Книга: ПРОДОЛЖЕННОЕ НАСТОЯЩЕЕ

Андрей Столяров

ПРОДОЛЖЕННОЕ НАСТОЯЩЕЕ

Часть 1

Неважно, кто он, неважно, откуда он, неважно, как его на самом деле зовут. Даг — это псевдоним, составленный из первых букв имени, отчества и фамилии. Неважно, сколько ему лет (ещё молодой), неважно, где он учится или работает.

Всё это неважно. Здесь важен не человек, а история, участником которой он невольно является. Важно то, что это Санкт-Петербург, конец весны, вспышка эпидемии коронавируса, все ходят в масках, в перчатках, шарахаются друг от друга, закрыты школы, предприятия, учреждения, в метро — пустота, в вагонах трое-четверо пассажиров на расстоянии тревожной социальной дистанции, отменены все массовые мероприятия, на Дворцовой площади вместо стойбищ автобусов и туристов — два человека, опасливо огибающих её по периметру. Никто не понимает, что будет дальше, в сетях — дискуссии, как лучше предохраняться: принимать тардибол или пандипан, а также: существует ли коронавирус в реальности или это заговор мировых элит против народов? Публикуются кошмарные сводки смертей в Италии, Испании, Германии, Франции, осуждается безумие шведов, решивших не вводить у себя карантин, отменяются поезда, авиарейсы, все туристические направления, запечатываются границы стран, политики, как и положено, выступают с успокаивающими заявлениями. Больницы, тем не менее, переполнены, мобилизованы врачи, студенты старших курсов медвузов, графики числа заражённых, изгибаясь дугой, устремляются в заоблачные высоты. Всеобщие растерянность и смятение. Вот, жили вроде бы ничего, вдруг — бац, ни с того ни с сего проваливаемся в средневековый чумной кошмар.

Хотя это тоже неважно. Гораздо важнее то, что как раз в это время у Дага начинаются пугающие галлюцинации. Напоминает сон среди бела дня. На мгновение — словно мутнеет сознание, скрывает всё окружающее серая пелена, впрочем, она тут же развеивается и внезапно оказывается, что Даг уже не сидит за компьютером, занимаясь унылой дистанционкой, а крадётся — именно не идёт, но крадётся — по переулку, оглушённому непривычной для города тишиной.

Переулок совсем не похож на тот, к которому он привык: асфальт потрескался, пробиваются сквозь него лезвия жёсткой, как на пересохшем болоте, травы, дома — заброшенные, нежилые — темнеют пустотой выбитых окон, на стенах — пятна коричневатого мха, на штукатурке — вмятины и выемчатые царапины, словно после обстрела. А когда Даг, ведомый непонятным стремлением, выбирается на проспект, то видит, что правая часть его, напротив пригородного вокзала, залита сплошной гладью воды и по ней — в полном безветрии — пробегает мелкая конвульсивная дрожь.

Всё это абсолютно реально.

Тем более, что здесь, на проспекте, он, как бы вживаясь в иллюзию, начинает слышать первые звуки. Сначала — подвизгивающий мучительный скрежет, точно где-то неподалёку проводят острием ножа по железу, затем — лягушачье кваканье, доносящееся из сада, окружающего Военно-медицинский музей. Сад по сравнению с прежним невероятно разросся: чугунная ограда накренилась под навалом ветвей, в просветах между чёрными стволами деревьев проглядывает такая же чёрная, из разжиженной, вязкой земли, застойная хлябь.

А через секунду доносится до него рокот мотора. Крокодильей мордой выворачивается из-за угла обшарпанный бронетранспортёр, с него тут же соскакивают пять или шесть солдат с автоматами. Среди них — женщина в пятнистом, жёлто-зелёном комбинезоне. Лицо — знакомое, он откуда-то знает её имя — Агата. Она размахивает руками, что-то ему кричит. Звук голоса Даг воспринимает отчётливо, но слов почему-то не разобрать, хотя женщина недалеко. Солдаты тоже что-то кричат вразнобой, указывая ему за спину. Даг оборачивается. Вода — вроде бы чистая, но одновременно и мутная, как потёртое органическое стекло — на глазах прибывает, будто прорвало водопровод. Выкатываются из неё два довольно широких ручья и, лениво струясь, растягивая жилы морщин, охватывают Дага полукольцом.

Мокрые рукава их начинают смыкаться.

— Ги!.. ги!.. — отчаянно кричит Агата. — Сда!.. сда!.. сда!..

Даг не понимает, чего она хочет. Слова по-прежнему слипаются в вибрирующую звуковую волну. Агата, как бы подзывая к себе, загребает воздух ладонями. Даг делает неуверенный шаг вперёд. И в это время солдаты, сместившись вправо и влево, вскидывают автоматы и начинают палить прямо в него…

На этом месте он обычно приходит в себя — задыхается, хватает ртом воздух. Бешено колотится сердце. Такие галлюцинации обрушиваются на него по крайней мере раз в день. А иногда даже по два или по три раза. Эпизод воспроизводится один и тот же, повторяясь, как при копировании, до мельчайших деталей. Приступы наваливаются неожиданно. Определить их длительность Дагу не удается. Однако, судя по экрану компьютера, успевающему за это время перейти в спящий режим, транс продолжается не менее десяти минут. Но и не более двадцати — так подсказывают ощущения.

Даг сильно напуган.

Это ведь ненормально, правда?

Всё так живо, ярко, правдоподобно, словно он перемещается в иную реальность.

Одно время он серьёзно подумывает — не обратиться ли в самом деле к врачу? Но, во-первых, из-за эпидемии в городе карантинный психоз: поликлиники большей частью закрыты, как будто никаких болезней, кроме коронавируса, не существует. Больницы тоже принимают лишь тяжёлые случаи. А во-вторых, ну что скажет врач? В лучшем случае пропишет успокоительное, в худшем — сделает “психиатрическую отметку” в медкарте; не дай бог потом где-то всплывёт — “психа” на приличную работу никто не возьмёт.

Ничем не помогает и интернет. После некоторых сомнений Даг всё же выкладывает описание галлюцинаций на свою страницу в сетях, прикрываясь: дескать, видел такой странный сон — и получает в ответ всплеск маловразумительных комментариев. Десятка три френдов примерно с таким же количеством случайных гостей спешат сообщить ему о собственных сновидениях. Причём, если не врут и не фантазируют, чтобы было поинтересней, то видения Дага средь них — как невзрачный воробышек среди ярких, экзотических птиц. Тут и полёты на белых крылатых слонах, тут и беседы с фиолетовыми облаками, которые являются пришельцами из астрала. Тут и откровенная порнография, указывающая, вероятно, на возраст автора. Тут и призраки давно умерших родственников с различными прорицаниями. Каждой твари по паре. Заодно всплывает связанная реклама и, пройдя по ней, попав на специализированные сайты о сновидениях, Даг видит, что здесь дело обстоит нисколько не лучше: тот же идиотский астрал, те же голоса из космоса или из загробного мира, те же странствия вырвавшейся из тела души по скрытым от обыденности “тонким мирам”. Ничего удивительного. Сеть уже давно стала глобальной помойкой, где, чтобы найти что-то полезное, надо сперва разгрести груды удручающего барахла.

Почти две недели, остаток мая и начало июня, Даг бродит по квартире, пропитываясь постепенно нарастающим безразличием. Оно затопляет его, как угарный газ — невидимый, неощутимый, но погружающий человека в неотвратимую смерть. Пытается читать — смысл прочитанного ускользает, пытается смотреть фильмы — к середине забывает, что было в начале. Он и сам себе кажется персонажем фильма, такого, в котором нет ни сюжета, ни содержания. С работы ему не звонят: кому он там нужен. Приятели точно повымирали, а, может быть, действительно вымерли поголовно, не успев даже ни с кем попрощаться. На улицу он почти не выходит: что, если галлюцинации прихватят его где-нибудь в людном месте? Тогда — что? Увезут на “скорой”? Или так и будет в беспамятстве лежать на асфальте, и прохожие станут опасливо его огибать, считая жертвой коронавируса? Так что лишь раз в неделю он совершает пробег до магазина на углу и обратно. Вся его улица — двор за окном, летне-весенний, полный солнечных бликов. Погода, как назло, в эти дни стоит изумительная: воздух прогрелся, дрожит, дома напротив выглядят нереальными. На тополе перед песочницей, перебирая оттенки зелёного, колеблются новорожденные листья. Они такие счастливые, что даже светятся. Жизнь проходит, не замечая затворника, взирающего на неё сквозь пыльные окна четвёртого этажа.

Да и была ли у него какая-то жизнь?

Может быть, она закончится тем, что после эпидемии он останется вообще один на земле.

Задумываться об этом тоже не хочется.

Две недели беззвучно стекают туда, где в гумусе времени перепревают останки веков.

Ничего там не разглядеть.

Мутное, слепое пятно.

И вдруг одиннадцатого июня — ему этот день запомнится навсегда — тишину квартиры разламывает бибикающий телефонный сигнал.

Даг с недоумением взирает на появившийся текст:

“Набери этот код”.

И далее — десятизначная вереница строчных и прописных букв и цифр.

С некоторой опаской — а вдруг какие-нибудь мошенники? — Даг тычет пальцем в экран и чуть не отшатывается, увидев вспыхнувшее на нём лицо.

Та женщина, что спрыгнула с бронетранспортёра.

Агата!

— Привет, — говорит она. — Ты меня узнаёшь?.. Полагаю, что узнаёшь. Не пугайся, нам надо поговорить…

Гремлин стоит на площадке между третьим и вторым этажами и рассматривает себя в большое настенное зеркало. В действительности фамилия его пишется — Грелин, а Гремлином его зовут за глаза, что, разумеется, секретом для него не является. Ничего не поделаешь, в самом деле похож: эти оттопыренные, чуть треугольные уши, эта выставленная вперед нижняя часть лица, да ещё отчёркнутая скобками резких морщин, точно у обезьяны, этот уплощённый нос со вздёрнутыми и как бы вывернутыми ноздрями. Его проклятие. Его кривая судьба. Главная его жизненная и карьерная трудность — внешность, не располагающая к доверию.

Однако сегодня он смотрит на уродца в зеркале даже с некоторым удовольствием. Да — безобразные уши, да — близковато посаженные маленькие глаза, да — обезьянья челюсть, да — тусклый голос (а все чиновники, как на подбор, говорят бархатными, обволакивающими баритонами), но ведь этот уродец в очередной раз всех уел, выгрыз своими меленькими острыми зубками всё, что ему было нужно. Особенно приятно, что удалось закопать Панародина. Тот опять, как, впрочем, и ожидалось, попытался перетянуть скудное одеяло финансов на свою московскую группу. Выложил аргумент: дескать, те визуализированные пейзажи, которые “Аргус” выдаёт за видения будущего, на самом деле являются иллюзорными представлениями реципиентов. То есть это не физические, а чисто психологические феномены. К вероятному будущему они никакого отношения не имеют. Вот так завернул. Давняя вражда: топчутся на одной тесной лужайке. Аргумент вроде бы сильный. Даже Коркус очнулся, поднял тяжёлую голову, сразу насторожившись. Но Гремлин в ответ на этот аргумент — бац! Прогноз “Аргуса” по эпидемии коронавируса оправдался? Оправдался! На все сто процентов! Или у кого-то ещё есть сомнения? Обвёл присутствующих взглядом: над полированным овальным столом повисло молчание… Коркус, наткнувшись на этот взгляд, вновь опустил веки и погрузился в благодушную дрёму.

— А где, позвольте спросить, была в это время группа военных астрологов? Представила она хотя бы один точный прогноз? Только не надо, Исмар Бакадович, задним числом подгонять туманные эзотерические экзерсисы под конкретную ситуацию.

В общем, переломил хребет Панародину. А чтобы добить его окончательно, чтобы тот даже не дёргался, выложил главный свой козырь: полное, до деталей, совпадение двух недавних трансцензусов — у реципиента Дага и у реципиента Агаты.

— Надеюсь, все понимают, что если факт подтверждается двумя независимыми источниками, то это уже не предположение, но — реальность.

Тут даже председательствующий Чугунов весомо кивнул.

— А что касается физической основы трансцензуальности, то она, вероятно, представляет собой аналог так называемых “запутанных” элементарных частиц, которые “чувствуют” друг друга на расстоянии, поскольку являются единой квантовой системой. То же самое с нашими реципиентами. Каждый визионер — это единая личность, существующая одновременно и в настоящем, и в будущем, отсюда — трансцензуальный канал, своего рода инсайт, связь между ними.

Заткнулся Панародин, пытался, правда, ещё что-то мычать, обиделся на “эзотерические экзерсисы”, но всем было ясно, что — утонул. Расширенное финансирование “Аргуса” будет утверждено.

Всё.

Сражение выиграно.

Звенит торжественной медью оркестр.

Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс!..

Так что ладно, пусть будет Гремлин. Ничего, Гремлин — это звучит. Гремлин — это сразу запоминается. Гремлин сожрёт любого, кто попытается встать на его пути.

Он подмигивает самому себе. Наверху раздаётся шарканье ног, сладкий тенорок Панародина:

— Сюда, сюда, Сергей Александрович… Осторожнее, здесь ступенька…

Это из зала совещаний выводят Коркуса: восемьдесят два года, академик, цокает палкой по каменной облицовке лестницы. Кто ещё может быть научным консультантом проекта?

Всё, пора сматываться.

Шофёр, увидев его, поспешно натягивает на лицо маску противно-голубоватого цвета.

— Да ладно, Толик, сними эту дрянь, ни от чего она не спасает, — весело говорит Гремлин, усаживаясь.

— Нам приказано.

— А я этого приказа не слышал. И вообще: они приказывают там, — он большим пальцем тычет себе за спину, — а я — здесь. Так что, дыши нормально. Не беспокойся, меня только что проверяли.

Машина мгновенно проскакивает по Суворовскому проспекту и, чиркнув по ободку площади, оказывается на Невском.

— Красота!.. — вздыхает Толик, оглаживая ладонями руль. — Город — пустой. Вчера возил одного вашего сотрудника на озеро Долгое, так долетели, не поверите, за двадцать минут… Эх, так бы — всегда!..

— Петербургу идёт безлюдье, — рассеянно говорит Гремлин. — Он ведь и задумывался не для жизни, а как парадиз, витрина новой России, как государственная мечта. И застраивался, между прочим, не хаотично, как, например, та же Москва, а сразу — целыми архитектурными ансамблями. Петербург, старый Петербург я имею в виду, это тебе не тупички с переулочками, а пространство: площади, набережные, проспекты… Одним словом — державность…

— Ну а Коломна? — поворачивая на Загородный, интересуется Толик.

— Вот я и говорю: Коломна — это окраина. Туда, на Козье болото, была вытеснена обычная жизнь. С глаз подальше, во вторые — третьи дворы, чтобы её вообще не было видно. В парадизе для обыденности места нет…

Гремлин вспоминает, видимо по ассоциации, как на одном из самых первых совещаний по “Аргусу”, тогда ещё и названия такого не было: проект только-только появился на свет, он, отвечая на ядовитую реплику Панародина, что почему-то все так называемые трансцензусы регистрируются исключительно в Петербурге, привёл те же самые доводы. Санкт-Петербург по изначальному замыслу своему принадлежит не быту, а бытию, он ближе к небу, а не к земле, “умышленный город”, как припечатал когда-то Фёдор Михайлович. И естественно, что “промоины времени” (так Гремлин тогда это определил) должны возникать именно здесь. Конечно, в других городах они, скорее всего, тоже иногда появляются, но, вероятно, значительно реже и в менее чёткой конфигурации. Заглянуть в будущее легче всего отсюда.

Разумеется, это была метафора, а не научное рассуждение, но какое-то чутье подсказало ему, что в данном случае, при данном составе участников совещания метафора окажется убедительнее, чем логически выверенные аргументы. Так и произошло. Чугунов, неделю назад назначенный куратором из Москвы, кивнул тогда в первый раз. Вероятно, сообразил, что и президент, и многие в ближайшем его окружении — выходцы из Петербурга. Панародин лишь рот разинул.

Чутьё, вот что у меня действительно есть, прикрыв веки, в очередной раз думает Гремлин. Чутьё — это когда вдруг, ни с того ни с сего задребезжит в глубине мозга некий звоночек, и сразу же становится ясным, что следует делать. Впервые звоночек задребезжал лет пять назад, и тогда Гремлин очень вовремя соскочил из проекта по торсионным полям. А ведь сумасшедшие деньги были в этот проект вбуханы: специальные спутники для него запускали, начинали уже закладывать целый научно-производственный комплекс с какими-то там сверхмощными ускорителями. Рассчитывали, что — всё, пипец будет Америке. Вот вам наше российское Аламогордо! И в результате — пшик. Заключение комиссии РАН гласило: “ни один из заявленных эффектов воздействия торсионных полей не получил экспериментального подтверждения”. Почти семьсот миллионов долларов — коту под хвост. Полетели головы. Президент лично приказал отвинтить башку главному “проектанту”… А во второй раз задребезжал звоночек в мозгу через два года, и Гремлин тогда успел соскочить из проекта по созданию боевого психогенного излучателя. Впро­чем, это с самого начало выглядело как бред: облучать Америку “пакетами” информации особой психологической конфигурации, внедрять в сознание американцев деструктивные мысли, взять под незаметный контроль и президента, и весь Конгресс США, вселять панику и смятение в американских солдат. Денег тоже вбухано было боже ты мой, один “психотрон” размером с пятиэтажный дом чего стоил, зато и разгром, когда лопнул этот мыльный пузырь, был тихий, но беспощадный. Полетели в разные стороны уже не одни головы, но и тела. Кое-кто просто сел — за взятки и расхищение государственного имущества. Другие канули в административное небытие. Собственно, Гремлин оказался единственным, кто в этой мясорубке не пострадал. И вот теперь звоночек прозвучал в третий раз, когда он занимался подборкой скучноватых материалов по “прекогнитивному мониторингу” (в действительности — по ясновидению, очередной мыльный пузырь, упакованный в красивую терминологию). Звон в данном случае был не тревожный, а какой-то переливчатый, чистый, такой иногда по утрам чуть слышен в весеннем воздухе. И ведь точно, не подвело чутьё — через полгода вылупились на свет проектные очертания “Аргуса”.

А что подсказывает это чутьё сейчас?

Машина въезжает в сад, раскинувшийся вдоль набережной Фонтанки, огибает жёлтый с высокими трубами прямоугольник теплоэлектростанции и задерживается у шлагбаума, отгораживающего внутреннюю, закрытую для посторонних, часть территории. Отсюда уже видно трёхэтажное здание, скромно именуемое в документах “Флигель № 4”. У него — новенькие металлические решётки на всех окнах и два более низких крыла, справа и слева, с отдельными входами. Выглядит неказисто, но Гремлин взирает на него с отеческим умилением. А чутьё мне сейчас подсказывает, думает он, что, вероятно, здесь тоже когда-нибудь будет музей. Экскурсоводы торжественными голосами станут рассказывать школьникам, студентам, приезжим, что в этих комнатах, в этих кабинетах, лабораториях, в этих нелепых, перекрещивающихся коридорах, даже на этом переоборудованном в мансарду сплющенном чердаке, зарождался “Аргус”, тот самый знаменитый проект, о котором они все, безусловно, слышали ещё в детстве. Здесь разрабатывалась идея управления будущим, и отсюда вышла программа глобального преобразования мира. Вполне возможно, думает Гремлин, что перед этим грязноватым фонтаном — я, кстати, ни разу не видел, чтобы он был включен — даже поставят бронзовый бюст, и моя облагороженная скульптором голова будет взирать на посетителей с гранитного постамента.

Тьфу, чушь какая!..

Нет, не чушь, тут же поправляет он сам себя. Судя по всему, этот третий звоночек прозвенел не напрасно. Возможно, “Аргус” — это и в самом деле наш единственный шанс, узенький такой, хлипкий мостик, по которому мы можем перебраться на другую сторону пропасти. Конечно, мостик уже постанывает, поскрипывает, края пропасти расширяются, грозя его разорвать, но всё-таки пока он у нас есть.

Ладно, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

Во Флигеле стоит рабочая тишина. По расписанию все визионеры должны сейчас пребывать в режиме прослушивания. Хотя кто из них придерживается расписания? И, разумеется, как назло, по коридору навстречу ему цокает каблуками Агата. Гремлин чертыхается: вот уж кого он хотел бы видеть меньше всего. И Агата тоже вряд ли мечтала об этой встрече — она приостанавливается, старательно растягивает губы в улыбке и, несмотря на то что в джинсах и джемпере, делает книксен, поддёргивая руками колокол невидимой юбки:

— Здравствуйте, господин директор!

Гремлин чертыхается во второй раз. После того как свихнулась и почти сразу же скончалась Тортилла, Агата стала обращаться к нему только так. Открытое и намеренное издевательство. Гремлин знает, что она его ненавидит. Собственно, они все, скопом, ненавидят его, как будто это он виноват в нынешней ситуации. Но мне и не надо, чтобы меня любили, думает он. Проживу я как-нибудь и без их любви. А мне надо всего лишь, чтобы они нащупали наконец проклятую точку, где начинается динамическое разветвление версий.

Больше мне от них ничего не надо.

Ну, и не обращай внимания.

— Добрый день…

Агата проскальзывает в отсек, где находятся кабины визионеров.

Ещё раз — тьфу!

Тем не менее, гром победы, вдохновенно звучавший в ушах, становится глуше. И вовсе это уже не гром — так, невнятное эхо, отлетевшее и теперь распадающееся на шорохи. Настроение у Гремлина падает. Чёрт бы побрал эту стерву. Нет, она не испортит ему сегодняшний праздник.

И всё же он почему-то чувствует в этот момент, что успеха, скорее всего, не будет. Не будет музея, по которому станут водить экскурсантов, не будет гордого бюста перед бетонной чашей фонтана, и, как ни печально это, но перейти через пропасть им уже не удастся.

Тьфу-тьфу-тьфу!..

Сглазила рыжая ведьма.

Распахивается дверь ближайшего кабинета, и вечно озабоченный полковник Пётр Петрович Петров поманивает его короткопалой рукой:

— Ну-ка зайди.

Сердце у Гремлина проваливается в бездонную глубь.

— По телефону я не хотел, — прикрыв дверь и понизив голос, говорит полковник Петров. — Но такое дело у нас… — Он как от зубной боли морщит щеку. — Исчез Чага…

Пол вдруг становится мягким и, чтобы не провалиться в глубь следом за сердцем, Гремлин опускается, почти падает в кожаное кресло у батареи.

— Как это исчез?

Полковник не торопится отвечать. Он тоже усаживается в кресло за своим широким канцелярским столом, некоторое время пребывает в молчании, уставясь на Гремлина, как на отвратительного жука, а потом яростно, но всё-таки шёпотом, приглушённо бросает в него:

— А вот так!.. Исчез!.. Нигде его нет!.. Сбежал!..

И уже спокойней:

— Тебе лучше знать, как они, эти твои уроды, могут исчезнуть…

Даг сидит в звукоизолированной кабине и, полуприкрыв веки, вслушивается в бессмысленную тишину. Кабина крохотная, два с половиной метра на два, но всё же в ней помещается мягкое кресло, в котором Даг сейчас пребывает, узкий диванчик с головным возвышением на тот случай, если Даг вдруг захочет прилечь, встроенный в стену, будто в вагоне, столик, где покоится коробочка диктофона. Диктофон включен, о чём свидетельствует зелёный глазок.

Находиться здесь ему предстоит ещё сорок минут. Два часа — это минимальный сеанс, который визионеру требуется отработать согласно утверждённому расписанию. Время тянется невыносимо. Мелкими блошиными скоками передвигается по циферблату секундная стрелка. Хотя, если честно, то два часа — это ещё ничего. Незадолго до появления Дага в “Аргусе” минимальный сеанс длился целых четыре часа. А Агата — она из самых первых визионеров — говорила, что в начале это вообще был полный рабочий день: восемь часов, ну — с двумя небольшими санитарно-гигиеническими перерывами. Казалось бы ерунда, подумаешь — отдохнуть восемь часов в кабине. Но вы попробуйте: в полной звукоизоляции, в тишине; ни читать, ни смотреть ничего нельзя, категорически запрещается; будто в шахте; через неделю даже у психически устойчивого человека начинает потрескивать крыша.

Дага более всего угнетает именно бессмысленность данного бдения. По статистике, которая не слишком обширная, но всё-таки уже есть, трансцензусы с одинаковой вероятностью возникают как в кабине, специально для того оборудованной, так и в обычном житейском пространстве. Вне кабин даже несколько чаще. Та же Агата рассказывал, что Чагу (Даг его уже не застал) пробило во время прогулки в саду. А Марго (это он видел собственными глазами) трансцензус накрыл, когда она в общей аудитории спокойно работала за компьютером. Вдруг застыла Марго, точно мраморное изваяние: одна рука на весу, другая на клавиатуре, веки напряжены, зрачки расширены, лишь пальцы мелко-мелко подёргиваются, как бы перебирая что-то невидимое.

Интересно, что первым это заметил Сонник. Вроде бы находился по обыкновению в полудреме, но вот, поди ж ты, углядел раньше других — тут же, как положено по инструкции, нажал кнопку тревоги, беззвучную, предназначенную как раз для подобных случаев, включил и осторожно пристроил перед Марго диктофон (ни единого слова, ни единого звука, произнесённого во время трансцензуса, не должно было пропасть), примчался со второго этажа Гремлин и страшным шёпотом, боясь нарушить сеанс, потребовал, чтобы очистили помещение. Марго на другой день исчезла. А когда Даг поинтересовался — куда, Агата со странной интонацией объяснила, что теперь с ней будут работать особо.

— Это как?

— Конкретные процедуры мне не известны…

Темнила что-то Агата. А чего, спрашивается, темнить? Дага через эти самые процедуры пропустили в первый же день. Ничего особенного он в них не узрел. Просто пришлось четырежды с небольшими перерывами, чтоб отдышаться, рассказывать о своём личном трансцензусе; описывать все мелочи, все подробности, отпечатавшиеся в сознании: и что он в это время почувствовал, и как выглядели улицы и дома, и не заметил ли он где-нибудь календарь или число, например в обрывке газеты, (конкретная дата этой версии будущего была бы очень важна), и не узнал ли он кого-нибудь из солдат, и про запахи (таковых не было), и вообще — вплоть до воспроизведения звука скрежетания по железу.

Всё было вполне естественно. Даг быстро понял, что фактурная и, главное, хронологическая привязка трансцензуса — прежде всего. Возьмите, например, трансцензус, обозначенный как “Тысяча дождей”, объяснял ему Гремлин, прекрасный, детализированный, исключительно реалистичный материал, но непонятно, что мы из него можем извлечь. С одной стороны — глобальная засуха, заболачивание, экологическая катастрофа. С другой стороны, вот вопрос: что послужило для неё, так сказать, спусковым крючком? Можем ли мы это предотвратить? Или возьмите трансцензус “Оптимум”: Китай уже начал эксперимент с тотальным внедрением социальных рейтингов. И что? Россия действительно пойдёт тем же путём? А если пойдёт, то — каким образом и когда?

Так что Даг это всё уже проходил.

Или под особыми процедурами подразумевается что-то ещё?

Так и не объяснила Агата. Секретность, видите ли; здесь все были помешаны на секретности. Флигель, где базировался проект “Аргус”, представлял собой одно из зданий большого военно-медицинского комплекса, куда входили и Медицинский му­зей, и клиника, и лаборатории, и виварий, и ещё какие-то учреждения, разбросанные по громадному саду. Территориально это было между Загородным и Фонтанкой. Удивительное совпадение: всего в двух шагах от переулка, где жил сам Даг. Если срезать через проходные дворы, не закрытые ещё по дурацкой моде воротами с цифровыми замками, дойти было можно за три-четыре минуты. Правда, сам Флигель был отделён от комплекса довольно высокой оградой, шлагбаумом, будкой с вооружённым охранником, вход был строго по пропускам. Официальное именование: “Флигель № 4”, в стене — железная дверь с табличкой “Отдел ПЗМУ”. Что такое ПЗМУ, никто понятия не имел. По крайней мере, никто из визионеров. Гремлин, конечно, знал, но спрашивать у него не было никакого желания.

Секретность тут соблюдалась неукоснительно. Появившись во Флигеле, Даг первым делом сдал сотовый телефон, а далее запечатлел свою подпись на документе о неразглашении: четыре машинописных страницы, заполненных микроскопическим шрифтом. Руководил данным ритуалом полковник Пётр Петрович Петров, тоже, разумеется, псевдоним, во Флигеле, как Даг быстро понял, пользовались не настоящими именами, а псевдонимами, и взгляд у полковника был такой, что сразу же захотелось вытянуться по стойке смирно. Даг даже не пытался выяснить, что собственно он подписывает. И так понятно: сболтнёшь лишнее слово — через полчаса расстреляют, тело сожгут, прах развеют, вычеркнут из всех баз данных — никогда такого человека не существовало. И командовать расстрелом будет лично полковник Петров, гаркнет: “Товсь!.. Цельсь!.. Огонь!..” — одним предателем Родины станет меньше.

А Гремлин действительно был похож на известного кинематографического уродца: невысокого роста, болезненно тощий, с несколько раздутой вширь головой, по бокам которой торчали треугольные уши. Движения у него были какие-то дёрганые, словно Гремлин внутри себя непрерывно куда-то бежал: опаздывал или уже опоздал. Казалось даже, что из-за решётки рёбер доносится потикивание подгоняющих его неумолимых часов.

— Обращаться ко мне вы можете просто — шеф, — сказал он. — Некоторые называют меня господин директор, но это неправильно.

Ну шеф, так шеф.

Дагу было без разницы.

Хотя где-то за мозжечком, у него вспыхнула искорка интереса: кто эти некоторые?

Теперь-то понятно.

Однако при первой встрече было не до того. Гремлин, постукивая сухим пальчиком по столу, говорил совершенно невероятные вещи. По его словам, галлюцинации Дага на самом деле представляли собой вовсе не галлюцинации: не пугайтесь, это не шизофренические заскоки, а ни больше ни меньше как прозрение будущего. Своего рода трансцензус, такой термин он в этом разговоре употребил — выход за пределы реальности, восприятие онтологических перспектив, только, конечно, не в смысле ощущения Бога или, извините за выражение, какой-нибудь там астральной галиматьи, а в смысле расширения бытия, устремлённого по вектору времени.

— Будущее вырастает из настоящего, — объяснял ему Гремлин. — Они связаны между собой тысячами животрепещущих нитей. И вполне естественно, что человеческое сознание, как бы продолжая эти нити вперёд, словно бы чуть-чуть приподнимаясь на них, может воспринимать некоторые фрагменты грядущего. Всегда существовали и существуют люди, обладающие такими способностями. Мы их называем визионерами. Или реципиентами, если выражаться скромнее. Судя по всему, вы один из тех, кто обладает подобным даром.

Помнится, при этих словах Гремлин со значением посмотрел на Дага, который, если честно, в тот момент ничего толком не соображал, и далее объяснил, что будущее обладает ещё одним важным свойством: оно многовариантно, эвентуально, то есть окончательно не определено, в нём наличествует целый спектр разных версий, как привлекательных, так и негативных, как благоприятных для нас, так и несущих в себе угрозы. Реализация этих версий зависит от конфигурации настоящего.

— Вы, наверное, слышали, что если бы Наполеон в битве при Ватерлоо не страдал насморком, то он это сражение выиграл бы. Карта Европы стала бы тогда совершенно иной. Так это или не так — не нам судить. Обратного хода история не имеет. Но суть здесь выражена абсолютно правильно: пушинка может потянуть вниз чашу весов, лёгкий поворот стрелки, и поезд, целый состав, движется совсем в другом направлении. То есть изменяя определённым образом настоящее, можно управлять будущим, получать ту его конформацию, которая нам желательна. Собственно, этим мы и занимаемся по мере сил: сканируем будущее, выявляя разные его версии, и затем пытаемся найти траектории, ведущие не к катастрофам, а к позитивным реалиям. На мой взгляд, ничего важнее этого сейчас нет. Вы же не хотите жить среди мёртвых развалин?

— А что, такие версии тоже имеются? — скрипучим голосом спросил Даг.

Он был так напряжён, что слова царапали горло крупнозернистым песком.

— Сколько угодно, — Гремлин пожал плечами. — Деструкции, то есть глобальные катастрофы, спонтанны. Мелкие изменения, которые непрерывно накапливаются в сложных системах, как кислота разъедают их изнутри. Разрушение происходит само собой. А вот чтобы создать нечто устойчивое, образовать целостность более высокого уровня, требуются значительные усилия. Посмотрите на наш мир, — сказал Гремлин. — Как вы полагаете, по какому пути он сейчас движется?

Вопрос был, разумеется, риторический. Достаточно было полистать новостные ленты в сетях, чтобы понять: мир распадается на фрагменты, на самостоятельные отдельности, на осколки, не имеющие функционального смысла, в нём закручиваются вихри водоворотов, поглощающие людей, нации, целые государства, зияют провалы, исторгающие отравленный дым, расползаются язвы войн, оставляющие после себя некротизированные пустоши. Бесполезно и не к кому взывать о спасении: в грандиозной сумятице, в каковую превратилась нынешняя мировая политика, ничей голос уже не будет услышан. И не пандемия тому виной. Вирулентен сам воздух, которым мы дышим. От него мучительно кружится голова, в нём не хватает какой-то важной жизненной составляющей — лёгкие на вдохе пересыхают и расслаиваются на слюдяные чешуйки.

— Выражаясь несколько пафосно, — сказал Гремлин, — мы хотим спасти мир, найти для него безопасный путь в будущее. Вы же видите: если всё и дальше пойдёт так, как сейчас, то глобальный катаклизм неизбежен. Сумеем ли мы его пережить? Сумеем ли мы выкарабкаться из-под завалов старой реальности? Причём под “мы” я подразумеваю не одну нашу страну, но всё человечество, которое сейчас просто агонизирует. И потому вопрос стоит так: если не мы, то — кто? — Чуть вздёрнув брови, он с ожиданием посмотрел на Дага. — Впрочем, познакомитесь с нашими сотрудниками, почитаете материалы, вам многое станет понятно…

Даг был этим разговором ошеломлён. Жизнь перевернулась с ног на голову буквально за четыре секунды. То он бесцельно шаркал тапочками по квартире — в отчаянии, в глухой апатии, еле дышал, считая, что сходит с ума, а то вдруг — раз! — и оказался в роли спасителя мира.

Как тут не впасть в лёгкий ступор?

Постепенно он начал различать окружающее: его углы, его стены, его незнакомые очертания. Вот тогда возле него и появилась Агата, вроде бы Гремлин назначил её чем-то вроде наставника: лет тридцати, в облегающих джинсах, в джемпере, плотно прорисовывающем фигуру, с внимательными глазами, как будто взвешивающими чело­века на каких-то одной ей ведомых, но очень строгих весах. Она сразу же уточнила, что избрала такой псевдоним вовсе не потому, что обожает Агату Кристи. У неё были другие причины.

Какие — опять-таки не объяснила.

— А ты, значит — Даг?

Даг неловко кивнул. Он-то эту аббревиатуру выбрал исключительно по растерянности. Сходу ничего лучше придумать не смог.

Агата представила ему несколько человек. Сначала Анчутку, девушку с трёхцветными волосами: зелёный, жёлтый, оранжевый, чем она резко выделялась из остальных. А ещё были на ней мешковатые брезентовые штаны и футболка с фиолетовым иероглифом на животе.

Анчутка потыкала в иероглиф пальцем:

— Переводится как “бойкая птичка”. Ну, ты всё понял?

А что Дагу тут нужно было понять?

Ладно, разберёмся потом.

Далее последовал некто Профессор, лет шестидесяти, очки, седая бородка, твидовый мягкий пиджак: здравствуйте, очень приятно, — сдержанные манеры интеллигента. Затем — Сонник, пухлый, как младенец, подросток, у него действительно был такой вид, что казалось — лишь только от него отойдут, он мгновенно заснёт. И наконец — Марго, так упакованная в вельветовый брючный костюм, что сразу чувствовалось: она — бухгалтер какой-нибудь процветающей корпорации, может быть, даже — начальник планового отдела; властный взгляд, укладка завитых платиновых волос, её хотелось назвать королевой по аналогии с известным романом, это она, вероятно, и имела в виду, когда выбирала свой псевдоним.

Насчёт остальных, ещё человек десять-двенадцать, не все из которых в данный момент присутствовали, Агата сказала: разберёшься, постепенно сообразишь, кто тут есть кто, и Даг верхним офисным чутьем уловил, что те, кто ему представлены, это своего рода дружеское комьюнити, “группа в группе”, один из кланов, стихийно сложившийся внутри рабочего коллектива. Хочешь — не хочешь, а он теперь к этому клану принадлежит. У них в фирме точно такая же рассортировка.

Однако что там со временем?

Даг переводит взгляд на часы, которые бледной медузой распластаны чуть выше двери. В прямоугольной кабине настаивается сумрак. Объём помещению придают два микроскопических красных глазка, тлеющие на стенах справа и слева. Гремлин — он ещё, оказывается, и психолог! — считает, что трансцендированию благоприятствует интервал между светом и темнотой, именно сумрак, именно графическая неопределённость, где реальное выглядит нереальным и наоборот. Ни хрена, видимо, не благоприятствует. Даг уже почти две недели, как проклятый, дежурит в этой кабине, поначалу и по шесть, и по восемь часов в ней просиживал — как известно, нет дурака хуже энтузиаста. Теперь-то эти романтические порывы подвыдохлись, стало ясно: сиди — не сиди, результат одинаковый. Из камня воду не выжмешь. За две недели его лишь раз пробил всё тот же старый трансцензус — тот же переулок, те же нежилые дома, тот же разлив воды на Загородном проспекте, тот же выползающий из-за угла, обшарпанный бронетранспортёр, с коего соскакивают солдаты. Любопытна, правда, одна деталь, на которую обратил его внимание Гремлин: зная здесь, что там с ним произойдёт, он, Даг, попадая туда, ничего об этом не помнит. Как будто возникает каждый раз новая личность. Ну и что? Какие выводы можно из этого сделать?

В общем, за две недели — один старый трансцензус, и всё.

Нельзя сказать, что это хоть сколько-нибудь значимый результат.

Слегка утешает, что у других дело обстоит не лучше. Агата за два с лишним месяца пребывания здесь, выловила всего две полноценных картинки. Причём как раз по второй удалось идентифицировать его, Дага. Ведь Агата — профессиональный художник. Сразу же нарисовала портрет, и потом поиском в интернете установили точные данные.

— Неужели я в Петербурге один такой? — поинтересовался Даг.

— Нет, конечно, поиск дал тринадцать кандидатур. Но у тебя совпадение было девяносто четыре процента, с большим отрывом от остальных.

У Марго тоже было всего два трансцензуса, у Профессора — два полноценных и один какой-то невнятный: тени, тени, серые, наплывающие друг на друга комки, словами не описать. Рекордсменом в их клане являлся Сонник: целых четыре трансцензуса, и все — яркие, однозначные, словно кадры кино. Агата по его описаниям сумела создать, как сам Сонник выразился, аутентичные изображения.

Может быть, имеет смысл дремать так же весь день?

Наконец секундная стрелка совмещается вместе с минутной на одиннадцати часах. Отчётливо щёлкает. Рабочий сеанс окончен. Даг с наслаждением и хрустом потягивается. Однако дверь наружу открывать не спешит. Он хорошо представляет, как все, кто сейчас находится в общей аудитории, повернутся к нему и у всех в глазах будет один и тот же вопрос.

Ну что?

И по ускользающему взгляду его поймут, что по-прежнему — ничего.

Но не сидеть же в кабине до ночи. Даг всё-таки откатывает дверь, движущуюся в пазах, и видит, что лица в аудитории повёрнуты отнюдь не к нему, а ко входу из коридора. Там, в проёме, в болезненной люминесценции ламп, стоит парень — иллюстрацией Великого голода — в распахнутом халате на голое тело, с сизой, выбритой, почему-то покрытой ссадинами головой, кажется, даже босой.

Он воздевает костистые руки, как будто молится, и в напряжённой тишине говорит:

— Это я… Ребята… Возьмите меня к себе…

Тут же, будто снежные джинны, его с двух сторон подхватывают санитары в масках, скрывающих лица, в белых медицинских комбинезонах и без усилий, словно на крыльях, уносят куда-то в глубины Флигеля.

Тишина, неподвижность царят в аудитории ещё секунды три или четыре.

А потом все, будто ничего не случилось, возвращаются к экранам компьютеров.

— Что это было? — одними губами спрашивает Даг.

— Это был Яннер, — говорит Агата

Часть 2

В служебной росписи должность его обозначалась как референт, и за последние семь лет он с ней сросся настолько, что в деловых распоряжениях его по фамилии уже и не называли; других — да: передайте это Ковальчуку, пусть материал подготовит Чепрак, а в том, что касается его, говорили: данный вопрос поручено прорабатывать Референту. Причём произносилось имен­но так: с особой интонацией, точно с заглавной буквы. Он сам вос­принимал это как знак заслуженного отличия. Никто в Секретариате не умел работать с документами лучше, чем он. Был у него редкий дар, впрочем, давно и сознательно им развиваемый: он был способен из сухих официальных бумаг, из бюрокра­ти­ческого языка, специально затемняющего содержание, из меша­нины фактов, из лукавых цифр, из сомнительных и противоречивых источников вынуть суть и представить её в виде краткого и ясного изложения, учитывающего все основные позиции. Разумеется, в изложении и намёка не было ни на какие рекомендации — этого президент не терпел — но сама логика текста указывала, что следует делать.

Благодаря этому дару он и держался в должности личного Референта уже целых семь лет, несмотря на попытки различных кланов, иногда весьма энергичные, сдвинуть его на периферию. Он иронически щурился, наблюдая эти потуги. У вас равноценная замена имеется? Нет замены? Тогда сидите на чём сидите, не дергайтесь.

Сейчас, находясь в одиночестве за стеклянной стеной Секции информационного обеспечения, он занимался тем, что с профессиональной скоростью проглядывал сегодняшнюю статистику по коронавирусу, чтобы свести её в сводку — не более чем на тридцать строк.

Ничего неожиданного в статистике не было. Эпидемия разрасталась, захватывая своими щупальцами всё новые и новые регионы. Число заболевших в мире достигло уже семнадцати миллионов, из них примерно шестьсот тысяч случаев закончились летальным исходом. Тяжёлое положение по-прежнему сохранялось в Италии и Испании, хотя правительства обеих стран регулярно бубнили, что ситуация у них постепенно стабилизируется. В фокусе тре­воги оказалась Америка. Конечно, трупы на улицах, как злорадно пи­сали российские тролли, там не валя­лись, но четыре миллиона заражённых американцев — это уже национальная катастрофа. Референт скривил губы в усмешке: Трамп сначала отмахнулся от эпидемии, мол, это всё вздор, ис­кусственно раздуваемая истерия, теперь расплачивается, такой промах ему ещё при­помнят на выборах… Кажется, провалился и разрекламирован­ный шведский экспе­римент: относительное чис­ло заболевших в Швеции было несколько ниже, чем в Италии, Испании и Голлан­дии, но значительно выше, чем в других скандинавских странах, объявивших строгие карантинные меры. Кстати, у шведов была выше и смертность.

В России, к счастью, ситуация складывалась менее напряжённая. И количество заразившихся, и процент летальных исходов с очевидностью не дотягивал до среднего европейского уровня. В кои-то веки мы вовремя отреагировали на угрозу и даже не просто отреагировали, а, если сравнить с Европой и США, сумели сыграть на опереже­ние. Бестолковости, разумеется, и у нас хватало, ку­да ж без неё, но посмотрите на эти пологие графики, на циф­ры в аккуратных таблицах — они явно скажутся позитивно на рейтинге президента.

Прогнозы, правда, выглядели не слишком оптимистично. Во­преки всем успокаивающим заявлениям, эпиде­миологи на­стой­чиво пре­ду­преждали, что пандемию вряд ли удаст­ся остановить рань­ше зимы, кроме того, у неё будет длинный контагиозный хвост, то есть карантинные меры, жутко раздражающие населе­ние, придётся держать ещё два-три года. А алармистские прогнозы лучше было вообще не смотреть. Предрекали новые обширные очаги, предрекали вторую волну, значительно более опасную, чем первая. Вирус мутирует, вакцина, которую спешно разрабатывают сейчас, против новой версии окажется беспо­лезной.

Главная закавыка всё же была не в этом. Западные эксперты — вот аналитика Трайффера и Моллинари — уже начинали бить в тревожные колокола: из-за блокады границ, из-за жёсткого карантина, из-за повсеместных локдаунов мировая экономика проседает, нас ожидает крупнейший после Великой депрессии экономический спад.

Он, впрочем, догадывался, что президента это не слишком расстроит. Россия, конечно, тоже просядет, но ведь вина в том не его, это следствие пандемии. Зато можно будет продлить запрет на массовые мероприятия: митинги протеста, вспыхнувшие после злосчастного референдума, окажутся блокированными по закону. Причём тут диктатура и произвол? Причём тут авторитарное государство? Мы заботимся о здоровье и благополучии россиян. Посмотрите на Западную Европу — там нисколько не лучше.

С той же кривоватой усмешкой Референт зафиксировал последнее соображение. Получилось тридцать одна строка. Отлич­но! С утра он проглядит текст ещё раз и отформатирует его, как положено. С экрана президент уже давно не читает, а бумажные документы ему распечатывают аж двадцать четвёртым кеглем. С ума сойти! Возраст, однако. Вот тебе и “наше всегда”.

Референт потянулся, так что сладко хрустнули суставы в лок­тях. Ого! Уже десять часов, оказывается, начало одиннадцатого. К оконным стёклам липла дождевая пупырчатая мокрота. В громаде здании административно-хозяй­ст­венной части на дру­гой стороне внутреннего двора одиноко светились окна первого этажа. Пробе­гали по ним синеватые блики: ночной дежурный, вероятно, смо­трел телевизор и безмятежно пил чай. Хотя “были сигналы: не чай он там пьёт”. Ну — тем более. Есть же у людей счастье… Референт посидел с полуприкрытыми веками, медленно, очень медленно считая про себя до семидесяти пяти, а потом распах­нул — ударом — глаза и с неохотой подтянул к себе довольно пухлую папку с наклейкой “АРГУС” в правом верхнем углу. Вторая наклейка, чуть ниже, красным шрифтом предупреждала: “Только для слу­жебного пользования”, а также — “Копирование материала или отдельных фрагментов его на электронные носи­тели строго запрещено”. Вот ещё сюрприз так сюрприз. Новая игрушка президента, о которой он узнал четыре часа назад. Военные по своим каналам сунули, минуя обычную процедуру. Ну так и что? На предварительное рецензирование, на подготовку синоп­сиса всё равно вернулось к нему. Судя по объёму папки, возиться с ней до утра. Референт вздохнул. Ладно, посмотрим, что они изобрели в этот раз.

Первая же страница заставила его поморщиться. Заголовок гласил: “Основные характеристики и закономерности будущего”. Референт, как бы найдя то, что и ожидалось, кивнул сам себе. Идея управления будущим бродила по административным кабинетам Кремля уже довольно давно, всплывая то здесь, то там в разных ва­риан­тах и под разными наименованиями. Некоторые разработки Ре­ферент имел сомнительное удовольствие обо­зревать. На его взгляд, они выражали собой лишь страст­ную веру авторов, что с помощью заклинаний, облачённых в научные, скорее псевдонаучные, одеяния, можно влиять на будущее, формовать его, как мягкую глину, придавая ему любую конфигурацию. Разумеется: есть спрос — будут и предложения. И вот, конечно, появляется очередной кудесник, некто Н.Ю. Грелин (фамилия, кстати, смутно знакомая), и предлагает очередной чудотворный проект.

Боже мой, Референт круговыми движениями помассировал ноющие виски. Ладно… Так что тут у господина Грелина насчёт закономерностей?.. “Будущее всегда не такое, как мы его представляем”… Н-да… А с чего бы это?.. И господин Грелин, разворачивая данный тезис, пишет, что обычно мы конструируем будущее, чисто механически про­длевая и компонуя меж­ду собой тенденции текущей реальности. Это ошибочная ме­тодология, утвер­ждает он. Таким образом мы получаем не будущее, а продолженное настоящее. А реальное будущее — то, что нас ждёт — это всегда принципиальная новизна, оно не параллельно, а пер­пендикулярно текущей реальности, и потому не продолжает, а разрушает её. Оно взламывает имеющийся ландшафт и образует на его обломках нечто совершенно иное. Мы не умеем управлять этим процессом, в результате приход будущего, как правило, представляет собой системную катастрофу.

Референт такими же круговыми движениями помассировал лоб. Ну, предположим, хотя, на мой взгляд, это слишком общие рассуждения. Хотелось бы немного конкретики. А вот, дальше господин Грелин как раз делает вывод, что прогнозирование в рамках продолженного на­сто­ящего всегда приводит к фатальным ошибкам. Характерный пример. После того как СССР запустил первый искусственный спутник Земли, после того как на орбиту был выведен первый корабль, который пилотировал Юрий Гагарин, после того как американские астронавты высадились на Луне, ни у кого не возникало сомнений, что успешно начатая экспансия человечества в космос станет неудержимой. Считалось, что уже в ближайшее время человек освоит всю Солнечную систему, создаст поселение на Луне и базы на астероидах, международная исследовательская станция повиснет над Юпитером. А затем люди на фотонных или ядерных звездолётах двинутся в глубины Вселенной, где нас ждут не дождутся “братья по разуму”. Прошло полвека. И что мы видим? Да ничего! Внезапно — и предугадать этого никто не сумел — сменился глобальный вектор развития, вспыхнула компьютерная революция, образовались сети, вместо экспансии в физический космос человечество устремилось в глубины виртуальных миров.

Другой пример. В 1972 году Римский клуб, объединение ведущих интеллектуалов, политиков, финансистов, представил свой зна­менитый доклад “Пределы роста”, где на основе серьёзных расчётов доказывалось: впереди нас ждёт ресурсная катастрофа. Уже к 2000 году будут полностью исчерпаны мировые запасы золота, меди, олова, свинца, цинка, газа и неф­ти. Всё, финал. Человечество окажется на краю гибели. Про­звучало это как тревожный набат. Мир вздрогнул, последовал всплеск алармистской прогностики, мгновенно, словно извергся вулкан, возникло множество сценариев Апокалипсиса… Опять-таки прошло полвека, и что? Человечество не погибло, никакие ресурсы не были окончательно истощены, срок их исчерпания отодвинут сейчас, по крайней мере, на пятьдесят — семьдесят лет.

Референт прищурился на гладкую черноту стекла. Отражалась в нём лампа и бледное подобие человека, выглядящего как призрак… Продолженное настоящее?.. Н-да… Что ж, скрипя серд­цем, признаем, что это любопытный концепт. Любопытный, любопытный, ничего не попишешь… Однако, что там у господина Грелина насчёт ре­альной прогностики? Ретроспективами, ссыл­ками лишь на про­шлое, от нас не отделаешься… А вот на­счёт реальной прогностики гос­подин Грелин пишет, что от неё, безусловно, следует отделить феномен пророчеств. Пророчест­ва к прогнозам ни­какого отношения не имеют, пророчества туманны, их можно интерпретировать как угодно. Железную саранчу из Библии трак­товали и как ландскнехтов, опустошавших Европу во время религиозных войн, и как танки и самолёты Второй мировой войны, и как баллистические ракеты времён Великого противостояния США и СССР. То же самое с Нострадамусом. Вот катрен из его “Центурий”, изданных в шестнадцатом веке: “Глава Овна, Юпитер и Сатурн, / Боже Бессмертный, какие перемены?! / Затем через долгий век его злое время вернётся. / Галлия и Италия, какие волнения?”… Оказывается, здесь подразумеваются Февральская и Октябрьская революции в России, а также Вторая мировая война.

Ладно.

Это мы пролистаем.

А вот тут уже о современных прогнозах. Василий Леонтьев, лауреат Нобелевской премии по экономике, предсказывает Японии необыкновенный расцвет, а Япония вопреки этому погружается в экономическую депрессию. Жиль Кепель, крупнейший специалист по исламу, в своей книге “Джихад” говорит о закате исламского ради­ка­лизма. Книга выходит летом 2001 года, а уже осенью того же года исламские радикалы наносят удар по башням Всемирного торгового центра в Америке. Большинство мировых аналитиков в 2013 году предсказывает рост цен на нефть до двухсот долларов за баррель, а всего через год цены обрушиваются более чем в три раза.

Ну, это тоже понятно.

И всё же — что конкретно предлагает наш Н.Ю. Грелин? А наш Н.Ю. Грелин предлагает обратить внимание на феномен ви­зионеров. Во все времена, пишет он, существовали люди, которые прозревали будущее. Не выводили его умозрительно на основе расчётов или тенденций, а просто видели как живую картинку, во всей его полноте — и последующие события доказывали их правоту. В 1898 году американский писатель Морган Робертсон публикует книгу “Тщета, или ги­бель Титана”, где подробно описывает крушение корабля “Титаник”, которое в действительности произойдёт только через четырнадцать лет. Совпадают название корабля, его технические характеристики, время крушения (апрельская ночь), столкновение с айсбергом при попытке идти на предельной скорости, повреждение правого борта, паника и нехватка шлюпок, приведшая к большому количеству жертв. В 1994 году автор популярных детективов Том Клэнси издаёт роман “Долг чести”, где террорист направляет самолёт “Боинг” на здание Капитолия. Через семь лет исламские радикалы атакуют башни-близнецы на Манхэттене… Снова н-да… а не автор ли подсказал им эту идею?.. Референт поставил аккуратную галочку на полях… В 1977 году становятся известны дневники Льва Федотова, московского школьника, которые тот вёл в 1935–1941 годах. В дневниках точно названа дата начала Великой Отечественной войны, изложен её ход и многие значительные события послевоенного времени — вплоть до высадки американцев на Луну в 1969 г. Сам Лев Федотов был призван в армию, погиб в июне 1943 года в боях у села Озёрского Тульской области…

И так — одна, две, три, четыре… восемнадцать страниц машинописного текста.

Хорошо, хорошо, Н.Ю. Грелин. Считайте, что вы меня убедили.

Но дальше, дальше-то что?

А дальше имелось уже собственно описание проекта “Аргус”. Двадцать визионеров, найденных путём специального поиска в интернете. Три месяца напряжённого мониторинга и четырнадцать реальных трансцензусов… Референт нахмурился: трансцензус — это ещё что за зверь?.. А вот: “непосредственное чувственно-зрительное восприятие вероятной реальности, хронологически отнесённой в будущее”… Б-р-р… ну и формулировка!.. Наибольшее значение на данном этапе имел трансцензус визионера Чаги (Игнат Веретенников, программист), описавший ни много ни мало близящуюся эпидемию коронавируса. Транс­цензус был зафиксирован в январе 2020 года, за два месяца до того, как Всемирная организация здравоохранения сделала заявление о пандемии… Референт побарабанил пальцами по столу. Так это что получается? Мы действительно были предупрежде­ны?.. Ин­тересный факт… Что там ещё?.. Трансцензус “Океания” — об экс­педиции, направленной великой Океанской империей на край света для раскопок легендарной Москвы… Хм, забавно… Трансцензус “На Гру­манте” — глобальное похолодание, жизнь во льдах, появление биологически нового вида людей… Транс­цензус “Гомо” — вспышка вируса джи-эф-трина­д­цать, уничто­жившая большую часть человечества… Трансцензус “Цифровой Люцифер” — а это уже тотальная компьютерная эпи­демия: бир­жевой крах, паралич производства, распад управления, коллапс мировой экономики… Трансцензус “Тысяча дождей”… Транс­цен­зус “Механо”… Трансцензус “Маленькие обезьяны”… Интерес­но, конечно, но на­сколь­ко я понимаю, это всё очень отдалённые версии будущего.

Он перелистнул пару страниц. А вот мнение одного из контролирующих экспертов. И.Б. Панародин, футуролог, доктор наук, профессор, лауреат. Ну эта фигура нам знакома уже давно… “Таким образом невозможно определить — это эпизоды одного и того же будущего, просто разнесённые по вектору времени, или это сегменты принципиально разных версий грядущего, из которых осуществится только одна… Также невозможно определить, являются ли данные версии онтологическими возможностями грядущего, или это лишь галлюцинаторные представления визионеров о том, каким будущее должно/может быть… Подводя итоги сказанному, мы вынуждены заключить, что ни один из предъявленных эпизодов, “трансцензусов”, как их называет автор проекта, не имеет связи с текущей реальностью (настоящим), а потому и не может служить основой для социального проектирования”.

Зарубил.

Ох, строг Исмар Бакадович, ох — суров.

Так, ещё пара страниц… А это у нас что?.. А это визуальное приложение к сюжетам трансцензусов. Создано по рассказам реципиентов, исполнитель — Агата (Анастасия Тальникова, худож­ник). Тушь, рисунок пером… Референт медленно перебирал плотные негнущиеся листы картона: громадный зал, ряды сотен коек, на них — скорченные в застывшей судороге фигуры людей… Эскалатор метро: лица, прикрытые медицинскими масками, поверх них — расширенные ужасом, слезящиеся глаза… Ледяные торосы, мохнатое, в белой шерсти, уродливое существо, крадущееся меж них… Снова — громадный зал, толпа, вздёрнутые руки, разинутые кричащие рты… Биржевая паника, что ли?.. Чахлый посёлок с обшарпанными строениями, сугробы пыли у стен, потрескавшаяся, как в среднеазиатских такырах, корка земли… Ничего не скажешь, здорово нарисовано. У этой Агаты (Анастасии Тальниковой) явный талант…

Ещё раз: н-да… И ещё раз признаем: хорошее для прикладной аналитики определение — продолженное настоящее. Возможно, главная наша ошибка заключается именно в том, что мы пытаемся жить в продолженном настоящем. Всеми силами стараемся удержать то, что есть, а оно уже умерло, разлагается, отравляет собою ростки будущего, пробивающиеся сквозь безжизненный дёрн.

Об этом следовало бы подумать.

И всё же Референт, несмотря на весь свой опыт, не понимал, почему данный материал был направлен ему, да ещё и с пометкой “срочно!”, о чём свидетельствовала галочка, поставленная синим карандашом. Ведь прав, прав Панародин: всё это не имеет отношения к нашей реальности. Даже если так называемые трансцензусы действительно выражают собою будущее, то это очень отдалённое будущее, не требующее принятия неза­медлительных мер. А трансцензус Чаги (Игната Веретенникова) можно объяснить простым совпадением: сделай сто-двести прогнозов, и пара-тройка из них обязательно окажется правильными.

Твёрдо он знал одно: президент никогда не загружал его второстепенными материалами. И если раньше не поручал ему ничего по “Аргусу”, то, вероятно, и не считал это направление важным.

Что изменилось?

С чего появилась синяя галочка?

Почему данный проект вдруг оказался в фокусе его внимания?

Он положил перед собой два последних картона. На одном была изображена Дворцовая площадь в Санкт-Петербурге. Её заполняла плотная многотысячная толпа: вздымались транспаранты, флаги, портреты, людской разлив выплёскивался и на Невский проспект, и на Певческий мост, а на импровизированной трибуне перед дворцом — сразу бросалось в глаза, что это временное сооружение — стоял человек в куртке и, подняв к небу руку, что-то кричал. Причём голова его была обведена красным карандашом.

А на втором картоне, как бы приближенным наплывом, тот же оратор был изображён почти в четверть листа. И едва Референт бросил взгляд на его лицо, как мелкая холодная дрожь окутала ему сердце.

Так вот в чём тут дело.

Вот почему эта папка оказалась у него на столе.

Он узнал человека, стоящего на трибуне.

Они уже около часа гуляют по саду. Точнее — по той его части, которая огорожена и является внутренней территорией Флигеля. Сад сильно запущен: деревья, в основном ивы, вразнобой кренятся изогнутыми стволами, ветви кое-где сплетаются так, что через них приходится чуть ли не продираться.

— Зато нас никто не услышит, — говорит Агата.

— А нас слушают?

— Не знаю. Но рисковать не стоит.

Дагу здесь тоже спокойней. Его что-то начинают ощутимо давить стены Флигеля: тесный, со спичечный коробок, номер в жилом отсеке, где расселили визионеров, тесная, ещё меньших размеров, кабина, в которой он проводит по несколько часов в день, тесная рабочая аудитория, где они сидят, уткнувшись носом в компьютеры, тесная комната отдыха с телевизором, показывающим, кстати, всего три федеральных канала. Хочется пространст­ва, свежего воздуха, незнакомых лиц, шума улиц… По крайней мере, эта окраина сада из Флигеля не просматривается. Да и некому сейчас за ними смотреть. Сегодня сре­да, а по средам ровно в одиннадцать их удостаивает личным по­сеще­ни­ем Коркус, фор­мально он — научный руководитель про­екта. Обставляется это весьма торжественно. Гремлин встре­чает уважаемого академика ещё в дверях, почтительно, на пол­шага сзади, препровождает его на второй этаж, в общую аудито­рию, где тот, остановившись и оглядев присутст­вующих из-под нависших, как мох, бровей, делает не­сколько маловразумительных заме­чаний. Их аккуратно записы­вает Анчутка, играющая в данном случае роль секретарши, а затем Коркус, благосклонно кивнув: “Рабо­тайте, работайте! Желаю успехов!”, скрывается с Гремлином в ка­бинете — там уже приготовлены коньяк, чай, печенье. Выслу­ши­вание цен­ных ука­заний занимает около получаса, и далее Кор­кус так же торжественно, постукивая палкой с позолочен­ным набалдашни­ком, отбывает, причём Гремлин с приятной улы­бочкой прово­жает его до машины. Правда, Даг однажды своими глазами ви­дел, как Гремлин, взяв листок с записями, сделанными Анчут­кой, не читая, рвёт его на клочки и выбрасывает в мусорную корзину.

Во всяком случае, Гремлину сейчас не до них, и Агата, слегка нервничая, что на неё непохоже, объясняет Дагу складывающуюся ситуацию. Она считает, что ситуация в “Аргусе” — хуже некуда. Все четырнадцать трансцензусов, полученных за весенние и летние месяцы, представляют собой негативные версии будущего.

— В принципе это логично. Ты материалы читал? Я имею в виду приложение, которое написал Профессор.

Да, конечно, Даг читал эти материалы. И, конечно, на него, как, впрочем, и на других, комментарий Профессора к ним произвёл соответствующее впечатление. Профессор, по специальности историк и культуролог, обратил внимание на любопытный факт: впервые за два с половиной тысячелетия мы пребываем в эпохе, у которой нет позитивного будущего. По мнению Профессора, будущее возникло в Античности. Ещё Платон в четвёртом веке до нашей эры предложил проект идеального государства, основанного на разумных, как казалось тогда, социальных началах. Это и был желаемый образ будущего. Но и помимо Платона существовали в то время разнообразные “Солнечные острова”, “Аркадии”, “Острова блаженных” — образы такого будущего, где человек живёт счастливо и беззаботно… Множество аналогичных моделей породило Средневековье — от теократий Иоахима Флорского и Раймонда Луллия до вполне светских проектов Томаса Мора (“Утопия”), Томмазо Кампанеллы (“Город Солнца”), Фрэнсиса Бэкона (“Новая Атлантида”), Франсуа Рабле (“Телемское аббатство”)… А дальше, уже в Новое время, возникли проекты социализма и либерализма, предложившие конкретные социальные технологии для достижения привлекательного грядущего.

Вполне понятно, писал Профессор, что все эти проекты были неосуществимы. Они представляли собой идеал, а идеал — статику абсолютного счастья — невозможно воплотить в изменчивой и спонтанной реальности. При проекции на неё идеал искажается. И тем не менее эти модели имели важное психотерапевтическое значение: они рождали надежду. Мир мог быть плох, он мог быть ужасен, он мог быть трагичен, полон несчастий и тьмы, но где-то там, за линией горизонта, существует светлое будущее, которого мы в конце концов сумеем достичь. Вера в это поддерживала целые поколения. И вдруг всё закончилось. Последнюю утопию (образ позитивного будущего), которая имела общественный резонанс, создал американский философ Эдвард Беллами в 1887 году. В романе “Взгляд в прошлое” он описал мир 2000 года, предсказав в числе прочего кредитные карточки и супермаркеты. Роман имел колоссальный успех на Западе, хотя в России почему-то остался практически неизвестен. И вот тут словно была подведена мировоззренческая черта. Фактически за 130 лет, прошедших с публикации романа Беллами, в литературе появились лишь два привлекательных образа будущего: “Туманность Андромеды” Ивана Ефремова и “Мир Полдня”, созданный Аркадием и Борисом Стругацкими. Оба, заметим, возникли в СССР, в короткий период “оттепели”, когда после смерти Сталина и начала хрущевских реформ казалось, что советский социализм обретает второе дыхание.

Профессор делал вывод, что это тревожный признак: за целый век, за сто тридцать лет, европейской культурой были созданы всего две утопии. А если точнее, то даже одна, поскольку будущее в “Туманности Андромеды” очень условное, у него нет сцепления с нашей реальностью. Зато более чем на целый век в литературе, обращённой к будущему, воцарилась антиутопия. Авторы как будто начали соревноваться между собой: кто ярче опишет неизбежную смерть человечества, кто сумеет создать самую впечатляющую картину распада и гибели нашей цивилизации.

Это было вполне естественно, считал Профессор. После двух мировых войн двадцатого века, где достижения науки и техники использовались для того, чтобы уничтожить как можно больше людей, будущее перестало быть сияющим горизонтом. Она стало мрачным. Оно стало пугающим. Оно превратилось в хищного монстра, пожирающего настоящее. Особенно хорошо это заметно сейчас. В современной фантастике, как западной, так и российской, будущее — это либо глобальная катастрофа, постапокалипсис, как определяется сейчас этот жанр, либо это миры до такой степени тёмные и жестокие, что жить в них совершенно не хочется. И если фантастика, которая в силу своей лабильности всегда очень чутко реагирует на запросы времени, не видит позитивного будущего, то это значит, что такого будущего у нас просто нет.

— Можно предложить два объяснения, — говорит Агата. — Профессор почему-то не стал их формулировать, зря: они так и на­прашиваются. Либо в нынешней ситуации, в той реальности, которая сложилась к настоящему времени, позитивная версия будущего отсутствует вообще — и наши трансцензусы, наши инсайты, наши хаотические прозрения раз за разом подтверждают данный печальный факт. Либо в группе, ограниченной малой выборкой, — а сколько нас, всего два десятка, — нет таких визионеров, достаточно сильных, которые были бы способны обнаружить её.

Она поворачивается к Дагу и смотрит в упор.

— Что ты думаешь? Какая гипотеза кажется тебе более правдоподобной?

Даг пытается над этим задуматься, тут же спотыкается о какую-то кочку, чуть было не летит носом вперёд и удерживается на ногах лишь потому, что Агата ловко подхватывает его под руку. Это прикосновение обжигает. У него накатами волн начинает шуршать кровь в ушах. Плохо то, что Агата старше его лет на пять, а если сравнивать по образованию и уму, то, наверное, и на все десять. Кто он рядом с ней — мальчик, подросток, который безнадёжно таращится на неё и от смущения едва ворочает языком.

— Не знаю… — бормочет он. — Наверное… мне кажется… что второе…

— Правильно, — говорит Агата. — Эффективность проекта можно поднять за счёт обновления реципиентов. Не зря же мы целыми днями обшариваем интернет в поисках новых кандидатур. И скольких к настоящему времени удалось найти? Спроси у координатора, у Анчутки…

Ничего спрашивать Дагу не нужно. Он и без того знает, что из пятнадцати человек, с трудом раскопанных лично им в завалах вся­кого трэша, ни один не был зафиксирован Гремлином как настоящий визионер. Поиск — трудоёмкая и утомительная работа, чётких критериев не существует, всё основано на интуиции. Некоторые, например, пред­сказыва­ли в своё время по­бе­ду Трампа на президентских выборах в США, но это же не транс­цензусы, обычная прогностиче­ская аналитика: отсутствовали кар­тинка, фактура, подлинный образ будущего… Всплыло, прав­да, несколько сомнительных случаев, и если бы можно было на­прямую связаться с найденными людьми, если бы удалось чуть-чуть их расспросить… Но ведь нельзя. Входящий трафик во Фли­геле не ограничен ничем, хоть целыми днями смотри порнуху или боевики, но ис­хо­дящий полностью заблокирован; невозможно отправить почту, невозможно за­ре­ги­стрироваться в соцсетях, невозможно оставить где-нибудь свой комментарий. Секретность, чёрт бы её побрал!

Агата между тем, порывисто глотнув воздух, объясняет ему, что он попал уже во второе поколение визионеров. А из первого поколения осталась только она, Ага­та… Первая смена, пробная, очень маленькая, семь человек, упёрлась в тот же тупик: все трансцензусы представляли собой негативные версии будущего. Нет, конечно, были и отдельные достижения. Чага, как ты знаешь, увидел пандемию коронавируса, даже на­звание его сумел как-то считать: ковид-де­вят­надцать. Тогда, между прочим, в проект пошли настоящие деньги. Или был ещё показательный случай: Тортилла, бодренькая такая старушка, её уже нет в живых, пред­рекла внезап­ное размножение муравьёв, пожирающих пластик, в частности — изоляцию проводов. Помнишь, быть может, полгода назад про­изошёл крупный сбой на сиреневой ветке метро? На трое суток перекрывали входы, якобы образовалась трещина в перекры­тиях потолка? На самом деле — закачивали туда дезинфицирующий спрей… Или трансцензус Яннера: нам грозит эпидемия ещё одного смертельно опасного вируса, от которой, вероятно, вымрет бо́льшая часть человечества. Кстати, это наиболее подробный трансцензус: дано описание интерната, где живёт и учится реципиент, структуры тамошнего общества, некоторых генетических операций… Жаль, нет у него привязки по времени. Это обрушится на нас через пять лет или через пятьдесят?.. В общем, достижения имеются, а привлекательной версии будущего никак не найти. И та же закономерность: способность к повторному видению резко падает. Такое ощущение, что большая часть визионеров способна воспринимать лишь одну строго фиксированную картинку…

— Куда ж она делась, эта первая смена? — чужим голосом спрашивает Даг.

И тут же понимает, что он не хочет слышать ответ. Не хочет, не желает этого знать. Агата, тем не менее, отвечает, что реципиенты из первой смены много экспериментировали — и с галлюциногенами всякими, и с психомодуляторами, и с разными методиками религиозного трансцендирования.

— Ты про “Иисусову молитву” у исихастов читал?

— Что-то припоминаю…

— Посмотри ещё раз в тех же материалах: строгий тридцатидневный пост, полное одиночество, руминация — бесконечное, по тысяче раз повторение одной и той же молитвенной формулы… Соответствующие ритуалы… Здесь сложность в том, что видения в данном случае возникают необыкновенно яркие, но, насколько можно судить, это именно галлюцинации, а не версии реального будущего… Вроде как Игнатий Лойола — помнишь историю иезуитов? — после длительного поста и молитв узрел Богоматерь на ступенях храма…

— Так что с первой сменой? — спрашивает Даг.

— Существует всякая… военная… фармацевтика, — неохотно отвечает Агата. — Коромицин, например. Применяется в малых дозах для повышения двигательной активности бойцов спецподразделений. Видел, наверное, в боевиках, в кино, с какой скоростью они движутся? Недалеко от реальности… А ведь дозу можно и увеличить. Причём там помимо коромицина есть ещё пентапсил, есть бета-бептан, есть некий пранизолон, резко обостряющий восприятие…

— И что тогда?

— Тогда… В большинстве случаев мозг элементарно сгорает. Ну как если бы на обычную лампочку накаливания подали не двести двадцать, а четыреста вольт. Пшик — и лопается проводок… Но перед этим следует яркая вспышка… Чага именно таким образом увидел приближение пандемии. Первый трансцензус — без фармацевтики — у него был не слишком понятный: человек в белом халате, лицо скрыто маской — как это можно интерпретировать?.. А после инъекции пранизолона… Ну, ты ведь смотрел мои иллюстрации…

Даг вспоминает листы с кошмарами графики: ребристый металлический купол, прорези тусклых окон, бесконечные ряды коек, где, неестественно выворачивая конечности, корчатся люди.

— Ты здорово рисуешь, — говорит он.

— Лучше бы я продавала на рынке морковку, — отвечает Агата. — Как раз по рисункам, я их сдуру выложила в интернет, меня и нашли…

Она останавливается и часто-часто моргает. Даг боится, что из глаз её сейчас хлынут слезы. Он не понимает, что ему в этом случае делать. Однако Агата порывисто, колыша грудью, заглатывает холодный воздух и говорит, что если она и выжила, единственная из первого поколения, то благодаря тому, что обрела редкую специализацию — может по рассказу перевести трансцензус в зрительный образ, практически совпадающий с тем, что видит визионер.

— Иначе бы и меня тоже… — Она вновь судорожно вздыхает. — Видел пристройку, два этажа, слева от Флигеля? Там — клиника для тех, у кого мозг сгорел… Трое полностью заторможен­ных, вообще ни слова не могут сказать, двое что-то бормочут, я слушаю запись, бред, вдруг там мелькнет что-то ценное. Ещё у одного — эпилептические припадки, я тоже вынуждена это прослушивать… Знаешь, как кричала Марго, когда ей ввели бета-бептан… Руки и ноги ей пристегнули, иначе упала бы на пол, колотилась бы головой… Кричала, что у неё в затылке сидит раскалённый гвоздь…

— Наша Марго?

— Ну да… С ней вообще что-то не то. Упрятали её почему-то в отдельный бокс, дверь всегда заперта, мне туда хода нет… — Агата внезапно поворачивается к Дагу. Они стоят, чуть ли не прижимаясь, глаза в глаза. — Извини, что втянула тебя в эту историю, но я тогда, месяц назад, ещё ничего толком не знала. Просто зарисовывала трансцензусы. В клинику меня допустили совсем недавно…

У Дага в голове — каша. Только вчера под строгим взглядом полковника Петрова он звонил из его кабинета родителям и заверил их, что с ним всё в порядке. Сидит дома, работает дистан­ционно, ни с кем не видится, никуда не выходит, абсолютная изо­ляция. Что, между прочим, полностью соответствует дейст­ви­тель­нос­ти: контактов с внешним миром у них во Флигеле нет, носить маски, пер­чатки не требуется, разве что ежедневно с утра меряют темпе­ратуру.

Разумеется, ни слова об “Аргусе”.

Успокоил, как мог.

И вот — “Флигель номер четыре”: коромицин, пранизолон, пентапсил, бета-бептан…

Марго, королева Марго, пристёгнутая ремнями к кровати.

Во что превращается мир?

И мучительное, бессмысленное вопрошание: почему это случилось со мной?

Ответ: да потому что случилось.

Они находятся вблизи чугунной ограды. За решёткой, укра­шенной острыми шишечками, простирается Загородный проспект. Скользит по нему редкий транспорт. Немногочисленные прохожие в масках не обращают на них вни­мания. Там, всего в полутора метрах от них, пусть осложнённая пандемией, но течёт самая обычная жизнь, не подозревающая ни о каких секретных проектах.

Ограда, кстати, не слишком высокая.

Казалось бы — что стоит перемахнуть на другую сторону?

Камер наблюдения здесь вроде бы нет.

— Найдут, — безнадёжным голосом говорит Агата. — Куда мы — без денег, без документов, паспорта ведь у нас изъяли. Даже кредитные карточки пришлось сдать…

— Чага всё же как-то сбежал.

— Куда он сбежал? Его через три дня нашли в том самом больничном комплексе, в Гавани, который был на рисунке. Совпадение практически полное. Улавливаешь? Просто он во время фармакологического сеанса, когда ему вкололи этот, пранизолон, увидел своё собственное будущее… И он уже умирал. Не коронавирус, как выяснилось потом, а тяжелейшее двустороннее воспаление легких. Ночевал, вероятно, на улице, простудился, домой пойти не рискнул… Знаешь, что слегка утешает? В одной из версий будущего, в той, которую видел и ты, мы всё же присутствуем. Понимаешь? У нас, видимо, есть шансы спастись. Сообразить бы ещё, как в эту версию можно попасть. Что нужно сделать, чтобы она осуществилась?

— А ты…

— Нет, — сразу же говорит Агата. — Я помню лишь этот короткий фрагмент: едем на БМП, ты стоишь у воды, тебе грозит опасность, я пытаюсь предупредить… Ограниченный импринтинг: всё длится чуть более двух минут…

— А опасность…

— Не представляю! — прерывает его Агата. — Поверь, пожалуйста, я знаю не больше тебя!..

Глаза у неё блестят подозрительной мокротой. Даг, почти не соображая, что делает, обнимает её, и Агата приникает к нему, так что ощущается близость тёплой щеки.

— Неизвестно, сколько нам ещё остаётся… — шепчет она. — Неделя, может быть, две…

На мгновение кажется, что кроме них никого, ничего в мире нет: ни пандемии, ни Флигеля, ни ушастого Гремлина, ни страш­новатого проекта “Аргус”.

Но это не так.

— Кхым!.. Кхым!.. — раздается нарочитый, протяжный кашель.

Это Анчутка — стоит, оттопыривая кулаками карманы мешковатых штанов.

— Извините, что помешала. Но там у нас легкий раздрай… Вас ищут.

— С чего это вдруг? — отстраняясь, спрашивает Агата.

Она буквально за долю секунды успевает принять свой обычный холодноватый-сдержанный вид.

— Яннер исчез, — хмуро сообщает Анчутка. — Ни в клинике его нет, ни в рабочей зоне, нигде. Ну и вы ещё куда-то запропастились. Пипец… Сейчас обыскивают весь Флигель, а дальше, директор распорядился, будут прочёсывать сад… — Она встряхивает разноцветными волосами. — Так что, идём?..

На них падает серая тень.

Мир вдруг меркнет, словно в нём выключают внутреннюю подсветку.

Рыхлая, с комками чёрных подпалин, тяжёлая грозовая туча выдвигается из-за крыш и, распространяясь на обе стороны, закрывает собою небо.

Агата поднимает голову:

— Кажется, намечается дождь…

Часть 3

Дожди идут неделю подряд. Они то обрушиваются с небес грохотом ливней: дрожат оконные стёкла, деревья в саду трепещут, теряя мокрые листья, то вдруг превращаются в серую бесконечную морось, окутывающие пространство шепотом потустороннего мира. Надежда, что ливни смоют проклятый коронавирус, быстро рассеивается. Напротив, судя по новостям, на­чинается вторая волна пандемии, причём вирус мутирует, его новая версия, согласно самым осторожным оценкам, может оказаться опаснее, чем исходная.

Во Флигеле воцаряется атмосфера уныния.

Неясно, откуда и как просачиваются слухи, но всем в их группе уже известно, что Яннер каким-то образом умудрился бежать, и что обнаружить его, несмотря ни на какие усилия, не удаётся.

По этому случаю во Флигель прибывает комиссия из пяти человек, закрывается у Гремлина в кабинете и совещается там целых четыре часа. Полковник Пётр Петрович Петров вечером выходит оттуда — багровый, будто натёртый свеклой — шествует к себе, тяжело, издавая при каждом шаге грозное, но невразумительное мычание. Гремлин тоже — провожает членов комиссии более всклокоченный, чем всегда.

Усиливается охранный режим. Теперь на участке повешены камеры, просматривающие вдоль и поперёк весь периметр. Дополнительные камеры наблюдения устанавливаются также в вестибюле и в коридорах Флигеля. Вводится комендантский час: с девяти вечера до семи утра все визионеры должны находиться внутри помещения. Сад теперь днём и ночью патрулирует пара солдат с “калашниковыми” на ремнях, а в дополнение к этому полковник Петров ежедневно за завтраком, за обедом и ужином, мрачной глыбой стоит в дверях и лично пересчитывает присутствующих. Согласно тем же слухам, полковник предлагал окружить участок спиралями колючей проволоки в два ряда и непременно — поставить бетонное ограждение высотой по меньшей мере в три метра.

Уныние, правда, воцаряется не только по этой причине. Как-то само собой становится ясным, что выдыхается весь проект “Аргус”. За месяц, прошедший после трансцензуса, зафиксированного Марго, удаётся получить всего одну, да и то сильно смазанную и расплывчатую картинку. Вылавливает её Профессор: вроде бы проспект, вроде бы в городе, по которому вроде бы с флагами и транспарантами вроде бы движется демонстрация. И путь ей вроде бы преграждают сомкнутые шеренги ОМОНа. Картинка получается в самом деле невнятная: пятна, накладывающиеся друг на друга, внутри которых проступают обрывочные загогулины и штрихи. Агата, по её словам, замучилась, пытаясь изобразить что-то конкретное. Сделала более двадцати вариантов. Идентифицировать их по времени и пространству возможным не представляется, хотя Профессор, несмотря на расплывчатость изображения, почему-то считает, что это Минск, где он жил в детские и юношеские годы. В Белоруссии, кстати, через две недели должны состояться президентские выборы, и такая локализация трансцензуального визуала вызывает у Гремлина нездоровое возбуждение. Агата шепотом рассказала, что у него даже руки тряслись, когда он рассматривал картонные листы с графикой.

Между тем сам Профессор, единственный в группе, кто способен к аналитическим умозаключениям, неожиданно высказывается в том духе, что трансцензусы, которые акцептирует “Аргус”, представляют собой не версии нашего будущего, а версии параллельных реальностей. При этом он ссылается на давнюю гипотезу Эверетта, предполагающую, что Вселенная расщепляется при каждом квантовом переходе. То есть мы имеем множество сходных миров, первоначально отличающихся от нашего лишь по ничтожным деталям, и пока эти миры сюжетно не разошлись, их — при определённых условиях — можно воспринимать из нашей реальности. Они имеют общие нуклеарные зоны. А вывод отсюда такой: все эти трансцензусы онтологически бессодержательны, они отражают то, чего в нашей реальности никогда не будет.

В общем, берёт и прихлопывает их всех пыльным мешком.

Гремлин, и так-то до крайности возбуждённый недавними неприятностями, в ответ ядовито шипит, что гипотеза Эверетта — это схоластическая чепуха. Каарло Хинтикка уже давно доказал, что расщепление действительно происходит, но исключительно на квантовом уровне, а по мере приближения к макромиру траектории бытия укрупняются, поглощая друг друга, в результате мы получаем единственную реальность.

— Вообще не морочьте им голову!.. — он тычет большим пальцем вверх, к потолку, указывая на невидимых наблюдателей. — Они и так ничего в этом не понимают!..

Всё это — при открытых дверях кабинета.

Группа прислушивается.

Профессор потом, видимо, чтобы остыть, бродит с полчаса под дождём в полиэтиленовой прозрачной накидке. Даг к нему осторожно присоединяется, и тот, словно продолжая дискуссию, говорит, что весь проект “Аргус”, по его мнению, опирается на гносеологическую невнятицу. Во-первых, у нас нет метода для нахождения поворотных точек, воздействовав на которые мы могли бы создать желаемые версии будущего. Нет аналога решётки Эратосфена для простых чисел, слышали о такой? Нет фильтра, который просеивал бы фактуру реальности, выделяя необходимые реперы. Во-вторых, мы совершенно не знаем, как требуется повлиять на эти самые поворотные точки, к тому же каждая версия может определяться различным сочетанием их. Вариантов здесь может быть сколько угодно. А в-третьих, и это главное, говорит Профессор, я не уверен, что наша реальность, наше сумбурное, безобразное, хаотическое настоящее вообще такие точки имеет. Возможно, мы давно их проехали. Они скрыты в глубоком прошлом, под пластами времени, и нам уже недоступны. Понимаете? Наша реальность даже в принципе не способна породить никакой позитив. У неё просто нет такого потенциала…

Минуты три после этого монолога Профессор молчит. Слышен шорох дождя, ощупывающего их полиэтиленовые накидки. А потом Профессор, влекомый, видимо, инерцией рассуждения, говорит, что интересную мысль высказал в свое время Макс Планк, один из основоположников квантовой физики. Планк полагал, что если существует начальный статус Вселенной, сингулярность, кауза аффикьенс, побудительная причина, как он её вслед за Аристотелем называл, которая породила собою всё, то, вероятно, у Вселенной существует и конечный статус, кауза финалис, некий предел, “точка омега”, как несколько раньше обозначил её уже Тейяр де Шарден. Но если подобный конечный статус в самом деле наличествует, то все процессы, текущие в мироздании, должны быть ориентированы на него. А отсюда Планк выводит парадоксальное заключение. Не будущее определяется прошлым, как мы наивно считаем, а прошлое определяется будущим, пусть даже этого будущего пока ещё нет. Такой вот обратный детерминизм.

— То есть, всё это может выглядеть совершенно иначе, — задумчиво говорит Профессор. — Стрела времени, по определению Хокинга, действительно существует, в том смысле, что мы помним прошлое, а не будущее. Но это память отдельного человека или всего человечества, а есть ещё память Вселенной, выраженная в её универсальных законах. Нам эти законы пока неизвестны.

К ним незаметно присосеживается Анчутка. Тоже — в накидке, которая явно ей велика и потому волочится по земле. Она осторожно берет Дага под руку, тот чуть вздрагивает, но не отодвигается: Анчутка последнее время весьма откровенно липнет к нему, претендуя, по-видимому, на нечто большее, чем приятельские отношения.

— А я сегодня во время сеанса, представьте, уснула, — сообщает она. — И видела такой сон… такой сон… — Она закатывает глаза. Ни Даг, ни Профессор к её словам интереса не проявляют. И Анчутка немного обиженно добавляет: — Это, разумеется, не трансцензус…

Тем не менее она мягко сжимает Дагу запястье: форма близости, означающая, вероятно, сексуальный призыв. Однако Дагу сейчас не до романтических игр. И не до заумных концепций Профессора, смысл которых он улавливает с трудом. После того, что ему рассказала Агата, он другими глазами смотрит на ситуацию в “Аргусе”. Он теперь знает, что все они скоро умрут. Умрёт Котяра, одышливый, неуклюжий подросток, видевший некую “Океанию”, империю, расположенную на тропических островах, умрёт Бармаглот, баскетболист, весельчак, узревший, напротив, надвигающийся “ледниковый период”, умрёт Сонник, описавший кошмарный “механический мир”, умрёт Агата — не спасут её никакие картинки, умрёт Профессор — его рассуждения о закономерностях будущего утонут в море пыльных бумаг, умрёт Анчутка, сколь бы продвинутой в интернет-технологиях она ни была, умрёт он сам — никто никогда не узнает, что он, такой, когда-то существовал. Даже в отчётах по “Аргусу”, если они сохранятся, он будет фигурировать под псевдонимом. И убьёт их всех вовсе не Гремлин. Их убьёт будущее: оно безжа­лостно к текущей реальности. Гремлин — лишь кукла, лишь исполнитель, с помощью которого оно реализует себя. Будущее — это действительно монстр, от него не скроешься ни в настоящем, ни в прошлом. Его нельзя победить, как нельзя победить ночные кошмары — от них не убежишь на ватных ногах. Свою жертву оно всё равно настигнет. Надежда Агаты выжить, потому что в какой-то из версий грядущего она существует, это иллюзия, обманчивая как всякий мираж.

Или всё-таки не иллюзия?

Даг понимает, что ему нужен новый трансцензус. Требуется заглянуть за призрачный временной горизонт, где формируются сейчас контуры новой реальности. Что там его ждёт? Какие неожиданности скрываются в туманной неопределённости? И если уже невозможно спасти весь мир, то, может быть, удастся спасти хотя бы несколько человек?..

Попытаться, во всяком случае, стоит.

Он теперь вновь проводит в рабочей кабине минимум по шесть часов в день. Он напряжённо всматривается в темноту и ждёт, когда из неё проступит пусть слабая, пусть даже сомнительная тень будущего. Он листает машинописный справочник по медитации, подготовленный неизвестно кем, но имеющийся у каждого члена группы. Обилие различных методик пугает. Трансцендентальная медитация… когнитивная медитация… ортогональная медитация… радения молокан и хлыстов… исламский зикр… кружащиеся дервиши суфиев… обычная йога… патанджали аштанга йога… кундалини йога… индуистская тантра… буддийская тантра… дзен-буддизм… алмазная колесница… учение Гурджиева о Четвёртом пути… учение Кришнамурти… учение Сатправанга… “Роза мира” Даниила Андреева… Десятки страниц, сотни имён, краткие характеристики методов трансцендирования… Оказывается, сколько их было, фанатичных визионеров, пытавшихся прозреть иную реальность…

Даг быстро приходит к выводу, что ничего из этого ему не освоить. Абсолютно все технологии выхода за пределы реальности требуют долгих лет подготовки, аскезы и мучительной практики. Такого времени у него нет. Всё, что ему остаётся, это вслушиваться в тишину, всматриваться в безмолвный сумрак, надеяться, что произойдёт чудо.

Чуда, однако, не происходит. Не только с ним, но и ни с кем из их группы. Хотя именно в эти мрачноватые дождливые дни то одного, то другого внезапно пронизывает какое-то лихорадочное возбуждение. Иногда даже не хватает свободных кабин: реципиенты медитируют по три, по четыре, по пять, по восемь часов подряд. Некоторые готовы сидеть в изоляции целыми сутками. Тут, правда, всё не так просто: при долгом напряжении психики, в полной тишине, в сумраке, в условиях сенсорного дефицита, может померещиться всякое. Тот же Бармаглот, например, рассказывает, что на седьмом часу сосредоточенного внимания он отчётливо узрел две мохнатых руки, протянутые к нему из угла: пальцы — морщинистые, чёрные, как у орангутана, на них жёлтые ногти со светящимися лунками на концах. А Анчутке — она клянётся — пригрезилось, что тоже в углу, если смотреть краем глаза, не смаргивая, появляется некто в призрачном, колеблющемся одеянии, в капюшоне, надвинутом на глаза, дрожит, чуть подпрыгивает, изображает ладонями какие-то знаки.

— Я чуть не заорала, — признается она. — Шевельнулась — этот чудик исчез…

К версиям будущего это, конечно, никакого отношения не имеет.

Даг сильно подозревает, что внезапный всплеск трудового энтузиазма вызван тем, что Аглая осторожно поделилась сведениями об их дальнейшей судьбе помимо него и с Профессором, и Анчуткой, и кое с кем из наиболее разумных реципиентов. То есть объяснила — мы все в ловушке, нам отсюда не выбраться, мы — как морские свинки, на которых ставят смертельный эксперимент.

Настроение во Флигеле подспудно меняется. Теперь даже воздух в нём, кажется, чуть подрагивает от внутреннего напряжения. Тем более что происходит неожиданное, но знаковое событие: доктор Салаев читает им лекцию о новых средствах стимулирования когнитивных способностей.

Даг, как и многие, впервые видит этого человека. До сих пор доктор Салаев по большей части мелькал в отдалении, ничем не проявляя себя. Вход в клинику, где он в основном пребывает, для всех, кроме Гремлина, был категорически воспрещён. Да никто особенно и не жаждал узнать, чем там в действительности занимаются. Вблизи доктор выглядит весьма респектабельно: идеально белый халат, галстук, аккуратная академическая бородка, на холёном лице — очки в золотой оправе, поблескивающие от света ламп. Вместе с тем Дагу почему-то кажется, что этот образ врача, солидного, внушающего пациентам доверие, доктор Салаев долго и тщательно создавал.

Содержание же его тридцатиминутного выступления сводится, по сути, к тому, что современная фармацевтика и связанные с ней физиология и биохимия мозга за истекшее десятилетие совершили настоящий революционный прорыв. Синтезированы и вводятся в практику препараты, о которых мы и помыслить ранее не могли. Препараты, ускоряющие физические реакции человека, препараты, резко интенсифицирующие процесс мышления, препараты, позволяющие превратить обычного человека чуть ли не в гения. Не все из них, конечно, изучены до конца, вкрадчивым баритоном поясняет доктор Салаев, но уже самые первые результаты вполне можно определить как феноменальные. Разумеется, никакого принуждения здесь не будет, говорит доктор Салаев. Фармакологическая активация — дело исключительно добровольное. Но вы посмотрите, что происходит с миром: на кого ещё надеяться людям, нашим соотечественникам, если отступят те, кто сейчас обращён лицом к будущему. Не следует оглядываться назад: там нет ничего, кроме тлена прошлого, надо идти вперёд, открывая человечеству новые горизонты. Вспомните слова президента Кеннеди, сказанные, кстати, тогда, когда Америка тоже находилась на перепутье: не спрашивайте, что ваша страна может сделать для вас, спрашивайте, что вы сами можете сделать для своей страны…

Доклад доктора выслушивается в полном молчании. Вопросов ни у кого нет, только Агата, когда все начинают расползаться по своим рабочим местам, шепчет Дагу:

— Весной он говорил то же самое. Правда, приводил тогда из Кеннеди две цитаты. Вторая: изменения — это закон жизни. Тот, кто смотрит лишь в прошлое и в настоящее, пропустит будущее…

— И что? — не понимает Даг.

Агата поднимает ладони и медленными движениями, с усилием трёт виски. Словно пытается размазать скопившуюся в них боль.

— В этом — суть… Мы не должны пропустить будущее…

В ту же ночь Даг проваливается в очередной трансцензус. Снова — переулок с нежилыми домами, зияющими разбитыми окнами, снова — пятна хищного коричневатого мха на стенах, снова — лезвия жёсткой травы, прибивающиеся из разломов асфальта. Но есть и разница: теперь он идёт не один, а вместе с Агатой. И движутся они не к Загородному проспекту, но, сворачивая под мрачную арку длинного проходного двора, оказываются на задниках сада, теперь более похожего на болото, перебираются через поваленную ограду и таким образом проникают на внутреннюю территорию Флигеля. Вся она выше щиколоток залита мёртвой водой, из которой торчат страшноватые скелеты кустов. Под резиновыми сапогами хлюпает грязь. Агата говорит что-то, поводя чуть вперёд дулом “калашникова”. Слов Даг не слышит, но понимает, что она призывает его быть осторожным. Флигель торчит из воды, как храм, где молились неведомым и уже забытым богам. Хотя почему неведомым, думает Даг. Мы здесь возносили молитвы будущему. И жертвовали ему своими жизнями. Входная дверь наполовину распахнута, завязла, вероятно, нижней кромкой в земле. В вестибюле тоже стоит пленка тёмной воды. Отражается в ней свет их фонарей. Агата достает из рюкзачка плоскую кисть, жестяную банку в слёзных потёках краски, открывает её и, обмакнув туда кисть, роняя тягучие капли в воду, торопливо — пишет прямо на стене, кровавыми буквами:

“Останься здесь”.

Ставит громадный восклицательный знак.

— Что это означает? — хочет спросить Даг.

Однако Агаты рядом с ним уже нет. Единственное: за дверью, где-то достаточно далеко, раздается плеск тяжёлых, равномерных шагов.

Это около четырёх утра. Даг видит зеленоватые фосфоресцирующие стрелки будильника. Он лихорадочно одевается, осторожно приоткрывает дверь — в коридоре, под лампами дневного света, покоится сонная тишина. Паркет поскрипывает, но всё же скрадывает шаги. У комнаты Агаты он останавливается и тихонечко скребёт ногтями по прямоугольной филенке. Потом так же, ногтями, слегка постукивает по ней. Прислушивается — изнутри ни звука. Тогда он осторожно приоткрывает дверь и даже при слабом свете, проникающем из коридора, видит, что постель Агаты не тронута: гладкая белизна подушки, аккуратно, без единой морщинки застеленное одеяло.

Комната крохотная, и одного взгляда достаточно, чтобы убедиться — Агата исчезла.

Он всё чаще ловит себя на мысли, что, вероятно, напрасно позволил закрепиться за собой кличке Гремлин. Гремлины — злобные инфернальные существа, жрут все живое, аналог нынешнего коронавируса. Возникают отрицательные коннотации, тень которых ложится и на него.

Вот и сейчас нечто подобное всплывает из тёмного ила сознания. А в резонанс с ним и заглушая всё остальное вибрирует, захлёбываясь, очередной тревожный звонок. Он смотрит на извещение, присланное ему по электронной почте: академик И.А. Коркус подал прошение об отставке с должности научного руководителя проекта “Аргус”. Мотивировка: возраст, восемьдесят два года, астения, не в состоянии добросовестно исполнять должностные обязанности.

Ничего себе: удар так удар!

Совершенно понятно, что возраст тут ни при чём. Просто административное чутьё у Коркуса тоже — дай бог, пятьдесят с лишним лет в этой системе. Видимо, почуял Иона Андреевич надвигающийся провал. Первое правило любого опытного чиновника: соскочить из проекта раньше, чем тот начнет проседать, до того, как станут рубить головы причастным и непричастным.

Да, но здесь гораздо важнее другое: в чем именно Коркус узрел грозящий неприятностями симптом? Ведь только что был получен весьма значимый результат. Блестяще подтвердился прогноз, который представил реципиент с псевдонимом Профессор (между прочим, реальный профессор, доктор наук, Павел Георгиевич Светлаков): действительно — Минск, действительно — де­монстрация; протесты вспыхнули после выборов, на которых Колхозник (такой кличкой наградили президента-союзника в российских верхах) нарисовал себе восемьдесят два процента поддержки. Вот ведь самовлюбленный болван! Поставил бы скромненько шестьдесят два — шестьдесят три процента, что, кстати, полностью соответствовало бы негласным социологическим данным, может быть, всё бы и обошлось. Нет, захотелось ему победных фанфар, любви народа, выраженной громадами цифр. И вот — протесты идут уже больше месяца, трясёт всю страну, Колхоз­ник держится на силе ОМОНа, давно им взращиваемого и лелеемого. Наши тоже не от большого ума кинулись ему помогать. Родство диктаторских душ: перепугались, что судорога перемен перекинется на Россию, выдали ему кредиты, президент (российский) выступил с заявлением о создании силового резерва для помощи братской стране в том случае, если “белорусские экстремисты”, естественно, финансируемые из-за рубежа, поднимут мятеж с захватом правительственных учреждений. Не дошла до авторитарных мозгов элементарная вещь: если бы, напротив, поддержали стихийную оппозицию, в которой поначалу преобладали пророссийские настроения, то Колхознику при­шлось бы уйти, а новое правительство, возможно, удалось бы сформировать как дружественное для нас. Нет, осудили “бунтовщиков”, сами вытолкнули протестующих белорусов в объятия Запада…

Хотя для “Аргуса” всё это вторично. Главное то, что подтвердилось ещё одно задокументированное предвидение. Победа? Безусловно — победа! С чего же тогда уважаемому академику Коркусу соскакивать со вздымающейся волны? Или, быть может, просочились наружу сведения об исчезновениях?

Он нажимает иконку на сотовом телефоне и, услышав мрачный, как из-под надгробия, голос: “Полковник Петров”, спрашивает, как обстоят дела с поисками сбежавших реципиентов? Удалось ли что-нибудь обнаружить?

— Ищем, — так же мрачно отвечает полковник Петров. — Ёк-килдык!.. Не дергай меня. Если что-нибудь появится, я тебе сообщу. — Он ждёт продолжения, и, сообразив, что его не будет, уже более раздражённом тоном интересуется: — Ну что там ещё?

— Слушай, а информация об этих исчезновениях не могла где-то протечь?

— Нет. С чего бы это?.. Подожди! У тебя есть какие-то сведения?

— Сведения — не сведения, но вот докатился… некий слушок…

— Кто? Откуда?

— Это мой источник, — суховато говорит Гремлин, подчёркивая тоном неуместность вопроса.

Полковник Петров задумывается, и даже сквозь телефон становится слышно, как у него в голове, тяжело перекатываясь, стукаются друг о друга чугунные мысли.

— Нет, это не от нас, — наконец приходит он к заключению. — А ты уверен, что этот источник твой — не того… Ничего не соврал?

Гремлин смахивает этот вопрос.

— Я вот что думаю… Доктор Салаев… Это ведь ваш кадр?

Полковник опять задумывается и после тяжелого молчания сообщает:

— Нет, это не он.

— Уверен?

— Не беспокойся, Салаев у нас на таком крючке, с которого не соскочишь.

— Ладно, — говорит Гремлин.

— Ты это, если что, про себя не держи, — советует полковник Петров. — Ёк-килдык… Оперативные мероприятия — не твой профиль. Надыбал чего-нибудь — сразу же доложи. Вместе всё обмозгуем. По-товарищески… Не забывай, в одной лодке плывём.

Гремлин отключается.

Нет, беглецы тут, видимо, ни при чём.

Значит, остаётся одно. Остаётся лишь то, что он с самого начала предчувствовал. Он ведь предчувствовал, он ведь сразу же в дрожи неприятного озарения понял, что будет именно так. Разумеется, он не мог предугадать все детали, но как только услышал в клинике истеричный, захлебывающийся словами бред визионера Марго (Маргарита Стопенова, администратор по кадрам корпорации “ГИТ”), вызванный инъекцией пранизолона, понял, что именно так и будет. Странно было бы не понять: площадь, заполненная толпой, ликующие баннеры, карикатуры, транспаранты с надписью “Мы победили!”, портреты президента, либо перевёрнутые вверх ногами, либо перечёркнутые багровой краской… И — оратор на импровизированной трибуне с расплывчатым, но всё же безусловно угадывающимся лицом… Тут не захочешь — поймёшь. Примерно месяц назад, сразу после выборов в Белоруссии. А через некоторое время грянуло: единственный реальный Оппозиционер в стране, тот, кого нынешние, обсевшие власть, действительно ненавидят, поскольку засвечивает он самое дорогое, что у них есть: зарубежную, тщательно скрываемую недвижимость, капиталы, тайные банковские счета… — так вот, этот Оппозиционер внезапно вываливается из жизни.

Всё происходит, будто во второразрядном триллере. Вылетает Оппозиционер из Томска, где, по словам сопровождающих, пьёт чашку чая в аэропорту, через полчаса ему становится плохо, теряет сознание, самолёт совершает экстренную посадку в Омске. Оппозиционера увозят в больницу, в отделение токсикореанимации, там он впадает в кому, состояние оценивается как тяжёлое, его подключают к аппарату искусственной вентиляции лёгких… Вспыхивает международный скандал, со всех сторон, с самого высокого уровня сыплются требования передать Оппозиционера на лечение за границей. Российской власти доверия нет. Наконец вывозят его в берлинскую клинику “Шарите”, а через некоторое время правительство Германии сообщает, что результаты токсикологической экспертизы, проведённой лабораторией Бундесвера, показывают наличие в организме Оппозиционера следов яда, классифицируемого как “Новичок”, боевого отравляющего вещества, разработанного в России. Омские врачи в ответ заявляют, что никаких следов никаких ядов их собственными исследованиями не обнаружено, а ухудшение здоровья политика могли спровоцировать алкоголь, подозрительные “оздоровляющие” диеты, стресс, переутомление “или даже банальное отсутствие завтрака”. Однако наличие “Новичка” в организме Оппозиционера независимо друг от друга подтверждают лаборатории Франции и Швеции, а несколько позже к такому же выводу приходят эксперты ОЗХО (Организация по запрещению химического оружия). Политики ряда западных стран тут же требуют ввести санкции против России. В свою очередь, президент России называет все эти обвинения голословными, высосанными из пальца, не подтверждёнными никакими реальными доказательствами.

Вот в чём тут дело. Картина выстраивается на редкость неприглядная. Сначала отравление радиоактивным полонием Александра Литвиненко в Лондоне, затем отравление Скрипалей, отца и дочери, тем же “Новичком” в Солсбери, из-за чего уже полыхал грандиозный скандал, теперь, пожалуйста, — Оппозиционер. Что там было на самом деле? Ведь вопреки всему — выкарабкался, уцелел! Возможно, прокол: не хватило времени, топорно сработали, не рассчитывали, что пилот посадит самолёт в Омске, что врач в “скорой”, который был, конечно, ни сном, ни духом, сразу же вколет больному антидот (кажется, атропин), что срочно перевезут его за границу… Вероятно, совсем рехнулись. Интересно, президент был в курсе этого действа? Или у них там уже полный раздрай: правая рука понятия не имеет, что делает левая? Неужели их так напугал трансцензус Марго? Возможно, и напугал, особенно вкупе с протестами в Белоруссии. Они ведь там смертельно боятся будущего. Не хотят его вообще, никакого — ни хорошего, ни плохого. Они хотят сохра­нить настоящее, в котором они так уютно устроились, будущее для них — это враг, они стремятся его уничтожить всеми доступными средствами. А может быть, уже в какой-то мере и уничтожили. Может быть, отравление Оппозиционера — это и есть тот самый поворотный момент, схлопывание бифуркации, переход на трек, где никакой благоприятной версии для нас уже в принципе не существует?

Хотя тоже — не факт.

Гремлин смотрит в боковое окно машины. Они как раз поворачивают с Московского проспекта на Загородный. Опять идёт дождь. Точнее — не дождь, а морось, пропитывающая собою весь воздух. Петербург погружён в поглощающий звуки и жизнь промозглый серый туман. Он скрадывает пространство: крыши домов, дали улиц. И потому кажется, что это не обычный туман, а безостановочное кишение вируса. На тротуарах — мокрые плащи, накидки, зонты. Проглядывают налепленные на лица голубые медицинские маски. Правда, в масках, по примерной оценке идёт лишь четверть прохожих, вообще непонятно, как они сквозь мокрую ткань могут дышать. У водителя, Толика, маска сегодня просто висит на шее, и Гремлину представляется, что это такой маскарад, макабрический танец, исполняемый в силу древнего суеверия.

Заклинание, которое должно отпугнуть демонов.

Кстати, сам он тоже — танцует.

В памяти у него настойчиво осциллирует только что состоявшийся разговор.

Вчера ему позвонил некто Арефьев, заведующий кафедрой микробиологии в каком-то задрипанном, научно-прикладном заведении. Расплодились опять эти ведомственные “ящики”. Они с ним где-то когда-то мимолетно пересекались. Гремлин его смутно припоминал. Арефьев сказал, что у него есть чрезвычайно важная информация, не по телефону, надо бы им неофициально её обсудить, приехать во Флигель, к Гремлину, отказался, к себе тоже не пригласил, встретились в неприметном кафе неподалеку от Парка Победы. Поняли друг друга чуть ли не с полуслова. Оказывается, Арефьев то­же занимается коронавирусом, естественно, самая модная тема сейчас. И вот после серии разнообразных мутаций (конкретную методику, извините, я вам пока излагать не буду) получили они удивительный генный модификат. Необычайно высокая контагиозность: заражение происходит и воздушным, и контактным путём, и через предметы, и вообще через всё. Организм при этом реагирует парадоксально — ни температуры, ни кашля, ни насморка, вообще никаких патогенных признаков, напротив — метаболизм в определённой мере даже нормализуется, носитель, судя по всему, чувствует себя здоровым и полностью удовлетворённым. Мы установили также, что при этом устойчиво повышается уровень эндорфинов, механизм до конца неясен, но скорее всего он не является аналогом наркотического воздействия, рецепторы, вос­принимающие соответствующие полипептиды, не редуцируются. Проверено пока только на крысах, но есть основания полагать, что и человек будет реагировать сходным образом. Представляете? Общество социального благоденствия: все всем довольны, все чувствуют себя здоровыми и счастливыми, никаких войн, никаких революций, никаких протестов, митин­гов, демонстраций. Все голосуют “за”, и не требуется никакой административный ресурс… Арефьев в этом месте издал лёгкий смешок. В общем, перспективы просматриваются феноменальные. Дело теперь за тем, чтобы расширить исследования, получить соответствующее разрешение, фи­нансирование, вывести эксперименты на клинику, ну и так далее…

— Самое лучшее, — оттенив свои слова паузой, сказал Арефьев, — создать особую научную группу, вне юрисдикции института, самостоятельную, замыкающуюся непосредственно на заказчика.

Всё было ясно.

— Вы уже говорили с кем-нибудь на эту тему? — спросил Гремлин.

— Мы оформили предварительную заявку, но пока ни в какие инстанции её не подавали. Тут требуется… хорошенько подумать…

— К Тихонину в его “БиоКон” не пробовали обращаться? Они… по слухам… занимаются сходной тематикой.

Арефьев обнажил зубы в ядовитой улыбке.

— Если мы обратимся к Тихонину, в “БиоКон”, то они сразу же затребуют все протоколы исследований, и у меня нет сомнений, что их получат: мы, в общем, гражданская организация, они — военная. Силы несопоставимы. А через месяц Тихонин представит доклад, где будет сказано, что они вот уже три года разрабатывают точно такой же проект и их результаты значительно опережают наши. Конечно, Тихонин может пригласить меня и ещё пару моих сотрудников в группу, которой он будет руководить. Но может и не пригласить. Зачем?.. Вы меня понимаете?

Чего тут было не понимать?

— Регистрацию вы прошли?

— Чисто условно дали вирусу шифр “джи-эф-тринадцать”. Так что официально можно представить его в любой момент. Как только потребуется.

Гремлин вздрогнул:

— Джи-эф-тринадцать?

— Да… Повторяю: название чисто условное. Застолбить, чтобы не перехватили. Или чтобы не опередили наши стратегические партнёры… хе-хе… как любит выражаться наш президент… — И уже серьёзнее. — Нам очень нужен хороший канал наверх. На самый верх, где принимаются окончательные решения. В крайнем случае — на руководство Министерства обороны или на эф-эс-бэ. Вы будете куратором проекта, я — научным руководителем… Надеюсь, сработаемся…

Вот такой состоялся у них разговор. Гремлин всматривается в дождевой туман: и что с этим делать? У реципиента Яннера (Сергей Луговик) ещё в начале лета был яркий трансцензус: вирус джи-эф-тринадцать уничтожит большую часть человечества. Слить Арефьева? Но ведь он рано или поздно нужный канал всё равно отыщет. Возглавить и утопить? Выложить как козырную карту предупреждение Яннера? Бесполезно, слишком вкусный червяк насажен на этот крючок. Сочтут, что если держать под контролем, то всё обойдётся. Будет точно так же, как с отравлением Оппозиционера. У них непрошибаемая уверенность, что можно всё и вся держать под контролем; никакие грабли, никакие провалы, пусть самые катастрофические, их в этом не разубедят.

Так что же впереди? Смерть?

Или всё-таки остаётся ещё узкая щель между Харибдой и Сциллой, через которую удастся проскочить в последний момент?

— Приехали, — говорит Толик.

Оказывается, они уже стоят перед Флигелем. Мокнут кусты, жёлтая штукатурка стен потемнела от сырости. Гремлин, согнувшись, выбирается из машины… Джи-эф-тринадцать… А ведь вместе с Коркусом уберут и меня, думает он. Уберут, зачем им свидетель?.. Он хлопает дверцей. Наружный охранник отшагивает чуть влево, чтобы освободить проход. Народ в общей аудитории сидит за компьютерами и делает вид, что интенсивно работает. Просеивают интернет, ищут новых визионеров. Гремлин, однако, чувствует, что когда он идёт вдоль столов, то внимательные горячие взгляды упираются ему в спину. Они уже все знают, вновь думает он. Проклятье! Агата их, конечно, предупредила. Капризная, упрямая девка! Сказала при позавчерашнем их разговоре: мне терять нечего. Считает себя незаменимой. Забыла, что незаменимых у нас нет, это ещё товарищ Сталин изрёк… Гремлин передёргивает плечами. Вот что, вероятно, почувствовал достопочтенный наш Коркус, думает он, грядёт зачистка, грядёт переформатирование кадрового состава проекта, так это, видимо, будет аккуратно определено в соответствующей докладной. И если Коркусу ещё могут позволить просто уйти, пусть тихо догорает в забвении восьмидесятидвухлетний старик, то мне такого шанса — просто уйти — никто, разумеется, не предоставит.

Гремлин на секунду остолбеневает. Кабинет, привычный его кабинет, разгромлен, как будто по нему прошлись железной метлой. Опрокинута этажерка с книгами, по всему полу распластались истоптанные листки бумаг, сейф отодвинут от стены и распахнут; краем глаза он замечает, что разбиты даже лампы дневного света на потолке — когда он делает шаг, стекло хрустит под ногами. А за его столом, положив на полированную поверхность сжатые жилистые кулаки, сидит человек в потёртом военном комбинезоне, с тремя малиновыми крестами на плечах вместо погон. И ещё Гремлин неожиданно чувствует, что двое других людей, хваткие, явно накаченные, крепко держат его за локти.

Не вырваться.

Кто это? Откуда они взялись?

Что за чёрт?

Человек за столом чёрным от ярости голосом говорит:

— Народный Трибунал, независимой Коммунитарной республики, оценив вашу ответственность за действия, приведшие к катастрофе, приговаривает вас к смерти — от того же оружия, которое вы создали для других. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.

Гремлин хочет сказать, что это не я, не я, оружие создавали другие, я тут вообще ни при чём, меня несло общим потоком… — разбитые губы его еле шевелятся, вспухшие, горят кровяным огнем. Горло пересохло, из него вырывается неразборчивый хрип.

Четвёртый человек, выступивший из-за спины, тоже в комбинезоне, но с грязноватой белой повязкой на рукаве, где в зелёном круге опять-таки багровеет кривовато нарисованный крест, прижимает к его запястью металлический серый цилиндр, что-то щелкает, раздается короткое злое шипение, словно пробудилась змея, в запястье, под кожей, надувается болью плотный пузырь.

Двое державших Гремлина сразу же отступают.

Можно даже сказать — отшатываются.

— Не боись, — говорит человек, который делал укол. — При внутривенном вводе он станет контагиозен часа через три, не раньше.

— Бережёного бог бережёт, — бормочет тот, что находится справа.

Человек за столом поднимается:

— Всё, идём!

Отчётливо хлопает дверь.

На деревянных ногах Гремлин огибает свой стол и валится в кресло.

Так вот, что представляет собой трансцензус, думает он.

Кабинет выглядит, как всегда: чистый паркет, аккуратная этажерка со справочниками, крашеный коричневой краской, запертый сейф.

Так вот, что меня ждёт.

Интересно, это Сцилла или Харибда?

Впрочем, неважно. Значение имеет лишь то, что эта тварь готова меня сожрать.

Ну это мы — поглядим.

Гремлин дёргает на себя ящик стола и, просунув руку, нащупывает в глубине его пистолет.

По крайней мере, я знаю одно, думает он. Будущее не предопределено. Оно ещё только начинает формироваться под воздействием настоящего. И если глобальное будущее мне не подвластно, оно всё равно наступит и перекроит весь мир, то свое личное будущее, свою собственную судьбу я вполне могу определить сам.

Руки у него немного дрожат.

Чуть слышно, задыхающимися шмелями, гудят лампы дневного света под потолком.

Больше — ни звука.

По крайней мере, это я могу сделать, думает он

Часть 4

Дней через пять Даг ясно осознает, что главным фактором для него теперь является время. Время — это единственное, что имеет значение. Происходит это внезапно. Однажды, около одиннадцати утра, Ортан, угрюмый, восточной внешности человек, кстати и по-русски говорящий с заметным акцентом, вдруг ни с того ни с сего начинает шлёпать ладонями по столу: правой — левой, правой — левой, поочередно, с каждым разом всё сильней и сильней. Одновременно он подёргивается всем телом, словно его корежит электрический ток, и даже часто-часто подпрыгивает вместе со стулом. Никто ничего не успевает сообразить — Ортан уже падает на пол и, как припадочный, колотится о линолеум.

— Голову придержите!.. — кричит кто-то.

Анчутка, оказавшаяся ближе всех, подсовывает под его затылок ладони. Подкладывают ещё и скомканный свитер. Ортан хрипит, задыхаясь, и выкрикивает что-то на неведомом языке: “гадрут!.. джебраил!.. физули!.. зангелан!.. кубатлы!.. шуша!.. лачин!”…

Сонник, и здесь сообразивший всё быстрее других, протягивает к его лицу диктофон.

— Что это? — сам себя спрашивает Даг.

— Кажется, это города в Армении, — шёпотом отвечает Профессор.

Мгновенно появляются санитары в белых одеждах и уволакивают тело, изломанное конвульсиями, в левую часть Флигеля, где находится клиника.

Панародин, материализовавшийся посередине аудитории, крутит из стороны в сторону головой.

Звонко хлопает в ладони:

— Работать!.. Работать!..

За эти пять дней ситуация во Флигеле резко меняется. Панародин, возглавивший “Аргус” после загадочного самоубийства Гремлина, сразу же устанавливает в группе жёсткую дисциплину. Теперь каждый визионер обязан ежедневно проводить в рабочей кабине три смены по два часа — утром, днём, вечером. Это независимо от самочувствия. Послаблений Исмар Бакадович (ну и имечко!) никому не дает. График вывешен на стене, за соблюдением его следит некий Дрозд, имеющий статус дежурного наблюдателя. Кроме того, отменены прогулки в саду, выходить из Флигеля категорически запрещено. На окнах верхних этажей тоже навешиваются решётки, и исполняется наконец мечта полковника Петрова: вдоль всей ограды внутреннего участка прокладывается спираль Бруно — завитая стальной пружиной колючая проволока. Теперь к ограде не подойти, а с улицы незаметно, да и кому нужно вглядываться.

Главное же изменение заключается в том, что отныне также каждый визионер перед началом сеанса должен принимать дозу лёгкого стимулятора. Так, во всяком случае, характеризует его доктор Салаев. Однако лёгкий-то он, быть может, и лёгкий, но Бармаглот, например, в прошлом баскетболист, рослый, внешне совершенно здоровый парень, после приёма этого стимулятора на целые сутки теряет пространственную ориентацию: не может войти в дверь, промахивается, не может самостоятельно сесть на стул, приходится водить его под руки. Напуганные таким эффектом, двое ребят, Снегирь и Шпунтик, (подростки, Даг с ними почти не общался) предпринимают отчаянную попытку бежать: ночью проникают каким-то образом на чердак, разбирают часть крыши, охрана их засекает, когда они спускаются по водосточной трубе. Обоих немедленно переводят в клинику.

Стимуляторы — это ужас, от которого меркнет сознание. К счастью, они действуют на всех по-разному. Профессор говорит, что у него стимуляторы акцентируют в первую очередь память: внезапно, будто на мониторе, всплывают внутри мозга статьи, написанные бог знает когда — весь текст, целиком, вплоть до сносок и рисунка абзацев. Аналогично и у Анчутки: крутятся в голове фильмы, просмотренные ею за последнюю пару лет, не надо никакого планшета, закроешь глаза — всё ярко, как на экране. Зато у Ортана — припадок, через сутки сменившийся комой, а Белка, тщедушная, белобрысая, взъерошенная девица, два дня назад, точно так же как когда-то Марго, впала в кататонический ступор. Только, в отличие от Марго, она совершенно окаменела: её так и уносят — полусидячую, с растопыренными руками, с мёртвым взглядом, со скрюченными, будто у ведьмы, костистыми пальцами.

С другой стороны, на Дага, что удивительно, лёгкие стимуляторы воздействия почти не оказывают: некоторый прилив сил, более никаких последствий. Профессор, правда, предупредил, что тут может сработать кумулятивный эффект: сначала — ничего, ничего, а потом — как пробьёт.

Спасибо, это, разумеется, успокаивает.

В общем, Даг чувствует, что времени у него совсем нет. Их, визионеров второго поколения, остаётся все меньше и меньше. Группа, первоначально состоявшая из двадцати человек, сократилась уже более чем на половину. А на остальных Панародин посматривает, прищурясь, блестя чёрными, будто из антрацита, хищными глазками. Нетерпение его можно понять. Инцидент с Ортаном имеет неожиданный результат. Через несколько дней вспыхивает азербайджано-армянский конфликт из-за Нагорного Карабаха, очень быстро перерастающий в широкомасштабные военные действия. С обеих сторон используются танки и артиллерия, а со стороны Азербайджана ещё и турецкие беспилотники, против которых оборона армян бессильна. В новостях начинают мелькать названия населённых пунктов: Гадрут, Джебраил, Физули, Зангелан, Кубатлы… Так вот что содержал в себе трансцензус Ортана: мгновенно подтвердившийся, точный и конкретный прогноз! Это колоссальный успех для “Аргуса”. Панародин не скрывает победного торжества. Его акции, его административный авторитет выросли до небес. Вопрос, по-видимому, теперь заключается в следующем: ждать ли ему и дальше чего-нибудь от нынешней группы, явно исчерпавшей себя, или сжечь их всех разом, назначив тяжёлые стимуляторы, и продолжать футурологический мониторинг с новым поколением визионеров. Тем более что следующий состав уже сформирован. Анчутка по секрету сказала, что в списке резерва числится сейчас аж двадцать пять человек. Правда, понизив голос, добавила, что примерно у половины из них проскопические способности довольно сомнительны, торопится Панародин, набирает чёрт знает кого, и всё же пять-семь фигурантов, по её мнению, вполне работоспособны.

Так сколько они, оставшиеся, ещё продержатся? Неделю, две недели… может быть, месяц — но это уж если исключительно повезёт.

Времени действительно нет.

Даг не понимает одного: как он умудрился завязнуть в этой безнадёжной трясине? Ведь поначалу — он хорошо помнит те первые дни — и в самом деле был полон кипучего энтузиазма. И какая грандиозная перед ним встала задача: найти позитивную версию будущего, спасти мир, который погружается в пучину безумия. Хотя Профессор уже тогда, глядя на его восторги, осторожно спросил:

— А мир хочет, чтобы его спасали?

И без напора, как опытный лектор, напомнил, что Фрейд, например — слышали о таком? — считал, что стремление к смерти — одна из имманентных, то есть врождённых, характеристик личности. Причём — а это уже не Фрейд, это, извините, моё собственное суждение — такое стремление имеет сильную биологическую основу. После двадцати пяти — тридцати лет человек как элемент популяции природе просто не нужен: репродуктивный период им, как правило, завершён, потомство появилось на свет, окрепло, особь исполнила свое чисто биологическое предназначение. К тому же дальше увеличивается вероятность негативных мутаций. Неслучайно именно в этом возрасте когнитивный рост большинства людей останавливается: исчерпан природный драйвер, для дальнейшего развития необходимы сознательные и целенаправленные усилия, а на это далеко не каждый способен. Собственно, на данном критическом рубеже человек перестаёт быть сугубо биологическим существом и начинает, если, конечно, получится, путь человека разумного. Вероятно, на аналогичном распутье находится сейчас всё человечество: оно достигло возраста биологической бесполезности, пора приглушить инстинкты, ориентироваться на примат разума, жаль, что осознание этой необходимости нам ещё не пришло.

— Ну да… — мрачно подвела итог присутствовавшая при разговоре Анчутка. — Мы как крысы, посаженные в лабиринт: дёргаемся туда-сюда, в панике, ищем выход, а выхода нет…

Профессор сказал:

— Чтобы найти выход из лабиринта, надо мысленно, в воображении, подняться над ним.

Анчутка лишь иронически хмыкнула. Даг, кстати, был с ней согласен: идея сугубо академическая, а вот как это осуществить на практике? И вообще — как жить, если от жизни осталось всего ничего? Анчутка тыкалась носом ему в плечо, шептала, что уже несколько дней совершенно не может заснуть: закроет глаза — крутятся идиотские фильмы, вздрагивает, просыпается. Ей кажется, что они как бы обитают на острове, а вокруг него не вода, не море, а безжизненный серый туман, растворивший в себе весь мир, и он, то есть туман, каждый день, каждый час поглощает по кусочку их жалкой земли, её всё меньше, она неумолимо сжимается, деться некуда, скоро и они тоже растворятся в тумане, не останется ничего — одна безжизненная серая муть…

Анчутка, как и всё вокруг, преображается за эти пять дней: отмывает голову от крикливого молодёжного разноцветья, меняет брезентовые штаны на джинсы, футболку с иероглифом — на нормальный тёмно-зелёный джемпер. Оказывается — вполне привлекательная девица, разве что — бледная, с расширенными от испуга глазами, из которых вот-вот потекут слабые слёзы. За Дага она цепляется так, будто боится, что, если хоть на секунду отпустит его, то действительно растворится в этом своём сером тумане.

А чем Даг ей может помочь? У него самого примерно такие же ощущения… Идут тяжёлые бои вокруг Нагорного Карабаха… Громадный взрыв со множеством жертв происходит в порту Бейрута… Исламский радикал, оскорблённый карикатурой на пророка Мухаммеда, отрезает голову учителю во французской школе, который эту карикатуру продемонстрировал на уроке… Количество заболевших коронавирусом достигает уже шестидесяти миллионов, умерших от него — полутора миллионов человек… В Англии поджигают вышки, построенные для передачи сигнала сети “5G”: граждане убеждены, что они способствуют распространению пандемии… В Ормузском проливе горит танкер с нефтью, торпедированный неизвестными террористами… Китай и Россия начинают сбрасывать доллары… Американские военные корабли вошли в Южно-Китайское море… Лидер Китая призвал сограждан готовиться к грядущей войне с США…

Мир колеблется — так наступает будущее. Раньше оно представлялось Дагу чем-то абстрактным — недоступным, непостижимым, как вечно недосягаемый горизонт, и вдруг оказалось на расстоянии вытянутой руки; волны его прокатываются по реальности, искажая картинку, точно вода, криво бегущая по стеклу. И каждая такая волна, омывая Флигель, обесцвечивает в нём краски и звуки, стирает постепенно предметы, его самого, превращает в тень среди других зыбких теней. Помочь Анчутке он может лишь тем, что не отстраняет её, когда она в середине ночи однажды прокрадывается к нему в номер. Их любовь, если это так можно назвать, тороплива, сумбурна и напоминает, скорее, судороги отчаяния. Она не возносит, а опустошает. И потому, вероятно, — хотя, быть может, играет здесь роль и кумулятивный эффект стимуляторов — из опустошённости этой всплывают некие сновиденческие ретроспективы. Даг словно проваливается в далёкое детство и вновь — был когда-то у него такой эпизод — бежит куда-то, торопится по залитой солнцем Красноармейской улице, тянущейся от Измайловского до Лермонтовского проспекта. Причём в теле — необыкновенная лёгкость, кажется, оттолкнись от асфальта и дальше полетишь, стремительно, без усилий, лишь иногда, для поддержания скорости, чуть-чуть касаясь земли. А может быть, он и в самом деле летит, ведь дело происходит во сне. И тут, по левой стороне этой улицы, он вместо привычного чахлого садика, стиснутого глухими стенами трёх домов, видит странное здание, словно из одного стекла, сияющее, будто бы парящее в воздухе, посверкивающее, как ёлочная игрушка, ослепительными отражениями. Внутри здания угадываются такие же стеклянные галереи, а по фасаду его пылает солнечной желтизной непонятное словосочетание “REGSTILE HJK”. Среди скучно оштукатуренных, четырёхэтажных домов оно выглядит пришельцем из иного мира. Это ещё что такое? Длится всё не больше мгновения. Даг, проскочив вперёд, оборачивается, но там, слева, уже снова — кусты, два заморенных тополя, облупленные скамейки… Тем не менее его точно подбрасывает. Даг садится и под тихий шелест Анчутки, вероятно, тоже вдыхающей и выдыхающей какие-то свои, лёгкие сны, всматривается в белесую мглу окна.

Сознание у него ясное, прозрачное, словно из хрусталя.

Он теперь твёрдо знает, что ему следует делать.

Прав был Профессор: им надо действительно “подняться над лабиринтом”.

Конечно, сказать легче, чем сделать.

Анчутка, выслушав его, немедленно заявляет, что он просто свихнулся. Тоже подскакивает в постели, как на пружине, и, повернувшись к нему лицом, шипит:

— Ты соображаешь, что говоришь? Ты вообще что-то соображаешь? Мы же сразу — того…

Она крутит пальцами у виска, будто завинчивает под череп тугую гайку.

Слышен даже негромкий скрип.

— А что мы теряем? — спрашивает Даг. — Или ты считаешь, что будет лучше, если твоим родителям сообщат, что ты скончалась от тяжёлой формы ковида, и выдадут им тело в пластиковом мешке?

— Не говори так!.. — шепотом кричит Анчутка.

И, словно отталкивая его, трясёт растопыренными ладонями.

— Считаешь, что тебе удастся этого избежать?

— Замолчи!..

Даг сам удивляется, с какой безжалостностью он вонзает в Анчутку горячие стрелы слов. Как будто у него появилось неоспоримое право взвешивать и судить.

Анчутка всхлипывает, глотает слёзы, а затем с трудом говорит:

— Ладно… Теперь уже — всё равно… Я здесь одна не останусь… Куда ты — туда и я…

Гораздо спокойнее реагирует на его идею Профессор. Выслушав Дага, он около минуты смотрит поверх него, вероятно, мысленно изучая проблему с разных сторон, а потом замечает, что чисто теоретически перспектива здесь есть: в безнадёжных ситуациях стандартные методы не работают, обеспечить благоприятный исход может лишь нечто “перпендикулярное”. Тут я с вами согласен. Это, к сожалению, не означает, что “крылья”, на которые вы рассчитываете, будут держать вас в воздухе. Помнится, у Икара они расплавились… Очень, очень рискованно. Впрочем, решать вам…

Проще всего, как ни странно, удаётся убедить Панародина. Правда, сначала тот смотрит на Дага, явившегося к нему, как на жужелицу или на червяка. Что, в общем, естественно. Это называется — расчеловечивание. Как ещё смотреть на того, кого собираешься уничтожить? Только как на низшее, безмозглое существо, не заслуживающее ничего, кроме брезгливости. Однако по мере того, как Даг излагает ему своё предложение, Панародин начинает прислушиваться, прищуриваться, причмокивать, бессознательно поглаживать нижнюю часть лица, будто пропуская меж пальцами завитки невидимой бороды, и наконец благосклонно кивает:

— А что?.. По крайней мере, оригинально. Когнитивный резонанс, говорите?.. Психологический гетерозис?.. Да… Можно попробовать.

“Запуск в космос”, как называет данную процедуру Профессор, происходит в этот же день. Церемония действительно напоминает проводы космонавтов. Собираются все — весь жалкий остаток “Аргуса”, весь его наличный состав: Даг с Анчуткой, которая стоит, сцепив пальцы, её бьет мелкая дрожь, Профессор, наблюдающий за ними с академической отрешённостью, Сонник, несмотря ни на что зевающий так, как будто вот-вот заснёт, Бармаглот — с выпученными глазами, плохо понимающий, кто он, где и зачем, сам Панародин в сером чиновном костюме с патриотическим галстуком, суетливо переступающий с ноги на ногу Дрозд, двое санитаров-охранников — эти, видимо, на всякий случай… Присутствует даже полковник Пётр Петрович Петров — он взирает на происходящее так, точно уже укладывает каждое слово, каждую процедуру, каждый случайный жест в строчки служебного рапорта.

Доктор Салаев лично приносит два лабораторных стаканчика, до середины наполненных некой жидкостью, напоминающей по цвету разбавленное молоко.

Приподнимает губу, обнажая крупные, словно у зайца, зубы-резцы.

Он так улыбается.

— Вот, адская смесь… Полчаса резко обострённого восприятия вам обеспечены.

— А потом? — спрашивает Анчутка.

— Будем надеяться, что повезёт…

В кабину они заходят, точно на эшафот. Анчутка еле переставляет ноги и всё время, как бы случайно, прикасается к Дагу. С чмоканьем уплотняющей окантовки закрывается дверь. Анчутка тут же садится на узкий диван и приваливается к стене. Даг, понимая, что медлить не следует, подаёт ей стаканчик со стимулятором.

Анчутка смотрит на него расширенными глазами.

— Мы — как Ромео с Джульеттой… Они жили недолго, не слишком счастливо, но умерли всё равно в один день…

— Пей, — говорит Даг.

— А ты?

— Я — сразу же за тобой.

Анчутка судорожно опрокидывает стаканчик в себя: морщится, трясёт головой:

— Фу… гадость какая…

Даг так же, залпом, выпивает свою порцию. Ну не гадость, конечно, но вкус неприятный — химический, с резкой медицинской отдушкой.

— Ложись, — говорит он.

Анчутка вытягивается на диванчике. А Даг опускается в кресло, расположенное вплотную.

Кабина узкая и тесная, как купе.

— Дай руку, — говорит Даг. Сжимает её теплые, слабые пальцы, чуть влажные от волнения. — Вот так… И не отпускай. Что бы ни случилось, что бы ни происходило — не отпускай.

— Ладно, не отпущу… И что дальше?

Даг некоторое время молчит.

— Прикрой глаза.

— Прикрыла…

— Помнишь, что сказал Гагарин за минуту до старта?

Анчутка тоже некоторое время молчит.

Вдруг — нервно вздыхает:

— И что он сказал?

— Поехали…

Олег Комаров погиб поздним вечером четвёртого декабря, когда возвращался с выступления на одном из петербургских телеканалов. По официальной версии его сбила машина, видимо, внедорожник, на перекрёстке Мичуринской улицы и улицы Куйбышева.

Сразу скажу, официальной версии я не верю. Через пару дней после трагического происшествия я специально съездил на это место: в одиннадцать вечера, точнее — в начале двенадцатого, обе улицы, и так-то транспортом не перегруженные, абсолютно пустынны; мчащийся внедорожник, даже если он сильно превысил скорость, можно было бы заметить за километр. Вероятно, это был специальный наезд. Кстати, и машину, совершившую его, тоже не обнаружили. Никаких доказательств у меня, разумеется, нет: смутные догадки, предположительные умозаключения.

Мы с Олегом учились в одной школе, два года сидели за одной партой, у большого окна, из которого видны были ворота Новой Голландии. На контрольных списывали друг у друга. Предполагалось, что мы — друзья на всю жизнь. Однако в дальнейшем пути наши, как водится, разошлись: я поступил на исторический факультет, он — на факультет журналистики. После окончания университета мы не виделись лет пятнадцать и даже особо друг о друге не вспоминали, пока не столкнулись случайно на мероприятии, посвящённом юбилею Октябрьской революции — я, как историк, в этот период был очень востребован. Обрадовались, конечно; Олег стал иногда ко мне забегать, напечатал в двух популярных журналах пару довольно обширных моих интервью, откликнулся интересной рецензией на мою книгу “Февраль и Октябрь”. Он к тому времени уже перешёл на фриланс, приобрел некоторую известность: его блог “Тень истории” имел двадцать с чем-то тысяч подписчиков.

И всё же настоящего успеха у него пока не было, из-за чего Олежек, по крайней мере в разговорах со мной, откровенно переживал.

— Ты посмотри на этого Н., — говорил он, называя фамилию популярного блогера. — Ведь у него, кроме обволакивающего голоса, ничего не имеется. Несёт полную чушь. И вот, пожалуйста — пятьсот тысяч просмотров… Или глянь на этого Ф., перевирает всё, что возможно, не раз его уличали в грубых ошибках, и все равно — громадная аудитория…

Он страстно мечтал раскопать какую-нибудь сенсацию, найти и через свой блог раскрутить какой-нибудь уникальный материал.

— Мне бы зацепиться за что-нибудь, — говорил он. — Мне бы хоть вот такое зёрнышко, но настоящее, получить, а дальше я его уже проращу…

У него блестели глаза, дрожал голос, мы сидели на кухне: в стёклах окна, в вечерней глубине темноты жестикулировало его призрачное отражение.

Я лишь скептически хмыкал.

Сенсацию ему подавай!

И вот — я хорошо помню этот момент — в начале года, когда сведения о вспышке эпидемии в китайском Ухане ещё только-только начали просачиваться в сообщениях информационных агентств, он явился ко мне, преисполненный нескрываемого торжества, и с порога объявил, что наткнулся на нечто потрясающее… нечто неслыханное… ты не поверишь… в самом деле — сенсация мировых масштабов… И, слегка успокоившись пятьюдесятью граммами коньяка, поведал мне, что, оказывается, существует совершенно секретный российский проект по мониторингу будущего. Создана целая группа визионеров, называется “Аргус”, сканирующая по трансцензуальным каналам различные его версии. В настоящее время они прогнозируют эпидемию колоссальных масштабов, которая вот-вот вспыхнет в мире, ожидаются десятки миллионов больных, миллионы смертей, закрытие производств, офисов, школ, институтов, запрет массовых мероприятий, все будут ходить в медицинских масках, шарахаться друг от друга… Откуда ему известно об этом? Фантастическое везение, зачем-то оглядываясь и переходя на шёпот, объяснил мне Олег. Одна его приятельница, с которой он, скажем так, имел когда-то близкие отношения (после чего, впрочем, они остались друзьями), участвует в этом проекте; всё жутко засекречено, нигде ни слова, контакт с внешним миром участникам “Аргуса” запрещён, но она, приятельница его, программист высшего класса, создала — не знаю, как это правильно обозвать, — скажем, некий виртуальный компьютер внутри своего ноутбука, зарегистрировала его в Эквадоре и вкруговую, через несколько хабов, чтобы не отследили, гонит ему, Олегу, потрясающую информацию.

— Ты понимаешь, надеюсь: всё это исключительно между нами.

Олега распирало от предчувствия грандиозной сенсации. Сам я отнёсся к его рассказу с большой долей скепсиса. Я нисколько не сомневался, что если даже такой проект действительно существует, то он представляет собой очередной мыльный пузырь, нечто вроде карикатурно известных “инновационных фильтров”, которые, по идее, должны были обеспечить всю страну чистой питьевой водой (производство этих фильтров лоббировал тогдашний председатель Госдумы, великого ума человек). И вообще я, хоть специально политикой не интересовался, но, невольно анализируя текущие новости, догадывался, почему у нас возникают такие проекты: российская экономика протухает, мы всё больше отстаём от развитых западных стран, что с этим делать наша власть понятия не имеет, но и уйти, уступить место более дееспособной команде не в состоянии, слишком уж приросли они к хлебному месту, рассчитывают на чудо, жаждут найти палочку-выручалочку, такую, чтобы взмахнул ею: бумс-бамс-блямс! — и всё в шоколаде, а что шоколад этот пахнет дерьмом, неважно, они одного цвета, с горних высот оттенков и консистенции не различить, к тому же у них там всё пахнет дерьмом.

Примерно в таком духе я и высказался. К сожалению, мои аргументы никакого впечатления на Олега не произвели. Несмотря на весь свой профессиональный журналистский цинизм, который он уже в значительной мере обрёл, а может быть, как раз благодаря оному, сохранилась в нём какая-то наивная вера в мистические механизмы, движущие мирозданием, — в зловещие заговоры, охватывающие всю планету, в тайные общества, в щупальца вездесущих спецслужб, в могущественную закулису, управляющую постановкой геополитического спектакля, во всё то, что якобы скрыто от глаз обычных людей. И вот тут появляется на сцене героический журналист, всех с риском для жизни разоблачает, спасает мир…

В общем, ни о чём в тот день мы с Олегом не договорились. Он ушёл, вероятно, слегка раздражённый моим “тупым, консервативным упрямством”. Интересно, что эпидемия вскоре действительно разразилась и действительно введены были и ношение идиотских масок, и закрытие школ, и отмена массовых мероприятий, и ещё множество социальных аттракционов в таком же духе. Моего мнения, впрочем, это не поколебало. Я всё же историк, умею работать с источниками и, просмотрев соответствующую литературу, выяснил, что эпидемиологи подобную ситуацию и без всякого “Аргуса” уже давно предсказывали. Другое дело, что на их прогнозы никто внимания не обращал. Да и меры, например во время гриппа “испанки” в начале двадцатого века, кстати эпидемия тогда была посильней, принимались аналогичные. Единственное, что в те времена не было интернета, а потому, вероятно, и не полыхала по миру такая чудовищная истерия, раздуваемая к тому же фармацевтическими корпорациями. Мне даже казалось, что нынешняя пандемия вызвала тихую радость у властей многих стран: на неё можно было списать все их промахи и ошибки, все нелепости, которые они, сами не понимая как, успели нагородить, а главное — под предлогом заботы о здоровье людей запретить — временно, временно, разумеется! — все протестные акции, о чём, по-моему, втайне мечтает всякая власть.

В следующий раз мы встретились с Олегом лишь месяцев через десять. Был уже поздний ноябрь, сумерки, моросил мелкий дождь, я выбрался из метро и, с наслаждением содрав с себя маску-намордник, зашагал в сторону дома, когда он внезапно, словно призрак, сгустившийся из темноты, взял меня под руку:

— Спокойно, не дёргайся… Мы просто прогуливаемся…

— Привет!.. Давно не виделись. Куда ты исчез? — удивлённо спросил я.

— Куда исчез — это неважно. Такая просьба: не мог бы ты подержать у себя папку с моими материалами?

И далее он торопливым шёпотом объяснил, что это сведения по проекту “Аргус”, о котором мы с ним говорили зимой. Аутентичная копия. Хочется, чтобы был ещё один экземпляр у надёжного человека.

— Мало ли что… На всякий случай.

— Да пожалуйста, — сказал я, думая, что Олежек всё-таки немного свихнулся.

— Должен предупредить: это может быть… довольно рискованно.

Я пожал плечами:

— Ладно, рискну.

— Тут распечатки и флешка. Не копируй ничего на компьютер. И, ради Бога, никому ни полслова. Я не преувеличиваю, отнесись серьёзно, прошу…

И, сунув мне в руки бумажную канцелярскую папку, он исчез так же бесшумно, как появился. Свернул в затянутый моросью переулок.

Эта была наша последняя встреча.

Больше я Олега Комарова не видел.

Через неделю появилось известие о его смерти. В ленте новостей, которую я просматриваю, этому было посвящено несколько строк: “В Петербурге погиб известный журналист”… Никаких подробностей, обычное дорожно-транспортное происшествие; никаких намёков на расследование, которым он занимался.

Сомкнулась вода забвения.

Только тогда я развязал тесёмки на папке, которую Олег мне передал.

Честно признаюсь: ничего подобного я не ожидал. Вольно или невольно, но материалы были подобраны так, что выстраивался из них жёсткий, чуть ли не детективный сюжет. Это было захватывающее чтение. Я листал страницы, и передо мной разворачивалась удивительная история, более приличествующая, по-моему, жанру фантастики: внезапное озарение некоего политолога по фамилии Грелин, создание группы визионеров — людей, способных предчувствовать будущее, первые их инсайты, “трансцензусы”, получившие подтверждение в текущих событиях, таинственный “Флигель номер четыре”, скрытый от посторонних глаз, внезапный тупик в работе, бессилие, когнитивная исчерпанность этих визионеров, зловещий доктор Салаев со своей фармацевтикой, костёр, на котором они все должны были сгореть дотла, чтобы пламенем взрывающегося сознания осветить пространства грядущего…

Я не знал, верить этому или не верить. Слишком уж навороченным, словно во второсортном триллере, всё это выглядело. Однако меня, как молния, пробила одна деталь. Фигурировал в группе “Аргус”, наряду с прочими, некий персонаж, псевдоним — Профессор, в тексте приводились его пространные рассуждения. Так вот, пара фрагментов из них показались мне странно знакомыми; и действительно, слегка прочесав интернет, я обнаружил их в публикациях некоего П.Г. Светлакова (культуролог, профессор, доктор наук) и даже вспомнил, что мы с ним поверхностно контактировали на каком-то прошлогоднем симпозиуме. В сообщениях информатора (приятельницы Олега) Светлаков был отмечен живым и здоровым вплоть до конца ноября, между тем биографическая справка на официальном сайте указывала, что Павел Георгиевич Светлаков ещё в августе скончался от заражения коронавирусом.

Ничего себе получился кульбит.

Вопрос теперь был: что мне теперь со всем этим делать? Передать в прессу? Но ведь кроме трёх десятков машинописных страниц никаких доказательств существования проекта “Аргус” у меня не было. Да и какую прессу это заинтересует? Выложить материалы со своими комментариями в интернет? Но в интернете и без того хватает всякого бреда; вряд ли ещё одна конспирологическая гипотеза вызовет сколько-нибудь заметный общественный резонанс.

Несколько дней я пребывал в тягостных размышлениях.

Проблема, впрочем, решилась сама собой.

Однажды, вернувшись с кафедры, где мне, несмотря на ужесточение карантина, всё-таки раз в неделю необходимо было бывать, я обнаружил, что папка Олега со всеми материалами бесследно исчезла. Вот только что она лежала сверху, в ящике письменного стола, и вот — её уже нет. Я напрасно перебирал и переворачивал всё, что мог. Жена, в этот день тоже ездившая на работу, утверждала, что никакой папки она в глаза не видела: вспомни, может быть, ты её в институт отвёз? Больше в доме ничего тронуто не было. Чисто интуитивно я проверил свой компьютер, и выяснилось, что в последний раз его включали четыре часа назад, в тот момент, когда квартира — теоретически — была пуста.

Можно было бы считать это действиями российских спецслужб, обрывающих все нити, ведущие к проекту “Аргус”, но буквально за день до исчезновения папки появилось в прессе официальное сообщение ФСБ о ликвидации группы экстремистов (национальность их не указывалась), планировавших громкий террористический акт. База экстремистов находилась во флигеле одной из больниц и была замаскирована под пункт проверки на коронавирусную инфекцию. На предложение сдаться окружённые боевики ответили автоматным огнём, подразделение ФСБ было вынуждено применить оружие. В результате обстрела и штурма здания все террористы были уничтожены, пострадал (был тяжело ранен) один из бойцов спецназа. Более никакой конкретики в сообщении не было, зато пара сайтов, рыщущих в поисках новостей, опубликовала рассказы жителей соседних домов, слышавших стрельбу, взрывы, видевших вспышки огня, и вот тут речь шла именно о Загородном проспекте, причём фигурировали учреждения некоего военно-медицинского комплекса. Внимания данное сообщение не привлекло: администрация города в этот день объявила о неожиданном усилении пандемии, пик её, согласно расчётам эпидемиологов, должен был прийти на декабрь, вновь были закрыты кафе, рестораны, торговые центры, переведены на дистанционное обучение школьники и студенты, гражданам пожилого возраста рекомендовалось вообще не выходить из дома.

Что там какие-то террористы?

А у меня при чтении этих заметок мелькает парадоксальная мысль, что, быть может, дело тут вовсе не в спецслужбах и террористах. Если мы научились производить мониторинг будущего и непосредственно воздействовать на него, то и будущее, вероятно, способно так же, и даже намного эффективнее воздействовать на настоящее, преобразуя его в соответствие со своими доминирующими интенциями. Как раз то, о чём предупреждал Макс Планк. В конце концов ни один закон физики не запрещает передвижения по оси времени. И возможно, что само будущее, вторгнувшись к нам, уничтожило то, что мешало его закономерному осуществлению. В первую очередь — проект “Аргус” со всеми его участниками. Мне ещё повезло, что папка с материалами просто тихо исчезла, что не вспыхнул пожар в квартире, превратив её в обугленные руины, что не обрушился среди ночи весь дом, погребя множество людей под бетонными блоками, что обжигающее дыхание будущего лишь прошелестело рядом со мной, не сметя меня, как пушинку, в небытие.

Это, конечно, метафора, но она, как мне кажется, выражает суть нашего зыбкого настоящего.

И суть эта состоит даже не в том, что мы создали мир, который не нравится никому: мир, где непрерывно вспыхивают конфликты, грозящие перерасти в широкомасштабные военные действия; мир, который балансирует на грани экологической катастрофы; мир, где то и дело обваливается экономика; мир, где никто никому не верит и где почти невозможно отличить правду от агрессивных пропагандистских мифов. Или, суммируя сказанное, это мир, где старая реальность уже распадается, и сквозь крошево её проступает странный, чуждый и непонятный нам цивилизационный пейзаж.

Нет, подлинная суть заключается в том, что этот патологический мир мы, несмотря на непрерывный ужас его, всеми силами стараемся сохранить. Мы скрепляем его арматурой жёстких законов, мы цементируем его, наращивая численность полиции и спецслужб, мы провозглашаем стабильность единственной ценностью современности и беспощадно подавляем любые попытки что-либо изменить. Или, опять суммируя, используя ту же метафору, мы возводим мощные крепостные стены, строим бастионы, копаем рвы на пути будущего в наивной надежде, что можно остановить его продвижение.

Этим же, на мой взгляд, являлся и проект “Аргус”. Судя по тому, что я знаю о нём, он вовсе не представлял собой попытку скорректировать будущее, создать благоприятную версию нашего грядущего бытия — люди, курировавшие его, прекрасно понимали, что в такой версии для них места нет. Напротив, это была попытка именно пресечь будущее, задушить его первые, пока ещё неуверенные ростки, не дать ему наступить. Попытка удержать настоящее, мумифицировать умирающую реальность, продлить в бесконечность то, что есть, каким бы архаическим оно ни было.

И всё это, по-моему, полная чушь.

Всё это — песочные замки в полосе начинающегося прилива.

Детский лепет при виде столбов торнадо.

Энергетика будущего такова, что оно сметёт любые препятствия. Потенциал грядущего неистощим. Чем выше будут возведены заграждения, тем более неожиданным и катастрофическим окажется неизбежный прорыв.

Никакие укрепления нас не спасут.

Никакие стены не остановят напор времени.

Они в конце концов рухнут и погребут нас под обломками.

Вот какая мысль приходит мне в голову.

В сумерках декабря, на исходе второго десятилетия двадцать первого века, в отравленном пандемией воздухе я вижу гигантскую вздымающуюся волну, которая скоро, уже очень скоро прокатится по всему миру…

— Жуть какая, — говорит Анчутка, озираясь по сторонам. — Ты только меня здесь не бросай. Я здесь пропаду…

— Разговаривай тише, — предупреждает Даг.

— А что? — Анчутка понижает голос до шёпота.

— Не надо, чтобы нас слышали.

— Здесь кто-то есть?

— Всё может быть…

Даг ощущает, что переулок не то чтобы изменился, но стал как бы яснее, отчётливее. Темнота за разбитыми окнами — дышит, жестяная трава, пробивающаяся из трещин асфальта, шуршит и ломается под ногами, в сумерках подворотен, под каменными низкими арками происходит какое-то мелкое, но опасное шевеление.

Словно содрали плёнку, отделяющую сновидение от реальности.

Это неприятно.

И действительно — очень опасно.

Даг чувствует это каждой клеточкой.

— Давай быстрее! — говорит он.

Подхватывает Анчутку под руку.

Тут же докатывается откуда-то длинный скрежещущий звук — стонет раздираемое железо.

Анчутка вздрагивает:

— Что это?

— Не знаю, — говорит Даг. — Не знаю. И знать не хочу… Идём!..

— А ты уверен, что это не галлюцинации? Ну — после стимуляторов, которые мы приняли?

— Нет!.. Помолчи!..

К счастью, они уже поворачивают на проспект. Правая его часть, напротив вокзала, по-прежнему блестит сплошной гладью воды, и по ней так же, несмотря на безветрие, пробегает конвульсивная дрожь.

Даг замедляет шаг:

— Стоп! Стоим, ждём…

— Чего ждём? Хоть бы что объяснил…

— Сейчас увидишь.

— Ты стал какой-то другой, — обиженно говорит Анчутка. — Жёсткий какой-то… Распоряжаешься, кричишь на меня… Я начинаю тебя бояться…

Даг иронически хмыкает.

— Просто — давай помолчим…

Из сада, окружающего Военно-медицинский музей, доносится лягушачье кваканье. Оно как будто извещает весь мир: появились чужие. Анчутка по-прежнему озирается. Дагу, хоть он и пытается это скрыть, тоже не по себе. Но уже через пару секунд, заглушая нестройный болотный дивертисмент, доносится издалека надсадный рокот мотора, ещё минута — и крокодильей мордой выворачивается из-за угла обшарпанный бронетранспортер, с него тут же соскакивают пять или шесть солдат с автоматами наизготовку. Среди них — женщина в пятнистом, изжелта-зелёном комбинезоне.

Анчутка ахает:

— Это же Агата!. Смотри — это Агата!..

Агата машет руками, подзывая, кричит:

— Сюда!.. Бегите сюда!..

Краем глаза Даг замечает, что из ближайшей к ним кромки воды, из морщинистого конвульсивного её слоя, вытягиваются два хищных ручья, справа и слева, и, устремляясь вперед, охватывают их с Анчуткой полукольцом.

— Бегите сюда!..

Мокрые ленты ручьев начинают смыкаться. Солдаты вдруг вскидывают автоматы, и тишину разрывает сумятица коротких очередей. Визжат пули, чиркающие об асфальт. Ручьи взметываются вверх плоскими прозрачными щупальцами и опрокидываются куда-то назад. Даг подхватывает Анчутку — во мгновение ока они оказываются возле бронетранспортера. Даг оглядывается: там, где только что простиралась серая гладь, бьётся, пульсирует, наподобие осьминога, студенистое тело, шлёпая по воде множеством гибких конечностей.

— Слава Богу! — говорит Агата. — У этой медузы контактный парализующий яд, коснулась бы кожи — и всё… Давайте, забирайтесь наверх.

Их подсаживают. Бронетранспортер сразу же трогается вдоль проспекта. По обеим сторонам тянутся назад полуразрушенные дома, сквер со скелетами чёрных, обожжённых деревьев, просветы улиц, где в беспорядке ржавеют страшноватые остовы машин.

— Мы вас ждали, — поворачиваясь к Дагу, кричит Агата. — Ты понял, что означает “Останься здесь”? Понял?.. Слава богу, ты — понял…

— Да-да, я понял, — тоже перекрикивая мотор, отвечает ей Даг.

Он смотрит вперёд. Там, где проспект расширяется в площадь, что-то надсадно горит: бурый дым поднимается к крышам и утягивается за дома.

Небо какого-то жестяного цвета.

Словно неживые, прилипли к нему плоские оловянные облака.

Даг на секунду зажмуривается, а потом вновь открывает глаза.

Здравствуй, будущее!..