всем остальным, что я не пустое место, что все то время, когда я казалась никем, было лишь подготовкой к Этому.

Я сдерживаю те эмоции, которые переполняют меня, и ничего не говорю ему. Пока я ему ничего не скажу. Он недостаточно мне доверяет. Он решит, что я сошла с ума, что стала сбрендившей старухой, которая взвалила на себя непосильную ношу, так что я беру себя в руки и сосредотачиваюсь на деталях:

– Я ездила на лошади сегодня. А теперь мою окна. Я делаю хоть что-то, и это хорошо.

Пауза затягивается и порождает другие. Я вижу их все, выстроившиеся в ряд. Он вздыхает:

– Что ж. Ты могла бы помыть наши окна.

Не знаю почему, но меня это задевает. Я выбрала себе эгоиста, полюбила его и попросила не быть эгоистом. Даже сейчас я хочу, чтобы он помог мне, чтобы думал обо мне, чтобы понял, каково это – быть женщиной в мире мужчин.

– Я перезвоню через неделю, – говорю я. – А если нет…

Я хочу намекнуть, что это будет значить, что что-то случилось. И в таком случае ему стоит позвонить в полицию. Но это выглядит как манипуляция. Будто я нарочно держу себя в заложницах, чтобы заставить его беспокоиться. Я понимаю, что позвонила не тому человеку. Так что я просто говорю:

– Я на ранчо в Фаунтен-Крик, недалеко от Хеппи-Кэмпа.

И надеюсь, что он запомнит это. Если я исчезну.

Мои родители не отличаются особой требовательностью – они никуда особо не звонят. Они вообще из той категории людей, с которыми ничего и никогда не происходит. Мир может пылать, бомбы могут взрываться, и даже если появятся четыре всадника Апокалипсиса – мои родители ничуть этим не обеспокоятся. Мой отец будет продолжать смотреть традиционный семейный кабельный телеканал «Холлмарк», а мама не сможет оторваться от еженедельного судебного реалити-шоу «Дэйтлайн». Я заканчиваю разговор с ними и кладу трубку, в который раз задаваясь вопросом: что за глубокая внутренняя червоточина делает людей настолько скучными и посредственными?

Не испытывая желания возвращаться к себе, я какое-то время исследую домик, из которого звонила, но не рискую продолжать поиски среди бела дня. Быть может, будет лучше, если я подожду до захода солнца. Нас окружают горы, поэтому темнеть здесь начнет рано. Еще каких-то двадцать минут – и я пойду на поиски твоего дома в кромешной темноте.

В лобби висит книжная полка, и я ищу на ней что-нибудь почитать: там стоят книги по верховой езде, много книг о рыбалке и топографии, а еще четыре копии «Милостивой государыни». Взяв одну из копий, я кладу ее в свою коробку с едой и выхожу.

Перед тем как идти к себе, я обхожу домик вокруг. Нахожу старую сувенирную лавку; вдоль ее стен висят футболки и пайты с эмблемой Фаунтен-Крик, все засиженные мухами. Поодаль виднеется небольшая теплица, светящаяся мертвенным светом.

Оставив свою коробку на крыльце домика, я направляюсь к теплице. Открываю дверь, и меня обдает воздухом настолько горячим, что он обжигает глаза. Когда за моей спиной захлопывается дверь, я понимаю, что это не воздух. Это запах, доносящийся с полок. Они под завязку забиты бутылками толстого стекла, в которых разлито странное зелье. Бутылки расставлены аккуратно. На них нет этикеток, а в некоторых из них просвечивают листья папоротника и какие-то цветы. В одной из бутылок я замечаю рыбью кость. У меня начинает щипать глаза и щекотать в носу. Во рту появляется привкус земли.

Я хватаюсь за дверную ручку, но дверь заедает и издает странный всасывающий звук, будто она герметически запечатана. Сердцу становится тесно в груди, плечи напрягаются. Я упираюсь пятками и изо всех сил дергаю. Стеклянная дверь распахивается, а я отлетаю и натыкаюсь на полку, которая отзывается стройным звоном бутылок.

Выскочив на улицу, я пытаюсь унять дрожь. Беру свою коробку. Но во рту у меня все еще стоит привкус земли. Глаза мои все еще слезятся.

Я иду обратно к своему домику и пытаюсь проморгаться в целительной темноте. Найдя внутри старый, практически лысый веник, я пытаюсь прибраться у себя в комнате, но только поднимаю пыль и раскидываю крысиный помет из-под мебели, из-за чего глаза снова воспаляются.

Я решаю ограничиться уборкой небольшого участка вокруг кровати. Затем иду к стенному шкафу и с верхней полки достаю еще одно одеяло. Оно соскальзывает на пол, и из складок выпадает книжка. Тоненькая книжечка в кремовой обложке. Я вздрагиваю от неожиданности. Нервы мои на пределе.

Я поднимаю книгу и одеяло с пола и приношу их в расчищенный круг у кровати. Обложка книги хрустит, когда я открываю ее. Внутри на обложке нацарапано имя «Лиззи» и год «2007». Удивившись, что этот дневник до сих пор сохранился, я погружаюсь в чтение.

Первые несколько абзацев наверняка написаны рукой Лиззи – одинаковыми романтичными каракулями. Сначала речь идет о красоте ранчо, об ощущении свободы, об уединенности. А потом начинается новый абзац.

А потом – подробности домашней жизни Лиззи, описание ее ссоры с отчимом, пересказ звонка от бывшего. Через три страницы Лиззи пропадает, и другая рука, на этот раз анонимная, подхватывает, словно ведя беседу с Лиззи:

Эта девушка ведет записи четыре страницы – а затем ее сменяет новенькая.

Блокнот превращается в книгу жалоб на твою мать, где перечисляются все ее нечестивые поступки. Никаких имен, кроме Лиззи, нет, впрочем, как и дат. Описания выходят далеко за пределы обычных отношений «начальник-подчиненный». Пишущие жалуются на график работы, на нехватку перерывов, на изоляцию, на тяжелый труд, на то, сколько раз в день люди плачут из-за нее, и на ощущение, что она постоянно наблюдает. Это ощущение, похоже, разделяли все.

Я читаю все до последнего слова. Закрыв наконец блокнот, я вспоминаю, как твоя мать говорила мне, что мысли здесь могут быть заразны. Я, например, уже начинаю думать, что мне твоя мать не нравится.

Я засовываю блокнот под матрас, сажусь на край кровати и, не отводя глаз, смотрю в окно, на солнце, опускающееся на горы. Где-то ржет лошадь.

Когда достаточно темнеет, я поднимаюсь. Я точно знаю, куда мне нужно. У тебя я научилась разгадывать тайны и поэтому точно знаю, куда идти. Туда, куда твоя мать мне идти запретила.

Я выхожу на ту же тропинку, опоясывающую ранчо, где утром нашла кота. Его тело убрали, оставив след, как от выжженной земли. Я обхожу это место. Тропа резкими изгибами спускается вниз по склону, врезаясь глубоко в гору.

Внизу гряды тропу преграждают сложенные в аккуратные штабеля бревна. Я на секунду замедляю шаг, но затем перелезаю через них по крутому склону, стараясь не угодить в ядовитый плющ. Я расчесываю до крови ладони, под ногтями собирается грязь, и я оказываюсь по другую сторону внезапной преграды. Быстрым шагом я иду вдоль ручья, который шумит не так сильно, как река Кламат, но более громко, пузырясь и сердито разбиваясь о камни. В долине растут доисторические папоротники, их зеленые силуэты чернеют в темноте. Тропа упирается в широкий пожарный проезд, ведущий в горы. Я оглядываюсь по сторонам, прежде чем ступить на эту дорогу, а затем замираю в изумлении.

Вдалеке, у съезда с дороги, как круглые белые шары горят автомобильные фары. Я провожаю их взглядом, пока машина задним ходом выезжает на основную трассу, удаляясь от меня все дальше и дальше. Мое сердце колотится в груди. Похоже, машина стояла там в ожидании меня. Я слышу, как двигатель взревел, как будто кто-то резко дал по газам. На мгновение мне кажется, что этот звук оглушил меня, а затем он пропадает так внезапно, будто машина растворилась в воздухе. Я моргаю. Машина, должно быть, повернула, и звук просто исчез за поворотом, но это было похоже на магию. На тайну, которую предстоит раскрыть.

За рулем мог быть кто угодно, напоминаю я себе. Кто-то мог остановиться в долгой дороге или в поисках укромного места. Не все дороги ведут к тебе, но, посмотрев вперед, я думаю: но эта – однозначно.

Я ускоряю шаг, спотыкаясь на неровной земле. И останавливаюсь, когда вижу, что на земле лежит резинка для волос, по своим очертаниям напоминающая раскрытый в крике рот. Я поднимаю ее и представляю, как было бы здорово, если бы я могла отдать ее на экспертизу и найти следы твоей ДНК. Но оставшиеся на резинке волосы длинные и светлые, сверкающие в лунном свете, так что я понимаю: резинка – не твоя.

Я иду вдоль ручья, в честь которого, видимо, ранчо и назвали «Фаунтен-Крик». Дорога делает поворот. От волнения мое сердце начинает биться медленнее. В темноте я вижу его. Он возвышается над землей, и во мраке цвет его кажется зеленоватым, но я все равно вижу его желтым. Это твой желтый дом. Такой, каким я и надеялась его найти.

Как дети в сказках, я не медлю ни секунды, а со всех ног бегу к дому, взбегаю на крыльцо и стучу в дверь. И жду. В доме темно. Свет не горит нигде.

«Эй, есть кто живой?» Я боюсь звать тебя по имени, боюсь, что кто-нибудь другой меня услышит. «Откройте!» Я барабаню в дверь. Не дождавшись ответа, я пробую открыть дверь. «Мы тут не запираемся», вспоминаю я слова твоей матери. «Нет смысла». Твоя дверь заперта.

Я стою под навесом и страдальчески смотрю вверх. Я делаю несколько шагов в сторону, чтобы заглянуть в окно. Мое сердце готово выскочить из груди: я понимаю, что вполне могу увидеть там твое тело. Мысленно готовлюсь увидеть твой скелет: холодную гладкую кость голени, кость бедра. Готовлюсь найти твой череп, который ждет с приоткрытым ртом, чтобы рассказать мне твою историю, и история эта «Убийство, Пропажа, Сговор».

А затем я слышу ее дыхание у себя за спиной. Она шла по моим следам. Я резко поворачиваюсь и вижу, как твоя мать злобно глядит на меня из темноты.

Эпизод № 17: Ее преследуют

Мы молча идем по тропе. Я думаю об отрывке из записной книжки: «Либо она чертов экстрасенс, либо шпионит за всеми». Когда твоя мать видит, что, подойдя к своему домику, я в нерешительности останавливаюсь, она говорит: «Мне нужно кое-что тебе рассказать», и я следую за ней через ранчо к главному дому.

Внутри шикарная обстановка – здесь нет современных или модных излишеств, это просто дом явно очень богатого человека. Роскошь подчеркивают рояль и статуя Христа из слоновой кости со сверкающими дырами в руках, дорогой паркет, отдельная прихожая для верхней одежды и обуви, гостиная и столовая для торжеств. Я иду за твоей матерью на кухню.

– Хочешь чашечку чая? По моему особому рецепту.

Моя грудь сжимается при воспоминании о бутылках в теплице, но я напоминаю себе, что у меня нет никаких доказательств, что она убийца. Да, она ведет себя жестко и грубовато, но убивать меня, скорее всего, не собирается. Хотя могла бы. Ей ничего не стоит меня убить, я ведь здесь совсем одна. Как быстро меня нашли бы? А что, если не нашли бы вообще?

– Я сегодня разговаривала с родителями, – говорю я на всякий случай. – Рассказала им об этом месте. Они рады за меня. Как и мой друг. – Я каждый раз теряюсь и не знаю, как называть своего бывшего мужа. «Бывший муж» звучит слишком претенциозно.

Она ставит чайник, наполняет два чайных ситечка своей заваркой. Она не торопится с чаем, а я смотрю на нее, напоминая себе, что нужно дышать.

Закончив, она приносит чай (жидкость пурпурного цвета) в белоснежных чашках с блюдцами, ставит одну передо мной, а сама садится напротив.

– Я ведь говорила тебе, – постукивая ногтями по чашке, произносит она, – не ходить туда.

На самом деле она сказала мне, что там вообще нет тропинки.

– Я нечаянно. Я заблудилась. Вы были правы, здесь легко потеряться.

Я вру, и она это знает, не может не знать. Сейчас все может пойти прахом. Из-за этой ошибки я могу остаться ни с чем, потерять тебя, свою работу, свое место здесь и шаткое понимание твоего мира. И все по собственной неосторожности. Меня переполняет чувство вины. Я подвела тебя.

Твоя мать откидывается назад и шумно выдыхает.

– Я не хотела тебе этого говорить. – Она наклоняется вперед. Под подбородком у нее вьется легкий пар. – Моя дочь… – при этих словах все поплыло у меня перед глазами: деревянные стулья, стол, документы, сложенные на столе в углу, огни над нашими головами, – была убита.

– Убита? – Я не могу в это поверить, несмотря на то что твоя мать только что произнесла это вслух. – Как? Кем?

– Бандой, – она медленно кивает, успокаивая себя, – у ручья. У того самого ручья.

– Но что вы имеете в виду под «банда»?

– Они изводили ее годами.

Ты никогда об этом не упоминала.

– Кто?

– У них был большой черный грузовик. Они одевались во все черное, носили балаклавы, – это слово показалось мне необычным, – и белые хирургические перчатки. – Кажется, будто она специально пытается помешать мне выпытать подробности. Она молчит так долго, что я думаю, что история окончена, как вдруг: – Моя дочь была прекрасной хозяйкой. Она отлично ладила с гостями, все гости ее любили. Она была самым добрым человеком. Она была моей лучшей работницей. – Она вытирает глаза, но я не вижу слез. Она не выглядит грустной, но лицо ее излучает ужас, буквально пронизано им. – Она не хотела поднимать шум, даже когда они… – она задыхается и через силу закусывает кулак, – они угрожали ей. Они преследовали ее и изводили до тех пор, пока не довели до панического страха.

Я в шоке. Я не могу поверить, что это произошло. Не могу поверить, что ты ничего мне не сказала. Все то время, что ты пыталась спасти других людей, спасать нужно было тебя. Как ты могла мне не сказать? Как ты могла держать это при себе?

– А полиция что?

– Полиция? – Ее глаза резко темнеют. – Ничего.

– Ничего?

– Она не смогла их описать, потому что их лица и руки были закрыты. – Это и удобно и невероятно одновременно. – Полиция сказала, что они ничего не могут сделать.

– Как они могли не сделать ничего? – Да, все мы знаем об ошибках полиции, о сокрытиях и сговорах, но чтобы не делать вообще ничего?

– Они сказали ей, чтобы она смирилась с этим, – выплевывает твоя мать в ответ. – Вот какая здесь полиция. Им все равно. Им нет до нас дела.

Она крепче сжимает чашку в руке.

– Это произошло. Но моя дочь сильная. Она не собиралась позволять им выгнать ее с родной земли, из своего дома, поэтому она осталась. Она отказалась носить оружие, хотя мы с Эмметтом умоляли ее. Она была такой храброй. Но они возвращались снова и снова. Они нападали на нее у ручья. Они следили за ней, когда она куда-то ездила. Прижимали ее к обочине. Она пыталась быть сильной, но их нападки не прекращались.

– Но кто они такие? – перебиваю я в замешательстве. Ощущение такое, будто твоя мать взяла твой рассказ и вывернула его наизнанку, чего я совсем не ожидала. Или, возможно, не хотела ожидать. Безликая банда? Это как-то слишком. Как-то очень уж ненатурально. Ты говорила мне, что есть цепочка: сначала муж, потом семья, потом любовник. Это главные подозреваемые. А не безликие банды в глуши, не незнакомцы без мотива. – Я не понимаю. Она должна была их знать. С чего бы им нападать именно на нее?

– Я же сказала: мы им не нравимся. Люди в городе не хотят, чтобы мы здесь жили. Никогда не хотели.

– Но почему? Почему именно она? Кто эти люди?

Она качает головой:

– Мы не знаем.

Я сжимаю ноющие руки в кулаки.

– Но это ведь маленький город. Что насчет грузовика? Она должна была узнать его. – Мне трудно поверить, что ты не заметила бы деталей, что тебя бы терроризировали и запугивали, а ты бы не знала кто. Ты – большая специалистка по преступлениям. Ты бы вывела их на чистую воду.

– Она не знала, – шипит твоя мать. Мои вопросы ее раздражают. А я не хочу обвинять жертву, мне просто нужны ответы. Просто нужно понять, как все это могло произойти, а ты мне никогда и словом об этом не обмолвилась.

– Что было дальше? – Я хватаю свою чашку, и ее тепло обжигает мне ладони.

– Они убили ее.

Меня как обухом по голове ударили. Как будто облили ледяной водой. Будто окунули в реку Кламат.

– Тело нашли? – Мой вопрос звучит настолько бесстрастно, что встряхивает нас обеих. Но этот вопрос из тех, которые нужно задать.

Твоя мать держит удар и берет себя в руки, прежде чем сказать:

– Мне не нужно видеть тело, чтобы знать, что моя дочь мертва.

Какое облегчение! Тела нет. А если нет тела, то нет и преступления. Пока нет. Есть шанс, что ты еще жива.

– Вы… вы искали ее тело?

– Где? – спрашивает она, будто за этим домом, за пределами ранчо, ничего нет. У нее нет доверия ко всему, что находится вне ее земли. Здесь мы живы. Но кроме нас, ничего живого нет.

– Везде. Где угодно. Вы должны искать. Каждый должен. Если вы действительно верите, что ее убили, к делу должна быть привлечена полиция.

– Они мне не верят. – Она скрещивает руки, поднимает подбородок и качает головой. – Но мать сердцем чувствует, если с ребенком что-то случилось. Мать знает своего ребенка так, как Бог знает всех нас. – От того, как она говорит «Бог», у меня мурашки по коже. – Здесь небезопасно. – Ее глаза тускнеют, а подбородок опускается. – Вот почему никогда не следует спускаться к ручью одной. Вот почему тебе не следует делать покупки в местных магазинах или ездить в город. Они могут быть где угодно. – Чутье подсказывает мне, что «они» – это идея, которую она придумала, чтобы контролировать меня. Способ удержать меня здесь, в пределах ранчо. Так она поступила с тобой, заставив тебя думать, что ты никогда не сможешь уехать. Она знает, что мысли здесь заразны, и хочет, чтобы я подхватила этот вирус. – На ранчо ты в безопасности, а за его пределами – нет. Ты меня понимаешь?

Я киваю:

– Мне так жаль… Поверить в это не могу. – Она откидывается на спинку стула, и я подвигаюсь ближе. Я обнимаю ее в знак поддержки. – Бедняжка, – говорю я. Ее тело остается неподвижным, пока я прижимаю ее к себе. Мне очень жаль, что это случилось с тобой.

Я не верю, что ты мертва. Я не могу в это поверить. Мне нужно покинуть ранчо. Мне нужно поговорить с теми людьми, от общения с которыми она меня активно отговаривает. Мне нужно узнать, что случилось, и как можно быстрее. Я не верю, что ты мертва. Но я верю, что тебе грозит опасность.

Я лежу в постели и слушаю эпизод № 37: «У вашего лучшего друга должен всегда быть при себе список имен, список людей, которых следует допросить, если с вами что-нибудь случится». И я думаю, кто твой лучший друг? У кого этот список? Здесь никого нет. Я не доверяю твоей матери и не думаю, что ты выбрала бы ее на эту роль. Есть еще твой отец, но я чувствую, что ты скорее всего обратилась бы не к члену своей семьи. Ты никогда не упоминала Джеда. Никогда не упоминала никого, кроме своих ближайших родственников, и, видимо, поэтому я всегда думала, что ты такая же, как я, – одинокая.

Мне нужно найти твоего лучшего друга и твой список. Мне нужно съездить в Хеппи-Кэмп, поговорить с полицией, опросить местных жителей. И мне нужно попасть в твой желтый домик. Я не верю тому, что сказала твоя мать. Ты учила меня никому не доверять. Истории здесь заразны, и я не могу позволить себе заразиться ничем, кроме правды.

Я засыпаю, слушая тебя. Во сне я бегу по лесу. Деревья, словно в калейдоскопе, словно в движущемся лабиринте, кружатся передо мной, вырастая как из-под земли. А потом я вижу впереди свою улицу, улицу, на которой я выросла, узкую, пешеходную – и бегу быстрее. Я бегу домой. И когда я уже близко, очень близко, на подъездной дорожке, а потом и на пороге, тянусь к дверной ручке, я становлюсь невесомой. Мои ноги отрываются от земли, словно я теряю точку опоры, и я поднимаюсь все выше и выше, к самому небу. И я парю там, среди миллиардов звезд.

Потом я чувствую, что ты сзади меня. Твои пальцы скользят по сгибу моего локтя. Я мешкаю, а затем кладу свою руку на твою. Ты наклоняешься вперед, твой подбородок оказывается над моим плечом, и ты шепчешь мне на ухо: «Хватай этого мужчину или любого другого, который под руку попадется».

Я никогда раньше не видела подобных снов. Он такой реальный. Мне кажется, что мы вместе перешли в другую реальность, в другой мир. И в тот же миг я понимаю, что это моя рука – я трогаю свою руку, веря, что она твоя. И ты исчезаешь.

Я с трудом прокладываю себе путь к пробуждению, через глубины сна, через неподвижность, в тот мир, где я просыпаюсь, сажусь в постели и понимаю, что все еще сплю, затем снова погружаюсь в сон, снова пытаюсь проснуться, пока наконец не просыпаюсь и не начинаю судорожно искать телефон, чтобы записать твои слова, пока я их не забыла, только чтобы опять обнаружить, что я все еще сплю.

Проснувшись на следующее утро, я первым делом думаю о твоих словах. И в холодном свете дня становится ясно, что это такой же бред, как и любой другой совет из снов. Сновидения обладают особенностью сочетать сильнейшие эмоции с полной ерундой. Что ты пытаешься мне сказать? Что тебя убил мужчина? Или советуешь мне выйти замуж? Или переспать с первым встречным? В здешней глуши это может быть затруднительно.

Однако, несмотря на то что твои слова – ерунда, я все равно хочу их записать, но я забыла зарядить телефон. Я вспоминаю о дневнике и просовываю руку под матрас. За грудиной у меня давит, как будто я проглотила что-то слишком большое.

Я встаю с постели. Поднимаю матрас. Мои колени дрожат, а голова кружится. Блокнота нет. Я проверяю на полу. Провожу рукой под низом матраса. Должно быть, я переложила его, а потом забыла, должно быть, взяла его в полусне и перепрятала. Но куда? Зачем?

А потом я думаю о том, что было написано о твоей матери в дневнике: она всегда наблюдает. Быть может, она заходила ко мне в домик до того, как нашла меня; быть может, так она и узнала, что меня нет на месте. Быть может, она обнаружила блокнот. Конечно, она захотела бы от него избавиться.

Но это все равно меня беспокоит. Почему она была в моей комнате? Почему она вообще рыскала под моим матрасом? С другой стороны, это ведь не моя комната, не мой матрас. Все на этом ранчо принадлежит ей. Я работаю на нее. Даже я в каком-то смысле принадлежу ей.

Мне кажется, что у меня перехватило дыхание и мне нужно чье-то разрешение, чтобы дышать. «У меня никогда раньше не было столь сильного ощущения, что за мной постоянно следят».

Что я вообще здесь делаю? Твоя мать думает, что ты мертва. И вокруг нет никого, кто стал бы ей перечить. Мне нужно уезжать, нужно попытаться собрать воедино кусочки собственной жизни. Раньше я именно так и поступила бы. Вернулась бы назад. Начала бы с чистого листа. И в итоге оказалась бы там же.

Но ты бы не уехала. Ты бы не сдалась. Ты бы знала, что случившееся – это только начало. Только первая улика. Ты бы не позволила единственному свидетелю выдавать свою версию за единственно верную. Ты бы продолжила искать, складывать все кусочки пазла воедино, пока не получила бы цельную картину истины.

Неожиданный шум двигателя заставляет меня вздрогнуть. Грузовики проезжают по шоссе чаще, чем я ожидала, и, поскольку других звуков нет, я слышу каждый с поразительной ясностью, но этот, кажется, с грохотом несется прямо на мою спальню. Я вскакиваю с постели и выхожу на улицу. Поля для выпаса лошадей в полумраке покрыты росой; на сарае все еще лежат глубокие тени.

К дому твоей матери подъехал черный внедорожник. Вокруг него с лаем бегают собаки. Изнутри вылезает черноволосый человек, который двигается дерганой походкой, словно идет по горячим углям. Он открывает багажник и начинает выгружать ящики. Твоя мать появляется в дверях дома, спешит ему навстречу. Не здороваясь с ним, она идет прямо к ящикам. Их голоса звенят в воздухе. Видимо, это и есть твой отец.

Я знакомлюсь с ним не сразу. Твоя мать хочет, чтобы я закончила кормить лошадей, поэтому сначала я иду в конюшню.

Без нее эта работа тяжелее. Мне нужно погрузить два снопа люцерны в трактор, но у меня не получается их впихнуть. Я пытаюсь затолкать их силой. Пробую засунуть их под разными углами, но, что бы я ни делала, стебли ненадежно балансируют, а если я еще и заведу трактор, то вообще попадают. Рукам в утреннем режущем воздухе холодно, хоть я и в перчатках. Стебельки сыплются мне в куртку, за пазуху и в ботинки и больно колются. От пыли я начинаю чихать.

В конце концов я довольствуюсь тем, что у меня получилось, и забираюсь на водительское место. Со второй попытки мне удается завести двигатель, мотор оживает, ревет, чихает и тарахтит. Я нажимаю педаль заднего хода, но трактор не двигается. Я давлю сильнее. Двигатель снова тарахтит, и я понимаю, что не снялась с ручника. Снявшись, я сдаю назад и останавливаюсь. Снопы качаются, но не падают. Я выравниваю скорость и нажимаю педаль газа. Шесть стеблей падает на землю. Я проезжаю по ним.

Я вот-вот расплачусь. Я знаю, что это глупо, но чувствую себя полной дурой. Я не лучшая работница; я не умею справляться с давлением и из-за этого на одной работе продержалась две недели, а на другой – шесть. У меня никогда раньше не было столь сильного ощущения, что за мной постоянно следят, несмотря на то что твои родители сейчас находятся внутри своего дома. Я уверена, что меня уволят. Что я потеряю свое место на ранчо и связь с тобой. Я никогда тебя не найду. Я, как всегда, проиграю. И мы с тобой обе исчезнем.

Я сдаюсь и не складываю снопы на погрузчик, а несу охапку люцерны в руках на первое пастбище. Я бросаю их слишком близко друг к другу, и лошади дерутся, вставая на дыбы, щелкая зубами, и срывают кожу друг у друга с холки, оставляя яркие пятна розового цвета. В панике, что увидит твоя мать, я пролезаю под забором, чтобы разделить стебли. Альфа-жеребец (гнедой арабский скакун) бросается на меня, раздувая ноздри. Я машу руками в воздухе, чтобы напугать его, но он вскидывает голову и ускоряет бег. Я ныряю обратно под забор. Конь останавливается с другой стороны от него, а затем снова встает на дыбы.

Я прислоняюсь к трактору, сердце колотится, в ушах стучит, адреналин пульсирует в крови. У меня кружится голова, как будто я еду по крутому извилистому шоссе.

Эти лошади не похожи на тех ручных, одомашненных лошадок, с которыми я выросла. Здесь они подчиняются стадному инстинкту, которому могут дать волю, бегая и нападая друг на друга. А у меня ничего не получится. Не знаю, почему я верила в обратное. Ведь я никогда не работала на конюшне и вообще боюсь лошадей, вдруг вспоминаю я. Поэтому-то я и перестала ездить верхом. Однажды я проснулась в страхе оттого, что могу умереть, и после этого каждый раз, садясь на лошадь, я испытывала тревожность во всей ее красе, перед глазами у меня проносились виды ужасных происшествий. Я представляла себе, как вылетаю вперед из седла, перелетаю через голову лошади, приземляюсь на плечо и – хрясь – ломаю ключицу. Или как соскальзываю, а нога остается зажатой в стремени, и меня затаскивает под мощные копыта лошади, и она топчет и давит меня. Или как лошадь встает на дыбы и падает набок вместе со мной, падает на меня – и мои ноги хрустят у нее под копытами, пока не превращаются в порошок.

Я заставляю себя смотреть прямо, чтобы выровнять дыхание. Но вдруг я вздрагиваю от пронзительного ржания – и вижу Белль Стар. Она гарцует, прихрамывая. От каждого шага ее плечо уходит вниз, а затем неестественно выпрямляется. Из носа у нее течет кровь.

Эпизод № 21: Что-то не так

Я неуклюже слезаю с трактора и в панике тороплюсь к дому. Я бегу, как в том сне, разгоняясь так, что мне тяжело дышать, оттого ли, что кислорода слишком много, или, наоборот, оттого, что мне не хватает воздуха. Я не могу отдышаться, и сердечные мышцы сжимаются в кулак. Пробегая мимо летнего домика, я слышу заунывно-пронзительную трель стационарного телефона, но это только заставляет меня бежать быстрее. Я бегу к дому твоей матери. Стучу в заднюю дверь в таком напряжении, что меня трясет.

– Заходи, – звучит голос твоей матери. Я открываю дверь в прихожую. Из нее видно, что твои родители сидят за кухонном столом и завтракают.

Я пытаюсь отдышаться.

Твой отец добродушно моргает. Его глаза кажутся карими и синими одновременно, будто он носит цветные контактные линзы. Он неожиданно маленький, женоподобный. У него такие же матово-каштановые волосы, как у твоей матери, словно они красятся одной краской. Он отодвигается от стола, кладет руки на колени:

– Приятно познакомиться, Сера. Эдди как раз рассказывала о тебе.

– Мне нужно вам… одна из лошадей ранена.

Твоя мать грозно сдвигает брови:

– Которая из лошадей?

– Одна из тех, что пасутся на пастбище у сарая. – Что-то мешает мне сказать ей, что это Белль Стар. Я знаю, что та ей не нравится.

– Как именно ранена? – Твой отец засовывает палец в рот и начинает ковыряться в зубах.

– Она истекает кровью. У нее идет кровь из носа. И она хромает.

– Которая из лошадей? – повторяет твоя мать.

– Ой-ой, – шутливо говорит твой отец. – Похоже, мне пора идти за дробовиком.

Он усмехается, будто я нахожу это смешным.

Теперь я понимаю, что мне не следовало первым делом идти к ним. Я должна была сама увести Белль с пастбища. Но в тот момент я запаниковала. Это ведь их ранчо; мне показалось, нужно сначала получить их разрешение.

– Нам нужно забрать ее с пастбища. Я думаю, что другие лошади обижают ее.

Твоя мать пристально смотрит на меня. Она поняла, что речь о Белль Стар.

– Можешь перевести ее в круглый загон.

– Не стоит ли вызвать ветеринара?

Их глаза встречаются над столом; потом твой отец говорит:

– Лучше мне сначала взглянуть на нее.

А твоя мама добавляет:

– А тебе бы пойти и продолжить кормить лошадей.

Я молча киваю и выхожу, закрыв за собой дверь. Пока я иду обратно, мои руки и ноги кажутся тяжелыми. Я нервничаю перед выходом на пастбище, боюсь, что альфа-кони снова нападут на меня, но Белль Стар, спотыкаясь, подходит прямо к калитке, навстречу мне, словно она понимает, что я здесь, чтобы спасти ее. Я медленно веду ее к круглому загону, и она хромает рядом со мной, кровь продолжает идти у нее из носа.

Я вспоминаю о твоей банде и провожу рукой по морде Белль Стар, пытаясь нащупать, не ударили ли ее, нет ли перелома.

В сарае я нахожу фонарик. Наклонив его, я пытаюсь заглянуть ей в ноздрю, но не могу понять, что вызывает кровотечение. «Инсульт! – думаю я. – Кровоизлияние в мозг! Удар тупым предметом!» Я даже погуглить ничего не могу, потому что у меня нет Wi-Fi.

Я вспоминаю выражение лица твоей матери, ее повторяющиеся вопросы, будто она догадывалась, что речь идет о Белль Стар, или подозревала, что именно с ней что-то случилось. Вспоминаю мертвого кота. Болезненных, хрипящих собак. Я пытаюсь убедить себя, что на ферме это в порядке вещей. Это «дикая природа», а я просто слишком чувствительная. Но та часть моего мозга, которая включается вместе с твоим подкастом, подсказывает: «Серийные убийцы тоже убивают животных». Я приношу люцерну для Белль Стар. В круглом загоне нет воды, поэтому я вытаскиваю из-за сарая поилку и наполняю ее из шланга из соседней гостевой хижины. Как только Белль начинает мирно жевать, я ухожу кормить остальных лошадей.

Когда через какое-то время я возвращаюсь, твой отец сидит в круглом загоне рядом с ней и пытается осмотреть ее морду, а она шарахается в испуге и закидывает голову.

Он делает новую попытку подойти к ней. Она артачится и убегает, спотыкаясь, на другую сторону пастбища. Он по-мальчишески улыбается мне:

– Похоже, пора отправить эту лошадку на большое-большое пастбище на небе. – Он указывает двумя пальцами на ее лоб, а она отходит в сторону.

– Мне это не кажется смешным, – ледяным голосом отвечаю я.

– Нет, – говорит он, пристыженный, но не перестающий улыбаться. Он хлопает в ладоши. – Поверьте, это царапина, миледи! Всего лишь царапина!

– Может, мы позвоним ветеринару, чтобы убедиться в этом?

– Где мы возьмем такие деньги? – Он играет в ту же игру, что и твоя мать. Я думаю о четырехстах разных ружьях и пистолетах, о мини железной дороге и мраморной статуе Христа.

– Я заплачу.

Я знаю, что не должна быть такой настойчивой. Мне нужно подыгрывать, чтобы понравиться им, но внезапно я задаюсь вопросом: правильно ли было устраиваться сюда на работу, чтобы проводить свое расследование? Они не хотят, чтобы я ходила в полицию. Не хотят, чтобы ездила в Хеппи-Кэмп. Чтобы подходила к твоему дому. Возможно, я смотрю на ситуацию не под тем углом.

Но я напоминаю себе, что ты была здесь. Ты жила здесь. И пропала ты отсюда. А еще, напоминаю я себе, Джед вернется через несколько дней. Быть может, он не будет похож на твоих родителей. Быть может, ему я смогу доверять. Я не могу рисковать своим положением здесь. И, кроме того, я хотела бы приглядывать за Белль Стар. Мне нужно перетерпеть. Мне нужно играть по правилам, нужно держаться поближе к твоим родителям.

Твой отец хмурится:

– Ладно-ладно! Я попрошу кого-нибудь зайти, но, как по мне, это пустая трата времени. – Он снимает шляпу и обмахивает ногу. – Обычно они поправляются сами. Или нет. В любом случае нам лучше вернуться к работе! – Он смотрит на меня «сурово», но любое выражение выглядит комично на его лице, будто он клоун, сбежавший из цирка в обычную жизнь.

Я возвращаюсь к работе, но периодически посматриваю на Белль Стар, боясь, что кто-то может прокрасться и напасть на нее, если я отвернусь.

В конюшне нужно все разобрать, организовать и прибраться. Нужно проверить других лошадей. У одной копыто расколото почти до кости – твоя мать советует мне смазать его маслом. У половины лошадей стригущий лишай, гривы у них спутаны и покрыты грибком из-за того, что всю зиму они были предоставлены сами себе. Твоя мать дает мне металлическую скребницу, и я соскребаю инфицированные волосы, оставляя чешуйчатые пятна на открытой коже. Лошади энергично отбиваются. Они не работали всю зиму, застоялись и сейчас активно сопротивляются тому, что их отделяют от стада: они лягаются, бьют копытом, брыкаются и артачатся под седлом. Они совсем не похожи на милых пони из моей юности. Эти – выносливые, брутальные. Они агрессивны и раздражительны от долгого нахождения взаперти.

Я веду одну из них с пастбища, уворачиваясь от ее зубов; мимо на своем квадроцикле проезжает твой отец. Он притормаживает, чтобы лучезарно улыбнуться мне и сказать: «Мы так рады, что ты здесь».

Это выводит меня из равновесия до конца дня. Мы так рады, что ты здесь. Я не могу точно сказать почему, но эти слова раздражают меня, как заноза в пальце, как звук пенопласта по стеклу. От переизбытка кислорода у меня кружится голова, а окружающие виды пьянят меня: внизу бежит река, а кругом возвышаются горы. У меня ломит тело, все суставы сжаты. Эта фраза не дает мне покоя: Мы так рады, что ты здесь.

К моему удивлению, вечером объявляется ветеринар. Он приезжает на большом черном грузовике. У меня по спине пробегает дрожь, и я внимательно за ним наблюдаю. Его зовут Морони. Он худой и жилистый, с бледно-рыжими волосами, а сзади на шее у него красное пятно, покрытое коркой. Эдакий Хэнк Уильямс в стадии № 2.

Он тепло приветствует твоих родителей, восклицая, как хорошо они выглядят, и как красиво выглядит ранчо, и как это твоей матери удается выращивать так много растений. А где они нашли такой восхитительный оттенок красного, чтобы покрасить ставни? Ах, какой же здесь свежий воздух!

– Вы будто купили себе свою личную, особенную атмосферу! – Он трещит без остановки, пока ему показывают все новшества.

На это уходит так много времени, что я начинаю сомневаться, действительно ли он ветеринар. Однако в конце концов они приводят его к Белль Стар. Кровь у нее на губах засохла темным рубцом.

Морони прихрамывая заходит на пастбище и подтверждает сказанное твоим отцом:

– У нее в носу простая царапина.

Белль Стар хромает на покалеченное плечо. Он говорит, что она, вероятно, потянула мышцы в драке с другой лошадью.

– Мне кажется, другие лошади ее не любят, – говорю я. Твоя мать фыркает. – Возможно, нам лучше оставить ее здесь.

– Как вариант, – уклончиво отвечает Морони.

Он какое-то время треплется о всякой фигне с твоими родителями. В конце концов до меня доходит, что он друг твоего брата Гомера и что они ходят в ту же церковь, куда раньше ходили твои родители, пока не перестали этого делать из-за чертовых лжецов и людишек в том городе.

Я хочу поговорить с Морони наедине, поспрашивать его о тебе, но мне нужно быть осторожной. Твои родители не спускают с меня глаз.

Хоть я не хочу ничего пропустить, я решаю распрощаться пораньше, чтобы отойти и дождаться его у машины. Он припарковался с другой стороны коттеджа, вне поля зрения дома твоих родителей. Там у меня должно получиться поговорить с ним наедине. Тем не менее есть шанс, что кто-нибудь из твоих родителей соберется проводить его, поэтому, вместо того чтобы болтаться у всех на виду, я ныряю в один из садиков твоей матери.

Я узнаю аккуратный изгиб железной калитки по фотографии с сайта. Только на фотографиях вокруг цвели розы, гипсофила и глицинии. Сейчас же все заросло кустами ежевики, которая опутала забор, душит калитку, вьется вверх по столбу со скворечником и выглядит как колючие, набитые чем попало гнезда.

Этот садик – оплот ежевики. В центре она такая густая и высокая, будто оплела целую ежевичную планету. Лозы сочатся за края, тянутся все дальше и дальше, такие коварные, что сначала не замечаешь, как они вьются по стене сарая, над забором ближайшего пастбища, тянутся цепочкой под каждым гостевым домиком.

Когда я пригибаюсь, она впивается мне в лодыжки и руки. Меня окутывает теплый запах грязи и гнили. Удивительно, насколько запах жизни похож на запах смерти.

Я жду. Моя левая нога немеет. Затем я слышу приближающиеся шаги. Вся на нервах, я осторожно выглядываю из-за куста.

Морони оборачивается и смотрит назад, держа у рта косяк и спичку. Неожиданно я понимаю, что видела его раньше. Я узнаю пятно у него на шее. Он тот парень из кафе. Тот, который обнял женщину, разбившую чашку с вопросом «Где ты был?». Сейчас он один, и он закуривает косяк.

Я встаю, и мою ногу пронзают тысячи иголок. Я выпутываюсь из кустов, цепляющихся за мои лодыжки, и выхожу из садика.

– Привет.

Он поднимает подбородок. Не спрашивает, почему я пряталась в кустах. Он даже не выглядит удивленным. Вместо этого он выпускает огромное облако травяного дыма и качает головой:

– Терпеть не могу эту конченую суку.

Я опешила. С самого своего приезда он всячески превозносил твою мать, расхваливал ее садоводство, ее ведение домашнего хозяйства, ее вкус.

– Прошу прощения?

– Эту женщину, – произносит он так, будто мы на одной волне. – Я терпеть ее не могу.

Я делаю шаг назад. Что-то в его тоне ощутимо пугает меня. Он направляется к своему грузовику. Хватается за ручку и распахивает дверь. Мне нужно спросить его о тебе, пока еще не слишком поздно:

– Вы знали ее дочь?

– Рэйчел? – фыркает он. – Она была сумасшедшей сукой.

У меня подводит живот, но я заставляю себя сохранять хладнокровие:

– Сумасшедшей? В каком смысле?

Это на секунду ставит его в тупик, косяк зависает в паре сантиметров ото рта.

– Ну, во-первых, она ненавидела мужчин.

И вот так, на раз-два, я начинаю ненавидеть его.

– Это… – Я прикусываю язык. – Почему вы так говорите? – Мой голос звучит слащаво, поэтому я похожа на женщину, которая любит или, по крайней мере, терпит мужчин.

Он поднимает голову.

– Парня не было никогда.

– Думаю, тут особо выбирать было не из кого.

– Это да. Особенно если ты ненавидишь мужчин.

– А подруги у нее были?

– Не-а. – Он потирает свою покрытую струпьями шею. – Она просто держалась обособленно. Вот что я имел в виду: психичка.

– Почему держаться обособленно означает быть психичкой? – Он смотрит на меня так, будто психичка я, затем забирается на сиденье, довольный тем, что уезжает. Как это у мужчин получается так быстро? Одним взглядом они умеют заставить нас чувствовать себя «сумасшедшей бабой». – Что с ней случилось?

– Ха! – говорит он, будто мы оба знаем, что это значит.

– Что?

– Ну, посмотрите на ее мать. Хотите знать, что с ней случилось, посмотрите на ее мать. Это же очевидно.

Не знаю, что он подразумевает: что мать обижала тебя или что она свела тебя с ума. Или и то и другое.

– Вы думаете, она что-то с ней сделала?

– Эй. – Он сжимает свой косяк большим и указательным пальцами. – Больше я ничего не скажу. – Он захлопывает дверь. – Может, Рэйчел свалила отсюда. А может, она где-то на пляже потягивает «Маргариту». Или, как вариант, – теперь его косяк между указательным и безымянным пальцами, – эта психопатка отрезала ей лицо. Но я вам этого не говорил! – гогочет он, с ревом заводит двигатель и проносится мимо меня, мимо моего домика, мимо дома твоей матери в сторону шоссе.

Я слышу твой голос, рассказывающий твою историю: Он рассказал ей, что именно произошло. Вплоть до ужасающих подробностей. Он предупредил ее. Но, как и десятки свидетелей до нее, она ему не поверила. Ах, если бы только она поверила…

Эпизод № 25: Тайны, которые мы храним

Перед сном я составляю план. Ставлю будильник на час тридцать утра. Я вернусь в твой желтый домик под покровом ночи. Одна. Снова попробую открыть входную дверь. Возьму с собой кредитную карту на случай, если там такой замок, который можно взломать фомкой. Попробую войти через черный ход. Найду способ пробраться внутрь. Я не знаю, что я ожидаю там найти. Но меня устраивает, что уже достаточно поздно, а значит, я смогу вести поиски в темноте, не боясь быть пойманной. От одной этой мысли мне не сидится на месте.

То, что твоя мать установила границы дозволенного, намного упростило задачу, круг поисков сузился, и финал все ближе. И хотя я знаю, что могу уйти в любой момент, что она не сможет меня остановить и, возможно, не будет даже пытаться, но все равно какой-то стопор удерживает меня. Я чувствую, что он давит на меня, как когда-то обручальное кольцо, как новая работа, как укоризненный взгляд моих родителей.

Иногда кажется, что легче позволить другим людям управлять мной. Я занималась этим всю свою жизнь. В те моменты, когда у меня не получается доверять себе, безопаснее довериться кому-то другому. В глубине души какая-то часть меня хочет позволить Эдди взять над всем контроль. Но другая часть меня хочет вырваться на свободу, сбежать, стать такой же психичкой и сучкой, которой Морони считает тебя.

Я осторожно толкаю шаткую сетчатую дверцу и придерживаю ее, чтобы она не соскочила с петель. Затем я ступаю на землю и иду вдоль домика к тропе.

Я собиралась включить фонарик на телефоне, но даже это может оказаться опасным. Твоя мать таится за каждым деревом. Твой отец смеется из-под каждого камня. Эта земля настолько их, что мне кажется, будто я совершаю вторжение, даже когда нахожусь в своем домике.

Я иду по дальней тропе, которая тянется по периметру ранчо. Она извивается вдоль обрыва, края которого толком не видно, а внизу шумит шоссе. Крутость обрыва и пропасть внизу выводят меня из равновесия; притягивают, как магнит, подводя меня к краю бездны. Я перехожу от дерева к дереву, держась в их тени, иногда спотыкаясь о корни, и чувствую себя в большей безопасности под их кронами.

Идти становится легче, потому что светлеет. Только дойдя до дома Джеда, я понимаю, что путь мне освещал наружный свет около его дома. Горел ли он раньше? Горел ли он все это время?

Мои нервы словно натянутые струны. В моем сознании Джеду отведена роль главного злодея. Действительно ли он был в отпуске? Или же занимался тем, что прятал твое тело?

Джед вернулся на ранчо посреди ночи. Сера Флис покинула свой домик после полуночи. Следы, оставленные ею, обрываются возле его дома.

Я ускоряю шаг и с хрустом иду по опавшим листьям. Из темноты появляется фигура. Я открываю рот, чтобы закричать, но мужчина поднимает руку, чтобы предотвратить мой крик. Я отталкиваю его руку.

– Привет, – произносит он с акцентом. – Эй-эй-эй, полегче. Дышите. Вы меня тоже напугали до полусмерти, а может, и до смерти.

Я дышу часто-часто. Мои пальцы онемели. Но кричать я не могу; во-первых, для этого нет причин, а во-вторых, я не хочу разбудить твоих родителей, но кричать хочется. Я чувствую, что крик все это время сидел во мне, как сдерживаемые годами слезы, чтобы наконец вырваться и взорвать эту ночь. Пальцы Джеда касаются моих плеч, подталкивая меня к скале на краю обрыва, той самой, что смотрит на шоссе и на излучину реки. Только теперь эта скала смотрит во тьму.

Я уклоняюсь, вздрагивая от его легких прикосновений, так что он отпускает меня, отступает и окидывает меня взглядом. Я смотрю на него, освещенного лишь с одной стороны. Он одет как ковбой, в джинсы, сапоги и фланелевую рубашку. У него длинные темные волосы и темные, глубоко посаженные глаза. Его рот полуоткрыт. Его руки широко раскинуты, точно он собирался поймать меня на бегу.

– Боже мой, ты меня напугала, – говорит он. – Кто ты такая? Что ты здесь делаешь?

– Я Сера. Я здесь работаю.

– Работаешь здесь? С каких пор? Что делаешь?

– Мою окна. Объезжаю лошадей.

– Она разрешает тебе кататься на лошадях? – с кислой миной спрашивает он.

– Да.

Он издает насмешливый звук:

– Ох уж эта женщина. Меня, знаете ли, взяли конюхом, своим главным конюхом. Я тут уже полгода. Угадайте, сколько раз я ездил верхом? – Он показывает пальцами ноль. Какое-то время он стоит не двигаясь, глядя в землю, а затем пинает грязь. – Боже правый. Эта женщина – что-то с чем-то!

– Я очень рада, что здесь появился кто-то еще.

Его губы кривятся в ухмылке.

– Кстати, зовут меня Джедедайя Комбс – Джед, хотя я не сомневаюсь, что эта женщина уже рассказала вам все обо мне.

Я хочу спросить его о тебе, но знаю, что сначала надо узнать его поближе. Подозреваемыми являются все, даже те, кому мне бы хотелось доверять. Я внимательно наблюдаю за ним, пытаясь найти что-то подозрительное.

Он засовывает руки в карманы и поднимается к обрыву.

– Это мое любимое место. Каждое утро я пью здесь кофе, сидя на этом камне. – Его глаза метнулись в мою сторону. – Что ты здесь делаешь так поздно?

– Не могла заснуть. – А затем, чтобы сменить тему, спрашиваю: – Вы были в отпуске?

– Это она вам сказала, что я был в отпуске?

– Да, именно это она мне и сказала.

– Я ездил оформлять развод.

– Вы женаты? – спрашиваю я, будто не знаю ответа.

Он потирает шею, смотрит в темноту.

– Мы с женой приехали сюда вместе шесть месяцев назад. Жена с трудом выдержала неделю. Потом она вернулась в Западный Техас, в городок Абилин, откуда мы родом. – Он качает головой. – Я поехал за ней. Она не отвечает на мои звонки. Она не хочет меня видеть. Что поделать. Я просто хочу, чтобы она взяла от меня деньги. – Он снова засовывает руки в карманы.

– Я тоже разведена, – пытаюсь я ободрить его. – Каждый раз, когда я это говорю, я не могу осознать, что это правда, хотя на самом деле так и есть.

Он улыбается в ответ.

– Да, мэм. – Он делает несколько шагов к краю обрыва. – Я всего час как вернулся, а уже задыхаюсь здесь. – Он потягивается, а затем глубоко и шумно вздыхает.

– Здесь так тихо, что я не могу спать. – Я не упоминаю о голосах и о том, как они внезапно возникают из ниоткуда. И я не уверена, находятся ли они рядом или за много миль отсюда. – Я чувствую себя такой одинокой, – говорю я и сразу же жалею о том, что сказала это вслух. Люди никогда не должны признаваться в том, что им одиноко, даже в таком безлюдном месте, где это очевидно.

– Хотел бы я испытать подобное. Однако эта женщина следит за каждым моим шагом, черт бы ее побрал, и… – Он резко останавливается, как будто понимает, что сказал лишнее. – Пардон. Я, наверное, устал. – Он пинает землю носком.

– Кажется, вы не рады, что вернулись. – Твое имя готово сорваться с моих губ, но я сдерживаю себя. Что-то подсказывает мне, что еще не время. Передо мной человек, который выглядит и ведет себя странно. Женатый человек, который живет без жены, потому что якобы разводится. Я прослушала достаточно серий твоего подкаста, чтобы понять: Джед – главный подозреваемый.

– Рад, что вернулся? Совсем нет. – Он взъерошивает волосы так, что они темными завитками ложатся на его лицо. – Дома я работал на буровых установках. Работал много, целыми днями. Редко видел жену. Это не жизнь. Я подумал, что здесь все будет по-другому: работа на свежем воздухе, рыбалка, походы, охота. Но вышло все совсем иначе. И теперь я застрял здесь.

– Почему же ты застрял?

– В результате развода Грейс осталась в нашем родном Абилине. Я не могу туда вернуться. – Он видит мое недоуменное лицо и поясняет: – Я сделал свой выбор.

Я стараюсь сохранять нейтральное выражение лица, но про себя думаю: должно быть, он сделал что-то плохое, раз она решила уйти. Передо мной появляется твое лицо. Его жена продержалась неделю. Он живет здесь полгода. Все эти шесть месяцев он был здесь, с тобой и твоими родителями, и мог делать что угодно. – Тебе необязательно оставаться здесь, – говорю я. – Кроме имеющихся вариантов вернуться в Абилин или остаться здесь существует масса других.

Он наклоняет голову и ухмыляется.

– Я всегда думал, что есть только один вариант. Вы, видимо, знаете больше меня. – Он вздыхает. – Здесь хорошо платят, к тому же наличкой, без налогов. Райский уголок, не так ли? Не жизнь, а сказка. Но на самом деле это не так. – Он засовывает руки в карманы и заканчивает свой монолог: – Хотя здесь, конечно, красиво. Даже в темноте.

Он смотрит вперед, сложив руки на груди, как романтический герой стихотворений. От его вида у меня начинает ломить виски. Мне нечем дышать. Действительно ли он такой романтик или только притворяется?

Я думаю о твоей жизни во всех ее подробностях. Подозрительные горожане. Твоя властная мать. Твой чокнутый отец. И Джед, твой карманный ковбой-романтик. Все это кажется настолько нереальным, надуманным, будто это игра, в которую ты поместила меня. Или всему виной то, что я долгое время маниакально слушала твои подкасты о добре и зле и теперь я во всем вижу тайный умысел и преступление? А потом у меня возникает это пугающее чувство, будто я исчезла, будто это ранчо – моя точка невозврата, поворот дороги, за которым ничего нет. А затем я гасну, как свеча.

И вдруг я хочу все это рассказать Джеду, но не могу, потому что я совершенно не знаю его. Как некоторым людям удается заставить нас прочувствовать свое одиночество? Мне не с кем поговорить, нет никого, кому я могла бы довериться. Мне кажется, что рот мой зашит. Мое сердце ноет от одиночества. Я постепенно исчезаю. И если я не найду тебя, я исчезну без следа.

– Черт возьми, мне пора идти спать. – говорит Джед, резко развернувшись. – Тебя проводить?

Я в растерянности. Я хочу завершить свой план и дойти до твоего желтого дома, но не хочу, чтобы Джед это видел. Я не могу ему доверять. Я никому не могу доверять.

– Нет, не беспокойся, со мной все будет в порядке. Тут недалеко.

Его голос заговорщицки понижается:

– Это был не вопрос. Я не могу позволить женщине идти домой одной.

Я ненавижу подобные фразы, но его акцент и интонация его голоса заставляют меня смягчиться. И, как ни стыдно в этом признаться, мне нравится мысль о том, что кто-то беспокоится обо мне, даже если это выражается в простой короткой прогулке.

Мы идем обратно к моему домику, ориентируясь на свет его ручного фонарика. Мне очень хочется ему довериться. Хочется рассказать ему все: о мертвом коте, о Белль Стар, о больных собаках и о том, что твои родители выглядят садистами, смеясь над чем-то несмешным. Но я думаю: он подозреваемый. Я думаю: не торопись. Тем не менее я не знаю, как долго я здесь выдержу в одиночку. Если ты исчезла, то, должно быть, тебя кто-то похитил. Если ты в опасности, то и я тоже.

Мы останавливаемся на крыльце. Он принюхивается к неприятному запаху, и я чувствую себя неловко, как будто это действительно мой дом.

– Жаль, что тебе досталась эта жуткая лачуга. Ты можешь пожить в моем домике, в нем три спальни. Видит бог, мне так много не нужно.

От его слов я прихожу в смятение. Такое чувство, что мы на первом свидании, он пригласил меня зайти на чашку кофе и предложил остаться навсегда.

– Все в порядке. Я не против.

– Ну, я бы пригласил тебя к себе на ужин, но я ни черта не умею готовить. Ну а если тебе когда-нибудь захочется виски, можешь не сомневаться, что у меня всегда есть бутылочка наготове. – Он отходит назад, шагов на пятнадцать. Потом вздергивает подбородок и произносит, будто мы прощаемся навсегда: – Надеюсь, все у тебя будет в порядке.

Я засыпаю, а через час просыпаюсь от плача ребенка. В полудреме мне кажется, что я другой человек и живу другой жизнью. Мне пора кормить ребенка. Нужно подержать его на руках. Укачать его. Я встаю с постели, мои голые колени обдает холодом, и тут я понимаю, что у меня нет ребенка. От осознания этого я дрожу, как осенний лист.

Я забираюсь обратно в кровать, не обращая внимания на ощущение грязи и пыли на постельном белье, и смотрю в окно, на кусты ежевики, своими очертаниями напоминающие мне животы беременных.

Идеальное место, чтобы прятать тела. Мне представляется, что ежевика именно потому такая густая, что питается человеческими останками. Мне почти хочется пойти туда и разодрать эти кусты, срезать их все, лишь бы только кошмары оставили меня. Там можно прятать все что угодно.

Эпизод № 29: Сезон охоты на ранчо «Фортуна»

На следующее утро я стою на стремянке возле летнего домика и мою окна. Лошадей я уже покормила. И Белль Стар проверила. Она выглядит менее взволнованной, потому что провела ночь одна в загоне. Ко мне на квадроцикле с ревом подлетает твоя мать. Собаки, которые следовали за ней, плюхаются на землю, как мешки с картошкой.

– Ну что ж, – она глушит двигатель, – он все же решил вернуться.

– А вы думали, что не вернется? – Хотя вчера я не закончила мыть рамы изнутри, сегодня я решила переместиться наружу, надеясь еще раз увидеть Джеда. У этого места какой-то старомодный дух: в городе объявился новый мужчина, и я теряю покой на ближайшие несколько дней.

Она обводит взглядом ранчо. Джед где-то там, но мы его не видим.

– Я не знала, что думать, учитывая, что он просто взял и уехал. Не проработал тут и полугода и уже запросился в отпуск? На что это похоже?

На что-то, имеющее логичное объяснение, как мне кажется. Это место изолировано от всего, а запреты покидать его территорию и ездить в город делают его еще более отрезанным от мира. Мне понятно его желание отправиться в отпуск через шесть месяцев.

– Он должен был вернуться с женой. Ты ее видела?

Я не вправе рассказывать ей о его разводе, да и вообще, она же не знает, что мы с ним уже познакомились, поэтому я отвечаю:

– Нет, не видела.

– Что ж. – Она наклоняется вперед, сидя на своем квадроцикле. – Посмотрим, как пойдут дела теперь, когда ты здесь.

Она заводит двигатель и уносится прежде, чем я успеваю спросить, что она имела в виду.

Проходит три дня. Я работаю, привыкая к рутине, несмотря на то что паника внутри меня нарастает. Я мою окна. Катаюсь на лошадях. Снова мою окна. Снова катаюсь на лошадях. Но внутри меня все горит, полыхает. Я говорю себе, что завоевываю доверие твоей семьи, как следует погружаюсь в твой мир, но с каждым днем след остывает.

По нескольку раз в день я вижу Джеда. Он, голый по пояс, потный, ремонтирует крышу седьмого домика. Я же ни на йоту не приближаюсь к тебе, к нему, вообще ни к кому. Я работаю, читаю «Милостивую государыню» и строю планы на выходные: обыскать твой дом, обыскать ранчо, обыскать Хеппи-Кэмп.

Я надеюсь, что твои родители уедут в Ашленд, чтобы пополнить запасы, но понимаю, что Джед может остаться здесь, и не знаю, как с этим быть. Как я могу заниматься твоими поисками, если за мной постоянно кто-то наблюдает?

Чтобы не закричать от всей этой безысходности, я постоянно нахожу себе какие-то дела. Но мои руки чешутся заняться чем-то действительно полезным. На улице жарко, я постоянно мокрая от пота, а ты так и не найдена, и, возможно, где-то лежит твой труп, остывая и коченея. Я должна делать то, что выведет меня на твой след. Вчера, сегодня, сейчас.

По ночам я слушаю твой подкаст. В каждом эпизоде скрыта улика, подсказка, которая приводит меня к УПС. Каждое утро голова у меня раскалывается, в груди не хватает воздуха. Каждый день я злюсь на себя за то, что ни на шаг не приблизилась к разгадке, что недостаточно усердно работала. Что до сих пор не нашла тебя.

В среду твоя мать заходит в конюшню и говорит мне, что в эти выходные они не поедут в Ашленд. У них еще полно всего с прошлой поездки. Разве не повезло? Но это не должно помешать моим планам начать задавать вопросы. Что я и делаю. Продолжая усердно начищать серебряные части седла зубной щеткой, я спрашиваю, опустив голову:

– Почему Джед не ездит верхом? Разве он не конюх?

– Он не знает, как вести себя в седле, – отрезает она.

По словам Джеда, она ни разу не видела его в седле.

– Было бы хорошо иметь напарника, – осторожно произношу я, – лошадям лучше, когда они вместе.

– Летом у них будет достаточно времени, чтобы побыть вместе.

– Но разве не стоит сейчас подготовиться?

У меня в голове уже какое-то время зреет мысль, что наши отношения становятся абьюзивными. Ты много раз рассказывала мне, как они развиваются. Отношения, которые заканчиваются Убийством, Пропажей, Сговором. Они всегда начинаются одинаково. Например, так: он изолировал ее. Твоя мама неустанно повторяет, чтобы я не ездила в город. Заставляет меня работать в одиночку. Покупает мне еду, чтобы мне не приходилось ходить в магазин. Еду, одежду, туалетную бумагу – все, лишь бы только у меня не было повода куда-то идти. Я вспоминаю, как ты описывала свое детство здесь: «Это настоящая глухомань, и я не могла убежать».

Мне нужно вырваться отсюда. Нужно тебя найти. Я не могу постоянно удовлетворять запросы твоей матери. Не могу постоянно стараться угодить всем. Так что я настаиваю:

– Я не знаю гостевых троп. И вы говорили мне, что уходить за периметр небезопасно. Мне нужно, чтобы кто-нибудь показал их мне. – Джед сказал мне, что потратил несколько месяцев, расчищая тропы, несмотря на то, что ему не разрешили ездить по ним. – Мне нужно, чтобы кто-то пошел со мной, чтобы я не была одна.

Твоя мать задирает подбородок. Я знаю, что сама она не хочет идти со мной. Она не любит покидать ранчо. Но она также знает, что я права: если я собираюсь водить гостей по маршруту, мне нужно знать, где он проходит.

– Ладно. Я поговорю с Эмметтом, спрошу, сможет ли он отпустить Джеда пару раз в первой половине дня, чтобы показать тебе тропу. – Она перекатывается с пятки на носок. – Видит бог, Эмметту от Джеда тоже не так уж много пользы.

Ты ни разу не сказала мне ни слова о Джеде, что меня удивляет, потому что он из тех мужчин, на которых так падки женщины: подтянутый, стройный, смазливый и любит томно глядеть вдаль. Он привлекательный, к тому же зол на мир, что, по моим меркам, делает его еще более интересным. На следующее утро, седлая Ангелину Вторую и Сокровище, Джед смотрит на утренний туман угрюмо и обиженно.

Как ты меня и учила, я начинаю с простых, невинных вопросов:

– Как давно ты ездишь верхом?

– Сколько себя помню. С самого детства.

Он вырос в маленьком городке. Он работал на ранчо с семи лет. Я вижу, что он умеет обращаться с лошадьми. Вслух я выказываю удивление тем, что Эдди считает иначе.

– Она меня наказывает, – отвечает на это он.

– Наказывает? В каком смысле?

– Такие у нее методы. – Он осторожно затягивает кушак и подтягивает приструги.

Это, наверное, бред, но разве я не замечала в ней садистские наклонности? Как в первый день она хохотала, летя на всех парусах на квадроцикле. Или как нехорошо блестели ее глаза, когда она приказала мне подняться по четырехметровой лестнице без страховки, чтобы помыть окна в летнем домике.

Я подвожу свою лошадь к скамеечке, а Джед запрыгивает в седло с земли.

– Я должен отвести тебя на пляж сегодня; это через шоссе. – Он разворачивает свою лошадь. Я иду за ним по главной дороге, мимо летнего домика. Снова звонит телефон.

– Этот телефон звонит постоянно, – говорю я.

– На него звонят гости, – отвечает Джед. – Насколько я могу судить, хозяева довольно безответно относятся к бронированиям. Не удивлюсь, если наступит лето и никто так и не приедет.

Я улыбаюсь, потому что никогда не слышала, чтобы кто-нибудь использовал слово «безответственно» в реальной жизни, даже если он и произнес его неправильно.

Мы оба молча проезжаем мимо дома твоих родителей. Джед тревожно на него смотрит, и его плечи напрягаются. Затем мы направляемся по подъездной дороге к шоссе. Из-за поворота внезапно вылетает широкая фура, и Джед резко натягивает поводья Сокровища.

– Они всегда выскакивают здесь, прямо перед переходом, – бормочет он. Сокровище нетерпеливо гарцует, пока мы пропускаем фуру. Затем мы вместе переходим дорогу.

Оказавшись на другой стороне, мы начинаем спуск по крутой тропе. Сквозь листья деревьев я замечаю реку, мощную, бурую, яростную.

– Вот мы и на маршруте, – говорит он. – А здесь у нас «коронный номер», как они это называют.

Тут очень красиво, но здесь везде красиво, так что я уже и не обращаю внимания. Мы покинули ранчо, и я больше не могу сдерживаться, не могу больше молчать о тебе:

– Ты знал Рэйчел?

– Рэйчел? – Его лошадь оступается и скользит по тропе. Он моментально группируется, чтобы восстановить равновесие, наклоняется и двигается в седле, пока наконец лошадь не выравнивается под ним. Спустившись, он смотрит на меня снизу вверх. – Откуда ты знаешь о Рэйчел?

– Эдди рассказала.

– Что именно она тебе рассказала? – Его глаза пристально впились в меня.

– Она рассказала мне, что с ней случилось.

Он делает паузу, а затем продолжает, с трудом произнося слова:

– Что с ней случилось, она сказала конкретно?

– Эдди думает, что ее убили. Банда.

Тут он замолкает, его спина напрягается, как будто он проглотил кол. Его тело покачивается в такт лошади. Мы достигаем нижней части склона. Перед нами открывается бескрайняя территория, покрытая песком. Это безлюдный пляж, похожий на остров из «Черного жеребца»^[24], необъятный и светлый, с вкраплениями кустарников.

– Ух ты, – благодарно говорю я. А затем: – Так это правда? Насчет банды?

Он перекидывает длинные поводья на другую сторону:

– Я не знаю, что случилось с Рэйчел.

Мне непонятно, это он специально тщательно подбирает слова, или мне это просто кажется, потому что он говорит слишком медленно.

– Когда ты последний раз видел ее?

– Думаю, что, наверное, на Пасху.

– В какой день конкретно? А в какое время? Как она выглядела?

Ах, если бы у меня под рукой был диктофон или календарь – все что угодно, лишь бы точно зафиксировать, когда и как ты исчезла.

Его голос становится нарочито равнодушным:

– Мне кажется, тебя чересчур зацепила чужая история.

Я пытаюсь разубедить его, объясняя ему истинную причину моего пребывания здесь. Я понимаю, что он – как и любой другой – может быть причастен к твоему исчезновению. Но, несмотря на это, мне хочется доверять ему, хотя, возможно, все дело в том, что больше просто некому. И если честно, сама я ничего не добьюсь. Мне нужен кто-то, кто был здесь, когда ты исчезла. Мне нужен хоть кто-нибудь.

– Я слушала ее подкаст. – Я любуюсь Джедом, сидящим впереди меня в седле, вижу его спину, но не вижу его лица. Смотря на его сильные плечи, я тем не менее пытаюсь докопаться до истины. – До того, как она исчезла. Вот почему я приехала сюда. Чтобы узнать, куда она пропала.

– Прикалываешься, что ли, – говорит он, но не мне. Он говорит в пустоту, а у меня возникает ощущение, что он обращается к тебе. Затем он наклоняет голову и произносит сдавленным голосом: – Давай продолжим исследовать тропу.

Он подгоняет свою лошадь, направляет ее к рощице. У меня засосало под ложечкой. Куда он меня везет? Это точно та самая гостевая тропа? Или я доверилась не тому человеку? А вдруг он ведет меня в лес, чтобы зарезать? (Лицо полностью изрезано: сорок шесть ножевых ранений. Из этого мы делаем вывод, что это личная месть. Пуля вошла ей в голову в районе виска, выходного отверстия нет. Присутствуют признаки борьбы. В первую очередь ДНК преступника нужно искать под ногтями жертвы.) Его жена правда вернулась в Техас? Это кто-нибудь проверил? Или он убил ее и закопал в лесу? А ты об этом узнала. И поэтому тебя он тоже убил?

Он уводит меня от пляжа по усыпанной сиренью тропинке. Несмотря на предупреждение твоей матери, у меня нет с собой пистолета, поэтому я обдумываю, каким образом я буду защищаться в случае чего.

• Я могла бы ускакать на своей лошади. (Он может скакать быстрее.)

• Я могла бы набросить поводья ему на шею и задушить его. (Он может разрезать их ножом, торчащим у него из кармана.)

• Я могла бы атаковать его верхом. (Он может накинуть на меня лассо и повалить на землю.)

• Я могла бы использовать его нож, чтобы перерезать ему горло. (Он может перехватить его, воткнуть мне в шею, чтобы моя теплая кровь хлестала ему на пальцы. Каково было бы умереть таким образом? Будет ли боль обостряться или, наоборот, постепенно отступать, давая покой моим измученным нервам?)

Но тут я одумываюсь: доверять. Мне нужно кому-то доверять.

Мы доходим до леса. Джед не говорит ни слова. И через некоторое время становится ясно, что он не собирается меня убивать или рассказывать мне свои секреты. Он вообще ничего не собирается делать.

– Мне нужно узнать, что с ней случилось. – Я крепче сжимаю вожжи в руках.

– Почему? – с нескрываемым удивлением спрашивает он.

– Потому что то же самое она делала в своем подкасте для всех тех пропавших людей. Ей было не все равно. Она изучала. Выясняла. Пытаясь спасти их. Я должна сделать для нее то же самое.

– Она никого не спасла. – Он натягивает поводья своей лошади. – Она потеряла себя.

Удовлетворенный своим выводом, он едет дальше.

Я подстегиваю свою лошадь и догоняю его.

– Что ты имеешь в виду?

– Что я имею в виду? Я имею в виду, что ей повсюду мерещились убийства, злые намерения. Она запуталась, потеряла себя в собственных историях. Думала, что весь мир вокруг против нее.

– Как и ее мать?

– Рэйчел совсем не похожа на Эдди. Не говори так! – Его охватывает гнев.

Глядя на его гнев, я понимаю, что он вполне мог бы быть убийцей, прямо вижу его в этой роли. Его гнев неподдельный. За его нарочито спокойными, медленными словами скрывается искренняя, жгучая ненависть к твоей матери. Так почему же он до сих пор не покинул ранчо? Неужели кэш, получаемый здесь, стоит того, чтобы испепелять себя бессильной яростью, тоскуя от одиночества? Или есть какая-то другая причина, которая удерживает его здесь?

Он видит, что выдал себя. Я наблюдаю, как он, пытаясь себя успокоить, раскачивается в такт с лошадью, щелкает поводьями и откидывается назад.

– Ты не понимаешь, каково здесь живется. На что похоже существование здесь. Даже уезжая на пару дней, как это сделал я, на расстоянии начинаешь ясно видеть вещи, которых раньше не осознавал. Долгое время мы жили здесь, вдали от людей, вчетвером. Эдди – психопатка, Эмметт – чокнутый, а Рэйчел, перепутав явь с вымыслом, как полоумная, гонялась за маньяками (или убегала от них, черт ее разберет). Как бы там ни было, способность трезво оценивать ситуацию стала постепенно утрачиваться, и ситуация стала выходить из-под контроля. – Он откидывается в седле. – Знаешь, как говорят? За деревьями леса не видно.

– Да.

– Если ты пробудешь здесь подольше, то поймешь, что значит эта пословица.

– Но где она? Где Рэйчел?

– Она уехала. Счастливица.

– Ее мать думает, что она мертва.

– Ее мать… – Его акцент усиливается, и он поправляет себя. – Ее мать меняет свое мнение в зависимости от ситуации и того, что ей выгодно в данный момент.

– Рэйчел здесь нравилось. – Кажется, он удивлен, что я так много знаю о тебе. – Но, несмотря на это, в своем подкасте она говорила о том, что надо иметь набор «УПС».

– УПС?

– Убийство, Пропажа, Сговор. Когда это произносишь вслух, звучит глупо, – добавляю я в ответ на его недоуменный взгляд. – На самом деле это информация о человеке, которую тот доверяет близкому другу. Информация, которая может помочь найти человека, если тот исчезнет. Это может быть все что угодно: медицинские карты, имена близких друзей, сфера деятельности, образование – в общем, все, что в дальнейшем…

– Ничего такого я никогда не слышал.

– Был ли у нее близкий друг? Был ли кто-нибудь, кому она доверяла?

Его, кажется, раздражают мои вопросы, и я не могу не думать, что подобное поведение – ключ к разгадке. Почему он не хочет тебя искать? Почему он не беспокоится о тебе? В нем чувствуется горечь человека, который разучился беспокоиться о ком-либо.

– У Рэйчел? Ха. Для нее было особым удовольствием не доверять никому.

– Но какие-то зацепки должны были остаться.

Он смотрит на меня, как на ребенка – или, точнее, как на взрослого, который ведет себя как ребенок:

– Никаких зацепок не осталось, потому что ничего не произошло. Коротко и ясно.

– Значит, ты считаешь, что она просто уехала. Вот так взяла и уехала без объяснения причин?

– Ты не знала Рэйчел.

– Нет, знала. – Я хочу сказать, что я знала тебя лучше, чем он. Я знала, что у тебя на душе. Я знала настоящую тебя, тайны, в которых ты признавалась посреди ночи в моей спальне. Секреты, которые ты шептала мне на ухо.

– Ты делаешь из мухи слона. Ее родители сумасшедшие. Они свели ее с ума. Она уехала. И не хочет, чтобы ее нашли.

– А что насчет полиции? Что они думают?

– Полиция? – выплевывает он это слово как ругательство.

– Ты не заявил в полицию? О том, что она исчезла ни с того ни с сего?

– Она не растворилась в воздухе; она уехала. Черт возьми, я готов был ей аплодировать. Мне жаль, что я сам до этого не додумался.

– Нам нужно поговорить с полицией.

– Нам?

– Разве ты не хочешь помочь? Разве ты не хочешь ее найти? – Он ничего не говорит, а у меня закипает все внутри. Его равнодушие, всеобщее безразличие. Мир вращается, на людей нападают, их убивают, похищают и пытают, а все просто отводят глаза. Ты исчезла, а окружающие продолжают жить так, будто тебя здесь никогда не было. – В этом и заключается проблема, именно об этом она всегда говорила. Происходят ужасные вещи, но люди продолжают жить своей жизнью, не хотят ни во что вмешиваться, не хотят никому помогать. Это причина существования зла!

Он останавливается, как вкопанный, но глаза его горят:

– Если бы я видел, что у Рэйчел проблемы, я бы что-нибудь сделал.

– Но это не всегда можно увидеть! Не всегда видно, что кому-то нужна помощь.

– Ты в беде. Я это вижу довольно ясно. – Он смотрит мне в глаза одну-две секунды, а затем идет по тропе.

Тем же вечером я стою у гаража Джеда. Я чувствую себя виноватой, как будто мы уже о чем-то договорились, а сейчас из вредности я нарушаю наши договоренности. Но я ничего не нарушала, я просто никому не могу доверять. К тому же я уверена, что Джед знает больше, чем сказал. Он провел с тобой довольно много времени.

Гараж стоит метрах в пятнадцати от его дома. Дверь открыта. Если я буду вести себя тихо, меня не поймают. Я захожу внутрь. Вижу грузовик, мотоцикл, квадроцикл – все большое, черное и блестящее, кроме одинокого розового шлема на стене. Это шлем его жены? Сняв его с гвоздя, я рассматриваю его очень внимательно, но ничего не нахожу. Возвращаю шлем на место.

В задней части гаража гудит серебряный охотничий морозильник. По мере того как я приближаюсь к нему, звук нарастает – резкий, грубый. Мое воображение рисует мне жуткие картины: твое тело, свернувшееся в серебряной коробке, как ребенок, играющий в прятки.

Я знаю, что ничего приятного там не найду, но проверить надо. «В общей сложности в одном холодильнике нашли семь тел». Что, если ты что-то заподозрила? Что, если ты что-то узнала? Что, если ты имела в виду Джеда?

Я подхожу к серебряному ящику, стараясь не думать, что он похож на гроб. Я зажимаю пальцами ручки с обеих сторон и с силой поднимаю дверцу. Изнутри со свистом вырывается ледяной воздух, обдающий меня по лицу и шее.

Внутри находится не человек, но что-то настолько неожиданное, настолько ошеломительное, что я от неожиданности отпрыгиваю назад. Сейчас должно запахнуть, но этого не происходит, а я превращаюсь в комок нервов.

В серебряном ящике лежит собака, во льду, как застывшая муха в янтаре. Это питбуль, и он смотрит на меня, как будто ждет, когда хозяин его выпустит.

Сердце бьется где-то у меня в горле. Довольно долго я пытаюсь придумать убедительное объяснение. Эта собака наверняка принадлежала Джеду, но почему она здесь? Почему он ее сохранил? Но самое главное, как она умерла?

Эпизод № 33: Проповедник был сумасшедшим

Всю неделю мне не удается побыть наедине с Джедом, но он везде мне встречается. Работающим на крыше, разъезжающим на своем квадроцикле, идущим к стрельбищу с винтовкой в руках. В нем есть что-то тревожное и хрупкое, и я знаю, что ни в чем не могу на него положиться. Я не могу полагаться ни на кого, кроме тебя.

Я ставлю своей целью попасть в Хеппи-Кэмп; мне нужно посмотреть на ранчо с расстояния, чтобы увидеть перспективу. Меня не устраивает, что люди думают за меня, поэтому мне нужно подумать самой. Я говорю твоей матери, что мне нужны таблетки бенадрила, тампоны и «Рассказ служанки». Она отвечает, что аллергия – это миф, но дает мне коробку макси-прокладок, затем говорит, что у нее есть кое-что получше в качестве чтения, и протягивает мне «Милостивую государыню». Твои родители так гордятся своей самодостаточностью, что твоя мать оскорбляется каждый раз, когда я пытаюсь выдумать то, что она не может предоставить.

Я провожу вечера с Белль Стар, глажу ее, вычищаю репейники и колтуны из ее золотой гривы и хвоста, отучаю ее впадать в истерику при виде седла и уздечки.

В пятницу я говорю твоему отцу, что хочу посетить книжный обмен в Хеппи-Кэмпе, надеясь, что он согласится и повлияет на твою мать. Я прочитала «Милостивую государыню» три раза. Джед случайно слышит наш разговор и говорит: «У меня есть экземпляр Библии, если тебе интересно», искоса глядя на твоего отца, будто он ее украл.

И тут мне в голову приходит гениальная идея, идеальная отговорка, единственное, чего точно нет у твоей матери.

В Хеппи-Кэмпе всего одна церковь. Это место, которое я сама никогда бы не нашла: она находится на безымянной улице, в кирпичном здании без опознавательных знаков. В приходе четырнадцать человек из двух семей. Я вижу трех Морони (одного я узнаю), все они светловолосы, с красными шеями, морщинистыми, как куриная кожа. Один из них сидит рядом с той женщиной из кофейни. Вторая семья – твоя: твой брат Гомер, его жена Клементина и их дочери Ая и Аша.

Служба идет два часа. Я останусь на десять минут, чтобы у меня было алиби для твоей матери. А потом я спущусь вниз по улице, в полицейский участок.

Сегодня утром я была так взволнована отъездом с ранчо, что забыла принять драмину. Когда я приезжаю в церковь, у меня жутко кружится голова. Перед глазами у меня все плывет, когда я сажусь на свободное место у двери в подсобное помещение. Вдоль задней стены два окна с опущенными шторами. На одной стене – часы, на картонном циферблате видны дырки. Впереди – простая деревянная кафедра.

В девять часов твой брат встает и приветствует всех нас. У него ямочки на щеках и каменный подбородок. Именно за такого мужчину меня хотела бы выдать моя мать. Такой мужчина может надеть дурацкий рождественский свитер для семейной фотографии – и все равно выглядеть ослепительно. От такого мужчины были бы невероятно, феерически красивые дети: мальчик и девочка.

Мои родители были категорически против моего развода. Это был первый и единственный раз, когда я открыто ослушалась их. Но как только все документы были подписаны, как только путей к отступлению не осталось, моя мать начала меня сватать. Мы вернулись в прошлые времена и снова попытались решить проблему (то есть меня) прежним способом.

Твой брат читает проповедь, и его взгляд останавливается на мне. Я не подумала, насколько буду заметной. Не подумала, что он может сообщить твоим родителям, если я уйду раньше. По спине стекает пот. У меня начинает ломить руки, когда он объявляет первую песню.

Я беру с пола сборник церковных гимнов, и в этот момент в церковь входят две пожилые женщины: седые волосы, морщинистая кожа, линия от чулок видна под неровными краями их юбок. Свободных мест хватает, но они останавливаются около меня, ожидая, когда я подвинусь. Я двигаюсь на три сиденья, с другой стороны оказывается Морони. Я оказываюсь запертой между ними в своем ряду. Старушки бросают любопытные взгляды в мою сторону, приглаживая свои волосы, отчего в воздух поднимаются облачка пыли или какой-то пудры.

Прихожане начинают петь. Людей так мало, что я слышу каждый голос, слышу свой собственный голос. Я стараюсь выбирать те места в песне, где его не будет слышно, но каким-то образом он всегда выделяется и звучит громко, бесцветно и жалобно. Благословляют и разносят освященный хлеб и воду. Я не знаю, будет ли уместным мне принять его, но тем не менее принимаю. Находясь в таком тесном окружении, я нервничаю от мысли, что буду выделяться среди других.

Затем твой брат объявляет, что это торжественное собрание-знакомство, на котором прихожане по очереди встают и, очевидно, говорят все, что приходит на ум. Первый из Морони рассказывает, что на этой неделе один и тот же скунс опрыскал его семь раз. Естественно, это заканчивается разглагольствованиями о состоянии политики в стране, но твой брат быстро их пресекает:

– Помни, о чем мы говорили, Морони. – Он стучит себе по носу, и на щеках опять появляются ямочки.

Морони барабанит пальцами по кафедре, громко произносит «Хм», чтобы мы все знали, что он обо всем этом думает, а затем зловеще заключает: «Я думаю, тот скунс был либералом».

После первого Морони и второго Морони вперед выталкивают нескольких детей. Все уже выступили, кроме меня. Все прихожане сидят в тишине. Под нашими тяжелыми взглядами часы на стене ползут еле-еле.

– Никто не обязан вставать, – ободряюще говорит твой брат, перекатываясь с пятки на носок.

Я хочу уйти, но если я встану, все подумают, что я собираюсь говорить. Я понятия не имею, что сказать. Помимо того, что я не знаю, во что вообще верят эти люди, мне особо нечего сказать о Боге. Думаю, как и тебе, хотя ты никогда не говорила об этом прямо, никогда не затрагивала острые вопросы, касающиеся политики и религии. Но я думаю, что мы с тобой выше того, чтобы слепо верить в Божественное провидение, которое всем управляет. Если бы был Бог, не было бы необходимости в твоем подкасте «Она рассказала убийство». Не было бы младенца Лэйси Питерсон, которого выбросило на берег за день до того, как ее собственное обезглавленное, сильно разложившееся тело вышвырнуло недалеко от берегов Сан-Франциско. Не было бы трех девочек-скаутов из Оклахомы, изнасилованных и убитых в ночном походе. Если уж на то пошло, меня злит даже наше бесполезное сидение в этой чересчур теплой, чисто вылизанной комнате, сдобренное притворством, что Бог, которого мы все прославляем, есть. Причина моей злости еще и в том, что я понимаю, что патриархат не случайно существует вот уже тысячи лет, ведь организованная религия дала мужчинам магические силы и сделала женщин их прислугой, и теперь мы живем в мире, где женщины исчезают, а мужчины руководят приходами.

Но все смотрят на меня в ожидании. И, чтобы не выделяться, я должна оправдать их надежды. Я должна быть храброй, и, самое главное, я должна сделать хоть что-нибудь. Поэтому я встаю и на подгибающихся ногах иду вперед.

Я цепляюсь за кафедру, на меня внезапно накатывает приступ тошноты, такой же нестерпимой, как на извилистой дороге к ранчо.

– Как вы понимаете, я здесь новенькая. – Вежливое хихиканье. – Я просто хотела поблагодарить вас всех за то, что приняли меня в свою церковь. Мне не приходилось раньше бывать в таком маленьком приходе. Мне здесь очень нравится. – Мое выступление похоже на сцену из фильмов пятидесятых годов. – Я с нетерпением жду возможности узнать всех вас получше.

Надеясь, что этого достаточно, я возвращаюсь к своему месту. Я не упомянула о своей вере в Бога, но я и ни одного скунса не обвинила в либерализме, так что я чувствую, что могу дать всем фору.

– Расскажи нам, откуда ты! – кричит Морони.

– Из Висейлии^[25].

Это выводит их из равновесия так надолго, что я успеваю вернуться на свое место, но затем Морони продолжает расспрашивать:

– Что привело вас сюда?

Ты, думаю я. Я ищу женщину, похожую на меня, которая исчезла. Ее родители думают, что она умерла, но не хотят удостовериться в этом. У ее брата совершенно невозможные ямочки на щеках. Коллега утверждает, что хорошо ее знал, но при этом не слишком беспокоится, что она куда-то пропала, так что, видимо, не так уж хорошо.

К счастью, встает твой брат:

– Давайте оставим вопросы на потом. – Он пресекает дальнейшие расспросы, хотя осталось еще полчаса, а выступать больше некому.

Он расстегивает верхнюю пуговицу своей сутаны. Достает Библию и кладет ее на кафедру. От его ямочек невозможно отвести взгляд. Он начинает рассказывать притчу о блудном сыне. Говорит настолько увлеченно, что создается впечатление, что он заранее планировал свое выступление, будто мог предположить, что я буду здесь, и специально выбрал именно эту притчу, чтобы дать мне понять, что для меня еще не все потеряно.

– «Он же сказал ему: сын мой! ты всегда со мною, и все мое твое, а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся»^[26].

Время незаметно подходит к концу. Затем мы снова поем и молимся, и на этом первая служба заканчивается. В моем распоряжении один час, чтобы сходить в полицию; всего час до того, как мне нужно будет вернуться на ранчо.

Я встаю с места, и все оборачиваются в мою сторону. Я хочу выбраться как можно быстрее, но две старушки образуют преграду на моем пути.

Как официальный представитель прихода твой брат приближается ко мне:

– Добро пожаловать. Добро пожаловать. Что привело вас сюда?

Все четырнадцать прихожан напирают на меня, я окружена. Часы на стене неслышно тикают.

Я раздумываю, не солгать ли, но понимаю, что все в этих краях знают друг друга и меня могут неправильно понять.

– Я работаю на ранчо.

Твой брат поднимает брови:

– На каком ранчо?

– «Фаунтен-Крик».

Прихожане замирают, выдерживают паузу в пять, четыре, три… А затем вздрагивают и рассыпаются на группки. Похоже, твой дом способен разгонять толпы.

Твой брат вытирает пальцем бровь.

– А! – произносит он, будто что-то обнаружив. К нему подходит его жена.

– Я Клементина. – Она протягивает мне руку с настолько тонкими и нежными пальцами, что кажется, они сломаются в любой момент. – Надеюсь, вам на ранчо нравится. – Она говорит небрежно, но слова звучат странно.

– Я только недавно туда приехала.

Она согласно кивает, как будто ее все устраивает:

– У нас сейчас будет женское собрание в соседнем помещении. Я обучаю молодых женщин, но, если хотите, милости просим к нам.

Я вижу только двух «молодых женщин» – ее дочерей, твоих племянниц. Они встают рядом с ней, так что вся семья твоего брата выстраивается в идеальный ряд. Твоим племянницам достались гены их отца. Они головокружительно красивые, и мне грустно, что они живут здесь, в этой глуши, где их никто не видит. Но потом я напоминаю себе, что их красота принадлежит им и что женщины не обязаны демонстрировать свою красоту всему миру.

Очень неожиданно для меня все прихожане настаивают, чтобы я осталась. Я представляла себе, что посижу тут тихо и незаметно, как всегда. Но вместо этого Клементина смотрит на меня, и в ее глазах светится легкое волнение, словно она силой мысли пытается подружиться со мной. А твои племянницы улыбаются и застенчиво смеются надо мной в свои кулачки. В этих местах так мало людей, что это вызывает голод по человеческому общению, которого я никогда прежде не видела. Но все, чего мне хочется в данный момент, – это остаться одной и самостоятельно распоряжаться своим временем.

– По правде говоря… извините, мне нужно выполнить несколько поручений. Пока я вырвалась в город. Нужно сделать пару дел. – Я замолкаю, понимая, что чем больше я объясняю, тем менее правдоподобно это звучит. Почему я не могу выполнить свои поручения через час? И, что самое смешное, я сама понимаю, что могу. Твоя мать предупредила меня о городе, но не запретила мне сюда ездить. Она мне не угрожала. И тем не менее я чувствую, что будет лучше, если я последую ее совету. Она из тех женщин, которых лучше не злить. Мне нужно ее расположение.

Наконец две старушки вылезают со своих мест, и я не упускаю свой шанс и быстрым шагом направляюсь к выходу.

– Я скоро вернусь! – глупо и непонятно зачем выкрикиваю я.

Передо мной появляется кто-то из Морони.

– Вы давно здесь?

Я уворачиваюсь от него и проскальзываю мимо. В голове стучит: «Они расскажут твоей матери». «Она узнает. Она спросит: зачем я ушла? Что мне было нужно? Разве она не может дать мне все необходимое?» Но я отмахиваюсь от этих мыслей, выскакиваю в холл, а затем – на улицу.

В Хеппи-Кэмпе меня поглощает пустота, чувство заброшенности, которое дрейфует по разбитым улицам. Можно было бы подумать, что здесь, в этой глуши, я буду искать общения больше обычного, что мне будет не хватать людей. Но эти предположения не оправдываются. Даже четырнадцать прихожан показались мне толпой, которая упрямо навязывает мне свои потребности. Учитывая небольшое количество жителей, создается впечатление, что все мы добровольно соглашаемся жить друг с другом. А иногда и вовсе кажется, что у нас одна голова на всех. Вот почему желания твоей матери так сильно на меня подействовали. Ты разделяла это чувство, ты описала мне его: «На меня легко влиять. Чтобы мыслить трезво, мне нужно быть одной. Но даже в этой глухомани я никогда не остаюсь вполне одна».

Я прохожу мимо Лесной службы вверх, в сторону школы, к полицейскому участку. Ты говорила мне, что он работает всего четыре часа в день. Дойдя до участка (узкого здания, втиснутого в дальний угол пустой парковки), я тем не менее вижу внутри офицера, внимательно глядящего в свой телефон. В флуоресцентном свете ярким пятном выделяется его ярко-розовая лысина, вокруг которой короной растут остатки темных волос. Живот нависает над поясом брюк, как мяч.

Я останавливаюсь за дверью. Я знаю, что это – важный момент. Во всех делах, о которых ты рассказывала, заявления полиции являются основополагающими. Они – каркас, на котором держится вся остальная история. И сегодня я заставлю полицию действовать. Они начнут расследование. Допросят твоих родителей, твоего брата, Джеда. Как знать, может быть, они захотят поговорить и со мной. Твоя история будет запротоколирована, и я буду намного ближе к своей цели найти тебя.

Я чувствую, что эта задача мне не по силам. Я так мало знаю о том, что произошло. Хотелось бы мне, чтобы Джед был здесь. Он мог бы подробно рассказать о том дне, когда ты уехала, о твоем душевном состоянии. Но он покинул ранчо в пять часов в пятницу; с визгом шин пронесся мимо главного дома, словно хотел, чтобы твоя мать точно заметила его отъезд. Я могу знать не так много, как он, но меня это волнует больше. Я не позволю тебе исчезнуть.

Когда я вхожу, над моей головой звенит колокольчик. Офицер не поднимает глаз. В участке тихо. Это вообще не похоже на участок. Скорее, на стойку аренды автомобилей в аэропорту.

– Здравствуйте!

Офицер нехотя отрывается от телефона. Сначала он отрывает от экрана взгляд, потом расправляются его плечи, грудь, поднимается подбородок. А потом он пристально смотрит на меня, как будто я тоже пришла разыграть его, как уже не раз делали другие.

– Мне нужно сообщить о пропавшем без вести.

Он судорожно сглатывает, мечтая о куреве. На его нашивке написано «Офицер Харди».

– Это Рэйчел Бард.

Он не двигается. Не берет ручку, чтобы делать заметки. Даже не моргает.

– Разве вы не хотите знать, как давно она пропала? Когда ее видели в последний раз? – предлагаю я, зная, что эта информация у меня наготове.

– Пропадать – не преступление, – пожевав губами, отвечает он. – Особенно если твоя фамилия Бард.

– Но… что, если ее похитили? Или убили? – На последнем слове мой голос повышается. Это звучит глупо, истерично, моментально превращает меня в базарную бабу, в сумасшедшую старуху (непременно старуху, потому что для мужчины женщины бывают только двух видов: молодая или сумасшедшая). По его глазам я вижу, что именно такого человека он сейчас видит перед собой. И я как-то сразу скисаю и хочу уйти, спрятаться, исчезнуть. Но пересиливаю себя и настаиваю: – Ее мать думает, что она мертва.

Он щипает себя за розовое лицо, делает шаг назад.

– А вы кто будете? Не из местных, это я знаю, – говорит он таким тоном, будто это самое серьезное преступление.

– Я ее кузина.

Возможно, лгать полицейскому не лучшая идея, но только таким способом я могу выразить свою близость к тебе, подлинность нашей связи.

– У Бардов нет кузин, – произносит он на удивление мягко.

– Я ее лучшая подруга.

Моя шея горит. А разве нет? Я знаю, что мы не встречались, но я единственная – единственная! – кто ищет тебя. Единственная, кому не все равно. Я ведь даже предположила, что ты могла оставить свой набор «УПС» со мной – обыскала сама себя.

Он опирается на локти.

– Мне нужно, чтобы вы меня внимательно выслушали. Я не знаю, откуда вы знаете Рэйчел и знаете ли ее вообще, но эта девушка уезжала и пропадала около сорока пяти раз. В первый раз – когда ей было лет четырнадцать. В тот раз мы волновались. Но потом она пропадала неоднократно. Это стало чем-то вроде местной шутки. Дошло до того, что всем стало наплевать. Некоторым людям просто нравится пропадать. Такой вариант может быть лучше, чем находиться там, где они, черт возьми, живут.

Я кладу руку на стойку. Он вздрагивает, словно я изо всех сил стукнула кулаком:

– Она не хотела пропадать. Она боялась этого. – Я это точно знаю: мы боялись одного и того же. Вот почему мы одержимы этим, одержимы «Убийством, Пропажей, Сговором». Потому что мы всегда чувствовали, что можем быть следующими. Этот мужчина ошибается на твой счет. Ему не дано понять того, что понимали только мы вдвоем. – Вам нужно открыть дело. Нужно провести расследование. Говорю же вам, с ней случилось что-то плохое. Я точно знаю.

И тут я начинаю злиться. Ну разве это не типично для полиции? Разве это не та полиция, которую мы знаем? Они упускают зацепки. Они приходят слишком поздно. Они ждут, пока след не остынет, доказательства не будут скомпрометированы и искажены, а затем бегают, бесполезные, и бестолково машут руками, обвиняя в преступлении того, кто слишком слаб, чтобы сопротивляться, в то время как мы, небезразличные люди, горим в агонии. И так каждый раз.

Он делает шаг назад.

– Вы здесь недавно, так что я просто скажу вам, что раньше нам доставалось много хлопот от этой дамочки Бард. – Он взмахивает рукой. – Она дергала нас каждый день. Считала, что весь город ополчился против нее. Что все хотели ей навредить. Потом она утихомирилась. И мы бы предпочли, чтобы так и дальше продолжалось. – Он поднимает обе руки.

Мои мысли скачут:

– Когда она утихомирилась?

Он вытирает пот со своего розового лба.

– Не знаю, несколько недель назад.

– Но ведь именно тогда Рэйчел и пропала! Неужели вы не понимаете? Тут может быть связь.

Предполагаю ли я, что Эдди во всем этом замешана? Я обещала себе не делать поспешных выводов, но положение Эдди таково, что она первая на подозрении.

– Мы не расследуем связи; мы расследуем преступления.

– Но если все-таки что-то случилось?

– Что уж тут поделать. Я коп, а не путешественник во времени.

Я трясу головой, исполненная отвращения, нашего с тобой общего отвращения.

– То есть вы сидите здесь весь день и залипаете в телефончик, пока люди пропадают, пока их убивают? И еще смеете называть себя копом?

Он закрывает уши.

– Боже мой, я будто опять слышу голос той женщины, снова и снова.

Эти слова отрезвляют меня, заставляют замолчать. Как только становится ясно, что я больше не собираюсь ничего говорить, он убирает руки с ушей и кладет их обратно на свой телефон. Наконец он говорит:

– Если вы можете предоставить мне что-то конкретное, какие-нибудь доказательства, что преступление имело место… Нечто большее, чем эти гнусные идейки, блуждающие в вашей маленькой голове…

– Я найду вам ваши доказательства. А когда найду, то вы пожалеете, что не послушали меня.

Он поднимает на меня глаза, наши взгляды встречаются, и, смягчившись, он произносит:

– Вот что. Хочешь совет? – Он разминает шею. – Держись от семьи Бард как можно дальше.

Потом его голова опускается, и он бормочет себе под нос:

– Ну уж это выходит за рамки служебного долга. Я так думаю.

Я не хочу возвращаться в церковь, мне невыносимо это ощущение тесноты, близости. Если твоя мать узнает (но как?), что я ушла рано, если она спросит меня об этом (с чего бы?), я скажу, что мне стало дурно. Это не ложь: у меня все еще кружится голова от дороги, а живот свело от визита в полицейский участок. Так что я прохожу мимо церкви и направляюсь в большой парк, раскинувшийся над рекой.

Я иду по влажной тропинке к берегу, сажусь на камень у воды и смотрю, как у противоположного берега по воде туда-сюда скользят утки. Я разминаю ноющие костяшки пальцев. У меня буквально руки чешутся вымыть еще пару окон – заняться хоть чем-то, чтобы только перестать чувствовать себя такой бесполезной и беспомощной. Ни на шаг не приблизившейся к тебе.

Быть может, я себе все напридумывала. Быть может, ты не исчезала. Быть может, ты действительно сбежала. Быть может, ты сейчас далеко отсюда, счастливая, свободная, живешь новой жизнью. Но что-то мешает мне в это поверить.

Я проверяю свой телефон, но сети нет. Мне хочется позвонить своему бывшему, но, возможно, это к лучшему, что я не могу. Он просто скажет мне, что я опять увлеклась. Он не поверит, что у меня все хорошо; его не будет волновать, как усердно я работаю, как я держу все под контролем даже здесь, на краю света, где я могу расклеиться и никто не узнает. Никто в реальности об этом не узнает.

Я еще немного выпускаю пар, думая о полиции и об их равнодушии. А затем переключаюсь на Джеда и злюсь уже на его равнодушие.

Затем я встаю и иду вверх по траве. На скамейке для пикника я замечаю Клементину с дочерями. Как это странно, думаю я: Клементина – моего возраста, ее дети – подростки. Они сидят напротив матери с одинаковым восторженным выражением лица, и в этих лицах видны ее черты, ее губы, ее ресницы. Интересно, легче ли ей поверить в собственную высшую цель, если она смотрит на отражения самой себя в лицах своих детей? В цель, посланную свыше, а не выбранную ею самостоятельно? Та ли это конечная цель, которой она хотела добиться? Довольна ли она такой жизнью, из которой уже не вырвется?

Я делаю крюк, чтобы они меня не заметили, сворачиваю в растущие вдоль тропинки кусты. Тропинка становится у́же и у́же, пока наконец не исчезает совсем, и я вынуждена лезть через заросли.

В конце концов я добираюсь до парковки. Когда я подхожу к своей машине, появляется Клементина, которая идет по широкой аллее из парка. Дочери не прикрывают ее с фланга, твоего брата тоже нигде не видно. Мы остались вдвоем.

Она стряхивает белый пух со своей пурпурной кофточки.

– Вы ведь живете на ранчо, – как бы уточняет она, – вас подвезти?

– Нет. Я на машине. – Я жестом показываю куда-то вдаль. – А вы где живете?

– У нас дом в Хеппи-Кэмпе.

– Эдди упоминала, что дом Джеда…

– Они хотели, чтобы мы переехали туда, но, – она проглатывает невысказанные слова, – это был не лучший вариант.

– Я ведь не тупая, – брякнула на это я.

Я раздражена из-за полицейского и отыгрываюсь на ней. Но я хочу, чтобы она знала: я в курсе, что все ненавидят твоих родителей. Я это понимаю. Я не наивная и не дура, как, кажется, считают полицейские и все остальные.

Она поражена, сбита с толку.

– Я не говорю, что это так. Мне очень жаль. Я думаю, произошло недопонимание.

– Извините, – выдавливаю я из себя, хотя терпеть не могу ни перед кем извиняться. В один прекрасный день я осознала, что слишком много извиняюсь, поэтому решила больше этого не делать. Но иногда трудно понять, когда извинения заслуженны. – Я просто… знаю, что это не самая лучшая работа, – говорю я, словно стыжусь быть работягой. – Вообще-то я приехала сюда в поисках историй.

Она улыбается:

– Ой, вы писательница! А я преподаю в школе. Мы были бы рады, если бы вы заглянули к нам, – говорит она, как будто я Стивен Кинг. Меня даже не публиковали. И я не собираюсь публиковаться. Я даже не писательница, за исключением того, что я склонна творчески подходить к своей реальности.

– Может быть, – отвечаю я, потому что это лучший способ сказать «нет». – Мне пора возвращаться.

Она кивает, как будто точно знает, что я имею в виду. А я думаю про себя: Клементина милая. Я хотела бы с ней подружиться. А дружила ли с ней ты?

Понимая, что это не самый разумный поступок, я все же спрашиваю:

– Вы знали дочь Эдди?

– Рэйчел? – Ее улыбка меркнет. Я киваю. – Ну, конечно, я знала ее.

– Вы были близко знакомы?

Она морщит нос.

– Когда мы были моложе. Но в молодости все между собой дружат.

– Много ли у нее было близких друзей? – А потом, подумав, что такой интерес может показаться странным, добавляю: – Я подумала, что было бы неплохо познакомиться с людьми моего возраста.

– Я вашего возраста, – произносит она, но мне так не кажется. Она, должно быть, родила, еще будучи подростком. Родив детей, она, конечно, состоялась как женщина, но такого счастья и врагу не пожелаешь. – Но Рэйчел… Рэйчел ни с кем не была особо близка. Кроме Бамби. Ее кота. Наверное, он и был ее лучшим другом. – Что за оскорбительное клише об одинокой женщине, думаю я. А затем, вдогонку: успокойся, ты все принимаешь слишком близко к сердцу!

С притворным смехом я открываю дверцу и сажусь в машину.

– Увидимся на следующей неделе! – кричит она мне вслед.

Я машу через окно и ловлю выражение лица Гомера, сидящего в машине позади нее. Его ямочки проступают, даже когда он хмурится. Он с силой распахивает дверь. Это выглядит неподобающе для его статуса, а столь хмурое выражение не подходит к его беспечному лицу.

– Я, кажется, говорил тебе…

Но он подходит ближе и начинает выражаться тише, окончания фразы я не слышу. И развернуться не могу, поэтому уезжаю по извилистой дороге назад, на ранчо.

Колеса шуршат по дороге, меня опять начинает укачивать, а я обдумываю слова Клементины. Вспоминаю фотографии Бамби, которые ты постила в инстаграме и твиттере. Да, на ранчо обитает около трех десятков кошек такой же окраски, как и та, которую я нашла мертвой в свой первый день. Теперь я пытаюсь вспомнить, был ли на нем ошейник, но не могу. Тогда я сразу решила, что это Бамби, и не разглядывала его как следует. Я боялась запачкать руки. Теперь я ругаю себя, ведь ты всегда поучала меня: детали, детали! запоминай детали! Какое у них было ружье? Какие на них были перчатки? Где они были в два часа дня в четверг?

Твоя мать сказала, что похоронит кота на кладбище домашних животных. Но она также сказала, что уборщик мусора приезжает раз в неделю.

Мусорный бак находится за летним домиком, вне поля зрения дома твоих родителей. Он стоит за решетчатым забором, чтобы скрыть его от гостей. Я проскальзываю за забор и закрываю за собой калитку, чтобы никто меня не увидел. Мой нос наполняет зловоние от мусора, но под вонью от бытовых отходов скрывается и другой запах. Запах, который все живые существа распознают инстинктивно.

Бабах! – гремит выстрел. С колотящимся сердцем я отскакиваю к неотесанному забору и раздираю щеку об него. Мне показалось, что выстрел прозвучал прямо позади меня, настолько он был резкий и оглушающий. Но я напоминаю себе, что выстрел донесся со стрельбища.

Когда я заезжала, то видела, как Джед шагает по склону холма с винтовкой наперевес. Выражение лица его застыло, словно он мысленно уже прицелился во что-то конкретное. Когда я проезжала мимо, в доме твоих родителей было тихо. Твоя мать не вышла ругать меня за опоздание, как я ожидала, что сподвигло меня задуматься, насколько ее характер является плодом моего собственного воображения. Не параною ли я? Ее правда волнует, чем я занимаюсь, или она действительно пытается меня защитить?

Звучит еще один выстрел и разрывает воздух, из-за чего все выглядит резким и ярким. Потом ранчо затихает. Я в резиновых перчатках, в которых мыла окна, хватаюсь за край мусорного бака, подпрыгиваю, раз, другой, третий, но оказывается, что я не в такой хорошей физической форме, как представляла себе. Я теряю равновесие, вытягиваю руки, чтобы за что-то ухватиться, мусорный ящик гремит – и теплый мусор смягчает мое падение.

Я копаюсь в мусоре, который многое может рассказать о жителях ранчо. Нахожу неожиданное количество пустых бутылок из-под пива и виски – видимо, от Джеда. Пустые бутылочки от чистящих средств. Квитанции на броскую ковбойскую экипировку. И мои собственные минимальные отходы. Я просеиваю мусор, копаю глубже, иду на запах. У меня скручивает живот, но я приказываю себе сохранять спокойствие и продолжать работу. Найти уже наконец что-нибудь. И тут мои пальцы касаются кожи.

Кот лежит в мешке для мусора – клубок меха и сложенных костей. Его морда смотрит на меня, рот искривлен смертью, белесые глаза приоткрыты. Я провожу пальцами по его застывшей голове и натыкаюсь на выступающий кожаный ошейник. Мои опасения оправдались. Я любовно провожу пальцами по ошейнику, нащупываю металлическую пряжку и начинаю ее расстегивать. Наверное, я принюхалась, но зловоние становится слабее. Замок расстегивается, и я снимаю ошейник с твоего кота.

Я заношу это в протокол:

Мое сердце трепещет, когда я вижу имя, выбитое витиеватым почерком (так же, как на седлах), – БамБи. А на тыльной стороне – небольшая металлическая трубка, в которой обычно хранят адрес или номер телефона на случай, если питомец потеряется. Я вытаскиваю крошечный рулончик бумаги. Зажимаю конец и аккуратно его раскатываю.

Внутри – не адрес и не номер телефона.

Внутри – список имен. Ты все же оставила зацепки.

Эпизод № 37: Идеальный сосед по квартире

Бабах! – еще один выстрел разносится по долине. Колени у меня дрожат. Я иду по тропе вокруг ранчо к стрельбищу. Я собираюсь найти Джеда. Часть меня думает, что мне следует продолжать поиски в одиночку, но другая часть соглашается с тем, что я сама не справлюсь. Я была одна весь прошлый год, запертая в четырех стенах, слушала тебя, лежа на своей кровати. Я ничего не добилась, кроме того, что вызубрила каждое твое слово. А теперь тебя нет, и никто тебя не ищет, никому нет дела до тебя.

Я знаю, что не должна доверять Джеду. Я не должна никому доверять. Но правда в том, что я не верю в себя. Я не верю, что смогу сделать это в одиночку. И, учитывая выбор между твоей матерью, твоим отцом и Джедом, Джед – лучшая кандидатура.

Я нахожу его одного на стрельбище с винтовкой на плече. Его фигура напряжена, он поворачивается с диким взглядом. Ему требуется секунда, чтобы опустить ружье.

– Господи! Разве ты не знаешь, что нельзя подкрадываться к тому, у кого в руках оружие?

– Чего ты так боишься?

Он кривит лицо в ухмылке, вытирает лоб. Я думаю о бутылках в мусорном ведре и замечаю подтверждение найденному на его лице: рыхлые губы, тени под глазами, мягкий блеск на лбу.

– Что ты здесь делаешь? – Он отставляет ружье и прислоняется к дереву.

– Где ты был все выходные?

Он пожимает плечами:

– Мне нужно было вырваться отсюда, – говорит он так, словно это не он только что вернулся из отпуска. – Я просто бездельничал, ходил в музей снежного человека в Уиллоу-Крик. – С его акцентом это звучит как Вилла. Вилла-Крик. – Мне не понравилось. – Я представляю его идущим в одиночестве по безлюдной выставке снежного человека. – Там так грустно, что даже трогательно.

– Я кое-что нашла.

– Что ты хочешь сказать?

– Сначала мне нужно задать тебе вопрос: почему у тебя в морозилке собака?

Он снимает шляпу, чтобы скрыть резко покрасневшие щеки.

– Черт возьми, ты рылась в моей морозилке?

Я допустила ошибку. Я была так взволнована этой находкой, что не подумала о том, что выдала себя. Конечно, мне не следовало быть в его гараже. Конечно, я не должна была шпионить. Разве я не злилась на твою мать за то, что она поступала со мной точно так же?

Я иду ва-банк:

– Это было до того, как ты вернулся. Морозильник в моем домике не работал. Эдди сказала, что я могу воспользоваться твоим.

Это полная ложь, и я отчетливо это осознаю, но у меня нет выбора, и я держусь своей версии. У меня такое чувство, что я могу спихнуть любую вину на твою мать и он этому поверит.

Он осторожно выдыхает, боясь лишний раз говорить на эту тему.

– Это моя собака. Она была со мной семнадцать лет. Здесь не прожила и недели.

– Мне очень жаль, – говорю я искренне. У меня никогда не было питомцев именно потому, что я боялась их потерять. – Это ужасно, – постарайся быть деликатной! – но почему же она в морозилке?

– Ха, – вырывается у него короткий смешок, и он сдвигает шляпу на затылок. Та служит своеобразным сигналом: когда она сдвинута назад, он готов к общению, когда надвинута на лоб, вопросов лучше не задавать. – Я бы ни за что не похоронил свою собаку на ее земле.

Меня поражает это язычество, но оно в некотором роде мило – как он защищает своего питомца.

– Тогда почему ты не взял ее с собой в Абилин?

Он приходит в растерянность.

– Я ездил за другим. – Он вытирает щеку. – Так о чем ты там хотела мне рассказать?

Я вижу, что он хочет сменить тему, а это значит, что сейчас идеальный момент, чтобы поговорить с ним о том, о чем в другое время он не стал бы разговаривать:

– Была ли у вас с Рэйчел связь?

– В каком смысле?

– Романтическая. Мне нужно знать.

– Ты, наверное, забыла, но я был женат.

– Я помню.

Он снова опускает шляпу, и по повадкам я вижу в нем типичного техасца и понимаю, что он, вероятно, моложе, чем я думала.

– Рэйчел… она была не слишком высокого мнения обо мне. И в этом была определенная привлекательность. Мне нравится, когда люди разделяют мое мнение, особенно по важным вопросам.

Я киваю, удовлетворенная его честностью. Протягиваю ему листочек бумаги:

– Я нашла этот список.

Его губы кривятся:

– Где ты его нашла?

– Неважно.

Он читает вслух:

– Рэйчел Бард. Тасия Ле Крюс. Флоренс Уиплер. Клементина Этуотер.

Он выглядит подавленным. Интересно, не оттого ли, что его имени там нет?

– Я знаю, кто такая Рэйчел, – говорю я. – И Клементина. А Флоренс… о ней был первый эпизод подкаста Рэйчел.

Я не знаю, что делать с этим списком. Если в нем перечислены имена людей, с которыми нужно связаться в случае твоего исчезновения, зачем ты записала имя пропавшей девушки? Зачем записала свое имя? В эпизоде ты называла имя Флоренс, но имена остальных девушек – нет. Три другие девушки, которые ехали по маршруту сбежавших из тюрьмы душегубцев, мечтающих исчезнуть, остались безымянными. Ты ни разу не упомянула, что была одной из этих девушек. Быть может, это и есть ключ к разгадке? Или я просто хочу, чтобы это был ключ?

– Я не знаю, кто такая Тасия. Я подумала, может, ты ее знаешь?

Он изгибает бровь:

– Не удивлюсь, если это Тас из Хеппи-Кэмпа.

– Кто?

– Девушка, которая работает в кофейне.

– Я с ней встречалась, – говорю я слегка взволнованно, с таким видом, будто я уже давным-давно все поняла. – Они с Рэйчел дружили?

– Мне об этом неизвестно. – Его губы кривятся в улыбке, которую он пытается скрыть. – Как я уже говорил, у Рэйчел не было много друзей.

– Что ж, нам нужно с ней поговорить.

Он смотрит на меня так, что я слабею и теряю над собой контроль. Думаю, ему не нравится это «мы». Далеко внизу, в полях слышится дикое ржание лошади, но звук снова преломляется, и кажется, что лошадь стоит прямо за нами, готовая напасть. Я точно знаю, что не хочу идти в кофейню в одиночку.

– Ну, я всю неделю буду занят. Как и ты.

– Тогда нам нужно идти сегодня.

– По воскресеньям они закрываются в пять.

– Тогда нам нужно идти прямо сейчас.

Он стискивает зубы, а глаза его беспокойно бегают.

– И как ты себе это представляешь? Мы с тобой вдвоем просто возьмем и уедем куда-то на глазах у Эдди?

Это, конечно, странно, но мы оба прекрасно знаем, что она не одобрит такого поступка, – и ужасно боимся ее неодобрения. Мы работаем на нее. Живем в домах, которые принадлежат ей, стоят на ее земле. Находясь в изоляции, понимаешь, что остальной мир исчезает очень быстро.

– А как насчет пожарной подъездной дороги? Той, что у ручья?

Он размышляет.

– Мы можем пройти через ручей, но от него до города еще несколько миль.

– А у тебя нет квадроцикла? – Задавая этот вопрос, я понимаю, насколько он глупый. Мы не сможем проехать на квадроцикле по шоссе.

Он закусывает губу.

– У меня есть байк. Мотоцикл. Мы могли бы на нем спуститься с холма.

Я киваю; это может сработать.

– Нам лучше поторопиться.

Он берет ружье, и я иду за ним по верхней границе ранчо. Мы молчим всю дорогу до его дома, зная, как далеко здесь может разноситься звук. Я молча жду, пока он берет свой байк и катит его по тропе к ручью.

С тех пор как твоя мать предупредила меня, что ходить к ручью опасно, это место становится еще более зловещим, здесь витает тяжелый дух твоего пустого дома. Даже яркая зелень кажется фальшивой, словно она что-то скрывает. В густой тени шумит ветер и слышен зловещий шепот зарослей. Я смотрю на покачивающиеся бедра Джеда, идущего впереди меня по тропе, и меня охватывает трепет. Я думаю о том, как ты ходила по этой тропинке изо дня в день. Это было твое уединенное место вдали от ранчо.

– Ты когда-нибудь приходил сюда навестить Рэйчел?

– Зачем бы мне приходить сюда, чтобы увидеть Рэйчел?

– Я просто думала, вы проводили время вместе.

Он останавливается.

– Нет, я не об этом. Я имел в виду, что Рэйчел не жила здесь.

– Что? Но это же ее дом.

Он окидывает взглядом тропу.

– Там никто не живет. Там жить невозможно. Электричества нет. И вода не подведена. А протянуть трубы сюда ой как непросто.

– Зачем же они построили дом без воды и электричества?

Джед корчит гримасу:

– Не знаю, заметила ты или нет, но эти люди не особо заморачиваются с планированием или с продумыванием чего-либо наперед. Им нравится внешняя оболочка вещей, но если присмотреться, почти все здесь разваливается или зарастает ежевикой.

И он прав.

– Ее заросли действительно повсюду.

– Эдди свято убеждена, что сможет приготовить яд, который уничтожит всю ежевику. Она возит бутылки с этим средством в своем квадроцикле. Она работает над ним с прошлого года. Рэйчел любила шутить, что она поубивает нас всех. Эта женщина возомнила, что сможет разрулить любую ситуацию, будто она сама создала жизнь и смерть.

– И в теплице тоже стоят бутылки с этим ядом?

– Часть бутылок для ежевики, а часть – универсальное средство, должно помочь от всего, что только можно представить. Она называет это своим «снадобьем». Если способ решения одной проблемы – это создание еще большей проблемы, то, думаю, она на пороге великого открытия. Грейс ненавидела все эти штуки. Говорила, что это колдовство. – Его лицо смягчается, когда он упоминает имя своей бывшей жены, словно в этом имени сокрыта своя особая магия. – Я бы держался подальше от этого места и вообще всего, что она пытается тебе дать. Самые опасные люди в мире – те, кто считает, что что-то знают.

Мне нравится Джед. Я ничего не могу с собой поделать. Во всем, что он говорит, есть флер поэзии.

– Если Рэйчел не жила в доме у ручья, где же она жила?

– Со своими родителями.

– Но… я думала… – Ты фотографировала его, писала о нем – о своем доме. О своем идеальном доме. Ты солгала мне. Но я не стану этому верить. Джед, должно быть, ошибается. А может, лжет именно он. – Я думала, это дом Рэйчел. Так же как твой дом – дом Гомера. Разве они не для нее его построили?

– Наверняка они построили его, чтобы поиздеваться над ней, как они это любят. Наверняка они построили его, чтобы он никому не достался. – Джед стискивает зубы, кажется, довольный таким ответом, который выставляет твою мать злодейкой.

– Рэйчел работала на ранчо?

– Так, немного. Помогала тут и там. Объезжала лошадей. Ей очень нравилось кататься на Белль Стар.

– Эдди говорила, что на ней никому нельзя ездить.

– Я бы не верил ни одному слову из уст этой женщины.

– Что происходит между тобой и Эдди?

Он выпрямляет спину.

– Я ей не нравлюсь.

– Почему?

– Она считает, что я недостаточно хорош.

– Хорош для чего?

Он поворачивает голову, провожая взглядом лучи заходящего солнца. Из-за того, что вокруг горы, оно здесь рано садится.

– Еще когда я был в Техасе и мы общались по скайпу, они постоянно спрашивали, не буду ли я возражать, если ко мне будут относиться, как к «грязному батраку». Я думал, они имели в виду со стороны гостей.

– И что ты на это ответил?

– Это была работа моей мечты, Сера. То, к чему я стремился. Но эти люди? Им не нужны сотрудники, им нужны рабы.

– Как будто они покупают утерянную над собственными детьми власть.

Он удивленно вздрагивает.

– Точно. Именно так и есть.

Джед обводит байк вокруг заграждения у выезда на шоссе и останавливается. Передает мне розовый шлем.

Я надеваю его и сажусь за Джедом. Так странно ощущать близость другого человека, так неожиданно приятно прикасаться к чужому телу. Обхватив руками его за талию, я чувствую неожиданную мягкость его живота, который оказывается менее спортивным, чем я ожидала. Оказывается, он такой же обычный человек, а не супергерой. Он нажимает на кикстартер, и мотоцикл оживает, дрожа так, что зубы стучат.

Джед говорит что-то, чего я не улавливаю, и мы стартуем с места. Я крепко обнимаю его. Когда мы подъезжаем к дороге, из-за угла выглядывает грузовик. Джед был прав: они всегда появляются именно тогда, когда вы собираетесь переходить дорогу. Джед рывком останавливается, ожидая, пока грузовик проедет мимо, обдавая нас своим тарахтеньем. Затем Джед жмет на газ, и мы пристраиваемся за машиной.

На мотоцикле повороты дороги чувствуются еще сильнее. Байк кренится набок, я хватаюсь крепче, однако он не смеется, как делала твоя мать. И меня охватывает тепло, которое растекается от макушки по спине, как будто это что-то из ряда вон выходящее, когда люди не жестоки.

Мы пересекаем реку по длинному подвесному мосту, и нашим взорам открывается долина. На воде играют отражения, и на долю секунды я – другой человек, и все проблемы, возникшие у меня, уходят на задний план.

Байк едет быстрее, и я чувствую, как мышцы живота Джеда напрягаются, когда он наклоняется вперед, и думаю: я нахожусь в красивом месте, с красивым человеком. Мы едем дальше, и мир, сверкая, стрелой мчится мимо: горы, деревья и захватывающие пейзажи мелькают у меня перед глазами.

Мы приезжаем в Хеппи-Кэмп. Я вся в растрепанных чувствах, потрясенная. Джед легко въезжает на парковку возле кофейни, а мне так и хочется спросить его: зачем ты остановился? Хочется сказать ему, чтобы он продолжил ехать дальше по извилистому каньону, пока мы не окажемся на противоположной стороне. Но вместо этого я еле-еле сползаю с мотоцикла. Он протягивает мне руку, чтобы поддержать меня.

– Ты в порядке?

– Периодически меня тошнит от этого места.

Я разминаю ноющие костяшки пальцев. Солнце уже село, скрылось за горой. Мир вокруг нас окрашен в черно-синий цвет.

Он со вздохом уводит меня от мотоцикла.

– Мне очень хорошо знакомо это чувство.

Мы идем в сторону кафе – и тут внутри гаснет свет.

– Нет!

Я мчусь вперед, толкаю дверь, которая беспомощно распахивается, и влетаю в полутемное помещение.

– Я торчу здесь день-деньской, а вы решаете прийти сейчас? – Говорящая стоит в тени, освещенная теплым светом из офиса.

– Все путем, Тас? – небрежно, по-приятельски спрашивает Джед. Интересно, насколько хорошо они знают друг друга?

Она кладет руки на бедра, глаза ее расширяются.

– Джедедайя. Давненько тебя не было.

Он подходит к стойке и опирается на нее локтями.

– Как жизнь?

– Все в порядке. Как ты там? Держишься?

– Ну, ты же знаешь, каково там…

– Это уж точно…

Я подхожу ближе, и Джед вспоминает о моем присутствии.

– Это – наш последний новобранец. – Он стучит костяшками пальцев по столу. – Сера.

Они оба смотрят на меня широко раскрытыми глазами.

– На самом деле мы уже встречались. – Я пытаюсь вспомнить яркий эпизод из нашей предыдущей встречи, который помог бы ей узнать меня; что-то, что рассеяло бы тень недоверия в ее глазах, но не могу. – Вы тогда еще уронили чашку.

Она безучастно моргает – эта информация ни о чем ей не говорит, в ее глазах я могу быть кем угодно. Затем она снова переводит взгляд на Джеда.

– Она хотела бы задать тебе несколько вопросов. О Рэйчел.

Я хмурюсь. Я вполне в состоянии сама за себя говорить. К тому же я не уверена, что хотела вот так сразу бросаться в омут с головой. Лучше было бы постепенно подходить к нужной теме; так, как это обычно делают профессиональные следователи, как ты меня учила. Начинать разговор издалека, с пустой болтовни, заговаривать свидетелю зубы, пока тот не расслабится. И только тогда, когда человека убаюкивает ложное чувство безопасности, отбрасывать церемонии и переходить прямо к делу.

Но этот момент упущен. В кафе темно. Твоя мать ждет меня на ранчо. Тасия испытующе смотрит на меня, словно у меня есть ровно две минуты. Поэтому, не теряя ни секунды, я беру быка за рога:

– Перед тем как исчезнуть, Рэйчел составила список людей, с которыми можно было бы связаться, если с ней что-нибудь случится. Ваше имя есть в этом списке.

– Быть того не может… – Тасия замирает. Длинные волнистые дреды подчеркивают овал ее лица. – За каким чертом она это сделала?

Я смотрю на Джеда.

– Мы пытаемся выяснить, где она. – Тасия молчит. – Копам плевать. Ее родители думают, что ее убили. – Глаза Тасии мерцают. – Мы надеялись, что вы сможете нам помочь.

Она ничего не говорит. Выражение ее лица не меняется, поэтому невозможно понять, что она чувствует: злится, ликует, чувствует себя загнанной в угол.

– Вы были друзьями?

Эта фраза разбивает мистическую тишину вокруг нас.

– Нет. То есть я хотела сказать, что да, мы дружили когда-то. Когда были детьми, но… это было очень-очень давно. – Она вздыхает, как будто все это ее действительно расстроило.

– Насколько давно?

– Не знаю. Еще в школе?

– Почему вы перестали дружить?

– Выросли, наверное. Все, кроме Рэйчел.

– Что вы имеете в виду?

– Клэм вышла замуж. Я тоже.

Меня подмывает сказать ей, что брак не делает вас человеком другого класса, но в то же время я хочу, чтобы она не сомневалась, что я тоже была замужем. В итоге я останавливаюсь на «я не думаю, что брак имеет какое-то отношение к этому».

– Я не это имела в виду. Я хотела сказать, что мы продолжили жить дальше.

– Дальше после чего?

– Послушайте. – Из ее глаз исчезают любые эмоции. – Рэйчел была сумасшедшей.

Ненавижу это слово. Особенно когда речь идет о женщине (как это обычно и бывает). И еще больше, когда одна женщина так говорит о другой.

– Уточните значение «сумасшедшая».

Хорошо бы, чтобы кто-нибудь сумел это сделать.

– Она была больна. Она была одержима нездоровыми вещами. – Я немного поеживаюсь. Интересно, что бы Тасия сказала обо мне. – Ей нравилось доставлять неприятности. – Она бросает на Джеда взгляд, будто он все поймет. – Послушайте, я не говорю, что безумно рада, что она пропала, или что-то в этом роде. Все, что я хочу сказать: я действительно не понимаю, как мое имя оказалось в каком-то списке, учитывая, что за последние пятнадцать лет мы с ней и парой слов не обмолвились.

У меня нет слов. Я смотрю в пол; у меня кружится голова, как будто твоя история – извилистая дорога, по которой я ехала; желчь поднимается у меня в горле. Я пытаюсь осмыслить услышанное. Ты не больна. Я это точно знаю. Ты заботилась о людях. Заботилась слишком сильно. «Она рассказала убийство» потому и существует, что ты хотела рассказать о тех людях, о которых все остальные давно забыли. Если ты и была одержима, то только поиском ответов. Я знаю тебя.

Но потом я вспоминаю о твоем доме. О том, что ты солгала мне, сказав, что тот желтый дом – твой. Что ты размещала его фотографии и снабжала их подписями. «Я прихожу сюда, чтобы обрести покой. Мне так повезло, что у меня есть этот райский уголок!»

Ты говорила, что тот дом твой, но Джед сказал, что ты жила в доме своих родителей. У меня снова кружится голова. Как мне отличить факты от вымысла? Мне нужны доказательства. Мне нужно сосредоточиться на фактах, но всё в этих краях кажется ненадежным. Мысли других людей, как хищники, пожирают мои собственные рассуждения.

Джед и Тасия украдкой смотрят друг на друга. Они притворяются, что смотрят поверх моей головы, но я их вижу и знаю, что означают эти их взгляды.

– Мне жаль. Но я не очень понимаю, чего вы хотите от меня, – наконец произносит Тасия.

– Сера просто хочет убедиться, что с Рэйчел все в порядке, – пытается прийти мне на выручку Джед.

– Я понятия не имею, как там Рэйчел. Хотите честно? Мне на это наплевать. Я не знаю, почему мое имя в том списке. – Она разводит руками. – Единственное, что могу предположить: у нее было не так много друзей. Быть может, наши отношения значили для нее больше, чем для меня.

– А что насчет Флоренс Уиплер? – Я стараюсь говорить спокойно, но это имя взрывает тишину. – Она тоже есть в списке. Вы не знаете, где она живет? – спрашиваю я, как будто не знаю ответа.

Глаза Тасии заволакивает пеленой.

– Флоренс была нашей одноклассницей. И она пропала. Это было громкое дело.

Это дело вдохновило тебя, заставило почувствовать себя избранной. С этого дела и начался подкаст «Она рассказала убийство».

– Зачем Рэйчел понадобилось записывать и свое имя?

– Я не знаю, – отвечает Тасия. Но потом, видя, что я от нее не отстану, добавляет: – Рэйчел была одержима. Всю историю она перевернула с ног на голову. Внезапно оказалось, что она и эта девочка были лучшими подругами. Потом выяснилось, что Рэйчел знала о ней все, а нам всем было наплевать. Когда же и этого стало недостаточно, сама Рэйчел начала пропадать без вести. Она пропадала на несколько дней, а потом возвращалась с этими дикими историями, говорила, что ее держали в подвале, или похитили на улице, или переодели в куклу. – Она вздрагивает. – Просто отстой, какие нездоровые фантазии. Тогда-то ее и выгнали из школы. Нет, не совсем так. Ее «попросили уйти».

В темноте кофейни я бью наугад:

– Вы были в том автобусе. В тот день. Когда пропала Флоренс, вы были в том автобусе.

– Я… – Она откидывается назад; ее глаза сужаются и сужаются, как будто она видит меня в новом свете. – Да.

Сохраняя спокойствие, я продолжаю:

– Что произошло?

– Я же сказала, я не знаю. Мы повздорили, и Флоренс убежала.

– Из-за чего вы повздорили?

– Она… Эй, погодите-ка! – Она выжидательно бросает взгляд на Джеда. – Это вас не касается. – Она скрещивает руки и делает шаг назад. – Я все сказала. Очень мило с вашей стороны, что вы заглянули. Приятно наконец познакомиться с вами.

Все внутри у нее клокочет, будто я веду себя как сволочь. И я действительно сволочь – мне плевать на нее. Единственное, что меня волнует, – как добраться до тебя. Меня тянет извиниться, но потом я понимаю, что не стоит. Я же просто спросила. Я просто пытаюсь помочь. У нас здесь не суаре с чаепитием – женщина пропала.

– Спасибо, – говорю я.

Джед поводит плечами, словно извиняется за меня. Я направляюсь к выходу. Звонит колокольчик над дверью.

– Ах да, кстати. – Я поворачиваюсь к ней, но она оказывается наполовину в тени. – Это действительно отстой. Когда ваша подруга умирает сразу после того, как вы серьезно поругались из-за какой-то ерунды. Если вдруг вам было интересно – от такого у всякого крыша поедет к чертям собачьим.

У меня сводит живот, когда мы с Джедом оказываемся на парковке. Пока нас не было, похолодало, я вздрагиваю от удивления и начинаю растирать свои голые руки.

– Что ж, мило поговорили. – Джед протягивает мне шлем.

– Я ей не верю, – слишком быстро выпаливаю я в ответ. Он резко вздыхает. Он разочарован мной, и мне не хочется, чтобы это меня волновало, но я все же расстроена. Мне хочется ему нравиться. Хочется нравиться всем. А еще хочется найти тебя, но становится ясно, что оба этих желания исполнить не удастся. – Ты тоже знал Рэйчел такой?

– Видимо, я не так хорошо ее знал.

Он выжидает.

– Заметил реакцию Тасии? Когда мы в первый раз упомянули список? Заметил, какой потрясенной она выглядела? Это не было похоже на лицо человека, вспоминающего о том, что произошло пятнадцать лет назад. Мне кажется, она лжет, думаю, что в этой истории еще много невыясненного. Ощущение было такое, будто она нас поджидала. Как будто она боялась. Как будто была реальная и вполне осязаемая угроза.

Увлекшись, я чувствую, как мое сердцебиение учащается.

– Не знаю. – Джед садится на байк и ждет меня.

– Ну а я знаю. Я знаю Рэйчел. – Совершенно точно знаю. Я знаю тебя лучше, чем кто-либо другой. И я не собираюсь сдаваться и предавать тебя. – Нам нужно продолжать копать. Нужно поговорить с Клементиной. Она ведь тоже живет в Хеппи-Кэмпе, разве не так?

– Я никогда у нее не был. А ты?

– Ты можешь узнать адрес у Тасии, – говорю я, но свет в кофейне не горит, а дверь заперта. Город безлюден, как любой маленький городок воскресным вечером.

Джед обмяк, как будто он уже выдохся, как будто не хочет тебя искать. Как будто ему все равно.

– Думаю, на сегодня достаточно.

– Ладно, но мы еще только в самом начале расследования.

Я натягиваю шлем, не обращая внимания на тошноту и недомогание в животе. Ты бы не сдалась. Ты никогда не сдавалась, каким бы глухарем ни казалось дело.

Когда мы выезжаем на шоссе, живот схватывает спазм. Как же я ненавижу эту дорогу! Особенно на мотоцикле, особенно в темноте, когда я не вижу поворотов, пока мы в них не заходим. Холодный воздух проникает под мою рубашку, под кожу.

Мы проходим поворот, и тут позади нас появляется черный грузовик. Он слепит нас дальним светом. Водитель начинает сигналить без остановки, будто мы не знаем, что он едет за нами. Звук рикошетом отлетает от одного гребня горы к другому и, кажется, усиливается, взрывает мои барабанные перепонки.

Я подвигаюсь плотнее к Джеду, чтобы спросить его, о чем, черт возьми, думает этот водила, но, конечно, Джед меня не слышит. Я наклоняюсь вперед, ветер хлещет меня по щекам, грузовик подъезжает к нам так близко, что, клянусь, я чувствую жар его металлической решетки и дым выхлопных газов. Он подъезжает еще ближе, водитель снова начинает сигналить, и мы тонем в этом оглушительном реве.

Байк начинает заносить, и Джед каменеет. Он поворачивается, чтобы посмотреть назад, и я поворачиваюсь вместе с ним, но все, что мне видно, – это два ярких белых огня и высокая черная полость. И вдруг решетка оказывается так близко, что, клянусь, она прямо под нами. Байк заносит, и мы слетаем с дороги к краю обрыва.

«Убирайся на хрен из этого города!»

Эпизод № 41: Убийство безымянной № 1

Байк крутится и, съехав с шоссе, замедляет ход. Джед опускает ногу, упирается ею в землю и останавливает нас.

Я заставляю себя отстраниться, стремясь оказаться как можно дальше от горячего трескающего металла. Мои колени дрожат в запоздалой реакции, и я, спотыкаясь, неловко падаю на камень. Джед снимает свой шлем и бросает его вслед удаляющимся по шоссе красным огонькам. Огоньки исчезают за поворотом, как и звук двигателя. Вокруг становится тихо.

– Гребаный мудак! – кричит Джед. – Чертовы конченые уроды в этом гребаном месте!

Он закатывает штанину, и я вижу, что нога, который он тормозил, порезана и на ней содрана кожа. Он с трудом садится на камень.

– Что, мать их за ногу, не так с этими людьми? – Он зажимает рану пальцем и шипит от боли. – Черт.

Мое сердце бешено колотится, готовое вырваться из груди.

– Думаешь, это были они?

– Кто? – спрашивает он и снова шипит.

– Банда! – выкрикиваю я. В моем голосе звучат истерические нотки, я пытаюсь подавить их, но зачем, нас ведь только что чуть не столкнули с обрыва. – Та банда, о которой говорила Рэйчел! Банда, которая постоянно ее доставала и тоже сталкивала с трассы!

Он скептически приподнимает бровь. Я вижу, что он не впечатлен моим бурным ликованием.

– Я думаю, что это был просто левый мудак. Да, я думаю так.

– Быть может, они знают, что мы разговаривали с Тасией и с полицией, и им это не понравилось! – Я стараюсь не говорить слишком уж бравурным тоном, но не могу не гордиться собой. Кто знает, вдруг это знак, что мы на правильном пути! Вдруг это предупреждение, что мы приближаемся к тебе!

Он осторожно опускает ногу.

– В каком смысле «с полицией»?

– Я ходила туда сегодня утром. – Он неодобрительно качает головой. – Мне там не помогли, если тебе от этого станет легче. Офицер Харди сказал мне держаться от Бардов как можно дальше.

– Ха. – Джед фыркает. – Как по мне, так очень даже помогли, дали дельный совет. – Его колено подгибается, когда он пытается встать, поэтому, качаясь, он садится назад. – Эй, может, поможешь мне?

– Как ты?

– Нормально. Только встать не могу.

Я беру его за руку и помогаю встать. Какое-то время он неустойчиво стоит, положив руку мне на плечо, и проверяет, может ли стоять самостоятельно.

– Ну как?

– Я же сказал, все нормально, – отвечает он, а потом изо всех сил сжимает мое плечо и делает шаг назад. – Чего не скажешь о байке, – показывает он в сторону мотоцикла.

– В смысле?

– В том смысле, что у тебя, надеюсь, удобная обувь, – произносит он, уперев руки в бока. Мое сердцебиение снова учащается. – Шлем можешь оставить здесь. Я потом приеду и все заберу. – И он, осторожно наступая на раненую ногу, направляется в сторону ранчо.

– А как же Эдди? – Я и сама не вполне понимаю, что имею в виду. Ее здесь нет. Она вообще не имеет никакого отношения к этой ситуации. И все же она ни на секунду не выходит у меня из головы, так что я буквально и шагу не могу ступить, не подумав предварительно о ее реакции.

– У нас не так много вариантов. Позвонить мы не можем, нет сигнала. Можем вернуться в Хеппи-Кэмп и постучаться к кому-нибудь, попросить телефон, но я не думаю, что в твои планы входит звать на помощь Эдди.

– Как далеко до ранчо?

– Думаю, если поторопимся, то за час управимся.

– А что, если тот грузовик вернется?

Он свирепо смотрит на меня.

– Сера, это был просто грузовик. Такой уж в этих краях народец. Сюда приезжают люди, которые не любят других людей, и временами это заметно.

Я иду за ним, следуя за светом фонарика в его телефоне.

– Ты тоже приехал сюда по этой причине?

– Я говорил тебе, почему приехал сюда, – я искал лучшей жизни.

– Тогда почему ты остался после отъезда жены?

Он ощетинивается. Я зашла слишком далеко. О чем я только думала? Но, похоже, я просто не могу перестать давить, не могу перестать задавать неудобные вопросы. Его жена продержалась всего неделю. Прошло шесть месяцев, прежде чем он попытался с ней увидеться. Ты исчезла, и тебя никто не ищет. Если бы у этого места было другое название, оно бы называлось Апатия. Графство Апатия, окольцованное Маршрутом душегубцев, в эпицентре Жуткой Глухомани, США.

– Я не то имела в виду. Просто я подумала, что тебе следовало бы быть рядом с ней, – произношу я и уже потом осознаю, что только ухудшаю свое положение. У меня просто какая-то ненасытная потребность выведывать чужие грязные секреты! Мне вечно нужно до всего допытываться, в то время как другим людям комфортно жить и так, не задавая лишних вопросов о необъяснимых вещах.

– Вот спасибо так спасибо! – Джед хлопает себя по здоровой ноге. – Я, значит, вожу ее повсюду, хотя сам считаю, что эта идея о том, что с Рэйчел что-то случилось, полное безумие. Мы, блин, попадаем в аварию, раздалбываем мой байк, моей ноге трындец, и что я слышу в итоге? Что я плохой муж! Что я позволил своей жене и своей жизни ускользнуть от меня! Думаешь, без тебя я этого не знаю?

– Я не хотела… Я ведь и своей жизни позволила ускользнуть.

– Так, всё. – Он вскидывает руки. – Не надо во мне искать решение своих проблем. И раз уж на то пошло, Рэйчел на эту роль тоже не годится. Ты же понимаешь, да, что все дело именно в этом? Я вообще не уверен, что тебя на самом деле волнует: что с ней что-то произошло, или ты просто хочешь раствориться в пропаже кого-то другого, вместо того чтобы разбираться с собственным исчезновением.

Я молчу. Я чувствую, что он прав, но мне неприятно это признавать. Возможно, я действительно хотела потеряться в тебе. Возможно, я хотела исчезнуть в твоей истории.

Мы идем вдоль шоссе, и в кои-то веки в голове у меня тихо. Нет ни подкаста на телефоне, ни сумасшедших мыслей, ни бестолковой тревожности. А есть только холод, горы, деревья, реки и осознание того, что я все испортила.

Если бы мне нужно было определить точный момент или назвать день, когда я начала исчезать, то я, наверное, смогла бы. Это был день официального развода, день, когда пути назад уже не было, когда я решила быть одинокой женщиной. Хотя нет. Потому что мой бывший утверждал, что я отсутствовала бо́льшую часть нашего брака. Так что, наверное, это был день, когда я потеряла ребенка. Хотя это тоже неверно. Я вспоминаю день своей свадьбы и то, как она тянулась и тянулась, бесконечно. Как все были счастливы, а я просто присутствовала там. И чем счастливее были гости, тем больше я отстранялась. Я возвращаюсь к тому дню, когда мы с мужем встретились. Я знала, что мы быстро поженимся. Чувствовала это, словно кто-то выбрал его для меня. Я сказала себе: «Вот мужчина, которого я смогу выдержать. Вот кого я определенно смогу выносить». Так что, наверное, все началось еще раньше. Я думаю о своей молодости, о том, как женщин постепенно учат тому, как им вписываться в этот мир. Но и это тоже не начало. Я родилась женщиной. Я родилась, чтобы исчезнуть.

Мне хочется сказать Джеду, что он неправ, что он не понимает, насколько глубоко уходят корни этой проблемы. Но я также хочу потребовать, чтобы он женился на мне, чтобы он спас меня. «Хватай этого мужчину или любого другого, который под руку попадется». Может быть, ты мне этого желаешь. Может быть, это решение – единственный способ спастись от исчезновения.

Всю следующую неделю я возвращаюсь в твой мир, в котором, к сожалению, тебя нет: катаюсь на лошадях – мою окна, катаюсь на лошадях – мою окна. Каждый день в пять часов я возвращаюсь в свой домик, заставляю себя съесть бутерброд с арахисовым маслом и ложусь спать. У меня болит все тело, но это чувство неожиданно приятное. Меня начинают посещать новые мысли: «Может, мне стоит сдаться. Может, стоит отпустить ситуацию. Может, мне стоит признать, что нельзя найти того, кто родился, чтобы исчезнуть». Но каждую ночь я все равно включаю твой подкаст. Все равно засыпаю под звук твоего голоса.

Все те женщины пропали – а история всегда заканчивается одинаково. История заканчивается, когда люди становятся равнодушными, когда они перестают искать, когда перестают находить новые улики. Я не позволю твоей истории закончиться так же. Я не позволю своей истории закончиться так же. Я не сдамся. Не перестану искать. Если Джед прав, если я ищу тебя, потому что я тоже потерялась, то обнаружение тебя спасет нас обеих.

У меня все еще есть список имен. У меня все еще есть Клементина. Я неустанно обдумываю ее слова о том, что вы были друзьями в детстве, когда все между собой дружат. Тасия сказала то же самое, и я думаю, насколько мы с тобой похожи в нашем одиночестве. Если я исчезну, меня никто не будет искать. Хотя, с другой стороны, возможно, ты будешь?

Я составляю план: я предложу выступить перед классом Клементины и в благодарность за услугу заставлю ее рассказать о тебе все, что ей известно. От моих усилий окна становятся чистыми и прозрачными, и я надеюсь, что благодаря моим стараниям дело о твоей пропаже тоже прояснится.

Пару раз в день твоя мать заходит, чтобы проверить меня. Она восхищается моим трудовым энтузиазмом, моей самоотдачей, моим запалом.

– Ты очень трудолюбива, – хвалит она меня. – Мне это нравится.

Она рассказывает мне последние вести с полей бедствий: повальная увлеченность компьютерами разрушает нашу страну; все массовые расстрелы – это правительственный заговор с целью заставить ее отказаться носить оружие; землевладельцы через дорогу выращивают каннабис и хотят выкурить ее отсюда, но она уже запаслась своими колдовскими зельями (бог даст, лаванда поможет заснуть, а календула по периметру убьет вонь от марихуаны). Затем она вздыхает и в который раз повторяет:

– Мы так рады, что ты здесь.

Однажды вечером она приглашает меня поужинать в главном доме:

– Мы всех позвали в гости. Всех сотрудников. – Очевидно, она имеет в виду меня и Джеда. – Мы поужинаем во внутреннем дворике.

– Мне что-нибудь принести? – спрашиваю я, хотя эта идея смехотворна. Что я могу принести? Я ведь, по идее, не должна покидать ранчо.

– Только себя, – парирует она, сияя улыбкой, от которой лицо ее несказанно молодеет. Затем она уходит, оставляя меня наедине с моими окнами и кропотливой, уединенной, изматывающей работой, цель которой – заставить стекло быть невидимым.

Я думаю о тебе почти все время; иногда устало и абстрактно, а в другие моменты я перебираю в уме слова Тасии в поисках подсказок и зацепок. Она казалась такой сердитой на тебя, но почему? Из-за того, что ты позволила исчезновению девочки повлиять на тебя? Она казалась рассерженной и напуганной, плюс ты ей явно не нравилась. Чего же она так боялась? И из-за чего вы все-таки поругались в день исчезновения Флоренс?

После работы я ложусь отдохнуть на минутку – и проваливаюсь в сон. Горячие тяжелые сновидения кружатся в моей голове, я слышу твой сердитый голос, и мне кажется, что он звучит снаружи.

Пошатываясь ото сна, я встаю с постели. Надеваю одну из тех рубашек, что подарила мне твоя мать, ярко-оранжевую, фланелевую, с ромашками, вышитыми по воротнику вокруг моей шеи. Я иду по ранчо в лучах заходящего солнца, которое играет в кронах деревьев, и они отбрасывают на землю пятнистые тени.

Проходя мимо сада, я замечаю коричневое пятно на месте погибшего куста ежевики. Это пятно было тут раньше? Робея, я подхожу ближе. Некогда колючие кусты потеряли цвет, стали бледно-бежевыми, сморщились и высохли, и теперь видно, что под ними что-то есть. Я делаю шаг вперед. Поддев колючий куст носком ботинка, я вижу ее. Крошечную бледную ручку с раскрытой ладошкой.

Мое сердце остановилось. Шея вспотела. Мне кажется, что меня поймали с поличным. Я окидываю взглядом ранчо, чувствуя, что за мной наблюдают.

– Здесь что-то есть, – надтреснутым голосом обращаюсь я в пустоту.

Ребенок. В кустах лежит ребенок.

Я приседаю на колени. Меня тошнит. Вдруг в голове вспыхивает: «Не оставляй свою ДНК!» Я оборачиваю руку рубашкой и раздвигаю ветки ежевики, чтобы рассмотреть тело, лежащее в их тени.

Это кукла. Всего лишь кукла. Подсознательно я об этом догадывалась. Но я также помню много, слишком много эпизодов, в которых настоящие трупы описывались, как «я думала, что это манекен. Я думала, кровь – пролитое красное вино».

Я знаю, что мне лучше не трогать куклу, но все равно вытаскиваю ее той рукой, которая все еще обернута рубашкой. Из-под потревоженных кустов начинает нести сильным запахом гниения, и я отшатываюсь. Кукла падает мне на колени. На груди у нее колотые раны, на щеке царапины. Мне вспоминается «Убийство безымянной № 1» и мерещится, что это именно я нашла тело, о котором ты рассказывала мне в том эпизоде. И на долю секунды то происшествие – не просто реальное, но еще и происходит здесь, сейчас, со мной. А потом и все истории, о которых ты рассказывала, оказываются не просто реально случившимися, но еще и имеющими отношение к этому ранчо, к тебе. И ко мне.

У нас была детская; это было хуже всего. Детская комната с желтыми, как стены твоего домика, стенами. Я много раз переставляла мебель. Пыталась делать ремонт, переделать ее в офис, в котором никто не работал, или в комнату для гостей, в которой никто не спал. Но на самом деле это была просто пустая комната. Желтая и пустая, как твой дом.

И вот я сижу одна, на земле, с куклой в руках. Кто здесь сумасшедшая? Кто сходит с ума?

На подходе к главному дому я слышу шум вечеринки и думаю, что мне послышалось. Твоя мать всех ненавидит. Кого ей приглашать? Я оставила куклу прислоненной к стене оранжереи. Мне было не по себе оставлять ее там, но в то же время не особо хотелось брать ее с собой в дом.

Подойдя к главному дому, я вижу еще один большой черный грузовик, припаркованный снаружи. В этом городе все ездят на грузовиках? У черного хода я замечаю группу людей, которые, следуя указаниям твоей матери, входят и выходят. Джеда я не вижу. Зато вижу двух старушек из церкви. Уютно устроившись и скрестив босые ноги, они сидят в садовых креслах и о чем-то болтают, а над их головами кружатся мошки. Обе твои племянницы, одетые в длинные юбки, разносят тарелки и чашки с узорами в стиле кантри. Они бросают на меня быстрый взгляд, а потом сразу же отводят глаза. Твой брат здесь.

Я захожу в дом, чтобы посмотреть, нужна ли моя помощь. На столе стоят тарелки с дымящейся органической едой. Еда ярче тарелок и пахнет землей и крапивой. Над ними уже вовсю колдует твоя мать.

– Я могу чем-нибудь помочь?

Она взмахивает кухонным полотенцем.

– Джед уже пришел?

– Я его не видела.

В углу твой брат помогает твоему отцу с компьютером.

– Тебе не нужно вводить пароль, – говорит он. – Он уже сохранен.

– Я не хочу, чтобы он сохранялся. – Твой отец хватает мышку.

– Они все сохранены, потому что ты постоянно их забываешь.

– Нет! Как вы их рассохраните?

– Папа, перестань. Я не могу постоянно сбрасывать их. Поверь мне, никто не хочет заходить в твой аккаунт Prime.

– Вот так они тебя и ловят! – Он стучит по компьютеру. – Оглянуться не успеешь, а кто-то уже покупает билеты на Арубу на твои деньги!

– Папа, пожалуйста, замолчи.

Твоя мать сказала мне, что у них нет Wi-Fi. Она явно не хочет, чтобы я им пользовалась. Любопытно, пользовалась ли им ты? Мне с трудом представляется, что ты вела бы свой подкаст отсюда, из гостиной своих родителей, но я все равно хочу полазить в их компьютере.

– У вас есть интернет, – говорю я твоей матери.

– Только для работы, – огрызается она. – Нам не нравится, что вы, молодежь, залазите туда и все портите.

– Но если я…

– Эмметт, Гомер! – Твоя мать снова взмахивает полотенцем, разгоняя жар. – Пора садиться за ужин. Где Джед?

Я хочу продолжить расспросы, но какой в этом смысл? Я не могу искать тебя при таком столпотворении. Мне нужно вернуться, когда все разойдутся.

– Привет еще раз. – У моего локтя появляется Клементина. Я удивленно отстраняюсь, но потом вспоминаю, что она есть в твоем списке.

– Где Джед? – снова спрашивает твоя мать, но непонятно, к кому она обращается.

– По-моему, я видела, как он спускался. – Клементина улыбается до ушей. – Он смотрел на уток.

– Смотрел на уток? Он с ума сошел? – У меня в голове возникает картинка: я выкапываю куклу из зарослей ежевики. Может, с ума сошел не только Джед? – Я же сказала – ровно полшестого. Разве я не сказала – полшестого? – Опять же, непонятно, с кем она разговаривает. Мы с Клэм вдвоем недоуменно обводим взглядом комнату.

– Почему бы нам не начать выносить еду? Я уверена, что он будет здесь как раз к молитве, – весело говорит Клэм.

Состроив кислую мину, твоя мать шипит:

– Ну, да ладно, как бы там ни было. – Затем она обращается к твоему отцу: – Оставь компьютер и помоги мне!

Я беру блюдо с пюре. Клементина благодарно улыбается:

– Знаешь, моя просьба, чтобы ты пришла в мой класс, еще остается в силе.

– С удовольствием.

Она поражена столь внезапной перемене.

– О, хорошо, отлично, – произносит она, а я спрашиваю себя, не относится ли она к тем людям, которые что-то предлагают только из вежливости. – Как насчет пятницы?

Хм, очевидно, я ошиблась насчет нее.

– Мне нужно будет уточнить у Эдди. – Внутри у меня все сжимается.

Твоя мать никогда на это не согласится; она не хочет, чтобы я уходила. Но мне не нужно ее разрешение. Мне не нужно ничье разрешение. Ах, как мне хотелось бы не напоминать себе об этом каждый раз, когда я делаю что-то, что не нравится кому-то другому.

– Я могу спросить у нее, – предлагает Клементина, и мне хочется ее обнять. Она знает, что я боюсь, и помогает мне. К нам присоединяются ее дочери.

– Аша и Ая надеялись, что ты будешь здесь, – говорит она, словно они одно целое. – Мы говорили о тебе всю неделю.

Не знаю, как такое может быть. Они меня почти не знают. Сомневаюсь, что они знают достаточно даже для разговора на один день, не говоря уже о неделе. Но я также понимаю, что в этих краях самые мелкие вещи можно преувеличивать и превращать в навязчивую идею.

– Где ты взяла эту рубашку? – спрашивает Ая.

– У твоей бабушки.

– Я же говорила, – захихикала Аша и высунула язык.

– Идите и помогите, – типично по-матерински приказывает Клементина, и они, взяв прихватки, берут горячие блюда.

Я несу картошку через гостиную. Аша и Ая догоняют и идут по обе стороны от меня.

– Мы хотим посмотреть, как вы разговариваете с ее классом, – тараторит Аша. – Скажите нашей маме. – А потом они оба ускоряют шаг, обгоняют меня, и их длинные юбки кружатся синхронно.

Проходя мимо лестницы, я непроизвольно смотрю вверх. Я хочу туда подняться – может, мне попросить, чтобы показали дом? Интересно, как выглядит твоя комната сейчас, когда тебя нет. Твои родители ее сохранили? И поможет ли мне эта информация, смогу ли я понять, что они думают на самом деле о случившемся с тобой? Если твою спальню сохранили, будет ли это означать, что они ждут твоего возвращения? Или же что они оставили ее в качестве святыни?

Клементина возвращается и находит меня.

– Красивый дом, не правда ли? Эдди сама вручную вырезала бра.

– Да, здесь потрясающе. Как ты думаешь, я могу подняться наверх?

Клементина тревожно моргает.

– Зачем?

– Я просто подумала, что было бы любопытно посмотреть, как они его обустроили.

– Эдди довольно закрытый человек. Но ты можешь в любое время приехать и посмотреть наш дом!

Клементина милая. Быть может, я смогу ей доверять. Быть может, она больше подходит на эту роль, чем Джед, который появляется именно в этот момент. Одна нога у него мокрая по щиколотку и вся в болоте, так что он выглядит так, будто действительно не в себе.

Мы с ним не разговаривали с вечера воскресенья, когда нам потребовалось более двух часов, чтобы вернуться на ранчо. Более двух часов обоюдного молчания под звуки ночного леса и гневные крики, от которых у меня кровь стыла в жилах. Мимо не проехала ни одна машина, и я не уверена, благословение это было или проклятие. Предложили бы нас подвезти или забавы ради попытались бы взять нас на слабо и столкнуть в пропасть? Когда мы наконец собрались перейти шоссе к ранчо, появился полуприцеп. Джед невольно рассмеялся, поймал мой взгляд и покачал головой. Но как только мы перешли дорогу, заклинание было разрушено, он проводил меня до моей двери и ушел, не пожелав спокойной ночи.

Твоя мать возмущена его опозданием:

– Где ты был? Мы все тебя ждем!

– Я хотел сходить поплавать, – отвечает он. Аша и Ая отчаянно хихикают, и обе хлопают рукой по стулу между ними.

– Джед, садись сюда! – зовут они в унисон.

– Я сделала татуировку! – Аша закатывает рукав, обнажая запястье.

– Это переводилка, – вставляет Ая. – А когда мы пойдем стрелять?

Даже женщины из церкви, кажется, радуются его присутствию. Только твоя мать ощетинивается.

Мы молимся и начинаем есть. Еда обильная и очень тяжелая. Твой брат и Клементина молчат, склонив головы над тарелками, нарушая молчание только для того, чтобы восхищаться по поводу еды твоей матери, сада твоей матери, ранчо твоей матери. Элоди и Джеральдин, которые каждое лето работают на ранчо, поют еще более громкие дифирамбы твоей матери, восхищаясь тем, какая она сильная женщина, какая хорошая повариха, как она всех вдохновляет. Ощущение, что их пригласили на королевский ужин и они не могут поверить в такое чудо – находиться на ее земле, в ее королевстве.

Но каждый раз, когда она выходит из-за стола, каждый раз, когда она поворачивается спиной, их лица меняют выражение, их плечи опускаются, и они выглядят как ростовщики, подсчитывающие долги. Я вспоминаю о Морони, о том, как он восхвалял твою мать до небес, а потом за спиной назвал ее ведьмой. Вспоминаю, что сказал мне тот мужчина из Хеппи-Кэмпа в самый первый день: «Мы делаем ставки! И спорим, как долго вы там продержитесь!»

Я понимаю, почему она им не нравится; такую суровую женщину трудно полюбить. Но они также полагаются на нее. В Хеппи-Кэмпе не так много возможностей. Окрестности настолько красивы, что бедность людей чересчур бросается в глаза. На Элоди и Джеральдин те же платья, в которых они были в церкви. Сидя напротив них, я вижу, что то, что я приняла за узоры, на самом деле – пятна пота, которые не выстирываются. А волосы у них темные из-за запекшейся под ними грязи. И хотя еда Эдди на вкус похожа на удобрение и, вероятно, изобилует веществами, не одобренными министерством здравоохранения, они все равно доедают все полностью.

В подобном месте Эдди роскошна, она – королева. Интересно, не потому ли она остается, несмотря на свои заявления о ненависти всего и вся вокруг. По правде говоря, я не могу представить ее где-нибудь еще.

На протяжении всего ужина меня так и подмывает поговорить о тебе. Я пытаюсь придумать способ ненавязчиво ввернуть твое имя в беседу, не привлекая внимания.

Твои дочери прекрасны, Клементина. Эдди, а как насчет вашей дочери?

Гомер, каково было здесь расти? Каково было расти с твоей сестрой?

Но вместо этого я жую стряпню твоей матери и чувствую легкое головокружение от свежего воздуха. Когда меня о чем-либо спрашивают, я отвечаю: «Да, да, мне здесь нравится. Да, мне так повезло быть здесь. Да, да, да…» – до тех пор, пока единственным моим желанием не остается бежать. Бежать к границе ранчо и пересечь ее. Пересечь ее и дышать, дышать! И видеть не только лес, но и деревья в нем.

Девочки суетятся вокруг Джеда с таким энтузиазмом, что это утомляет меня, заставляет задуматься, было ли у меня когда-нибудь столько энергии и почему я не использовала ее для чего-нибудь хорошего. Со своей стороны, Джед вежлив, но рассеян. Каждый раз, когда наши взгляды встречаются над столом, это выглядит несчастливой случайностью.

– Мне пора. – Он отодвигает свой стул, и все за столом одновременно начинают шевелиться, как будто он разрушил чары.

– Я приготовила десерт, – говорит Эдди. Все переводят взгляд с нее на Джеда.

– Уже поздно, – произношу я, что не нравится твоей маме.

Джед неуверенно поднимается на ноги, будто ему физически трудно встать из-за ее стола:

– Спасибо за ужин.

– Ты останешься на десерт, иначе это грубость.

За столом тишина. Удивительно, но я думаю о пистолете у ее бедра и представляю, что она застрелила бы его за то, что он посмел уйти; вот насколько сильно на все навязана ее воля. Она будто принесла к столу стеклянный купол, накрыла им всех нас, и мы оказались в ловушке. Я вспоминаю, как ты говорила: «Это настоящая глухомань, и я не могла убежать», – и думаю: не от нее ли? А потом вспоминаю, как ты прокомментировала эпизод «Убийство Ди-Ди Бланшар»: «Как же мне это понятно, как понятно».

Джед и твоя мать смотрят друг другу в глаза. Мне кажется, она хочет, чтобы он с ней поругался. Ты говорила, что ей нравятся сильные люди. Думаю, она скучает по тебе. Ты была сильной, а теперь ты пропала, а единственные люди, с которыми она могла бы играть в свои игры, сломлены и потеряны.

Джед глубоко вздыхает и садится обратно.

Твоя мама приносит брауни, приготовленный по ее особому рецепту.

– Секрет, – сообщает она нам, – в горячем соусе.

Она поливает им каждое пирожное перед подачей. Соус настолько горячий, что брауни лопаются и в них остаются зияющие дыры. И снова звучат дифирамбы.

Нет ничего лучше, чем перехвалить пищу за то, что она превратилась в грязь во рту.

Ужин заканчивается, Джед сбегает и идет, крадучись, по главной дороге на другую сторону ранчо. Все смотрят, как он уходит. Твоя мать качает головой:

– Этот мужчина плохо кончит.

Элоди и Джеральдин спешат утешить ее:

– Ужин был восхитительный!

– Десерт был выше всяких похвал!

Клементина относит посуду на кухню. Я следую за ней через дом с его сияющей белой статуей Христа и гладким черным пианино. На кухне тихо, здесь своеобразная ниша, в которой особенно хорошо разносятся звуки. Мне хочется спросить ее о тебе здесь и сейчас, но кто-нибудь может войти в любой момент, поэтому я спрашиваю:

– Значит, в пятницу?

Она вздрагивает и вздыхает от моего голоса, удивленная тем, что она не одна.

– Да, – она улыбается своей умиротворяющей улыбкой, – не беспокойся об Эдди. Я с ней разберусь.

Я смотрю в сторону гостиной. Слова сначала застревают у меня в горле, а потом выплескиваются все в одночасье:

– Я хотела тебе кое-что сказать. О Рэйчел.

Она перехватывает мой взгляд.

– Не здесь, – говорит она, и я не понимаю почему. Ее глаза широко раскрыты, но потом она скрывается в тени коридора, так что я не могу разобрать выражение ее лица.

Внезапно появляется Гомер. Зайдя в помещение, он подходит к Клементине.

– Вот ты где.

Он так небрежно красив, как главный герой фильма с канала «Холлмарк». Обняв ее за талию, он целует ее сзади в шею.

– Извини, – говорит она ему. – Просто пытаюсь помочь твоей матери.

Она берет его руку и сжимает, как будто удостоверяется в их связи, а затем идет на кухню, оставив его со мной.

– О, здравствуйте, – говорит он так, будто мы не сидели друг напротив друга весь последний час. Он легко облокачивается на стол и скрещивает руки. – Вы нам очень понравились в церкви.

Религиозные люди говорят такие странные вещи.

– Гм, да, мне было очень интересно.

– В нашем приходе не так много людей. Раньше было больше.

Ага, словно это могло бы убедить меня вернуться.

– Мне очень понравилось. – Чем больше я это говорю, тем меньше мы оба в это верим.

– Надеюсь, вы придете снова.

– Конечно. – Я не собираюсь больше идти туда. Бросив быстрый взгляд в темную гостиную, я спрашиваю: – А Рэйчел ходила в церковь?

– Рэйчел? – Он словно пытается вспомнить, кто это. – Нет.

– Какая жалость.

– Да. – Он чешет шею, словно надетая на лицо маска чешется и зудит. – Мы с Рэйчел были очень разными. Я верю в прощение. – Чего бы ты не простила? – Я верю, что люди могут измениться.

– Это замечательно, – говорю я.

– Согласен.

Мы заканчиваем уборку, и твоя мама нагружает меня остатками еды – сухой, картонной и такой плотной, что кажется, будто у меня в руках кирпичи. Я прохожу мимо всех гостей, прощаясь. Покидаю чистый и светлый дом твоей матери, и у меня свербит на душе от мысли о возвращении в свой пустой и холодный домик, вонючий и душный.

Я прощаюсь с твоей матерью, с твоим отцом, с твоим братом, с твоими племянницами, с Элоди и Джеральдин. Клементина ждет у двери. Она наклоняется, чтобы обнять меня, а затем опускает голову, чтобы что-то сказать мне на ухо. Трепет пробегает по моей спине: она наконец-то расскажет мне что-то важное.

– Ты здесь чувствуешь себя в безопасности? – спрашивает она вместо этого.

– Да.

Она отстраняется.

– Хорошо.

Затем она следует за своей семьей к машине. Стоя в тени, я смотрю, как они уходят, и задаюсь вопросом: почему она считает, что я могу не чувствовать себя в безопасности?

Эпизод № 45: Королева мух

Я иду обратно в свой домик, и мой желудок бурлит от съеденного. Еда твоей матери оказалась не похожа ни на что из того, что я ела раньше; в каком-то смысле она изобрела новую кухню. Я пытаюсь убедить себя, что нет причин полагать, что меня будет тошнить, ведь я не единственная это ела. Но потом я вспоминаю о бутылках, выстроенных в ряд в теплице: тростинки, плавающие внутри, как волосы, белые кусочки рыбьих костей. Твоя мать, разумеется, не будет класть ничего из этого в еду, правда же?…

Я бреду по ранчо. Вокруг ни огонька, и в этой темноте гостевые домики дрожат от страха, лошади двигаются словно призраки. У меня такое чувство, что время истекает, что я – песочные часы с дырой внизу и песок сыпется и сыпется, а перевернуть – нельзя. Я испытывала подобное раньше, но сейчас именно ты являешься причиной этого ощущения.

Сегодня первая ночь, когда я замечаю звезды, и я смотрю вверх, медленно идя к своему домику. Из звезд соткано целое огромное одеяло-небо, все испещренное крапинками, как каплями краски. Как жаль, что я не видела их раньше.

Потом я начинаю думать о том, что я тут делаю. Мне за тридцать, и вместо того, чтобы жить, я исчезаю. Я всегда полагала, что идея жизни заключается в том, что по мере взросления жизнь разрастается, множится, ты становишься больше и больше. А не наоборот. Но я думаю о тебе (пропала? убита? сговор?) и понимаю, что место, куда, как я считала, я иду, мы всем идем, разлетелось от нас, как звезды.

Я иду вдоль пруда с утками. Вижу следы ног Джеда и понимаю, что именно здесь он боролся с водной стихией. Я смотрю на воду и мечтаю увидеть твой череп, желаю так сильно, что почти вижу, как он мерцает, вижу твои хрустальные кости. Как кости Линн Мессер, найденные в чистом поле через два года после того, как она пропала. Она лежала на коровьем пастбище, и никто ее не видел: ни поисковые отряды, ни полицейские собаки, ни даже ее собственная семья – никто не видел ее долгие годы. Ее муж снова женился, ее дети закружились в хлопотах, а ее тело продолжало лежать там, рядом с коровами, высыхая на солнце, гния в темноте, – и никто этого не заметил. Я не позволю, чтобы такое случилось с тобой. Я не оставлю твои кости гнить ненайденными.

У меня сводит живот. Ты где-то здесь. Тонешь в воде или жаришься на солнце? И почему никому нет дела? Почему никто не ищет? Почему все смирились с твоим исчезновением? Почему ты не имеешь значения? Почему мы не имеем значения? Потому что правда в том, Рэйчел, что по тебе, выросшей здесь в окружении четырех человек, скучают так же, как скучали бы по мне. И проблему твоего исчезновения решили так же, как и все остальные похожие: словами «Она исчезла».

«Она была сумасшедшей, она была сукой, она была одна». Ты никуда не вписывалась и поэтому имеешь больше смысла как загадка, как пропажа. И, может быть, именно поэтому ты и привлекла меня когда-то. Быть может, мы всегда знали, что исчезнем и всем будет наплевать; и, возможно, именно поэтому мы так заботились о людях, которые исчезли до нас.

Я лезу в карман и достаю твой список. В чем загадка? Какая связь между именами? Четыре девочки. Четыре девочки, которые раньше дружили. Четыре девочки, которые уже давно не дружат.

Я иду по кромке озера и продолжаю искать твои кости. Прохожу мимо упомянутого кладбища домашних животных, скрытого под деревом. На самодельных надгробиях нацарапаны имена: Лулу, Джиджи, Грейс. И перед надгробием Грейс – букетик разномастных полевых цветов. Я вздрагиваю от удивления. Разве не так звали жену Джеда? Быть может, питомца тоже так звали. Быть может, Грейс за ту неделю, что была здесь, устроила себе могилу шутки ради?

Земля уходит у меня из-под ног. Желчь подступает к горлу. Я вспоминаю грязный ботинок Джеда. Он был здесь, оставлял цветы. Может, он сделал надгробие своей жене, но зачем? И тут меня осеняет: что, если она никуда не уезжала? Что, если Джед врал? Но это не имеет смысла: он убил ее, а затем похоронил под открытым небом у всех на виду? Хотя, с другой стороны, у кого на виду? Кто знал бы об этом, кроме твоей матери и твоего отца? Что, если все присутствовавшие на ужине в этом замешаны? У меня начинает сводить живот при воспоминании об Эдди, которая повторяет: «Мы так рады, что ты здесь», и о Гомере, который говорит: «Мы с Рэйчел были очень разными». «Были». Прошедшее время как символ того, что он знает: ты никогда не вернешься. Что, если они все замышляют убить меня? Как легко было бы выдергивать людей по одному здесь, в этой глуши, в графстве Апатии, где никому ни до чего нет дела.

Я ухожу от реки, иду по странным следам, которые оставил Джед, пока они не исчезают на истоптанной земле. Я чуть не спотыкаюсь о другую мертвую кошку, растянувшуюся вдоль тропы в такой позе, будто она летела, будто упала с неба. Я слышу придушенный крик и смотрю вверх. Я ищу взглядом стервятников – они вообще спят или все время парят в вышине? Питаются ли они сном мертвецов?

Впереди в темноте я вижу сверкающую оранжерею, зеркало для луны. Я чувствую, как колдовская пища крутится у меня в желудке, прижимаюсь к дереву, кашляю раз, другой, а потом наблюдаю, как она выливается из меня.

На земле она выглядит так же, как на тарелке. Потом я слышу тяжелое дыхание, шаги, вижу блеск желтых, мерцающих в ночи глаз – появляются собаки твоей матери и окружают меня, как стая волков. Они приближаются медленно. Я подзываю их, но они меня игнорируют. Они собираются у моих ног, а затем подъедают мою рвоту с земли.

На следующее утро я, закончив кормить лошадей, возвращаюсь в сарай и нахожу там Джеда, который седлает двух лошадей.

– Эдди сказала, что сегодня я могу отвезти тебя на Орлиную скалу, – говорит он, поднимая седло на спину Сокровища. – Это трасса для продвинутых, она рассчитана на весь день. Наверное, у нас вся первая половина дня на это уйдет. Возьми, может, бутерброд или еще что.

Он не смотрит мне в глаза. Я думаю о могиле на кладбище домашних животных.

Я стою в нерешительности, понимая, что мы будем там одни. Я могу сказать «нет». Я могу отказаться идти. Но потом я думаю о тебе. Ты не боялась рисковать. Не боялась прослыть «сумасшедшей». Ты не боялась двигаться вперед и идти до упора, когда остальные опускали руки.

Я могу все бросить. Как уже не раз бросала. Или могу попробовать быть бесстрашной. Могу быть тем человеком, каким ты представляла меня, когда нашептывала мне каждый свой эпизод на ухо. Делилась со мной мрачными тайнами, потому что знала, что я выдержу, что я не такая, как другие люди. Ты верила в меня. Ты знала, что я спасу тебя, если когда-нибудь такая необходимость возникнет.

– Ничего, я и без бутерброда справлюсь.

Я вхожу, чтобы закончить седлать свою лошадь. Несколько минут все тихо, если не считать щелчков застежек, нашего прерывистого дыхания и время от времени ржания наших лошадей. Закончив, мы садимся верхом и едем мимо дома твоей матери, взбираемся по извилистой тропке вверх по крутому склону, уходим все глубже и глубже в лес.

Не успела я и глазом моргнуть, как мы уже поднялись так высоко, что ранчо кажется муравейником в ладонях гор. Я делаю глубокий вдох. Джед оглядывается и понимающе смотрит на меня.

– Иногда я забываю, насколько близко мы там находимся друг к другу, – говорю я.

– А я ни на секунду, – отвечает он, натягивая поводья, чтобы лошадь не ела растения вдоль тропы.

– Ну так и как там Грейс?

Этот вопрос заставляет его резко выпрямиться. Я не вижу выражения его лица, но язык тела говорит мне, что вопрос ему не понравился.

– Я уверен, что с ней все в порядке, – сухо произносит он таким тоном, словно мне следовало бы знать, что о подобном не спрашивают вслух.

– В Техасе?

– Полагаю, что да. – Его голос звучит непринужденно, но затем он останавливает свою лошадь, смотрит вниз на ранчо, и я вижу, что на глазах у него выступают слезы.

Я порываюсь извиниться.

– Ничего. – Он промокает глаза. – Надо перестать пить виски на завтрак.

– Ты с ней совсем не виделся, когда ездил туда в последний раз?

– Нет. Я же говорил тебе, что она не хочет меня видеть. – Он снова промокает глаза, хотя слез уже нет.

– Но почему? Ты ведь проделал такой длинный путь!

– Сера, это может шокировать тебя, но у меня небольшие проблемы с алкоголем.

– Я думала, ты просто ковбой.

– Это тоже, – вздыхает он. – Если бы я думал, что заслуживаю ее видеть, то увидел бы. – Он щелкает поводьями и понукает лошадь.

– То есть ты даже не попытался?

Он снова останавливается. Я вижу, как он судорожно сглатывает.

– Так. Я не рассказываю об этом направо и налево, но ты, думаю, поймешь. Я не совсем честно рассказал, что привело меня сюда. Я… Думаю, я был груб с тобой потому, что мне слишком уж знакома твоя ситуация. – Он снова вздыхает, всем телом, но странным образом это проявление слабости делает его сильнее. – Там, в Абилине, меня засосало в какую-то черную дыру. Я перестал работать и просто напивался. Я скрывал это от жены, делал, что только мог, чтобы она не узнала, что я вру, изменяю и ворую. Мне прям по кайфу было опускаться все ниже и ниже. – Он качает головой. – Бог любит эту женщину. Не знаю, почему я считал, что смогу жить нормальной жизнью, иметь жену, детей, работу. Я чувствовал, что не смогу, но моя ошибка заключалась в том, что я все равно решил попробовать. Эта ситуация сводила меня с ума. Оказалось, что я не способен жить нормальной жизнью. У меня не получилось.

В его голосе звучит мольба, обращенная именно ко мне, – и я ее понимаю. Поэтому я и здесь.

– Приезд сюда, – продолжает он, – был последним шансом, понимаешь? Последним шансом начать все сначала, все исправить. Я пообещал Грейс, что завяжу. Поклялся всем, чем можно; своей жизнью. Но не завязал. Даже и не пытался особо. А когда я пришел домой пьяным всего через неделю после того, как мы приехали сюда, где нет ни родных людей, ни знакомых вещей, она не выдержала. Она ушла от меня так далеко, как смогла, как и должна была уйти. Так что если я не иду за ней, не ищу ее, то это потому, что я не хочу втягивать ее обратно. Она заслуживает лучшего, чем я.

Я киваю, но мой голос дрожит, когда я говорю:

– Понятно.

Он наклоняет голову, как будто слишком хорошо меня знает:

– Что?

– Ничего.

– Я вижу, что у тебя в голове происходит что-то странное. Говори уже.

Я думаю о перочинном ножике у себя в кармане, о пистолете на его бедре, просчитываю, как все внезапно изменится, если он окажется убийцей. Но почему-то я уверена, что он не убийца.

– Мне неловко.

Он тяжело вздыхает, подбадривая меня.

– Прошлой ночью я гуляла у озера, где находится кладбище домашних животных. Я увидела надгробия, и мне показалось, что на одном из них написано имя твоей жены.

– Господи Иисусе.

– Прости. – Я сжимаю поводья. Совсем не так я себе все это представляла.

– Ты думаешь, что я убил свою жену?

– Я не…

– Ты считаешь меня убийцей и проделала со мной весь этот путь; заехала сюда, в эту глушь, один на один со мной; я вооружен, а ты – нет, – он быстро проводит рукой по пистолету, – чтобы расспросить меня об этом? – Его рука подрагивает. Интересно, от алкоголя это или от чего-то еще.

Он прав. Кажется, я не могу удержаться от того, чтобы все ему рассказывать, хотя мне следовало бы действовать осторожно. Интересно, это из-за того, что я ему доверяю, или из-за того, что мне нужно, чтобы я ему нравилась, даже если он убийца.

– Я не говорила, что думаю, что это сделал ты, – отвечаю я, хотя он был моим главным подозреваемым. Ты всегда учила меня: семья в первую очередь.

– Боже правый, у тебя какая-то жажда смерти!

Я молчу. Он меня не убивает. И не пытается. Значит, я была права, доверившись ему? Он так и не объяснился, но наконец он продолжает:

– Ты видела кошек?

Я вспоминаю кошку, которую нашла прошлой ночью у озера, вспоминаю Бамби и то несметное море кошек в курятнике.

– Да.

Он шмыгает носом:

– Когда Грейс была здесь, она пыталась за ними всеми приглядывать. Эдди запретила ей делать это, но Грейс не могла иначе. Она любила животных. Могла стоять и целый час гладить лошадь и все в этом роде. Как бы то ни было, она нашла котят. Ну, конечно, нашла: их одновременно бывает около дюжины – и один из них был болен. – Он нервно дергает поводья. – Грейс забрала его. Поехала к ветеринару в Вайрику, там ей предложили оставить его, чтобы они его спасли и заботились о нем. Бесплатно и все такое. Но Эдди каким-то образом обо всем этом прознала. Она выследила Грейс и обвинила ее в краже ее собственности. Потребовала вернуть котенка. И Грейс подчинилась, хотя это разбило ей сердце. Котенок умер на следующий день. А Эдди устроила целый спектакль по поводу его похорон, и его зарыли там в честь Грейс.

– Это ужасно.

– Знаю. Я в тот день работал. Грейс была совсем одна. Я ничего об этом не знал, пока мне не рассказала Рэйчел. Она прям жестко наехала на меня по поводу того, что я затащил Грейс сюда и бросил одну. Я не говорю, что она ошибалась, но, на мой взгляд, Эдди тоже была немного виновата. – Погруженный в воспоминания, он качает головой и цокает языком. Затем крепче сжимает поводья. – У Грейс были очень плохие предчувствия по поводу этого места. Она была по-настоящему религиозной; мы познакомились в церкви и все такое. Она была хорошей девочкой из плохой семьи; я был мальчиком, от которого ей следовало держаться подальше. Ну ты знаешь. Я никогда не видел, чтобы она молилась так много, как в то время, что была здесь.

– Ты оставил котенку цветы. – Как это мило.

– Она бы этого хотела. – Он подбрасывает поводья. – Знаешь, я ведь не такой уж и плохой. Время от времени у меня бывают душевные порывы.

Я киваю, смотря на открывающийся под нами вид.

Он перехватывает мой взгляд.

– Теперь ты довольна?

И тут случается какой-то проблеск. Меня пронзает насквозь: это ложь, это сговор, и они все в нем участвуют. Я вижу Эдди и Джеда, вчерашний ужин – все в лесу после наступления темноты, с зажженным костром, с лицами, разрисованными кровью, и с ритуальным убийством в меню. Эпизод № 45, «Королева мух», о секте, последователи которой жили в лесу и каждый год в разгар лета устраивали пир из плоти чужака. Пропажа, Убийство, Сговор.

Я знаю, что это безумие, но я также знаю, что это правда. Это произошло на самом деле. Как же я могу быть уверена, что то же самое не происходит сейчас?

– Нет, не довольна. Я не успокоюсь, пока не найду Рэйчел.

Надув щеки, он с шумом выдыхает:

– Дорогуша, похоже, быть тобой – тяжело.

Он поворачивает лошадь и продолжает взбираться вверх по крутой тропе. У меня есть выбор: продолжать доверять ему или психануть. Но правда в том, что нет на свете такого места, где можно жить, не доверяя никому. Этого никак не избежать, так что я подгоняю свою лошадь. Я следую за ним вверх по холму.

Лошади пробираются сквозь упавшие ветки и ядовитый плющ.

– Я разговаривала с Клементиной вчера вечером, – заявляю я. – Пыталась.

– Что она сказала?

– Она сказала: «Не здесь». И тут появился Гомер. При нем она не хотела ничего говорить.

– Гомер – хороший парень.

– Почему ты так считаешь?

– Просто знаю, – раздраженно отвечает он.

– Все являются подозреваемыми.

– Только преступления у тебя нет.

– Почему Гомер уехал с ранчо? Он отличный семьянин. Для него построили дом – так почему он здесь не живет?

– Кажется, я могу догадаться.

– И почему?

– Потому что никто не может выдержать Эдди слишком долго. Она чересчур властная, влезает тебе под кожу. Вот почему в городе делают ставки на то, как долго люди продержатся на ранчо. Мы с тобой бросаем вызов шансам. Как ты думаешь, почему Эдди «так рада, что ты здесь»? Потому что она не может поверить, что ты настолько сумасшедшая, чтобы остаться. – Он качает головой. – Гомер, вероятно, не мог этого вынести, поэтому и уехал. Ты, наверное, понимаешь, что здесь нелегко найти работу. Ранчо – практически единственное место, где платят кэшем. В конце концов он нашел Иисуса; вот до чего дошло, как все стало плохо. А потом он устроился на лесной склад с братьями Морони.

– Я удивилась, что они приходят на ужины.

– Как и я.

Деревья справа заканчиваются. Мы высоко в горах, перед нами открываются бесконечные пики гор, заросшие деревьями, и бескрайнее небо. Здесь так красиво, я никогда ничего подобного не видела. Как сильно, должно быть, тебе здесь нравилось. Вид настолько обширный, что он затмевает все в моем сознании, и я думаю, что могла бы остаться здесь навсегда, что могла бы полюбить жизнь здесь до последних мелочей, могла бы заполучить этот мир навсегда и сделать его своим. Но этот мир слишком большой, слишком дикий, и мне он не принадлежит.

– Рэйчел здесь очень нравилось. – Джед читает мои мысли. Тропа, по которой мы идем, соединяется с подъездной дорогой и расширяется; ее обрамляет ярко-зеленая трава. – Можем пустить их галопом, если хочешь. Мы с Рэйчел постоянно так делали… Эдди это не нравится.

– Да. – Я отрываю глаза от вида, собираюсь с мыслями и поудобнее беру поводья. – Давай.

Джед улыбается, а затем ухает на свою лошадь, по-техасски, по-ковбойски. Сначала лошадь наклоняется в сторону, но потом срывается с места. Моя быстро нагоняет, и вот мы уже несемся галопом, мчимся по подъездной дороге через лес, вокруг на многие мили ни души. Мы свободны. Мы здесь абсолютно свободны. Исчезновение делает нас свободными.

И наконец мы вскачь залетаем на вершину Орлиной скалы.

– Давай-ка как следует их почистим, чтобы Эдди не заметила пот, – говорит Джед. Вдалеке слышится крик орла, а у нас под ногами земля распадается на горы и долины, обвитые рекой, как лассо.

Днем того же дня я мою окна в восьмом домике и слышу, как твоя мать подъезжает на своем квадроцикле. В корзинке у нее грохочут бутылки с зельем – она приехала на ежедневную проверку и принесла свежую порцию плохих новостей: мир катится к черту, и в то же время существует заговор, чтобы заставить нас поверить, что мир катится к черту. Старые собаки со стоном кружат вокруг нее, затем разбегаются по лужайке, а она поднимается по ступенькам.

Сетчатая дверь с треском закрывается за ней.

– Тебя долго не было сегодня утром. – Она подходит ближе, чтобы осмотреть занавески, которые я оставила на столе. Я ничего не говорю. – Я сказала Джеду отвезти тебя туда, но не думала, что это будет так долго. Рэйчел, ты слушаешь?

Я смотрю вверх, но она этого не замечает. Она назвала меня твоим именем, и я делаю вид, что так и надо. По правде говоря, я очень взволнована. Вот как я тебя найду. Вот как я тебя узнаю. Я стану тобой; я погружусь в тайну так же, как ты всегда пыталась это сделать в своем подкасте. Ты запомнила каждую деталь. Ты знала, что отчиму Элизабет Лоу позвонили из Калифорнии через несколько дней после ее исчезновения. Ты знала, что мать Эммы Бернхардт отправилась купаться после полуночи в ту ночь, когда Эмма исчезла. Ты растворилась в их настоящей жизни, в мельчайших подробностях, так что ты увидела, как работает каждая деталь, как все складывается воедино, но ты все равно не знала всего, тайны все же оставались нерешенными, ты никогда не могла все знать наверняка, потому что не могла вернуться в прошлое, не могла стать своими жертвами. Но я могу и сделаю это. Я войду в твою историю и изучу каждую ее часть; я стану тобой, потому что мне нужно это сделать, чтобы узнать, что случилось с тобой. Я рискну собой, чтобы спасти тебя.

– Мы поднялись на гору и сразу назад, – говорю я твоей маме, своей маме. Я умалчиваю о том часе, который мы провели на вершине, отпустив лошадей пастись и просто разговаривая, сидя на земле и глядя в небо.

– Я, – говорил Джед, – вырос рядом с большим старым техасским ранчо (в Техасе кругом лошади). И все, чего мне всегда хотелось по жизни, так это иметь когда-нибудь собственное ранчо. Огромное, мать его, ранчо. Ну и, понятное дело, в итоге я оказался на буровой установке. Там можно заработать много денег, но за это расплачиваешься собственной жизнью.

– А теперь ты здесь.

Он глубоко вздохнул, раздавил нарцисс.

– Но я не знаю, насколько долго я здесь. Они хотят избавиться от меня. Уже давно. К тому же теперь у них есть ты.

– Я никого не вытесняю.

– Нет, ты просто еще одна пешка в их игре.

Твоя мать качает головой:

– Мне не нравится, когда он рядом с моими лошадьми. Они сходят с ума из-за него.

– Мне нравится Джед. – Губы мои двигаются, но в голове бурлят мысли. Разве Джед не говорил мне, что твоя мать никогда не разрешала ему ездить на лошадях? Но сегодня утром он рассказывал, что вы с ним вдвоем постоянно ездили галопом. Сколько времени он провел с тобой? Насколько хорошо он тебя знал?

– Пф! Он бесполезен. – Она скрещивает руки. – Не стоит проводить с ним много времени. – Такое чувство, что эти слова она подслушала у самого Джеда.

– Почему?

– Он недостаточно хорош для тебя.

Недостаточно хорош для меня или для тебя?

Эпизод № 49: Про девочек

У Клементины все так легко устраивается с пятницей, что я начинаю подозревать вмешательство твоей матери. В четверг вечером она говорит: «Ты можешь взять отгул завтра утром, чтобы посетить школу Клементины».

Джед предлагает подвезти меня. Думаю, ему просто нужно оправдание, чтобы не идти на работу, но я принимаю его помощь. Я все от него принимаю, потому что мне легче считать себя нормальной, если рядом со мной мужчина.

В пятницу утром он ждет меня возле домика для персонала в своем большом черном грузовике. Он выглядит помятым, невыспавшимся и бледным и сидит, поигрывая связкой ключей.

Я прохожу мимо сухого участка земли в саду. Он выглядит больше, чем в прошлый раз, но у меня нет времени разбираться почему. Стервятники продолжают кружить. Солнце припекает траву, и та начинает пахнуть компостом и слежавшейся древесиной. Больше всего на свете мне сейчас хочется как можно скорее убраться отсюда.

Я забираюсь в грузовик и кладу в рот таблетку драмины. Мы проезжаем мимо дома твоих родителей, спускаемся по дороге и мчимся в сторону Хеппи-Кэмпа.

– Напомни, что у вас за дела с Клементиной? – уточняет он, как только ранчо исчезает из зеркала заднего вида.

– Я выступаю перед ее классом. – Я была так сосредоточена на попытках разговорить ее и вынудить рассказать о тебе, что совершенно забыла, что сначала мне придется выступать. Я чувствую, как меня начинает укачивать, все вокруг начинает плыть перед глазами. Нужно было выпить таблетку намного раньше.

– О чем будешь рассказывать?

– О писательстве.

– Ты писательница?

Я ослабляю ремень безопасности.

– Да, если это поможет разговорить Клементину.

Он молчит, поэтому я все же решаю добавить:

– Наверное, нужно было подготовиться.

Он смотрит на меня, улыбаясь. Интересно, что бы случилось, если бы мы просто продолжили ехать. Я почти произношу это вслух. Я смотрю вперед на изгибы дороги и представляю себе, как она в конце концов выпрямляется, переходит в восьмиполосное шоссе; там по радио слышно не только помехи, но и живые человеческие голоса; там живут настоящие живые люди. Мне кажется, Джед был бы другим человеком вне ранчо. Почему же он не уезжает оттуда? Тут я позволяю себе помечтать, что он остается ради меня. Интересно, ты когда-нибудь испытывала нечто подобное?

– Как хорошо ты знал Рэйчел?

– Мы ведь это уже проходили.

– Вчера ты сказал, что вы постоянно катались верхом вместе. Но до этого ты утверждал, что Эдди никогда не разрешала тебе кататься на лошадях.

Произнося все это, я задумываюсь, почему я каждый раз позволяю ему сорваться с крючка. Почему мои многочисленные вопросы не позволяют мне загнать его в угол. Похоже, я так сильно хочу, чтобы он был невиновен, что даю ему возможность оправдаться.

– Эдди не знала об этом.

– Но тогда ты должен был знать Рэйчел лучше, чем говорил.

Ему нужно время, чтобы придумать ответ.

– Ты же сама приехала сюда из-за ее подкаста. Подумай, насколько притягательной она была в жизни. Да, мы провели немного времени вместе. Да, мы обсуждали всякую фигню. Но я ведь уже говорил тебе: не думаю, что я хоть сколько-нибудь ей нравился.

– Тогда почему она проводила время с тобой?

– Потому, Сера, что других кандидатов для общения здесь не так уж и много.

Я сжимаю челюсть. Мне неловко, но нужно задать следующий вопрос:

– Вы спали вместе?

– Ну, как бы, конечно.

Его ответ застает меня врасплох, и я не знаю, что сказать, что и думать. Ты спала с Джедом!

Грузовик замедляет ход, и перед нами открывается дорога на Хеппи-Кэмп.

– Хочешь, я пойду с тобой?

– Не стоит.

– Мне несложно.

– Но ты не обязан. – Его глаза сверкают. – Или тебе хочется?

– Неплохо было бы сходить.

Мы паркуемся на стоянке рядом с полицейским участком и идем к школе. «Родина индейцев, сердце Кламата» написано на ней. Охраны нет и в помине. Школа меньше ранчо. Я вспоминаю, как Тасия рассказывала мне о том, что тебя попросили уйти из школы. За окнами виднеется кривой участок мертвой травы, размеченный под футбольное поле. Глядя на эту удручающую картину, я начинаю понимать, зачем ты придумывала свои истории.

Я следую описаниям Клементины и нахожу ее класс. Подойдя к нему, я заглядываю в маленькое квадратное окошко на двери. Клементина стоит у грязной доски, на которой слабым маркером написаны слова «онтологический» и «эпистемологический».

Она указывает на доску:

– Кто может привести пример онтологической истины? Кто готов? Кто может? – Она с надеждой смотрит на учеников, которых всего шестеро. Потом замечает меня. – О, минутку. Подождите. К нам пришла особая гостья, о которой я вам говорила!

Она подходит к двери и с удивлением замечает Джеда:

– О, Джед. И ты здесь?

– Я все равно ехал в эту сторону. – Он врет без надобности.

Она подводит нас к доске перед классом. Все шесть учеников – девочки; две из них – твои племянницы. Глазами они все провожают Джеда и блаженно улыбаются.

У меня ничего не подготовлено, но, может быть, это к лучшему. Мне все равно нечего сказать этим девочкам. Мне грустно смотреть в их открытые чистые лица. Я думаю об Алиссе Терни, Лэйси Питерсон. О Флоренс Уиплер, которая исчезла в этих самых лесах. Я думаю о себе. И мне ничего не хочется сказать кроме: «Радуйтесь. Просто радуйтесь, что вы здесь. Вам не нужно никого слушать. Вы по-прежнему здесь».

– Девочки, это Сера Флис. – Клементина сияет с надеждой. – Она писательница, и она расскажет вам о своей работе.

Я попала сюда обманным путем. Мне нечего сказать. Чем раньше это все закончится, тем лучше. Тогда я смогу присоединиться к Клементине за обедом и расспросить ее о тебе. Но сначала нужно пройти это испытание.

– Спасибо.

Я криво улыбаюсь. Джед с трудом втискивается за узкую парту.

Дети передо мной выглядят младше, чем те старшеклассницы, которых я помню. На лицах у них пустое выражение, а сами лица до сих пор все в прыщах. Когда человек достигает определенного возраста, окружающие любят спрашивать: «Что бы вы сказали молодой себе? Если бы вы могли вернуться и поговорить с молодой собой, что бы вы сказали?»

Я бы сказала: «Ты попала». «Мне очень жаль». «Беги».

Но я не могу сказать такое этим девочкам. Так что я, как все остальные, притворяюсь кем-то другим; давным-давно у меня это отлично получалось. По иронии судьбы, я болтаю сначала об умении быть в этой жизни готовыми ко всему, а затем о дисциплине.

– Закавыка с писательством в том, что никто не будет заставлять вас писать. – Меня несет по течению. – Так, наверное, верно в отношении большинства взрослых вещей. Это, наверное, главная проблема взросления. Было бы намного проще, если бы кто-нибудь просто пришел и сказал, что делать.

С писательством у вас никогда не бывает никакой гарантии. Это, кстати, тоже верно в отношении многих взрослых вещей: брака, работы, детей. – Я непроизвольно смеюсь. – Почему-то мы учим детей, что нужно сделать выбор и он будет длиться вечно. Видимо, чтобы не подорвать основы высшего образования. Но правда в том, что вы все потеряете, и, вероятно, гораздо раньше, чем думаете. И вам придется начинать все сначала. И снова, и снова, и снова.

Я чувствую, что это звучит слишком удручающе, поэтому добавляю немного своей любимой темы – реальных преступлений:

– Но важно помнить, как вам повезло. Многих людей вашего возраста убили или похитили. Такое происходит постоянно. Каждый день. Многие люди просто исчезают – и их совершенно забывают… Так что будьте благодарны.

В классе все слушали, затаив дыхание. Клементина приоткрыла рот от удивления. Даже Джед выглядел опешившим. Наконец Клементина решилась разрушить молчание и сдавленным голосом спросила:

– Есть ли у кого-нибудь вопросы?

Шесть рук поднимаются сразу, и я облегченно выдыхаю. Может быть, у меня получилось заинтересовать их. Может быть, взрослый впервые разговаривал с ними честно, на равных.

Клементина обращается к девочке с таким густым макияжем, как у блогерок из ютуба.

– Вы из Техаса? – спрашивает она. Я теряюсь, но быстро понимаю, что она обращается к Джеду.

Он откидывается на спинку стула и говорит:

– Из Западного Техаса, – как будто всем понятна разница.

– Вау, – с придыханием произносит девочка.

– Как настоящий ковбой, – добавляет другая.

– Есть ли у кого-нибудь вопросы к нашей гостье? – вмешивается Клементина. – Возможно, как писатели зарабатывают на жизнь?

Я сомневаюсь, что кто-либо знает ответ на этот вопрос.

Одна девочка прилежно поднимает руку:

– Над чем вы сейчас работаете?

– Я пишу детектив про убийство.

Мой ответ заставляет класс стушеваться, а Клементина беспокойно оглядывает учениц.

– Это реальная история? – спрашивает Аша.

– Я еще точно не знаю.

– Как вы можете этого не знать?

– Потому что я нахожусь в середине истории.

Джед прочищает горло:

– Когда у вас, девчули, здесь обед?

Все внимание переметнулось на него.

– Девчули!

– Боже мой, этот голос!

Клементина вмешивается:

– Хорошо. У нас есть еще десять минут, так что давайте дружно поблагодарим нашу гостью, а потом посидим в тишине и обдумаем услышанное.

Она окидывает меня беглым взглядом, и я чувствую, что у меня начинают гореть щеки, а в груди не хватает воздуха. Мое выступление было ужасным. Я не проговорила даже пятнадцати минут. Класс благодарит нас, и Клементина ведет нас к выходу.

– Вы можете подождать меня в учительской. Налево по коридору, третья дверь слева.

Мы с Джедом идем в указанном направлении по коридору, в котором к застарелым, устоявшимся запахам примешиваются запахи молодых и активных тел. Я стараюсь не думать о том, что я сказала, не прокручивать разговор в своей голове. Но получается у меня плохо: я не могу отказать себе в удовольствии в который раз побичевать себя. Я разочарована своим выступлением и тем, что не смогла произвести на них впечатление. Чувство разочарования бесит меня. И эти мысли ходят по кругу в моей голове.

Я должна напомнить себе, что пришла сюда ради тебя, чтобы поговорить с Клементиной о тебе. Ну и что с того, что я выгляжу психически больной? Ну и что с того, что Джед ходит вокруг меня на цыпочках, боясь, что я сорвусь в любой момент? Я сделала то, что должна была сделать.

Я сижу в учительской на пластиковом стуле рядом с грязным деревянным столом. Комната размером с подсобку с кофеваркой. Джед наливает кофе и садится рядом со мной. В тесной комнате мы оказываемся слишком близко. Затем он усмехается:

– Что ж, это было забавно.

– Не смейся надо мной.

Его глаза излучают улыбку.

– И не думал. Я не смеюсь над тобой. – Он кладет свою руку поверх моей и вздыхает. – Но ты не можешь не согласиться, что мы с тобой очень похожи друг на друга умением попадать в неловкие ситуации.

Мои глаза встречаются с его глазами, и я чувствую, как во мне что-то переворачивается – и это меня раздражает. Меня раздражает та ситуация, в которой я оказалась. Я сижу здесь, в этой занюханной учительской, в богом забытом месте с разведенным алкоголиком из Западного Техаса и чувствую такое же возбуждение, какое я испытывала в подростковом возрасте, когда вешала на стену фотографии Ривера Феникса. Я думала, что жизнь сложится иначе, что все будет лучше и интереснее. Джед смотрит на мои губы.

Неожиданный пронзительный звонок заставляет меня скинуть его руку с моей – даже в такой крохотной школе в глуши звонок орет как сирена.

Несколько учителей заходят, чтобы выпить кофе, но тут же уходят. Когда появляется Клементина, в учительской только мы с Джедом.

– Большое спасибо, что пришла, – говорит она, хотя я уверена, что она уже сожалеет о своем приглашении. – Для них так много означает видеть… – Она отстраняется, выдвигая стул, чтобы сесть, очевидно, осознав, что закончить это предложение нечем. Ведь дети только что увидели женщину вдвое их старше, которая чувствует себя такой же потерянной и сбитой с толку, как и они. – Я тебе очень признательна.

Джед пытается сдержать смех и в итоге хрюкает.

– Мне тоже было приятно, – говорю я, когда она садится. – А сейчас…

– Как прошла твоя неделя, пока мы мне виделись? – Джед вскакивает и смотрит на меня, как на самого невоспитанного человека в мире. Но воспитание и манеры – это последнее, о чем я сейчас думаю. Идет расследование!

– Отлично. – Клементина вздыхает, и я вижу, что она, возможно, устала, хотя она мать, а по матерям трудно определить уровень их усталости. – На лесозаготовке появились термиты, так что все немного нервничают.

Понятно, что под «всеми» она имеет в виду Гомера. Я вспоминаю, как он появился на кухне, как поймал ее у церкви. «Я, кажется, говорил тебе…» Что именно? Что-нибудь обо мне?

Я многозначительно смотрю на Джеда, чтобы убедиться, что он больше не собирается меня перебивать. Затем я начинаю:

– Я хотела тебе кое-что показать. – Я медленно вынимаю список из кармана. Джед внимательно наблюдает, как я кладу его на стол перед ней. – Это список имен, который написала Рэйчел Бард.

Клементина дергается, словно собирается встать из-за стола, но остается на месте.

– Рэйчел Бард. Тасия Ле Крюс. Флоренс Уиплер, – читает она по очереди.

Я указываю пальцем:

– Клементина Этуотер.

– Где вы его нашли?

Я прочищаю горло, стараюсь говорить ровно и решительно. Я следователь. Я не шучу. Ты пропала, и я найду тебя.

– У тебя есть догадки, что это за список?

Она откидывается назад в задумчивости.

– Для начала было бы неплохо, если бы вы сказали мне, где вы его нашли.

У меня скручивает живот. Чувство стыда обретает новые краски. Что я могу ей сказать? Что я рылась в мусоре, чтобы найти твоего мертвого кота, потому что думала, что он твой лучший друг? Это звучало бы безумно, а они уже и так смотрят на меня с жалостью.

– Список – это не самое главное, – говорю я с вызовом. – Я здесь из-за Рэйчел.

Клементина откидывается на стуле.

– Из-за Рэйчел? Что ты хочешь сказать?

– Ее подкаст. Я слушала ее подкаст.

Клементина в замешательстве переводит глаза с Джеда на меня.

– Ты переехала сюда и устроилась на ранчо Эдди из-за подкаста?

– Мне нужно узнать, что с ней случилось. – Под ее насмешливым взглядом это звучит совершенно глупо. – Эдди сказала, что люди преследовали Рэйчел. Какие-то люди на большом черном грузовике.

– Здесь у каждого есть большой черный грузовик. Эдди сказала тебе, кто именно это был?

– Нет. – Мое чувство неловкости усиливается.

Она барабанит пальцами по столу.

– Как она могла не знать? Это маленький городок.

– Зачем Эдди придумывать?

Поверить не могу, что Эдди – мой главный свидетель.

Клементина снова откидывается назад, задумчиво смотрит на кофеварку, словно в другой мир.

– Интересно, не со слов ли Рэйчел она так считает? – Она ловит мое недоверие и придвигается ближе. – Возможно, Рэйчел хотела уйти, но не знала, как это сделать, поэтому выдумала эту безумную историю; она всегда была большой выдумщицей. Наверняка ей казалось, что это единственный способ, чтобы мать ее отпустила. Но это в том случае, если ей действительно угрожала опасность, от которой ей надо было спастись.

– Тогда почему Эдди сказала мне, что она мертва?

– Эдди и Рэйчел были очень близки. Думаю, ей тяжело… – Она забывается, но вовремя останавливает себя. – Я думаю, ей тяжело признать, что Рэйчел могла ее бросить. А может, ей просто не нравится, когда ты задаешь вопросы.

В этом есть доля истины, но у каждого своя правда. Я пытаюсь убедить себя, что это хорошо. Если бы имел место сговор, все они рассказали бы одну и ту же историю. Но вопрос в том, кому я могу верить? Я считала Клементину «хорошим человеком», а теперь у меня такое чувство, что она никогда не задумывалась обо всем произошедшем всерьез и сейчас сочиняет на ходу. Неужели она так довольна своей жизнью, что ее невестка может исчезнуть, а ее это нисколечко не волнует?

– С тобой Рэйчел связывалась? – Я сжимаю кулаки.

– Я… э-э-э… это немного неожиданно. Мы не настолько близки.

– Так ты думаешь, она еще жива?

– Конечно, жива. – Она смотрит на меня серьезно. – Я бы не стала беспокоиться о Рэйчел. Она могла позаботиться о себе сама.

Я закусываю губу. Я не могу в это поверить. Неужели все так просто? Ты просто уехала? Я опускаю голову и смотрю на листок на столе.

– А как насчет Флоренс? Флоренс Уиплер?

Ее глаза бегают.

– Что именно?

– Она ведь тоже исчезла, разве нет?

– Это было очень давно.

– Но ее исчезновение много значило для Рэйчел, не так ли?

– Ее пропажа очень много значила для всех. Подобные события из детства накладывают отпечаток на всю жизнь. – Она делает паузу, но, не дождавшись от меня реакции, продолжает: – Флоренс стала чем-то вроде местной знаменитости, ее фото публиковали повсюду. Я думаю, Рэйчел… Эта трагедия затронула всех нас. Рэйчел, возможно, сильнее, чем других, но она всегда была очень… ее просто затронуло сильнее, чем всех остальных.

Я очень осторожно, продумывая каждое слово, произношу:

– Тасия рассказала мне о ссоре.

Клементина качает головой и откидывается.

– Никто из нас тогда и подумать не мог, что произойдет что-то страшное. Если бы мы только знали… – Она тяжело вздыхает. – Нам все казалось таким важным… Морони ужасно переживал. – Моя спина окаменела. – Ужасно.

Я чувствую бешеный стук сердца в груди. Неужели она имеет в виду то, что я и предполагала? Даже Джед сидит тихо.

– Он был молод, – слабо говорю я, пытаясь убедить ее, что я на ее стороне независимо от того, что она скажет.

Она с облегчением выдыхает:

– Именно. Они оба были такими молодыми. – Она дышит неровно, как будто это ее ошибка, ее ноша. – Я знаю, что Тасия чувствует себя неловко, неуютно. Это ведь был ее парень, а ей самой было, не знаю, четырнадцать? Пятнадцать? Мы просто не могли понять, зачем Флоренс это сделала. Ну, то есть чего она хотела этим добиться? Но ведь молодые девушки часто делают глупости. Я пытаюсь всегда помнить об этом, воспитывая своих девочек.

Кусочки мозаики складываются у меня в голове. Флоренс и Морони перепихнулись. Остальные девочки узнали об этом, разозлились, Флоренс убежала, и ее больше никто не видел.

А Тасия в итоге вышла замуж за Морони.

– Ну да, что поделать. – В ее смехе звучат истерические нотки. – Если бы мы их не прощали, нам не за кого было бы выходить замуж.

Она подвигается вперед на своем стуле и указывает на список:

– Можно вопрос? – Она пробегает рукой по списку. – Ты нашла это в воротнике Бамби?

Мое сердце замирает, как будто меня поймали с поличным. От унижения меня бросает в жар. Я напоминаю себе, что Клементина не знает, что Бамби мертв и что мне пришлось лезть в мусорный бак, чтобы найти эту «улику».

– Я помню, когда она это сделала. – Ее голос дает мне надежду. – Бамби тогда был еще котенком. Она психовала, что он может потеряться, и поэтому записала все наши имена, чтобы тот, кто его найдет, точно смог с кем-нибудь связаться. – Она откидывается, согретая воспоминаниями. – Это было довольно мило.

«Идиотка», – думаю я. Я чувствую, что теряю почву под ногами, и знаю, что Клементина думает, что она меня разочаровала, и она права. Мне стоит порадоваться за тебя. За то, что ты сбежала. Что ты жива и здорова. Вместо этого я чувствую себя сумасшедшей, неприкаянной, словно потерять тебя равносильно потере рассудка.

Как я так облажалась? Почему мой внутренний компас сбился и завел меня в тупик? В какой-то момент я потеряла то, что делало меня такой же, как все. И теперь я потерялась, настолько потерялась, что вижу преступления, которых на самом деле нет. Убийство, Пропажа, Сговор. А что, если никакого преступника нет? Что, если я и есть преступник? Что, если я и жертва, и злодей в своей собственной жизни?

Эпизод № 53: Убийство Джейн Доу 2

Мои шаги тяжелы, когда мы идем обратно к машине Джеда. Я жалею, что позволила ему отвезти меня сюда. Я чувствую, что он отдаляется от меня. Я знаю, он считает меня сумасшедшей. Это заставляет меня вспомнить своего бывшего в те дни, когда я потеряла ребенка. Его выражение лица, в котором читалось, что его опасения касательно нас в итоге подтвердились: мы – разные. Что я странная, не такая, как все.

Клементина думает, что ты уехала по собственному желанию. Джед тоже. Но почему мне так трудно в это поверить? Может, меня просто возмущает твой поступок. Может быть, я просто разочарована, что ты уехала, не сказав мне ни слова. Как и твоей матери, мне нужно верить, что с тобой что-то случилось, потому что в противном случае выходит, что тебе вообще никогда не было дела ни до подкаста, ни до своих слушателей, ни до меня.

– Ты ей веришь? – спрашиваю я Джеда.

– Не знаю… – Он не решается противоречить мне. – Наверное, да. Думаю, Рэйчел просто хотела уехать.

– Нет, – настаиваю я. Или просто упрямлюсь из вредности? Мне нужно, чтобы ты все-таки оказалась попавшей в беду. Или я переслушала подкастов? Джед сказал, что ты потеряла себя и была уверена, что весь мир против тебя. Получается, со мной случилось то же самое? – Я не верю этому. – Или хочу не верить?

– Сера, ты все же не знала Рэйчел лично, так, как мы ее знали. – Он кладет руку мне на плечо, но я стряхиваю ее.

– Нет, знала! Я знаю ее лучше, чем любой из вас. Все свои подкасты она делала для того, чтобы найти ответы. Она бы так не поступила, не оставила бы вопросов без ответов.

– А может, ты ошибаешься.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что ты можешь заблуждаться насчет ее намерений. – Его акцент усиливается, когда он начинает спорить. Он начинает путать слова и сглатывать буквы. – Может, она искала ответы не для других. Может, она искала ответы для себя. Может, она хотела исчезнуть и пыталась понять, как это сделать.

– Тогда зачем делиться этим со всеми? Зачем публиковать это?

– Рэйчел была одинокой душой, – произносит он, подводя тем самым некий итог. – Она не умела общаться с людьми так, как привыкли делать мы с тобой.

– Говори за себя.

– Ладно, хорошо, ты, допустим, тоже не умела. – Он вскидывает руки. На его щеках расцветают два беспокойных пятна. – Может быть, ты и правда понимаешь ее лучше, чем кто-либо. Ты ведь поступила так же, как она, разве нет? Ты сорвалась с места и исчезла. Ты ищешь ее – а ищет ли кто-нибудь тебя? – Он напрягается, осознав, что ляпнул лишнее, но не понимая, что конкретно. – Рэйчел, мне так жаль.

Он не улавливает оговорку, а я его не исправляю:

– Ты ведь даже не пытался ее искать. С чего бы? Тебя же ничего не волнует, кроме того, какая выпивка будет у тебя сегодня.

Я резко разворачиваюсь и ухожу через парковку к безлюдной Главной улице.

Когда я отхожу достаточно далеко, он окликает меня: «Эй!» Вдогонку мне он щелкает пальцами и продолжает звать меня:

– Эй, эй, Сера! – Но уже поздно. – Разве тебе не нужно ехать обратно?

Я продолжаю идти, не обращая внимания на его крики.

– Да не дуйся ты!

Я поднимаю руки.

– Все кончено, ясно? Дело закрыто. Мне больше не нужна твоя помощь.

Он качает головой и уходит в другую сторону.

Со слов продавца круглосуточного магазина, в Хеппи-Кэмпе нет бара. «Змеиное логово», местный рассадник преступности, закрылось пять лет назад, так что, я полагаю, преступники уже успели отсюда смыться. Чтобы их было труднее найти. Я покупаю чекушку и иду с ней к реке, где сижу в кустах и решительно напиваюсь.

Хотела ли я исчезнуть? Или я втайне надеялась, что есть кто-то, кому небезразлично, где я и что со мной, и этот кто-то будет искать меня? А может, я хотела, чтобы со мной случилось что-то настолько ужасное, что спасло бы меня от себя самой? И что мне теперь делать?

Я думаю о последнем человеке, о том единственном человеке, который действительно заботился обо мне. С мыслями о ребенке я вынимаю телефон из кармана и с удивлением вижу пропущенный звонок. Я настолько ошарашена, что нажимаю кнопку вызова прежде, чем успеваю одуматься.

– Сера? – Оказывается, он до сих пор сохранил мой номер!

– Я не хотела иметь ребенка, – говорю я быстро, внутренне удивляясь, что я вообще это говорю.

Я отчетливо слышу, как он глубоко вздыхает:

– Да, я знал это.

– Все происходило так быстро, и я… Мне тогда казалось, что мы все делали правильно: мы поженились, и у нас должны были быть дети.

– Да, нам нужно было так сделать.

– Непонятно только, кто вправе решать, что правильно, а что нет?

Он вздыхает.

– Сера, как бы мне ни нравилось с тобой ругаться, прелесть в том, что мы давно уже не муж и жена, действие брачного контракта закончилось, так что я больше не обязан отвечать на твои нападки.

– Я так молила об этом.

– О чем?

– Чтобы беременности не было. Что, если Бог услышал мои молитвы?

– Думаю, так и было.

– Как же мы накосячили, – говорю я. В ответ же слышу напряженное молчание и чувствую, что за этим молчанием может скрываться все что угодно.

Я смотрю на быструю мутную реку.

– Я не знаю, где мое место, не знаю, какой сделать выбор.

– Нет, Сера, ты просто не хочешь делать выбор. Это – твое решение.

– Разве? Мне всегда казалось, что принятие подобных решений зависит не только от меня.

– Знаешь, в чем, по-моему, твоя проблема? У тебя никогда не было друзей.

– Вот спасибо.

– Я просто хочу сказать, как это плохо, что у тебя никогда не было близких подруг.

Я думаю о том времени, которое потратила на погоню за тобой, и думаю, что он, вероятно, прав. В сердцах я пинаю камень.

– Иногда я забываю, насколько ты бываешь безукоризненным.

Он стонет, а затем вздыхает:

– Боже, какого черта ты издеваешься?

– Я просто хотела извиниться.

– Спасибо, Сера. Удружила. Вот сейчас мне прям, блин, полегчало.

Мы молчим, и я слушаю, как течет река. Я думала, что этот звонок что-то изменит к лучшему, вылечит наши отношения, но я не хочу форсировать события и не хочу возврата к прежним отношениям.

– Ты все еще за городом? – спрашивает он.

– Да.

– Что ты там делаешь?

– Я работаю на ранчо. Я же говорила тебе, помнишь?

– Конечно.

– А ты чем занимаешься?

– Тем же дерьмом, что и раньше. Господи. А знаешь, иногда я так скучаю по тебе.

– Я иногда тоже скучаю по себе.

Говорить больше не о чем, и ничего не остается, как попрощаться, что я и делаю, прежде чем он отключится. Смотря на реку, я удивляюсь, неужели у меня получилось закончить разговор первой, хотя в будущем я, возможно, буду жалеть об этом. И меня по-прежнему мучает мысль, что, черт возьми, мне теперь делать.

Мои глаза резко открываются. Я сбилась с пути, но теперь мне интересно, к чему это приведет. Я могла бы остаться. Я нравлюсь твоей матери и твоему отцу. Каждый день они говорят мне: «Мы так рады, что ты здесь».

К тому же я нравлюсь Джеду, и Джед нравится мне, и, может быть, мы оба могли бы быть счастливы вместе. Мы оба потерялись в этой жизни, но вдруг судьбе было угодно, чтобы мы нашли друг друга? Я думаю о твоем списке, в котором перечислены имена твоих лучших подруг, тех, кого ты потеряла. Может, я неправильно смотрела на это? Может, ты исчезла не для того, чтобы я тебя спасала? Может, ты исчезла, чтобы я спасала себя?

Я встаю с земли, испытывая чувство стыда. Мне неловко, несмотря на то, что меня никто не видит сейчас, сидящей на берегу и выпивающей. Собственно, неловко мне бывает постоянно. Сигнал пропал, так что я выбрасываю остатки пива и иду обратно к кофейне.

Я вздрагиваю, увидев, как грузовик Джеда выезжает со стоянки. Но он слишком далеко, чтобы заметить меня, и я просто провожаю его взглядом, пока он не скрывается за поворотом. Наверняка он меня ждал, но мы разминулись.

Я спешу в кофейню. Колокольчик звенит над моей головой, но внутри пусто.

– Ау? – зову я, но ответа нет. Интересно, не забыла ли Тасия запереть дверь? Я подхожу к стойке. За ней небольшая кухня, на стене которой я вижу телефон. – Эй? Тасия? Мне нужно позвонить, – говорю я и хватаю трубку, пока меня никто не остановил. Я звоню на ранчо.

Меня застает врасплох то, что трубку берет твой отец; меня бесит его придурковатый тон и очередная шуточка:

– Где-где ты? В Хеппи-Кэмпе? Аж в самом Хеппи-Кэмпе?

Он соглашается забрать меня, и я вешаю трубку на место. В кофейне все еще пусто. Оттого, что здесь никого нет, мне немного не по себе. Интересно, Джед тоже здесь был один?

Я выглядываю в окно, проверяю, не идет ли кто, а затем ныряю за стойку. Я точно не знаю, что ищу, но не могу не воспользоваться случаем. Я нахожу пустую фляжку, пачку сигарет и пистолет. Я так привыкла к виду оружия, что и ухом не веду.

– Ты что там делаешь?

Я подпрыгиваю от неожиданности. Тасия выходит из задней части кофейни, поправляя волосы.

– Извините. Мне нужен был телефон.

– В следующий раз спрашивай разрешения. – Я могла бы заметить ей, что спрашивать было не у кого. – Я собираюсь сделать перерыв.

Я хотела бы продолжить с ней общение, но понимаю, что сейчас не самое лучшее время, поэтому благодарю ее и ухожу. На улице я торчу около афиши и в ожидании изучаю анонсы уже прошедших событий.

Твой отец приезжает быстрее, чем я думала. Его внедорожник светится черным, и я вспоминаю ту ночь с Джедом, когда похожая машина пыталась столкнуть нас с дороги. Машина тоже была черной, и фары тоже были похожи на кошачьи глаза. Но это не мог быть твой отец; конечно же, нет. Джед прав. Мне нужно перестать видеть повсюду злые козни.

– Мне действительно очень жаль, что я заставила вас ехать сюда, так далеко от ранчо, – говорю я, забираясь на переднее сиденье и пристегивая ремень. Живот у меня уже сводит от предстоящей дороги.

– Без проблем. Бип-бип. – Я не вполне понимаю, что он хочет сказать. Твой отец из тех, кто собственные шутки выделяет интонацией, чтобы окружающие точно рассмеялись, даже если и не поймут почему.

Моя голова кружится сильнее оттого, что на первом повороте он разгоняется. Я где-то читала, что укачивание вызывается тем, что глаза и уши получают противоречивый сигнал. Если сосредоточиться на чем-то внутри машины, например на приборной панели или на книге, то глаза получат сигнал, что вы не двигаетесь, в то время как уши слышат звук движения. А мозгу кажется, что организм отравлен, поэтому он посылает сигнал тошноты, чтобы отторгнуть отраву.

Схожим образом я отношусь к твоему исчезновению. Мой мозг говорит мне, что я ошиблась, что ты уехала, сумела сбежать. Однако что-то еще (быть может, сердце?) чувствует, что это неправда. И это противоречие отравляет меня, вызывая тошноту. Я судорожно хватаюсь за дверцу машины.

– Прошу пардона, ты хорошо себя чувствуешь?

Твой отец ужасно надоедливый.

– Ага, нормально. Просто немного укачивает.

Твой отец ведет машину как псих, входит в повороты на полном ходу, а затем резко тормозит, как будто эти повороты он видит впервые.

– Смотри в одну точку на среднем расстоянии, – высокопарно произносит он, словно цитирует кого-то, хотя опять же непонятно кого. Он улыбается, отчего в уголках глаз у него появляются морщинки. Затем он стремительно ныряет в очередной поворот и потом снова бьет по тормозам. – Знаешь, Эдди очень рада, что ты здесь. Мы оба очень рады. Очень-очень рады.

– Замечательно, – говорю я. – Мне тоже здесь очень нравится.

Я не кривлю душой. В этих местах может быть безлюдно, но при этом не бывает пусто. Пространства, которые могли бы быть заселены людьми, заполнены горами, деревьями, цветами и ручьями. В этом есть что-то живительное, что-то, что заставляет меня чувствовать себя более здоровой, чем когда-либо. Несмотря ни на что.

– Мы надеемся, что ты останешься с нами надолго.

Мой живот бунтует. Я хватаюсь за ручку двери:

– Можно спросить?

Мы вот-вот приедем на ранчо.

– Что ж, Сера, ты уже спросила.

Я ненавижу твоего отца.

– Это касается вашей дочери. Я… Мне хотелось бы знать, что с ней случилось.

Твой отец – единственный, кого я еще не опрашивала.

Его лицо застывает, как будто мы наконец-то наткнулись на что-то нешуточное. И без привычной дурашливости лицо у него суровое и странное.

– Эдди считает, что Рэйчел… покинула нас.

Я не говорю, что остальные считают иначе. Если все это был розыгрыш, то разыграла ты в первую очередь своих родителей.

Он разгоняется и резко уходит с трассы. Я из последних сил цепляюсь за дверную ручку, и мы несемся по краю пропасти. Наконец он останавливается прямо перед поворотом. Мое сердце бешено колотится, а тело напрягается в ожидании опасности. Твой отец выключает двигатель.

Некоторое время он ничего не говорит. Невозможно понять, о чем он думает. Хотя я знаю, что он отец – твой отец! – в то же время он такой комичный персонаж, что ему трудно сочувствовать. Наблюдая, как он себя ведет, сложно видеть в нем отца, потерявшего единственную дочь. Наконец он набирает полные легкие воздуха, затем выдыхает (как и ожидалось, издав при этом довольно неприличный звук) и начинает свою речь:

– Было пасхальное воскресенье. Мы все собрались за столом: Гомер, Клементина, Тасия, Морони и Джед. – От волнения я забываю, как дышать. Он первый из опрошенных мною свидетелей сразу переходит к делу. Всю информацию он преподносит мне на блюдечке. – Я сразу понял, что что-то не так, – останавливается он, как будто это конец истории.

Проходит довольно много времени, прежде чем я спрашиваю:

– Что произошло?

– Мы собирались есть десерт. И в этот момент Рэйчел исчезла.

– Что вы имеете в виду? Она просто встала и ушла?

Он нахмурился:

– Я не знаю, ушла ли она. Здесь пешком далеко не уйдешь, – говорит он дурашливым голосом, и я сомневаюсь, не шутка ли это. Я знаю, что твоя мать неуравновешенна, но мне всегда казалось, что твой отец просто тупой. Теперь мне кажется, что он, возможно, на всю голову поехавший. – Эдди сделала пирожные.

– И никто из вас ничего не предпринял? Вы ее не искали? Не вызывали полицию?

– Она постоянно так делала. – Он гладит руль. – С самого детства. Просто исчезала. Для нее это было игрой.

– Но раньше она всегда возвращалась.

– Всегда возвращалась, – соглашается он.

– Она когда-нибудь пропадала так надолго?

– Это, – он звенит брелоком, – очень хороший вопрос.

– Да или нет? – повторяю я неустрашимо.

Он качает головой, смотрит на противоположный берег реки, где олени сгрудились рядом с соляными островками. Картина, открывающаяся перед нами, выглядит величественно и живописно. Она красива, как и все вокруг. Кроме нас. Мы сюда не вписываемся.

– Это забавное место. Люди просто ломаются. – Он щелкает пальцами. – Сегодня они полны энтузиазма, а завтра запал иссякает, и они начинают вести себя… скажем, эксцентрично.

Он бросает на меня испепеляющий взгляд, противоречащий его словам и всей ситуации в целом. Твой отец – пазл, в котором ни один из кусочков не подходит к другому. Игра на совпадение, в которой ничего не сочетается.

– А потом – вжух! Их и след простыл.

– Может, было что-то такое, из-за чего она расстроилась? Было ли что-нибудь необычное, что могло бы объяснить, почему она ушла?

– Ничего сверх обычного необычного, – шутит он, а затем резко заводит машину. Момент ясности и серьезности упущен. – Эй, не беспокойся о Рэйчел. Мы так рады, что ты здесь. Мы с Эдди очень рады, что ты здесь.

Он выезжает обратно на шоссе, и тут за поворотом появляется еще одна машина. Вместо того чтобы подождать, твой отец вклинивается перед ней, а затем резко тормозит, нарочно подрезая машину сзади. Тот водитель гудит, но твой отец его игнорирует. И я отчетливо понимаю: ты мертва. Они убили тебя. Это безумие.

Я в тупике. Я отработала все возможные улики. Я поговорила со всеми, с кем можно было, из твоего списка. Я познакомилась с твоей семьей. Я пообщалась с полицией. Я покаталась на твоих лошадях. Я пожила на твоем ранчо. Я разобрала и вымыла там каждое окно. Единственное, чего я не сделала, так это не забралась в твой желтый дом.

Я думаю о доме. Я думаю об окнах. И понимаю, как легко их разобрать.

Когда мы подъезжаем к дому, я чувствую, как желчь раздирает мое горло. До моего слуха доносится телефонный звонок в холле. Кто-нибудь возьмет наконец эту чертову трубку? Но мне слишком плохо, чтобы высказать все это вслух. Твой отец высаживает меня перед домиком для персонала.

– Спасибо. – Я вылезаю из машины. – Большое спасибо, что подвезли меня.

– Тебе нужно быть осторожнее, а то ты все время теряешься, – говорит он своим придурочным голосом. – Аж в самом Хеппи-Кэмпе! – Он ударяет по рулю для пущего эффекта, окидывает взглядом воображаемую аудиторию, а затем уносится вдаль.

Биение моего сердца отдается у меня в ушах. Я жду, пока внедорожник исчезнет за домиком. Затем направляюсь по тропинке к твоему дому. Я стараюсь держаться в тени. Вот и дом Джеда. Я иду дальше, спускаясь по извилистой дорожке к ручью. Повернув в очередной раз, я вижу твой дом; пятно солнечного света окрашивает верхушку крыши в бордовый цвет. Я вспоминаю все сделанные тобой фотографии Бамби и дома, но не могу припомнить, видела ли я когда-нибудь дом изнутри. Интересно, почему ты утверждала, что дом – твой, ведь на самом деле ты жила с родителями? Мне не терпится увидеть, что же там внутри.

Я поднимаюсь на крыльцо. Пытаюсь открыть дверь, но она заперта, как и раньше, поэтому я подхожу к окну. Я всю неделю разбирала такие же окна в других домиках на ранчо, поэтому теперь я знаю, что нужно делать. На сетках здесь тоже отсутствуют язычки, но я вынимаю из кармана перочинный ножик и использую его в качестве противовеса, пока сетка не поддается и не выскакивает из пазов. Поставив ее на крыльцо, я принимаюсь за стекло. Я складываю руки так, как делала не один десяток раз за прошедшую неделю, и сильно нажимаю на стекло, помогая себе всем телом, пытаясь открыть окно. Оно почему-то не сдвигается с места. Я пытаюсь снова, сильно надавливаю плечом. Не поддается. Это окно точно такое же, как и другие, что я открывала на этом ранчо, но что-то в нем не так. Я отступаю и всматриваюсь в него. Окно практически замуровано. Я пробую еще и еще, перехожу от окна к окну. Однако ни одно из окон на первом этаже не сдвигается с места.

Я отступаю от дома, тяжело дыша, и оглядываю свес крыши. Я так расстроена, так устала от того, что все мои усилия бессмысленны, что мои действия не приводят ни к чему. Почему у меня не получается?

Я оглядываюсь вокруг. Мое давление подскакивает, адреналин бурлит в крови. Что будет, если я разобью стекло? В фильмах все всегда так делают. Что, если я ударю со всей мочи? Что, если я пну его от всей души?

Я размахиваюсь и не задумываясь бью по стеклу изо всех сил. Костяшки пальцев чувствуют на себе всю силу удара, но со стеклом ничего не происходит, на нем нет даже вмятины. Что я делаю? Мне повезло, что стекло не разбилось, я легко могла перерезать себе артерию. Но даже если бы мне удалось обойтись без лишней крови и ранений, что бы я делала потом? Залезла бы внутрь через дыру, проделанную моим кулаком? Мне нужно взять себя в руки. Нужно подумать.

Бах! Огромный камень проносится мимо моей головы, ударяется о желтую стену с такой силой, что оставляет след, а затем падает у моих ног.

Задохнувшись от неожиданности, я оборачиваюсь, продолжая, однако, опираться на твой желтый дом. Я оглядываюсь, но вокруг никого нет. Я напоминаю себе, что кто-то там все-таки есть. Просто я их не вижу.

– Эй! – кричу я. Этот камень был предназначен для меня? Они целились в меня? Попробуют ли они еще раз?

Как ни странно, перед лицом реальной опасности я чувствую себя спокойной, даже храброй. Я выхожу на крыльцо.

– Есть там кто-нибудь? – спрашиваю я, как будто у камня могли вырасти крылья и он прилетел сам.

Я ничего не слышу из-за журчания реки. Но я уверена: там кто-то есть и этот кто-то наблюдает за мной.

– Мы могли бы поговорить, – начинаю я. – Вы можете сказать мне…

Я отскакиваю в страхе, когда из темноты взлетают три птицы, а потом бегу в их сторону. Оттуда доносится звук двигателя – точно не пойму, со стороны шоссе или пожарной дороги. Мне только слышно, как он ревет, а затем глохнет, как будто исчезнув за поворотом.

Я жду. Сейчас я – один сплошной оголенный нерв. Затем я смотрю на камень, доказательство нападения. Он достаточно большой и тяжелый. Человек, который бросил его, должен быть достаточно сильным. Либо же камень бросили с близкого расстояния. Я разглядываю его внимательно и вижу одно слово, написанное толстым черным маркером. Ноги у меня подгибаются. Кровь ударяет мне в голову. То, что там написано, выбивает почву у меня из-под ног:

БЕГИ.

Эпизод № 57: Последний звонок

Я иду к дому Джеда. Стучу в дверь и тихо зову его, не желая, чтобы кто-то посторонний меня услышал. Я спрятала камень в пластиковый пакет, как ты меня учила, и положила его в рюкзак. Я непременно сохраню улики.

Джед не открывает. Изнутри не доносится ни звука. Я отхожу назад, пытаясь увидеть весь дом целиком. Меня начинают обуревать сомнения.

Если размышлять так, как ты меня учила, то Джед должен быть главным подозреваемым. Кроме него больше некому бросать в меня камень. Он живет ближе всех к желтому дому. Он мог видеть, как я шла по тропинке в ту сторону. И он все время подговаривал меня уехать отсюда. Может, он наконец решился? Я заглядываю в открытый гараж, и мои подозрения усиливаются – его грузовик стоит рядом с его сломанным мотоциклом. Они тут и стояли? А если транспорт здесь, почему тогда Джед не открывает дверь? Я снова стучу.

– Джед! – И вдогонку: – Я вижу, что твой грузовик здесь. Я знаю, что ты дома.

Странное чувство охватывает меня, мне кажется, что за мной наблюдают.

Какое-то время я стою на месте, а затем решаю обойти дом сзади, как следует осматриваю гараж, надеясь, что Джед появится, но его нет. У меня нет ни малейшего представления, где он может быть: вряд ли он у твоей матери или на стрельбище. Так где же он?

Я вытаскиваю камень из рюкзака. Интересно, смогу ли я взять образец почерка для сравнения? Пока я раздумываю над этичностью подобного поступка, мои руки сами дергают входную дверь. Она оказывается незапертой.

– Джед? – окликаю я еще раз и толкаю дверь.

Дом открытой планировки, поэтому я оказываюсь одновременно в кухне, гостиной и столовой. Все вокруг выглядит так, как будто жилец только что въехал; кругом пусто, если не считать некоторых вещей: дорогого на вид седла для родео на стойке и сейфа в человеческий рост, где, я полагаю, он хранит свои ружья. Кухня без отделки. Шкафчики без дверей, в них столовая посуда в стиле кантри, но вот шкафчик с алкогольными напитками забит под завязку. На стене висит огромный крест. Над ним лениво качается вентилятор, скрипя при каждом вращении. Я в растерянности: не знаю, где мне искать образец почерка. А люди вообще еще пользуются ручками? Так что я просто брожу по комнатам.

Грейс явно уезжала в спешке, потому что ее одежда до сих пор здесь. Все ее вещи чистые, но лежат как-то странно. Интересно, а была ли у Грейс машина? Почему она не взяла ни туфель, ни зубной щетки, ни платьев из шкафа?

Но мои подозрения бессмысленны. Если бы с ней что-то случилось, если бы Джед знал, если бы Джед сам что-то с ней сделал, разве он не избавился бы от ее вещей? Или это была уловка, способ выставить его невиновным? Зачем он все это хранит?

Мне нужно как-то убедиться, что Грейс вернулась в Техас, но я не знаю, как это сделать. Джед уверял меня, что она там. Твои родители сказали, что она уехала. Я могла бы проверить социальные сети, но единственный доступ к интернету находится в доме твоих родителей, и твоя мать не хочет, чтобы я им пользовалась.

В спальне я нахожу то, что искала, – образец почерка. На тумбочке лежит письмо, вложенное в Библию Грейс:

Мои пальцы онемели. Как странно, он будто признался в моем же секрете. Я кладу записку на кровать и заставляю себя сфотографировать ее на телефон, несмотря на то, что слова на камне написаны печатными буквами и я не вижу немедленного сходства.

Я перевожу дыхание и осматриваю комнату, гадая, стоит ли искать дополнительные доказательства. Вот только доказательства чего? Ненавидеть себя не преступление.

Когда я открываю дверь домика для персонала, меня поражает странный химический запах. Окна распахнуты, поэтому в помещении холодно, но полы чистые, простыни выстираны, топка отполирована. Первым делом мое подозрение падает на твою мать. Но вместо нее я нахожу Джеда, стоящего над раковиной и стирающего какие-то тряпки.

От сильного удивления я ощутимо вздрагиваю.

– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я, а про себя думаю, что, в то время как я обыскивала его дом в поисках улик, он здесь прибирался в моем.

Он поднимает голову:

– Извини.

Я думаю о той записке и чувствую стыд, возбуждение, словно я это Грейс. Словно я та, в которую он влюблен.

Он кладет тряпку.

– Ты в порядке?

– Мне стыдно, – честно отвечаю я. – Я собиралась прибраться. Я…

– Все нормально.

Он протягивает руку и прижимает большой палец к моему подбородку. Убил ли он свою жену? Убил ли он тебя?

– Я просто хотел, чтобы ты знала… Я думаю, это хорошо, что ты приехала сюда. Я думаю, что ты хороший человек. – Он думал, что Грейс тоже хороший человек. – Может быть, я просто хочу верить, что Рэйчел сбежала, что ничего плохого не произошло. И я буду верить в это.

Я скрещиваю руки и чувствую, что они покрылись гусиной кожей.

– Быть может, я приехала сюда не только из-за Рэйчел. Возможно, ты прав. Может, я приехала и ради себя тоже.

Он подходит ближе, вторгается в мое пространство, но я не отступаю.

Слова из его письма стоят у меня перед глазами, сверкающие и яркие: «словно есть настоящий я – и есть это нечто, какой-то монстр, которого я не могу контролировать». Что, если он убил ее? Что, если он…

– Можно? – Он поднимает руку, и я каменею от страха, ужас стучит у меня в висках. Когда он дотрагивается до меня, когда его пальцы касаются моей щеки, это чувство только усиливается. Я будто пьянею. Он пальцами обхватывает мою шею.

Что, если это конец? Что, если это точка невозврата и я встречаю ее с широко раскрытыми объятиями? Что, если бы я позволила миру поглотить меня, но не медленно, по частям, а всю целиком и сразу?

Он целует меня. Поначалу осторожно, нащупывая искру, а нащупав – целует меня сильнее.

– Мне кое-что нужно, – страстно шепчет он, и я позволяю ему подтолкнуть меня к столу.

Когда я была моложе, мне часто снилось, как я просыпаюсь однажды утром и обнаруживаю, что все люди в мире исчезли. Все, кроме меня и одного мальчика, которого я хотела. Казалось, я могла заполучить его только таким образом. И только после того, как мы поняли, что остались одни в этом мире, только тогда мы смогли бы по-настоящему, глубоко полюбить. Ведь мы бы нуждались в ком-то и имели бы только друг друга. Тот потрясающий мальчик и я – одни на всем белом свете. Сейчас происходит именно то, о чем я мечтала. Почти.

Солнце садится. Кромешная тьма – идеальная обстановка. Страх только усиливает эмоции. Мы должны вести себя тихо. Должны действовать быстро. Каждое мгновение – украдено. Все острые ощущения – только для нас.

Сначала мы делаем это на кухне, у стола. Затем перемещаемся на пол в гостиной. Потом в душ. Мое тело поднимается до крещендо, до того головокружительного состояния тягучей истомы, что я боюсь, что не вернусь, боюсь, что он оставит меня в ловушке. Поэтому я умоляю его помочь мне, освободить меня, и он помогает, и я испытываю оргазм за оргазмом.

У меня очень давно не было секса. Думаю, я боялась. Боялась этого чувства, когда ты оказываешься в чьей-то милости, беззащитная, уязвимая, в ловушке. Мое тело похоже на изношенные струны, натянутые слишком туго. Если на них сыграть, всегда есть шанс, что они порвутся, и эта угроза распространяется через весь инструмент, оживляя ночь. У поломанных людей секс самый лучший.

Когда становится слишком поздно притворяться, что солнце никогда не взойдет, он целует меня и шепчет мне в шею:

– Я не хочу уходить.

Я целую его в ключицу:

– А придется.

Он снова меня целует. А потом я смотрю на него из окна. Наблюдаю, как он растворяется в ночи. Я в полном замешательстве. Я не знаю, кто я и куда иду. Хотелось бы мне пойти за ним в темноту.

На следующее утро в саду по дороге в конюшню я прохожу мимо твоей матери. Она стоит по колено в кустах ежевики и с решительной миной, но без маски или перчаток обильно распыляет на них нечто из красной стеклянной бутылки. Спору нет, кусты ежевики погибают, но такими темпами она убьет все живое вокруг. Всему саду придется погибнуть, чтобы спасти нас от ежевики.

Кукла сидит возле оранжереи, где я ее и оставила, но лицо у нее пестрит дырами. Затаив дыхание, я машу рукой твоей матери.

Покормив лошадей, я заглядываю к Белль Стар. Теперь при виде меня она фыркает. Я растираю ей затылок и расчесываю загривок.

Твоя мать подъезжает на своем квадроцикле, лязгая бутылками, за ней следует свора собак. Как только она слезает с машины, они падают в траву. Я отхожу от Белль Стар, вспоминая, что я должна работать, но твоей матери, похоже, все равно.

Заметив приближение твоей матери, Белль Стар пятится, вскидывает голову и устремляется в загон.

– Она выглядит лучше, – говорит твоя мать.

– Да.

– Она уже может вернуться на пастбище, – произносит она, ставя ногу на красный забор.

– Но ведь теперь мы убедились, что на нее действительно нападали другие лошади.

– Если они и нападали на нее, то только потому, что она слабая. Ей нужно научиться быть сильной.

– Она еще не готова.

Твоя мать вскидывает голову и делает паузу, задумавшись. Видимо, она хочет, чтобы я поняла, что принятие решения – за ней. Наверное, она хочет, чтобы я чувствовала, что нахожусь в ее власти. Мне вспоминаются слова Джеда: «Она меня наказывает». Вдруг она просияла:

– Мы с Эмметтом сегодня утром разговаривали о тебе. Мы оба так рады, что ты здесь. Мы бы хотели, чтобы ты переехала в наш дом.

Я вздрагиваю. Ее предложение застает меня врасплох, и мне нужно какое-то время, чтобы понять, что она имеет в виду.

– Переехать в дом? То есть жить там?

– Да.

Мне кажется странным совпадение, что теперь, когда домик для персонала вычищен до блеска и в нем действительно можно жить, она предлагает мне переехать в ее дом. Она словно знает, что Джед его прибрал. Что Джед был со мной. Она будто знает все. Я чувствую, что краснею. Знает ли она, что я была у желтого дома? Это она бросила камень? Она что, хочет все время держать меня на виду и присматривать за мной? Знает ли она, что я спала с Джедом? Я понимаю, что это не ее дело, но мне все равно кажется, что я каким-то образом ее предала. Может, она добивается, чтобы я именно такие чувства и испытывала?

– Мне кажется, что оставаться в домике для персонала одной опасно, – говорит она. Она снова вскидывает голову странным, девичьим манером. – Не хочу тебя пугать, но, думаю, там могут быть крысы.

Крысы были там постоянно, с самого первого дня. Даже после уборки в домике все равно пахнет крысиным пометом. Они носятся по чердаку днем и ночью. Иногда я вижу, как они скачут между половицами и падают из дыр в потолке.

Она опирается на забор в задумчивости.

– Ты могла бы жить в комнате Рэйчел.

Мое сердцебиение учащается. В твоей комнате я могла бы обнаружить что-то, что помогло бы мне совершить прорыв в своем расследовании. А еще я могла бы украдкой воспользоваться интернетом, чтобы проверить учетную запись Грейс в фейсбуке и убедиться, что она действительно вернулась в Техас. Твоя мать загнала меня в угол. Отказаться я не могу, но, по крайней мере, могу обсудить условия. Я отхожу от перил.

– Я думаю, мы должны оставить Белль здесь.

Твоя мама презрительно фыркает, словно она понимает мой замысел. Она смотрит на меня, изогнув бровь.

– Замечательная идея.

Закончив работу, я иду собирать вещи. Сложив их в машину, я еду через ранчо к дому твоей матери. Она встречает меня у задней двери, в прихожей, где я снимаю обувь. На кухне готовится ужин. Твой отец сидит за письменным столом в углу и что-то напевает себе под нос. По сравнению с домиком для персонала здесь очень уютно, тепло и идеально чисто.

– Почему бы тебе не поставить сумку, не вымыть руки и не прийти помочь мне закончить готовить ужин? – с улыбкой говорит твоя мать, ведя меня на кухню. Я бросаю сумку в угол рядом с лестницей.

– Добрый вечер. – Твой отец отворачивается от компьютера, чтобы помахать мне. – Ах, Сера, Сера, – напевает он мое имя в такт известной песне^[27]. Похоже, он покупает еще одну лодку.

Твоя мама готовит и просит меня нарезать авокадо, помидоры, перец и зелень, собранную в саду. Мы накрываем стол, садимся, молимся и едим. Я оглядываюсь вокруг и задаюсь вопросом, была ли твоя жизнь такой: семейные ужины, статуя Христа в гостиной и под всем этим – показная добродетель, словно мы все договорились играть свои роли идеально.

– Разве это не мило? – Твоя мать тепло улыбается мне и твоему отцу. – Я же говорила, что все сработает. Мы так рады, что ты здесь.

После обеда мы играем в настольную игру. События прошлой ночи дают о себе знать, и я чувствую страшную усталость. Я не могу вспомнить название игры, и ее правила тоже ускользают от меня. Я проигрываю каждый раунд, и твоя мама расстраивается.

– У Рэйчел очень хорошо получалось, – разочарованно говорит она, словно я не соответствую твоим параметрам. Однако ей нравится побеждать, и они с твоим отцом широко улыбаются, когда подсчитывают очки в конце и я снова оказываюсь в проигравших.

Потом твоя мама ведет меня наверх. Твой отец несет мою маленькую сумку. Я останавливаюсь в дверном проеме твоей комнаты. Первое, что я замечаю, – это золотой телескоп, направленный в окно. Я помню, что видела его раньше, но не знала, что он стоит в твоей комнате. Затем я замечаю пол, заваленный бумагами, папками, файлами, которые разбросаны по полу, а еще сложены в коробки у стены. Это записи к твоим расследованиям. Все это время они лежали здесь, и я внутренне горжусь тем, что проявила терпение и правильно разыграла свои карты. Это именно то, что мне нужно. Это приведет меня к тебе.

– Это все беспорядок Рэйчел, – говорит твоя мать, будто ты все еще здесь, все еще учишься в школе. – Но я постирала постельное белье. – Она подходит к двери и задумчиво смотрит на меня, скрестив руки. – Мы так рады, что ты здесь.

Она оставляет дверь открытой и уходит по коридору. Я немедленно закрываю дверь. Паника поднимается во мне из ниоткуда. Нервы заставляют меня съежиться. Внезапно мне становится страшно. Мне хочется бежать.

Что я делаю здесь, намереваясь жить в спальне исчезнувшей женщины? Что я пытаюсь сделать?

Я меряю шагами комнату, чувствуя клаустрофобию в этом пространстве, в твоем пространстве. Остановившись, я заглядываю в один из твоих ящиков. Я надеюсь найти там материалы дела, но с удивлением обнаруживаю школьные домашние задания и тесты за прошлые годы. Ты сохранила каждый тест, каждую работу. Меня всегда удивляли люди, которые берегут подобные вещи. Неужели они когда-нибудь действительно пересматривают их? Неужели им действительно нужно снова их видеть? То, как они сложены стопками посреди пола, создает впечатление, будто кто-то просто бросил их здесь, хотя твоя мать утверждает, что это твой беспорядок.

Я начинаю перебирать бумаги и чувствую, что в груди у меня все сжимается, а в горле стоит ком. Я глубоко дышу. Я сажусь за твой стол, на твой стул. Я напоминаю себе, что бояться нечего, но потом думаю: «Это инстинкт. Мое тело знает то, чего не знает мое сердце. Беги! Беги сейчас же, пока не поздно!»

Передо мной стоит золотой телескоп, направленный не в небо, а на ранчо. Умирающая от любопытства, я встаю и, с любопытством потирая в нетерпении руки, подхожу к телескопу. Наклоняюсь, всматриваясь. Передо мной появляется лицо. Я отскакиваю назад, стукнувшись лодыжкой об острый угол коробки.

Я перевожу дух. Мое сердце бешено колотится в груди. Я напоминаю себе, что лицо находится по ту сторону телескопа, а не здесь, рядом со мной. Я заставляю себя снова посмотреть. Передо мной оказывается Джед, который стоит под деревом на дальнем конце ранчо.

Мне нужно пару секунд, чтобы понять, что это не случайность. Он ждет меня. Он знает, где нужно ждать меня, потому что раньше он на том же месте ждал тебя. Интересно, как мне выбраться из твоей комнаты, чтобы твои родители не заметили? Я высовываю голову в окно, но вижу, что нахожусь на втором этаже, а рядом нет ни лестницы, ни решетки, ни трубы.

У меня уходит несколько минут, чтобы вспомнить, что я не заключенная, что я могу уйти по любой причине в любое время. Я открываю дверь. Иду по коридору. Дверь спальни твоей матери открыта. Я слышу плеск воды, вижу огромный комод у дальней стены. Я прохожу мимо открытой двери и спускаюсь по лестнице. Твой отец все еще сидит за компьютером и скроллит картинки лодок.

– Все в порядке, Сера, Сера? – Ему понравилась отсылка к этой песне, и в ближайшее время он не перестанет ее использовать.

– У вас там внизу все в порядке? – кричит твоя мать.

Мое лицо краснеет. Спина напрягается. Беги.

– Я кое-что оставила в домике и хочу за этим сходить.

Твой отец чешет за ухом.

– Почему бы не подождать до завтра?

– Эмметт, у вас там все в порядке?

– Мне просто нужно выйти и кое-что забрать! – почти кричу я. Я почти в истерике. – Я скоро вернусь!

У меня болят руки, я сжимаю ладони в кулак, хочу поцарапать себе кожу ногтями. Моя голова кружится, дыхание перехватывает, сердце бьется в ускоренном темпе. Я бросаюсь к двери прежде, чем они подумают погнаться за мной, прежде, чем они захотят меня остановить. И только отбежав метров на пятнадцать в бодрящую прохладу улицы, я понимаю, что они не сделают ни того ни другого. С чего бы? У них нет на это никаких причин. Я могу выходить на улицу одна. Я могу делать все, что я хочу. Я – самостоятельный человек. Я им не принадлежу.

Однако я тем не менее спешу и быстрым шагом прохожу мимо хижины в ту сторону, где должен быть Джед. Он стоит под деревом, освещенный луной, похожий на заблудшего ковбоя в поисках песни о любви. Несмотря на кучу доказательств, указывающих на него, я просто не могу видеть в нем убийцу. Он слишком занят убийством самого себя, чтобы тратить время на кого-то другого.

– Это я во всем виноват, – говорит он.

– В чем именно? – отвечаю я, сбитая с толку.

– Тебе не нужно оставаться в их доме. – Он делает шаг вперед, сжимает мое запястье, но давит слишком сильно. Я автоматически отстраняюсь.

– Нет, нужно. Я в комнате Рэйчел. Там полно ее записей. Думаю, в них могут быть подсказки.

– Сера! – сердито вскрикивает он. – Когда ты уже успокоишься?

Его глаза тревожно расширяются. Он вскрикнул слишком громко – и понимает это. Долина отзывается эхом его голоса. Вдали лают собаки. По шоссе проезжает еще один грузовик.

Он отступает от меня и пинает землю.

– Мать твою. Дьявол.

– Что такое? – Я тихонько шагаю вперед. – Что случилось?

– Кто-то был в моем доме.

Я леденею.

– Откуда ты знаешь?

Он проводит рукой по волосам. Речь его бессвязна. Интересно, сколько он уже выпил?

– Да вещи лежат не на своих местах. – У него перехватывает дыхание.

Я в ужасе думаю о письме. Я положила его обратно? Или оставила его на кровати после того, как сфотографировала? Я была так поглощена его содержанием, что не могу вспомнить.

– Может, тебе показалось?

Я чувствую вину и знаю, что должна признаться, но не могу. Он уже зол на меня за то, что я не бросила свое расследование и зашла слишком далеко. Но дело не только в этом. Джед – хрупкий. Именно сейчас я это начинаю понимать. Он будто утратил всю свою силу из-за нашей близости, и теперь я понимаю, какой он на самом деле. Я считала его сильным, но, возможно, он слабее меня. Возможно, он заблудился сильнее, чем я.

Он качает головой, и тут я понимаю, что он трясется, дрожит без куртки на холоде, ведь он ждал меня неизвестно сколько времени. Я хочу обнять его, но не могу, потому что боюсь. Он говорит:

– Она знает.

– Откуда?

– Она все знает. – Он жалко качает головой. – Ты не понимаешь, какая она. Она ревнует.

– К чему?

– Ко всему. К тому, что не может контролировать. – Его колотит. Он всегда был на грани, но теперь он теряет почву под ногами прямо на моих глазах, и я не знаю, что делать. Я не знаю, как ему помочь.

– Джед, успокойся. Я не понимаю, почему ты ее так боишься.

– Видит бог, я и сам не знаю. Я слетаю с катушек. Это место подбирается к тебе. Просто подбирается. На днях, когда я был в Вилла-Крик, вдалеке, за много миль, я увидел кружащих стервятников. И я вдруг осознал, что они же кружат именно здесь, вокруг ранчо. Все так и есть. Если посмотреть вверх. Каждый божий день здесь постоянно кружат стервятники.

– Джед, дыши. Тебе нужно дышать.

– Я думаю, она прослушивает телефон в домике. Думаю, она подслушивает, когда я звоню маме или брату.

– Джед. – Мне его очень жаль, но я также чувствую себя немного напуганной, будто его страх заразный. Я помню, как твоя мать говорила, что мысли здесь заразны, как простуда, и не хочу подхватить то, чем заразился Джед. Но и его больным оставлять не хочу. Я кладу руку ему на плечо. – Эй, соберись. Все в порядке. Все в порядке! ЭЙ! – повторяю я, а затем притягиваю его к себе.

Он дрожит секунд десять, а затем расслабляется и начинает всхлипывать:

– Я сделал кое-что плохое.

Я быстро отступаю. Он тоже отстраняется, отпуская меня.

– Что ты имеешь в виду? Что ты сделал? – Первым делом я думаю о тебе. Он что-то с тобой сделал?

– У меня будто осталось последнее, предсмертное желание.

Он в жутком раздрае, и я не понимаю, что он пытается сказать.

– Ты что-то сделал с Рэйчел?

Он качает головой:

– Нет, послушай меня. Рэйчел не…

– Сера!

Мы оба подпрыгиваем. Джед ударяется плечом о дерево, в глазах – безумие.

Твоя мать стоит позади меня в ночной рубашке. Отсвет дальних желтых фонарей образует нимб над ее головой.

– Я думала, ты шла в свой домик, – обращается она ко мне спокойным голосом, который, однако, пронзает нас. – Ты же знаешь, мне не нравится, когда вы все стоите в темноте. Это небезопасно. – Джед перестает дрожать. Все его тело застывает. – Джед, напомни мне, где ты живешь.

– Да. Да, мэм. – Он наклоняет голову и уходит, слегка покачиваясь.

– Я бы держалась от него подальше, будь я на твоем месте. Безумие заразно, – говорит она, словно читая мои мысли. – Итак, что ты хотела взять в своем домике?

У меня такие скудные пожитки, что я не могу придумать ни одной вещи и наконец говорю:

– Я только что поняла, что забыла помыть тряпки, и не хотела оставлять их в таком состоянии.

Твоя мать растягивает губы в гримасе, отдаленно напоминающей улыбку.

– Как предусмотрительно с твоей стороны убрать за собой, – говорит она. – Почему бы нам не сделать это завтра?

Я сглатываю, киваю и следую за ней обратно в дом.

Эпизод № 61: Почему они остались

Мне нужно спуститься вниз и воспользоваться компьютером, чтобы поискать в интернете Грейс. Но дом твоих родителей странный, он стоит высоко на холме, и я слышу все: слышу рев двигателей, и он настолько громкий, будто машины находятся в моей комнате; слышу голоса, которые доносятся то ли из-за реки, то ли из самого Хеппи-Кэмпа, они спорят, кричат. На фоне всего этого более пугающей оказывается звенящая тишина, которая периодически оглушает меня, словно в ожидании приближения чего-то страшного.

Твои родители находятся совсем рядом, дальше по коридору, а стены так близко, звуки так легко преломляются, что я слышу, как твоя мать ворочается в постели, слышу, как храпит твой отец. Я не могу представить, каково это – расти здесь, в такой непосредственной близости друг от друга. Неудивительно, что тебя очаровывали детали и улики и они же определяли твой мир и людей вокруг.

Я решаю проверить компьютер завтра, во время обеда. Я могу вернуться пораньше, пока твои родители еще будут работать. А сегодня вечером я обыскиваю твою комнату и делаю это максимально тихо. Заглядываю под кровать. Поднимаю матрас. Проверяю каждую книгу на полке. Я не решаюсь включить фонарик и довольствуюсь лунным светом.

Я не нахожу ни ноутбука, ни других свидетельств твоего подкаста. Я перехожу к бумагам на полу. Начинаю сначала – с детского садика. Ты сохранила каждый тест, каждое домашнее задание. Поначалу ты писала свое имя заглавными буквами, но со временем выучила и строчные. Еще чуть позже твой почерк стал мягче, и я прямо вижу, как ты обретала форму, становилась тем человеком, которого я знаю, человеком, который каждую неделю говорил мне: «Мы не такие, как все. Мы видим то, чего не видят другие».

Мне нравится разглядывать твои домашние задания. Нравится история, которую они рассказывают. Их аккуратность. Отсутствие помарок. Совершенство. Все это подтверждает: все ошибались на твой счет. Ты не лгунья. Ты не королева трюков, не ложно обвиняемая и не пропавшая девушка. У тебя все хорошо, жизнь устроена и спокойна. А затем ты переходишь в старшую школу. Я замечаю общее ослабление, постепенный спад, настолько постепенный, что его сложно не упустить. На полях появляются каракули, рисунки, цветы с лепестками в форме сердечек, повторяющиеся объемные буквы «S» и одно и то же тщательно нарисованное изображение лошадиной головы. Твои ответы по-прежнему верны, а на тестах по-прежнему стоят пятерки и пятерки с плюсом, но конспекты становятся более расплывчатыми, а на полях все чаще мелькают послания:

Я пролистываю страницы с узорами и с играми «Узнай свое будущее», где в качестве потенциальных будущих мужей перечислены знакомые мне имена:

Я угадываю твою партию, потому что ты пропускаешь этот ход, в то время как твоя подруга (очевидно, Клементина) каким-то образом каждый раз оказывается с Гомером.

Как вдруг: «Куда она делась?» Эти слова написаны карандашом на полях в твоей тетрадке по истории, затем стерты, но их все же видно. Потом: «Фло, Фло, Фло», снова карандашом, снова стерто. Перед глазами у меня все плыло, но теперь я снова вижу отчетливо. Я усердно вглядываюсь в твои конспекты и внутри темы «Реконструкция» обнаруживаю заметки о твоем первом деле. «Я знала, что она встречается с кем-то, но она не сказала мне с кем. 23 июля, 5 августа и 19 сентября она сказала родителям, что останется переночевать у меня».

Записи по этому делу продолжаются какое-то время. Ты описываешь все в деталях, которые ты всегда так хорошо подмечала и раскрывала. «В последний раз ее видели с Рэйчел Бард, Клементиной Этуотер и Тасией Ле Крус». В груди у меня все трепещет. Ты указываешь возраст Флоренс, цвет ее глаз, цвет волос, приблизительный вес, особые приметы. Ты напоминаешь себе: «Передай эту информацию в полицию». Тебе было всего четырнадцать, и ты уже пыталась раскрывать убийства и спасать людей. Ты уже погружалась в детали.

Я продолжаю листать, но твои конспекты становятся все короче. На место конспектам приходят заметки о Флоренс. Твой стиль меняется. Почерк становится более свободным. Но тебе на это наплевать. Грязи в работах все больше и больше. Твои оценки падают: четыре, три, три, два, не закончено, не по теме. На полях ты рисуешь девочек, в чьих волосах цветы с сердечками. Ты рисуешь облако для диалога и внутри пишешь «ПОМОГИ» декадентским, замысловатым шрифтом. Ты вырываешь полоски бумаги, похожие на порезы на запястьях, и, сильно нажимая на ручку, закрашиваешь образовавшиеся дыры.

Для тебя нет места. Для меня нет места. Если ты женщина, тебе негде выразить свои чувства.

Ненавижу быть девочкой.

Я вспоминаю, что тебя попросили уйти из школы. Ты наверняка слишком выделялась в такой маленькой школе, как школа в Хеппи-Кэмпе. Твое мировоззрение могло казаться заразительным. Я помню, как вела себя Тасия: словно ты была хворью, которую нужно было искоренить.

Флоренс мертва, и никого это не волнует.

Я лежу без сна в твоей постели и думаю твои мысли, пока не всходит солнце. Я чувствую запах бекона и яичницы, вспоминаю, что на твоей двери нет замка, и быстро одеваюсь.

Я завтракаю с твоими родителями, а затем приступаю к работе. Я кормлю лошадей и объезжаю их. Я возвращаюсь пораньше, чтобы попытаться прокрасться к компьютеру, но твоя мать уже там, словно поджидает. Она приготовила мне обед – бутерброд, который и по вкусу и по цвету отстой. Она и твой отец держат меня в заложницах, рассказывают мне невероятные истории о несчастных случаях при вырубке леса, об экспедициях по охоте на снежного человека, словно я гостья, которой они рекламируют свою семейную идиллию в дикой природе. Я спрашиваю, где Джед, и твой отец говорит мне, что он чинит раковину в одном из верхних домиков.

После обеда я иду туда, чтобы вымыть окна. У меня еще осталась неоконченная работа внизу, но мне все равно: я хочу поговорить с Джедом. Мне нужно обсудить с ним события прошлой ночи.

Я нахожу его лежащим на полу ванной комнаты в самом дальнем домике. На нем желтые резиновые перчатки, а вокруг него разбросаны засаленные инструменты.

– Что ты здесь делаешь? – Он поднимает руку, чтобы убрать с лица волосы, но вспоминает про перчатки. Вместо этого он тянется к черной бутылке и жадно отпивает, так что у меня не остается никаких сомнений касательно ее содержимого.

– Что это было вчера вечером?

– Ась?

Глаза у него красные, щеки розовые. Я вспоминаю, что мы переспали, и меня обуревает чувство стыда. Он всегда выглядел таким пьяным? Я чувствую сожаление, которое испытываю всегда, как пересплю с мужчиной. Как будто, даже несмотря на то что я сама этого хотела, меня все равно обманули каким-то образом и все произошедшее было лишь следствием того, что он мужчина.

– Ты сказал, что сделал что-то плохое. А потом что-то о Рэйчел, – напоминаю я ему.

Он снимает перчатки, откидывает волосы назад, обнажив тем самым темный пурпурный фингал под глазом.

– Что случилось с твоим лицом?

Он проводит рукой по щеке, дотрагивается до чувствительного места и передергивается:

– Что ж, товарищ полицейский, я такого не припоминаю.

Он сидит на полу в ванной, пьяный в хлам посреди дня, и при этом умудряется сохранить флер непринужденности. От него пахнет виски и мужчиной. Думаю, если бы мы поменялись местами, если бы я была в зюзю среди бела дня, то выглядела бы отвратительно. Когда я высказываю законные опасения, люди считают меня сумасшедшей. Когда я одна, люди думают, что со мной что-то не так. Джед неуклюже развалился на полу – и все равно выглядит сексуально. Я все еще чувствую, что это мне нужно произвести впечатление на него.

Он улыбается, как будто вспоминает то, что я хотела бы забыть:

– Думаю, я был немного пьяный вчера вечером.

– Ты и сейчас выглядишь довольно пьяным.

Он хмурится; алкоголь делает его реакцию резкой и детской.

– Кто-то ворвался в мой дом. Кто-то, твою мать, шарился по вещам моей жены. У меня был повод расстроиться.

– Ты делаешь хуже только себе.

Он снова хмурится, его глаза пытаются сфокусироваться на мне. Он улавливает общее настроение.

– Это ты была в моем доме.

Мне становится трудно дышать. Я могла бы солгать, но знаю, что должна была рассказать ему давным-давно:

– Я искала тебя.

Он хлопает себя по ноге:

– Почему ты просто не сказала мне?

– Потому что я… Ты наводил порядок в моем доме. Мне было неудобно.

Он улыбается, как будто гордится тем, что оказался прав насчет меня.

– Ты искала не меня. – Он опускает подбородок. – Ты искала улики. Ты ничего не можешь с собой поделать. – Он постукивает по крышке бутылки, раздумывая, не выпить ли еще. – Не можешь не подозревать всех вокруг. – Он откручивает крышку. – Я тебе кое-что скажу, дорогуша. Ты, наверное, хороший человек. Но ты хорошая потому, что считаешь себя плохой, и однажды это тебя настигнет.

Я приседаю, сажусь на пол рядом с ним.

– Что ты собирался сказать о Рэйчел?

Он смотрит мне в глаза несколько мгновений, и я вижу разочарование, вижу, что он хотел от меня чего-то другого.

– Рэйчел, Рэйчел, Рэйчел, – говорит он, и я думаю, что он тебе завидует. Он качает головой, отодвигается и облокачивается на стену. – Ой, да какая разница, что я тебе скажу? Ты опять все вывернешь наизнанку.

Он откручивает крышку и делает еще один глоток.

В тот вечер я ужинаю с твоими родителями. Когда ужин подходит к концу, твой отец издает чмокающий звук и начинает ковыряться в зубах.

– Джед явно вот-вот сломается, – произносит он.

В его словах чувствуется угроза, которая сродни потемневшему небу за окном.

– Я говорила, что от него не стоило ждать ничего хорошего, – отзывается твоя мать и встает, чтобы убрать тарелки.

– Некоторые люди не выдерживают жизни в этих краях. У них срывает кукуху, – говорит он своим идиотским голосом. – Их настигает кабинная лихорадка. Однажды у нас жила гостья, помнишь, Эдди? Она тоже выпивала, в ее домике был телефон, и как-то ночью она позвонила нам и сказала, что кто-то пытается забраться к ней в дом. Помнишь, Эдди?

– О да! – Эдди улыбается. – Ты спросил, может ли она описать взломщика, и она ответила: «Да, разумеется. Это Билл Клинтон».

Он хлопает себя по колену.

– В балетной пачке!

– Ну мы пошли туда, вооружившись…

– И нашли на столе пустую бутылку виски и оч-ч-чень интересные таблетки.

– Мы сказали ей: «Мы не хотели бы вас обидеть, но…»

– «…Но нам кажется, что вы, возможно, немного пьяны». – И они оба взрываются смехом.

Я выжидаю достаточное время, а потом спрашиваю:

– А как насчет Джеда?

Твой отец вытирает лоб.

– Его там не было.

– Нет, я имею в виду, почему вы сказали, что он вот-вот сломается?

– Ах, это. Ну, во-первых, от него за версту разит перегаром…

– Постоянно, – добавляет твоя мать.

– И вдобавок ко всему сегодня утром он пришел на работу с вот такенным фингалом и сказал, что врезался в стену! Можно было подумать, что у него сотрясение мозга, настолько он запинался. – Он машет рукой. – Мне ничего не оставалось, как отправить его в один из семейных гостевых домиков.

– Ему нужно уехать. – Твоя мать кладет руки себе на бедра. – Я говорила тебе: ему нужно уехать.

– Ты, скорее всего, права. – Твой отец цокает языком и снова ковыряет в зубах. – Но я не знаю, сможет ли он сидеть за рулем в таком состоянии. Возьмет еще и свалится в реку.

– Это не наше дело, что происходит с ними, когда они уезжают отсюда, – говорит твоя мать.

Мое первое желание – защитить Джеда, но что я могу сказать? Он действительно пьян и, вероятно, не очень хороший работник. И даже если я не могу поверить, что он убил свою жену, он что-то от меня скрывает. Но он был добр ко мне. Я бросаю вилку на тарелку.

– Я считаю, что Джед хороший.

Они оба одновременно поднимают на меня взгляд. Их челюсти отвисают, глаза расширяются, они становятся похожи на брата и сестру. Они встревожены тем, что я высказываю свое мнение, обеспокоены тем, что оно отличается от их. Возможно, обеспокоены тем, что на их земле, в их королевстве, в их доме вообще могут существовать мнения, отличные от общепринятых.

Затем твой отец взрывается смехом. Твоя мать присоединяется к нему. Они оба долго-долго смеются.

Твой отец качает головой, вытирает слезы с глаз.

– Конечно, ты так считаешь! А мы и ума не приложим почему! – Они оба хихикают. – Что ж, – твой отец прижимает руку к животу и переводит дыхание, – да будет тебе известно, что ты не первая девушка, поддающаяся его… м-м-м… чарам.

Я думаю о тебе.

– Неужели Рэйчел…

Глаза твоего отца расширяются. Твоя мать бледнеет.

– О нет! – в конце концов произносит твой отец. – Рэйчел его терпеть не могла. Она называла его Медленным Рейнджером. – Он постукивает себя указательным пальцем по виску, проясняя, что имел в виду.

Если верить Джеду, ты тоже с ним переспала.

– Но тогда кого вы имели в виду?

Твой отец все еще переводит дыхание от смеха, поэтому отвечает не сразу:

– О, он неплохо обосновался. По его виду этого не скажешь, но держу пари, что у него были «отношения» с половиной женщин в Хеппи-Кэмпе.

Я чувствую отвращение к себе, будто я отвечаю за всех женщин, с которыми спал Джед.

Твоя мать кивает:

– Я уверена, что именно поэтому жена ушла от него.

– Вы уверены, что она ушла?

Их головы сразу поворачиваются в мою сторону.

– А разве она все еще здесь? – Твой отец удивленно приподнимает брови.

– Я только хотела узнать, не думаете ли вы, что он прикончил ее? – Произнеся это вслух, я отчетливо осознаю, как глупо это звучит со стороны.

– Джед?

Твоя мать чопорно качает головой.

– Единственное, что он может прикончить, – это полдюжины бутылок пива.

И они рассмеялись.

После обеда мы играем в ту же дурацкую игру, я проигрываю, и проигрываю, и опять проигрываю, но они удерживают меня возле себя своими мягкими комментариями, своими глупыми шутками, своим необъяснимым смехом.

Когда я наконец поднимаюсь наверх, то чувствую себя настолько уставшей, что мне еле-еле удается держать глаза открытыми. Но я чищу зубы и умываюсь холодной водой, чтобы проснуться. Я иду в твою комнату, плотно закрываю дверь. Я снова обыскиваю комнату и снова безрезультатно. После этого я жду.

Три часа ночи. Отчетливо слышен храп твоего отца. Твоей матери не слышно вовсе. Мне нужно спуститься вниз. Мне нужен компьютер. Мне нужно найти Грейс, а затем мне нужно найти записи твоих дел. Я понимаю, что ты вела трансляции не из гостиной этого дома. В своих подкастах ты всегда утверждала, что ведешь эфир из своего желтого дома. Но, чем черт не шутит, вдруг ты хранила свои записи на этом компьютере? Все равно твои бестолковые родители никогда не найдут их.

С каждой потраченной впустую секундой шансы разгадать твою пропажу по горячим следам остывают – ты вновь отдаляешься от меня. Но я достаточно долго ждала, достаточно долго терпела. Мне нужно действовать. Прямо сейчас.

Я снова на ногах. Я подхожу к двери, думая, что если буду осторожна, то смогу спуститься вниз, не издав ни единого звука. Я обхватываю дверную ручку обеими руками, как паук. Медленно и аккуратно моя ладонь обхватывает ее и тихо-тихо поворачивает. Я чувствую, как щелчок отдается у меня в запястье. Я стараюсь убедить себя, что щелчка никто не слышит. Я выхожу в коридор.

Я слышу глухой кашель твоей матери и в ужасе замираю. Внизу, там, куда ведет лестница, виднеется пол первого этажа, – туда, куда мне надо попасть. Я жду, пока звук утихнет, и после этого торопливо начинаю спускаться по лестнице, стараясь идти на цыпочках и чувствуя холод древесины под ногами. Кажется, что статуя Христа светится в темноте, протягивая ко мне руки, как бы говоря: «Обыщи меня».

Я прохожу через кухню, где аккуратными пучками, как бутылки в ее оранжерее, развешаны травы твоей матери. Захожу в гостиную, где на экране спящего компьютера играет радуга.

Осторожно, чтобы ножки не царапнули по полу, я присаживаюсь на стул и двигаю мышкой.

Экран оживает, освещая меня своим электрическим сиянием. Браузер открыт, а в нем – около тридцати вкладок. Похоже, твой отец не знает, как их закрывать. Мое сердце учащенно колотится. Я определяю задачу № 1 – убедиться, что Грейс жива.

Я открываю фейсбук. Вход уже выполнен. В аккаунт Гомера. Должно быть, он что-то проверял, когда приходил на ужин. Я набираю «Грейс Комбс» в поле поиска, потом думаю, что она могла вернуть себе девичью фамилию, но все равно нажимаю «поиск».

Поиск выдает пять результатов. На первой фотографии изображена широко улыбающаяся блондинка с густой копной волос. Она не поделилась своим местонахождением, но я уверена, что она и есть жена Джеда: она – олицетворение Техаса. Гомер не состоит у нее в друзьях, и, когда я открываю ее профиль, он оказывается закрытым.

Я не знаю, что делать дальше. Видимых обновлений в профиле нет. Я проверяю, есть ли у нее инстаграм или твиттер, но ничего не нахожу.

Я обдумываю, могу ли отправить ей запрос в друзья через аккаунт Гомера. Возможно, в этом больше смысла, чем заходить под своим аккаунтом и пробовать добавиться к ней в друзья. Меня она никогда не видела. А Гомера вполне могла встречать. По крайней мере, она должна была слышать о нем, да и вообще люди иногда добавляют в друзья и с менее вескими основаниями. Если я подружусь с ней через его аккаунт, так ли уж странно это будет?

Но если она одобрит запрос, Гомеру придет оповещение, и он поймет, что кто-то вошел в его аккаунт. Хотя, возможно, ему будет все равно. Может, он подумает, что отправлял запрос когда-то давно и просто забыл об этом. Я быстро нажимаю «добавить в друзья», словно если нажать очень быстро, то это как бы и не будет считаться.

Свернув браузер, я включаю поиск по файлам. На рабочем столе куча фотографий и документов. Какой запрос приведет меня к твоим файлам? Может, твое имя? Или название подкаста? Но твои файлы, вероятно, скрыты, поэтому мне нужно очень тщательно выбирать слова и, что еще более важно, действовать нужно очень быстро.

Я набираю «Эйприл Аткинс». Это имя твоей последней жертвы из последнего эпизода. Я чуть не задыхаюсь, когда выскакивает папка, спрятанная у всех на виду на компьютере твоих родителей. Папка называется «84», она приводит меня к скрытому кэшу пронумерованных папок, хранящемуся внутри расширения 81134567-BC. Вот они, твои дела. Я нашла их. Мне хочется просмотреть их все, но нет времени.

Поэтому вместо того, чтобы начинать с начала, я начинаю с конца – с твоего последнего дела. Папка называется «85», а в ней – дело, которое ты расследовала, когда исчезла.

Я дважды щелкаю мышкой и начинаю бегло проглядывать твои заметки. В глаза бросаются отдельные мелкие детали:

Еще до того, как я вижу имя, я точно знаю, о ком идет речь.

Грейс никогда не добавит Гомера в друзья. Ты расследовала ее дело, когда исчезла.

Моим первым побуждением было пойти к Джеду, но не для того, чтобы расспрашивать его, а чтобы утешить. Он ведь даже не знает, что его жена пропала. Хотя стоп. Он не может не знать. Если она пропала, значит, он с ней не разговаривал; получается, он лгал мне. Он не общался с ней уже несколько месяцев. Но что тогда он делал в Абилине? Я пытаюсь вспомнить, что именно он тогда сказал, его точные слова. Он сказал, что Грейс не хочет его видеть. Но как же ее родители?

Кровь стынет у меня в жилах. Что, если ее родители не знают, что она пропала? Что, если они думают, что она все еще здесь, на ранчо? Быть может, Джед поэтому и застрял здесь. Может, в этом и есть причина, почему он никогда не сможет вернуться, почему у него нет выбора. Я думаю об эпизоде № 67 «Убийство Лэйси Питерсон». Я – Эмбер Фрей. Джед знал, что его жена пропала, и солгал мне. Это так очевидно, и все же я не могу в это поверить. Внутренне я продолжаю защищать его. А все дело в том, что он – привлекательный мужчина и он мне нравится.

Меня охватывает злость. Я так не хочу! Не для того я сюда приехала, чтобы быть любовницей возможного убийцы. Потом я ловлю себя на мысли: действительно ли я именно в это верю? В то, что Джед убил свою жену? Это объяснило бы его пьянство. Его мрачность.

А ты была здесь несколько месяцев после того, как Грейс уехала. Потом ты начала расследовать ее исчезновение – и тоже исчезла. Я ошибалась с самого начала. Единственный человек, которому я доверяла, оказался тем человеком, которому доверять не следовало. Может, тебя тоже тянуло к нему. Твой отец говорит, что я была не первой женщиной, очарованной его обаянием, его южным акцентом, его беспомощностью. Я переспала с ним. Я переспала с убийцей. И хуже всего то, что я догадывалась. Я убеждала себя, что только подозреваю, но разве я не была уверена? Разве я не хотела быть частью твоей истории? Разве я не хотела быть хоть кем-то настолько отчаянно, что я сделала единственно возможную для этого вещь? Я переспала с мужчиной. Я переспала с убийцей.

Как ни странно, я думаю о том, что сказала мне Клементина: «Но ведь молодые девушки часто делают глупости». Оказывается, немолодые девушки тоже.

Все вокруг кажется туманным и сюрреалистичным, а затем давление нарастает, усиливается напряжение. Что мне теперь делать? Если Джед был причастен к твоему исчезновению, как мне это доказать? Я прослушала достаточно твоих подкастов, чтобы знать, что мне нужно: доказательства, улики. А самое лучшее, самое веское доказательство – это труп.

Я встаю, колени у меня трясутся. На подкашивающихся ногах я подхожу к окну, всматриваюсь в него, но с той стороны не видно ни зги. Я размышляю, не рассказать ли твоим родителям о своих подозрениях, о том, что ты расследовала дело Джеда, что Джед – тот человек, с которым ты общалась, перед тем как исчезнуть. Но, боюсь, их единственной реакцией будет гомерический хохот мне в лицо. Тут мне приходит в голову совершенно дикая идея: я могла бы предоставить им тело, предъявить орудие убийства – а они все равно смеялись бы. Но ведь это же абсурд, бред. Это не может быть правдой.

От волнения мне хочется двигаться, но я боюсь, что они могут меня услышать, так что я присаживаюсь на стул, сжимаю кулаки и пытаюсь думать, пытаюсь найти решение. Но ведь я до сих пор не определила проблему. Ты убита? Ты пропала? Или это сговор?

Я закрываю папку с твоими файлами и открываю браузер, чтобы все было так, как оставил твой отец. Я осторожно встаю, стараясь не опрокинуть стул, и направляюсь к задней двери.

Тебя нет с апреля. Если твои записи верны, Грейс не видели с декабря. А Джед по-прежнему там, в своем домике. На свободе.

Я думаю о том, как непринужденно он подключился к моему расследованию. Сколько раз он предлагал мне бросить эту затею? Он следил за мной с того самого момента, как вернулся из Техаса, куда ездил, чтобы «развестись» со своей пропавшей женой.

Мне нужно его поймать. Нужно разобраться, что с ним не так. Нельзя терять ни минуты. И тут я спотыкаюсь о сапог твоего отца. У меня перехватывает дыхание, пока я пытаюсь устоять на ногах. Голова кружится. По-моему, меня сейчас вырвет.

Я вспоминаю, что Джед сказал мне в тот день на Орлиной скале: «Ты считаешь меня убийцей, однако проделала со мной весь этот путь; ты не побоялась поехать сюда, в эту глушь, один на один со мной; я вооружен, а ты – нет, чтобы вывести меня на чистую воду?»

Что я вообще пытаюсь сделать? Спасти тебя или убить себя? Может быть, все это – мой способ найти выход.

Я хочу найти тебя или твоего убийцу? Я хочу спасти тебя или хочу стать следующей жертвой? Я хочу, чтобы обо мне тоже был эпизод подкаста?

Я поворачиваю ручку двери до щелчка, и меня обдает холодным воздухом. Я без куртки и босиком. В чем конкретно состоит мой нынешний план? Обвинить его в содеянном? А что тогда он будет делать? Все отрицать? Или меня тоже убьет? В таком случае мне не удастся никого спасти и все останется без изменений. У меня нет никаких доказательств. У меня вообще ничего нет.

– Сера? – раздается сверху голос твоей матери. – Это ты?

Меня словно копьем пронзили. Как будто это я убийца и меня поймали.

– Сера? – повторяет она. Твой отец перестал храпеть.

Я отпускаю дверь, чтобы замок щелкнул еще раз, затем подхожу к лестнице.

– Извините, – говорю я, но мой голос дрожит. – Я проголодалась. – Думаю, ей должно понравиться, что мне захотелось добавки ее стряпни. – Я… уже иду.

Джед там, а я здесь, в ловушке.

Дрожа, я возвращаюсь в свою комнату – нашу комнату. Я ложусь на твою кровать. Все зашло слишком далеко. У меня нет причин полагать, что Джед убил тебя. Если уж на то пошло, нет никаких законных оснований считать, что какое-то преступление вообще имело место. Может, ты уехала. И Грейс тоже. Почему я все еще здесь? Все, что у меня есть, – это постоянное хождение по краю, заигрывания со смертью, и это нужно прекратить. Мне нужно остановиться. Нужно перестать копать.

Однако же все не совсем так. У меня есть одна вещь – настоящая, осязаемая. Я сажусь на край твоей кровати и осторожно вытаскиваю из-под нее свой рюкзак. Я роюсь в нем, пытаясь найти камень, которым в меня кидали, но не могу. Я шарю в бумагах, а потом вываливаю содержимое на кровать.

Камня нет. Угроза исчезла. Я начинаю сомневаться в своих действиях – может, я положила его в другое место? Или спрятала? Или забыла его в домике для персонала? Но нет, я точно знаю, что это не так. Он точно был в моей сумке, когда я покидала желтый дом в тот самый день, когда я вернулась в домик для персонала и нашла там Джеда. Был ли камень при мне, когда я переезжала в твой дом? Не помню. Но сейчас его нет, а это значит лишь одно: его кто-то забрал. Либо Джед, либо твоя мать, либо твой отец. Больше здесь никого нет. Кто-то из них хочет, чтобы я сбежала. И это единственная причина (единственная веская, конкретная причина), по которой сбежать я не могу.

Эпизод № 65: Исчезнувшая беглянка

На следующее утро я завтракаю с твоими родителями. Уже который день я не высыпаюсь, поэтому сижу и накачиваюсь кофе. Ощущение такое, будто в глаза мне насыпали песка.

– Могу я задать вам вопрос?

– Что ж, Сера, ты уже задала.

Стиснув зубы, я продолжаю:

– Жена Джеда, Грейс. Она ушла.

– Это не вопрос, – поддразнивает твой отец.

– Она не протянула и недели, – говорит твоя мать.

– Вы видели, как она ушла? Она заходила попрощаться?

– Нет… – начинает твой отец.

– Она не попрощалась и не поблагодарила нас, – прерывает твоя мать. – Никто из них никогда этого не делает. У нас здесь, по правде говоря, было много чокнутых. Никто из них не прощался и не благодарил. Все просто сбегали посреди ночи.

– Что об этом думала Рэйчел?

Твоя мать насупливается:

– При чем тут Рэйчел?

Я понимаю, что допустила ошибку. Ты постоянно у меня на уме, в моих мыслях, и иногда я забываю, что другие люди не помешаны на тебе, как я.

– Я просто подумала, ведь ей должно было быть любопытно, почему Грейс ушла.

Твоя мать упирается руками о стол.

– С чего бы?

– Я… Я просто видела ее старые школьные бумаги у нее в комнате, и мне показалось, что ее интересовали необъяснимые исчезновения.

– Грейс никуда не исчезала, она уехала домой. – Твоя мать неодобрительно фыркает и скрещивает руки на груди. – Мне не нравится, что ты разглядываешь вещи Рэйчел и роешься в них. – Их оставили на полу посреди комнаты. В смысле я не буду их разглядывать? – Эмметт, лучше перенести те бумаги наверх. А еще лучше, если ты выбросишь их!

– Вам необязательно это делать. Я не буду их рассматривать, – опрометчиво обещаю я.

– Нет, нет, лучше перестраховаться. Их вообще не должно здесь быть. Люди здесь очень впечатлительные, на них легко повлиять. – Она гладит меня по руке. – Нам бы не хотелось, чтобы мировоззрение Рэйчел передалось тебе.

– Ну, может, самую малость! – Ни с того ни с сего твой отец начинает хохотать.

Я хочу остановить их, хочу, чтобы они не трогали твои бумаги, но не знаю, как это сделать. Хотя, с другой стороны, я знаю, кто ты, мне не нужно, чтобы твоя история была записана на бумаге.

Я выхожу кормить лошадей. В мои планы входит как можно дольше избегать Джеда. До тех пор, пока я не пойму, что мне делать дальше. Ну и, разумеется, подъехав к конюшне на квадроцикле, я первым делом вижу именно его. Он стоит, тяжело привалившись к стене.

Решив, что он пьян, я резко огрызаюсь, проходя мимо него:

– Что ты здесь забыл?

Его лицо скрыто под полями шляпы, но, когда он поднимает голову, я вижу, что под носом у него запекшаяся кровь. Отлепившись от стены, он хромающей походкой делает пару шагов.

На мгновение я забываю обо всем на свете. Одуряюще пахнет травой. Пронзительное пение птиц похоже на визг полдюжины дрелей. Со всех ног я бросаюсь к Джеду:

– Что случилось? Ты цел?

– Думаю, у меня… – Он качается, вытягивает руку в поисках опоры, но его пальцы рассекают неподвижный воздух. Я подхватываю его. – Как узнать, есть ли сотрясение мозга?

Я проверяю его зрачки, они кажутся расширенными, но одинакового размера. Я думаю. Я подвожу его обратно к стене, и он снова наваливается на нее. Оставив его подпирающим стену, я изучаю местность. Вокруг ни души, но я все равно чувствую, что за мной наблюдают.

– Пойдем внутрь.

Я помогаю ему войти и нахожу стойку для седла, на которую он может опереться. Я закрываю за нами дверь. Воздух здесь спертый, затхлый, пахнет пылью и плесенью. Единственный источник света – щели в деревянных стенах.

Меня так и тянет утешить его, пожалеть, но останавливает одно соображение: «Как все удачно совпало!» Не успела я решить заняться им вплотную, как он тут как тут, весь в синяках и кровоподтеках, изображает жертву. Но это же безумие! Он не умеет читать мысли и не знает того, что знаю я.

Я скрещиваю руки.

– Что случилось?

– Не беспокойся об этом, дорогуша.

– Даже не думала.

Он удивленно хмурится:

– Бессердечная. Какая же ты бессердечная женщина.

– Ты пьян в стельку.

– Не так уж много я выпил. Я, знаешь ли, в последнее время сбавляю обороты.

Он настолько окосевший, что верится в это с трудом.

Я ловлю себя на том, что изучаю его на предмет улик или зацепок, которые докажут: он – убийца. Можно подумать, на людях стоят специальные отметки, по которым можно узнать, хороший это человек или плохой. Я вспоминаю каждый выпуск твоего подкаста. Финал ведь всегда одинаковый: «Мы никогда не сможем сказать окончательно. Все, что у нас есть, это подозреваемые, улики и предположения».

– Просто расскажи мне, что случилось.

– Я был у ручья…

– Зачем?

– Ты хочешь, чтобы я рассказал, или нет?

– Я просто не понимаю, зачем тебе туда ходить.

– Чтобы кое-кого убить, Рэйчел. А ты что подумала?

– Я не Рэйчел.

Его зрачки то сужаются, то расширяются.

– Это я знаю.

– Ты уже во второй раз так меня называешь.

– Я пытаюсь сказать тебе…

– Ты любил ее?

– О господи. Что, черт подери, происходит? Ну простите. Я ожидал немного сочувствия.

Из носу у него скатывается капля крови, и он вытирает ее.

– Я прекрасно знаю, чего ты ожидал. Знаю, что ты постоянно ждешь от меня сочувствия. Но, может, я устала сочувствовать тебе? Может, это последнее, что тебе нужно.

Он пытается побороть кашель.

– Ты думаешь, я сам себя так отделал?

– Ну, это вроде как твой М.О.^[28]

Он качает головой, обмахивает лицо шляпой:

– Что, черт возьми, происходит?

– Когда ты в последний раз разговаривал с Грейс?

– Что за… Ты что, ревнуешь, что ли?

– Нет, я не ревную, Джед. Твоя жена точно вернулась в Техас? Или нет?

– Что ты мелешь? – Он пытается подняться, но быстро падает назад.

– Когда ты в последний раз говорил с ней?

Он пожимает плечами:

– Пару недель назад.

– А поконкретнее можешь?

– Не-а, не могу. Можешь сама посмотреть в моем фейсбуке, если хочешь точно знать, что и когда я говорил. Хотя я, откровенно говоря, не очень понимаю, какое твое собачье дело.

– В фейсбуке? – Я думаю о ее аккаунте, об оставшемся без ответа запросе в «друзьях». Что, если она на него ответила? Что это докажет? – А по телефону ты с ней не общался?

– Знаешь что? Не лезь не в свое дело, а, Сера. Так, чисто для разнообразия.

Он пытается пройти мимо меня, но я так сильно хватаю его за запястье, что он вздрагивает.

– Ты ведь ездил в Техас, верно? Ты Грейс не видел. А кто-нибудь другой видел?

– Господи, ну все, ты вообще с катушек съехала.

Его слова задевают меня, но запястье я не отпускаю. Я устала от людей, которые вечно говорят мне, что я не в себе. Я знаю, когда что-то не так; это не моя вина, что никто другой этого не чувствует.

– Она вернулась в Абилин или нет?

– Я не знаю.

– Но ты был там! – Я так сильно сжимаю ему руку, что он взвизгивает, вырывается и отскакивает.

Потирая руку, он избегает смотреть мне в глаза.

– Я не доехал.

– То есть? Если ты не был в Абилине, то где же тогда?

– Я был… – Он прочищает горло, будто это исправит ситуацию. – Я был в отеле в Уиллоу-Крик. Я был слишком пьян, чтобы садиться за руль… И, так уж вышло, что я просто напивался все сильнее и сильнее.

– Тогда почему ты сказал мне, что был в Техасе?

– Потому что это то, что я сказал Эдди и Эмметту. Они мои работодатели, что я должен был сказать? «Прошу прощения. Мне мало того, что я весь день пьяный на работе. Мне нужен отпуск, чтобы я мог быть пьяным весь день в постели»?

– Ты разговаривал с ее родными с тех пор, как она уехала? Они связывались с тобой?

– Нет, конечно. Ты думаешь, они захотят со мной разговаривать?

Я вижу, что у него начинает беспокойно дергаться веко, но ему удается остановить это. Он такой эгоист, такой жалкий раб бутылки. Его собственная жена, возможно, убита, а он ни сном ни духом.

– Ты должен позвонить им. Должен спросить, где она.

– Я знаю, где она. Она в Абилине. Я же сказал, мы общались в фейсбуке, – убежденно говорит он, вот только в глазах плещется беспокойство.

– Где? Когда?

– Я ходил в кофейню, чтобы повидаться с Тасией. – Он прочищает горло, явно осознав, как это звучит. – У них там есть Wi-Fi. Я писал Грейс пару раз, предлагая прислать ей деньги. Она сказала мне, что встретила другого. Ну, то есть вежливо послала меня на фиг.

– Откуда ты знаешь, что это была она?

В его ответе я слышу отчетливое раздражение:

– Я же сказал. Она писала со своей страницы.

– Джед, кто угодно может получить доступ к странице на фейсбуке. Нужно только знать пароль.

Я наблюдаю, как земля уходит у него из-под ног. Он слегка покачивается, но все равно не хочет верить, не может позволить себе поверить. Наверное, в этом разница между тобой, мной и остальным миром. Ты и я, мы с тобой никогда не боялись поверить в худшее.

– С чего ты вообще обо всем этом заговорила?

– Рэйчел искала Грейс. Она делала о ней эпизод своего подкаста. Прямо перед тем, как исчезла.

Он быстро качает головой:

– Рэйчел умалишенная.

Так о нас обычно и говорят. Им нужно так думать, потому что альтернативы они не выдержат. Им нужно считать нас тронутыми на голову. Нужно считать, что мы неправы, чтобы весь их мир не рухнул.

– Ее семья может думать, что она здесь, с тобой. Тот человек, который писал тебе сообщения, мог писать и им тоже.

Он отступает, как будто своими словами я создала новую правду, новую, пугающую его реальность, просто сказав ее.

– Так, ну ладно, ладно. Теперь ты меня пугаешь.

– Тебе и должно быть страшно. Протри уже глаза, мать твою.

Джед обещает позвонить родным Грейс во время обеденного перерыва, то есть я понимаю, что мне он пока еще не до конца поверил. С другой стороны, он замешан в ее исчезновении и следующие четыре часа потратит на то, чтобы придумать способ избавиться от меня. Но таковы мои издержки, я добровольно иду на риск. А если Джед окажется ни при чем, тогда что?

Я думаю о твоей загадочной банде. Меня так отвлекло исчезновение Грейс и собственные попытки растормошить Джеда, вывести его из состояния апатии, что я совершенно забыла о нападении. На Джеда напали, на тебя тоже. Кто напал на тебя? Твои родители утверждают, что это были люди из этого города, но выбирать там особо не из кого. Плюс я столько времени провела на ранчо, что многих в городе не знаю. Я вспоминаю семью Морони в церкви. Они вполне подходят на роль обидчиков, но зачем им это? И тут меня осеняет: Гомер. Я вспоминаю, как он маячил в темноте, когда я разговаривала с Клементиной, как она не хотела говорить о Рэйчел в его присутствии. Гомер кажется хорошим парнем, но разве он не сам создал себе такой образ? Все эти его ямочки на щеках, проповеди о прощении, да и сам выбор профессии – глава церкви… Все это крайне подозрительно. Ты научила меня никогда не доверять внешнему виду. А еще – что иногда те, кто ведет себя ответственно и положительно, делают так для того, чтобы что-нибудь скрыть.

Не стоит сбрасывать со счетов и твоих родителей. Они вечно все контролируют, всеми манипулируют и всех наказывают. Им не нравится Джед. Да и твоим исчезновением они не особо озабочены. Твоя мать утверждает, что ты умерла, но совсем непохоже, чтобы она тебя оплакивала. Вполне допустимо, что она сама хотела, чтобы тебя не стало.

Самого Джеда я пока тоже не могу вычеркнуть из списка подозреваемых. Я сама решила довериться ему, и скоро станет ясно, был ли это правильный выбор. Он либо свяжется с семьей Грейс, либо не сделает этого. И тогда я пойму, кто он на самом деле. И лишь потом мне придется решать, что делать с этой информацией.

Вдруг я очень ясно чувствую, что не могу здесь больше оставаться. Я чувствую, что меня окружили со всех сторон. До сих пор я ходила по острию, но если Грейс действительно убили…

Мои нервы совершенно расшатались. Беги. Я в опасности. Я должна уехать. Мне нужно сесть в машину и поехать в Вайрику, Юрику и дальше, в Тринидад и Рэдвудс. Они ведь совсем близко, но, боже, кажутся такими далекими! А если тащиться по местной крутой и тошнотворно извилистой дороге с черепашьей скоростью, то все эти города кажутся вообще недосягаемыми. У меня опускаются руки, сводит живот. Я в ловушке. Внутри меня нарастает буря, но выхода ей нет и не будет. Выхода нет.

Я срываюсь с места и быстрым шагом иду через поле, убыстряя свой ход, я уже практически бегу. Я добираюсь до загона и хватаю уздечку, предназначенную для Белль Стар. Я запрягаю ее, быстро расчесываю и проверяю ее подковы. Она гарцует взад и вперед, такая любопытная и такая опасная. Я нахожу подходящее для нее седло. Она вертится, протестуя, но я вставляю большой палец и заставляю ее открыть рот. Она не хочет стоять спокойно ни в какую, так что мне приходится запрыгивать на нее на бегу. И вот я в седле.

Я сдерживаю ее, и она суетливо переступает ногами на месте. Куда бы нам отправиться? Я смотрю на дом твоих родителей, на Орлиную скалу, на Фаунтен-Крик и решаю перейти через шоссе к пляжу. Мне страшно, потому что Белль, еще не привыкшая к седлу, дергается подо мной. Когда мы рысью переходим шоссе, появляется огромная фура, обдающая дымом все вокруг. Белль встает на дыбы. Я цепляюсь за ее гриву, чтобы сохранить равновесие. Биение сердце отдается у меня в ушах; фура проезжает позади нас; мы оказываемся на другой стороне.

Белль ныряет с крутого холма, и я откидываюсь назад для равновесия. Когда мы достигаем длинной песчаной косы пляжа, я пускаю ее вскачь. Она с легкостью переходит на бег, отчаянно перебирая своими маленькими копытами по песку. От скорости у меня пересыхает в горле, и я захожусь в кашле так сильно, что перед глазами проносится десяток разных способов, каким образом Белль может упасть или сбросить меня: споткнувшись о камень, завалившись набок на скользком песке, испугавшись птиц, которые стайками взлетают с водной глади… Но она не падает, а я продолжаю держаться за ее гриву, и мы достигаем конца пляжа. Там я останавливаю ее у самой кромки воды, которая с ревом проносится мимо, такая тяжелая и такая стремительная, что утопленников находят только тогда, когда их выносит в океан.

Белль танцует на месте, и я пускаю ее по едва заметной тропке, чтобы успокоить. Мы проходим через кустарник, мимо поваленных деревьев, через рощицу, пока наконец не достигаем того единственного дерева, на котором все местные жители оставляют вырезанными свои имена и инициалы, свои секретные послания и желания своего сердца.

Мои пальцы немеют. Я сильно напрягаю локти, отчего Белль останавливается как вкопанная. Глаза мои, не отрываясь, смотрят на одну надпись. Глубоко в коре дерева, в середине грубо вырезанного сердца сияют слова:

Твой брат был влюблен во Флоренс. В своих заметках ты написала: «Я знала, что она встречается с кем-то, но она не сказала мне с кем. 23 июля, 5 августа и 19 сентября она сказала родителям, что останется переночевать у меня». Может, именно с Гомером она и виделась тайком? А потом переспала с Морони. А потом исчезла.

Мы с Белль возвращаемся на ранчо целыми и невредимыми. Я снимаю с нее седло, и она уносится обратно в загон, забавно подбрасывая ноги. Я вешаю седло на крюк, наблюдая за ней, как вдруг чувствую: что-то незримо меняется. Я обвожу взглядом все вокруг, недоумевая: это игра света или все действительно выглядит хуже? В воздухе витает гнилой запах, все какое-то мрачное, гнетущее, как в сказках, где колдунья наложила злое заклятье на землю.

Ты любила это место, и мне хочется спасти его. Возможно, ты хотела того же, пока не исчезла. На самом деле ты никогда не сбегала отсюда: ни в восемнадцать, ни в двадцать один, ни в двадцать пять. Ты все время была здесь. Интересно, надеялась ли ты (как уже практически надеюсь я), что однажды все это станет твоим?

Я собираюсь серьезно переговорить с Гомером, но мне нужно подготовиться к этой беседе. Сначала я пойду к Клементине. Я вхожу в домик, чтобы позвонить. Телефон, на удивление, не разрывается безостановочными трелями, как полоумный. Я снимаю трубку, прижимаю ее к уху, но слышу только тишину. Однако я все равно набираю номер Гомера, который записан на листке рядом с телефоном в графе «Контакты для экстренных случаев». Ничего не происходит. Телефон молчит, как покойник.

Сегодня утром я сказала Джеду позвонить в Техас, чтобы проверить, что его жена жива, – а теперь линия оборвана.

Я нахожу твою мать в саду. Она стоит на четвереньках с той же красной бутылочкой в руках, поднимает растение за растением и бросает их в тачку. Собаки валяются возле нее на лужайке, чешут спину о траву, и их просвечивающие сквозь кожу ребра похожи на стиральную доску. Либо мне кажется, либо парочки псов не хватает.

– Погибли, – говорит она. – Они все погибли! Ты когда-нибудь видела что-нибудь подобное? – Она показывает на груду растений в тачке. Очертаниями они похожи на мертвое тело. – Нам придется начать все сначала!

– Телефонная линия не работает.

Она садится, кладет грязные руки на колени. На коже до локтей виднеются следы, похожие на химические ожоги.

– Как ты думаешь, у меня есть на это время? В данный момент у меня есть на это время?

Это первый раз, когда она злится на меня, и я иду на попятный. Она поворачивается ко мне, смотрит на меня своими темными глазами-бусинками.

– Тебе что, заняться нечем? Вместо того чтобы гоняться за каким-то мальчишкой? – Похоже, она имеет в виду Джеда, и мне хочется сказать ей, что она ошибается, но в то же время я не хочу вступать с ней в спор. – Мне кажется, у тебя есть дела поважнее. Я здесь зашиваюсь! – Она указывает на свой мертвый сад.

– Что вы хотите, чтобы я сделала? – стараюсь я спросить вежливо.

– Я хочу, чтобы ты делала свою работу.

Я не вижу Джеда все утро. Я подстраиваю свои задания так, чтобы параллельно заниматься его поисками: мою окна в домиках на возвышении, убираю ванные комнаты в домиках внизу, мчусь на квадроцикле на дальнее пастбище по какому-то надуманному поручению, которое в отчаянии я даже сформулировать не могу. Джеда нигде нет. Возможно, твой отец запрятал его в каком-то укромном месте, зная, что тот не в состоянии работать. Также вполне возможно, что его отправили домой отлежаться. И хотя я чувствую себя в безопасности, разъезжая туда-сюда по ранчо в поисках его, идти к нему в домик я все-таки побаиваюсь. Мне нужно работать, и принудительная нормальность этого, знание того, что мне нужно вести себя так, как будто ничего не изменилось, держит меня в узде. По крайней мере, я создаю видимость работы.

Но я заканчиваю рано, незадолго до полудня. Я подъезжаю к его дому на квадроцикле. Гараж закрыт, так что я не знаю, на месте ли его машина. Подойдя к входной двери, я стучу сначала вежливо, а затем настойчиво. Снова и снова я нажимаю кнопку звонка. Я хочу позвать его по имени. Я осматриваюсь, ища глазами твоих родителей, но их нигде не видно. Вероятно, они вернулись в дом и ждут меня там. А я здесь, киплю от злости. Я жутко зла на Джеда, который, черт его знает, или прячется за дверью, или валяется пьяный в отключке. А может, как вариант, он все же оказался виноватым в убийствах – и поэтому взял и сбежал.

– Джед, – произношу я, практически про себя. – Черт тебя подери, Джед.

Я снова сажусь на свой квадроцикл и медленно объезжаю всю территорию ранчо, пристально глядя по сторонам, но его нигде не видно.

Твои родители ждут меня за обедом. На блюде очередное густое травянистое нечто. Мы едим в тишине, но я настолько погружена в свои мысли, что не замечаю, что что-то не так, пока наконец твоя мать не произносит:

– У тебя было захватывающее утро.

Мое сердце замирает. В груди у меня – зияющая дыра. Джед им сказал. Он все им рассказал. Они убили Грейс и тебя. А теперь и меня убьют.

– Не так чтобы очень.

Твоя мать стучит вилкой и ножом по столу.

– Я, по-моему, запретила тебе ездить на этой лошади.

Мое сердцебиение возвращается покалыванием в груди.

– Я… Простите меня, – говорю я, испытывая такое сильное облегчение, что чуть не задыхаюсь.

– Еще и скакала как умалишенная. Так и шею свернуть недолго. – Она накалывает салат вилкой.

– Я не подумала об этом.

– И то верно. Не подумала.

Джед не приходит ко мне даже после обеда. Я не вижу его весь день. Я все время начеку, но становится ясно, что я что-то упустила. Я возвращаюсь к его дому вечером, когда моя смена заканчивается. На этот раз я пробую отпереть входную дверь. Заперто.

Я колочу в дверь. Зову его по имени. Ору громче, чем следовало бы. Затем иду в его гараж и открываю ворота. Грузовик стоит на месте. Мотоцикл тоже. И квадроцикл. Я подмечаю все эти детали самым тщательным образом, но оказывается, что это слишком много улик для моего разума. Машина Джеда здесь. Его дверь заперта. Его не было на работе весь день. Может, Эмметт отправил его домой пораньше? Может, Джед заперся, а потом отключился, напившись? Я понимаю, что мне лучше просто пойти домой и, может быть, предупредить твоих родителей, но что-то удерживает меня здесь, что-то приказывает мне не уходить.

Я обхожу дом и пытаюсь открыть заднюю дверь. Она тоже заперта. Я заставляю себя идти домой, но вместо этого пытаюсь открыть окно. Проверенный способ срабатывает. Стекло скользит под моими пальцами, но я нажимаю сильнее, раскачиваю его внутри рамы, пока оно не открывается.

Я делаю глубокий вдох и начинаю аккуратно протискиваться внутрь, царапаясь бедром о раму и прорываясь сквозь паутину. Внутри оказывается сушильная машина, за которую я цепляюсь, подтягиваясь. Я падаю на нее сверху, и она отзывается глухим эхом, разносящимся по дому и даже по лесу позади меня. Я распрямляюсь и перевожу дух.

В прачечной сладко пахнет алкогольными парами и стиральным порошком. В доме царит гипнотическая тишина. В воздухе клубится серая пыль. Затаив дыхание, я прислушиваюсь, пытаясь уловить дыхание, звук шагов, но ничего не слышу. Тем не менее я стараюсь вести себя тихо.

– Джед? Джед, ты здесь? – Я спускаюсь на пол. – Прости, пожалуйста, что я вот так вломилась. Но я волнуюсь за тебя.

В абсолютной тишине мне кажется, что я в безопасности, словно его дом – часовня. Я отправляюсь на поиски. Прохожу по коридору мимо комнат для гостей, где на полу стоят прислоненные к стене картины (очевидно, ждут лучших времен). Захожу в кухню, где практически все шкафы стоят пустыми и открытыми, а бутылки из-под выпивки ровным строем (удивительно!) стоят рядом с мусоркой.

– Джед? Это уже не смешно, – говорю я, будто продолжаю наш разговор, несмотря на то что он в нем не участвует. – Джед?!

Сейф для оружия заперт. В доме никого нет. Я пытаюсь вздохнуть с облегчением, но не получается. В воздухе не то чтобы чем-то воняет, а скорее витает какой-то особенный запах. Запах сильный. И я инстинктивно что-то предчувствую, хотя точно не могу сказать, что именно. Я убеждаю себя, что просто параною, что снова просто позволяю себе увлечься, от чего не раз Джед меня предостерегал. Но нутром и всем своим существом я чую: что-то очень серьезно не так.

Я пересекаю кухню и направляюсь в дальний коридор – к спальне, к Библии и к тому письму, которое я нашла сложенным внутри. В коридоре темно. Дверь в спальню закрыта.

– Джед?

Я легонько стучу в дверь. Меня всю передергивает, и я хватаюсь за ручку.

– Джед, я захожу.

Я жду, что дверь окажется заперта, поэтому, когда ручка поддается без усилий, я подпрыгиваю от неожиданности и отпускаю ее. Дверь распахивается без посторонней помощи, открывая моему взору всю комнату целиком.

Эпизод № 73: Убийство в Орегонском экспрессе

Вид его тела производит на меня неожиданное впечатление. Вместо того чтобы испугаться, я чувствую себя бесстрашной. Более живой, чем когда-либо. Я не кричу. Никуда не бегу. Я думаю о тебе. Я думаю: доказательства.

Я достаю телефон из кармана, включаю камеру и фотографирую его тело со всех сторон. Фиксирую ободранные ногти на руке, прижатой к сердцу, пурпурное окоченение на шее, засохшую коричневатую пену в уголке его открытого рта, очертания его безвольного пениса сквозь джинсы. Затем я расширяю угол обзора и фиксирую всю сцену целиком. Полупустая бутылка прижалась к его бедру. Библия открыта на Евангелии от Луки, на главе 15. Письмо Грейс, слегка скомканное, лежит на чистом полу, словно в ожидании, что его подберут. На столе стоит стакан виски.

Все улики указывают на отравление алкоголем. Его история звучала бы крайне банально: «Он был в депрессии, он был пьяницей, он потерял жену». Или: «Он убил свою жену. Его поймали».

Твоему отцу приходится использовать свой спутниковый коммуникатор, чтобы вызвать полицию. У них уходит десять часов на то, чтобы прибыть на место происшествия. Они приезжают из Вайрики, а когда я жалуюсь на задержку, то получаю следующий ответ:

– Ну он же мертв, не так ли?

Реакция твоих родителей была такой же равнодушной и безучастной.

Твоя мать сказала: «Я не удивлена».

Твой отец сказал: «Что ж, такое случается».

Я чувствую тяжелый камень на душе, но не могу понять почему. С тех пор как я сделала те фотографии, мой слух притупился и зрение затуманилось. Из-за смерти Джеда я хожу как в воду опущенная. Я чувствую свою вину; опасаюсь, что каким-то образом способствовала его смерти. Но еще больше меня пугает собственная реакция, то, как расчетливо я собирала улики на свой телефон и фотографировала его мертвое тело. Неужели я животное и у меня совсем нет чувств?

Я напоминаю себе, что спала с Джедом. Что была даже немного влюблена в него. Мне импонировало то, как похожи были наши сломанные жизни и израненные души. То, что мы оба избрали одинаковый путь: приехали сюда, спрятались, изолировали себя от мира, как от заразы. А теперь его нет. Но все, о чем я могу думать, это ты. Что его смерть говорит о тебе?

Джед был прав: я исчезла в твоем исчезновении. Я погрузилась так глубоко, что пропала из собственной жизни.

Я наблюдаю за твоими родителями, ищу признаки их причастности. Но они как никогда равнодушны и по-прежнему видят мир в черно-белом цвете.

Мы оказываемся в доме, куда нас загнала полиция, чтобы «делать свою работу» и никто не следил бы за тем, как именно они ее делают. Твои родители стоят у окна, глядя на свою землю, границы которой заключены в аккуратную рамку окна.

Твой отец обмахивает лицо ковбойской шляпой, и этот жест подозрительно напоминает Джеда.

– Наверное, мне не стоило его увольнять.

Я вздрагиваю:

– Вы уволили его?

– Ну да, Сера, – уверенно произносит он, будто сам только что не ставил это под сомнение.

– Он был ужасным работником, – говорит твоя мать. – Если на то пошло, мы слишком долго его держали. – Она хмурится и взмахивает рукой, пытаясь поймать пролетающую мимо муху. – Не стоит винить себя. Он был пьянчугой. И лжецом. У меня частенько закрадывались подозрения… Слишком уж часто он ездил в музей снежного человека в Уиллоу-Крик. Никто не ходит в этот музей больше одного раза. Да и один раз туда забредают по ошибке.

– Музей и правда паршивый, – соглашается твой отец.

Тут мимо проезжает труповозка, направляясь к полицейской машине.

Твоя мать раздраженно фукает и отходит от окна, словно вся эта ситуация и так отняла у нее достаточно времени.

– Нам пора выдвигаться в Ашленд.

– Сейчас? – удивленно восклицаю я.

– Дорога пойдет нам на пользу. Проветрим голову. – Она постукивает себя пальцем по лбу. Меня посещает мимолетное видение, как тело Джеда запихивают в пакет, но я отмахиваюсь от него. – Ты же видишь, что бывает, если никуда отсюда не выходить.

То есть это не она постоянно, каждый божий день, твердила мне, что единственное безопасное место – здесь?

– Можно мне с вами? – спрашиваю я опрометчиво. Мне же нужно остаться здесь, чтобы в одиночестве спокойно обыскать ранчо! Но я не могу определиться, что же конкретно я буду искать: какой-нибудь знак? Вывод? Первопричину всего? Если уж совсем начистоту, то мне до смерти хочется отсюда уехать. Я встревожена, в голове у меня туман, и я не вижу леса за деревьями.

– Нет, тебе лучше остаться здесь. Так безопаснее. Только не выходи за территорию, – говорит она как в первый раз, словно и не было тех многочисленных предупреждений о каре небесной и смерти мученической, если я осмелюсь покинуть ранчо.

– Не буду.

На сборы у них уходит целая вечность. Они ходят туда-сюда за забытыми вещами, параллельно раздавая дурацкие указания.

– Чуть не забыл свою Библию!

– Оружие я возьму. В твоей прикроватной тумбочке лежит пистолет.

– Лучше тебе, Сера, сидеть дома. Похоже, сейчас ливанет.

Дождем и не пахнет.

Единственное, что меня действительно беспокоит, – это телефонная линия, на ремонт которой у твоих родителей нет времени.

– Такое часто случается. Мы попросим Гомера заехать; он знает, как все починить. А пока, если тебе нужно с кем-то связаться, можешь воспользоваться интернетом.

Это меня радует. Значит, я смогу написать в твиттер полиции.

Во время своего последнего возвращения за очередной забытой вещью твоя мать просит: «Можешь убрать кухню, пока ты здесь?»

Я делаю это первым делом, несмотря на то что кухня безупречно, кристально чистая. Я слышу, как гул их внедорожника переходит в рев, когда они достигают шоссе. Стиснув зубы, я представляю, как твой отец лихо ныряет в повороты, и тихо радуюсь, что не сижу сейчас с ним в машине.

Я заканчиваю уборку на кухне, но мне по-прежнему кажется, что твои родители еще не окончательно уехали. Я знаю, что Ашленд находится в нескольких часах езды, но все равно чувствую, что они могут вернуться в любой момент и, горестно воздевая руки к небу, воскликнуть: «Мы забыли двигатель!», «Просто хотим взять еще один пистолет!».

Я пересекаю участок, чтобы задать полицейским пару вопросов. Труповозки уже нет. Я не видела, как она уезжала, так что теперь у меня странное ощущение, что они украли у меня Джеда; забрали его, пока я отвернулась.

У входа стоит большой черный грузовик. Я подхожу к двери и сталкиваюсь с выходящим Морони.

– Эй, осторожнее! – восклицает он, поднимая руки. Костяшки пальцев у него в синяках и ссадинах. Никак подрался с кем-то? Он опускает руки. Что именно он здесь делает?

– Вы, значит, и полицейский, и ветеринар?

– Просто хотел удостовериться, что он действительно умер. – Он почесывает шею. – Вы же знаете, каково здесь. Всех убивают, а трупов нет. – Он дразнит меня. Вместе с Тасией они наверняка надо мной смеются.

– Не знала, что вы с Джедом были близки.

– Близки? – Он сплевывает на землю и вытаскивает сигарету. – Этот мальчик был отбросом. А отбросы здесь рано или поздно оказываются на помойке. – Он поигрывает ранеными костяшками.

Он направляется к своему грузовику, и я внезапно вижу именно эти фары на дороге, слышу его голос, который кричит: «Убирайся на хрен из этого города!» Я вспоминаю тот день, когда заметила Джеда, уезжающего из кофейни. Твои родители говорили, что он спал с половиной Хеппи-Кэмпа. Сам Джед сказал мне, что сделал что-то плохое. Он сказал, что ходит на краю смерти.

Я иду за Морони до его грузовика. Он забирается на сиденье. Мои щеки горят, но я хватаюсь за дверь, прежде чем он успевает ее закрыть.

– Полегче, девочка!

– Ты убил его?

– Не-а. – Он стучит себе в грудь и усмехается. – Но, увидев его, лежащего мертвым, я, несомненно, снова поверил в Бога.

Копы тоже собираются уезжать. Казалось бы, это не должно меня удивлять, но тем не менее удивляет. Удивляет, какие все равнодушные, как легко возвращаются к своей обычной жизни.

– Как это вы так быстро закончили? – спрашиваю я, стараясь говорить ровным голосом.

Детектив хлопает в ладоши:

– Дело довольно обыденное: самоубийство. Семья Бард сказала, что они уволили его.

– А как же синяки? У меня есть основания полагать, что Морони напал на него.

– Ха! Если бы мной интересовался Морони, я бы, наверное, тоже покончил с собой. – Он забирается в свою машину.

– А как же… как же его дела с женой?

– Жена, скорее всего, просто-напросто ушла от него. Он, похоже, за воротник неплохо закладывал. – Полицейский опускает зеркальце и начинает разглядывать свои зубы.

– Но… это же безумие! – Мой голос срывается, становится похож на хрип. – Мужчина мертв. Пропали две женщины.

Надо отдать ему должное, он перестает ковыряться в зубах, но только чтобы спросить:

– Две женщины?

– Рэйчел Бард. Она пропала без вести почти два месяца назад.

– Она, скорее всего, просто уехала, – машинально отвечает он, явно не помня, что почти дословно этим же объяснял пропажу Грейс; явно не видя никакой связи между этими событиями. Затем он усаживается поудобнее. – Здесь это часто случается, и это не должно вас удивлять. Только псих останется в подобном месте добровольно. – Он цокает языком. – Слишком уж это место изолированно. Мужчины здесь спиваются, а женщины сбегают отсюда. – Он указывает на лес за ранчо. – Люди приходят сюда умирать. А если у них нет цели двинуть кони, то они бросают все и двигают отсюда на всех парах.

Он закрывает дверь. Я стучу в окно, вижу, как тяжело он вздыхает, но все же опускает стекло.

– Но это неправильно! Вы должны что-то сделать!

Он качает головой и заводит двигатель:

– Хотите совет?

– Я хочу от вас помощи.

Он снова качает головой, машина начинает медленно отъезжать, и тут, словно не в силах ничего с собой поделать, он выкрикивает:

– Делайте ноги!

Я возвращаюсь в дом Джеда, зная, что там пусто, и боюсь этой пустоты. В спальню ведут грязные следы. Все возможные улики на месте преступления или уничтожены, или вообще не тронуты: Библия закрыта, записка Грейс так и лежит на полу под кроватью, стакан виски опрокинут, и содержимое разлито по всему полу. Там, где находилось тело Джеда, нет никаких следов или углублений, только смятые простыни. Я думаю, что, наверное, нужно позвонить родителям Грейс. Может, хотя бы они обеспокоятся ее исчезновением. Но у меня нет их номера, а даже если бы я смогла его раздобыть, телефон все равно не работает, и мне пришлось бы ехать аж в Хеппи-Кэмп. Хотя не факт, что и там будет сигнал. Да и вообще, я же чужая здесь, посторонняя. Еще и с мужем ее спала. С другой стороны, я могла бы связаться с родными Джеда, сказать им, что знала его. Но это было бы ложью. Я просто случайная соседка. Считай, меня здесь вообще нет. Я просто ищу тебя.

Я иду обратно к главному дому. Адреналин перестает кипеть у меня в крови, и на его место приходит вязкое оцепенение. Я ложусь на диван в твоей гостиной.

Диван твоих родителей весь в цветочек, и от него так и веет восьмидесятыми. Статуя Христа смотрит на меня свысока, подняв плечи, словно пожимая ими. Я закрываю глаза и представляю, как умираю, вижу, как твои родители возвращаются сегодня вечером и хищная ухмылка сияет на их устах.

Твой отец говорит: «Что ж, такое случается».

А твоя мама вторит: «Я не удивлена».

Все это звучит так, будто на дворе семнадцатый век и они самая настоящая семья, живущая в дикой местности, где люди все время умирают. «Мужчины здесь спиваются, а женщины сбегают отсюда». Какая глубокая мысль.

Неужели я правда приехала сюда, чтобы умереть?

На ранчо тихо, не слышно ничьих голосов. Время от времени по шоссе проезжают машины, но теперь я реже их слышу. Все звуки сливаются и становятся глуше.

Я представляю, что Джед выполнил мою просьбу и позвонил. Что потом? Его настолько поразили все последствия собственных поступков? Он поверил, что Грейс мертва? Он, должно быть, поверил, что она умерла по его вине. Она умерла, а он ее даже не искал.

Но телефонная линия не работает. Она вышла из строя до или после того, как он позвонил? Кто-нибудь об этом знал? Кто-то пытался его остановить?

Я сажусь и выпрямляю спину. Я вспомнила о том открытии, которое совершила перед смертью Джеда. Вспомнила имя, высеченное глубоко в дереве. ФЛОРЕНС. Я не имею права опускать руки. Ты сохранила память о ней и продолжала поиски. Ты сохранила память обо всех тех пропавших женщинах.

Я не идеальна. Я делала ошибки и шла на компромиссы, но я, блин, чертовски старалась. Я, черт возьми, переживаю. Может, иногда я больше переживаю о других, чем о себе. Я не такая, как Джед, как твои мать, отец и брат, как Клементина или Тасия. Я не прячу голову в песок. Я вижу больше. Я переживаю больше. Я не идеальна, но я достаточно хороша. Я умею делать то, чего другие люди не умеют. Потому что я никогда не прекращаю поиски.

Пусть сейчас у меня нет телефона, зато есть интернет. Я вхожу в свой почтовый ящик и вижу непрочитанное письмо от Клементины, будто она прочла мои мысли.

«Привет, я уже в курсе, что случилось. Поверить не могу. – Похоже, она из тех людей, которые не верят, что плохие вещи случаются. Я думаю о Флоренс. О том, что Гомер был влюблен в нее. Интересно, что об этом думает Клементина. – Приезжай к нам, пожалуйста! Тебе сейчас, наверное, лучше не оставаться одной».

Я немедленно начинаю печатать ответ. Мои пальцы дрожат, но я не совсем понимаю почему. «Да! С большим удовольствием! Можно мне приехать сегодня вечером?»

Я жду, надеясь, что она тоже ответит быстро. А пока просматриваю открытые вкладки твоих родителей. Я разглядываю последнюю игрушку, которую искал твой отец, – маленькую парусную лодочку. Она не пережила бы бурную реку Кламат. Интересно, для чего тогда эта лодка? Он что, планирует построить целый океан на ранчо, а потом лес, город, пляж – целый мир? Обособленный, собственный, огороженный мир.

Темный грузовик останавливается у дома. Интересно, кто бы это мог быть. Я просматриваю вкладки и нахожу фейсбук.

Грейс, мелькает у меня голове. Я нажимаю на вкладку, и открывается страница, где нужно ввести свои данные. Кто-то вышел из аккаунта Гомера. Теперь передо мной длинный список учетных записей. Это логины всех людей, которые работали здесь на протяжении многих лет. Я пролистываю список, ища Грейс, но в глаза бросаются другие имена:

Женщины, о которых ты рассказывала в разных эпизодах своего подкаста. Исчезнувшие женщины. Они приехали сюда. Они исчезли отсюда.

Я нахожу имя Грейс. Нажимаю. Пароль сохранен, и я вхожу автоматически. Я слышу, как открывается дверца машины, слышу тяжелые шаги на подъездной дорожке.

Еще один щелчок приводит меня на страницу с несколькими открытыми чатами. Я нажимаю на чат с Мэрибет Абрамс.

Читаю сообщение Грейс: «У нас все хорошо. Джед наконец-то взялся за ум. Здесь так красиво – просто рай на земле!»

Это сообщение было отправлено сегодня.

Шаги приближаются. Кто-то дергает дверную ручку.

Эпизод № 78: Лицо, которому можно доверять

В панике я закрываю вкладку, забыв сохранить ее. Она пропадает, и я не знаю, смогу ли я открыть ее повторно.

В дверях стоит твой брат. Плечи его опущены, руки в карманах. Даже ямочки на щеках выражают неодобрение.

– Мне так жаль, – говорит он, и это первая нормальная вещь, которую я слышу за весь день. – Мне нравился Джед.

Это меня удивляет. Я никогда не видела, чтобы они общались, но, видимо, я просто не знаю всего. Помнится, Джед говорил, что ему тоже нравится Гомер. Что Гомер хороший человек. Такие вещи обычно говорят хорошие люди.

Я думаю обо всех пропавших здесь без вести женщинах. Пытаюсь взять себя в руки. Где они? Неужели они все случайно проезжали мимо? Ты их покрывала, потому что была с ними знакома? Простое ли это совпадение, что они все исчезли?

– Мне тоже. – Я встаю из-за стола и отхожу от компьютера, чтобы Гомер ничего не заподозрил. Прочистив горло, я продолжаю: – Я не ожидала, что кто-то придет.

– Клэм сказала, что мне стоит проверить, как ты. – Его лицо светится, когда он произносит имя своей жены. – А отец попросил, чтобы я проверил телефонную линию. – Он подбрасывает ключи и ловит их. – Я поднимусь на гору и все как следует осмотрю. Если хочешь, приходи сегодня к нам на ужин. Клэм делает пирог с курицей.

– Я поеду с вами. – Я направляюсь к двери, думая о его имени, высеченном на дереве. Мне нужно поговорить с ним наедине. Он удивленно отступает. – Думаю, я должна знать, где проходят провода, на случай если что-нибудь снова выйдет из строя.

– Хорошо, – соглашается он, но явно не видит в этом смысла, что выводит меня из себя.

Его большой черный грузовик припаркован перед домом. Он садится на квадроцикл твоей матери, а я, вместо того чтобы сесть у него за спиной, беру квадроцикл твоего отца.

Мы едем в гору, в сторону стрельбища. Я вижу брошенный на дороге квадроцикл Джеда и вспоминаю тот день, когда застала его здесь стреляющим из ружья. Он так терзался в тот раз, его словно привидения преследовали. Интересно, кто его сейчас преследует? Могут ли призраки преследовать после смерти? Мне опять не дает покоя вопрос, куда подевались все те женщины, что приезжали сюда.

Мы останавливаемся у щитка. Гомер достает свой телефон, включает фонарик, опускается на колени и начинает возиться с ремонтом. Я не слежу, что именно он делает, а он ничего не объясняет.

Мне хочется спросить его о Флоренс и других девушках, но я знаю, что лучше не бросаться вот так вот в омут с головой. Сначала нужно усыпить его бдительность, завоевать его доверие. И быстро.

– Каково было расти в здешних местах? – внезапно спрашиваю я.

– Было спокойно, – отвечает он, и не могу точно сказать, намекает ли он на что-то или нет.

– С вашей сестрой?

– Нет, только не с ней, – улыбается он и в радостном предвкушении достает из кармана какую-то новую мудреную штуковину.

– Как вы думаете, почему она уехала?

– Кто, Рэйчел? – Он с чем-то возится. – Думаю, она просто хотела жить по-своему. – Он подмигивает мне, и я вижу в нем его отца и такое же немного полоумное самодовольство.

– Тогда почему она так долго здесь оставалась?

Он садится.

– Могу я сказать вам правду? – Он тщательно, стирая все отпечатки, вытирает инструменты носовым платком. Теперь понятно, почему они до сих пор как новые. – Было время, когда я думал, что наши родители оставят это место мне. – Он показывает инструментом вниз, на ранчо, лежащее перед нами как на ладони. – Мне это казалось логичным: я ведь старший сын, и они растили меня, чтобы однажды передать мне бразды правления. Однако в конце концов я понял, что ошибся, они не собирались делать ничего подобного. Они упорно боролись за это место и не хотели, чтобы кто-то отнял его у них. По их мнению, я пытался отнять у них их ранчо. – Я понимаю, что под «их» он имеет в виду свою мать. – Так что я должен был искать собственный путь, строить свою жизнь самостоятельно. Возможно, Рэйчел подумала, что если она останется… Она всегда была их любимицей. Не исключаю, что какое-то время она думала, что ранчо достанется ей.

Интересно, а как он относился к тому, что ранчо, возможно, достанется тебе? Мотив, вспыхивает у меня в голове.

– Что изменилось?

– Дело было в пасхальное воскресенье. – Он продолжает чистить и натирать инструмент до блеска. – Мы с дочками были у родителей. Морони и Тасия тоже были. И Джед. Рэйчел пилила Джеда прямо там, за столом. Мама была на седьмом небе.

– Что она говорила?

– Ну… Не помню точно. Что-то по поводу того, какой он бестолковый и бесхарактерный. У Джеда было много проблем; я реально сочувствовал этому парню.

Я вспоминаю все случаи, когда я пилила Джеда. И считаю, что он это заслужил. Но меня не удивляет, что Гомер считает иначе.

– Знаешь, Рэйчел устроила настоящую вендетту против мужчин.

– Как вы думаете, почему? – спрашиваю я, нарочно включая дурочку. Он ее брат. Он и ее отец были единственными особями мужского пола на многие мили вокруг.

– Я не собираюсь строить догадки. – Он останавливается, и я понимаю, что потеряла в нем союзника. Но мне позарез нужно усыпить его бдительность и убедить его, что мы не враги друг другу.

– Понятно, – произношу я, и это лучшая реакция, которую я могу предложить. – А дальше что произошло?

– Рэйчел безапелляционно заявила, что, когда это будет ее дом, мужчин здесь не будет. Что-то в этом роде, – говорит он, а я практически уверена, что Рэйчел могла выразиться и похлеще.

– На этом моменте мама вынесла свое завещание. Как вы понимаете, Пасха удалась.

Я наклоняюсь ближе. Краем глаза я вижу ранчо, темнеющее вдали, как миска с кровью.

– Кому по ее завещанию доставалось ранчо?

Он вытаскивает изоленту.

– Ее собакам.

От неожиданности у меня перехватывает дыхание.

– Что-о-о-о?!

– Она завещала ранчо своим собакам, а моего отца это ужасно развеселило, только и всего. Мама любит поступать подобным образом. Ей нравится играть с людьми.

Мне вспоминается слово, которое использовал Джед: «Наказывать».

– А так вообще можно делать? – Мне кажется, у твоей матери есть все шансы пережить своих собак.

– Даже если нельзя… – Он пожимает плечами. – После оглашения завещания речь перевели на другое, но нам-то стало понятно, что ловить тут нечего. Вот почему Рэйчел ушла. Она прожила здесь больше тридцати лет. У нее никогда не было собственной жизни. Она так и не обзавелась собственной семьей. По правде говоря, я думаю, она возлагала какие-то надежды на это место. Даже если бы ранчо досталось мне, она понимала, что для нее мы всегда найдем местечко, – красуясь собой и своим благородством, говорит он.

Вдруг он останавливается и хмурится, затем смотрит на меня таким взглядом, каким смотрят психиатры: будто это я выворачиваю перед ним душу.

– Я не зря тебе все так подробно рассказываю. От Клэм я узнал, зачем ты на самом деле приехала сюда. Она говорит, что ты… очарована Рэйчел. – У твоего брата есть классная привычка сглаживать углы и употреблять более мягкие выражения. – Я очень надеюсь, что, услышав от меня правду, ты просто уедешь домой.

Странно, как больно это ранит. Этот милый, хороший мальчик не хочет, чтобы я осталась. Все это очень нелогично, и тем не менее его попытка защитить меня выглядит в моей голове так, будто он меня отвергает. Почему он хочет, чтобы я уехала? Какой за этим скрывается мотив?

– Какую правду?

– Рэйчел сюда не вписывалась. Людям было неуютно в ее присутствии. – Пот струится у него по лбу, ему будто больно говорить такие вещи. – Очень многим с ней было некомфортно, ее было слишком много. – Я не сомневаюсь, что он тоже так считает: Гомер со своей милой, любезной, услужливой женой. Мне так и хочется сказать ему, что он понятия не имеет, каково это – быть женщиной, когда по большому счету у тебя только два выхода: быть неудобной или исчезнуть. Мне хочется высказать ему все это, потому что частичка меня не теряет надежды, что он сможет меня понять, хотя головой я чувствую обратное.

Он с лязгом захлопывает дверцу.

– Готово.

Я выхожу из задумчивости.

– Правда?

– Ага. – Он складывает инструменты. – Пара пустяков.

– В чем была поломка?

Сдвинув брови, он отвечает:

– Провода порвались.

– Вы имеете в виду, что кто-то их перерезал?

– Зачем кому-то это делать? – Он приподнимается с земли, а я понимаю, что совершенно забыла спросить его о Флоренс. Он направляется в сторону квадроцикла, так что заискивать и юлить мне некогда.

– Могу я задать вам вопрос?

Он останавливается и медленно оборачивается.

– Что ж, Сера, ты его уже задала, – и он улыбается так же, как твой отец.

Мои губы сжимаются, и я обнаруживаю, что не могу подобрать слова и ничего не соображаю. Из-за того ли, что он виновен, или оттого, что я чувствую себя виноватой, спрашивая подобное?

– Флоренс Уиплер.

– Что? О чем ты? – спрашивает он таким тоном, будто говорит с буйнопомешанной.

– Вы встречались, верно? До того, как она исчезла. – Его лицо вмиг становится отрешенным, а мне на память приходят те моменты, когда я приставала с расспросами к Джеду. Тогда, даже обвинив его в убийстве, я чувствовала себя в безопасности. Сейчас у меня нет этого чувства. Вмиг создается ощущение, что передо мной уже совершенно другой человек, не похожий на того, кто стоял здесь секунду назад. И когда этот новый кто-то (тьфу, ну ведь тот же Гомер!) начинает отвечать, впечатление такое, что перед тобой робот.

– Н-нет, – говорит он так, будто я ошибаюсь.

– А я думаю, что да.

– Я… Почему ты так говоришь? Кто тебе это сказал? Что ты такое говоришь? – Он говорит медленно, но видно, что он сердится. Его щеки с такими прекрасными ямочками горят.

– Я видела ваши имена, вырезанные на дереве.

Слишком поздно я понимаю, что совершила фатальную ошибку.

– Что ж, Рэйчел, это не то чтобы настоящая улика. Кто угодно может написать чье-то имя на дереве. – Он приближается ко мне с инструментом в руках. – Где ты нашла это дерево? Так, из чистого любопытства. Думаю, мне стоит разобраться с этим. Я бы не хотел расстраивать свою жену.

Он улыбается по-идиотски, ну точно как твой отец, словно все происходящее – забавная игра.

У него есть как минимум десять способов убить меня своим инструментом. Я совершенно одна. Твоих родителей рядом нет. Джед вообще теперь не сможет прийти мне на помощь. Если я исчезну прямо сейчас, об этом никто не узнает. Никто, кроме Клэм, которая ждет меня на ужин. Но Гомер – ее муж. Он может сказать ей что угодно. Например, что меня не было дома, когда он приехал. Он может похоронить меня на кладбище домашних животных или зарыть под кустами ежевики. На ранчо тысяча и одно место, где он может бросить мое тело, и никто никогда меня не найдет.

– Я точно не помню.

Мне хочется спросить его о других женщинах, но мне страшно. Я боюсь, как он себя поведет, если поймет, что я соединила все точки в один рисунок, что я все понимаю. Убийство. Пропажа. Сговор.

Несколько секунд он не двигается с места. Затем его колено дергается.

– Почему бы тебе не вернуться обратно? Я тут хочу еще кое-что проверить. А потом мы вместе поедем ужинать.

– Я поеду на своей машине, – предлагаю я. – Не хочу обременять вас, чтобы вам не пришлось везти меня домой после ужина.

– Как угодно. – Пожав плечами, он направляется к резервуарам с водой.

В ожидании Гомера я проглотила таблетку драмины, но все равно приезжаю в Хеппи-Кэмп разбитая, с невыносимой пульсирующей болью в висках и с головокружением, от которого едва могу стоять на ногах. Дом Клементины и Гомера очень похож на их дом на ранчо (и еще на полсотни домов в округе), только здесь он огорожен белым частоколом. Мой взгляд перемещается с чердака на подвал – не там ли он прячет тела?

Только вот кто из них убийца? Гомер? Твоя мать? Твой отец? Или все вместе? У кого есть доступ к тому компьютеру на ранчо? Кто отправлял сообщения с аккаунта Грейс? Доступ есть у твоих родителей, но они почти не знают, как им пользоваться. А компьютер меж тем стоит внизу, рядом с задней дверью. И дверь эта постоянно не заперта. Кто угодно может попасть внутрь.

Гомер останавливается у двери, широко улыбается мне, как Уолт Дисней в день открытия Диснейленда, и говорит: «Добро пожаловать в наш дом». Меня тошнит, но мне нужно вести себя нормально. Я привыкла притворяться и делаю это уже не первый месяц, но сегодня получается плохо. В каком-то смысле я готовилась к этому всю свою жизнь. Я делаю глубокий вдох.

Гомер распахивает дверь в дом, и за ней открывается та жизнь, которую мои родители всегда хотели для меня, жизнь, которой я должна была жить. Девочки за столом делают уроки. Клементина готовит ужин на кухне. В воздухе витает аромат выпечки и свечей из бутика, тут и там стоят самодельные элементы декора пастельных тонов.

Гомер целует жену в шею (прямо в сонную артерию), говорит, что ужин пахнет потрясающе. А девочки сделали уроки? Девочки, как героини семейного фильма, дружно начинают жаловаться:

– Но эта домашка такая бессмысленная!

– Нам это никогда не пригодится!

Гомер многозначительно смотрит на меня, как на соучастницу этого действа.

Я предлагаю помочь Клементине на кухне, она соглашается из вежливости, но не знает, что мне поручить, а я тоже не знаю, чем могу быть полезна. В конечном итоге я стою в стороне, все сильнее и сильнее покрываясь краской стыда, заливаясь неловким румянцем оттого, что я – не Клементина.

Я пробовала пожить обычной жизнью – с мужем, работой, семьей, – но не прижилась в таких условиях и просто все бросила, не подумав, что других вариантов нет. Я вспоминаю, каким Гомер был в лесу, и сравниваю его с тем, каким он предстает сейчас, – типичным семьянином. Похоже, я желала невозможного, когда хотела себе такой жизни.

– Я до сих пор не могу поверить, что Джед покончил с собой, – говорит Клементина, стоя у плиты. Думаю, она в принципе не верит, что люди совершают подобное. Она выбрала правильную жизнь, и, что еще важнее, она счастлива так жить. Джед не мог. Я не могу. Ты не можешь. Уклад жизни, который подходит Клементине, ломает нас.

Ужин готов, и мы убираем учебники и тетрадки, ставим тарелки на стол, во главе которого сидит, конечно, Гомер, а Клементина и дочери сидят по обе руки от него. Я сижу в одиночестве на другом конце стола.

Во время еды они издают такие странные воркующие звуки, словно успокаивают еду.

– Как дела на ранчо? – спрашивает наконец Клементина. – Ну, то есть не считая… – Лицо ее кривится от допущенной бестактности. – Как в остальном дела?

– Все хорошо. Как же все-таки там красиво. – Я думаю о послании Грейс домой, о послании, которое было отправлено уже после ее исчезновения, и содрогаюсь.

– Ты останешься на ранчо?

– Да, – отвечаю я, не задумываясь.

Вилка противно скребет по тарелке.

– Правда? Это неожиданно.

– Почему?

– В свете всего произошедшего… – Она хочет, чтобы я уехала. – Многие захотели бы уехать.

– Неужели? – Я бросаю вызов. Аша и Ая поднимают головы, а затем снова утыкаются в тарелки. – Вы, случайно, не получали вестей от Грейс?

– Грейс? – переспрашивает Клементина.

– Это жена Джеда. Хочу выяснить, все ли с ней в порядке.

– Я слышала, она вернулась в Техас.

– Нет, она не возвращалась в Техас.

Клементина выпрямляется.

– Да? А я была уверена, что она просто вернулась домой.

Это напоминает мне слова Джеда: «Может быть, я просто хочу верить, что Рэйчел сбежала… И я буду верить в это». Похожие слова сказала и Клэм: «Я бы не стала беспокоиться о Рэйчел. Она могла позаботиться о себе сама». Ведь это же нормальная реакция человека. Мы все говорим одинаковые банальности, когда кто-то исчезает.

– Многим людям приходится здесь нелегко, – вставляет Гомер хорошо поставленным голосом истинного проповедника. – У них развивается кабинная лихорадка, как у Джеда. Не хочется так говорить, но, по моему мнению, в последнее время он стал довольно недобросовестным. – Гомер дважды дергает себя за воротник.

– Я не знала, что вы общались, – говорю я.

Клементина бросает взгляд на Гомера.

– Слухи здесь быстро разносятся, – вмешивается она. – Маленький городок и все такое. Мы ведь переживали за него.

– Мы в общем-то за всеми приглядываем. – Гомер сияет, как святой. Клементина улыбается.

– После смерти Джеда меня навещал Морони, – говорю я. – Похоже, он где-то подрался. Как и Джед.

Гомер потягивается.

– Что ж, печальная правда в том, Сера, что иногда люди умирают в разгар спора. Прежде чем мы получаем шанс раскаяться и попросить прощения.

Я думаю о Флоренс.

Девочки сидят, опустив головы. За окном черным-черно. На всю округу не видно ни одного фонаря.

В груди у меня собирается комок:

– Могу я задать вам вопрос?

– Ты уже его задала! – хором отзываются Аша и Ая.

Я делаю глубокий вдох. Все может закончиться прямо сейчас. Молчи. Ничего не спрашивай. Чувство, как под конец фильма ужасов, где герой медленно идет по коридору, сжимая окровавленный нож, а ты сидишь на диване, до боли сжав пальцы, и смотришь, как герой протягивает руку к последней двери; крик рвется из вашей груди: «Не смотри! Что бы там ни было, не смотри!»

– Вы знали Эйприл Аткинс?

Эпизод № 81: В подвале

Клэм вздергивает подбородок. Девочки еще ниже опускают головы.

– Эйприл?

– Да.

– Ат-кинс? – практически по слогам произносит она.

– Я думаю, она работала на ранчо.

– Хм.

Девочки избегают смотреть мне в глаза. Гомер выгибает бровь.

– Мне кажется, что какое-то время на ранчо работала некая Эйприл.

Клементина надувает губы:

– Трудно всех запомнить!

– Тогда, может, вы помните Элизабет Лоу? Лию Таунсенд? Мисси Шуберт?

– Тебе лучше спросить у Эдди. – Клементина яростно царапает вилкой тарелку. – У нее должны сохраниться записи.

Девочки встают одновременно:

– Можно нам выйти из-за стола?

– Уберите за собой тарелки.

Девочки синхронно подхватывают их и спешат на кухню. Они что-то знают, понимаю я. И Клементина тоже.

– Откуда тебе известны все эти имена? – спрашивает Гомер.

– Из подкаста Рэйчел.

Он яростно трет щеки, будто пытается стереть с них ямочки.

– Не стоит верить всему, что говорит Рэйчел.

– Кто-то из этих девушек мог бывать здесь, – добавляет Клементина. – Это место привлекает неприкаянные души.

Гомер кладет руку на стол, Клементина берет ее и сжимает. Они ведут себя как единственные выжившие после апокалипсиса.

Покидая их дом и идя к своей машине, я не могу избавиться от ощущения, что именно из-за таких людей, как Гомер и Клэм, я хотела сбежать от прежней жизни и оказалась тут. Они чопорно живут в своем доме, обшитом белыми досками, за белым частоколом, в стенах, выкрашенных в пастельные тона, едят из расписной посуды, ходят на свою работу и делают домашние задания вместе с детьми – и что-то знают. У них есть какая-то тайна, но они упорно делают вид, что это не так.

Стоит ли мне пойти в полицию? Хватит ли фейсбук-аккаунтов пропавших без вести женщин и имен на дереве, чтобы убедить полицию все перепроверить?

Я еду в сторону города. Первым делом я отправляюсь в кофейню, но она закрыта. Потом направляюсь в продуктовый магазин, но он тоже закрыт. Весь город закрыт. Я иду по Главной улице, слушаю, как те наркоши, о которых ты рассказывала, шебуршат в своих фургончиках. Как вдруг меня окрикивают:

– Ты в итоге нашла то ранчо?

Я поворачиваюсь и вижу того человека, что встретила в Хеппи-Кэмпе в первый день. Кота у него на коленях в этот раз нет, но сам он все так же уверенно сидит на своем месте около входа в Культурный центр и все так же обращается ко мне со слишком большого, неестественного расстояния.

Я подхожу к нему.

– Да, нашла. Спасибо вам, что указали дорогу.

Он оказывается небольшого росточка, когда я подхожу ближе. Глаза у него выпуклые, желтые, а кожа вокруг губ такая жесткая, что движения рта практически не видно, когда он слабо, будто испуская дух, вопрошает:

– Почему ты до сих пор здесь?

– Я ищу Рэйчел Бард.

– Ха!

Я не знаю, как на это реагировать, но, с другой стороны, такое случается не в первый раз.

– Она пропала.

Движением пальца он подзывает меня поближе. Я подхожу и задыхаюсь от запаха его тела, приторно-сладкого, как умирающие цветы в похоронных венках.

– Я видел ее.

– Что?! Когда?!

Он кивает, довольный эффектом.

– Я вижу ее все время. Больше ее никто не видит – никто ведь не смотрит. А я ее вижу. Вижу.

По спине у меня пробегает легкий озноб. Интересно, я так же выгляжу в глазах окружающих? Как неприкаянная душа, которая бродит по миру, утверждая, что видит то, чего другие не видят?

– Где?

– В лесу иногда. На берегу реки. В той стороне. – Он указывает пальцем на дорогу, на ту точку, где она сливается с горизонтом. – Пару дней назад я видел, как она садилась в большой черный грузовик с тем ковбоем.

Я разочарованно вздыхаю. Он не тебя видел. Он меня видел. Я настолько увлеклась твоим исчезновением, что сама стала ключом к разгадке.

Когда я вхожу в полицейский участок, над моей головой звенит колокольчик. Офицер Харди вздыхает и продолжает пялиться в свой телефон.

– Мне нужно доложить… кое о чем.

Его губы подергиваются.

– Как таинственно.

Я не могу отделаться от вида того мужчины около Культурного центра. Мне бы очень хотелось, чтобы Джед был сейчас рядом. И ты тоже. Но вас нет, так что мне пора начать верить в себя, иначе никто не поверит. Я кладу обе руки на стойку.

– В течение многих лет женщины исчезали с ранчо Бардов. Флоренс Уиплер. Элизабет Лоу. Лия Таунсенд. Эйприл Аткинс. А теперь Грейс Комбс.

– Я…

– Я думаю, что в этом виновен Гомер Бард.

– Гомер? – Он чуть не подавился табаком.

– Он встречался с Флоренс, когда та исчезла. Вы знали об этом? Потом она ему изменила. Он весьма своеобразно отреагировал, когда я спросила его об этом. Его сестра вела расследование, она вела записи о каждом исчезновении, а теперь исчезла и она. Я думаю, что виноват Гомер. Может быть, Эдди и Эмметт тоже… Клементина. И даже Тасия.

С каждым произнесенным мной именем его глаза тускнеют.

Он кладет телефон и встает. Его руки тянутся к кобуре, и мне кажется, что он мог бы застрелить меня; мог бы арестовать меня. Может, он тоже в этом замешан. Может, и ему нельзя доверять. Я никому не могу доверять. Я делаю шаг назад, судорожно обдумывая пути отступления.

– Так. Какая милая девочка. Девочка, полная решимости и энтузиазма.

– Я не девочка. Я женщина.

– Как вам будет угодно. – Он опирается на локти и наклоняется ко мне. Его дыхание обжигает мне щеку. – Я встаю по утрам не для того, чтобы выслушивать безумные истории; мне нужно что-то более конкретное. Что я тебе говорил в прошлый раз, когда ты сюда приходила?

– Что вам нужны доказательства.

Но мы оба понимаем, что ему не нужны абы какие доказательства. Ему нужны тела.

Я еду на ранчо во влажной, скользкой темноте. Дорога, похоже, вооружилась против меня и добавила новых, еще более крутых поворотов, не забыв усыпать их валунами.

По дороге я составляю план. Я позвоню своему бывшему мужу. Скажу ему, что если он не получит от меня известий в течение пяти часов (два с половиной часа, чтобы доехать до Вайрики, где есть сотовая связь; плюс два с половиной часа на то, чтобы спасти тебя), то пусть звонит в полицию. Я попрощаюсь с Белль Стар. (С этим пунктом плана я все не могу до конца определиться. Я хотела украсть ее, украсть грузовик и трейлер твоей матери и уехать, спасти Белль. Но это было бы преступлением. Может, у меня получится вернуться за ней позже.) Потом я пойду в желтый дом с дробовиком. Я разнесу дверь к чертям собачьим и добуду нужные доказательства.

Когда я добираюсь до ранчо, у меня трясутся руки. Я паркуюсь на стоянке рядом с внедорожником твоего отца. Твои родители уже вернулись? Или они уехали на другой машине?

Я спешу внутрь, чтобы позвонить, но телефон с мясом вырван из стены и лежит, разбитый вдребезги, посреди комнаты. Мое сердце колотится.

– Эй!

Я бросаюсь к компьютеру, шевелю мышкой. Экран загорается, но вкладки исчезли. Кто-то сидел за компьютером.

Я моргаю и заставляю себя открыть браузер. Появляется белая страница.

Я пробую еще раз.

Снова и снова.

Я сгибаюсь. В животе ураган. Я слышу щелчок, и всюду гаснет свет. В окно заглядывает луна. Здесь кто-то есть. Кто-то наблюдает за мной.

– Эй! – повторяю я хриплым голосом. Я продолжаю стоять на ногах, но мое тело сгорбилось, скрючилось от боли. Страх меня будто отравляет. Я вынимаю из кармана телефон и подсвечиваю им путь через комнату. Статуя Иисуса останавливает меня, шепча: «Тише, тише. Успокойся». Но мое сердце бьется еще быстрее. Я выхожу из гостиной и оказываюсь под изгибом лестницы.

Я ныряю в оружейную. Твои родители хранят свои четыреста двадцать семь ружей в комнате рядом с кухней. Они не заперли их, потому что с чего бы? Они хотят, чтобы кто-нибудь их нашел. Они обожают хаос. Жестокость. Они – настоящая дикая семья.

Дверь в комнату уже открыта. Я свечу на пол и от удивления отпрыгиваю. На полу лежит мужчина в ковбойской шляпе. Сначала я думаю, что это Джед. Мужчина лежит на животе в луже рвоты. Как только я вижу лужу, тошнотворный запах ударяет мне в ноздри.

Я наклоняюсь, колени у меня дрожат. Прижимаю пальцы к его шее. Только прикоснувшись к тонкой, морщинистой коже, я понимаю, что это твой отец. Твой отец мертв. «Всего лишь царапина!» – проносится у меня в голове, и кажется, что сейчас он встанет и как следует посмеется над такой забавной шуткой.

В каждой руке у него зажато по серебряному пистолету, сделанному явно на заказ. Помирать, так с музыкой, когда-то подумал он и предусмотрительно заказал на этот случай пару вычурных пушек. Мне приходится напомнить себе, что все происходящее – взаправду, а не урок с наглядным пособием. Все выглядит реальным и пахнет реально, но мой мозг продолжает твердить: «Не волнуйся! Сойди с ума! Так безопаснее».

Я прижимаю пальцы к запястью твоего отца и к его груди. Я чувствую ложбинку, в которой билось – и остановилось – его сердце, и думаю: «Я не хочу умирать».

Я приехала сюда, чтобы исчезнуть, но я не хочу. Я хочу жить, на хрен. Мне не нужно жить лучше. Мне не нужно жить правильно. Мне просто, черт возьми, нужно выжить.

Я беру лучшее ружье, какое только могу найти, с лазерным прицелом и такое хитроумное, что, вероятно, оно сможет прицелиться и выстрелить само, вообще без моего участия. Я проверяю, заряжено ли оно, хотя уверена, что заряжено.

Уверенным жестом человека, который делал такое десятки раз, я закидываю ружье на плечо.

– У меня ружье, – говорю, а точнее, шепчу я. – Если вы меня слышите, предупреждаю, у меня ружье.

Я возвращаюсь обратно через кухню.

Я слышу глухой удар на лестнице и резко оборачиваюсь, целясь во все стороны сразу. Во мраке вспыхивают два желтых глаза. Это одна из кошек. Не знаю, как она попала внутрь, но сейчас она шипит и разевает пасть в клоунской улыбке.

– Ничего страшного, киса. – Я опускаю ружье и со всех ног бегу к двери. Я снаружи, и за мной никто не гонится. Кругом тихо. Я спускаюсь по ступенькам к своей машине. Я открываю дверь, как вдруг до меня доносится тревожное ржание. Я его сразу узнаю. Это Белль Стар.

Крепко сжимая ружье, я бегу через ранчо. Громкий механический звук пугает меня, я отпрыгиваю в сторону. Но это всего-навсего включился, истошно шипя, полив. Я останавливаюсь посреди тропинки, стараясь не намокнуть. До чего чудно! Воздух так красиво переливается в тусклом уличном свете! Меня пытаются напугать? Или заманить в ловушку? Я вдыхаю, и мои ноздри горят.

А потом раздается крик, и я не могу сказать, лошадь это или человек. Полив шипит в последний раз и выключается. Я кратчайшим путем пробегаю мимо оранжереи, чтобы добраться до Белль Стар, и вдруг останавливаюсь на полном ходу. Я добралась до сада. В нем кто-то недавно копал. Колдовство твоей матери над кустами ежевики привело к тому, что они высохли и обесцветились. У куклы, которую я вытащила когда-то из-под кустов, нет лица, на его месте зияет пустота. А сами кусты кем-то замяты.

Мое сердце екает. Я одна? Я бываю по-настоящему одна хоть когда-нибудь, пусть даже в этой чертовой глухомани? Я подхожу ближе. По спине от нервов бегут мурашки. Я прижимаю ружье к бедру.

Кусты почти полностью отмерли, и теперь я наконец вижу, что скрывается под ними. Эпизод № 33: «В церковном саду были захоронены двадцать две девушки».

Все мои предыдущие планы уходят на второй план, потому что теперь остается только одно. Копать. И я копаю. Вода обжигает мои пальцы и покалывает на языке. Телефон с включенным фонариком зажат у меня в руке. Я готова сделать снимок, как только, что бы там ни было под кустами, покажется на свет. Я готова сделать снимок, прежде чем дать деру.

В реальной жизни выкопать тело оказывается трудно. Даже перекопанная земля тяжелая и каменистая. Я чувствую стервятников, кружащих над головой. Холодный пот стекает по спине, мои легкие горят, но я продолжаю копать. Я копаю усерднее. Так усердно, что, когда я ударяю о что-то мягкое, мне кажется «что это подушка», как описал это один из убийц «семьи» Мэнсона; «что это масло», ликуя, провозгласил убийца из эпизода № 38; «что это что-то очень естественное», добавил убийца в эпизоде о «Резне по гороскопу».

Теперь я вижу ее. Покрытую мхом и гнилью. Пахнущую давней смертью. Вот оно, мое тело.

Я с силой раздвигаю кусты, не обращая внимания на шипы, впивающиеся мне в кожу, и на корни, якорем тянущие меня вниз. Я снова копаю. Мне даже не нужно копать слишком глубоко. И вот у меня есть еще одно тело. На этот раз – плоть, отделяющаяся от кости и покрытая мохоподобной субстанцией. В глазницах копошатся личинки.

Меня тошнит прямо там, на лужайке. Меня трясет, как в лихорадке. Упав на колени, я слышу у себя в ушах: «Улики, улики. Не оставляй улик!» Но поделать с собой ничего не могу. Мне кажется, это я умерла. Мне кажется, что меня отравили. Я и есть эти тела. А эти тела – это я. Я – каждая женщина, которая когда-либо исчезла.

Я стою на коленях, задыхаясь, как вдруг слышу приближающиеся шаги. Сначала я вижу ее ноги, которые еле идут ко мне, как будто они тоже умирают.

Ружье скользит у меня в руке, и я пытаюсь перехватить его получше.

– Рэйчел, – хрипит она, и ее глаза горят невидящим светом. Она смотрит куда-то надо мной, будто Рэйчел – это дух, парящий над нашими головами, преследующий нас. – Ты погубила мой сад!

Руки ее покрыты темными пятнами, что-то бурое течет по губам. Сначала я думаю, что это грязь. Но потом напоминаю себе: нет, это кровь.

– Здесь тела! – кричу я. – Здесь, под кустами, трупы!

– Это ты во всем виновата!

Но это не так. Я ни в чем не виновата. Но прежде, чем я успеваю ее остановить, прежде, чем успеваю что-то сказать, она бросается на меня, вытянув руки. Раздается звук выстрела, но не я спустила курок. Я вообще не умею стрелять из ружья. И это последнее, что я помню.

Эпизод № 84: Убийца возвращается домой

Я прихожу в себя на полу кухни. Я понимаю, что это кухня, потому что вижу духовку. Мне кажется, что я дома со своими родителями, а все случившееся – кошмарный сон. Затем мираж рассеивается, и я пытаюсь понять, где я. Я не в кухне Эдди. Эдди застрелили, помнишь? Я не знаю, где я.

Я чувствую, как кто-то кладет мне руку на плечо.

– Привет.

Я отчетливо слышу западнотехасские нотки в голосе.

Я вздрагиваю, но голова у меня как чугунная, так что с места я почти не двигаюсь. Мне приходится силой отрывать себя от пола по частям. Кухня оказывается похожей на кухню Эдди, но, как в комнате кривых зеркал, все немного другое. В противоположном углу стоят компьютер и генератор, на полу выстроены кувшины с водой, а в дальней комнате я вижу тела, стоящие в полный рост. Я трясу головой, моргаю, потом смотрю еще раз и понимаю, что это манекены, куклы в натуральную величину в потрепанной одежде. Окна закрыты наглухо, шторы задернуты.

– С тобой все в порядке? – спрашивает блондинка, помогая мне встать. Она беременна. Ее живот вздувается под рубашкой. Она осторожно, с нежностью прижимает меня к шкафу. На запястье у нее наручник, от которого тянется длинная цепь и теряется где-то вдалеке.

Моя голова качается.

– Грейс?

Она улыбается.

– Ты знаешь, кто я?

А то. Можно подумать, другие не знают.

– Где мы?

– Теперь мы в безопасности. – Она гладит меня по волосам. – Она спасла нас.

Мое сердце сталкивается с очередным препятствием, которого я, похоже, не вынесу. Я вижу ледяные губы Эдди, освещенные мертвенным светом моего фонарика.

– О чем ты горово… говоришь? – Мой язык заплетается. Чувство такое, будто меня возили по крутым дорогам на бешеной скорости. В голове у меня все плывет. Мысли расползаются.

– Не волнуйся. – Она гладит меня по спине. – Уже скоро.

– Что скоро?

– Скоро вернется Рэйчел.

– Рэйчел?! – Ты здесь! На мгновение все остальное уходит на задний план, все мои мысли сводятся к одному: я тебя нашла. – Где она?

– Она вот-вот вернется.

Прислонившись к шкафу, я пытаюсь осознать услышанное и собрать в кучу разбегающиеся мысли. Я нахожусь в твоем желтом доме; Грейс тоже здесь; дверь заперта; твои родители мертвы. Мир словно вывернули наизнанку.

Я пытаюсь встать, но не могу удержать равновесие и прижимаюсь к спасительному шкафу, выжидая, пока внутри у меня все уляжется. Но этого не происходит. Я будто еду по той чертовой дороге, еду куда-то очень далеко, туда, куда нельзя добраться. Я мчусь по кромке, лечу навстречу поворотам.

– Эй, эй, осторожно. – Она говорит с такими же нотками в голосе, как были у Джеда, что приводит меня в ужас. – Все будет хорошо.

Она протягивает руку, чтобы успокоить меня, но я отмахиваюсь. Гремит цепочка. Голова моя словно ватой набита.

– Как я сюда попала? Где Рэйчел?

– Нам нужно набраться терпения. – Она хватает меня за руку. – Она скажет нам, когда можно будет уйти. Нам просто нужно чуть-чуть подождать и не шуметь.

Я иду к двери и по дороге поскальзываюсь из-за головокружения. По-моему, меня накачали наркотиками. Что-то красное капает на пол передо мной. Я касаюсь носа и понимаю, что это такое.

– Тебе следовало бы прилечь. – Грейс следует за мной, заламывая руки. – Тебя отравили.

– Что? – Я вытираю пальцы о рубашку и только где-то далеко на подсознании фиксирую, что вытерла кровь. Сердце начинает биться быстрее. Я думаю о Белль Стар.

– Гомер отравил воду на ранчо.

– Гомер?

– Он убил все. Рэйчел обнаружила тебя около кустов ежевики без сознания.

Отравили. Я вспоминаю включившуюся систему полива и жжение в носу. Руки у меня ярко-красного цвета. Горло дерет. А следом я вспоминаю, что оставила Гомера на склоне холма с квадроциклом твоей матери. С отравой твоей матери.

– Где Рэйчел?

– Она отправилась за ним.

Я подхожу к входной двери. Кладу ладонь на ручку. Я ожидаю, что она не поддастся, но на деле она поворачивается так легко и распахивается так быстро, что я вываливаюсь на крыльцо, все еще пошатываясь.

– Сера! Подожди! Ну подожди же! Рэйчел вернется! Сера, пожалуйста, просто подожди! Тебя отравили!

Я отмахиваюсь от нее:

– Не подходи ко мне!

– Тебе нужно успокоиться.

– Мне нужно в больницу.

С этим она поспорить не может. К тому же дальше она не может двигаться, так как длина ее цепи закончилась.

Не думаю, что я смогу добраться до больницы, но если мне удастся добрести до той развязки к югу от Хеппи-Кэмпа, где ловит телефон, я смогу позвонить в полицию. Теперь у меня есть доказательства; гораздо больше доказательств, чем мне бы хотелось.

Я сбегаю по ступенькам. Эта нагрузка выводит меня из равновесия, на меня накатывает новый приступ тошноты, так что я по очереди то бегу, то меня рвет так сильно, что кажется, будто я сейчас выплюну все свои внутренности. Рвота такая сильная, что мне кажется, что я умираю.

– Просто останься тут. – Грейс широко раскрывает объятия, словно намереваясь поймать меня с пяти метров. – Просто подожди!

Но я не стану ждать. Мне нужно добраться до своей машины, доехать к месту стоянки и вызвать полицию. Я не могу ждать, пока ты меня спасешь. Мне нужно спасать себя самой.

Головокружение прекращается, и я продолжаю бежать. Я спотыкаюсь, но не останавливаюсь.

– Не ходи туда! Там небезопасно! – кричит Грейс, и я вспоминаю твою мать. Она говорила мне, что уезжать небезопасно, а Грейс говорит, что возвращаться небезопасно. Выходит, безопасного места просто нет. Я продолжаю взбираться по тропинке, как по американским горкам, охваченным пламенем.

На том месте, где Джед любил сидеть и размышлять, я перевожу дух. Меня рвет там, где он сплевывал табак. Потом я бегу дальше, быстрее, вдоль троп и мимо пастбищ. Лошади двигаются, как марионетки на дергающихся неровных нитях, и мне кажется, что у меня галлюцинации. Но когда я снова останавливаюсь и меня снова рвет, я вижу, как их шатает, как они глухо ржут, дерутся и кусаются, отщипывая куски мяса с шеи друг друга. Один из коней вздрагивает и падает на землю, как подкошенный, а затем бьется в конвульсиях. Лошади отравлены. И они тоже все отравлены.

Я думаю, что с такой системой водоснабжения, как на ранчо, отравить всех было бы проще простого. Я только что была там, наверху, неподалеку от резервуаров, с Гомером и рассказала ему о Флоренс, а он ответил: «Я поднимусь на гору и все как следует осмотрю». И я разрешила ему. Я позволила ему уйти одному.

Все ранчо заражено. Они все умрут. Мы все умрем.

Я резко меняю направление и бегу в сторону круглого загона с Белль Стар. С одной стороны, я не хочу видеть ее мучений, но с другой – я знаю, что не могу просто бросить ее. Я должна попытаться ее спасти.

Я обхожу сарай, и передо мной открывается загон. Белль стоит в лунном свете, освещающем ее золотую гриву. Она мягко опускает голову в ведро с водой, и я кричу.

Она вскидывает голову, затем поднимает ее, как будто собираясь отчитать меня. Она не бьется в конвульсиях, не дрожит, не кусает себя за бок, и я понимаю, что дело в ее поилке. Я самолично наполнила ее водой из шланга несколько дней назад. Белль не заражена.

У меня болит в груди, дико ноют десны. Я умру. Я умру, если не выберусь отсюда.

Я протягиваю к Белль руку. Сначала она уклоняется, но потом кивает, опускает голову, и я провожу рукой по ее морде.

– Я вернусь за тобой, – обещаю я и убегаю. В поле зрения появляется главный дом.

Меня снова накрывает волна тошноты, и я останавливаюсь у дерева. Лужайка простирается передо мной, и по ней движутся призраки: резкие, беспокойные, грязно-черные и горящие. Это кошки. Все бездомные кошки покинули контактный зоопарк и теперь разбрелись по лужайке. Я не могу понять, отравлены ли они. Они кажутся слишком умными для этого. Их яркие глаза горят, хвосты взмахивают взад и вперед. Кошки словно знают, что ранчо теперь принадлежит им, что правил больше нет, поэтому они везде: и на крыльце, и на стропилах. Они наблюдают за мной с присущим им высокомерным выражением, и я почти улыбаюсь: кто, как не кошки, любит ночные кошмары. Потом я бегу к машине.

Достав ключ из кармана, я с первой попытки попадаю в замок дверцы, открываю ее и падаю на водительское место, захлопнув за собой дверь. Мои нервы на пределе, я чувствую, как озноб пробегает по шее и опускается до локтей. Я усаживаюсь как следует и просчитываю, что мне нужно делать. Мне нужно проехать по этому чертовому извилистому шоссе так быстро, как только смогу, не захлебнувшись при этом собственной рвотой.

Одной рукой я хватаюсь за руль. От пота рука противно к нему липнет. Я пытаюсь отдышаться и не могу. Вставляю ключ в зажигание. Поворачиваю. Что-то потрескивает, а потом машина заводится. Все кошки на лужайке сразу же оборачиваются, вытягивают шеи и внимательно следят, как я выезжаю задним ходом по ухабистой дороге.

Тошнота поднимается волной, сводит шею, наполняет слезами глаза. Я открываю окно, высовываю голову наружу, и меня рвет прямо на бок машины. Я точно умру.

Я меняю передачу и скатываюсь с горы к шоссе. Набираю скорость. Мне стоило бы, наоборот, ее сбавить, но я этого не делаю. Я не могу.

Я вхожу в повороты, сменяющиеся один за другим. Я в шоке от того, насколько быстро я могу ехать, не слетая при этом с трассы. Впереди я вижу нужный карман дороги. Там никого нет. Пока я петляю по дороге, дорожный карман то скрывается из виду, то снова появляется. Он ведет меня как маяк.

И вот он уже прямо передо мной, этот широкий и такой желанный участок дороги. В небе над ним висят облака, подающие мне некий сигнал. И я разгоняюсь еще быстрее.

Я вспоминаю, как Джед любил шутить о шоссе, что люди всегда появляются там в самый неподходящий момент. Ровно в этот момент передо мной появляется грузовик. Лихо войдя в поворот, он несется прямо на меня. Я понимаю: столкновения не избежать. Я не успею затормозить.

Я расслабляюсь, готовясь ударить по тормозам, но тут мои нервы не выдерживают, терпение от всего пережитого лопается. Вместо того чтобы расслабиться, я напрягаюсь; вместо того чтобы сдаться и пустить все на самотек, я даю отпор. Вместо того чтобы, вжав голову в плечи, уступить ему дорогу, я вынуждаю его подстраиваться под меня. Я вспоминаю твоего отца, который однажды с абсолютным безразличием подрезал другой грузовик, а потом с таким же равнодушным лицом прошел остальные повороты. Его пример заразителен, я чувствую, что превращаюсь в такого же водилу-урода. Я зажмуриваюсь. И жму на газ.

Водитель сигналит изо всех сил. Этот рев моментально разносится по долине, стократно усиливается, резко отскакивает от гор и пробивает брешь в моей голове. Продолжая набирать скорость, я мчусь к своему маяку, к тому карману дороги. Встречный водитель снова сигналит. Он не уступает мне дорогу. Он летит прямо на меня. Голова у меня раскалывается, грудная клетка вздымается, сердце готово выскочить из груди. Этот водитель меня убьет.

Я резко выкручиваю руль. Тормозить уже слишком поздно.

Я вылетаю с дороги и зависаю на самом краю обрыва. Мой желудок готов взорваться. Глаза слезятся. Деревья окружают меня со всех сторон, окружают меня плотным кольцом. Я чувствую, что вот-вот упаду. Прямо туда, в самую пропасть. Но каким-то чудесным образом не падаю.

– Открой рот.

Я узнаю твой голос сразу же. В реальной жизни он звучит так же, как и в подкасте.

– Нет. – Я плотно сжимаю губы, боясь открыть глаза.

– Сера, ты мне не доверяешь?

Я открываю глаза и моментально испытываю чувство благоговения. У тебя нос в веснушках; я об этом и понятия не имела! У тебя глаза матери и издевательская улыбка отца. Даже в нынешних условиях ты выглядишь собранно: на тебе аккуратно застегнутая фланелевая рубашка, ты тщательно причесана.

– Где мы?

Похоже, что в номере мотеля, но я первым делом думаю, что на самом деле это комната, специально замаскированная под гостиничный номер. Я уже давно ничему не доверяю.

– На, выпей это, – повторяешь ты. – Это диазепам. От припадков.

– У меня припадки? – Я ворочаюсь под одеялом. – Я голая.

– Твоя одежда была заражена. Пришлось ее снять.

– Почему я не в больнице?

– Мы вызвали «Скорую». – Ты морщишь нос в улыбке или гримасе. – Но на это нужно время.

– Чем меня отравили?

– Мы не знаем. Мы думаем, что это один из ядов моей матери, приготовленных ею для уничтожения ежевики. Система водоснабжения на ранчо была заражена.

– Это был несчастный случай?

Ты не отвечаешь. Твое лицо – маска.

В комнате тихо. Я обращаю внимание на самые странные предметы: на красные цифры на прикроватных часах, на большой телевизор, на коричневый мини-холодильник. Я ищу подсказки.

– Как я сюда попала?

– Грейс сказала мне, что ты сбежала. Я удивилась, что ты вообще ходить могла. Машину вести ты точно была не в состоянии. Мы нашли твою машину. Мы тебя вытащили. Не помнишь? Ты что-то говорила.

– Что я говорила? – Ты отворачиваешься и начинаешь переставлять бутылки на столике. – Рэйчел, где ты была?

Ты ухмыляешься, и в этой ухмылке я вижу твоего отца, твою мать, вижу несоответствие.

– Здесь.

– Где мы?

– В Уиллоу-Крик.

– Что ты здесь делала?

– Моя мать вынудила меня остаться здесь.

– Почему?

– Она пыталась защитить меня.

– Где Грейс? А Флоренс? А Эйприл? А все остальные исчезнувшие женщины?

Ты переводишь взгляд вниз.

– Думаю, тебе лучше отдохнуть.

– Мне нужно знать.

Тебе нравится такой ответ, потому что ты сама хочешь мне все рассказать. Ты подвигаешься вперед на стуле. Твой до боли знакомый голос овладевает мной.

– Я что-то подозревала с самого детства. Флоренс исчезла первой. Потом женщина по имени Амелия, еще одна по имени Элизабет. Затем Эйприл. Кто знает, сколько еще? Кто знает, скольким удалось спастись, а скольким нет?

Они приезжали сюда, чтобы исчезнуть, сбежать от своей жизни, начать все сначала. Они приезжали сюда, потому что им некуда было идти. Сценарий всегда был один и тот же. Они становились нашими подругами, практически членами семьи. Мы всегда были уверены, что они никогда не оставят нас. Потом однажды я просыпалась, а их уже не было. Никаких объяснений, просто «Она исчезла». Для меня, растущей здесь, это стало в порядке вещей. Люди, которые приходили работать на ранчо, находились в состоянии вечного поиска, были импульсивными и отчасти немного заблудшими. Со стороны казалось логичным, что они брали и уезжали, не попрощавшись. Они ведь так и оказывались здесь в первую очередь. Но я всегда чувствовала, что что-то не так. Хотя никогда не знала наверняка. Или, может быть, просто не хотела видеть, пока…

– Грейс.

Ты берешь со стола стакан воды, предлагаешь его мне, но я качаю головой.

– Мои родители всегда были параноиками, «сумасшедшими». Особенно моя мать. Чем хуже становились дела, тем больше она пыталась все контролировать. Если ты понимаешь, о чем я. – Она снисходительно улыбается. – Но у нее были веские причины бояться. Она никому не доверяла, потому что ее собственный ребенок был серийным убийцей. Вряд ли, конечно, они это знали наверняка. По крайней мере, я так не думаю. Но ты кожей чувствуешь, когда что-то по-настоящему не так.

– Что?! Серийным убийцей?!

– Они убили Флоренс, Эйприл, Элизабет. Они похитили Грейс и держали ее взаперти в том доме. Когда они поняли, что я ищу ее, то попытались напугать меня, вытурить с ранчо подальше от дома. Но я не сдавалась. Я оставалась поблизости, выжидая удобный случай, чтобы помочь ей сбежать.

– Погоди. Тот камень. Это ты была тогда в лесу? Ты бросила в меня камень? Ты хотела, чтобы я сбежала?

– Я хотела спасти тебя от них.

У меня есть еще куча вопросов к тебе, но в голове все как в тумане. Я пытаюсь разогнать его, пытаюсь во всем разобраться.

– Но кто убил твоего кота? Кто отравил Джеда?

– Они.

Мне вспоминается твоя загадочная банда.

– Но кто эти «они»?

– Гомер и Морони. Они уже очень и очень давно промышляют подобным.

– Но почему ты никому не сказала?

– Сказала. Я рассказала все тебе.

При этих словах я чуть в обморок не падаю от восторга. Да! Все было не зря! Все те эпизоды, все те секреты, которые знали только мы, – все это было не зря!

– Ты единственная, кто мне поверил. Они пытались заставить меня замолчать. Они мне угрожали. Я спряталась, но продолжала вести наблюдение. Я наблюдала за тобой. – Ты говоришь с отстраненной уверенностью, словно ведешь очередной выпуск своего подкаста, предварительно разобравшись во всех деталях дела, рассмотрев его под каждым углом, и теперь, когда ты произносишь все вслух, события обретают монолитность. – Гомер отравил ранчо. И хотел повесить это на тебя.

– На меня?

– Он уже какое-то время сеял в городе смуту, рассказывал всем, что ты сумасшедшая.

Я вспоминаю людей из города. Обращались ли они со мной, как с сумасшедшей? Офицер Харди так точно. И Морони тоже.

– Где он теперь?

Вздыхая, ты содрогаешься.

– Он покинул нас. Теперь ты в безопасности.

– Что ты имеешь в виду?

– Он умер.

– Что? Как?

Ты сжимаешь губы, боясь что-либо сказать, боясь вообще заговорить.

– Рэйчел, ты же знаешь, что можешь мне доверять, не так ли?

– Он был отравлен.

– Отравлен? Где? Когда? – В ту ночь я оставила Гомера дома, с семьей.

– Его нашли в церкви. Он был отравлен тем же ядом, которым заразил ранчо. – Ты пристально глядишь на меня в поисках подтверждений того, что я тебе верю, доказательств того, что я на твоей стороне.

Мои нервы притупляются. Я чувствую, что погружаюсь во мрак, и говорю:

– Боже мой…

– Это еще не все. – Ты касаешься моей руки так аккуратно, словно боишься прикоснуться ко мне. – Ты помнишь, что случилось с моей мамой?

Я чувствую смятение. Я помню кровь. Я помню, как она подошла ко мне. Я помню звук выстрела. Я помню боль.

Ты сильно вдавливаешь костяшки своих пальцев в мою руку.

– Я сохраню твою тайну.

Раздается стук в дверь. Ты отпускаешь мою руку.

– Войдите, – произносишь ты, и в комнату входит Грейс. Ее светлые волосы рассыпаны по плечам. Ее голубые глаза задорно блестят, когда она улыбается.

– Тебе лучше?

– Прости, что я убежала. – Не знаю, почему я извиняюсь. Я чувствую себя как-то не так. Казалось бы, я наконец-то нашла тебя, мир перевернулся с ног на голову! Но, вместо того чтобы радоваться и чувствовать себя счастливой, у меня кружится голова, и больше ничего.

– Все в порядке, – говорит она, и голос у нее точь-в-точь такой же, как у Джеда, и, как ни странно, мне кажется, что я сейчас заплачу. Я чувствую, как слезы наворачиваются на глаза, и думаю, что прошло уже много лет с тех пор, как я позволяла себе плакать.

– «Скорая» приехала. Они должны подняться с минуты на минуту. – Грейс переводит взгляд на тебя, а ты – на меня.

– С тобой захочет поговорить полиция.

Эти слова, сорвавшиеся с твоих губ, меня слегка волнуют.

– Что же мне им сказать?

Твои глаза лучатся теплотой, и ты улыбаешься.

– Расскажи им, что случилось.

Офицер Харди навещает меня в больнице в Вайрике. Я удивлена, что он проделал весь этот путь. Я полагала, что он будет ждать до последнего или вообще не придет. Вместо этого он входит в мою комнату с виноватым видом, как нашкодивший ребенок. Его плечи опущены, глаза затуманены, и мне интересно почему. Я думала, он ненавидит Бардов.

Он садится на стул рядом с моей койкой, где до этого не сидел никто, кроме тебя, и начинает пересказывать мне события того дня. Я готова обсуждать любые мелочи. К тому же я испытываю такое облегчение, что он наконец-то меня слушает, что практически не слежу за тем, что говорю.

– А потом я спросила его о Флоренс, и он стал огрызаться.

– Огрызаться? – переспрашивает Харди, будто я только что придумала это слово. Он поднимает голову, и больничные лампы освещают следы неаккуратного бритья на его щеках и оспины вдоль челюсти.

– Он казался рассерженным.

– Что значит «рассерженным»? Что конкретно он сделал?

– Ничего такого.

Он откидывается на спинку стула, как будто так и думал, как будто это я мучаю его, отвечая на его вопросы. Не-е-ет, не забота о Бардах заставила его прийти ко мне. Он переживает за Гомера. Я же думаю о том, что и Джед любил Гомера, и город любил Гомера, даже мне Гомер нравился. Все любили Гомера с такой же силой, как ненавидели твою мать, а я думаю: «Он мертв», – и на этот раз озвучиваю свои мысли.

Офицер Харди наклоняется вперед.

– С чего вы это решили?

– Я… – И тут мое сердце начинает раскалываться. Я отчетливо начинаю понимать, что шутки кончились и это – настоящее расследование, настоящий допрос. Из тех, что будут занесены в протокол. Из тех, что будут использованы в качестве доказательств. Из тех, что будут использованы для воссоздания реальной картины преступления. И я понимаю, что мне нельзя признаваться, что я знаю о смерти Гомера. Если я скажу ему, что это ты мне рассказала о его гибели, то расследование переключится на тебя; но если я этого не сделаю, то следствие продолжит работать со мной. Ведь это я нашла тело Джеда. Я нашла тело твоего отца. Я была там, где застрелили твою мать. – Я просто подумала, что если он отравил ранчо, то, возможно, по ошибке, мог и сам отравиться.

– Это довольно хорошее предположение. А вы знаете, как он оказался в церкви?

– Я не знала, что он был в церкви. – Я всегда думала, что если я когда-нибудь буду вовлечена в настоящее полицейское расследование, если я буду давать показания под протокол, то буду говорить только правду. Но оказывается, что мечты мечтами, а на самом деле я такая же, как и в реальной жизни.

– Не знали?

– Откуда мне было это знать?

– Извините. Я был уверен, что вы всегда все знаете. – Он устраивается на стуле поудобнее. – Клементина сказала, что он иногда приходил туда поздно вечером, чтобы встретиться с прихожанами, которые попали в беду. Есть идеи, с кем он мог встречаться в тот день?

– Почему бы вам не проверить выписку его телефонных звонков? – Я совершенно не удивлена тому, что указываю ему, как делать его работу.

– Мы так и сделали. Догадайтесь, откуда поступил звонок. Вам это точно понравится.

– Откуда?

– Из его собственного дома.

– Может, он сам себе позвонил.

– Похоже на то.

Я пытаюсь вернуть разговор в нужное русло, вернуться к Гомеру до его смерти.

– Как бы то ни было, мы поговорили о Флоренс, а потом разошлись в разные стороны. Я вернулась к своей машине. А он направился к системе водоснабжения.

– Он сказал вам, что собирался сделать?

– Он сказал, что собирается кое-что проверить.

– Он сказал, что именно?

– Нет.

– А было у него с собой что-нибудь необычное?

– Нет. Но он приехал на квадроцикле Эдди. А она хранила яд в багажнике.

– Вы уверены?

Я точно не помню, видела ли я отраву в багажнике.

– Я не помню.

– Ты не помнишь?

Я прижимаю пальцы к вискам, воображая головную боль, прежде чем она появляется на самом деле.

– Меня тошнит.

Офицер Харди ерзает.

– Миссис Флис…

– Мисс.

– Без разницы. Мертвы реальные люди.

– Может, для вас они и реальные, – сгоряча отвечаю я, не подумав, и тут же ужасаюсь. Я прикрываю рот рукой. Неужели твои родители никогда не были настоящими для меня? А твой брат? А Джед? Или все это была просто какая-то игра, какой-то трюк, который ускользнул от меня? – Нет, я не это имела в виду. Просто вам было наплевать, пока это не коснулось лично вас, пока это не коснулось кого-то, кто вам дорог. А мне и тогда было не все равно. – Но правда ли это? Действительно ли меня волновали другие люди? Или я монстр? Неужели я так потерянна? Неужели я настолько отчуждена от мира, что даже не могу понять, что передо мной массовое убийство? Не в подкасте, не по телевизору, а в реальной жизни?

Офицер Харди откидывается на спинку стула.

– Я удивлен, что ты ничего не сказала о ней.

– О ком? – задаю я вопрос, будто не знаю, что он имеет в виду тебя.

– О Рэйчел. О той женщине, которую ты так упорно искала. Она вернулась, да будет тебе известно. С еще одной дикой историей.

Что-то назойливо стучит у меня в мозгу. «Та женщина». Он и раньше использовал эти слова. Тогда я думала, что он имеет в виду твою мать. Но теперь я понимаю, что, возможно, он имел в виду тебя. Ты – та, с кем всегда приключались «дикие истории». Ты – та, которая дергала его каждый день и доставляла много хлопот.

– По словам этой женщины, он уже много лет строил планы, чтобы заполучить ранчо.

– Может, и так. Он сказал мне, что хочет, чтобы ранчо досталось ему. – Говорил ли он это?

– Тогда с его стороны было не очень разумно отравлять там все.

– Может, он хотел уничтожить улики.

– Он не очень умно поступил, отравив себя.

– Может быть, ему стало стыдно за то, что он сделал. Может быть, он захотел прощения. Он ведь был в церкви.

Офицер Харди откладывает карандаш и тянется вперед. Он проводит пальцем по краю моей подушки так близко к моему лицу, что я чувствую, как моя щека ввалилась вслед за его пальцами, пропахшими табаком.

– Видишь ли, я не думаю, что он это сделал.

Я начинаю задыхаться. Мне кажется, что яд все еще действует на меня, отравляет меня. Я не могу ясно мыслить. Я не могу ясно видеть.

– Я не думаю, что он имеет к этому какое-то отношение, – продолжает он.

– Разумеется, вы так думаете.

Черты его лица исказились.

– Ой, да ладно тебе. Я всегда был к тебе добр.

Я смеюсь.

– А, так вот что, по-вашему, значит быть добрым.

– Гомер – хороший человек. Он не сделал бы ничего подобного.

– Мужчине легко быть хорошим, так же как женщине легко быть сумасшедшей. – Я наклоняюсь: – Вы можете верить во что хотите, но вам нужны доказательства. Нечто большее, чем эти гнусные идейки, блуждающие в вашей маленькой голове… Верно?

Он вздыхает и снова откидывается назад.

– Клементина сказала, что вы писательница. Что ж, вы точно знаете, как рассказывать истории самой себе.

– Прямо как вы.

Три месяца спустя

Каждое утро я просыпаюсь рано, чтобы покормить лошадей. Это новые лошади, взамен старых, и мы лучше о них заботимся. Мы на время переехали в желтый дом, который не пострадал от загрязнения благодаря отсутствию водопровода. Мы ждем, пока основная территория очистится.

Мы планируем превратить ранчо в убежище для женщин, которым необходимо исчезнуть. Весь день мы работаем, расчищаем тропы, занимаемся ремонтом. А по ночам мы работаем над своими делами. Мы заботимся о животных, заботимся друг о друге, и нам никто не мешает. Мы можем выглядеть, как хотим, делать, что хотим, быть кем хотим. Мы не исчезаем. Нас, наоборот, становится больше. Каждые выходные в нашем ретрите участвует все больше и больше гостей. Кого-то приводит сюда подкаст, кого-то – сайт и фотографии в инстаграме, а также обещание, что это место, где мы можем просто быть. Это место, где мы в безопасности.

Полиция продолжает расследование того, что произошло на ранчо. Они пересчитали кости, найденные в саду твоей матери. Всего нашли останки тринадцати женщин. Флоренс – одна из них. Большинство из них были идентифицированы, но некоторые никогда не будут опознаны. Все по-прежнему отказываются верить, что убийца – Гомер. Морони сбежал из города, хотя ему не предъявляли никаких обвинений и вряд ли собирались это делать. Ты говоришь, что полиция будет продолжать расследование, потому что ну а как иначе.

Грейс родила ребенка. Девочку. Грейс назвала ее Надежда, потому что женщины с именем Грейс всегда выбирают своим детям такие имена. У нее и в мыслях нет вернуться в Абилин, к семье, которая даже не подозревала, что она пропадала. Она говорит: «Джед хотел бы, чтобы я осталась здесь», и я не собираюсь с ней спорить, хоть и подозреваю, что этого он хотел бы меньше всего на свете. Мы все помогаем ей с ребенком. Мы все по очереди присматриваем за ней, как будто это наш общий ребенок, так что иногда мы забываем, чья она на самом деле.

Ты рассказываешь о том, как росла на ранчо, как чувствовала себя в ловушке. Подчеркиваешь, насколько мы сейчас свободны. Ты повторяешь это снова и снова, как раньше твои родители неустанно твердили: «Мы так рады, что ты здесь». Ты говоришь: «Я так рада, что наконец свободна».

Солнце неизменно всходит и заходит. Деревья лежат в штабелях. Ручей бежит громко и быстро, так близко к нам, что после сильного дождя я чувствую, как он стучит у меня в груди. Я думаю: как же нам повезло быть здесь, и стараюсь не слишком много думать о том, почему или каким образом нам так повезло.

Но не всем нравится такое положение вещей.

Почти каждое утро я вижу, как он стоит неподалеку: большой черный грузовик. Иногда за рулем Тасия, иногда Клементина. Меня это раздражает. Я чувствую себя замаранной. Они будто выжидают, когда что-нибудь пойдет не так.

Я спрашиваю тебя: «С тобой было то же самое? Гомер и Морони, которые пытались столкнуть тебя с дороги и нападали на тебя, тоже все время следили за тобой? Непрерывно за тобой наблюдали? Ты поэтому сбежала?» А ты отвечаешь: «Ты единственная, кто понимает».

Однажды рано утром я просыпаюсь от кошмара и выхожу на улицу одна. Белль Стар пасется на пастбище. Когда я прохожу мимо, она узнает меня и пофыркивает. Мы поместили ее с нашими новыми лошадьми, и она стала альфа-кобылой. Теперь ранеными и покусанными оказываются новые лошади, и я горжусь ею и боюсь ее одновременно.

Я спускаюсь к реке. Вблизи она шумит, как целый оркестр. Долина сочно зеленеет, но в воздухе, особенно в утреннем, витает запах смерти, который доносится сверху, как постоянное напоминание о том, что мы живем в тени чего-то большего.

Я вижу грузовик. «Клементина», – думаю я, глядя на номера. Она стоит на подъездной дорожке и чего-то ждет. Я пытаюсь не обращать на нее внимания, выбросить ее из головы, но она мигает фарами. Она подает мне сигнал. Она зовет меня. «Пора мне как следует с ней поговорить. Кто-то ведь должен». Ты говорила, пусть смотрят: «Они думают, что такие страшные».

Я направляюсь к грузовику. Заметив на переднем сиденье хмурую Тасию, я медлю, но не отступаю. Я сильнее, чем думала. Я не сумасшедшая. Я была права.

Окно опускается, и Клементина перегибается через колени Тасии. Ее волосы взлохмачены, а лицо бледно, но она почти улыбается, как будто последние несколько недель выдались тяжелыми, но теперь мы вместе.

– Можешь поехать с нами? Мы хотим поговорить с тобой.

– Я… – Мои пальцы скользят к пистолету. Теперь я все время ношу его при себе. Не знаю, когда и почему это началось, но теперь это вошло в привычку.

– Мы не собираемся тебя убивать, – говорит Тасия, делая особый акцент на первом слове. Не на тебя ли она намекает?

– Не уверена, что мне стоит…

Тасия хмурится:

– Что, значит, теперь тебе вдруг страшно?

– Ты ни в чем не виновата. – Клементина кладет руку Тасии на плечо. – Мы просто хотим поговорить с тобой, как женщины с женщиной.

Мои глаза устремляются к дому. Я знаю, ты не хочешь, чтобы я уходила, но, может быть, я смогу это исправить. Может, мне удастся их убедить, что теперь все решено; мы со всем разобрались. Мне бы хотелось, чтобы Клементина, Тасия, Аша и Ая были с нами. И не хотелось бы каждое утро лицезреть этот черный грузовик, торчащий, как бельмо на глазу, рядом с домом.

Я открываю дверь и забираюсь на заднее сиденье.

Мы молчим всю дорогу до Хеппи-Кэмпа. Подъезжаем к кофейне, Тасия отпирает ее и проводит нас внутрь. Она и не думает зажигать свет. Не предлагает нам чай. Мы садимся в круг у окна. Я выбираю тот стул, что ближе к двери. Пистолет впивается мне в поясницу, и я ерзаю, чтобы устроиться поудобнее.

Они ничего не говорят. Тасия глядит в пол, а Клементина задумчиво смотрит в окно. Кажется, они ждут, что разговор заведу я, хотя я даже не понимаю, о чем он должен быть.

Я снова ерзаю.

– Рэйчел хочет, чтобы вы знали, что она не держит на вас зла…

Тасия недовольно стонет.

– Тас, – предупреждает Клементина.

Колено Тасии начинает дергаться.

– Ты ведь понимаешь, что она с тобой сделала? Ты наконец-то складываешь два и два. Великий сыщик!

– Будь повежливее.

– Повежливее?! Именно из-за этого мы и оказались в этой ситуации! – Тасия, резко психанув, подскакивает на стуле. – Твоя лучшая подруга – исчадие ада!

– Мы не знаем этого наверняка!

– Да боже ты мой, Клементина, очнись! – Хруст костяшек ее пальцев похож на стук кастаньет. Она поворачивается ко мне. – Помнишь Флоренс, нашу хорошую подругу Флоренс? Кого, как ты думаешь, видели с ней последней? Кто, как ты думаешь, побежал за ней после того, как мы поссорились?

Но я не ведусь. Ее слова вообще никакого эффекта на меня не имеют. Я – настоящий кремень.

Я скрещиваю руки.

– Если вы и правда считали, что ее убила Рэйчел, то почему вы ничего не сделали?

– Потому что Гомер нам запретил. Он сказал, что даже если что-то действительно случилось, то это вышло по неосторожности, это был несчастный случай, и мы должны ее простить. Он хотел защитить ее.

– Или себя, – презрительно фыркаю я.

– Нет! Это не… Ты не можешь по своей прихоти решать, кто преступник!

– Могу сказать вам то же самое.

Ее глаза теряют всякое выражение, но она продолжает:

– Флоренс исчезла. Это было подозрительно, но жизнь продолжалась. Рэйчел стала буквально одержима этим происшествием. В то время мы посчитали это доказательством того, что она невиновна, но теперь все иначе. Как я себе это представляю, Флоренс была ее первой жертвой, первым убийством. Возможно, это и правда был несчастный случай. Но это было только начало. Ей захотелось убить снова, но она понимала, что нужно быть осторожнее. Ей нужно было выбирать таких жертв, которых никто не стал бы искать. И ей повезло, потому что на родительском ранчо недостатка в подобных людях не было.

– Клэм и я были единственными, кто заметил, что женщины на ранчо подозрительно быстро сменяют одна другую. – Она останавливается на секунду, мысленно преодолевая какую-то неуверенность. – Мы пытались рассказать кому-нибудь об этом, но в ответ получали: «Чего же вы ждали? Это ведь сезонная работа» или «Исчезать – не преступление». Так что мы стали более внимательными, начали смотреть в оба, тщательно за всем наблюдать.

У меня расширяются глаза.

– Так это вы ее изводили! – На больших черных грузовиках, которые принадлежат их мужьям.

– Вряд ли это можно так назвать. – Тасия хмурится. – И мы не носили масок. Поверить не могу, что Эдди тебе такое сказала. Она должна была удостовериться, что ни одна из ниточек не приведет к Рэйчел.

– Раньше мы слушали ее подкаст, – говорит Клементина.

– Шутите, что ли? – заявляю я.

– В целях расследования, – поясняет Тасия, чтобы я, не дай бог, не подумала, что они фанатки. – Мы пошли по следу нескольких подозрительных случаев, но они никуда не привели.

– Женщины, которых она выбирала, никого не волновали, понимаешь? И поэтому было трудно верить (трудно продолжать верить), что что-то не так, когда все вели себя как ни в чем не бывало, будто ничего плохого не происходит. – Она переводит взгляд на Клементину, которая кивает. – Даже ситуация с Джедом. Я спрашивала его о Грейс, и он сказал, что они общались, что она вернулась в Техас. Мы и подумать не могли, что Рэйчел поднимет руку на нее. Рэйчел никогда не трогала замужних женщин. Мы понятия не имели, что Грейс была в том доме. – Она ошеломленно откидывается назад. – А теперь разговаривать с Грейс все равно что разговаривать с заевшей пластинкой.

– Вы разговаривали с Грейс?

– Пытались. Но она то начинает рассказывать, как встретила Джеда в церкви, то – как он приходит домой пьяный с помадой на воротнике. Ты знаешь, ведь она была уверена, что он мертв.

– Но он мертв.

– Нет. Ну то есть до того. Рэйчел убедила ее, что Джеда убили и она тоже в опасности.

– Джеда и правда убили, а Грейс правда была в опасности.

– Ты знаешь, как Грейс оказалась в том доме? Вот и она не знает. Она проснулась прикованной к стене. А потом появилась Рэйчел и объявила, что прокралась сюда, чтобы помочь ей. Рассказала ей свои дикие истории об убийствах и насилии. Убедила ту, что все на нее охотятся. Что Рэйчел была единственным человеком, которому можно доверять.

– Мы все же усадили Грейс и попытались с ней поговорить. Мы пытались убедить ее уехать. Но она считает нас злодейками, потому что Гомер был злодеем. Потому что только Рэйчел – единственная, кто ее понимает.

Но ведь ты единственная, кто понимает меня!

– Это безумие. – Я глубже вжимаюсь в свой стул. За окном Хеппи-Кэмп выглядит как утренний пейзаж художника. Улицы пустынны. Везде пусто, и мне интересно, как я сюда попала, как будто все произошло случайно.

– Ты нам не веришь, – заключает Клементина.

В некотором смысле все случившееся, кажется, прошло мимо нее. Она сидит передо мной все такая же строгая, несгибаемая, и я понимаю, что она, вероятно, найдет кого-нибудь нового и снова выйдет замуж. Она слишком совершенна, чтобы не быть чьей-то женой. Было обнаружено тринадцать тел, целое ранчо было уничтожено, ее собственный муж отравился, а она по-прежнему сидит с таким видом, будто ждет, пока прозвенит таймер духовки. Она именно та жена, которую хочет каждый мужчина.

Я качаю головой.

– Если все, что вы говорите, правда, почему вы не рассказали мне сразу? Почему не сказали, что Рэйчел – убийца?

– Потому что мы думали, что она мертва, – отвечает Тасия.

– Не мертва, – поправляет Клементина.

– Без разницы. Мы думали, с ней разобрались. Мы ходили к Эдди. Был конец весны, а это означало, что они собирались снова начать прием на работу и у Рэйчел будет новый круг кандидатов. Мы сообщили ей, что идем в полицию, потому что столько женщин исчезает – это не может быть совпадением. Эдди сказала, что со всем разберется.

Клементина сжимает руки.

– Нам нельзя было этого делать.

– Нет. Мы должны были убить эту суку сами.

Я съеживаюсь от этого слова.

– Не думаю, что Эдди нам поверила, – говорит Клементина.

– Правда? Мне показалось, что ей наплевать. Рэйчел все это время была в Уиллоу-Крик, разве нет? – Тасия поворачивается ко мне.

Ты сказала мне, что была в Уиллоу-Крик.

– Только не говорите мне, что Эдди этого не знала.

– Зачем вообще было идти к Эдди? Почему бы не пойти прямо в полицию? – Не думаю, что полиция испытывала бы муки совести, сажая тебя за решетку.

– Мы ходили. – Тасия медленно выдыхает. – Эдди об этом не знала. – Тасия сжимает руку в кулак. – У нас не было доказательств. Офицер Харди решил, что мы сошли с ума.

Я вздрагиваю. Наши истории так сильно пересекаются, как будто Тасия и Клементина – мои отражения. Мне кажется, что меня раскусили и обвели вокруг пальца одновременно.

– Да даже если бы у нас что-то было, Рэйчел нашла бы способ выкрутиться. У нее это хорошо получалось. Плюс у нее был этот ее дурацкий подкаст, который делал из нее героиню и мог служить причиной для хранения всякого барахла. В том вонючем домике, где вы живете, она хранила свои улики. Вот почему она запечатала все окна и держит двери запертыми. Раньше там было полно разных жутких штуковин.

Я вспоминаю твои посты в социальных сетях: «Я прихожу сюда, чтобы обрести покой. Мне так повезло, что у меня есть этот райский уголок!»

– Она небось до сих пор хранит все где-нибудь в доме.

Хранишь. Ты держала все в сарае в лесу за домом, но недавно перенесла все в комнату наверху. Ты запретила мне входить туда, чтобы я ничего не испортила, не скомпрометировала.

– Простите, – говорю я и ненавижу себя в этот момент за свои извинения, – но это же бессмыслица какая-то. Если Рэйчел так ненавидит мужчин, как вы все утверждаете, то почему она убивает женщин?

– Кто тебе сказал, что она ненавидит мужчин? – Тасия приподнимает бровь. – Какой-нибудь мужчина?

– Твой муж.

– Я не знаю, сколько времени ты провела с Морони, но он почти такой же наивный, как все мужики.

Она начинает мне нравиться больше, мне хочется узнать ее получше. Хотелось бы мне не торопиться с выводами. То, что она вышла замуж за мудака, не означает, что она этого не знала.

– Рэйчел не ненавидит мужчин, – продолжает она. – Когда Флоренс переспала с Морони, она злилась не на Морони. Она злилась на Флоренс. Мы думаем, что она охотится на женщин, потому что считает их людьми второго сорта. Патриархат – тот еще адский наркотик.

Я думаю о записях на твоих домашних заданиях. Ты писала, что ненавидишь быть девочкой, что для тебя нет места. Убивая женщин, ты могла чувствовать свое превосходство над ними. Понять, что ты «не такая». В самом ужасном смысле этого слова.

Но дело не только в этом. Ты понимала, что если хочешь продолжать убивать, то должна выбирать в качестве своих жертв людей, которые уже исчезли: потерявшихся бесправных женщин, которым больше некуда идти.

Я ничего не могу с собой поделать: я испытываю легкий трепет, анализируя эту ситуацию (неважно, правдива она или нет) и исследуя психологию поведения. Что может сделать из человека убийцу? В некотором смысле я всего-то и хотела, как сидеть с группой женщин и разговаривать о преступлениях.

– Все те женщины, которые приходили на ранчо, все эти добрые, потерянные женщины… Рэйчел презирала их и хотела контролировать их и…

Она моргает, следя за ходом своих мыслей, и создается впечатление, что она до конца не может поверить в реальность произошедшего. Может, поэтому она и не может доказать свою правоту. А я могу, я могу поверить в происходящее и могу назвать вещи своими именами: «Убийство».

– Ну то есть она заперла Грейс в каком-то доме смерти, пока та вынашивала ребенка. А что она сделала с Джедом? Она трахнула его.

Я вспоминаю, как Гомер сказал, что ты капала Джеду на мозги во время пасхального ужина. Твой отец говорил, что ты называла его Медленным Рейнджером. Тебя это заводило? Заставляло почувствовать свою важность? Помогало ли тебе почувствовать себя живой, нужной то, что ты переспала с мужчиной, жена которого исчезла из-за тебя?

Пистолет вонзается мне в спину. У меня слегка кружится голова. Все переворачивается с ног на голову в моей голове, и я пытаюсь все удержать, не дать нити твоего повествования проскользнуть у меня между пальцами.

– Но разве Рэйчел не отравила и его тоже? – спрашиваю я. – Если уж мы восстанавливаем истинный ход событий, то кто тогда убил Джеда?

Тасия не смотрит мне в глаза. Интересно, думает ли она на Морони. Это мог быть Морони. Это могло быть самоубийство. Это могла быть ты.

Но ладно, допустим. Допустим, что это один из эпизодов подкаста. Давайте выстроим повествование, в котором все улики против тебя. Давайте поговорим о том, что могло бы произойти.

– Я потребовала, чтобы он позвонил семье Грейс. Он пообещал, что позвонит во время обеда, но его уволили.

– Может, он рассказал им о том, что ты говорила о Грейс. – Тасия смотрит на Клементину, вовлекая ее в разговор. – А Эдди потом передала информацию Рэйчел.

Я думаю о том, что мне сказал тот мужчина возле Культурного центра. Что он видел тебя с Джедом. Что, если он не ошибся?

– Или же Джед сам сказал Рэйчел.

– И Рэйчел убила Джеда? – Клементина пододвигается ближе.

– Эдди сказала мне, что едет в Ашленд, – говорю я. – Примерно за час до прихода Гомера. Так как же она вернулась на ранчо до того, как я вернулась с ужина?

– Она не была в Ашленде, – говорит Тасия.

– Она поехала в Уиллоу-Крик, – добавляет Клементина.

– Чтобы повидать Рэйчел.

Мы все на мгновение замолкаем, пытаясь сложить все воедино.

– Но Рэйчел там не оказалось? – предлагает Тасия.

– Кто-то перерезал телефонную линию, – добавляю я. – Что, если Рэйчел уже тогда была на ранчо? – Я помню, что видела брошенный квадроцикл Джеда на стрельбище. В то время я не обратила на него особого внимания, но ведь его не должно было там быть. Быть не может, чтобы Джед бросил его там и ушел пешком. – Потом мы с Гомером отправились чинить телефонные провода. – Может быть, Гомер тоже заметил квадроцикл. Что, если именно поэтому он остался? Что, если он искал тебя? – Гомер не упоминал, что видел ее? После того как я уехала?

– Нет, – говорит Клементина. – Но ему позвонили примерно через полчаса, и он пошел в церковь. Он не сказал мне, кто звонил, а это обычно означало, что это Рэйчел. Он знал, что мне не нравилось, что он с ней общается. Гомер верил в прощение за любые грехи. Думаю, мы чаще всего ссорились именно из-за этого. – Ее голос срывается. Я чувствую, что меня захлестывает чувство вины, но не понимаю почему.

– Итак, Рэйчел была на ранчо, – продолжает Тасия. – И она отравила воду.

Яд находился в кузове квадроцикла Гомера. Что, если ты взяла его оттуда?

– Эмметта отравили, как и всех других мужчин, – говорит Клементина. – Но Эдди застрелили.

– Вот оно! – Тасия вскакивает. – Главная проблема этого дела в том, что все доказательства были загрязнены, но должен быть какой-то способ доказать, что Рэйчел стреляла в Эдди. – Моя спина немеет. – Пусть мы сможем доказать ее вину хотя бы в одном преступлении. – Она поворачивается ко мне, и паника охватывает меня с ног до головы. – Что случилось, когда ты вернулась?

– Это был просто… хаос.

Клементина сжимает мою руку.

– Не нужно об этом говорить, если не хочешь.

Тасия бросает на нее взгляд.

– Все было как в тумане.

Я нашла Эмметта в оружейной. Я нашла Эдди в саду. А потом ты нашла меня.

Мне всегда казалось странным, что ты оставила меня в доме с Грейс, что тебя не было видно на ранчо, когда я бежала к своей машине. Где ты была? Грейс сказала, что ты отправилась за Гомером, чтобы его остановить. Но он в это время был с Клементиной. Может, ты позвонила Гомеру из дома Джеда, из дома Гомера на ранчо, и попросила его встретиться с тобой в церкви? Потом ты отравила и его. А затем поехала обратно ко мне.

Или, что еще хуже, думаю я с содроганием: это был грузовик Джеда. Он мчался на меня прямо перед аварией.

В этой выдуманной версии событий ты оставила меня в желтом доме с Грейс, взяла грузовик Джеда и поехала в Хеппи-Кэмп, чтобы обвинить Гомера в убийстве, а затем случайно столкнулась со мной на обратном пути. Ты торопилась; ты хотела вернуться до того, как я очнусь. Мы играли в опасные игры, и в итоге ты сбила меня с дороги.

И тогда я думаю: «Это еще не все. Это еще не все улики в деле против тебя». Потому что Джед проводил почти каждые выходные в Уиллоу-Крик. Он провел там целую неделю, хотя должен был быть в Техасе. Джед сказал, что любит все плохое; что, если ты тоже была чем-то плохим? Что, если через неделю после того, как они с Грейс переехали сюда, он пришел домой с твоей помадой на воротнике?

Есть свидетель, который утверждает, что видел тебя все время, что видел тебя с Джедом. А Эдди ненавидела Джеда, но знала ли она или, может, подозревала, что ты с ним спишь в то же самое время, когда ты должна была скрываться и не показываться никому на глаза? При этом ты пряталась поблизости от ранчо, чтобы иметь возможность приходить туда, забрать дневник, бросить камень и пользоваться компьютером своих родителей, чтобы отправлять сообщения друзьям Грейс с ее аккаунта и заверять их, что с ней все в порядке.

Ты была достаточно близко, чтобы ухаживать за Грейс. Ты убедила ее, что она в опасности. Ты рассказала ей историю убийства и безумия, где предстала спасительницей, героиней историй без героя. Единственной, кто понимает, каково быть женщиной в мире, который хочет, чтобы ты исчезла.

Ты сохранила жизнь Грейс, потому что она была беременна. Возможно, у тебя были сомнения. Или ты хотела ее ребенка или ребенка Джеда. Или ты боялась того, что может случиться, если ты убьешь еще одного человека. Может, ты знала, что потеряешь ранчо. И тогда тебе пришлось бы избавиться от всех, кто защищал и покрывал тебя: от своей матери, от отца и от брата.

Дневник, который я нашла в своем домике, мог бы быть о тебе.

Фары, которые я видела около твоего желтого дома, могли бы быть от машины, на которой ты уезжала.

Ты могла бы бросить камень. Ты могла сказать «Беги», потому что тогда ты могла бы преследовать меня.

Причина, по которой Грейс не издавала ни звука, когда я стучала в дверь.

Причина, по которой Джед так пристально следил за моим расследованием.

Причина, по которой его собака умерла через неделю после того, как он переехал сюда. Она знала, где найти Грейс.

Причина, по которой Эдди запретила мне покидать ранчо; почему она пыталась контролировать меня, следить за мной. Она защищала меня от тебя.

Причина, по которой я постоянно чувствовала, что за мной наблюдают. Ты наблюдала.

Все это может указывать на тебя.

Разве это не дикая история? Разве это не весело? Связывать повествование, выстраивать дело, расследовать убийство без необходимости его раскрывать?

Я не предлагаю такую версию событий Тасии и Клементине. В конце концов, я ничего не знаю наверняка. Как я могу знать? Это всего лишь история, которую я сочинила, мысленная игра, упражнение в «истинном» преступлении.

– Строить догадки, конечно, весело. – Мой тон говорит об обратном. Произнесенные мной слова тяжело висят в воздухе. Со мной что-то не так. И было безумием даже на мгновение подумать, что мы можем быть подругами. – Но я в это не верю. Простите.

– Но ты можешь быть в опасности, – говорит Клементина, все еще не желая брать на себя никаких обязательств.

– Ну и что? – огрызается Тасия. – Она это заслужила.

– Вы меня, конечно, извините, но я впервые все это слышу. Вам следовало рассказать мне все, когда я вас расспрашивала, а не обращаться со мной, как с психичкой. – Но разве я не обращалась с ними, как с подозреваемыми? Я допрашивала Тасию, пока она не отказалась со мной разговаривать. Я смотрела на Клементину свысока, потому что она выбрала жизнь, которую я отвергла. Сколько раз я прощала Джеда? И я даже не могла простить Клементину за то, что она была хорошей женой. Я их недооценивала. Мы недооценили друг друга.

– Мы не нарочно так с тобой обращались, – говорит Клементина. – Думаю, мы обе чувствовали себя виноватыми. Мы чувствовали, что все случившееся – это наша вина.

Тасия глядит исподлобья.

– Все, о чем ты спрашивала, тебя не касалось. Ты об этом не подумала? Все, что здесь происходило, абсолютно тебя не касалось. А теперь все женщины, которые приезжают в ваше маленькое святилище, находятся в постоянной опасности. И все это потому, что ты знаешь, что Рэйчел невиновна.

Я поворачиваюсь к менее вспыльчивой Клементине.

– Если она убила всех тех женщин, почему она не убила вас?

Но отвечает мне Тасия, многозначительно подняв бровь:

– Потому что, если бы мы исчезли, о нас бы волновались.

Они высаживают меня в конце подъездной дороги. Я ожидаю, что ты встретишь меня там, чтобы поругаться со мной. Чтобы выведать у меня, что стряслось. Я удивлена, что тебя нет. Обычно ты повсюду, и внезапно тебя нет.

Подойдя к дому, я слышу плач Надежды. Она надрывается сухим голосом, как будто ее оставили одну на долгое время. Мое сердце замирает. Я взбегаю на крыльцо, потом вверх по лестнице, где у нас на каждом шагу стоят кувшины с водой.

Я проскальзываю в спальню Надежды. Там открыто окно, и занавески развеваются от ветра, долетающего с ручья. Но кроватка пуста.

– Эй? – кричу я. – Ау! Есть кто-нибудь?

Я иду на звук ее воплей в коридор, в твою спальню, стараясь не думать о том, что сказали Тасия и Клементина. Или о том, что я впервые выпускаю тебя из виду.

Я осторожно захожу в твою спальню. Я узнаю крест со стены дома Джеда. Интересно, как он здесь оказался. Надежда хрипло надрывается в комнате для улик.

– Эй! – кричу я. – Я захожу за ребенком.

Я чувствую успокаивающий холод пистолета на пояснице.

Что, если Клементина и Тасия меня подставили? Что, если они хотели вытащить меня из дома, чтобы кто-нибудь мог с тобой разобраться? Морони? Полиция? У нас заканчиваются подозреваемые.

Моя ладонь ложится на ручку двери и сжимается вокруг нее. Я поворачиваю ее, но она не поддается. Дверь комнаты для улик заперта. Внутри – орущий младенец. Я осматриваюсь в твоей комнате в панике, мое сердцебиение учащается. Где ты? Где Грейс?

Я достаю пистолет из кобуры. «Я могла бы выбить дверь», – безумно думаю я. Я пытаюсь успокоиться, а затем, не задумываясь, даже не зная, откуда это исходит, я пинаю дверь, все сильнее и сильнее, снова и снова, как будто я могу сделать что-то реальное, если достаточно сильно изувечу себя.

Дверь поддается. Ты построила этот дом сама, а он разваливается на части. Надежда плачет громче, я наваливаюсь сильнее, выдавливаю дверь и оказываюсь в твоей комнате для улик.

Младенец лежит на полу, как брошенная кукла. Я поднимаю его, осматриваю на предмет ран. Мое сердцебиение заходится от радости. С пистолетом в руках я прижимаю ребенка к себе, и он перестает плакать. Так просто.

– Рэйчел, – говорю я шепотом. Моя нога от бедра до мизинца ужасно болит. Я чувствую приступ судороги. Я стою в твоей комнате для улик и удивляюсь, сколько вещей я узнаю: камень, который ты бросила в меня; красную стеклянную бутылку, все еще наполовину полную яда; дневник из домика для персонала; ошейник Бамби; пистолет, из которого я стреляла в твою мать; бледно-голубые боксеры Джеда. Но есть и другие вещи, которые я, крепко прижимающая к себе Надежду и бессмысленно подпрыгивающая, вижу впервые: грязные спутанные браслеты дружбы; использованные помады, тампоны и, забрызганные засохшей кровью, два билета на автобус на юг по «Маршруту душегубцев».

Нужно быть полной дурой, чтобы сохранить эти вещи. Ты, должно быть, дьявольски, сумасшедше уверена в себе, хотя почему бы и нет? За тобой наблюдали, за тобой все время следили – а ты не останавливалась. Ничто и никто не мог остановить тебя здесь, где жителей можно пересчитать по пальцам, а знакомые защищали тебя, или боялись тебя, или просто плевали на тебя.

Я держу Надежду близко к сердцу. Она заснула, расслабленная бешеным биением моего сердца. Полагаю, живя в этом доме, она к этому привыкла.

Твой голос, резко прозвучавший откуда-то сзади, чуть не сбивает меня с ног. Этот голос настолько родной. Он звучит в точности как тот голос, который я слушала изо дня в день больше года. Прижимая Надежду к груди, я иду на него. Спускаюсь по лестнице, в комнату за кухней, где ты записываешь свои подкасты.

Ты сидишь за столом. Сидишь ко мне спиной. Твои слова, как и раньше, омывают меня как заклинание, как секрет, который знали только мы.

– …ее держали прикованной в заброшенном доме под главным домом на ранчо.

Я подхожу к тебе со спящим младенцем и пистолетом в руках.

И я думаю, что будет, если я тебя убью? Меня посадят в тюрьму? Достаточно ли будет твоей комнаты для улик, чтобы осудить тебя и оправдать меня? Или доказательства были скомпрометированы? Достаточно ли ты умна, чтобы спланировать все так, чтобы ни одна из улик не указывала на тебя? Что все это сходится? С твоим подкастом, с твоей болезненной одержимостью, с желанием поступать правильно и делать мир лучше и безопаснее?

И я думаю о пистолете, из которого я стреляла в твою мать. Я могла бы спрятать его. Могла бы закопать его. Могла бы закопать тебя.

– …в то время, как ее муж жил над ней. В пятистах метрах от нее. И понятия об этом не имел…

Я кладу малышку, и она начинает кряхтеть. Ты нажимаешь паузу и поворачиваешься к ней.

Твое лицо покрыто мельчайшими брызгами крови. Между бровями появляется складка.

– Лучше бы это был мальчик, – говоришь ты. – Девочки такие плаксы.

И я думаю обо всех мужчинах, которых знала. О своем бывшем, который сломался при первых признаках моей борьбы. О Джеде, который пал жертвой своих аппетитов. О твоем отце и о Гомере. Каждый из них был так уверен в себе, каждый жил в своем собственном мирке. А потом я думаю о женщинах. О Тасии и Клементине. О твоей матери. О тебе. И о себе.

И я думаю, что смогу пережить все. Даже тебя.

Благодарности

Этой книги не было бы без неустанной работы Сары Бедингфилд, которая вывела ее на новый уровень, а затем использовала все свои агентские способности, чтобы найти редактора, вдохновленного этим трудом так же, как и мы. Этим редактором стала Джен Монро, работа с ней – чистое волшебство. Мечта каждого автора – трудиться рука об руку с такой командой: умной, увлеченной и всегда стремящейся сделать чуть больше, чем возможно.

Благодарю команду LGR, особенно Мелиссу Роуленд и Кристелу Энрикес, а также команду Berkley – Лорен Джаггерс и Стефани Фелти за рекламу, Фариду Буллерт и Натали Селлерс за маркетинг, Эллисон Принс и Джейми Мендола-Хобби за рекламные материалы. Эмили Осборн – за потрясающий дизайн обложки.

Спасибо всем людям в общине Сискию, которые впустили меня в свои дома и в свои сердца.

Спасибо сообществу и подкастам о настоящих преступлениях, особенно Брит и Эшли, Карен и Джорджии, за создание безопасного пространства для женщин в нашем страшном мире.

Спасибо Крису Николсону и всем пони из PRC за то, что вызвали у меня улыбку.

Спасибо моей маме за то, что она смотрит «Дэйтлайн», и моему отцу за то, что он смотрит «Холлмарк». А также моей семье – Рейзерам и Уосс. Особое спасибо моему мужу, незримо поддерживающему меня, за то, что он заразил меня своей силой, уверенностью и радостью жизни.

1

Чарльз Миллз Мэнсон – создатель и руководитель секты «Семья». В 1969 году ее члены совершили ряд жестоких убийств, в том числе убили беременную жену кинорежиссера Романа Полански, актрису Шэрон Тейт.

2

«Дело Черной Георгины» (англ. the Black Dahlia) – убийство Элизабет Шорт, которое произошло в окрестностях Лос-Анджелеса в 1947 году. Убийство было совершено с особой жестокостью и до сих пор остается одним из самых загадочных преступлений, совершенных в США.

3

Тед Банди – американский серийный убийца, насильник, похититель людей и некрофил, действовавший в 1970-е годы. Его жертвами становились молодые девушки и девочки.

4

Зодиак (англ. Zodiac) – псевдоним неустановленного американского серийного убийцы, действовавшего в Северной Калифорнии, по крайней мере с конца 1960-х до начала 1970-х годов.

5

Убийство Лэйси Питерсон (англ. Laci Peterson) – громкое убийство в США. Лэйси Питерсон пропала, будучи на восьмом месяце беременности, 24 декабря 2002 года. Тела были найдены в апреле 2003 года. В результате расследования этого преступления в США был принят новый закон, согласно которому убийство или нанесение увечий плоду во время убийства беременной женщины расценивается как отдельное правонарушение.

6

Murderer’s Bar (англ.) – название времен калифорнийской золотой лихорадки 1848–1855 годов.

7

Сан-Квентин (англ. San Quentin) – тюрьма, которая находится на мысе Сан-Квентин, в округе Марин, штат Калифорния. В Сан-Квентине приводятся в исполнение смертные казни. Именно здесь, как правило, приводили в исполнение смертные приговоры для заключенных Алькатраса. Последняя смертная казнь здесь была приведена в исполнение в 2006 году.

8

Округ в северной части штата Калифорния.

9

Река Кламат впадает в Тихий океан.

10

Препарат от морской и воздушной болезни, болезни Меньера, а также для профилактики и лечения симптомов вестибулярных и лабиринтных нарушений.

11

Dateline NBC (англ.) – еженедельное шоу на американском телевидении, которое в основном освещает истории в жанре «настоящее преступление». Выходит вечером по пятницам и воскресеньям.

12

My Favorite Murder (англ.) – подкаст в жанре «настоящее преступление», которые ведут две комикессы. В 2020 году этот подкаст скачивали 35 миллионов раз в месяц.

13

Героиня книги Стеллы Уолхолл Патерсон «Милостивая государыня» (англ. Dear Mad’m).

14

Медведь Смоки (англ. Smokey Bear или, неофициально, англ. Smokey the Bear) – талисман Лесной службы США, созданный для того, чтобы просветить общество об опасности лесных пожаров.

15

Хэнк Уильямс (англ. Hank Williams) – американский автор-исполнитель, которого часто называют отцом современной кантри-музыки. Страдал алкоголизмом и наркоманией, умер в 29 лет от остановки сердца.

16

«Комната с видом» (англ. A Room with a View) – роман английского писателя Э. М. Форстера, изданный в 1908 году и повествующий о судьбе молодой женщины во времена сдержанности Эдвардианской эпохи.

17

«Рассказ служанки» (англ. The Handmaid's Tale) – антиутопический роман канадской писательницы Маргарет Этвуд, впервые опубликованный в 1985 году.

18

Отсылка к самой известной перестрелке в истории Дикого Запада и в мире. Перестрелка у Корраля О-Кей (англ. Gunfight at the O. K. Corral) произошла в три часа пополудни 26 октября 1881 года в городе Тумстоун на Аризонской территории.

19

Убийство Ди-Ди Бланшар – убийство Клоддин «Ди-Ди» Бланшар в 1967 году в штате Миссури. У убитой была дочь, Джипси-Роуз, которая, по словам Ди-Ди, страдала лейкемией, астмой, мышечной дистрофией, а также несколькими другими хроническими заболеваниями. Однако в ходе расследования у дочери не обнаружили никаких доказательств заявленных матерью синдромов. Один врач предположил, что Ди-Ди страдала делегированным синдромом Мюнхгаузена. Другой врач сказал, что это был первый в его практике случай, когда подвергшийся насилию ребенок убил жестокого родителя.

20

Английский (он же искусственный) стиль верховой езды означает езду на лошадях, специально подготовленных для этой цели. Так ездит большинство европейских народов. Западный стиль езды подразумевает использование коня без предварительного его обучения и воспитания, с употреблением только некоторых приемов. Таким стилем ездят азиатские народы, ковбои, казаки, а также фермеры и крестьяне. Тех, кто ездит западным стилем, иногда называют природными всадниками.

21

Соловая – масть лошади.

22

Американская фирма, которая с помощью сетевого маркетинга занимается продажей женской одежды через независимых дистрибьюторов.

23

Фаунтен-Крик – игра слов от англ. fountain – фонтан и creek – ручей.

24

Роман 1941 года американского писателя Уолтера Фарли о дружбе мальчика и арабского скакуна на необитаемом острове. Экранизирован в 1979 году.

25

Город в центральной части штата Калифорния, в округе Туларе.

26

Евангелие от Луки 15: 31.

27

Название и слова известной песни «Que Será, Será» («Что будет, то будет») созвучны с именем главной героини Серы (англ. Sera).

28

Modus operandi (сокращенно M. O.) – латинская фраза, которая обычно переводится как «образ действия» и обозначает привычный для человека способ выполнения определенной задачи. Данное выражение особенно часто используется в криминалистике для указания на типичный способ совершения преступлений данным преступником или преступной группой, служит основой для составления психологического профиля преступника.